Ледяной поход по сибирским равнинам, горам, степям и лесам начался в первых числах октября 1919 года, когда несколько десятков тысяч солдат, казаков и офицеров армий адмирала Колчака начали свое отступление от реки Тобол на восток.
Отходили с боями, сердито отгрызаясь от наступавшего противника. Командование белых армий полагало остановить наступление красных по рубежу реки Ишим, но это не удалось: в конце октября был оставлен Петропавловск, и белые войска начали отступать к Иртышу.
Был остро поставлен вопрос об эвакуации Омска, белой столицы. Этот город решали то эвакуировать, то защищать до последнего солдата. В начавшейся панике и неразберихе произошла в первых числах ноября смена высшего командования армий адмирала, что повлекло за собою только увеличение общей растерянности.
К 5 ноября перед Иртышом, в районе Омска, скопились десятки тысяч вагонов, сотни тысяч повозок белой армии, многочисленные артиллерийские части. Сюда же начали подходить и отступавшие с фронта войска. На беду, наступила оттепель, и начавшийся по реке Иртышу ледоход снес только что построенные через реку мосты. Для прохода через Иртыш оставался лишь один железнодорожный мост. В ожидании переправы лошади тысячами гибли от бескормицы. Казалось, вот-вот разразится катастрофа, и белая армия будет потоплена красными в Иртыше... Но 9 ноября вдруг ударил сильный мороз, и на следующий же день река стала проходима по льду. [52]
Выяснилось, что удержать позиции по реке Иртышу не удастся. Началась спешная и крайне беспорядочная эвакуация Омска. Это было уже началом катастрофы.
Утром 14 ноября пал Омск. В городе большевики захватили колоссальные запасы военного снаряжения.
Все бросилось теперь на восток. Катастрофическая обстановка рушила всякие стратегические планы. От красного зверя уходил, кто мог. Начиналась ничем не прикрытая яростная борьба за сохранение существования.
Позади давила наседающая Красная Армия, впереди могли быть опасны наскоки и нападение бесчисленных в Сибири красных партизанских отрядов. Опасности грозили со всех сторон. Показывало тревожные симптомы поведение бывших союзников по борьбе с большевиками: чехословаков, поляков, сербов, румын, которым приходилось теперь выбираться во что бы то ни стало из Сибири.
Угроза порой таилась и внутри самих белых армий: некоторые войсковые части, чтобы заслужить милость красных победителей, арестовывали своих офицеров или убивали их, и затем переходили на сторону большевиков.
Никто из двинувшихся в зимний поход, был ли это военный или штатский, не мог быть уверен, что ему удастся благополучно выбраться из этого огневого круга опасностей разного рода.
Вспомним далее, что ужасы отступления увеличивали еще жестокие сибирские морозы, плохое питание и тиф, этот неизбежный спутник всех страшных социальных катастроф.
О правильности железнодорожного сообщения не могло быть и речи. Около Ново-Николаевска произошла по вине польских легионов закупорка движения, и поезда по линии железной дороги вытянулись, один за другим, в сплошную ленту, длиной в несколько сот верст, и стали. Паровозы замерзали, вагоны и теплушки не отапливались. Мороз беспощадно косил свои жертвы...
Отступавшая от Омска белая армия продвигалась на восток как могла и умела: пешком, на санях, верхом на лошадях. Она была теперь перегружена небоевыми элементами в виде семейств офицеров и солдат и просто беженцев, уходивших от большевиков. [53]
Отступавших насчитывалось несколько сот тысяч человек.
Относительно общих условий этого великого отхода один из его участников рассказывает следующее.
Довольствоваться отступавшим приходилось за счет местных средств, так как лишь немногим воинским частям удалось получить и увезти продовольствие из складов города Омска. Обильная и плодородная Барабинская степь, с громадным крестьянским населением, не всегда могла прокормить сотни тысяч людей и лошадей.
Арьергардным строевым частям приходилось особенно туго: часто в деревнях было уже все съедено, вплоть до соломенных крыш, пошедших на корм лошадям. Тяжелей всего было частям, которые проходили вблизи железной дороги; легче тем, которые пробирались по боковым, удаленным дорогам.
