Добыть «языка»

Утром двадцать третьего июня в Килии был сформирован истребительный батальон из коммунистов, комсомольцев и беспартийных, еще не призванных в армию.

Командиром батальона назначили второго секретаря горкома партии П. Полякова. Первой ротой стал командовать работник горсовета П. Захарченко, вторую роту принял Андрей Куница. Вечером бойцам батальона выдали винтовки и патроны. Начальник склада боеприпасов 23-го полка старшина Федор Марулии показывал новоиспеченным воинам, как пользоваться оружием. [50]

Истребительный батальон охранял предприятия и порт, держал заслоны на дорогах в Килию, патрулировал улицы, изучал на ходу военное дело и был готов встретить парашютистов и диверсантов противника.

Поздно вечером 23 июня командиру второй роты истребительного батальона Андрею Кунице было приказано немедленно прислать в штаб бойца Павла Кравченко. Куница хорошо знал этого парня с приметной внешностью и необычной биографией. Как-то весной ему позвонил начальник Килийской погранкомендатуры майор Бурмистров:

— Сейчас к тебе заявится интересная личность — Павел Кравченко. Из местных. Устрой его на работу.

Кравченко оказался долговязым парнем лет двадцати семи. Похож на цыгана — курчавая шевелюра, орлиный нос, быстрый и смелый взгляд черных глаз. Держался независимо, даже гордо, что не было свойственно бессарабам, затравленным двадцатью годами жестокой оккупации, ломавшим шапку перед всеми, кто олицетворял власть. С трудом отвыкали здешние люди от порядков буржуазной Румынии. А этот Кравченко был полон достоинства и потому сразу понравился Кунице.

Подыскать работу в Килии человеку без профессии, малограмотному оказалось нелегкой задачей. Правда, он отлично знал рыболовное дело, но идти в недавно созданный рыбколхоз «Заветы Ильича» не пожелал. Пусть чернорабочим, только бы в городе! К удивлению Куницы, Павел согласился мостить улицы в составе комунхозовской бригады. Трудился добросовестно, даже с азартом, не считаясь со временем.

Родом Кравченко был из Килии-Веке, где проживало, около полусотни украинских и русских семей. Подростком помогал отцу выметывать в озера дельты сети-тальяны, косил острым тарпаном в плавнях камыши, а юношей, сноровисто навалившись на бабайки, уверенно выгребал на своем каюке против быстрого течения Дуная. Жили бедно, нуждаясь во всем. Рыба, чеснок-устурой да мамалыга — вот и вся еда! О сармале — мясе, запеченном в капусте, не могли и мечтать.

Власти сильно прижимали население, а украинцев и русских липован особенно. Их обязывали половину улова сдавать бесплатно на казенную рыбную базу — керхану. Остаток дозволялось продавать, да и то лишь влиятельным скупщикам. [51]

Однажды отец Павла не повез свою рыбу в керхану. Уже назавтра плутоньер-мажор с жандармского поста привел ослушника в примарию, где строптивому рыбаку пригрозили тюрьмой. Старик разозлился, стал ругать королевское беззаконие, пожалел, что в Румынии все еще нет советской власти. Она бы защитила бедняков! Дерзость неслыханная, и сигуранца сразу же упрятала смутьяна за решетку в городе Сулина. Там рыбак и отдал богу душу — от побоев и голода, от тоски по дому.

Гибель отца ожесточила Павла. Он поджег в Килии-Веке дом примаря, которого считал главным виновником своей беды. А вскоре с двумя такими же пылкими юношами скрылся в плавнях. Выходя по ночам из камышей в буковый лес, чудом выросший на длинной гряде, намытой рекой в центре плавней, вдоль которой шла единственная дорога, связывающая Килию-Веке с портом Сулиной на Черном море, Кравченко и его дружки совершали дерзкие набеги на дома рыбопромышленников и кулаков, на казенные конторы и лабазы, а то и на проезжих купцов. В сущности, они превратились в разбойников, но разбойников, так сказать, идейных, ибо все награбленное и добытое с помощью пистолетов раздавали неимущему люду, неудачливым рыбакам. Власти объявили Павла вне закона, как атамана «шайки гайдуков», и посулили за живого или мертвого десять тысяч лей. А румынские газеты, падкие на сенсации, величали его «королем плавней», обвиняли полицию в трусости, неумении изловить отчаянного «террориста».

