По эвакуации Кобдо 28 октября остатки отряда Кайгородова, перешедшие теперь под общее командование полковника Сокольницкого, двинулись вниз по реке Буянту. Первая остановка состоялась в местечке Зумья, где произошел передел ценностей отряда. На следующий день к отряду около озера Хара-Усу присоединились оренбуржцы, отколовшиеся от генерала Бакича.
Всего теперь в поход на юг отправились 670 человек, из которых бойцов было 488 человек, сбитых в четыре сотни и одну пулеметную команду; около 100 человек было нестроевых и раненых и около 80 женщин и детей. Отряд располагал 200 винтовками и карабинами разных систем, 50 револьверами, 3 пулеметами и 12 000 патронов. Животных в отряде при выступлении его в поход насчитывалось: 867 лошадей, 97 верблюдов, 40 быков и 323 барана.
Вопрос о средствах передвижения сильно озабочивал всех. Приходилось подумать о приобретении свежих животных, с ненадорванными силами, ибо даже во время сделанного короткого перехода выяснились плохие качества некоторых лошадей и верблюдов. Этот вопрос, с первого до последнего дня похода, составлял альфу и омегу всего существования отряда...
Однажды в начале похода к отряду подъехали монгольские цирики и вручили командованию отряда письмо от Хатон-Батор-вана. Письмо, написанное на монгольском языке, было спешно переведено. Оказалось, монголы предлагали русскому отряду мирно сдать оружие. Письмо заканчивалось следующими словами:
«Теперь, когда все люди пришли к мирному соглашению, надобно ли с оружием в руках идти по мирной стране? [183]
Просим сдать оружие и выбрать затем какой угодно путь следования. Вы можете вернуться в Кобдо или поехать на восток по Уртонскому тракту. Безопасность вашу гарантирую я, начальник Халхаского отряда, Хатон-Батор-ван. Тысяча добрых пожеланий».
Немедленно был составлен ответ, в котором русское командование не скрывало своего намерения выйти кратчайшим путем через владения Халхаских монгол к городу Баркулю, находящемуся на территории Китайского Туркестана. Монгольский отряд был заверен в том, что русский отряд не будет обижать мирных жителей и, если ему понадобится скот для питания, то он будет покупать его посредством взаимного торга.
Ответ был отправлен по назначению, и отряд начал свое дальнейшее продвижение.
Мрачное озеро Хара-Усу осталось позади. Пошли к неизвестному будущему. Настроение у всех было пока приподнятое...
«Скрипели повозки госпиталя с ранеными. Где-то слышался детский плач и покрикивание матери, потерявшей терпение в дневной жаре и неудобствах путешествия...»{52}
3 ноября отряд подошел к хурэ Дзерген, а 5 ноября уже продвинулся к родникам Захи-Булун. При продвижении отряда местное население сначала не уходило, а оставалось на местах своих кочевок, и лагерь отряда во время остановок бойко торговал с ним. Но затем кочевники вдруг исчезли куда-то... Была послана разведка, которая выяснила, что халхасцы разогнали их и запретили вступать в какие-либо сношения с отрядом, угрожая расстрелом неповинующимся.
8 ноября было получено второе письмо от Хатон-Батор-вана, который опять предлагал отряду сдать оружие. К князю выехали из отряда парламентеры для ведения мирных переговоров. Монголам дано было знать, что, если отряд через сутки не получит удовлетворительного ответа, то он будет продвигаться куда захочет. Был получен ответ: «Если русские двинутся, монголы будут мешать им».
Конечно, у монголов было достаточно времени, чтобы занять на пути следования русского отряда все горные перевалы. [184]
10 ноября было устроено совещание командиров частей отряда. На совещании решили: отказаться от намерения пройти к Баркулю через халхаские земли ввиду враждебности местного населения, а выйти кратчайшим путем в долину реки Булугуиа, за Гобийский Алтай, где кочевали дружественно расположенные к белым русским монголы: дзахачины и торгоуты.