Днем, когда пригревало солнце, было еще терпимо, к вечеру же поднимался обычный резкий степной ветер. Мороз становился крепче. Зябли и дрогли лошади, коченели солдаты. Далеко не все имели теплую одежду, не у всех были валенки, теплые рукавицы. Слабо защищали от сибирского мороза и стеганые ватные солдатские куртки с надетыми поверх них шинелями.
На ночлег в теплой избе набивались сотнями. Здесь порою спали, стоя на ногах или сидя на спящем уже человеке. Но на теплый ночлег не всегда можно было рассчитывать. Нередко приходилось ночевать под открытым небом, биваком у костра. При этом отмораживались уши, носы, руки и ноги. На станциях приходилось сотнями сдавать обмороженных в санитарные поезда. Если эти поезда останавливались и не двигались далее, то обмороженные больные окончательно замерзали здесь, уходя в другой, лучший мир, который не знает жестокостей людской борьбы...
Попадались по дороге замерзшие люди то в одиночку, то целыми группами, крепко уснувшие навыки у потухшего костра...
Плохо было людям, плохо и лошадям, которые сотнями попадали по пути отступления — одни от усталости, другие от бескормицы — и сейчас же бросались на произвол судьбы. [54] Отстать — значило погибнуть, попасть в руки красных палачей или замерзнуть{1}.
С подходом отступавшей армии к Оби начались восстания гарнизонов в городах Ново-Николаевске, Томске, Красноярске, Иркутске. Эти восстания и переходы белых войск на сторону красных несли с собою новые ужасные трагедии и бесконечно осложняли великий и трудный отход белых армий.
Вот как описал свой выезд из Томска один участник белого похода на восток после того, как ему удалось вырваться из этого города, объятого пожаром междоусобной войны.
«Из города доносилась ружейная канонада. В наступающих сумерках красным отблеском трепыхало зарево пожаров».
«Скоро нас нагнала окровавленная, израненная группа всадников с бледными испуганными лицами — это были конно-охотники, вырвавшиеся из города».
«Томск пал. Красные праздновали победу».
«Мы решили двигаться как можно скорее. Приготовили оружие и бомбы и решили — погибать или прорваться. Дали клятву погибать всем вместе».
«Крестьяне в деревнях говорили нам о жестокостях отрядов Щетинкина, Кравченко и Лубкова, об их нападениях и грабежах».
«Проезжая стороной от Тайги, мы увидели два огромных столба черного дыма — это горели Амжерские копи и взрывали арсеналы. По пути отступления все чаще встречались оставленные и загнанные лошади, которые доживали последние минуты. Было жутко и страшно смотреть на страдания этих безмолвных, обреченных на смерть животных — невольных свидетелей великой человеческой трагедии». «А мы разве не такие же обреченные?..»{2}
В двадцатых числах декабря произошел бой на станции Тайга, около Томска, между польскими легионерами и нагнавшими их красными войсками. Польские поезда стояли [55] здесь впереди и заграждали путь русским эшелонам, большей частью санитарным.
Станция и город находились в агонии. С минуты на минуту ожидалось выступление рабочих. Красные подошли вечером. В бою участвовали со стороны поляков 1-й польский полк, кавалерия и броневики. Часа через два бой кончился неудачно для поляков: они потеряли два броневых поезда и понесли жестокие потери людьми. Не могли уйти и погибли здесь многие русские составы. Много народа бросилось к отходившим польским эшелонам, но на каждой площадке вагонов стояли часовые и штыками отгоняли всех, желавших попасть на поезда.
По словам очевидцев, здесь разыгрывались кошмарные сцены. Один старый полковник, получив от поляков отказ увезти его с семьей на восток, выхватил револьвер и на глазах у всех убил свою жену и дочь и застрелился сам. Какая-то дама бросилась под проходивший поезд. Раненый доброволец умолял прохожих пристрелить его, предпочитая умереть, чем подвергнуться издевательствам красных...{3}
Ибо известен был лозунг последних: «Солдаты по домам, офицеры и добровольцы по гробам...»