Предателей долго не находилось, хотя сумма, назначенная за голову Павла, была немалая. Только кому же охота лазить по трясинам и камышам, рискуя нарваться на пулю? Но однажды, после того как Кравченко, отстреливаясь от жандармов, счастливо ушел на дальний и мало знакомый ему остров Салманка, тамошние рыбаки-бирюки, прельстившись деньгами, решили выдать его сигуранце. Не зная Павла, они считали его обыкновенным разбойником-луптетором, способным и у них отнять последнее.

Дознавшись о подлом намерении рыбаков, Павел сам заявился в их летнюю мазанку, кое-как слепленную из хвороста, глины и камыша.

— Потеряли совесть, иуды? Тогда берите меня, — сказал он оторопевшим заговорщикам. — А я-то, дурак, считал себя пандуром — народным мстителем! Боролся [52] за убогих людей, не давал покоя кровососам. Ради таких, как вы... Выходит, зря! Что ж, вяжите меня, сдавайте жандармам! По тысяче лей на рыло — совсем не худо...

Десять бородачей понурили головы и не трогались с места.

У Павла Кравченко были свои представления о справедливости, свое понимание жизни и путей ее улучшения. Кое-что слыхал он о стране Советов от отца и других людей, о том, как большевики навели у себя порядок, отняв землю, пароходы и фабрики у богачей, лишив их возможности наживаться на горе народном.

В 1938 году Ионел Франгуля, его верный друг и соратник, самым нелепым образом попал в руки начальника новокилийской сигуранцы Михая Менеску. Шеф жандармов, садист и пьяница, долго истязал Ионела, добиваясь, чтобы он выдал Павла, но замучил парня, так ничего и не узнав. Кравченко поклялся отомстить за друга, подстерег начальника сигуранцы, когда тот садился у своего дома в коляску, выстрелом в упор убил палача на глазах у прохожих и скрылся.

Гроб с телом убитого колонеля Манеску был за сутки до похорон выставлен на Большой Дунайской в часовне. Сюда, в центр Килии, потянулась одетая в траур местная знать, чтобы поставить свечи за упокой души своего защитника. У дверей застыли часовые.

Кравченко проник в часовню и приколол к мундиру покойника записку:

«Одним варваром меньше... Так пандуры поступят с каждым, кто обидит бедных людей. Кладу сто бань на похороны! Павел Кравченко».

Копейки эти, конечно, вроде взноса на осиновый кол.

Когда Красная Армия освободила Бессарабию, Павел не успел перебраться в советскую Килию из своего тайника в плавнях. И только месяца за три до войны, проведя «граничаров» за нос, он переплыл Дунай в одних трусах и отдался в руки советских пограничников. Через неделю он уже работал в комунхозе у Куницы — мостил улицу, на которой высилась столь памятная ему «капличка».

На второй день войны начальник килийской погранкомендатуры вспомнил о своем подопечном. Не разузнает ли Кравченко, что творится на правом берегу, в стане врага? Нужны самые свежие сведения. [53]

Командир 23-го стрелкового полка капитан Сирота и его начальник штаба Поплавский уже 23 июня совместно с командованием 79-го погранотряда и Дунайской военной флотилии разработали план форсирования Дуная и разгрома вражеских сил, укрепившихся в Килии-Веке, и теперь добивались в Арцызе, в штабе своей дивизии его скорейшего утверждения.

Командование 14-го стрелкового корпуса и 51-й Перекопской стрелковой дивизии смотрело в корень: попытка противника десантировать Дунай в районе Килии не случайная и не последняя. Врагу словно кость в горле этот узел сопротивления!

Поэтому надо самим форсировать Дунай и уничтожив силы противника в Килии-Веке, дать свободу маневра Дунайской флотилии, погранкатерам и мирным судам. В случае же удачи десанта в Килию-Веке операцию можно развить дальше и занять с суши Пардину и Периправу — сильные опорные пункты врага на правом берегу Дуная, выше и ниже Килии. Сейчас оттуда стреляют по нашим судам с эвакуированным имуществом, по баржам с экспортным зерном. Элеваторы Измаила и Гени полны, хлеб надо вывезти в глубь страны.