Командование отдало распоряжение вьючить животных и готовиться к дальнейшему походу в намеченном направлении.
Бивак ожил. Закипела работа. Обоз построился в каре, по десять верблюдов в ряд. Назначенные боковыми заслонами части заняли свои места, и ровно в 12 часов дня 10 ноября колонна двинулась в путь.
Это был день, который надолго остался в памяти всех участников похода...
«Не успел отряд пройти и двух верст, как на оставленных позади холмах появились разъезды противника. Вскоре около двухсот монгольских всадников стали карьером догонять отряд с целью заградить путь, направление которого было, ввиду изменения отрядом маршрута, еще не совсем ясно для монголов.
Стройно, равняясь по рядам, и в глубокой тишине шел обоз отряда и сотни резерва, охраняемые ушедшими в стороны заслонами, а там, вдали, беспорядочной лавой, также пока в безмолвии, неслись монгольские всадники, стремившиеся перерезать путь отряду...»{53}
Громадная равнина, по которой двигался отряд, давала отличный кругозор, и всякий маневр монголов легко парировался выдвижением частей отряда.
В течение почти двух часов не раздалось ни единого выстрела. Шло маневрирование. Заслоны отряда, несмотря на прекрасные цели для обстрела, появлявшиеся то здесь, то там, огня не открывали в соответствии с отданным приказом.
Движение отряда прикрывали сводная партизанская сотня и офицерская полусотня.
Против сводной сотни монголы спешились в 150 шагах и, прикрываясь кустами на песчаных буграх, начали подходить, [185] рассыпаясь в цепь. Сотня приняла боевое положение. Со стороны монголов раздался наконец одиночный выстрел, а за ним вскоре последовали и другие. Русские заслоны стали отвечать, и под их огнем монголы побежали вспять.
«Со стороны можно было наблюдать теперь такое зрелище, — рассказывает полковник В. Ю. Сокольницкий: — Медленно двигалась, ощетинившись во все стороны заслонами, колонна русских. Вдоль нее с воем мчались монгольские всадники, бесцельно посылавшие в отряд пулю за пулею.
Поведение колонны было изумительное. Движение ее совершалось при гробовом молчании, в полном порядке, равнялось и по рядам и в затылок...»
Беспорядочная стрельба монголов цели не достигала. За время этого любопытного боя отряд получил только одного легко раненного и двух контуженых и потерял трех лошадей.
Увидев безуспешность своих наскоков, монголы направили большую часть сил наперерез отряду; но правая их группа была рассеяна контратакой третьей сотни Оренбургского казачьего дивизиона. Эта сотня, не имея оружия, ринулась на противника с нагайками, и монголы, не выдержав стремительного налета казаков, обратились в бегство. Авангард отряда ружейным и пулеметным огнем отогнал другую группу монголов, пытавшихся помешать русским занять ущелье, к которому они приближались.
К вечеру монголы прекратили преследование. Отряд продолжал двигаться еще до двух часов ночи, сделав за 14-часовой переход около 60 верст. В ночной тьме отряд двигался уверенно благодаря прекрасным проводникам, которые были у него.
Отряду удалось выяснить, что преследовавшие его цирики принадлежали к тому самому полку, который летом этого года устроил погром мирного русского населения в Улясутае.
Отдохнув кое-как на каменистом плато, отряд Сокольницкого рано утром 11 ноября подтянулся ко входу в мрачное ущелье Тунду-Ценкер. Ущелье было очень узкое, заваленное к тому же большими валунами. Оно говорило о предстоящих трудностях пути. «Дорога в ад» — прозвали это ущелье в отряде. За день отряд смог пройти с остановками лишь очень небольшое расстояние. 12 ноября были получены сведения о появлении монголов на развилинах ущелья. [186]
В ночь на 13 ноября специально выделенная из отряда офицерская полусотня произвела атаку расположения группы монгольских солдат, но была встречена сильным огнем, понесла потери и отступила. Был убит один офицер и четверо ранены. Из раненых есаул Сибирского казачьего войска Новоселов вскоре скончался, а поручик Носков{54}, раненный пулей в голову навылет, потерял зрение.
