Содержание
«Военная Литература»
Военная история

Картина вторая.

Время и место действия: 3-е тысячелетие — XIII в. до н.э., Эгейское море

«Все критяне — лгуны». До второй половины XIX в. этой фразой философа и жреца, причисляемого иногда к семерке греческих мудрецов, Эпименида ограничивались в основном наши знания о Критском царстве{4}. Мифы на первый взгляд подтверждали это высказывание: Минотавр, Тал, Лабиринт — все это явные сказки, верить им нельзя.

Первые сомнения в истинности афоризма зародились после раскопок немецкого археолога Генриха Шлимана. Да ведь Эпименид — сам критянин. Можно ли ему верить?

Перечитали внимательнее «Одиссею» (11б, XIX, 172-175):

Остров есть Крит посреди виноцветного моря, прекрасный,
Тучный, отвсюду объятый водами, людьми изобильный;
Там девяносто они городов населяют великих,
Разные слышатся там языки...

В другом месте (На, II, 649) Гомер называет Крит «стоградным». Римский поэт Вергилий, современник Августа, также пишет в «Энеиде» (9, III, 104-106):

Остров Юпитера — Крит — лежит средь широкого моря,
Нашего племени там колыбель, близ Иды высокой.
Сто больших городов там стоят — обильные царства.

Эту же цифру неоднократно называют Овидий, Помпоний Мела. Судя по всему, здесь и впрямь было великое царство. Время и средства, потраченные на раскопки, могли внести существенные коррективы в историю древнего Средиземноморья.

Первым, кто не поверил Эпимениду, был английский археолог Артур Эванс, который вел раскопки на Крите. Именно благодаря ему в марте 1900 г. состоялось первое знакомство с культурой и историей Критского царства. В 4-5 км к югу от Кании Эванс раскопал древнюю столицу Крита — Кносс и обнаружил дворец Миноса — Лабиринт, упоминавшийся в мифах и легендах и встречавшийся в описаниях греческих историков.

Открытия, сделанные Эвансом, были ошеломляющими. Прежде [49] всего Лабиринт имел несколько фундаментов. Древнейший относится к эпохе неолита. Каменный век! Значит, еще за 4-5 тысячелетий до н. э. на острове жили современники египетских богов. Как и в Египте, на Крите были родовые общины, занимавшиеся земледелием, скотоводством и рыболовством. Об этом рассказали орудия из шлифованного камня. Не зря, видно, мифы изображают Зевса пещерным жителем, вскормленным козой.

Эвансу удалось довольно точно восстановить хронологию Крита, но впоследствии она не раз уточнялась, отдельные даты сдвигались на несколько веков в ту или иную сторону.

Руины, обгорелые фундаменты, следы давно прошедшей жизни: сосуды, статуэтки, предметы обихода... Археологи и историки оказались в отчаянном положении. Мы не знаем и теперь уже никогда не узнаем подлинной истории тех стран, где не было письменности или чья письменность затерялась во мгле веков. Периодизация — условна, даты — приблизительны, общественная жизнь — предположительна, имена — неизвестны, факты — разрозненны. Именно так обстояло дело на Крите. Приходилось действовать обходными путями.

Относительно датировок и реконструкции некоторых черт жизненного уклада дело оказалось, как это ни странно, проще. Датировать критские находки помогли многочисленные египетские вещи, обнаруженные на острове. История Древнего Египта ко времени Эванса была уже более или менее известна. Оставалось лишь сопоставлять даты, имена и технику исполнения.

Находки Эванса позволили сделать вывод о развитии древнейших крито-египетских и иных морских торговых связей. Основными предметами критского экспорта первоначально были вино и оливковое масло, что, кстати, говорит о развитом земледелии. А что импортировали критяне и откуда? Лазурита на Крите нет — значит, он прибыл из Египта или Ливии. Слоновые бивни для изготовления статуэток или инкрустации попали сюда либо из Африки, либо из Индии через Малую Азию. Благовония доставлялись из Палестины и Африки, металлические части для кораблей — из Финикии, стекло — из Берберии. С Пиренейского полуострова привозили олово и серебро, с Балтики — янтарь. Фукидид пишет, что во времена Миноса Крит имел сильный флот и вел торговлю с Грецией, Египтом, Испанией, Италией, Кикладами, Ливией, Малой Азией, Мальтой, Сардинией, Финикией, Балеарскими островами. В 3000-2700 гг. до н. э. критские корабли выходят в Атлантический океан и, по некоторым версиям, достигают Мадагаскара на юге и Британии на севере.

Раскопанный Эвансом Лабиринт напомнил о критских мифах к легендах: о рождении Зевса на Крите, о том, как он в образе быка (быть может, это был корабль, украшенный бычьей головой) похитил [50] финикийскую красавицу царевну Европу, как у них родились дети — Минос, Радамант и Сарпедон. Когда Зевс победил Крона и принял на себя бремя власти, беззащитная Европа осталась на Крите одна со своими маленькими сыновьями. Чтобы обеспечить их безопасность, Зевс дал им могучего телохранителя — медного великана Тала, выкованного по его поручению Гефестом. Утром, днем и вечером обходил он Крит дозором и огромными каменными глыбами топил все приближающиеся корабли. Если же их было несколько, Тал гостеприимно давал чужеземцам возможность высадиться на берег, становился в костер, раскалялся в нем докрасна и заключал их в свои жаркие объятия{5}.

Эта легенда, напоминающая легенду о быке Фаларида и повесть об Унуамоне, может немало поведать историкам. Потопление Талом кораблей — отзвук того, что, по словам Фукидида, «Минос старался, насколько мог, уничтожить на море разбой, чтобы тем вернее получать доходы» (35, 1,4). Однако из этого вовсе не следует, что Минос был филантропом. Он просто устранял конкурентов. «Минос, — пишет Диодор Сицилийский, — был первым из греков, которые господствовали на море; он построил для этой цели довольно большой по своим размерам флот» (49, IV, 60). Э. Ч. Семпл полагает, что это произошло, «когда многие Кикладские острова были захвачены карийцами и, возможно, финикийцами и когда национальные антагонизмы обострили торговое соперничество на море» (121, с. 134). Пиратство критяне довели до такого совершенства, что еще в III в. до н. э., когда Крит был уже частью Греции, Леонид Тарентский писал (2, с. 243):

Критяне все нечестивцы, убийцы и воры морские,
Знал ли из критских мужей кто-либо совесть и честь?

Примерно о том же пишет Полибий (28, IV, 8), считая критян непобедимыми на суше и на море, но в то же время приписывая им любовь к засадам, разбою, коварству и даже тривиальным кражам и отказывая в мужестве и стойкости.

Главными соперниками Миноса были гегемоны моря — финикийцы, но он, сын финикиянки, похищенной его отцом, отважно бросил им вызов. Тал выполнял сразу две функции: заманивал на Крит и уничтожал соперников Миноса и охранял остров от вторжений. Возможно, мифотворца вдохновило на создание этого образа то, что Крит лежит в сейсмическом поясе и нередко подвергается землетрясениям. Потопление кораблей каменными глыбами напоминает эпизод с Одиссеем и Полифемом (сыном Посейдона и тоже великаном), и это может навести на мысль об общности источника.

При раскопках в Кноссе Эванс обратил внимание на совершенно уникальное обстоятельство: город не имел стен. Позднее этот факт [51] был установлен и в некоторых других городах Крита. По-видимому, Тал неплохо справлялся со своими обязанностями.

Когда Минос вырос (а царем он стал в 9-летнем возрасте), он сделался могуществен и богоподобен. Во время его правления принадлежностью к Криту гордились как особым отличием (39, с. 55). Карийцы и ликийцы считают себя выходцами с Крита. Плутарх упоминает о суровых, но справедливых законах Миноса и пишет, что некоторые из них послужили Ликургу основой для создания законов Спарты. На этом основании лакедемоняне считают себя духовными братьями критян{6}. Критянином (даже внуком Миноса) называет себя труженик моря Одиссей. А вот сам Минос был не то греком (как полагал Фукидид), не то «совсем наоборот» (как утверждал Гомер). Геродот считает Миноса царем критских ахейцев, известных еще Гомеру, и упоминает о его походах в Сирию и Египет. «Когда-то Минос, — вспоминает Платон, — заставил жителей Аттики платить тяжелую дань, так как он имел большую власть на море, а у афинян тогда еще не было, как теперь, военных кораблей, да и в стране было немного корабельного леса» (25, IV, 706-в). Если верить Геродоту, Минос поддерживал особенно тесные связи с карийцами. Древняя критская легенда говорит, что когда-то карийцы были подвластны Миносу и поставляли ему гребцов и воинов, но зато не платили никакой другой дани. «Так как Минос покорил много земель и вел победоносные войны, то и народ карийцев вместе с Миносом в те времена был самым могущественным народом на свете», — почтительно замечает историк (10, I, 171). В какие времена? Вопрос о личности Миноса настолько запутан, что трудно сказать, имел ли он вообще какой-нибудь реальный прототип. Но мы за неимением других данных будем следовать греческой традиции и говорить о Миносе как о едином правителе Крита. Вполне логично при этом связать время его правления с I Среднеминойским периодом (3000-2200 гг. до н. э.). Как раз в это время начинается широкое строительство дворцовых и жилых комплексов. Особенный размах оно приобрело в Кноссе, который «в прежние времена... назывался Кератом — одним именем с протекающей мимо него рекой» (33, С476): именно в это время сюда прибыл бежавший из Греции Дедал.

Миф о Дедале хорошо известен, и здесь нет нужды излагать его. Но есть некоторые детали, заслуживающие внимания. В этом мифе просматривается влияние на культуру Крита культуры материковой Греции. С прибытием Дедала связывается строительство многоэтажных каменных домов, изобретение отвеса, рубанка, ватерпаса, движущихся статуй и других полезных вещей, воздвижение в Кноссе храма Зевса. В рассказах трудно отделить правду от вымысла, но сам факт строительства храма и изобретения скульптуры говорит о многом. Прежде всего о реформе религии и морских [52] связях Крита с Грецией. Видимо, в это время Минос переносит свою столицу в Кносс с острова Дня у северного побережья Крита.

Самое популярное деяние Дедала — сооружение Лабиринта, дворца Миноса. И именно оно дает ключ к определению сущности нового культа. Одна из легенд говорит о том, что еще до прибытия Дедала на Крит жена Миноса Пасифая сошлась с самим Посейдоном в облике морского быка, и родилось у нее существо с человечьим туловищем и головой быка. Его назвали Астерий (Звездный), но в историю он вошел под именем Минотавра, что означает «бык Миноса». Так критяне стали родственниками Посейдона, безраздельными властителями морей.

С этого момента в критские легенды приходит бык, и он останется в них до конца существования царства.