Генерал Цирульников предложил Поплавскому срочно доработать и уточнить план, увязать его с действиями пограничной и военной флотилий. Только при условии взаимодействия всех родов войск можно надеяться на успех. А главное, разведать перед этим силы противника. Предстояло форсировать реку почти километровой ширины, не имея самоходных барж и понтонов для переправы на чужой берег.

Часть подготовки этой операции взял на себя начальник Килийской погранкомендатуры майор Бурмистров. Разведка — его кровное дело. Ивану Никифоровичу не исполнилось еще и сорока лет, но он был уже опытным пограничником.

— Ну, Павел, — сказал он Кравченко, и его скуластое лицо с впалыми щеками вспыхнуло румянцем нетерпения: — есть интересное поручение. Надо добыть «языка». Солдата-фрунтеса или офицера из Кили-Веке... Во, как нужен Красной Армии! — и майор провел ребром ладони по своему кадыку. — Достанешь?

— «Языка?» — озорно ухмыльнулся Павел. — Да хоть двух! Заодно и матку повидаю... Как-то она там без Меня мается? [54]

— Ну, уж и двух! Не бахвалься, не жадничай... А мать успеешь еще навестить. Ты ведь не один пойдешь на ту сторону. Дело крайне важное и рисковать нельзя. Будь осмотрителен. Я на тебя полагаюсь.

После полуночи от острова Степового, примыкающего к западной окраине Килии, отчалил каюк. В нем пригнулись и слились с низкими бортами лодки фигуры трех смельчаков. На носу Павел Кравченко, на корме с карабином в руках сержант погранвойск Ермолин, на веслах двадцатисемилетний боец второй роты истребительного батальона, рабочий местной лесопилки Степан Гадияк. Он хорошо знал Дунай, его острова, протоки и плавни.

Глухая черная ночь. Сквозь рваные облака изредка проглядывала неполная луна. Степан Гадияк греб отрывисто, сильно, но без плеска. Передний край нашей обороны был предупрежден: если заметят на реке подозрительную лодку, огня не открывать. Операцию обеспечивал командир отряда погранкатеров капитан-лейтенант Кубышкин. Экипаж «МО-125» затаился у острова Степового, следил за каюком, готовый в любую минуту прийти на помощь разведчикам, прикрыть их огнем.

За кормой каюка темнел советский берег, справа громоздились острова Машенька и Катенька. Лодка держала курс на румынский остров Татару, или Иванешты, расположенный чуть выше Килии-Веке и отрезанный от этого города узкой протокой. Высаживаться прямо напротив Килии-Веке нельзя: там вдоль всей набережной окопы, заграждения из колючей проволоки, огневые точки.

Тройке отважных пока везло — враг не обнаружил их на реке. Пристав к острову Татару, разведчики огляделись, прислушались — никого... Остров безлюден и притоплен — в этом году был сильный паводок, и вода еще полностью не сошла. Степан почти сразу же обнаружил вход в нужный им ерик Безымянный. Рассекая остров Татару, он выходил к протоке, прямо на западную окраину Килии-Веке. Брать «языка» лучше всего здесь: в городе солдаты беспечнее, спят в хатах местных жителей без боевого охранения. Казарм в городишке не было и нет, разве что палатки разбили.

По черному коридору ерика плыли почти на ощупь. Над головами свисали плети могучих ветел. Лодка то цеплялась за корневища, то упиралась в упавшие поперек канала гнилые деревья. Вода здесь текла лениво, [55] почти не журча в затопленных кустах лозняка. Еле уловимый лепет ее струй, нежный шелест камыша близок и понятен каждому рыбаку. Для придунайского жителя река — словно живое существо: она кормит его, с ней он задушевно беседует один на один. И сейчас она будто говорила Степану и Павлу: не бойтесь, я не дам вас в обиду!

Впереди посветлело — протока... За ней берег — плоский, голый, пустынный. Павел знал — там пасут скотину. Надо брать левее, к городу. Но откуда взялась тут бурдейка?

На фоне темного неба рисовалось приземистое строение, в окошке тускло светил огонек. Павел нащупал за пазухой пистолет, проверил кинжал на поясе. Замер с веслами и Степан, а Ермолин, поудобнее перехватив карабин, придвинул к себе гранаты.

Слабое течение несло каюк, и вскоре он тихо ткнулся в заросший осокой берег, неподалеку от жилой бурдейки. Кто-то наигрывал там на губной гармонике грустную, щемящую сердце мелодию.