Боясь быть запертым в ущелье монголами, отряд после попыток с боем проложить себе свободную дорогу по ущелью переменил свой маршрут и взял более длинный путь, направившись к перевалу Маш-Дабан.
До перевала было около 80-ти верст. Приказано было двигаться к нему возможно ходко, без остановок. Движение началось ночью, со всеми военными предосторожностями.
Путь был необычайно тяжел. В два часа ночи начался дождь, который утром перешел в снег. Несчастные путники ползли по узким карнизам, вырывались неожиданно на черные каменистое плато, обходили какие-то пропасти, снова терялись в песчаных оврагах... Мало кто ясно представлял себе путь, по которому приходилось идти. Шла уверенно лишь голова колонны, где находился проводник. Остальные то отрывались на сотни сажен, то сбивались в кучи...
Отряд не думал уже о возможности столкновений с противником; для него было теперь более чем достаточно борьбы с природою...
К утру 14 ноября отряд остановился верстах в десяти от перевала на небольшом плато, находившемся на высоте более 5000 футов. Валил снег. Было ветрено и холодно.
«Бивак отряда представлял жалкую картину. Ни у кого не было ни палаток, ни подходящих для них материалов. Все жались к камням отвесных скал, тщетно стараясь укрыться от сильного ветра. Вскоре узнали, что на склоне вправо находится хвойный лес и есть сухие ветви. Появились костры. Началась варка чая. Воды не было, ее заменил лед, оказавшийся здесь в изобилии...»{55} [187]
Дни 14 и 15 ноября отряд простоял на месте, поджидая свои арьергардные части, заплутавшиеся где-то в горных трущобах. Части эти, однако, благополучно добрались до лагеря.
Дурная погода препятствовала движению через перевал. Приходилось ждать ясного дня.
Для охраны перевала на вершину его был послан офицерский взвод из охотников-добровольцев. С небольшим запасом довольствия, не имея в нужной потребности теплой одежды, взвод этот, преодолев трудности подъема при сильном ветре, появился на вершине Маш-Дабана и выставил там посты.
Проводники говорили, что, если отряду удастся перейти перевал, то это будет его счастьем, так как после снежных бурь перевалом уже невозможно пользоваться для движения.
Сильный ветер многих поморозил. Не выдержав стужи, умерли двое ребятишек.
Трудности предстоящего подъема на перевал в зимнюю суровую пору смутили некоторых участников похода. Это были почти исключительно русские жители Кобдо, человек десять, решившие теперь повернуть вспять. Их не удерживали, и отряд тепло простился с ними.
К вечеру 15 ноября стало тихо. Снег перестал падать, небо очистилось от туч. По отряду было отдано распоряжение в шесть часов утра 16 начать подъем на перевал. И наутро, в назначенный час, подъем начался...
На протяжении десяти верст отряд, при хорошей погоде, одолел несколько незначительных подъемов. Дорога все время неуклонно шла вверх, и наконец отряд очутился перед последним препятствием — барьером в 1000 футов высотою.
«Солнце отражалось на обледенелых скатах гор и снеговых покрывал, слепило глаза. Слева показались вершины ледников, и оттуда веяло особенным холодом...
Цепляясь за шатающиеся камни, тяжело дыша, поднимались в гору, шаг за шагом, люди и животные. Верблюды часто останавливались, ложились. Погонщики едва справлялись с уставшими быками и баранами отрядного гурта.
Взводу офицерской полусотни, за полутора суток пребывания своего на вершине перевала, пришлось перенести [188] много лишений. Видимо, Бог хранил офицеров этой полусотни, и они благополучно перенесли все испытания. И теперь они шли впереди, протаптывая дорогу идущим сзади, проваливаясь порою в глубокий снег...»{56}
Молча, сосредоточенно, упорно продвигался отряд — все вперед и вперед. Наконец открылась перед ним и долгожданная седловина, а за ней бесконечное снеговое плато. Еще десяток верст — и отряд оказался у широкого лога, по которому начал спускаться вниз.