У Миноса был любимый сын Андрогей — умный, ловкий, красивый, неизменный чемпион Крита во всех спортивных состязаниях. Однажды Минос послал его в Афины на только что учрежденные Эгеем Панафинейские игры. (Сочинителей мифа мало смущало то обстоятельство, что первые Панафинеи состоялись в 566 г. до н. э., более 1500 лет спустя после предполагаемой смерти гипотетического Миноса, но зато мы можем теперь датировать миф, а заодно оценить популярность Миноса.) Андрогей стал чемпионом и в Афинах, но Эгей, не в силах быть свидетелем поражения своего сына Тесея, убил чужеземца в припадке зависти. В отместку Минос покорил и разрушил 7 главных городов Эллады и наложил на них страшную контрибуцию: каждые девять лет они должны были отправлять из Афин на Крит 7 своих лучших девушек и столько же юношей (по паре от каждого покоренного города) на съедение Минотавру.

* * *

В память об Андрогее Минос учредил на Крите ежегодный спортивный праздник на манер Панафинеи{7}. Главное состязание заключалось в том, что безоружные юноши и девушки должны были вскочить на спину выпущенного из загона разъяренного быка и сделать круг вдоль арены на его спине, стоя в полный рост. Специально для этих целей на Крите была выведена особая порода пятнистых быков — крупных, сильных и легко впадающих в неистовство. Естественно, что при этом гибло много молодежи, особенно иноземной. А поскольку на эти игры присылали самых ловких, смелых и находчивых, то Минос мог не опасаться, что в соседней стране вырастет военачальник, способный сокрушить его могущество. Он хотел царствовать — и он царствовал. А греки слагали миф о Минотавре и каждые девять лет оплакивали свою молодость, свое будущее, свои надежды на избавление от гнета Миноса.

Лишь тот, кто способен был постичь великую тайну Лабиринта, [53] мог найти выход из него, возвратиться к родному очагу здравым и невредимым. Хранителем тайны был Астерий, «звездный» симбиоз быка и человека. И еще эту тайну знали критские кормчие. Созвездие Быка вело их ладьи, украшенные бычьими головами, в запутанном лабиринте островов, скал и рифов Эгейского моря. Страбон пишет, что «в прежние времена критяне господствовали на море; и даже пошла поговорка о тех, кто прикидывается не знающим того, что им известно: «Критянин не знает моря»» (33, С481). Симбиоз Быка с Человеком. «Когда человек узнает, что движет звездами, Сфинкс засмеется и жизнь на Земле иссякнет», — высек неведомый скептик на скале в пустыне Египта. Сфинкс не смеялся. Люди узнали пути светил, но жизнь не только не иссякла на земле, она появилась и в морских просторах. Море не было больше пустыней, его бороздили критские и финикийские корабли. В лабиринтах Эгейского моря бесследно исчезали только те, кто отваживался пуститься в опасный путь, не владея тайной Быка.

* * *

Шло время. Афины уже дважды платили Криту позорную дань. Когда пришел срок третьей жертвы, в число афинских юношей Эгей включил Тесея: Тесей решил раз и навсегда освободить Афины от дани Миносу. Он был уверен в успехе, так как уже имел дело с быками, и дело это тоже было связано с Критом.

В стаде Миноса был особый бык, столь прекрасный, что царь опрометчиво обязался принести его в жертву Посейдону. Но когда подошло время жертвы, ему стало жалко расстаться с чудесным животным, и он заклал на алтаре другого быка. Разгневанный Посейдон наслал на быка бешенство, и обезумевшее животное, изрытая из пасти пламя, носилось по Криту до тех пор, пока не разорило остров. Оно продолжало наводить ужас на критян, пока его не поймал Геракл и не увез в Микены к царю Эврисфею. Но Эврисфей отпустил его на свободу, после чего истосковавшийся в неволе бык переключил свое внимание на Аттику и изрядно опустошил ее. Вот этого-то быка и поймал Тесей на Марафонском поле, укротил и принес в жертву Аполлону в Дельфах.

Легенды Крита и Греции, связанные с укрощением быка, имеют глубокие исторические корни. По словам римского теоретика сельского хозяйства Л. Колумеллы, «бык так высоко почитался у древних, что за убиение быка карали так же, как за убиение гражданина» — изгнанием. Именно поэтому Геракл отпустил его с миром, но, когда похождения быка стали угрожать безопасности государства, Тесей убил его, как убил бы и гражданина.

Около 1700 г. до н. э. на Крите разразилась какая-то катастрофа, совпадающая по времени с всеобщим восстанием египетских низов, вписанным жрецом Ипуером: «Воистину, ожесточились сердца, [54] а бедствие разлилось по стране, кровь повсюду и (...) смерть... Река стала могилой, местом бальзамирования стали воды реки... Воистину, перевернулась земля, подобно гончарному кругу... Воистину, река полна крови, и все же пьют из нее, хотя и отворачиваются люди... Воистину, не находит пути своего корабль Юга, разрушены города, опустел Верхний Египет» (27, с. 227-228). Можно предположить, что толчком к восстанию послужило мощное извержение вулкана, сопровождающееся землетрясением и разорившее все Восточное Средиземноморье. Не об этом ли извержении сохранилось воспоминание в легенде о бешеном быке, изрыгающем пламя, который разорил Крит и Аттику, вытоптал посевы и погубил много людей? Вероятно, воспользовавшись катастрофой, Криту изменили многие союзники — прежде всего острова, чье положение создавало благоприятные условия для обороны.

Все эти события немедленно находят отражение в мифах.

Тесей убивает Минотавра — Афины освобождаются от ига обессиленного Крита. Крит лежит в руинах. Погиб флот, разрушены корабельные стоянки Гераклей и Амнисий близ Кносса, многие города и дворцы. Пострадал и кносский дворец Миноса — символ и гордость Крита. Эванс обнаружил на его стенах следы пожара.

Дедалу удается бежать с Крита и обрести убежище в Сицилии, не подвластной Миносу. Местом гибели Миноса миф называет Сицилию. Миносу пришлось даже осаждать ее, чтобы вернуть Дедала: с ним критяне связывали представления о своем расцвете и благополучии.

Дальнейшие легенды рисуют безотрадную картину. Крит разрушен и потерял гегемонию на море. Улетел Дедал, погиб Минос. Кому быть царем? Старший сын Миноса, Андрогей, убит Эгеем, значит, очередь среднего. И Катрей принял царство отца.

По воцарении его был оракул: Катрея должен убить его собственный сын Алтемен. Узнав об этом, Алтемен, безумно любивший отца, вместе со своей сестрой Апемосиной добровольно удалился в изгнание на остров Родос, высадился на его западном берегу в районе горы Атабирий, назвал эту местность Критинией в память об утраченной родине и стал там грозой местных пиратов, забыв со временем и об отце, и об оракуле.

Достигнув преклонного возраста, Катрей задумался, кому передать царство. Дочерей Аэропу и Климену он давным-давно продал царю Навплию. Впрочем, они и не имели права наследования. Алтемен скитался неизвестно где, да и жив ли он? В случае смерти Алтемена царем должен был стать Идоменей — внук Миноса, сын Девкалиона и племянник Катрея.

Катрей решил либо увидеть сына, либо убедиться в его смерти и передать престол Идоменею. Он снарядил флот и взял курс на Родос. Однако родосцы подумали, что это очередная вылазка пиратов [55] (флот прибыл ночью), и затеяли битву с пришельцами, бросая в них камни, как это делал Тал на Крите. В этой битве их предводитель Алтемен убил дротиком не узнанного им отца. Вскоре страшная истина открылась ему. Алтемен проклял сам себя и стал умолять небо покарать его. Боги охотно вняли мольбам, земля разверзлась, и Алтемен провалился в Аид, где он встретился со своим отцом и где судьей был его дед{8}.

Царем Крита стал кузен Алтемена — Идоменей, будущий союзник Менелая в Троянской войне.

* * *

Смерть Катрея привела к неожиданным последствиям для всей Эгеиды, ставшим важнейшей вехой в мировой истории.

Название Критского моря нередко в то время распространялось на весь Эгейский бассейн. «Громада Иды и причудливый Пик Кофина, — пишет Дж. Пендлбери, влюбленный в Крит, — указывает путешественнику путь из Египта к якорной стоянке Доброй Гавани и к берегам Мессарской бухты. Цепь островов Родос, Карпатос, Касос дает пристанище кораблю, идущему от Анатолии, Кипра или Сирии, а треугольный холм Моди указывает путь к восточным гаваням. Белые горы, отмечающие расположение бухты Суда, видны от мыса Малеи. Вершина Дикты показывается на горизонте вскоре после того, как корабль покидает Южные Киклады, направляясь к гаваням Херсонеса или Милета или к закрытой бухте Спина-Лонга» (93, с. 29-30). Критяне очистили архипелаги от пиратов (35,1, 8) и утвердили себя хозяевами Запада, закрыв судоходство в Миртойском море. На Кифере и Эгилии они держали в постоянной готовности пиратские эскадры: эти острова расположены на одинаковом расстоянии между Критом и Малеей, а их высоты (соответственно 490 и 378 м) служат прекрасными наблюдательными пунктами и позволяют установить практически мгновенную сигнальную связь. Их «союзниками» были здесь бурные водовороты, образованные столкновением Средиземноморского течения, идущего от берегов Малой Азии и обходящего Крит с двух сторон, и Эгейского, приходящего сюда от Киклад. Бури и кораблекрушения у мыса Малея вошли в поговорку, а из Фукидида известно (35, IV, 53), что на Кифере еще во время Пелопоннесской войны спартанцы устроили заставу, чтобы оградить себя от пиратских нападений с юга и обеспечить безопасность судоходства между Грецией и Египтом. Геродот свидетельствует, что один из семи греческих мудрецов — спартанец Хилон — «всегда ожидал с этого острова какого-нибудь нападения... С этого-то острова... корабли и войско держат в страхе лакедемонян» (10, VII, 235).

На Кикладах также повсюду были выстроены критские укрепления и оборудованы надежные гавани; главнейшей базой, преграждавшей [56] путь финикийским пиратам, стал остров Наксос с прекрасным рейдом. «С широкой вершины наксосских гор можно обозреть более двадцати островов, а на востоке взор проникает до горной массы Азии», — пишет Э. Курциус (85, с. 502). Он лежал на основной морской трассе, соединявшей Крит с севером. Когда Минос отправился в Грецию, чтобы отомстить за сына, его корабли вели дельфины. В память об этом событии он учредил культ и святилище Аполлона Дельфийского (Дельфийского) в Крисейской долине Плистского ущелья близ источника Кассота, назвав это место Дельфами. Жрицами Дельфийского храма всегда должны были быть критянки. Их называли пифиями — в память о том, что именно здесь Аполлон сразил страшного дракона Пифона, чье смрадное дыхание помогало жрицам приводить себя в полубессознательное состояние, необходимое для общения с богами. Критяне учредили культ и святилище Аполлона на острове Делос (в те времена он носил имя Ортигия — Перепелиный), куда греки ежегодно с тех пор отправляли архифеории — священные посольства. Аполлон Эпибатерий (Мореходный) почитался на Крите как бог мореходов, и места, где ему поклонялись, могут многое сказать историку. Если соединить на карте древнейшие святилища этого бога с Критом, эти линии совпадут с наиболее оживленными морскими трассами — «тропами Аполлона». Эти тропы проложили для него дельфины. Ведут они и в западные моря. На западе Минос уверенно владеет Сицилией (критяне основали там город Миною), а на северо-востоке его брат Радамант посещает Беотию, где еще много веков спустя показывали его могилу. Судя по некоторым находкам в Сардинии, критские корабли навещали и этот остров.

