Совершив Ледяной поход по Сибири, каппелевцы прибыли в Читу весной 1920 года в количестве около 15 000 человек. В Забайкалье в это время еще находились японские войска, поддерживавшие атамана Семенова, которому, по указу адмирала Колчака от 4 января 1920 года, принадлежала теперь вся полнота власти на Российской Восточной окраине.

Фактически же власть атамана весной этого года распространялась лишь на отдельные районы Забайкалья. В области было неспокойно. В разных ее частях действовали повстанческие красные партизанские отряды. Собственные вооруженные силы атамана Семенова не представляли собою надежной опоры. Некоторые его ближайшие сподвижники делали что хотели, не считаясь с желаниями самого атамана. Таков был, например, барон Унгерн, командир Азиатской дивизии, стоявшей на станции Даурия Забайкальской жел. дороги.

Семеновцы и каппелевцы подчинились теперь общему командованию в лице генерала Войцеховского и главному командованию в лице атамана Семенова. Такой порядок вещей порождал на практике много недоразумений, в силу которых в конце апреля 1920 года Войцеховский оставил свой пост. Его место занял генерал Лохвицкий, замененный [82] впоследствии генералом Вержбицким, но положение дел не изменилось к лучшему.

Каппелевцы на новом месте немного поправились, отдохнули и приоделись, но их отдых не был продолжительным. В апреле они были выдвинуты на фронт в Сретенско-Нерчинский район. В военных операциях здесь каппелевцы показали, что при известных условиях они могут еще дать образцы блестящей боевой деятельности.

В первой половине июля японцы заявили об эвакуации Забайкалья; в это время уже шли разговоры об образовании буферной Дальневосточной республики. Японская эвакуация назначалась на август. На совещании военных командиров белого Забайкалья выяснилось, что удержать Читу и все Восточное Забайкалье в тех границах, которые были при японцах, — задача непосильная, так как это потребовало бы огромного количества войск, и поэтому было решено сосредоточить главную массу войск за рекою Онон, с тем чтобы базироваться на станцию Маньчжурия, с которой когда-то атаман Семенов начал свое антибольшевистское движение на Дальний Восток{15}.

В середине октября 1920 года Азиатская дивизия барона Унгерна покинула свое насиженное гнездо на станции Даурия Забайкальской жел. дороги и двинулась походным порядком в пределы Внешней Монголии, или Халхи. Около этого же времени красные перешли в решительное наступление, 19 октября захватили станцию Карымскую и разъединили Читу с ее тылом.

Главнокомандующий Дальневосточной армией атаман Семенов и командующий армией генерал Вержбицкий с частями своих штабов оказались отрезанными в Чите. Командиры 1-го, 2-го и 3-го корпусов, бывшие при своих войсках по линии Забайкальской жел. дор., каждый самостоятельно, начали принимать меры по охране своего района. Общее руководство было потеряно.

Атаман Семенов вылетел из Читы на аэроплане, а генерал Вержбицкий со штабами присоединился к общей колонне [83] Читинской группы войск, которая должна была выйти в степи Забайкалья, чтобы через город Акшу соединиться с армией.

Находившиеся в Чите броневые поезда были сожжены, по железной дороге брошено много эшелонов. Сильно пострадало также и хозяйство армии.

Уфимская группа каппелевских войск под командой генерала Бангерского выехала из Читы на восток по железной дороге, но смогла добраться только до разъезда Дарасун, где покинула свои вагоны и направилась походным порядком для соединения с другими частями Дальневосточной армии. Через несколько переходов войска вышли в бурятские степи и к 30 октября подошли к реке Онон. Здесь уфимцы получили задание охранять переправы через Онон. Установив связь со станцией Борзя, они заняли деревню Чиндант.

Красные для того, чтобы помещать свободному отходу частей Читинской колонны войск, выступившей из Читы под командованием генерала Вержбицкого походным порядком на юг, выслали свою конницу к югу от железной дороги, и эта конница шла следом за генералом Бангерским. В результате этого преследования произошли бои у переправы через реку Онон. Красным удалось занять поселок Цасучаевский, но от Чинданта они были отбиты с большими потерями.

Один из участников боя у деревни Чиндант, офицер П. А. Савинцев, записал в своем дневнике, под датою 9 ноября, следующее.