Неслышно выбравшись на глинистый обрыв, Павел прильнул к земле, пополз к домику. За ним пограничник Ермолин. Вдруг Павел зацепился носком сапога за что-то крепкое и упругое. Кабель! Один конец его тянулся к бурдейке, другой уходил в протоку.

Метрах в тридцати от бурдейки разведчики остановились. На корявом бревне, спиной к протоке и к ним сидел солдат. Забыв о своих обязанностях, часовой извлекал из гармошки однообразные печальные звуки.

Проверив свои карманы, полные веревок и тряпок, Кравченко изготовился, напряг мускулы и прыгнул. Заткнуть рот часовому кляпом и скрутить ему руки — минутное дело. Ермолин связал «языка» покрепче и потащил его в лодку. У сержанта была хватка истого пограничника.

Павел осторожно заглянул в окно. У коммутатора Дремал с наушниками на голове солдат-телефонист, в глубине комнаты возлежал на топчане босоногий локотенент. Сапоги офицера с прямыми голенищами, начищенные до блеска, стояли рядом на глиняном полу. Мундир расстегнут, руки за головой — лейтенант уставился в потолок. Взгляд отрешенно-мечтательный, на губах улыбка.

«Хватит одного языка», — вспомнил Кравченко слова [56] майора Бурмистрова. Но телефонист и лейтенант знают больше простого солдата! Не мешкая, Павел рванул на себя дверь и гаркнул по-румынски:

— Мынеле сус! — что означало: — Руки вверх! Офицер дернулся было рукой под подушку, но видя, что Павел наставил на него наган, подчинился. А сонный телефонист растерянно заморгал, но затем воскликнул:

— А се преде! Сдаюсь... — и тут же спросил: — А нас не расстреляют?

Сержант Ермолин подоспел вовремя. Снова в ход пошли кляпы, но веревок не хватило, и Кравченко вырубил кинжалом метров двадцать кабеля. Разбив коммутатор, разведчики погрузили пленников в каюк и скрылись в спасительной темени ерика.

На левый берег тройка отважных вернулась, когда молочно-дымчатый туман уже отрывался от сонного зеркала Дуная, а восток начал неторопливо алеть.

Взятие Сатул-Ноу

В то утро «языки» сообщили майору Бурмистрову:

— В Килию-Веке из Сулины переброшен 17-й отдельный батальон пехоты. При батальоне есть немцы-инструкторы.

И еще плененный лекотенент добавил: батальон усилен артдивизионом орудий среднего калибра, саперами и пулеметной ротой. Переговоры с высшим командованием велись с помощью поста связи, ныне уничтоженного советскими разведчиками. Кабель тянется через плавни, острова и протоки в Тулчу. Неудачное форсирование реки обескуражило врага. В ответный десант командование батальона не верит, но все же заставило своих саперов намотать побольше проволоки перед окопами и забить побольше кольев в местах возможной высадки «красных».

Все эти сведения майор Бурмистров немедленно передал в Измаил начальнику 79-го погранотряда Грачеву и в штаб 23-го стрелкового полка капитану Поплав-скому. Данные эти совпадали с наблюдениями полковой разведки. Начальник штаба и капитан Сирота обрадовались: «Значит, и первый наш вариант высадки десанта в Килию-Веке был в основе правилен. Теперь за дело!» [57]

Снова согласовав все детали предстоящей операции с Кубышкиным, командиром 4-го ЧОПСа, который должен отвечать за высадку десанта на своих кораблях (его килийский дивизион погранкатеров, как и «МО-125», в первые же часы войны по распоряжению высшего командования вошел в состав ДВФ — Дунайской военной флотилии), капитан Поплавский, еще в первой половине дня 24 июня вскочил в штабную «эмку»:

— Гони в Суворове! Знаешь дорогу? Кратчайшая — через Васияшку и село Хаджи Курда.

В Суворове (бывший Шикирдикитай), на берег озера Котлабух, штаб 51-й Перекопской дивизии перебрался из Арцыза только накануне. Рядом железная дорога, следовательно, ближе к Измаилу и к фронту на Пруте, где уже отражали атаки врага 287 и 348-й полки дивизии. Килия, в окрестностях которой окопался 23-й полк, — тоже неподалеку.