«Власть над Грецией — власть над морем», — говорили греки, называвшие Эгейское море «Царь-морем». Морское могущество минойцев неумолимо подтачивалось временем. Обзаводятся флотами державы, чьи имена вчера пребывали в безвестности. Караваны с диковинными товарами Востока находят новые пути. Финикийцы не справляются с возросшим потоком восточных редкостей, и верблюды протаптывают тропы дальше к северу — в Малую Азию. На ее западном побережье процветают цивилизации карийцев, ликийцев, мисийцев. «Здесь впервые развилось греческое мореходство; здесь впоследствии сошлись мореходные племена со всех берегов, и каждое из них сообщало другому все, что ему было известно по мореплаванию и этнографии, все, что оно изведало на море, все сведения о судостроении» (85, с. 325).

В северо-западной части полуострова, там, где к морю спускается крутой хребет Ида — тезка Иды Критской, горные племена вытеснили критских поселенцев и основали собственное царство. Их называли дарданцами, это имя сохранилось до нашего времени в названии пролива. Своей колыбелью они называли Крит. Свой род [57] онн вели от Дардана, сына Зевса и Электры. Свою новую столицу они называли Илионом в честь Ила — сына Дардана, или Троей — в честь Троса, потомка Ила. Их царство простиралось от Геллеспонта до реки Каик, их власть признали все близлежащие острова, в том числе важнейшие из них — Тенедос и Лесбос, «где была главная пристань для грузовых судов, шедших с Хиоса, от Гереста и Малеи» (7, II, 1,2). Эти острова стали их форпостами, а их жители — пиратами. «То, что поэтические мифы рассказывают о похищении женщин дарданскими князьями, — рассуждает Э. Курциус, — подтверждается, как достоверный исторический факт, египетскими памятниками, которые указывают на дарданцев, как на греческое племя, ранее других овладевшее морем; оно подтверждается и ранними сношениями дарданцев с финикиянами, употреблявшими их для заселения своих колоний, а также и названиями многочисленных береговых местностей, где мы встречаемся с именами Илиона и Трои...» (85, с. 57).

В юго-западной части Малой Азии жил другой «народ моря». Курциус пишет о нем: «...Вполне достоверно, что уже в четырнадцатом веке ликийцы были могущественным морским народом; они появляются в египетских памятниках наряду с дарданцами, и греки всегда считали их, как и дарданцев, народом родственным и равным себе по происхождению...» (85, с. 59). Ликийцы и дарданцы также считали себя родственниками, основываясь на общем критском происхождении. В переписке Эхнатона с царем Кипра ликийцы (лукки) упоминаются как народ пиратов, делавший набеги на Египет. Их могущество пошатнулось, когда Финикия подчинила Кипр и противолежащее побережье Малой Азии до горы Солимы. Со своих неприступных высот солимы, родственники финикийцев, могли обозревать все Ликийское море до самого Кипра.

Северо-западными соседями ликийцев были карийцы. «То был целый народ пиратов, закованных в медную броню; смело хозяйничали они в Архипелаге и опустошали, подобно средневековым норманнам, береговые земли. Но родина их была в Малой Азии, где они жили между фригийцами и писидами, покорили часть лелегов и были связаны будто бы общим вероисповеданием с ликийцами и мисийцами. Главное, что заимствовали у них европейцы, были изобретения по военному ремеслу, употребление щита (точнее, ручек для щитов вместо кожаных перевязей. — А. С.), гербов на щитах, медных шлемов с развевающимися перьями» (85, с. 37). Курциус берет на себя большую смелость, ограничивая родину карийцев Малой Азией. Этого не знали твердо сами карийцы. По словам Геродота, они отождествляли себя с лелегами, назывались термилами и были исконными жителями Крита и Архипелага, переселившимися в Малую Азию под натиском ионян и дорийцев и подготовившими почву для переселения остальных критян после падения Миносова [58] царства. По другой версии, они «считают себя исконными жителями материка, утверждая, что всегда носили то же имя, что и теперь» (10, I, 171). Предполагают, что первоначально карийцы участвовали в морских походах на паях с финикийцами. Но если даже они, будучи обитателями Архипелага, и не совершали самостоятельных набегов на Египет, то в качестве экипажей кораблей Миноса — наверняка. Возможно, им же обязаны отчасти и ликийцы своим внезапно проявившимся добронравием: пиратские флоты финикийцев и карийцев принудили их обратиться к менее хлопотным занятиям, нежели морской разбой.

Между Карией и Троадой лежала Лидия, впоследствии названная греками Ионией в честь Иона, сына Эллина. Первое упоминание о ее жителях мы находим в надписях Рамсеса II, перечисляющих союзников хеттов. Среди них легко узнаются дарденни (дарданцы), калакиша (киликийцы), лукки (ликийцы), масса (мисийцы), пидаса (писидийцы). Но один этноним поставил ученых в тупик. Его читали и так и этак: маунна, ариунна, илиуна, иаунна, иаванна — и наконец пришли к выводу, что «различные чтения его имени позволяют отождествить его или с меонийцами, или с илионцами, или, наконец, с ионийцами» (80, с. 124). Э. Курпиус усматривает родственную связь ионийцев с финикийцами, отмечая, что «это было то самое имя, которым наиболее замечательный из всех греческих морских народов называл самого себя, т. е. имя иаоны, или ионяне, занесенное финикиянами в разных диалектических формах: яван у евреев, иуна или иауна у персов, уиним у египтян; это коллективное имя обнимало весь однородный морской народ, с которым приходилось сталкиваться на западной окраине Малой Азии...» (85, с. 34). Лидия с ее великолепными портами ненадолго становится соперницей Финикии в посреднической торговле.

* * *

Каковы были их эскадры? Этого мы не знаем, как не знаем почти ничего о флотах других народов островов и материковой Греции. Единственным, пожалуй, источником здесь может служить II песнь «Илиады», где перечисляются корабли, прибывшие к Трое. По их количеству можно в какой-то мере судить о морской мощи их владельцев. Самым «мореходным» народом в то время были, очевидно, микенцы: их вождь Агамемнон привел с собой сотню кораблей. Второе место занимали пилосцы — 90 кораблей. Аргивяне, по-видимому, к этому времени сравнялись в морском могуществе с критянами: их флоты насчитывали по 80 кораблей (Аргос лежал на перекрестке восточных и западных торговых трасс). Спартанский и аркадский флоты насчитывали по 60 кораблей, афинский и мирмидонский — по 50. Наиболее часто Гомер называет цифру 40; такой флот имели гиртонияне, дулихийцы, локрийцы, магнеты, орменийцы, [59] филакцы, фокидяне, эвбеяне, элейцы и этолийцы. По 30 кораблей привели низирцы, орхоменцы и триккцы. Такие круглые цифры могли бы насторожить, но Гомер указывает и иные, вполне правдоподобные: 22 корабля эниан, 12 — итакцев, 11 — ферейцев, 9 — родосцев, 7 — олизонян и 3 — симейцев. Всего, если верить поэту, к Трое прибыли 1186 кораблей{9}. При этом некоторые цифры отражают численность флотов, собранных конфедерациями греческих городов, объединившихся по случаю войны под властью одного или нескольких вождей.

Агамемнон не случайно владел самым большим флотом. Гомер даже преуменьшает цифру, так как корабли аргивян тоже принадлежали Агамемнону как царю Аргоса, хотя ими командовали Диомед, Сфенел и Эвриал — герои, чье отсутствие у Трои было бы для греков весьма чувствительным. Власть Агамемнона распространялась от Фессалии до южной оконечности Пелопоннеса.

Буковые, дубовые, каштановые, сосновые леса Эллады позволяли строить корабли, не уступавшие финикийским. Пагасейский залив, превращенный серповидным гористым мысом Сепием в почти закрытый водоем, давал возможность безбоязненно содержать большой флот. И флот этот был создан очень рано, ибо именно в Пагасейском заливе лежал город Иолк, откуда аргонавты начали свое путешествие. Их корабль «Арго» («Быстрая») до конца античности считался «первым плавающим кораблем» (32, с. 249). Эти быстроходные корабли принадлежали Агамемнону.

Еще удобнее располагалось другое владение Агамемнона, славное именем прежнего своего государя — Геракла, — Арголида с прекрасным городом Аргосом. Глубокий Арголидский залив давал возможность оборудовать неприступные порты, способные быть базами основного флота, тогда как сторожевые корабли охраняли подступы к ним, притаившись на островах (служивших, впрочем, базами и для пиратов) Арина, Эфира, Питиуса, Аристеры и десятках более мелких. Все они располагаются вдоль восточного берега залива, где, по-видимому, и заканчивалась талассократия Агамемнона. Западный берег залива и его продолжение — восточное побережье Лаконики — оставались его владениями чисто номинально. Об этом свидетельствуют и топонимы этой местности: город Тирея в глубине бухты Тиреатикус — центр Тиреатийской области, город Тирос при южном входе в залив Тиро. Море богато здесь пурпуровыми раковинами, и тирийцы не могли упустить своего. Они же, по-видимому, контролировали и мелкие островки дальше к югу. И только гористая Миноя, соединяющаяся подводными и надводными скалами с Пелопоннесом, умерила аппетиты тирийцев, оставив юг Лаконики за критянами, союзниками Агамемнона.

В балканской Греции, пишет Курциус, «возник союз из семи приморских городов: Орхомена, Афин, Эгины, Эпидавра, Гермиона, [60] Празии и Навплии. Центром этой морской амфиктионии нельзя было избрать более удобного места, чем высокий остров Калаврию, лежащий перед восточной оконечностью Арголиды, на границе Саронического залива, и образующий с помощью ближайшего материка обширное и хорошо защищенное внутреннее море и рейд, как бы созданный для стоянки кораблей и для господства над морем» (85, с. 72). Того, кому удалось бы миновать Калаврию, поджидала Эгина, окруженная подводными камнями и торчащими из воды скалами: греки говорили, что их разбросал здесь Эак, чтобы обезопасить свой остров от пиратов. Прорвавшись мимо Калаврии, пират сам вкладывал свою голову в петлю. Действительно, если соединить линией перечисленные города, эта линия, как удавка, опояшет северо-западную часть залива Сароникос и всю Арголиду.

Возникновение и бурный рост флотов отражают кардинальное изменение содержания пиратского промысла: главной целью становится захват рабов, предпочтительно женщин и детей. «Во времена Гомера, как и в наши времена, — размышляет А. Валлон, — в тех странах, где вербуются рабы, делали набеги на поля, нападали на города, чтобы добыть пленников. Эти грабежи, которые занимали свободное время у греков под Троей, служили также во время путешествий вознаграждением за медлительность мореплавания в те времена; вот подлинная жизнь Древней Греции на суше и на море. Таким образом, морской разбой шел рядом с войной или, лучше сказать, сливался с ней, разделяя с нею одинаковый почет, так как он предполагал одни с нею труды и давал тот же результат. Женщины составляли лучшую часть добычи; их забирали массами, чтобы потом разделить на досуге. Иногда боги получали свою часть, а остаток распределялся, по заслугам и рангу, между людьми. Никакому возрасту не давалось пощады, когда проявлялся этот жадный инстинкт... Цари извлекали из этого такую же выгоду, как и морские разбойники, создавшие себе из торговли рабами ремесло... Эту торговлю, которую с давних пор финикийцы вели на побережьях Греции, сами греки продолжали у берегов Сицилии, если не во время Троянской войны, то во всяком случае в то время, когда создавалась «Одиссея»» (75, с. 5).