Эпидемия самоубийств сопровождала собою весь путь отступления белых на восток.
В пределах Томской губернии отступавшая армия вступила в таежную полосу Сибири, и здесь ее страдания усилились во много раз. В глубоких снегах сибирской тайги армия похоронила все свои пушки. Кажется, только одни ижевцы и воткинцы, эти герои Ледяного похода, сумели протащить свои орудия до конца.
Благодаря скученности на ночлегах, недоеданию, ужасным санитарным условиям вообще эпидемии сыпного и возвратного тифа стали свирепствовать среди белых войск в такой степени, что порою в частях оставалось только несколько десятков здоровых людей. Сотни больных, в полном беспамятстве, везли на санях. Единственным врачом, ухаживающим за этими больными, был крепкий сибирский мороз... [56]
Тяжело достался остаткам 3-й армии адмирала Колчака проход через так называемую Щегловскую тайгу. Этой армии предстояло пройти по лесной просеке в дикой тайге, без населенных пунктов, почти 120 верст. Вся просека на десятки верст была запружена сплошным морем повозок и саней, растянувшихся по дороге в три ряда. Немыслимо было ускорить продвижение обозов или как-нибудь обогнать их. Красные же угрожали обходным движением отрезать эти обозы.
Чтобы спасти армию, приказано было сбросить все орудия, кинуть повозки в сторону и сесть, кому можно, на лошадей верхами. В первый день было сброшено с пути более 6000 повозок. Движение было ускорено, но все же было еще очень медленным.
На следующий день отчаявшиеся возницы сами стали проявлять инициативу — рубить постромки и садиться верхом на лошадей, оставляя на произвол судьбы больных женщин и детей, которых они везли. Стоны, вопли, плач и рыдания покидаемых не останавливали всадников, проезжавших мимо на изнуренных лошадях, — собственные страдания притупили в них чувство жалости к другим. Не было сил, свидетельствует очевидец, слышать и видеть весь творившийся ужас, но не было и никакой возможности помочь несчастным покинутым...{4}
Один из красных командиров, участвовавших в нападении на белых, при проходе через Щегловскую тайгу сообщил в своих воспоминаниях, что в этой операции было брошено белыми около 10 000 подвод со значительным военным имуществом.
«Наши две саперные роты, — рассказывает он, — работали целые сутки только над тем, чтобы повозки среднего ряда из обоза разбросать по разным сторонам и дать возможность продвинуться нашим частям. Когда мы ехали среди этого кладбища, впечатление было жуткое. Ехать пришлось буквально по трупам сотен издохших лошадей и даже замерзших людей, полузасыпанных выпавшим в этот день снегом...»{5} [57]
Третья армия вырвалась из трущоб Щегловской тайги 29 декабря.
В этот день в городе Ачинске, уже занятом белыми отрядами, случилась новая ужасная катастрофа. На станционных путях произошел взрыв поезда со снарядами — последними, которыми еще располагала армия. При взрыве погибло и было изувечено множество народа. Каким-то чудом уцелел генерал Каппель, командующий отступавшими армиями, находившийся в это время на станции Ачинск.
«В Ачинске мы простояли неделю, — рассказывает капитан К.{6}: — Всюду пустые деревни с разбежавшимся по тайге населением, красные партизанские отряды, которые, не стесняясь, совсем близко приближались к тракту и делали налеты и засады, отрезая обозы и пристреливая отставших. Целый транспорт Красного Креста с сестрами милосердия красные увели в тайгу. Какова была их судьба, выяснить не удалось: хорошего ожидать было трудно...»
В Ачинске белое командование получило подробные сведения о перевороте в Красноярске, восстании гарнизона и образовании какого-то сомнительного земского правительства.
Обстановка складывалась крайне тяжелая, почти безвыходная. Мужественный генерал Каппель отдал, однако, приказ:
— Перейти за Енисей, открыв себе дорогу, если потребуется, силою.
У Ачинска кончалось отступление на восток; началось наступление туда же.
