Уставные требования к обучению войск

Вскоре после наполеоновских войн вышли новые уставы: пехотный устав в 1816 г., а кавалерийский — в 1818 г. (издан в Варшаве, по месту нахождения августейшего генерал-инспектора кавалерии). Годы выхода уставов свидетельствуют о том, что к ним в значительной мере руки приложил Аракчеев. И действительно, уставы были переполнены множеством мелочных подробностей; в них не было почти ничего, относящегося к самой боевой подготовке. В «Воинском уставе о пехотной службе» нет ни одной строки о том, как производится атака; нет об этом ни единого слова в «Правилах полкового учения для пехоты» (изд. 1818 г.) и в «Воинском уставе о линейном учении» (1820 г.).

В «Воинском уставе о кавалерийской строевой службе» есть коротенькая глава «Об атаке»; в ней предписывается во время атаки «слишком горячих лошадей придерживать», «в карьер более 80 шагов никогда не атаковать», галопом проходить тоже шагов 80 и несколько раз подчеркивается, что главное при атаке — это равнение. Впрочем, в примечании указана важность обучения конницы атаке; в этом уставе процесс обучения рассмотрен гораздо шире, чем в пехотном, что объясняется личностью генерал-инспектора кавалерии, под редакцией которого этот устав и вышел. Великий князь Константин Павлович, участник последних суворовских походов, не мог забыть о главной сути суворовского учения — атаке; к тому же великий князь мог и не считаться с мнением Аракчеева, в отличие от генералов.

Однако в этом же уставе встречаются такие указания, как «не делать атаки на пехоту, готовую встретить конницу», «считать невозможной атаку на пехотную колонну»{165}, т. е. уделяется весьма серьезное внимание удобствам действия кавалерии, ее безопасности, но на войне обстановка всем [340] повелевает и прежде всего должна быть выполнена поставленная цель, каких бы это ни стоило жертв.

С течением времени наружные требования окончательно затемняют внутреннюю суть устава. Так, в «Воинском уставе о кавалерийской строевой службе» (изд. 1823 г.) есть такие указания: «атакующий фронт должен идти на неприятеля сколь можно осанисто и стараться быть совершенно сомкнутым в рядах, ибо от сего наиболее зависит успех в атаке»{166}.

Тратя много усилий на линейные ученья подготовку к ним, войска не имели времени заниматься стрельбой, хотя в уставе об этом говорится достаточно весомо («нет нужды доказывать, сколь важно и необходимо, чтобы солдаты обучены были цельно стрелять. Опыты научают, что и самые успехи в военных действиях много от совершенства в искусстве сем зависят»). В уставе указано: «ежегодно в учебное время всех унтер-офицеров и солдат в полку обучать стрелять в цель, употребляя для сего единственно большую часть пороха, для ученья назначенного».

К сожалению, в уставе не было приведено точного распределения самих упражнений стрельбы, вследствие чего некоторые начальники считали достаточным для обучения стрельбе выпускать в год по пять пуль, а оставшийся порох использовать хотя бы для фейерверка в торжественные дни.

Наконец, имелись «Правила рассыпного строя, или Наставления о рассыпном действии пехоты» (изд. 1818 г.), где даны весьма целесообразные сведения относительно значения огня в бою. В 1-м параграфе указано, что этот строй весьма соответствует вооружению пехоты, ибо сила ее преимущественно заключается в огне, однако же не в множестве, а в меткости выстрелов; рассеянное положение пехоты дает больше удобств стрелять метко; в рассыпном строю открывается то еще преимущество, что неровности рельефа местности почти всегда представляют защиту от пули врага.

В этих правилах еще раз подтверждена важность меткой стрельбы: «Многие полагают еще и ныне, что пуля вредит [341] неприятелю только случайно. Мнение сие действительно оправдывается, однако ж только в тех случаях, где неучи действуют ружьем; когда же ружье в руках настоящего стрелка, мастера ремесла своего, то и успех стрельбы не будет зависеть от случайности».

Сущность рассыпного строя в наставлении изложена очень четко: «При таком способе сражаться действие каждого стрелка представится в виде частной или личной драки: ибо подробности действия, например, выгоднейших средств к нанесению вреда сопернику своему, избрание места к закрытию и защиты своей и проч. зависят совершенно от собственной воли и понятий стрелка». Странно читать среди других чисто формалистских уставов такой призыв к частному почину!

Во 2-й армии первый смотр стрельбы, по настоянию молодого начальника штаба генерала Киселева, был произведен в 1819 г.; этот смотр показал, что стрелковое дело в армии находится в жалком состоянии; причину следует искать в том, что начальники не придавали ей значения, так как на основательные занятия ею времени не было, а главное, высшие начальники на смотрах ею обыкновенно не интересовались, посвящая все свое внимание линейному учению. Кроме того, в войсках было очень много неисправных ружей.