Цари, предводительствующие эскадрами пиратов, похваляются своими подвигами, их воспевают поэты и прославляют дружины. Ахилл делает набег из Арголиды в Мисию и умыкает из Лирнесса «по жестоких трудах» Брисеиду, а этот союзный Трое город сравнивает с землей.

Я кораблями двенадцать градов разорил многолюдных;
Пеший одиннадцать взял на троянской земле многоплодной;
В каждом из них и сокровищ бесценных и славных корыстей
Много добыл, — [61]

предается сладким воспоминаниям сын Пелея (На, IX, 328-331). У него уже был в этом деле немалый опыт (11а, I, 366-368):

Мы на священные Фивы, на град Этионов ходили;
Град разгромили, и все, что ни взяли, представили стану;
Все меж собою, как должно, ахеян сыны разделили...

Тлиполем похваляется тем, что его отец Геракл уже однажды разрушил Трою, когда вздумал поживиться прославленными малоазийскими конями. Агамемнон раздаривает направо и налево прекрасных пленниц, в том числе «лесбосских, коих тогда, как разрушил он (Ахилл. — А. С.) Лесбос цветущий, сам я избрал» (11а, IX, 128-130, 270-271). Рабыня феакийской царевны Навсикаи Эвримедуса была похищена из Эпира. Одиссей забывает о своем бедственном положении и, как только буря прибивает его корабль к фракийскому побережью, немедленно приступает к грабежу ближайшего города, закончившемуся, впрочем, плачевно для царя Итаки. Пират по призванию, Одиссей ничуть не стесняется своего ремесла. Напротив, при всяком удобном случае он не упускает возможности прихвастнуть им как величайшей из своих заслуг (11б, XIV, 229-234):

Прежде чем в Трою пошло броненосное племя ахеян,
Девять я раз в корабле быстроходном с отважной дружиной
Против людей иноземных ходил — и была нам удача;
Лучшее брал я себе из добыч, и по жребию также
Много на часть мне досталось; свое увеличив богатство,
Стал я могуч и почтен...

Итака и ее окрестности были идеальным местом для разбоя. Архипелаги, не уступающие эгейским, сильно изрезанное побережье, паутина проливов казались созданными специально для этой цели. К северу от Итаки лежал большой остров Коркира, отделенный от Эпира узким проливом с бахромой гористых гаваней и бухточек. Этот пролив имеет особенность, известную местным жителям: здесь в зависимости от скорости и направления ветров внезапно возникают и так же внезапно исчезают поверхностные течения, скорость которых (до 2 узлов) превышает скорость постоянного течения. Пираты не замедлили превратить этот феномен в союзника, и, по словам Страбона, «в древности Коркира благоденствовала, обладая большой силой на море» (33, VII, фрагм. 8), контролируя судоходство в горле Адриатики. Именно здесь хозяйничали феспроты, едва не продавшие в рабство Одиссея. Их северными соседями были иллирийцы, долгое время остававшиеся хозяевами Адриатики. «Все иллирийское побережье, — пишет Страбон, — оказывается исключительно богатым гаванями как на самом материке, так л на [62] близлежаших островах, хотя на противоположном италийском побережье наблюдается обратное явление: оно лишено гаваней... Прежде оно находилось в пренебрежении... в силу дикости обитателей и их склонности к пиратству» (33, С317).

Море и его берега были поделены между разбойничьими шайками. Возможно, сферы влияния даже закрепились в каком-то подобии договоров, как делали черноморские народы. Поэтому дальние рейды не могли быть частыми, и их объектами служили страны, не затрагивающие интересы участников и их соседей. Пираты предпочитали поджидать добычу у своих берегов.

Одним из важнейших мест для засад был островок, запирающий узкий пролив Итаки между Итакой и Кефаллинией, называвшейся прежде Замом (11б, IV, 844-847):

Есть на равнине соленого моря утесистый остров
Между Итакой и Замом гористым; его именуют
Астером; корабли там приютная пристань
С двух берегов принимает. Там стали на страже ахейцы.

Ахейцы — женихи Пенелопы — использовали в данном случае пиратскую заставу самого Одиссея, чтобы захватить плывущего мимо острова его сына Телемаха. Но кто может сказать, сколько мореплавателей закончило здесь свой рейс по вине царя Итаки? В том, что Астер использовался в подобных целях еще много веков спустя после Троянской войны, нет никаких сомнений. Сегодня этот остров называется Даскальо, это единственный клочок суши (точнее, красноватых скал) в проливе. При подходе к нему издалека видны развалины сторожевой башни, возведенной в средние века (высота всего острова не превышает 3 м). Отсюда ахейские корабли возвращались с награбленной добычей домой, где их поджидали верные пенелопы и смышленые отпрыски, с младых ногтей постигавшие науку умерщвлять, чтобы жить.

Но эвпатридам удачи не сидится дома. Едва подсчитав прибыль, они подумывают о новых рейдах. И чем они отдаленнее, тем славнее. Вот что рассказывает Одиссей об одном из них (11б, XIV, 244 — 272), выдавая себя за критянина (вспомним, что принадлежностью к Криту гордились как особым отличием):

Целый месяц провел я с детьми и с женою в семейном
Доме, великим богатством своим веселясь; напоследок
Сильно в Египет меня устремило желание; выбрав
Смелых товарищей, я корабли изготовил; их девять
Там мы оснастили новых; когда ж в корабли собралися
Бодрые спутники, целых шесть дней до отплытия все мы
Там пировали; я много зарезал быков и баранов
В жертву богам, на роскошное людям моим угощенье; [63]
Но на седьмой день, покинувши Крит, мы в открытое море
Вышли и с быстропопутным, пронзительнохладным Бореем
Плыли, как будто по стремю, легко; и ничем ни один наш
Не был корабль поврежден; нас, здоровых, веселых и бодрых,
По морю мчали они, повинуясь кормилу и ветру.
Дней через пять мы к водам светлоструйным потока Египта
Прибыли: в лоне потока легкоповоротные наши
Все корабли утвердив, я велел, чтоб отборные люди
Там на морском берегу сторожить их остались; другим же
Дал приказание с ближних высот обозреть всю окрестность,
Вдруг загорелось в них дикое буйство; они, обезумев,
Грабить поля плодоносные жителей мирных Египта
Бросились, начали жен похищать и детей малолетних,
Зверски мужей убивая, — тревога до жителей града
Скоро достигла, и сильная ранней зарей собралася
Рать; колесницами, пешими, яркою медью оружий
Поле кругом закипело; Зевес, веселящийся громом,
В жалкое бегство моих обратил, отразить ни единый
Силы врага не поспел, и отвсюду нас смерть окружила;
Многих тогда из товарищей медь умертвила, и многих
Пленных насильственно в град увлекли на печальное рабство.

Трудно сказать, чем чаще кончались подобные набеги. На египетских памятниках у поверженных врагов характерные набедренники выдают ахейцев (ахайваша). Памятники ахейцев и критян, дойди они до нас, рисовали бы противоположную картину. Но в данных обстоятельствах неудача одного — удача другого.

Охота за рабами породила особую профессию — андраподистов — «делателей рабов». Лукиан называл первым андраподистом самого Зевса, похитившего приглянувшегося ему Ганимеда (20, IV, 1){10}. А. Валлон совершенно справедливо утверждает, что «наиболее богатым источником, поставлявшим рабов, был всегда первичный источник рабства: война и морской разбой. Троянская война и наиболее древние войны греков по азиатскому и фракийскому побережьям дали им многочисленных пленников. (...) Война пополняла ряды рабов, но с известными перерывами; морской разбой содействовал этому более постоянно и непрерывно. Этот обычай, который в Греции предшествовал торговле и сопутствовал первым попыткам мореплавания, не прекратился даже тогда, когда сношения между народами стали более регулярными и цивилизация более широко распространенной; нужда в рабах, ставшая более распространенной, стимулировала активность пиратов приманкой более высокой прибыли. Какую легкость для этого представляли и край, окруженный морем, и берега, почти всюду доступные, и острова, рассеянные по всему морю! Тот ужас, который североафриканские варварийцы (берберы. — А. С.) не так давно распространяли по берегам Средиземного моря благодаря своим быстрым и непредвиденным высадкам, царил повседневно и повсеместно в Греции» (75, с. 57, 60-61). [64]

От этого ужаса не был застрахован никто, в том числе и сами пираты (11б, XIV, 85-88).

Даже разбойники, злые губители, разные земли
Грабить обыкшие, — многой добычей, им данной Зевесом,
Свой нагрузивши корабль и на нем возвращаясь в отчизну,-
Страх наказанья великий в душе сохраняют...

Именно этим ужасом порожден повсеместный обычай убивать незнакомцев, прибывших с моря, обычай, закрепленный в мифах о Бусирисе и упомянутый в повести об Унуамоне. Геракл испытал его на себе не только в Египте: когда он возращался после разрушения Трои и похищения коней, его корабль прибило бурей к Косу, и «жители Коса приняли его флот за пиратский и стали метать в него камни, не давая пристать к берегу. Но Геракл ночью высадился и захватил остров, убив при этом царя Эврипила, сына Посейдона и Астипалеи» (3, II, VII, 1). Похожая история произошла с Катреем и Телегоном. Убивали чужеземцев и критяне — руками великана Тала. Царь фракийского племени бистонов, обитавшего на побережье напротив Фасоса, Диомед скармливал всех чужеземцев своим коням, пока Геракл не накормил этих рысаков мясом их хозяина. Ахиллу пришлось убить Тенеса — царя Тенедоса — лишь потому, что он, «увидев эллинов, подплывающих к Тенедосу, стал препятствовать их высадке, бросая в них камни» (3, Эпитома, III, 26). Подобная же встреча была оказана аргонавтам. Страх был первой реакцией феакиянок, увидевших полуживого Одиссея, выброшенного на их берег бурей; царевна успокаивает их и себя словами (11б, VI, 199-200):

Стойте! Куда разбежалися вы, устрашась иноземца?
Он человек незломышленный; нет вам причины страшиться...