Вдумчиво рассмотрев в штабе дивизии новый вариант плана форсирования Дуная в районе Килии-Веке, генерал-майор П. Г. Цирульников одобрил его. Информация Поплавского о силах противника и настроениях его солдат соответствовала сведениям, которыми располагало и командование дивизии. Боевая готовность полка и обеспеченность его боеприпасами тоже не вызывали сомнений. Отлично продумано и тесное взаимодействие подразделений всех видов оружия — участников операции. Маловато катеров? Ничего, в случае надобности их прикроют надежным огнем с левого берега.

Вручая Поплавскому утвержденный план и боевой приказ, генерал сказал:

— Завтра жду от Сироты победную сводку. Возвращаться с того берега не с разбитым носом, а только со Щитом! Обо всем прочем, капитан, мы, кажется, тоже Договорились. Обещанный первый дивизион нашего 218-го артполка уже на марше и к вечеру должен прибыть в Килию не позже 18.00. Ты еще обгонишь пушки Воло-Щина...

Действуйте!

В полк капитан Поплавский возвращался в приподнятом настроении. Как всегда, поражало умение комдива вселять в своих командиров не только веру в успех и Победу, но и в самих себя. Выдержка генерала достойна Подражания. Даже в минуты острой опасности он нетороплив. Известны и строгость, требовательность комдива, [58] но они как-то органически сочетаются у него с культурой и мягкостью обращения.

Особенно обрадовала капитана Поплавского добрая весть, услышанная из уст самого Цирульникова: «Сегодня на рассвете наши удачно высадились на вражеский мыс Сатул-Ноу и закрепились там без существенных потерь... — генерал задумчиво добавил: — Если глядеть в корень, подобного рода операции способны. изменить ход войны на нашем фронте... Надо прибегать к десантам, переходить в наступление там, где позволяют обстоятельства!»

«Если глядеть вперед...» — усмехнулся Поплавскнй. Его больше заботили дела сегодняшние. Даже десант в Сатул-Ноу капитан связывал с планом форсирования Дуная в районе Кили-Веке. Вот пример для 23 полка, образец для тех, кто завтра будет высаживаться на сопредельной стороне! Цирульников прав: надо где только можно упреждать врага! Успех на Сатул-Ноу — благодарнейший материал для политруков полка, для комиссара Викторова. Пусть коммунисты всех батальонов воодушевят бойцов на завтрашний бой. Об одном жалел Поплавский, — не знал всех подробностей высадки десанта на Сатул-Ноу, имен героев... Почему форсировали реку именно там? Каким было соотношение сил, какие понесены потери, взяты ли трофеи?

Сатул-Ноу скорее не мыс, а большой полуостров, образованный капризным Дунаем при его крутом повороте с юго-запада на северо-восток и расположенный напротив Измаила. На любой карте, даже малой, этот мыс и причудливая излучина реки, огибающая его, хорошо видны.

В первые же минуты агрессии противник получил в районе Измаила тактические преимущества и немедля использовал их. Перед мысом Сатул-Ноу, на заречной возвышенности, раскинулся город, враг мог обозревать в деталях его. А защитники Измаила видели лишь зеленую равнину, поросшую камышом и деревьями. За ними прятались хижины рыбаков, казармы «граничар» и вышки пикетов. Там же где-то затаилась и батарея пушек среднего калибра. Но городу досаждали не столь эти пушки, палившие почти в упор по нашим судам, сколько тяжелые орудия вражеской Тулчи. Методически и довольно метко они весь день гвоздили по позициям наших войск, даже по базе Дунайской военной флотилии, укрывшейся [59] в Кислицкой протоке, и по фарватеру, затрудняя движение судов. Такая прицельность с двадцатикилометрового расстояния объяснялась просто: стрельбу тулчинских батарей корректировали наблюдатели, засевшие на высокой башне одного из румынских пикетов.

Бомбежки краснозвездных самолетов, удары береговых и плавучих батарей не помогли. Башня в глубине Сатул-Ноу по-прежнему высилась, наблюдатели на ней творили свое черное дело.

В эти тяжелые дни защитники Измаила особенно отчетливо осознали значение Дуная. Теперь это не только важная водная дорога и единственный речной выход из Европы в Черное море, но и кратчайший путь для гитлеровцев в Крым и на Кавказ.