Наступили сумерки. Шедшие впереди люди завидели перед собою несколько строений: то была заимка колониста Попова. Радостно прибавляя шаг, все бросились к заимке, но никто не встретил прибывших. Как узнали потом, здесь никто не жил с тех пор, как начались волнения в Монголии. Дома на заимке стали уже разваливаться.
Отряд сделал привал, люди отдохнули и поосмотрелись. Подсчитали, что переход через страшный Маш-Дабан дал до 60 человек значительно обмороженных и одного совершенно замерзшего: это был погонщик скота казак Болдырев. Тело последнего его товарищам не удалось взять с собой для погребения: свидетели смерти его и сами были недалеки от той же участи...
После перехода через Маш-Дабан отряд Сокольницкого решил устроить дневку для отдыха, и день 17 ноября провел биваком около заимки Попова.
Утром этого дня в лагерь отряда, в сопровождении почетного эскорта, прибыл Тургук Да Лама, правитель местного хошуна{57}. Это был видный монгол, с худощавым лицом, на котором зорко смотрели осмысленные, быстро все окидывающие глаза. Вежливо, без признака страха или раболепства, он опросил русское командование о том, благополучно ли отряд совершил свой путь сюда, причем оказалось, что он был прекрасно обо всем осведомлен. В результате беседы Лама убедился в миролюбии отряда и предложил ему перейти к устью рек Булугуна и Куджурты и остановиться неподалеку от его зимнего стойбища. [189]
Приезд Ламы и его спокойная, мирная речь оживили русский лагерь. Люди теперь достаточно отдохнули, отогрелись, поели, пришли в хорошее настроение; послышались бодрые русские песни...
18 ноября отряд перешел к устью реки Куджурты. Начальник отряда, полковник Сокольницкий, со свитою нанес ответный визит Тургук Да Ламе и побывал в его ставке, где был встречен весьма доброжелательно.
«При приветствии обменялись табакерками с нюхательным табаком, — вспоминает он в своих мемуарах. — За чашкой чая, с изюмом, сухими фруктами и китайским печеньем, потекла наша беседа о будущем.
Лама, знавший отлично положение дел в округе, предложил нам свое посредничество в переговорах наших с китайцами и обещал нам полное содействие в разрешении всяких вопросов при переходе границы между Монголией и Китайским Туркестаном.
— Я живу уже много лет в этом безопасном месте, — говорил нам Лама: — Здесь проходят караванные пути из Кобдо на Гучен. Последние годы тут было особенно тяжко. И в ту и в другую стороны проходили отряды войск. Много надо было смелости встречать их, более сильных, чем мы, конечно, и своим оружием и своими военными порядками... И вот я по опыту придерживаюсь такого правила: сильный — везде и всегда хозяин; с ним мы не в состоянии бороться. Вооружиться нам и вести войну со всеми — это значит погубить народ хошуна. Поэтому мы всегда одинаково вежливы и доброжелательны со всеми. Вот теперь пришли вы: у вас большая сила, много оружия, молодые и смелые солдаты... Что мы можем сделать с вами? Мы знаем, что доброе слово открывает сердце; мы встретили вас мирно. Жалеем ваших жен, детей, жалеем больных. Желаем вам всякого благополучия. Готовы помочь, в чем вы нуждаетесь, и знаем, что у вас не будет гнева против нас, вы не обидите мирный народ наш...»{58}
В ответ на эти умные и добрые слова Тургук Да Ламы полковник Сокольницкий еще раз заверил Ламу, что отряд его совершенно не имеет намерения обижать мирное население хошуна. [190]
По совету Ламы он решил избрать двух человек из своего отряда, чтобы послать их для открытия мирных переговоров к китайскому военному начальнику в местность Байтын-Богдо, где находилась зимняя стоянка отряда китайских войск Синцзяна (Китайского Туркестана). Лама обещал, со своей стороны, дать парламентерам отряда письмо к китайцам, в котором намеревался рекомендовать отряд наилучшим образом, и заявил, что организацию поездки парламентеров и все расходы по этой поездке он примет на себя.