Но встреченная Одиссеем переодетая феакийкой Афина дает своему любимцу истинно божеский совет (11б, VII, 28-33, 37-42):

«Странник, с великой охотой палаты, которых ты ищешь,
Я укажу; там в соседстве живет мой отец беспорочный;
Следуй за мною в глубоком молчанье; пойду впереди я;
Ты же на встречных людей не гляди и не делай вопросов
Им: иноземцев не любит народ наш; он с ними неласков;
Люди радушного здесь гостелюбия вовсе не знают...» ...
Кончив, богиня Афина пошла впереди Одиссея.
Быстрым шагом, поспешно пошел Одиссей за богиней,
Улицы с ней проходя, ни одним из людей феакийских,
На море славных, он не был замечен; того не хотела
Светлокудрявая дева Паллада: храня Одиссея,
Тьмой несказанной она отовсюду его окружила. [65]

И хотя в то время уже бытовало у греков мнение, что следует «чтить, во-первых, богов, во-вторых, родителей, в-третьих, чужестранцев и странников» (24, с. 428) и что

Боги нередко, облекшися в образ людей чужестранных,
Входят в земные жилища, чтоб видеть своими очами,
Кто из людей беззаконствует, кто наблюдает их правду

(Пб, XVII, 485-487), не оно определяло образ действий грека, египтянина или финикийца. Убивать надо всех: бессмертным богам это вреда не причинит. В лучшем случае они поступали так, как об этом сообщает Фукидид: «В древности эллины и те из варваров, которые жили на материке близ моря, а равно все обитатели островов, обратились к пиратству с того времени, как стали чаще сноситься друг с другом по морю... Тогда это занятие не считалось постыдным, скорее, приносило даже некоторую славу. Доказательство этого представляют... древние поэты, везде предлагающие пристающим к берегу людям один и тот же вопрос: не разбойники ли они? так как ни те, которых спрашивают, не считают это занятие недостойным, ни те, которым желательно это узнать, не вменяют его в порок» (35, 1,5). Такой вопрос предлагал Нестор сыну Одиссея. Почти дословно он повторен и в гимне Аполлону Пифийскому, приписывавшемуся Гомеру.

Но чаще вопросов не задавали. Действовало правило Варфоломеевской ночи: убивай всех, бог узнает своих. У некоторых племен этот обычай стал культовым. Так, у горного карийского племени кавниев (между прочим, считавших себя выходцами с Крита) были однажды воздвигнуты храмы чужеземным богам. Но затем, пишет Геродот, «они раскаялись в этом и решили почитать только отечественных богов. Тогда все кавнии, способные носить оружие, вооружились: ударяя копьями по воздуху, они шли до калиндийских пределов и восклицали при этом, что изгоняют чужеземных богов» (10, I, 172).

Средиземное море становилось тесным. На севере лежало другое море, уже освоенное финикийцами. Его волны оставили свою соль и на бортах эллинских кораблей: во времена Катрея там побывали аргонавты. Но путь в Понт им указал слепой прорицатель Финей. Финикиец. Указал только потому, что среди аргонавтов оказались его зятья Зет и Калаид. Не море само по себе страшило греческих кормчих. Их страшил путь в него. Путь был узок, и его надежно охраняли корабли Приама.

Троя была кровно заинтересована в контроле Проливов. Корабли черноморских народов привозили к берегам Малой Азии отборную пшеницу, шкуры редкостных зверей, оружие из нержавеющей [66] стали, затейливую утварь и ювелирные изделия, а главное — высоко ценимых колхидских и скифских рабов. Насытив финикийский рынок, черноморские торговцы неизбежно должны были завязать контакты с союзниками финикийцев — дарданцами. Троя стала златообильной, она соперничала с Микенами. Посредническая торговля во все времена была выгодным предприятием.

Нельзя сказать, что греки мирились с таким положением вещей. Раскопки Г. Шлимана и особенно В. Дерпфельда показали, что до времени Агамемнона Троя разрушалась по крайней мере пять раз. Шестым было событие, вошедшее в историю как Троянская война, воспетое Гомером и косвенно связанное со смертью Катрея.

Повод к войне был на первый взгляд пустяковым. После того как на горе Иде Фригийской сын Приама Парис преподнес Афродите золотое яблоко с надписью «Отдать прекраснейшей», он отплыл в Спарту погостить у Менелая{11}. Как раз в это время на Родосе от руки сына погиб Катрей. Тело Катрея было с подобающими почестями доставлено на Крит для захоронения. Поскольку же Менелай приходился Катрею внуком по материнской линии, царь Спарты, естественно, не мог уклониться от участия в тризне. Его отъездом воспользовался Парис. На быстроходном корабле, изготовленном потомственным корабелом Фереклом, сыном Гармона, царевич увез приглянувшуюся ему жену Менелая Елену. Первое убежище они нашли на острове Кранае, принадлежавшем финикийцам. Оттуда Парис отправился в Сидон, потом провел некоторое время на Кипре и наконец прибыл в Трою.

С большой долей вероятности можно предположить, что свой корабль Парис оставил на Кранае в уплату за убежище и весь остальной путь проделал на финикийских судах. Когда брат Менелая Агамемнон сумел наконец собрать флот для погони за его ветреной супругой, то, «не зная морского пути в Трою, воины пристали к берегам Мисии и опустошили ее, приняв эту страну за Трою... Покинув Мисию, эллины выплыли в открытое море, но началась сильная буря, и они, оторвавшись друг от друга, причалили каждый к своим родным берегам... После того как они вновь собрались в Аргосе... они оказались перед великой трудностью, мешавшей им отплыть: у них не было вождя, который был бы в состоянии указать им морской путь в Трою» (3, Эпитома, III, 17-19). Едва ли такой «вождь» (лоцман) был и у Париса.

Этот пассаж не только свидетельствует о состоянии морского дела у эгейских народов, но и добавляет небольшую деталь к рассказу Гомера: критяне прибыли к Трое отдельно, ибо уж кто-кто, а они-то прекрасно знали голубые дороги Эгеиды. Что могло их задержать? Мы этого не знаем. Возможно, какая-нибудь неотложная пиратская вылазка. Быть может, природный катаклизм — не настолько разрушительный, чтобы нанести серьезный урон острову, [67] но достаточный для того, чтобы повредить или задержать флот. И все-таки критяне прибыли к Трое. Присутствие у Геллеспонта их кораблей и отсутствие финикийских может кое-что поведать о международном положении Приамова царства и о сфере интересов гегемонов моря: критяне были кровно заинтересованы в проникновении в черноморские воды; финикийцы предпочитали оставаться наблюдателями, не желая ввязываться в борьбу гигантов. Не потому ли их так честит Гомер устами своих героев?

Соперничество Крита и Финикии, их борьба за море не прекращались ни на миг. Захват новых земель способствовал безопасности соединявших их голубых дорог. Нужно отдать должное финикийцам: в отличие от критян они умели обеспечить свою гегемонию, не прибегая к крайним средствам. Там, где без этих средств нельзя было обойтись, они пускали в ход таран — пиратские эскадры. Видимо, таран этот, несмотря на редкое его применение, был достаточно эффективен: нам неизвестны столкновения Крита и других государств с Финикией. Минос предпочитал довольствоваться тем, что имел, другие владыки спасали свой престиж тем, что придумывали новые эпитеты для «кознодеев». С другой стороны, финикийцы, единожды наметив и захватив ключевые базы для своей торговли, пользовались их преимуществами, не тревожа более осиное гнездо, в которое превратили Эгеиду критяне.

Но скрытая «война всех против всех» не утихала, и в ней изобретались методы, на много веков пережившие своих создателей. Одним из них было устройство ложных сигнальных огней. Вероятно, к тому времени все постоянные морские трассы и важнейшие стоянки были уже оборудованы маяками (11а, XIX, 375-377):

...По морю свет мореходцам во мраке сияет,
Свет от огня, далеко на вершине горящего горной,
В куще пустынной...

Такими огнями была оборудована, например, Итака (11б, X, 29-30):

Вдруг на десятые сутки явился нам берег отчизны.
Был он уже близко; на нем все огни уж могли различить мы.

Эти огни — отнюдь не огни жилищ или случайных костров. Стоящее здесь в подлиннике слово πυρπολέω можно перевести как «поддерживать огонь». Но в другом месте (11а, XVIII, 211) фигурирует уже более конкретное понятие πυρσός — «сигнальный огонь» или «сторожевой огонь» («маячный» перевода), синоним Еврипидова πυρπόλημα. Вот эти-то огни и использовались для того, чтобы сбить с толку мореплавателей и завладеть их добром. Изобретение этого промысла греки приписывали царю Эвбеи Навплию, сыну Посейдона и Амимоны. [68]

Эвбея была в то время крупнейшим международным рынком рабов в Эгейском море. Катрей продает Навплию своих дочерей для дальнейшей перепродажи (по некоторым версиям мифа, Навплий женился на одной из них, Климене, и у них родился Паламед — изобретатель письма и счета, мер и весов, мореходства и маяков, игры в кости и иных искусств, погибший под Троей по навету Одиссея). Геракл продает Навплию — тоже для перепродажи — соблазненную им жрицу Афины Авгу, дочь аркадского царя Алея и будущую супругу царя Мисии Тевтранта. Этот Навплий, сообщает Аполлодор, «прожил очень долго и, плавая по морю, зажигал ложные сигнальные огни всем встречным морякам с целью их погубить» (3, II, 1, 5). Этим излюбленным способом он отомстил и грекам, возвращавшимся из-под Трои, за гибель Паламеда. Когда их флот приблизился ночью к Эвбее, Навплий, точно рассчитав время, зажег огонь на горе Кафарее, или Ксилофаге. Сигнал был дан в тот момент, когда между греческими кораблями и побережьем была цепь рифов. На них и погибли многие победители. Это произошло в юго-восточной части Эвбеи, у мыса Кафирефс, или Доро, — северо-западного входного мыса в одноименный пролив, образованного северным склоном трехглавой горы Охи высотой 1397 м. Отголосок легенды о Навплий можно усмотреть в конфигурации горы, напоминающей трезубец Посейдона — отца Навплия. Это был символ власти над морем.

* * *

Среди погибших у Эвбеи не было критян. Идоменей, ликуя, спешил домой кратчайшим путем — через Киклады. У Трои он совершил немало славных подвигов, причинив дарданцам массу хлопот. Казалось бы, это и должно было предопределить его участь. И тем не менее Посейдон, чьи симпатии в этой войне принадлежали грекам, задумал потопить критский корабль. Тогда Идоменей поклялся принести ему в жертву первое живое существо, которое встретит его на берегу. Он был абсолютно уверен, что это будет его любимый пес. Но боги знают, что делают. Первым встретил Идоменея его сын, родившийся и выросший за время его десятилетнего отсутствия.

Перед царем встала дилемма. Стать клятвопреступником — значит навлечь на себя кару богов. Сдержать слово, данное Посейдону, — последствия те же, но в лице бога морей он приобретает заступника перед богами, к тому же это не столь позорно, чем нарушение клятвы. Идоменей выбрал второе. Но Посейдон и не думал его защищать. Разгневанные боги наслали на остров чуму, и царь был изгнан с Крита своими подданными. Он уехал в Италию, поселился у Салентинского мыса и основал там город Салент, где и умер. Изгнанник был погребен с царскими почестями и обрел бессмертие [69] за верность слову, данному Посейдону{12}. Ни в чем не повинный Крит боги покарали за преступление его владыки.

Так говорят легенды. А история?