«В ночь на девятое ноября был в заставе. Сменился около одиннадцати часов, вернулся в избу и лег, с тем чтобы соснуть часа полтора, и затем опять на заставу. И только успел уснуть на полу среди других, вповалку спящих, как шум быстро повскакавших со своих постелей людей заставил вскочить и меня.

Перед тем как ложиться спать, я снял с себя шинель и унты, и, пока одевался, в избе уже никого не осталось. А с улицы доносилась беспорядочная стрельба и своеобразный шум нарастающей паники.

Выскочил на улицу. Около дома уже никого не было. Со всех сторон раздавалась стрельба, и в темноте зимней [84] ночи нельзя было понять, где свои, и где красные. Было только очевидно, что красные каким-то образом ворвались в село. Бросился на окраину, где была наша застава. Заставу нашел на месте; с этой стороны было пока спокойно.

Вскоре подъехал командир полка со штабом и приказал отходить в сторону Борзи. Подошла и офицерская рота.

Выскочив из изб, офицеры успели построиться и уже в строю встретили ворвавшихся в село красных. Отстреливаясь залпами, рота отошла за деревню.

В полуверсте от деревни мы залегли и под беспрерывным ружейным и пулеметным огнем пролежали в снегу до утра. На наше счастье ночь была сравнительно теплая. Мы скрывали свое местонахождение, не стреляли, но огонь красных, хотя и был вслепую, только из офицерской роты выбил десять человек, среди которых один был убит — поручик Щекалев.

На рассвете стала бить по Чинданту наша артиллерия, а часов около восьми, верстах в двух справа от нас, из-за холма показалась конная группа, шедшая не к нам, а в тыл красных, в ту сторону, откуда красные пришли. Этот маневр, как выяснилось впоследствии, конной Воткинской батареи решил судьбу красных, засевших в Чинданте. Видя угрозу с тыла, они начали отходить из села. Наши цепи поднялись и бросились в атаку. Красные бросились бежать. А Воткинская батарея, шедшая по одной линии с красными, громила их губительным фланговым огнем.

И так гнали красных по открытой местности до сопок, верст семь. Трехтысячный отряд Пакулова был разбит вдребезги. Весь путь был усеян красными, убитыми и ранеными. А победители насчитывали в своих рядах какую-то тысячу стрелков вместе с больными и ранеными...

Как выяснилось, красные бесшумно сняли нашу заставу и ворвались в деревню совершенно неожиданно. Во время переполоха красными было захвачены шесть наших офицеров и несколько солдат, которых они увели с собою.

Среди убитых и раненых красноармейцев оказалось много китайцев»{16}.

«Нахождение красных в поселке Цасучаевском могло затруднить выход колонны генерала Вержбицкого, — говорит [85] в своей книге генерал П. П. Петров, — почему 5 и 6 ноября частями ген. Бенгерского с придачей воткинцев была предпринята контратака.

Красные были выбиты и, сильно пострадав, отошли далеко, так как населенных пунктов ближе 40–50 верст не было. Но это временное занятие Цасучаевского красными сыграло свою роль — колонна ген. Вержбицкого, следовавшая от Усть-Иль правым берегом Онона, получила сведения о присутствии красных у Цасучаевского, а потому следовавшая в авангарде конница и остатки Маньчжурской дивизии были направлены вдоль монгольской границы прямо в Даурию.

Этот переход по совершенно ненаселенной местности, в мороз и вьюгу, вывел из строя остатки Маньчжурской дивизии, и она прибыла в Даурию 7 и 8 ноября с большим числом обмороженных людей...»{17}

6 ноября прибыл на станцию Борзя генерал Вержбицкий и отдал приказ о вступлении своем в командование Дальневосточной армией.

7 ноября красные значительными силами повели наступление на район Борзи с севера и запада; конница красных появилась в районе Цаган-Олуевского поселка. С 9 по 13 ноября бои шли у самой Борзи; красные не раз врывались в самый поселок. В эти же дни они заняли Цаган-Олуевский поселок и некоторые другие пункты в тылу Борзинской группы войск. Предпринятые две попытки выбить красных из поселка Цаган-Олуевского успеха не имели, так как велись небольшими силами.