Трудно изложить все перипетии столкновений белых с красными на подступах к Красноярску. Пожалуй, эти столкновения составляют наиболее драматический момент во всей истории Ледяного похода. Много белых погибло здесь в боях, немало было захвачено в плен красными... Были и такие части, которые, устрашившись всех опасностей похода, добровольно ушли в Красноярск, сдавшись на милость красного победителя. Не всем было дано остаться героями до конца.
Все же значительным колоннам белых под водительством генерала Каппеля удалось обойти Красноярск с севера и выйти вниз по реке Енисею к устью его правого притока, Кана. [58]
Здесь перед армией встал грозный вопрос: куда идти, каким путем пробиться вновь к железнодорожной магистрали? Командование решило пройти прямо по льду реки Кана, с тем, чтобы выйти к тому месту, где эта река пересекает железную дорогу, т.е. к городу Канску. Некоторым войсковым частям этот предположенный ледяной поход по Кану показался рискованным, и они откололись от армии, отправились далее на север, вниз по Енисею. Отряды генерала Перхурова и полковника Казагранди двинулись на север по реке Тасеевой, а отряд генерала Сукина — прямо по Енисею к реке Ангаре.
Генерал П. П. Петров в своей книге «От Волги до Тихого океана в рядах белых» рассказал нам о походе по Кану следующее:
«Река Кан не говорит ничего тем, кто не шел по ней или кто шел позднее по проложенной дороге. Зато она хорошо памятна уфимцам, камцам, тем, кто шел в голове колонны.
В деревне Подпорожной, откуда начиналось движение, оно не казалось трудным. Опасались только, чтобы где-нибудь красные не преградили выхода.
Кажется, 9 января, после полудня, Уфимская дивизия после отдыха в Подпорожной начала движение к Кану. Нужно было по лесной дороге, просекою, обойти один порог. Поднимаемся по лесной дороге в гору, а затем начинается движение по целине какими-то просеками, прогалинами, с крутыми спусками. Люди прокладывают дорогу шаг за шагом, вместе с проводниками. Колонна через каждые несколько шагов останавливается.
Уже в сумерках спустились на лед; широкая замерзшая река в обрывистых берегах. По берегу могучий лес, какого мы еще никогда не видели: ель, лиственница невиданной толщины уходят верхушками в небо; тайга непролазная. По такому гористо-лесному ущелью течет река — это коридор, по которому можно идти только на восток, не имея возможности свернуть ни вправо, ни влево.
Две-три версты двигаемся благополучно. Трудно только прокладывающим дорогу. Но дальше остановка и тревожные сведения: вода на льду. Что это?
Лед ли опустился под тяжестью движения, или река не замерзла как следует — неизвестно, и трудно уяснить, так [59] как кругом уже ночь, морозная мгла. Окружающее приняло фантастические очертания.
Пешком по такой воде двигаться нельзя, хотя бы лед и выдерживал. Уже многие промочили обувь. Послали вперед конных разведывать, а пока ждали.
Несколько часов ожидания кажутся вечностью.
На берегу, в охотничьей хижине, раскладывают костер: туда приехал генерал Каппель. Он прислушивается к разговорам, которые вертятся: «Вперед или назад?» — чуть ли не собирается послать приказание Войцеховскому повернуть колонну, но надежда, что вода на льду случайная, ключевая, останавливает. Приходят сведения, что двигаться можно: вода поверхностная. Нужно только больше растягиваться.
Движение возобновляется, но тревога за благополучный исход не оставляет. Что скажут еще пороги, которых, по описанию, чуть ли не три.
Ночь переходит в день почти незаметно — мглистый, морозный день. Мороз, к какому мы не привыкли, пронизывает сквозь тучу всяких одеяний. Сколько носов уже обмороженных! Целый день движемся то по сухому льду, то с водой сверху, с остановками.
На остановках кормят лошадей, разводят костры, размораживают краюхи хлеба, чтобы подкрепиться. Снова ночь. Что впереди, неизвестно. Проводники обещают, что скоро какой-то хутор, но его не видно. Подсчитываем, что в движении с остановками — больше суток, прошли не менее 50 верст: значит, еще далеко...