Конец Критского царства реконструировали достаточно полно. В 1500 г. до н. э. началось первое извержение вулкана на острове Санторин (Тира), в 130 км от Крита. Мощная волна извержений прошла по всему Средиземноморью. В 1470 г. до н. э. Критское царство было разрушено сильнейшим землетрясением. Погибли дворцы, города, изменился рельеф. (Следы внезапной и насильственной гибели сразу заметил Эванс.) А еще 70 лет спустя на обессиленный остров ворвались воинственные племена ахейцев, вскоре вытесненные оттуда ионянами, а затем дорийцами. Видимо, в это время окончательно оформился миф о Тесее и Минотавре, повествующий о том, что Афины сбросили с себя почти тридцатилетнее иго Миноса. Греческий герой победил критское чудище, Эллада обрела свободу. Тридцать лет — это для мифа. На самом же деле «в те времена год равнялся восьми нынешним годам», — свидетельствует Аполлодор (3, III, IV, 2){13}.

Итак, боги трижды карали великолепный Крит, причем две кары, согласно мифам, связаны с именем бога моря и «колебателя земли» — Посейдона.

Около 1700 г. до н. э. — сильное извержение вулкана с моретрясением (огнедышащий бык, посланный Посейдоном).

Около 1470 г. до н. э. — землетрясение (разверзшаяся земля поглотила отцеубийцу Алтемена).

Около 1400 г. до н. э. Крит постигает кара за убийство Идоменеем сына из-за клятвы Посейдону (не исключено, что ахейцы захватили Крит после какого-нибудь очередного катаклизма).

Если верить мифам, последние две кары связаны с гибелью наследников престола — перед царствованием Идоменея и в его конце, то есть при жизни одного поколения. Если верить науке, то между последней катастрофой и завоеванием ахейцами прошло около 70 лет — тоже время жизни одного поколения.

«Через три поколения после смерти Миноса (через сто лет. — А. С. ), — пишет Геродот, — разразилась Троянская война, когда критяне оказались верными союзниками и мстителями Менелая. А после возвращения из-под Трои на острове начались голод и мор людей и скота, пока Крит вторично не опустел; теперь же на острове живет уже третье критское население вместе с остатками прежних жителей» (10, VII, 171).

Похоже на миф? Похоже, только меняются местами во времени легенды об Алтемене и Идоменее. Но на то они и легенды, а не история. Не совпадают и другие даты: Троянская война произошла примерно в 1190-1180 гг. до н. э. (Тацит, например, считает, что его эпоху отделяют от нее 1300 лет), а гибель Критского царства — около 1380 г. до н. э., через 20 лет после вторжения [70] ахейцев. Что ж, это лишь указывает на время создания мифа и на его ахейский источник.

«Кефтиу», как называли критян египтяне, навсегда исчезают со сцены. Это слово вновь появляется через несколько веков, но теперь оно уже означает «финикийцы» (80, с. 121).

Аполлон

О кораблях Миноса мы знаем немногим больше, чем о самом Миносе. Основной материал для умозаключений об их конструкции дают изображения на сосудах и печатях, как правило, фрагментарные, предельно обобщенные и схематичные.

Б. Г. Петере, специально занимавшийся этой проблемой, разработал интересную классификационную хронологическую таблицу эгейских типов кораблей, положив в основу тип движителя и наличие или отсутствие тарана (94, с. 162-165). Но в эту таблицу наряду с критскими включены также изображения судов Ахейской Греции, и о кораблях, особенно Крита, приходится говорить лишь предположительно, исходя из того, где найдено то или иное изображение. Лишь примерно с 1600 г. до н. э., как полагаете. Я. Лурье, «микенская культура представляет собой только ответвление критской без сколько-нибудь существенных отличий», и начиная с этого времени правомерно переносить черты ахейских кораблей на критские или наоборот (87, с. 59).

В раннеминойский период (до 3000 г. до н. э.) критяне, по-видимому, еще не знали парусных судов. Во всяком случае ни одного их изображения до нас не дошло. Все корабли этого времени снабжены таранами, их ахтерштевни вздымаются высоко над палубой (по определению Б. Г. Петерса, они от 4,5 до 7,5 раза превышают высоту борта) и украшены резными изображениями рыбок или дельфинов. Б. Г. Петере считает, что это «изображения судов дальнего плавания с запасами сохнущей рыбы и приспособлениями для добычи пресной воды» (94, с. 161). Эти «приспособления» — обыкновенные бараньи шкуры, конденсирующие ночью влагу из воздуха. По числу черточек, обозначающих весла, можно выделить некоторые типы судов: 26-, 32- и 38-весельные, изображенные на сосудах с острова Сироса. «Суда подобного типа, — заключает Б. Г. Петере, — в дальнейшем, вероятно, сменяются пентеконтерой. Это были длинные, до 30 м, низкобортные ладьи с поднятой кормой и задранным носом, что давало возможность судну идти при крутой волне и защищало от наката при его вытаскивании на берег и спуске в море. Возможно, поднятые на разную высоту нос и корма судна являлись своего рода стабилизаторами, которые в случае остановки его в море автоматически приводили одну из его оконечностей к ветру, уменьшая тем самым возможность захлестывания его водой через борт» (94, с. 161-166). Бортовая волна была очень опасной. Пиндар приводит древнюю пословицу (24, с. 137):

Который вал ударяет в борт,
Тот и тревожнее для сердца моряка.

В конце раннеминойского периода появляется одинарная мачта (следовательно, конструкция килевая), присутствующая отныне на всех изображениях, [71] и двулапый, вероятно металлический, якорь. К раннеминойскому периоду относятся только два изображения мачтовых кораблей. Возможно, другие еще не найдены, но нельзя исключать и того, что эти два рисунка следует датировать чуть позже — среднеминойским периодом (3000-2200 гг. до н.э.), когда на Крите царствовал Минос и когда туда прилетел Дедал. Именно Дедалу критяне наряду со многими другими его благодеяниями приписывали изобретение паруса, а ведь единственное назначение мачты — нести парус. Эти суда «были более приспособлены для дальних плаваний и имели высоко поднятую корму и нос, который в средней части заканчивался тараном, а также мачту и, вероятно, парусное вооружение» (94, с. 166). «Крутоносыми» называл критские корабли и Гомер, а «суда с высокой кормой» упоминает Пиндар. Можно согласиться и с предложением Б. Г. Петерса о том, что по крайней мере некоторые критские корабли имели гипотезму, обычную для египетских судов, но почему-то приписываемую И. Ш. Шифманом (108, с. 43) финикийцам, якобы изобретшим ее в VII в. до н. э. Изогнутые реи критских кораблей тоже напоминают египетские. Такие совпадения едва ли случайны, они могут навести на мысль о том, что контакты Крита и Египта происходили куда чаще, чем это принято считать. С. Я. Лурье предполагает, что дальние морские путешествия должны были заставить критян освоить основы мореходной астрономии (87, с. 45). А обоюдное заимствование некоторых технических приемов может свидетельствовать о том, что, пока цари мерились силами, кто-то, кого, может быть, намеренно брали с собой в подобные походы, делал зарисовки или запоминал чужеземные конструкции, чтобы потом сопоставить их с отечественными и сделать выводы. Безопасность плавания критских кораблей обеспечивали их тараны, но не тараном единым силен корабль, предназначенный для боя.

Корабли позднеминойского периода (2200-1400 гг. до н. э.) дают гораздо большее разнообразие типов. Во время Тутмоса III критяне строили их из ливанского кедра, и это не могло не сказаться на их мореходных качествах. Еще в среднеминойском периоде на кораблях появились каюты для кормчих (печать из Кносса), что может свидетельствовать о возросшей дальности плаваний. Теперь появляются просторные каюты, предназначенные для пассажиров (золотой перстень из Тиринфа). Строятся бестаранные суда — специально для транспортных целей (на одной печати из Кносса воспроизведено судно для перевозки лошадей). Главным движителем становится парус, и в погоне за скоростью критяне иногда снабжают свои суда двумя и даже тремя мачтами. Такое новшество требует особой прочности конструкции, и одно изображение раскрывает секрет: каркас судна упорядочивался шпангоутами и, по-видимому, бимсами, так как эти суда палубные. На таком быстроходном судне была захвачена на Крите Деметра — богиня плодородия — и доставлена в Аттику, в город Форик, для продажи в рабство (39, с. 92).

Эти древние бригантины, участвовавшие в Троянской войне, могли бы стать флагманами в эскадрах Моргана и Дрейка. Даже то малое, что мы о них знаем, позволяет признать их судами более высокого класса, чем современные им египетские. Они имели иногда тараны на обоих штевнях, а гипотезма и рулевые весла в носу и корме позволяли им с одинаковой легкостью нападать и отступать в любом направлении.

Достойными их соперниками были корабли ахейцев, при каждом удобном случае любовно упоминаемые Гомером. Чаще всего их сопровождает эпитет «черные». «Должно быть, их содержали щедро просмоленными», — предполагает Л. Кэссон (111, с. 36), и он не одинок в этом мнении. Но вот что странно: к Трое прибыло 29 флотилий, а «черными» Гомер упорно именует корабли только 13 из них, всегда одни и те же. Почему? Понятие «непросмоленный корабль» было для всех древних народов таким же абсурдным, как, например, «сухая вода». Естественно, греки тоже не жалели смолы или воска для своих кораблей. И почему родина этих «черных» кораблей ограничивается довольно четким регионом: восточная часть Балканского [72] полуострова от Фессалии до Аргоса с островами Эвбея, Эгина и Саламин? Исключения здесь — Эхинадские острова у западного побережья полуострова, рядом лежащая Итака и еще Крит — далеко на юге...

Есть и еще одно обстоятельство, обычно упускаемое из виду: скульптура, храмы, утварь — все, что делалось из твердого материала, греками всегда раскрашивалось. Не были исключением и корабли (тем более что густо просмоленное дерево — малоприятная штука для тех, кто на нем сидит). Геродот, например, уверяет, что «в древние времена все корабли окрашивали в красный цвет (суриком)...» (10, III, 58), а Вакхилид добавляет еще одну традиционную деталь раскраски, связанную с религиозными представлениями: на носах кораблей рисовали синие глаза. Другой греческий поэт — Тимофей — упоминает «черные ладейные ноги» (24, с. 287), то есть весла. Но ведь весла вообще никогда не смолились, они могли лишь раскрашиваться. Следы красок сохранились на Парфеноне. Сохранились они и в поэмах Гомера: ахейские корабли у него «темноносые», «красногрудые», «пурпурногрудые». Как-то мало вяжутся эти солнечные цвета со смолой, разжиженной солнцем... Можно было бы допустить, что эпитет «черные» указывает на материал, использованный в строительстве этих кораблей: «черным дубом» Гомер называет дубовую кору (11б, XIV, 12). Возможно, таким «дубом» была отделана корма корабля Тесея, о чем упоминает Вакхилид (24, с. 265), да и то, скорее всего, в знак траура — по той же причине, по какой его корабль нес черные паруса. Но дуб распространен по всему Средиземноморью...