22 ноября отряд Сокольницкого двинулся вперед, по долине реки Булугуна. Первый переход по этой местности доставил много затруднений, тем более что довольно резко усилился мороз. К 25 ноября отряд достиг уже урочища Харган Тохо; еще через два дня он остановился лагерем при впадении в Булугун речки Баин-гол. Лагерь вытянулся вдоль берега реки, раскинув аилы и шатры под высокими деревьями.
Вечером 29 ноября в лагерь прибыли два китайских унтер-офицера с четырьмя вооруженными монголами-торгоутами. Это была разведка. Китайцы тщательно ознакомились с лагерем. Скоро сюда же, с теми же целями, прибыл и небольшой отряд монгольских цириков, присланный торгоутским князем Намджи.
В ожидании ответа от китайцев отряд в своей стоянке лагерем на реке Баин-гол привел себя в порядок. Особой комиссией была произведена проверка отрядного имущества и составлена опись его; была реорганизована хозяйственная часть.
4 декабря наконец было получено уведомление о том, что губернатор Синцзяна назначил особо уполномоченное им лицо для ведения переговоров с русским отрядом. Начались переговоры, которые закончились тем, что 9 декабря на известных договоренных условиях русский отряд сдал свое оружие китайцам и был интернирован.
«В обед все было закончено, и мы обменялись соответствующими документами. Заиграли весело трубы китайцев, и кортеж с навьюченным оружием отряда, долго маячив между редкими деревьями, перешел на другую сторону реки. [191]
В лагере наступила тишина. Разговоры не клеились. Мы казались себе брошенными на произвол судьбы...»{59}
Отряд полковника Сокольницкого простоял на реке Булугуне при впадении в нее реки Баин-гола около 20 дней, и 18 декабря получил разрешение продвинуться еще верст на двенадцать ниже по реке, к хурэ Гайджи-гуна, в местность Удзюр-модо.
На новой стоянке лагеря была довольно густая роща. Возле нее тянулся кряж, усыпанный галькой. Отряд стал биваком по обе стороны реки, казаки-оренбуржцы расположились на правом берегу, а остальная часть отряда, преимущественно бывшие кайгородовцы, — на левом.
Выяснилось, что на этой стоянке придется пробыть более двух месяцев, и отряд стал здесь «на зимние квартиры»: быстро закипела работа — то тут, то там от земли поднялись крыши землянок, задымили трубы. Не все закапывались в землю — кое-кто выплетал себе жилище из прутьев тальника.
Китайцы вели наблюдение за жизнью лагеря и выдавали русским небольшой продовольственный паек.
С появлением у людей некоторого количества денег от продажи лошадей или какого-нибудь другого имущества, а также благодаря наступившему тягостному и скучному безделью, тоске и многим другим причинам в лагере начали выпивать: в китайской водке, «хане», стали искать забвения от горестей судьбы. Участились проступки, пришлось даже строить гауптвахту... Порой подвыпившая компания оренбуржцев выходила на свой берег и кричала через реку кайгородовцам:
— Эй, вы! Выходи на лед!
— Зачем? — отвечали оттуда.
Тогда оренбуржцы вызывали кайгородовцев на кулачный бой.
Если же с того берега никто не выходил, то оренбуржцы переходили по льду реку, задирали здесь сами кайгородовцев, какие попадали им под пьяную руку, и начинали драку...»{60} [192]
В январе 1922 года в лагере был отпразднован праздник Рождества Христова. Церковные службы в отрядной церкви охотно посещались молящимися. Не обошлось дело и без традиционных визитов... Смотритель лагеря, полковник Ван, подарил отряду к рождественским праздникам две тысячи джинов муки. В свою очередь, когда наступил китайский Новый год, отряд подарил Вану золотые часы.