Обычно спокойный и выдержанный Савва Игнатьевич, сейчас был сам не свой: как можно скорее высадить пограничников на проклятый Сатул-Ноу, разгромить врага!

Грачеву было известно положение на других фронтах. Но, как и все советские люди, он верил: отступление там — явление временное, скоро все вот-вот переменится в нашу пользу, и тогда полуостров Сатул-Ноу, да и другие наши плацдармы на земле противника станут дорогами поражения фашизма.

— Надо бить врага, бить смертным боем! — твердил Грачев. — Пока он не перенес войну на нашу землю...

— Конечно, надоело прятаться от бомб у себя дома, — покачивал головой комиссар отряда Прибылов. — Но не горячись, Савва. Пограничник прежде всего обязан обеспечить неприкосновенность наших рубежей, а война, рейды в тыл противника — дело других родов войск, специально подготовленных для этого...

— Ерунда! — отмахивался Грачев. — В такой острый момент не деликатничают. Главное сейчас — всеми средствами дубасить фашистов и их прихвостней. Пусть потом нас судят: кто прав, кто превысил свои полномочия... А сейчас максимум инициативы. Пусть военная машина фюрера сломает и о нас хоть один зуб!

На второй день войны погранотряд посетил командир 287-го полка Султан-Галиев и предложил Грачеву совместными усилиями вышвырнуть противника из Сатул-Ноу. В ту же ночь их штабисты, вкупе с представителем [60] ДВФ, спланировали всесторонне обоснованную операцию с участием своих подразделений и катеров.

Утром 24 июня Султан-Галиев уехал в Суворове к генералу Цирульникову за благословением на участие перекопцев в десанте, а Грачев снарядил на чужой берег своих разведчиков. Прошлой ночью пограничники уже побывали на Сатул-Ноу, засекли огневые точки противника, разведали подходы к заставе, пикетам и башне. Удалось обнаружить и позицию батареи, и заодно прихватить по пути румынского плутоньера.

Сегодня же разведчики отправились на мыс проверить показания вчерашнего «языка». Оказалось, что башню и корректировщиков охраняют два взвода отборных вояк, а всего на Сатул-Ноу, более двухсот хорошо вооруженных солдат.

В ночь с 24 на 25 июня на обоих берегах стояло затишье. На пяти бронекатерах и дюжине каюков разместилось около сотни пограничников и полурота бойцов-перекопцев из полка Султан-Галиева. Суда незаметна добрались до заросшего верболозом болотистого берега мыса, десантники сняли секреты и посты противника, а затем по тропкам, во главе с разведчиками, устремились в глубь Сатул-Ноу.

Пикеты, застава «граничар» и специальная охрана были разгромлены в короткой, но ожесточенной схватке. Взрывы гранат, треск пулеметов, а над всем этим — зарево, и в нем розовые чайки, взлетевшие с гнезд. Раненые на носилках, убитые, пленные. Только части гарнизона Сатул-Ноу удалось бежать в плавни. Наши бойцы подорвали башню, разбили коммутатор и телефонные аппараты наблюдателей. Забрать бы пушки со снарядами в Измаил! Но легкие катера не выдержат их веса...

— А трехдюймовки-то русские?! — изумился один из бойцов. — И не стыдно было палить по своим?

Верно, на фирменных табличках значилось: «1878 г. С-Петербургъ, Обуховскш заводъ», а вверху двуглавый царский орел. Пушки допотопные, но стреляли неплохо!

Прочесав мыс-загогулину и выловив еще десяток «фрунтесов», пограничники покинули Сатул-Ноу. Вывезли пленных, раненых и трофеи — винтовки, пулеметы, затворы от пушек, документы. На мысе оставили только полуроту перекопцев. С тыла враг не подступится — там плавни и болота. А на Дунае ходят наши катера, Измаил под боком. [61]

Полурота разместились в домиках у взорванной башни, а здания заставы на западном берегу мыса пустовали. Их не уничтожили, даже не выставили там поста. Не полезут румыны, им теперь не до этого!

Но они, взбешенные потерей мыса и башни с наблюдателями, все-таки полезли.

Вечером из Тулчи по Сулинскому гирлу вышли в Дунай четыре румынских монитора с батальоном пехоты на борту, тихо спустились вниз по реке. Вражеские «утюги» неслышно приткнулись к западному берегу мыса и, высадив десант, ночью ушли назад, не замеченные нашими сторожевыми катерами.