Остается лишь предположить иной смысл слова μέλας, приводимого Н. И. Гнедичем в основном значении. И тогда смола оказывается ни при чем: «черные» корабли — это «зловещие» корабли, «наводящие ужас» корабли. Эпитет «черный» в таком значении употреблялся и греками, и римлянами: о «черных днях года» упоминает, например, Плутарх (26д, 27) в связи с гибелью римского войска в битве с кимврами (ср. русск, «черный день», древнеиранское «Черное», т. е. суровое, море). Может быть, основанием для такого эпитета послужила устрашающая боевая раскраска этих ладей или фигура какого-нибудь чудовища на акротерии, но скорее — наивысшее во всем греческом флоте совершенство их конструкции.

Гомеру иногда приписывали финикийское происхождение. Нельзя не вспомнить финикийцев и при взгляде на карту, если выделить на ней области, приславшие к Трое «черные» корабли. Это именно те места, где финикийцы создавали свои поселения. И тогда эпитет «черный» приобретает еще один смысл. Непревзойденные финикийские корабли, наводящие ужас и вызывающие зависть, темноносые и красногрудые, синеглазые и черноногие, — эти корабли несли черные паруса! Только финикияне красили паруса в этот цвет, и когда Тесей отправился с жертвой на Крит, где правил сын финикиянки, он плыл на «черном» корабле. «Черные» корабли привели к Трое Ахилл и Одиссей, Аякс и Идоменей. Их привели те, кто громче всех спорил о власти над морем. И быть может, первенство среди них перешло к тому времени от критян к мирмидонянам, чьи корабли имеют у Гомера еще один постоянный эпитет: «быстролетные», тогда как суда аргивян всего лишь «широкие», а ахейские — «многоместные» и «крутобокие». Вероятно, эти эпитеты отражают господствовавшие в ту эпоху основные типы кораблей: быстроходные «длинные» с большим количеством гребцов и с несколькими мачтами и купеческие «круглые» с круглой кормой и широким днищем для увеличения емкости трюма (их называли в подражание финикийцам «морскими конями»).

К первому типу следует отнести 50-весельные пентеконтеры, ко второму — 20-весельные эйкосоры. 20-весельный корабль изображен на одной афинской вазе; возможно, это сцена похищения Парисом Елены: на борт корабля собираются взойти мужчина и — уникальное обстоятельство! — женщина. «Многовесельные» корабли Гомера были самыми настоящими пиратскими кораблями, и их конструкторы позаботились не только об их скорости, но и об их вместимости: кроме полусотни воинов (они же были и гребцами) эти «черные» корабли способны были перевозить пассажиров, съестные припасы, вооружение и по крайней мере сотню жертвенных быков. Их приспособленность к дальним плаваниям блестяще доказали [73] аргонавты, а после войны подтвердили Менелай и Одиссей. Их силуэты запомнили египетские художники и воспроизвели в гробницах своих владык.

«Круглые» корабли получили широкое распространение чуть позже и не скоро сошли со сцены. Из мифов можно узнать, что Персей со своей матерью Данаей плавал в ящике (как Осирис — в саркофаге), а Геракл уже переплывал море в кубке Гелиоса — прямом предшественнике «круглых» судов. «Пиратство, служившее для гомеровского общества, с его неразвитыми производительными силами, соответствующей им формой сношений, должно было пасть и пало побежденным противопоставленной ему более планомерной и менее стихийной организацией товарного обмена, — пишет К. М. Колобова. — В этом противоречии двух форм сношений — пиратской и торговой — победила торговля, и пиратские (длинные) корабли Греции заменились торговыми (круглыми) кораблями» (82б, с. 10-11).

Гомер подробно описывает и технику судостроения, и приемы судовождения. Когда Одиссею пришел срок отбывать с острова нимфы Калипсо, он принялся за постройку плота. Для этого он выбрал два десятка сухих стволов черного тополя, ольхи и сосны. Срубив их двулезвийным лабрисом, он очистил деревья от коры, гладко выскоблил, пользуясь вместо рубанка тем же топором, и обтесал по шнуру. Дальше Одиссей пробуравил получившиеся брусья и скрепил их длинными болтами (надо думать, оказавшимися у нимфы совершенно случайно) и шипами из твердого дерева, заменявшими обычно гвозди. Подводную часть плота он сделал такой же широкой, как у «круглых» кораблей, а надводную скрепил поперечными брусьями и настелил на них палубу из толстых дубовых досок. Сквозь палубу пропустил мачту, укрепил ее в нижних бревнах и снабдил реем. Наконец, он обнес палубу плетеными релингами из ракитных сучьев, оставив место лишь для кормила, и не забыл захватить балласт для остойчивости. «Корабль» был готов, и едва ли его постройка сильно отличалась от постройки настоящих кораблей. Заготовив парус и «все, чтоб его развивать и свивать, прекрепивши веревки», Одиссей спустил свое детище на воду (11б, V, 234-261).

Многое из этого описания мы встречаем в других местах поэм, где речь идет уже не о плотах, а о самых настоящих кораблях. Двулезвийный топор был, оказывается, у моряков еще и «оружием страшным» (11а, X, 254; XXIII, 854). Правильный шнур хорошо известен корабелам (11а, XV, 409). Действия, созвучные Одиссеевым, совершает его сын Телемах (11б, II, 423-428):

...Ему повинуясь, сосновую мачту
Подняли разом они и, глубоко в гнездо водрузивши,
В нем утвердили ее, а с боков натянули веревки;
Белый потом привязали ремнями плетенными парус;
Ветром наполнившись, он поднялся, и пурпурные волны
Звучно под килем потекшего в них корабля зашумели...

Упомянутые здесь ремни сплетались из воловьей кожи, ими нижняя кромка паруса привязывалась к мачте, так как нижнего рея на греческих кораблях не было. Эти ремни были упруги, крепки и надежны — более надежны, чем остальные снасти, изготавливавшиеся из пеньки и, если верить Гомеру, истлевавшие за восемь-девять лет. Точно так же как это делал Одиссей, на кораблях настилался «помост» — полупалуба в носу и корме (среднюю часть занимали гребцы), огражденная релингами. «Крепко сколоченная палуба», которой Вакхилид снабжает корабль Тесея, — вероятно, просто поэтический образ. На кормовой полупалубе мог расстилаться «мягко-широкий ковер с простыней полотняной» (11б, XIII, 73) для отдыха командира корабля или почетного гостя. Находившийся здесь же алтарь гарантировал им личную неприкосновенность и приятные сновидения.

Бескилевые греческие суда неизвестны, и это естественно: их строительство было бы бессмысленным, ибо в Греции нет рек, подобных Нилу, да и те, что есть, [74] почти все летом пересыхают. Поэтому даже рыбачьи лодки в большинстве случаев снабжались килем: люди рано подметили, что такая конструкция надежнее. Килевым, по свидетельству Вакхилида, был и «дивно строенный корабль» Тесея (24, с. 267). Плавания практиковались в пределах видимости берега, но они были достаточно далекими, так как можно обойти почти все Эгейское море, не теряя из виду сушу. От острова к острову, от архипелага к архипелагу, от Европы к Азии. Страх перед пучиной уступал место уверенности в себе, порой, быть может, даже излишней. Освоили греки и ночные плавания. Уже во времена Одиссея мореходов вели в открытом море звезды, созданные Атласом и разбитые на созвездия мудрым кентавром Хироном, составителем первой карты звездного неба (ею пользовались аргонавты), изобретателем армиллярнои сферы, учителем и наставником многих выдающихся личностей, полубогов и героев. Гомеру известны Сириус и Орион, неоднократно он называет Плеяды, Волопас и Медведицу. «Финикияне открыли без полюса ту невзрачную звезду, которую они признали надежнейшею руководительницей в своих ночных плаваниях, — пишет Э. Курциус, — в то время как греки предпочитали иметь путеводной звездой для мореплавания более блестящее созвездие Большой Медведицы; если они поэтому уступали финикиянам в точности астрономических определений, то во всем остальном они сделались их счастливыми соревнователями и соперниками. На этом основании они постепенно отодвигали назад финикиян; вот почему именно на берегу Ионического моря сохранилось так мало преданий о господстве финикиян на море» (85, с. 31-32). Если представлялась возможность, на ночь корабли приставали к берегу, чтобы команды могли отдохнуть (на судах не было даже намека на комфорт, если не считать вышеупомянутого ковра на палубе). В виду берега паруса убирались, мачта спускалась на канатах внутрь корпуса и закреплялась в специальном гнезде ίστοδόκη, гребцы брались за весла и подгоняли корабль к берегу кормой вперед (чтобы не сломать или не завязить таран). Поэтому украшению кормы уделялось основное внимание. «Тонко резанная корма» Тесеева корабля (24, с. 268) была его «визитной карточкой». Если корабль попадал в порт, с носа отдавался каменный якорь, корму швартовали к причальному камню и спускали с нее трап или сходню. Обычно корабли имели два якоря — на носу и на корме, и у греков была поговорка: «Кораблю на одном якоре, а жизни на одной надежде не выстоять» (24, с. 405). А вот как выглядел порт того времени (11б, VI, 262-269):

...С бойницами стены его окружают;
Пристань его с двух сторон огибает глубокая; вход же
В пристань стеснен кораблями, которыми справа и слева
Берег уставлен, и каждый из них под защитною кровлей;
Там же и площадь торговая вкруг Посейдонова храма,
Твердо на тесаных камнях огромных стоящего; снасти
Всех кораблей там, запас парусов и канаты в пространных
Зданьях хранятся; там гладкие также готовятся весла.

Такие порты были редкостью. Чаще ночь заставала морехода в пустынной местности, и здесь он совершал тот же ритуал, только вместо швартовки корабль вытаскивался на берег, ставился на катки, предохранявшие корпус от повреждений и облегчавшие его подъем и спуск, и команда укладывалась спать. Если местность была небезопасна, корабли ограждали стеной. Иногда стена бывала настоящей, наподобие вала, в другом случае, судя по Гомерову эпитету «медная», просто выставлялась достаточно сильная стража в медных доспехах. Видимо, здесь все зависело от длительности стоянки.

С восходом солнца корабли стаскивались в воду и специальным шестом «двадцать два локтя длиною» (около 10 м), использовавшимся по мере необходимости и как отпорный крюк и как лот, выводились на глубину. Далее действия повторялись в обратном порядке: на тех же канатах поднималась и укреплялась в степсе [75] мачта, разбирались и просовывались в ременные петли на планшире весла, ставились паруса. «Сперва мачта вытаскивалась наверх двумя форштагами, устанавливалась в степс со стороны кормы бакштагом. Один парус со своим реем поднимался и устанавливался с помощью брасов, чтобы поймать ветер. Наветренный шкот устанавливался быстро, и рулевой занимал свое место с подветренным шкотом в одной руке и румпелем — прикрепленным к рулевому веслу брусом — в другой. Чтобы укоротить парус, Гомеровы моряки использовали гитовы вместо рифов; лини бежали от рея, обматывались вокруг основания паруса и уходили под палубу. Они сворачивали парус к рею таким же образом, каким поднимаются венецианские жалюзи» (111, с. 38). Как и критские корабли, ахейские имели шпангоутный каркас и одну или несколько мачт. Гомер не указывает их количество, но можно по аналогии с Критом предположить, что ахейцы знали трехмачтовые суда. Несколько мачт и парусов имели «волшебные» корабли феаков, на корабле Одиссея была одна мачта, но не менее трех парусов.