В общем, вся цель обучения нижних чинов может быть выражена следующими строками: «обучив каждого солдата правильно стоять, владеть и действовать ружьем, маршировать и делать обороты и вообще все движения, весьма легко будет довести до совершенства в обучении роты, от коих зависит совершенство батальона и полка; для сего полковому и батальонным командирам как возможно прилежнее смотреть за ротными командирами, дабы при обучении солдат поодиночке каждому ясно, с терпением и без наказаний толковали все принадлежащие правила, показывая, что и как им исполнять; строгость при ученье употреблять только для нерадивых, но и тут поступать с умеренностью и осторожностью. Попечительный и искусный начальник может поселить в подчиненных своих охоту к службе и повиновение; [342] стараться также доводить солдат, чтобы почитали за стыд и самомолейшее наказание»{167}.

К сожалению, эти благие указания воинских уставов, в составлении которых принимали участие видные деятели минувших войн, скоро были забыты; влияние Аракчеева напрочь смело идейную сторону обучения, а смотровые требования высшего начальства заставили полковых, батальонных и ротных командиров думать исключительно о муштре, при которой «строгость при ученье» приходилось проявлять не только к нерадивым, но и ко всем; понятно, что немногие ротные командиры при этом умели «поступать с умеренностью и осторожностью».

По словам известного партизана Д. В. Давыдова{168}, «относительно равнения шеренг и выделывания темпов, наша армия бесспорно превосходит все прочие. Но, Боже мой, каково большинство генералов и офицеров, в коих убито стремление к образованию, вследствие чего они ненавидят всякую науку! Эти бездарные невежды, истые любители изящной ремешковой службы, полагают в премудрости своей, что война, ослабляя приобретенные войском в мирное время фронтовые сведения, вредна лишь для него. Как будто войско обучается не для войны, но исключительно для мирных экзерциций на Марсовом поле. Прослужив не одну кампанию и сознавая по опыту пользу строевого образования солдат, я никогда не дозволю себе безусловно отвергать полезную сторону военных уставов; из этого, однако, не следует, чтобы я признавал пользу системы, основанной лишь на обременении и притуплении способностей изложением неимоверного количества мелочей, не поясняющих, но крайне затемняющих дело... Налагать оковы на даровитые личности и тем затруднять им возможность выдвинуться из среды невежественной посредственности — это верх бессмыслия. Таким образом можно достигнуть лишь следующего: бездарные невежды, отличающиеся самым узким пониманием, окончательно изгоняют отовсюду способных людей, которые, [343] убитые бессмысленными требованиями, не будут иметь возможности развиваться для самостоятельного действия и безусловно подчинятся большинству...»

Борьба с Наполеоном потребовала немало войск, а в связи с этим пришлось значительно усилить и офицерский состав. Правда, в 1812 г. при формировании ополчения было принято много чиновников, отставных или даже дворян на должность офицеров; многие из них в 1813 г. перешли в регулярные полки, а затем и совсем остались в армии на действительной службе, но все же убыль офицеров была велика. Военное ведомство было сильно озабочено увеличением офицерского контингента, стремясь количеством до некоторой степени уравновесить недостаточные знания выпускаемых офицеров. В наиболее тяжелую годину военно-учебные заведения производили выпуски даже дважды за год. Дворянский полк, например, в 1812 г. выпустил 1139 офицеров{169}.

Изменившиеся после 1815 г. условия службы, в связи со взглядом Аракчеева на военное дело, заставили уйти многих офицеров, причем, как замечает князь Паскевич, многие «наши георгиевские кресты пошли в отставку и очутились винными приставами». Приходилось опять производить усиленные выпуски. Так, в 1823 г., по высочайшему повелению, были произведены в офицеры до окончания курса 122 воспитанника 1-го и 2-го кадетских корпусов, питомцев Дворянского полка, военно-сиротского дома и Царскосельского лицея{170}. Но такими экстренными выпусками нельзя было, конечно, радикально компенсировать недостаток офицерского состава.

Популярность военной службы среди дворянства уменьшается; вторжение Наполеона в Россию разорило немало помещиков, прожить же на одном казенном жалованье было трудно: после 1812 г. цены во всей России сильно поднялись. Это и вызвало прибавку содержания офицерским чинам, объявленную в день рождения государя, 12 декабря 1816 г.

Поскольку в период с 1801 по 1825 г. из всех военно-учебных заведений было выпущено только 16 тысяч офицеров, [344] военное ведомство пришло к необходимости учредить особые элементарные школы для подпрапорщиков; с 1822 по 1825 г. такие школы организовали в Могилеве, при штабе 1-й армии; юнкерскую школу — при штабе 2-й армии, в местечке Тульчине, и корпусные школы — при Гренадерском корпусе и при корпусах 1-й армии. Учреждением всех этих школ имелось в виду подготовить молодых людей к офицерскому званию, дав им знания, необходимые для строевого офицера, образовав их нравственно и внушив им правила военной дисциплины; однако уровень знаний, почерпнутых будущими офицерами в этих школах, был невысок, а нравственные устои — непрочны, так как пребывание воспитанников в школах было непродолжительным, да и состав учителей подбирался случайный.