На каждой остановке трагедия. Сани во время движения по мокрым местам захватывают, загребают снег и обмерзают, становятся тяжелыми. Надо обрубать лед. Если же пришлось остановиться на мокром месте, то сани просто примерзают так, что лошади не могут их взять.
Уже много окончательно выбившихся из сил лошадей. Еле стоят они или ложатся, чтобы больше не вставать. В воздухе крики, брань, разговоры...»{7}
В этом Ледяном походе генерал Каппель промочил ноги, простудился и занемог. Командование армией вместо него принял генерал Войцеховский. [60]
От Канска белой армии пришлось вести наступление на Иркутск, где захватившие город красные при моральном содействии чехословаков накапливали силы, чтобы отрезать белым путь отступления на восток.
Жестоко разбив по пути несколько красных партизанских отрядов, каппелевцы, как стали теперь называться отступавшие белые войска, 28 января 1920 года подошли к богатому и торговому селу Тулуну, уже в пределах Иркутской губернии.
В Тулуне отступавшие войска узнали о смерти героического своего вождя, генерала Каппеля, скончавшегося в походе от жестокой простуды, схваченной им при движении по реке Кан.
Красные власти Иркутска, обеспокоенные продвижением белых на восток, выслали на станцию Зима большой отряд в 4000 бойцов, наспех составленный из наиболее ретивых сторонников советской власти, преимущественно рабочих Черемховских копей. 2 февраля у станции Зима произошел бой, в котором красные были разбиты наголову, и мало кто из них ушел живым из этого жестокого побоища.
Путь на Иркутск был открыт. Генерал Войцеховский, вступив в переговоры с красными властями Иркутска, соглашался пройти мимо города, если преданный союзниками Верховный правитель адмирал Колчак, находившийся в это время в Иркутской тюрьме, будет освобожден и передан под охрану иностранных военных частей, если будет выдана белой армии часть золотого запаса, захваченного уже большевиками в Иркутске, и если армия получит из иркутских складов запасы одежды и продовольствия.
Переговоры ни к чему не привели. Скоро стало известно, что чехи выдвинули свое требование — чтобы Иркутск не был местом боевого столкновения.
В ночь на 7 февраля белые войска были уже всего только в одном переходе от Иркутска. В эту же ночь, перед рассветом, на окраине города, был расстрелян красными палачами адмирал Колчак. Большевики поспешили с этой казнью, чтобы отнять у белой армии один из главных побудительных мотивов к занятию столицы Восточной Сибири.
7 и 8 февраля армия прошла мимо Иркутска, 9-го она была уже на берегу Байкала. [61]
С утра 10 февраля от села Голоустного начался второй Ледяной поход — поход по льду через мрачный и в то же время величественный Байкал, «славное море» сибиряков.
«Дороги нет, — вспоминает капитан К., — по Байкалу носится ураган, и чувствуется, как там, подо льдом, мечется и бурлит грозное море, готовое каждую минуту разбить ледяные оковы.
С большой осторожностью проезжаем несколько трещин по льду, через который настланы доски.
Вскоре у нас пала одна лошадь. Мы отстали. Одни в этой ледяной пустыне, дороги не видно, кругом море льда. Темно...
Полная безнадежность. Измученные нравственно и физически, истомленные, замерзая от жестокой стужи и ветра, мы на четвереньках ползаем по льду, чтобы отыскать следы лошадиных копыт, найти дорогу...
Безуспешно... В душу закрадывается холодное, ледяное отчаяние. Как мучительно страшна и сурова жизнь!..
Только молчание и пустыня...
«Нашел!» — вдруг слышен голос. По льду тянутся следы лошадиных копыт. Мы спасены. Вытягиваем лошадей к этому месту, и так, ведя их на поводу, медленно продолжаем свой путь.
Сколько еще идти? Когда же конец этим мучениям?
Встречаем трагическую группу — на льду стоит воз. В упряжке две павшие лошади; в возу — занесенные снегом, полузамерзшие, еле живые солдаты.
«Братцы, сделайте Божескую милость, пристрелите нас! Замерзаем!»