Вообще детальное знакомство с гомеровским эпосом убеждает, что и техника судостроения, и приемы морского боя были тогда не так просты, как иногда считают. Вот еще пример. Агамемнон в молитве Зевсу упоминает (11а, II, 415), что он намерен сжечь ворота Трои «губительным огнем» (πρήσαι δέ nopόs δηίοιο νύρετρα). Казалось бы, ничем не примечательная угроза. Еще один эпитет, их много у Гомера. Однако напомним мнение Эратосфена о том, что Гомер «никогда напрасно не бросает эпитетов» (33, С16). В XVI песне «Илиады» (122-124) подобным огнем пользуются и противники Агамемнона:

...Троянцы немедленно бросили шумный
Огнь на корабль: с быстротой разлилось свирепое пламя.
Так запылала корма корабля.

(Ведь корабли были вытащены на берег кормой вперед.) Тремя строчками ниже Ахилл в панике призывает на помощь Патрокла, крича, что «на судах истребительный пламень бушует», но огонь почему-то никто не гасит, хотя ничего не могло быть для греков чувствительнее, чем лишение кораблей. Почему?

Здесь есть неточность перевода. Дословно Гомер говорит о том, что по кораблю «внезапно разлилось негасимое пламя» (τής δ'αίψα κατ'άσβέστη κέχυτο φλόξ) — такое же, каким Агамемнон намеревался поджечь троянские ворота. Кстати, как он собирался это сделать: подойти на глазах защитников города и разжечь костер? И каким образом «бросили» огонь сами дарданцы?

Все убеждает в том, что мы имеем здесь дело с самым ранним упоминанием страшнейшего оружия, получившего впоследствии название «греческий огонь». Это был «истребительный пламень» в самом прямом смысле этого слова. Предлагалось много рецептов для реконструкции его состава. Автор IV в. до н. э. Эней Тактик в «Руководстве по осаде городов» упоминает состав смеси, использовавшейся в его время для зажигания неприятельских кораблей: ладан, пакля, опилки хвойных деревьев, сера и смола. Эти компоненты всегда были под рукой на суше и на море (сера и ладан использовались для культовых целей). Вероятно, были и другие составы. Византийцы применяли по крайней мере три вида «греческого огня»: «жидкий», «морской» и «самопроизвольный». Но тактика его применения была одинаковой: смесью начиняли хрупкий глиняный шарик и метали его из стационарного или ручного устройства на неприятеля. При падении шарик раскалывался, и смесь самовоспламенялась, растекаясь во все стороны. Все это происходило одномоментно, создавая невообразимый шум («шумный огнь») и вызывая сумятицу. Просмоленные корабли были вообще прекрасным горючим материалом, а такое пламя можно гасить только пеной, но греки, конечно, этого не знали и называли его άσβεστοε — «негасимым», «неудержимым», «неумираемым», «вечным». Как видно, это оружие было известно на обеих сторонах Эгейского моря как минимум с VIII в. до н. э., когда Гомер слагал свои гекзаметры. [76]

Аналогичная проблема времени возникает, если затронуть еще один вопрос — вопрос, который стараются обойти по мере сил исследователи героической эпохи. «Троя не имела флота, и греки были безраздельными хозяевами моря» (111, с. 35). Эта фраза Л. Кэссона афористично выражает самую суть проблемы.

«Троя не имела флота...» Могла ли не иметь флота крупнейшая держава того времени, имеющая выход в Эгейское, Мраморное и Черное моря, владеющая островами, контролирующая Проливы настолько жестко, что вся остальная Эгеида вынуждена была в течение десяти лет отвоевывать для себя право плавать в Понте? Из того что Гомер не говорит ни слова о троянских кораблях, трудно делать выводы: ведь и Геродот ни разу не упомянул Рим, а Гомер — Тир, но никому на этом основании не приходит в голову утверждать, что этих городов в то время не было. По этой логике не менее правомерно и обратное заключение: Гомер умалчивает о кораблях троянцев именно потому, что они превосходили ахейские, и неизвестно, чем могла бы закончиться морская баталия. Чем закончилась сухопутная — известно.

Но если внимательнее вчитаться в Гомера, можно убедиться, что флот у троянцев был. Достойный флот. Настолько достойный, что введение его в действие могло бы пагубно отразиться на возвышенной героике гомеровских образов ахейских вождей. Гомеровские моряки во время бури «на помощь зовут сыновей многомощного Зевса, режут им белых ягнят, на носу корабельном собравшись» (39, с. 136). О состоянии же морского дела в Трое можно судить, например, по тому, что у Менелая служил кормчим троянец Фронтис,

...наиболее из всех земнородных
Тайну проникший владеть кораблем в наступившую бурю

(11б, III, 282-283). Вполне естественно, что этот Фронтис был сыном Онетора — жреца Зевса Идейского. Онетор и сам почитался народом как бог. Медея, чувствовавшая себя в Понте как в собственном дворце, тоже была жрицей Гекаты и слыла в Колхиде волшебницей. У греков же не было еще жрецов, обремененных самой разнообразной информацией и секретами: функции жрецов совмещали цари — басилевсы. Лишь когда возвысится Дельфийский храм, когда он станет общегреческим святилищем, только тогда у других «земнородных» появятся флотоводцы и кормчие, не уступающие Фронтису, кормчие, способные, по словам Пиндара, за три дня предвидеть бурю (24, с. 139). Из приведенных слов Гомера следует, что троянский флот был несравненным в Эгейском море.

Поэтому наиболее вероятно, что Троянская война началась именно с внезапного нападения на корабли Приама и их уничтожения. Только этим можно объяснить и такой загадочный факт, как превращение Сигея и Тенедоса — дарданских корабельных стоянок — в корабельные стоянки ахейцев. Этому поражался много лет спустя Страбон: «...Корабельная Стоянка... находится так близко от современного города (Илиона. — А. С.), что естественно удивляться безрассудству греков и малодушию троянцев; безрассудству греков, потому что они держали Корабельную Стоянку столь долго неукрепленной... Корабельная Стоянка находится у Сигея, а поблизости от нее — устье Скамандра, в 20 стадиях от Илиона. Но если кто-нибудь возразит, что так называемая теперь Гавань Ахейцев и есть Корабельная Стоянка, то он будет говорить о месте, еще более близком к Илиону, приблизительно только в 20 стадиях от города...» (33, С598). Греки не заботились о безопасности своих кораблей, потому что знали о гибели троянского флота. Почему об этом не упомянул Гомер? Быть может, потому, что об этом рассказывалось в «Киприях» — первой из восьми книг «киклического эпоса» (до нас дошли только вторая и седьмая — «Илиада» и «Одиссея»), приписывавшихся Гомеру.

Некоторый свет на этот вопрос проливает Вергилий, начавший свою «Энеиду» там, где Гомер закончил «Илиаду». Вот тут-то и возникает проблема времени: пользовался ли Вергилий какими-либо неизвестными нам ранними источниками, или он перенес в героическую эпоху технические данные кораблей своего века?

Многое говорит за то, что Вергилий описывал корабли, чьи кормила держали [77] в руках троянцы. Но очень уж подозрительно их сходство с описанными Гомером — ахейскими. Причем Вергилий охотно отмечает черты, общие для всех кораблей героической эпохи, и по возможности избегает детализации, неизбежно носящей национальные черты. Эти корабли, построенные Энеем из клена и сосны в лесах возле Антандра, многопарусные и килевые, способны выдерживать длительные переходы вне видимости берега; они точно так же швартовались кормой к берегу, и троянцы перебирались на сушу по сходням, поданным в кормовой части, или по трапам, спущенным с высокой кормы. В случае спешной высадки они спрыгивали прямо с бортов в воду, если она была не очень глубока (значит, корабли имели низкие борта), или скользили по веслам как заправские пираты. Упоминает Вергилий и некоторые другие детали, знакомые из Гомера: витые канаты, «шесты и багры с наконечником острым», расписную обшивку.

Но есть у него и такие подробности, каких у Гомера нет. Троянцы умели ходить галсами, ставя парус наискось к ветру, причем реи их кораблей поворачивались при помощи канатов, привязанных к их оконечностям — нокам; они прекрасно ориентировались по звездам; их корабли имели острые носы — ростры; носили собственные имена, даваемые по фигуре, украшающей акротерий, а их опознавательным знаком («флагом»), как и у финикийцев, служили прикрепленные на корме медные щиты; в отличие от ахейских эти корабли были «синегрудыми» (9, V, 122).

У Гомера упомянут стоскамейный (έκατόζυγος) корабль (11а, XX, 247). Греки таких кораблей не знали, количество их гребцов не превышало 50 (каждому гребцу полагалась отдельная скамья). Трудно поверить и в то, что такими длинными и малоповоротливыми судами владели троянцы. Может, Гектор попросту хвастался? Но ведь Гомер «напрасно не бросает эпитетов»... Неожиданное решение находим у Вергилия (9, V, 118-120):

Вел «Химеру» Гиас — корабль огромный, как город,
С силой гнали его, в три яруса сидя, дарданцы,
В три приема они три ряда весел вздымали.

Первая в мире триера?! Трудно было бы переоценить это свидетельство, если бы оно, как и описание «греческого огня», принадлежало Гомеру, а не поэту века Августа. В другом месте (9, X, 207) Вергилий снова упоминает стовесельный корабль, умалчивая на этот раз о его конструкции. Но это уже более позднее время, когда триеры могли появиться.

А нельзя ли узнать, с какой скоростью водили дарданские кормчие свои корабли? Об этом можно судить по двум намекам Вергилия — и опять же с оглядкой на фактор времени. В начале своих скитаний Эней делает два перехода: Делос — Крит и Крит — Строфады. Их величина составляет соответственно примерно 210 и 320км. Вергилий указывает, что первый отрезок троянцы одолели к рассвету третьего дня, а второй — к рассвету четвертого (9, III, 117, 205). Руководствуясь его недвусмысленным указанием на круглосуточное плавание, можно заключить, что средняя скорость троянских кораблей была очень высока для того времени — 2,37-2,38 узла в штормовых условиях (для сравнения: корабль Одиссея плыл со средней скоростью 1,35 узла; во времена Геродота этот показатель увеличился до 2,5 узла, а во времена Плиния — до 4 узлов). Здесь, возможно, как раз тот случай, когда Вергилию можно не поверить: он явно перенес на корабли героической эпохи скорости судов более позднего времени.

Троянская война подорвала могущество всех этих великолепных флотов — предмета гордости, славы, соперничества и зависти. «Народы моря» больше не тревожили покой фараонов. Хотя талассократами Эгейского моря, по словам Диодора, стали после Троянской войны фракийцы, они не решались удаляться от своих берегов. Подлинными, безраздельными властителями морей остались финикийцы. Именно их можно с полным правом назвать победителями в Троянской войне: они выиграли ее, наблюдая за битвами с Солимских высот. [84]

Дальше