9 марта отряд, снявшись с лагеря, перешел на новое место, где опять быстро вырос поселок.
«Чувствовалось приближение весны. Солнце уже весьма заметно пригревало землю. Река давно освободилась от льда. Природа пробудилась от зимнего сна. Стало весело на душе и у застывшего за зиму люда. Встряхнулись все и начали теперь заботиться о разнообразии своего стола. В Булугуне и близких от лагеря озерах оказалось так много крупной рыбы, что вылавливали ее самыми примитивными ловушками по два, три пуда зараз. Ловили много и удочками. Скоро всюду появились коптилки, тысячи рыб выкапчивались впрок. Началась охота и сбор гусиных и утиных яиц. Счастливцы, имевшие охотничьи ружья, приносили дичь...»{61}
С наступлением тепла жизнь в лагере вообще стала значительно легче.
О нахождении русского лагеря на реке Булугуне было, конечно, хорошо известно губернатору Синцзяна, но он, видимо, нарочно задерживал распыление этого нового скопища русских людей на территории Китайского Туркестана, ибо заканчивал к этому времени подобную же операцию по отношению к интернированному отряду атамана Анненкова.
Дошла очередь и до русского лагеря на Булугуне.
23 марта китайцы попросили командование отряда составить список людей, которые знали какие-нибудь ремесла и мастерства, и отдельный список квалифицированных рабочих; при этом они дали понять, что люди с такими знаниями могут быть отправлены в сторону Урумчи, столицу Синцзяна, и города Гучена для работы на фабриках и заводах. [193]
В лагере началась радостная суматоха. 29 марта здесь уже служили напутственный молебен и тепло прощались с первой партией уезжавших. Из лагеря уехали 190 человек, в том числе 12 женщин и 8 детей.
Оставшиеся в лагере люди с большим подъемом духа встретили и провели праздник Св. Пасхи. Походный храм отряда был к празднику красиво иллюминован фонариками. Вместо колокола призывал верующих к службе большой медный таз... На разговенье у многих было обильное угощение: имелись даже сырные пасхи, куличи, пироги.
После праздников, однако, потянулись вновь томительные дни ожидания.
Китайцы заявили оставшимся русским, что, так как казенных верблюдов имеется ничтожное число, а алба, т.е. подводная повинность, является теперь невозможною, то им придется повременить со своим отъездом.
«Вся жизнь того времени уходила на ожидания, — записывает в своих мемуарах полковник В. Ю. Сокольницкий: — Все остальное меркло перед этим. Вокруг ожидаемого движения вперед у нетерпеливых росли самые чудовищные слухи, имевшие некоторое основание в подслушанных у китайцев разговорах.
Однажды нам даже было прислано извещение о том, что китайские власти ничего не имеют против того, если у нас найдутся охотники вернуться в Россию или остаться здесь, среди монголов. Нам было предложено даже составить списки людей, согласных на это.
Надо заметить, что близость нахождения от лагеря киргизов смутила в лагере лишь мусульман, и некоторые из последних тайно ушли к единоверцам. Таким образом, у нас появилась новая категория людей — это самовольно оставившие отряд. Впрочем, таких было всего только восемь человек...
Много говорили о том, что ввиду каких-то неприятностей с нашей первой партией, которая якобы устроила бунт, нас всех отправят в Шарасумэ, близко к русской границе. Это походило на правду и порождало панику.
В действительности оказалось, что первая партия, задержавшись на праздниках Пасхи в Гучене, устроила там великую выпивку, за что пришлось даже сместить начальника [194] этой партии, который был затем арестован китайскими властями и заключен в тюрьму.