Мы молча проехали мимо...
А сколько было таких на крестном пути нашего многострадального перехода через Байкал!
Кругом темная, молчаливая ледяная пустыня...
И вдруг огонек — далеко, далеко...»
Это была станция Мысовая Забайкальской железной дороги. В Мысовой находились тогда японские солдаты, которые, единственные из союзников, казались еще друзьями белых.
Во второй половине февраля 1920 года отступавшая белая армия вступила в Читу, столицу Забайкалья.
Ледяной поход продолжался пять месяцев. До Читы дошли лишь самые сильные, самые стойкие, выносливые и самые непреклонные противники коммунистов.
Это были каппелевцы. [62]
Легендарным маршем генерал Петров назвал поход колонны генерала Сукина, отколовшейся при устье реки Кан 8 января 1920 года, от отступавшей армии генерала Каппеля.
В состав этой колонны вошли 3-й Барнаульский полк, 2-й Оренбургский казачий полк и отряд Томской конной милиции.
От устья реки Кан этот соединенный отряд под общим командованием генерала Сукина прошел вниз по Енисею и затем свернул на его могучий правый приток, величественную реку Ангару.
По Ангаре отряд начал продвигаться к верхнему течению этой реки. От устья реки Илим, впадающего в Ангару, тем путем, каким когда-то ходили казаки — завоеватели Сибири, отряд пересек водораздел бассейнов Ангары и Лены и вышел у села Усть-Кутского — того самого, откуда в 1649 году начал свой знаменитый поход на Амур Ерофей Хабаров.
Затем отряд Сукина поднялся вверх по Лене и по дикой, почти недоступной местности вышел к Байкалу.
Грозный Байкал был перейден по льду, севернее острова Ольхон, и отряд вышел к городу Баргузину, откуда прямым путем направился в Читу, прибыв туда 14 марта 1920 года. Отряд прошел по глухим сибирским дебрям более 2000 верст. В нескольких местах он имел боевые столкновения, не избежал бед, которые были и в других колоннах, — тифа в разных его формах. К началу марта отряд этот представлял собой скорее транспорт с больными, чем боевую войсковую часть.
Участник этого легендарного похода, капитан Михайловский, начальник отряда Томской конной милиции, рассказывал мне как-то, что он весь этот марш проделал верхом на одном и том же коне. Он сел на свою лошадь-спасительницу 17 декабря в Томске и слез с нее в Чите 14 марта, проехав, таким образом, верхом более 3000 верст.
К сожалению, в печати, насколько я знаю, не появилось еще сколько-нибудь подробных описаний этого марша и воспоминаний о нем его участников.
Обстоятельства выезда из Омска Верховного правителя адмирала Колчака, его печального следования по Сибирской [63] железной дороге на восток, задержания его поезда чехословаками на станции Нижнеудинск и выдачи его «союзниками» красным властям Иркутска общеизвестны.
Кажется, мировая история последних лет не знает такого низкого предательства, какое было учинено над одним из доблестнейших сынов России в начале рокового для нее 1920 года. В этом предательстве принимали видное участие представители чехословацкого командования в Сибири. Голова Колчака должна была, видимо, служить чехословакам выкупом за их свободный уход на восток.
В момент передачи Колчака красным властям, так называемому Политическому центру, адмирал воскликнул с горечью:
— Значит, союзники меня предают!
Будучи сам человеком большого душевного благородства, Колчак верил в наличие его и у союзников и был теперь жестоко обманут в этой своей вере...
21 января началось следствие над арестованным Верховным правителем, заключенным в Иркутскую тюрьму, а на следующий день Политический центр, в котором первенствующую роль играли социалисты-революционеры, друзья чехословаков, вынужден был уступить свою власть в городе боевой коммунистической организации — Военно-революционному комитету.
В это время отступавшая от Омска белая армия, с генералом Войцеховским во главе, уже вступала в пределы Иркутской губернии. 2 февраля каппелевцы были на станции Зима, всего в 150 верстах от Иркутска.