13 ноября командованием было решено оставить станцию Борзя. Части 3-го корпуса армии начали отходить на станцию Даурия, а 2-й корпус — переходить на станции Мациевская и Шарасун.

Под датою 15 ноября П. А. Савинцев, уже цитированный нами выше, офицер отступавшей из Забайкалья Каппелевской группы войск, записал в своем дневнике:

«Из Чинданта вышли 13-го вечером. За ночь прошли 35 верст до станции Хоронор. В поселке Хоронор простояли [86] день, а сегодня утром, погрузившись в вагоны, приехали на станцию Даурия. Расположились в казармах.

Вечер. Еще не стемнело, и в комнате, где размещен второй взвод офицерской роты, в полумраке видно всех, лежащих на нарах.

После тяжелых переходов, ночевок на открытых местах да в набитых до отказа избах здесь, в этой казарменной комнате-палате, даже уютно.

С полчаса назад кончился ужин. Спать рано, говорить о чем-либо в этот вечерний час не хочется, но потребность как-то выразить спокойное, несколько грустное настроение чувствуется у всех.

И эта потребность выражается в песне.

Начали вполголоса, как бы нехотя. К одному голосу присоединился другой, третий. Запели даже безголосые, и красивое, никем не управляемое, но все же стройное пение всколыхнуло всю казарму.

Невозможно словами передать красоту хоровой песни людей, привыкших смотреть в глаза смерти, — людей, огрубевших в обезличивающей войне и вдруг, вот в такой момент отрыва от боевой и походной повседневности, открывающих глубину своих душ...

Пережитое дало этим песням свой, неповторимый оттенок. Это не разухабистая, не плясовая, не насмешливо-грустная песня Руси.

Это — тихая, грустная молитва людей, отдыхающих в данный момент, но знающих наверное, что впереди еще много лишений, ужасов и могильных, часто бескрестных холмов... Это — воспоминания, надежды и иногда слезы людей с исковерканной молодостью, с оплеванной душою, спрятавшейся где-то глубоко в человеке и теперь неожиданно показавшей свою красоту...

Душа вышла из своего тайника — и свят этот момент ее праздника...

Вот запели сибирскую песню — песню каторжан. И невольно встала перед глазами картина одного из недавних наших переходов.

Переход в 70 верст. Хромая на обе ноги, идет длинная черная лента людей. В затылок дует холодный, пронизывающий до костей ветер. Повернешься к нему — и лицо твое застывает. Обутые в ботинки ноги промокли от снега, и [87] сырой холод от ног назойливо-неприятным ощущением пробирается к мозгу. Хочется прилечь на снег и уснуть сном измотавшегося до крайности человека. Но лишь на минуту остановишься, как чувствуешь, что ноги стынут и надо идти дальше. Спишь на ходу, во сне тычешься в спины впереди идущих, но идешь — нельзя не идти...

Прошли много. Это чувствуется по ногам: они ноют от боли. Намятая ступня заставляет делать разные выверты для того, чтобы безболезненно ступать. А впереди, говорят, еще тридцать верст...

Ожидается привал. Всматриваемся вперед с надеждой увидеть желанные огни костров. Вот наконец мигает впереди огонек. Силы прибавляются. Теперь скоро! У костров отдохнем. Огонек все приближается, и вот мы у костра... Это отставшие от впереди идущих частей кавалеристы греются у зажженных брошенных кем-то саней. А привал оказывается еще дальше.

Идем дальше, и доходим до места привала.

Бурятский улус. Две-три юрты. А нас около двух тысяч человек.

Десятки костров, и у каждого — круг греющихся людей. Сушат ноги, кипятят воду, варят мясо. Хлеба уже давно нет, и живы только мясной пищею.

Издали кажется, что громадный табор кочевников, не успевших поставить зимние юрты, ночует под открытым небом... Но не кочевники это, привыкшие к степям. Это люди, спаянные чем-то более ценным, чем таборная жизнь. Они уходят от кого-то. Они не знают даже, куда в конце концов придут, что будет с ними на следующей стоянке, да и дойдут ли до этой следующей стоянки... Даже наверное некоторые не дойдут, свалятся на дороге и уснут мертвым сном. Или сразит пуля. А для выдержавших муку этого похода, для уцелевших — еще много, много впереди подобных костров...»