Затем у первой партии возникло большое недоразумение на каменно-угольных копях Шихо, где рабочие, увидев неисполнение китайцами поставленных им условий, устроили подлинный бунт, за что и были партиями отправлены на границу, к Чугучаку...»{62}
В мае начался отход людей группами к месту новой стоянки отряда, Байтык-Богдо. Здесь отряд сосредоточился к началу июля.
Байтык-Богдо был последним этапом отряда на пути к Гучену. С 11 августа началась отправка отсюда людей по направлению к Гучеку; штаб отряда вышел из Байтык-Богдо только 5 сентября и через пять дней подошел к стенам Гучена.
На ночь мы стали возле массивных ворот городской стены Гучена. Здесь, надо думать, были «дянь» — постоялые дворы. Бесчисленные надписи на стенах, порою исполненные даже художественно, говорили о проходе через город частей атамана Анненкова и о той безграничной любви, которую питали к нему его партизаны. Всюду были видны приветствия ему и пожелания благополучия и счастливого пути»{63}.
Вряд ли писавшие могли предполагать тогда, насколько печальною окажется участь их любимого атамана, который в это время сидел уже в китайской тюрьме в городе Урумчах...
Устроиться на работу в Гучене было очень трудно. На черной тяжелой работе люди зарабатывали 5 урумчинских лан в месяц, что в переводе их на китайские серебряные доллары, равнялось примерно полутора долларам.
Так как положение наемных рабочих там было близко к каторжному, то штаб отряда, имея еще в руках небольшие средства, решил прийти на помощь своим людям и выдавал работавшим маленькие субсидии. Таким образом, многие получали возможность прокармливать себя и даже заводить кое-какую одежду. [195]
В Гучене появились русские возчики дров и каменного угля; основалась русская хлебопекарня и лавка при ней. Застучали швейные машины и молотки сапожников, загремели жестянщики — словом, стал зарабатывать каждый, кто как мог. Некоторые русские пооткрывали мастерские для пошива белья; появились даже мастерские художественных вышивок, на которые оказался спрос со стороны татарок и сартянок.
Вскоре по прибытии своем в Гучен штаб отряда имел беседу с бывшим русским генеральным консулом в Урумчах А. А. Дьяковым, которому генерал-губернатор Синцзяна поручил закончить дело о ликвидации отряда. А 26 ноября 1922 года был отдан последний приказ № 159 за подписью начальника отряда, полковника В. Ю. Сокольницкого. В нем по поводу расформирования отряда говорилось следующее:
«Согласно распоряжению генерал-губернатора Синцзянской провинции, все русские, проживающее в городе Гучене и селении Читей, подлежат отправке на казенный счет на ближайшую к провинции станцию железной дороги.
Целью стремлений моих было дать возможность людям пробиться из Монголии, ставшей опасной для нашего пребывания, на Дальний Восток.
Ныне часть людей уже в пути, а большая часть оставшихся сама находит наилучшие способы для продвижения.
Таким образом, приведенные мною сюда русские люди и войсковые части освобождают меня от заботы о них в дальнейшем и потому принятые на себя обязанности я считаю исполненными.
Отряд, на долю которого выпало пережить немалое, расформировывается.
Весть о том, что я вывел русских людей не на посрамление, а на пользу в будущем родной земле нашей, которая, верую, примет нас когда-нибудь как дорогих сыновей своих, будет для меня лучшею наградой.
Счастливого пути и успеха в будущем...»
К декабрю месяцу уже шла регулярная отправка партий в сторону Внутреннего Китая. Последними отправились из Гучена на восток чины госпиталя и бывшего штаба отряда. Это произошло 27 февраля 1923 года. [196]
В Китае бывшие офицеры и партизаны отряда полковника Сокольницкого, как и партизаны атамана Анненкова, осели в Пекине, Тяньцзине, Мукдене и некоторых других пунктах преимущественно Северного Китая. Многие из них на чужбине вскоре оказались весьма полезными работниками и в условиях мирной жизни сумели создать здесь свое материальное благополучие.