Черные тени — редкая цепь вражеских солдат, крадущихся через заросли, возникли перед боевым охранением перекопцев неожиданно. Но прежде чем погибнуть, бойцы успели дать из ракетницы сигнал тревоги...

Бойцы полуроты, спавшие в домиках у разрушенной башни, вскочили в последний спасительный миг и отразили первую атаку. Но явный перевес врага в силе заставил командира перекопцев отвести своих бойцов на восточный берег мыса. Там, напротив Измаила, на сухом месте у просеки за ериком, они окопались и заняли оборону.

Звуки ночного боя донеслись до Измаила, и там поняли: стрелки 287-го полка попали в беду на Сатул-Ноу, надо спешить на выручку.

Ночной туман еще не рассеялся, когда из Кислицкой протоки на простор Дуная вырвались мониторы «Ударный» и «Мартынов» с мангруппами пограничников и ротой бойцов 287-го полка на борту. Опережая их, мчались четыре бронекатера и три легких сторожевика. Самый Маленький (пять человек команды и четыре пограничника) быстро пересек фарватер и устремился к Сатул-Ноу. Шел прямо на частую россыпь выстрелов.

Три бойца и лейтенант спрыгнули с катера на ходу в воду у самого берега. Видна просека, за ней окопавшиеся перекопцы и совсем близко — румыны. Оказавшись в тылу вражеской пехоты, на ее левом фланге, наши парни открыли убийственный огонь из тяжелых «Дегтяревых». Азарт и шум боя помешали румынам увидеть своевременно за своей спиной катер, а затем и пограничников. Но, попав под перекрестный огонь, они злобно огрызались, и от их пуль сразу же пострадал экипаж катера. Однако четверка пограничников уцелела. Они по-снайперски [62] уничтожали огневые точки врага. А вскоре подоспел монитор «Ударный». С него густо повалили перекопцы и вместе с пограничниками погнали вражескую пехоту в глубь Сатул-Ноу. Там и затерялся след наших смельчаков... История не сохранила их имен, хотя ветераны погранотряда живо помнят подвиг своих однополчан.

Второй катер подходил к вражескому берегу метрах г. трехстах правее первого. На нем готовились к высадке лейтенант Гордиевский, бойцы Иваненко, Благоверов и другие. Они-то и видели этот боевой эпизод.

Когда к мысу приблизился монитор «Мартынов» с десантниками, его уже поджидала вражеская засада. Препятствуя высадке наших стрелков, неприятель открыл бешеный огонь. Особенно свирепствовал станковый пулемет на самой кромке берега. По пулеметчику стреляли, но он удачно укрылся за толстым деревом и казался неуязвимым. Наконец, какой-то лейтенант изловчился и швырнул в него прямо с борта ручную гранату. Пулемет замолк.

Противнику пришлось отступить. Десантники стали его преследовать, а мониторы ушли на левый берег за второй ротой 287-го полка.

Упорное сопротивление враг оказал нашему десанту в зданиях заставы. Пока его выбили оттуда, прошло часа два. Теперь сюда вели пленных группами и по одному. Набралось около ста человек, среди них тяжелораненый румынский капитан. Взрывом гранаты офицеру разорвало полость живота, но он был в сознании. В госпитале его допросили, и он сказал: «Знаю пофамильно весь комсостав погранотряда, даже командиров мангрупп и застав». Эти сведения сообщил один вольнонаемный, живший на окраине Измаила, близ казармы пограничников. Чинил часы и примусы, выполнял столярные и слесарные работы, стеклил окна, малярничал, словом, «мастер на все руки». Это давало ему возможность часто бывать в помещениях погранотряда, на дому у офицеров.

После ареста и допроса у Грачева тайный агент признался: да, выполнял задания немецкой и румынской разведок.

Итак, с мысом Сатул-Ноу было покончено. Тулча еще стреляла, но огонь ее батарей был уже неприцельным.

Трофейные пушки-старушки и снаряды к ним доставили в Измаил. Их установили в районе порта, дула направили [63] на заречную сторону. Охотников дернуть за шнур и выстрелить находилось немало. Пушка гулко бухала, подпрыгивала...