Для большевиков в Иркутске наставали решительные дни, и они начали готовиться к обороне города. Среди других забот и хлопот большевиков страшно заботил вопрос об участи адмирала Колчака.
Как поступить с ним?
Этот вопрос интересовал, конечно, не один Иркутск. Его ставили и в Москве.
Председатель Революционного военного Совета 5-й советской армии, ведшей наступление на Иркутск, некто Смирнов, в своих опубликованных в советской печати воспоминаниях рассказал, что он еще в Красноярске получил от Ленина шифрованную телеграмму, в которой коммунистический [64] диктатор «решительно приказывал Колчака не расстреливать»{8}.
Что это значило?
Вероятно, центральная власть рассчитывала, закончив полностью следствие об адмирале и его министрах, привезти его в Москву и судить здесь, устроив пышное революционно-трибунальное зрелище, с обличениями «козней злостной Антанты» и т.д.
«Обстановка изменилась, — рассказывает Смирнов: — Войцеховский мог ворваться в Иркутск, мог освободить Колчака, и кто знает — не будет ли он некоторым знаменем для сохранившихся реакционных сил?
Запрашивать Москву было некогда, и решение было принято...»
6 февраля этот же большевистский комиссар телеграфировал в Сибирский революционный комитет пространное сообщение, в котором, между прочим, говорилось:
«Сегодня по прямому проводу мною дано распоряжение расстрелять Колчака».
По информации председателя Военно-революционного комитета в Иркутске А. Ширямова, Колчак с момента ареста содержался в Иркутской тюрьме. Особо надежный отряд охранял его, и условия этой охраны ежедневно проверялись. Председателю следственной комиссии Чудновскому было дано распоряжение держать наготове специальный отряд, который в случае боя на улицах города должен был взять адмирала из тюрьмы и увезти его из Иркутска в более безопасное место.
3 февраля следственная комиссия представила в Революционный комитет список из 18 деятелей белого движения, которые, по мнению комиссии, подлежали расстрелу. В числе этих лиц был и адмирал Колчак.
Революционный комитет выделил из списка только двух: Колчака и председателя Совета министров его правительства, В. Н. Пепеляева. Все же в тот день вопрос о расстреле адмирала оставался еще открытым. Его участь была решена телеграммой Смирнова.
Ночью 6 февраля постановление Революционного комитета было передано Чудновскому для исполнения. [65]
На рассвете 7 февраля Верховный правитель и его первый министр В. Н. Пепеляев, оба в ручных кандалах (совершенно ненужная жестокость), были выведены на холм, на окраине города. Вероятно, это был тот холм, на котором расположено Иркутское Знаменское кладбище. Они были поставлены на вершине холма; раздался первый залп, затем, для верности, второй — и все было кончено. Расстреляны они были нарядом левоэсэровской дружины, в присутствии председателя следственной комиссии Чудновского и члена Военно-революционного комитета Левенсона.
Для издевательства над казнимыми вместе с Колчаком и Пепеляевым был расстрелян китаец-палач, приводивший в исполнение смертные приговоры в Иркутской тюрьме.
Жестокость и подлость, соединенные с трусостью, эти основные свойства большевистской психологии, проявились и здесь, при расстреле адмирала Колчака. Даже и мертвый, он был грозен для них, его могила могла стать местом паломничества и постоянно взывала бы к отмщению — и они лишили его вечного успокоения в земле: тело адмирала было спущено в прорубь реки Ангары, вместе с телом расстрелянного с ним Пепеляева...
О предсмертных часах и минутах адмирала Колчака существует много рассказов. Которые из них достоверны, трудно судить, но все они свидетельствуют, что адмирал в последние мгновения своей земной жизни держал себя спокойно и мужественно, с достоинством человека, сознававшего правоту того дела, ради которого он шел на смерть.
По рассказу коммуниста Чудновского, опубликованному в свое время в «Советской Сибири», адмирал перед выводом его из тюрьмы на место казни, на вопрос, имеет ли он какую-нибудь последнюю просьбу, ответил кратко:
— Передайте моей жене, которая живет в Париже, что, умирая, я благословляю моего сына...
В самую страшную, последнюю минуту своей жизни, А. В. Колчак не доставил своим врагам злорадного торжества видеть его униженным, трепещущим и трусливым. Он умер так же, как и жил, сохранив свою гордость и честное мужество, отличавшие собою весь его славный жизненный путь. Его трагическая кончина, несмотря на все ухищрения большевиков придать ей недостойный и унизительный характер, [66] еще более возвысила его в наших глазах, создав ему заслуженный ореол мученичества и величайшего самопожертвования.
А. В. Колчак умер всего лишь 46 лет. По жестокой иронии судьбы он нашел смерть в том же самом городе, где шестнадцатью годами ранее он венчался со своей невестой, С. Ф. Омировой, перед отъездом своим на театр военных действий в Порт-Артур...
Я и моя жена узнали о смерти Колчака к вечеру 8 февраля на станции Мысовой в Забайкалье, когда мы покидали свою родину.
Жена моя тогда записала в своем дневнике:
«Итак, он все-таки погиб. Погиб в оказавшейся неравною борьбе за свободу и счастье русского народа — того народа, именем которого его убили. Честный патриот, мужественный сын своей родины, на посту Верховного правителя призывавший все время к долгу, к жертвам во имя Родины, к дружной работе, — все для Родины, ничего для себя! — он, в результате какого-то постыдного торга, предан союзниками в руки палачей...
Трудно передать чувства возмущения, ужаса, скорби, бушующие в моей душе. Больше всего скорби, тоски беспросветной.
Сегодня я почти не спала. Сна не было. На рассвете я долго смотрела в окно вагона: чуть брезжил тусклый свет зачинающегося дня, ущербленный месяц печальным серпом качался в свинцовом небе; где-то далеко глухо выли собаки... Тревога и боль росли в моей душе. Что-то будет дальше с Россией, с нами? Какой ужасный, какой тяжкий путь стелется перед нашей страной — путь крови, мрака и жертв без конца...»
Как было мной упомянуто ранее, Главнокомандующий отступавшими армиями генерал В. О. Каппель простудился во время похода по реке Кану и отморозил обе ноги.
26 января 1920 года он скончался на одной из маленьких станций Сибирской жел. дороги, недалеко от города Нижнеудинска, от воспаления легких и гангрены. Смерть его была мучительна. Перед своим концом он не переставал думать о страданиях России. На просьбы окружающих лечь в эшелон чехов он твердо ответил: [67]
— Нет, этого не будет! С предателями я ничего общего не имею. Последняя моя воля — мой труп не помещайте в чешские эшелоны. Передайте армии, что я был предан ей и я доказал это своей смертью...
Так погиб великий русский патриот, легендарный вождь смелых волжских походов 1918 года, отнявший у большевиков Самару, Сызрань, Казань, бесстрашный вождь героического Ледяного похода по Сибири...
Умер генерал Каппель на своем посту еще совсем не старым: ему не было и сорока лет. Это была тяжкая преждевременная утрата для белых армий, и осиротевшие его соратники еще раз испытали на себе правдивость пословицы: «У счастливого недруги мрут, у несчастного друг умирает...»
Армия не пожелала похоронить своего вождя там, где он умер, в местности, которая будет занята большевиками, и тело его было отправлено в Читу, где и похоронено. Однако, когда выяснилось, что и Чита будет эвакуирована белыми перед натиском большевиков, прах генерала был перевезен в Харбин, где и покоится теперь в ограде Иверской церкви.
Летом 1929 года архиепископом Мефодием был освящен памятник над могилой генерала Каппеля, поставленный волжанами. Траурное торжество состоялось при громадном стечении пришедших помолиться за упокой души доблестного генерала.
В этот же день в одной из столовых Харбина состоялась «чашка чая» волжан, которые праздновали свой корпусный праздник. На это скромное торжество собралось более двухсот человек. За столом было оставлено одно пустое место и перед ним прибор, возле которого стоял лишь букет белых роз. Это место было предназначено... для генерала Каппеля. Он и мертвый не расставался со своими волжанами, с которыми при жизни своей совершил так много славных дел.