Даже в военно-учебных заведениях учебное дело было поставлено невысоко; польза от учителей-иностранцев невелика, а своих учителей было мало; программы поражали многопредметностью, учебники или отсутствовали, или устарели{171}. Служебное и материальное обеспечение учителей до 1819 г. было незавидное. По словам одного из современников{172}, учителя нижних классов были «люди добрые и знающие», но некоторые из них настолько бедны, что «дозволяли кадетам пополнять пустые учительские карманы кусками хлеба, мяса, каши и масла в бумажках». В военно-сиротском доме учителю русского языка за 18 недельных часов полагалось жалованье 300 рублей в год!

Лишь когда во главе военно-учебных заведений стал гуманный граф Петр Петрович Коновницын (1819–1822), обратили наконец серьезное внимание на улучшение материальных условий, на лучшее размещение воспитанников, а главное, на их нравственное воспитание. К сожалению, граф Коновницын недолго пробыл на своем посту, и его влияние скоро было снивелировано. Нравы огрубели, уровень воспитания снизился, так как требования Аракчеева были диаметрально противоположны воззрениям графа Коновницына. [345]

Достаточно указать, что стоявший почти 20 лет во главе 1-го кадетского корпуса (1801–1820) генерал Клингер, чрезвычайно ценимый главным начальником военно-учебных заведений великим князем Константином Павловичем педагог, говаривал: «Русских надо менее учить, а более бить!»{173}. И действительно, за исключением коновницынского периода, в военно-учебных заведениях процветали телесные наказания, суровое и грубое обращение как между воспитанниками, так и воспитателей с ними. Понятно, что при выходе в офицеры они переносили такое же обращение и на своих солдат, особенно если видели поощрение со стороны своего ротного, батальонного, а зачастую даже и полкового командира.

Генерал Киселев после вступления в должность начальника штаба 2-й армии писал Закревскому 13 июля 1819 г.: «Касательно до назначения будущих полковых командиров, то я здесь отличных действительно не знаю, батальонами ладят, но полк — дело другое»{174}. В это время уже резко бросался в глаза недостаток образования и воспитания среди начальников, начиная от самых младших. Во время службы с офицерами не занимались; стремились лишь превратить и офицеров, и солдат в машины, способные к однообразному и одновременному исполнению команд.

Долгое время анализом кампаний 1812–1814 гг. как бы перестали интересоваться. Описания и планы важнейших сражений, правда, были составлены генералом Толем, но они были распространены в самом ограниченном кругу специалистов. Интересно отметить, что в царствование Александра I появилось лишь два описания войны 1812 г.: одно — Д. Ахшарумова, а другое — Бутурлина, да и то на французском языке. Работы эти были в общем малоизвестны среди офицерства. Некоторые исследователи этой эпохи отмечают, что Александр I испытывал неприятное чувство при напоминании ему о событиях Отечественной войны, а особенно о Бородинском сражении, слава которого приписывалась Кутузову, [346] что невольно умаляло в армии личность Александра. Случалось, что памятная дата этого сражения решительно ничем не отмечалась даже тогда, когда император этот день проводил в Москве.

Такое отношение Александра I вызывало подражание и у других, вследствие чего память о геройских событиях этой войны начала сглаживаться в нашей армии: о них не напоминали ни дни празднования, ни исследования хода кампаний, ни, наконец, те традиции и приемы обучения, жизненность которых подтверждали славные бои этой эпохи; наоборот, все, казалось, напоминало времена Павла. Как вполне справедливо писал генерал Паскевич в своих заметках: «В год времени забыли войну, как будто никогда и не было, и военные качества заменились экзерцирмейстерской ловкостью».

К тому же офицерство отличалось жестоким отношением к нижним чинам. «В течение службы моей я видел таких командиров, которые дрались потому только, что их самих драли», — писал Сабанеев Киселеву. В докладной записке о телесных наказаниях, составленной тем же Сабанеевым, между прочим сказано: «В полку от ефрейтора до командира все бьют и убивают людей, и как сказал некто: в русской службе убийца тот, кто сразу умертвит, но кто в два, три года забил человека, тот не в ответе»{175}.

Грубое с офицерами и жестокое с нижними чинами обращение после 1820 г. стало входить в норму. Главнокомандующий 2-й армии граф Витгенштейн в своем приказе от 7 июля 1822 г. пишет: «Я заметил, что в некоторых полках 14-й дивизии господа полковые командиры весьма грубо обходятся со своими офицерами, забывая должное уважение к званию благороднаго человека, позволяют себе употребление выражений, не свойственных с обращением, которое всякий офицер имеет право от своего начальника ожидать. Строгость и грубость, взыскание и обида суть совсем различные вещи, и сколь первая необходима, столь вторая для службы вредна... Насчет же обращения с нижними чинами должен я заметить, [347] что за учение не должно их телесно наказывать, а особенно таким жестоким манером, каким оно часто делается...» Но Витгенштейн отличался благородством, а много ли других высших начальников признавало нужным замечать нездоровую обстановку в армии. По крайней мере в их рядах нет Аракчеева, воскресившего с успехом в военных поселениях павловские времена.