Таковы подробности взятия Сатул-Ноу, которых еще не знал капитан Поплавский.

Приказ получен: в бой!

Из Суворова в прифронтовую Килию капитан Поплавский вернулся 25 июня в конце дня. Потный, пыльный и разбитый ездой по ухабистой дороге, но как всегда жизнерадостный. От сердца отлегло, когда увидел, что город за это время не бомбили.

Выхватив из рук начальника штаба пакет с боевым приказом генерала Цирульникова и прочитав его, капитан Сирота сказал дежурному:

— Весь комсостав полка ко мне на 18.00! Сообщите капитан-лейтенанту Кубышкину и командиру дивизиона бронекатеров ДВФ, а также Бурмистрову в погранкомендатуру, что я прошу их прибыть сюда, к этому же времени!

Сирота и Поплавский уединились за перегородкой КП, а лейтенант А. Овчаров, помощник начальника штаба полка по оперативной работе (сокращенно ПНШ-1), закончив сводку о военной обстановке в районе Килии, стал готовить боевые распоряжения по последнему приказу Цирульникова.

Помещение КП наполнялось людьми, табачным дымом и говором. В углу, на шаткой скамейке уселись замкомандира по техчасти капитан Чувалевский, три комбата полка — Васицкий, Коваленко, Паламарчук и капитан Отянов. Томясь в ожидании и знойной духоте, они кляли сырость в окопах на дамбе, свое вынужденное бездействие, мечтали о баньке.

К ним присоединился капитан Волошин, прибывший со своим артдивизионом из Татарбунар, — обещанная генералом Цирульниковым подмога 23-му полку. Огневые позиции для пушек дивизиона штаб еще не указал, и это заботило капитана: надо бы определиться засветло.

Порог КП перешагнул батальонный комиссар Викторов, за ним политотдельцы дивизии: старший инструктор по агитации и пропаганде Кабанов и старший политрук, заместитель начальника политотдела по комсомолу [64] Дрибноход. Увидев знакомые лица, военврач полка Дозорец обрадовался:

— Виват! Дивизия шлет нам своих лучших трибунов!

— С потрясающими новостями? — спросил комбат Васицкий.

Окружив политработников, командиры стали требовать разъяснения запутанной обстановки на других фронтах и освещения зарубежных событий пошире, чем их преподносят газеты и радио. Если Кабанов не растолкует, кто же тогда?

Политработника этого все ценили. Отлично ориентируясь в международном положении, он читал увлекательные лекции, умел оживить их юмором и шуткой, овладеть вниманием аудитории.

Слушая краем уха Кабанова и делая свое дело, Овчаров думал: «Вовремя же нам подкинули политотдельцев! Потрудиться им, комиссару Викторову и всем нашим политрукам, предстоит немало...» Он уже знал, что план операции утвержден и не позднее первой половины завтрашних суток должен быть реализован.

Овчаров был молодым и способным командиром, еще не утратившим гражданских привычек. В армии надо требовать, приказывать, а не просить, в служебной обстановке согласно уставу даже к лучшему другу обращаться сугубо официально. Нелегко мириться с мыслью, что со штатским прошлым покончено, и он навсегда стал военным, хоть никогда не стремился к мундиру и ратной славе. И вот уже в первый день войны он на переднем крае, в километре от врага.

Александр Овчаров с детства любил природу. Вырос он в Остре, на берегах кристально-чистой Десны, в сказочно прекрасном краю. После школы поступил в Черниговский пединститут. За успехи в учебе — стипендия имени Коцюбинского. И вот он уже преподаватель родного языка и литературы на рабфаке, а затем — аспирантура Киевского университета. Увлекался поэзией Ивана Франко и Леси Украинки, читал на память Тараса Шевченко.

Книги, поэзия, воспитание молодежи — таким он видел свое будущее. Но судьба распорядилась иначе. Призванный в армию как одногодичник, он сдал экзамены по программе пехотного училища и получил звание лейтенанта. Его способности, образованность были замечены, и финскую войну он встретил в штабе полка. Итак, [65] прощай «гражданка», прощайте милые ученики... Однако поэтическая муза осталась при Овчарове — ей он не изменил. Даже сейчас в грозную годину войны, в обстановке, далекой от лирики, двадцатипятилетний лейтенант повторял про себя созвучные моменту стихи Шевченко: