Сорок пять миллиметров
Когда мы с Коршуновым впервые увидели танковую пушку, Коршунов помолчал, потом крякнул и сказал:
— Разве это пушка? Это тенор.
Я пришел в танковую часть из корпусной артиллерии, где так же, как и Коршунов, имел дело с гаубицей крупного калибра, которую возил мощный трактор на гусеничном ходу.
Надо прибавить, что в это время я находился на сверхсрочной службе младшим командиром и считался не плохим артиллеристом. До армии я работал техником, ремонтировал двигатели внутреннего сгорания. Так что начала танкового дела были во мне, можно оказать, заложены.
Конечно, после гаубицы эта 45-миллиметровая пушечка казалась Коршунову почти невесомой.
— Посмотрим, однако, какова она на ходу, — сказал я Коршунову. Мне как-то стало обидно, что старый приятель смотрит на эту пушку, как на младенца.
— Да, на ходу... — неопределенно сказал Коршунов, — то-то и дело, что на ходу... А я остаюсь стрелять с места. Ты еще мой бас услышишь.
Гаубицу Коршунов называл «басом».
Были еще орудия сверхкрупного калибра, которые Коршунов называл «контрабасами» и к которым он питал величайшее почтение.
— Да тут и не повернешься, — спокойно сказал Коршунов, заглянув внутрь башни танка, — и валяет же ее, любезную, на ходу... Стрельба, стало быть, на-глазок? Так, так...
Конечно, Коршунов немного преувеличивал и делал это больше «для важности», прекрасно зная, что дело не так просто. Но впоследствии мне стало известно, что, вернувшись в часть, Коршунов сказал товарищам:
— Малышев больше не артиллерист. Он теперь руками на гитаре играет, а ногами штопает носки.
Не знаю, поняли ли товарищи его витиеватую речь, но в те времена Коршунов, как и я, был очень молод и еще плохо разбирался в значении отдельных родов оружия.
Впрочем, мы оба к этому вопросу вернулись позже.
Когда я в первый раз поехал в танке, то сразу почувствовал, какая нужна огромная [278] тренировка, чтобы хорошо стрелять отсюда. Обзор ограниченный — две-три смотровые щели или перископический прицел. Противника надо рассматривать через дырочку длиной в несколько сантиметров и шириной в несколько миллиметров, вдобавок еще закрытую толстым стеклом с целлулоидовой прослойкой. Машина на пересеченной местности все время колышется, и горизонт «прыгает». Попробуйте в этих условиях сразу «посадить» мишень на пересечение волосков в круглом просвете прицельной трубки! А медлить нельзя ни секунды!
Колеблется танк, колеблется и орудие. Смещение канала ствола на один-два миллиметра относит снаряд в сторону от цели на метры.
Мало того: колеблется и сам стрелок, тело стремится сохранить равновесие. Прибавьте к этому воздух: бензин, и масло, и пороховые газы, и просто жара.
Сначала я ездил командиром башни. Первое время эта работа казалась очень тяжелой: я был человек-лифт. Огонь ведет командир танка. И пушка и пулемет у него на шаровой установке и имеют единый прицел. Следовательно, огонь практически ведет он один, хотя пулемет может работать и самостоятельно. Мое же дело — подавать снаряды к пушке. Когда командир, сидящий рядом со мной в башне, расстрелял свой непосредственный запас снарядов, мое дело нырнуть вниз в люк, к зарядному ящику, достать еще снаряды и подавать без всякого опоздания, особенно если огонь ведется по противотанковым орудиям противника, которые тоже не медлят.
За время учебы я просадил немало снарядов и «условных» и настоящих. А командир танка ловил мишени, как птицу на лету. Помню, что он сбил подряд шесть мишеней — после того, как я не справился ни с одной. Мишени летели вверх, как будто их подкидывал кто-нибудь. В стороны разлетались «учи земли и обломков.
— Вот это стрельба! — крикнул я ему сквозь грохот танка. Он только улыбнулся.
— Это, конечно, стрельба, — сказал он, — но несложная. Эффектно, когда мишень летит в воздух. Но настоящая отличная стрельба — вот, на первой мишени: пять прямых попаданий.
И действительно, на мишени было пять дыр, расположенных довольно кучно.
— Знаете, что такое прямое попадание? — спросил он. — Это в сущности конец танку или любой огневой точке противника.
Вот когда я начал уважать наш спаренный «инструмент» и стрелка, который владеет таким инструментом.
Через несколько времени я перестал чувствовать себя инородным телом, болтающимся внутри танка, я слился с танком. Должно быть, так чувствует себя опытный кавалерист на коне. Танк и его пушка стали как бы продолжением моего тела. Я уже не замечал ни тяжелого воздуха, ни жары, ни пыли и перестал глохнуть от выстрелов. Все мои чувства были сосредоточены на щели. Я не замечал, как нажимаю педаль пушки. Казалось, что я бросаю снаряды в цель руками, Я не мог представить себе ни одной мишени, ни одной цели без того, чтобы не видеть ее в каком-то отношении к двум крестообразно пересекающимся волоскам в светлом кружке прицела.
Коршунова я долго не видел. Мне, правда, приходилось слышать его «бас». Энтузиасты артиллерийского дела говорят, что «свою» пушку они по голосу отличают среди тысячи других. По-моему, это преувеличено. Но иной раз мне казалось, что этот далекий «бас» гаубицы принадлежит самому Коршунову, и я видел его насмешливое лицо с прищуренными глазами. Мне казалось, что я даже слышу его слова:
— Видали заградительный огонь? Теперь выступайте, тенора, а мы покурим.
Коршунова мне пришлось встретить только через много времени, в боевой обстановке.
Очень хорошо помню ясное августовское утро, когда мы получили задание подавить огневые точки противника в определенном секторе. Мы вышли с исходной позиции и уже через несколько минут развернулись в лощинке.
Теперь я уже был командиром танка. В своем «инструменте» я был уверен: заранее все осмотрено, и я сидел на своей скамеечке, как в покойном кресле. Справа от меня коробка гильзовыбрасывателя, сзади специальный валик для головы, слева [279] в гнездах снаряды, ниже штурвальчик для вращения башни. Правая нога на педали, трубка прицела, обитая кожей, почти примыкает к глазу; и я вижу яркий августовский пейзаж, пересеченный крестообразными волосками с четкими цифрами на стекле.
По данным разведки, огневые точки противника на этом участке подавлены огнем артиллерии. Пушки еще продолжают сотрясать землю где-то вдалеке. Я узнаю могучий «бас» Коршунова и улыбаюсь про себя. Сейчас они перенесут огонь в глубь обороны противника.
Так и есть. Сигнал. Наш мотор заревел. В глубине танка к этому яростному реву примешивается еще пронзительное позванивание металла от резонирующих стенок. Резкий рывок, и зеленая поляна запрыгала в кружке прицела. Сразу танк начинает «валять». Местность вся изрыта. Горизонт все время прыгает и становится под разными углами. Внимательно вглядываюсь — противника не видно.
Не могу, конечно, похвастаться, что «слышу» то, что происходит снаружи. Но мне кажется, я чувствую, что снаружи тихо, даже слишком тихо. Желтые поля, темноголубое небо и изрытые террасами уступы впереди танка. Пейзаж почти крымский.
Командир башни возится с радио. Машины в это время развертываются и выезжают на первую террасу. Мой водитель Панков орудует рычагом и почему-то покачивает головой — ему что-то не нравится или он что-то заметил. Не успеваю с ним поговорить, как вся машина как бы подпрыгивает, и мы инстинктивно наклоняемся вперед. Затем раздается удар, от которого, кажется, в черепе трещат кости. В тот же момент водитель выжимает конус, а мы лихо скатываемся назад, под первую террасу. Оказывается, противник заметил танки и открыл по ним стрельбу.
Все танки последовали примеру Панкова, скрывшись под террасу, в мертвую зону.
Остается определить, сколько у противника противотанковых пушек, где они.
В танке командира роты открывается люк. Командир вылезает, становится возле танка, прижавшись к гусенице, и начинает смотреть в бинокль. Для связи вылезаю и я. Мы оба ползем между камней, наблюдаем.
Пушек, конечно, не видно. Солнце светит нам в лицо — увидеть пушку в таких условиях немыслимо. Приходится определять по вспышкам. Следим за синевато-желтыми струйками, блистающими среди густой зелени орешника. Засекаем орудия, намечаем ориентиры по скоплениям зелени, по камням и бугоркам. Через минут десять определяем, что пушки почти над нами, метров на триста, а всего на фронте в семьсот метров бьют четыре пушки.
Возвращаюсь в свой танк и приказываю водителю по сигналу выскочить на уступ террасы для мгновенного обстрела пушек и немедленно опуститься обратно.
Я к этому времени уже научился со второго раза почти всегда давать попадание. Все же на это требуется двадцать-тридцать секунд. Моя пушка, которую Коршунов несправедливо назвал «тенором», дает двенадцать выстрелов в минуту.
Итак, приготовились. Орудие, конечно, заряжено заранее. Впрочем, для заряжания полуавтоматической пушки требуется только одно движение рукой. Маховичком поворачиваю башню и навожу ее примерно на цель. Грубая наводка прицелом при помощи рейки сделана. Остальное, как говорится, — «на месте происшествия».
С командирского танка дают сигнал — поднимается красный флаг. Водитель дает газ — взревел мотор, снова резкий рывок, танк почти подпрыгивает, заваливается вправо и снова выпрямляется, как корабль на бурных волнах. В туче пыли мы вырываемся на бугор.
Дальше все — дело мгновения. Буквально впиваюсь в глазок прицела. Рука еще подкручивает маховичок. Затем переношу все внимание на барабанчики прицельного механизма. Большое раскидистое дерево, под которым замаскирована противотанковая пушка, ползет у меня по делениям влево — расстояние шестьсот метров, — и, наконец, я «насаживаю» ствол этого дерева на скрещение волосков. После этого нога автоматически нажимает педаль, и танк вздрагивает от выстрела. Досылаю в пушку новый снаряд, даю второй выстрел, — и мы скатываемся назад.
Снова командир роты собирает людей и [280] дает приказание. На этот раз вся рота идет в атаку.
Снова та же картина: красный флаг, рывок — и одиннадцать рычащих чудовищ выносятся на бугор. Цели распределены заранее. Левофланговый танк со второго выстрела ликвидирует последнюю пушку. В густом облаке желтой пыли мы несемся к роще. Дерево растет в кружке прицела, и его зеленые лапы закрывают обзор. Берусь за пулемет, прижимаю к плечу рукоятку, нажимаю на спусковой крючок и начинаю поливать пулемет противника.
По сигналу останавливаемся. Сзади нас взрывается и смолкает «ура» бегущей в гору пехоты. Задача выполнена.
После такого напряжения приятно открыть люк и увидеть темносинее безоблачное небо.
Четыре противотанковых орудия противника уничтожены нашим огнем, четыре подбито перед тем сосредоточенным огнем артиллерия. Сверх того, артиллерийский огонь уничтожил несколько пулеметов.
Противник молчал, когда пехота пошла в атаку, все орудийные расчеты перебиты.
Вспоминаю Коршунова, его улыбку и прищуренный глаз. Хотелось, чтобы он сам был здесь и оценил огонь пушки, соединенной с мотором и броней. Хотелось, чтобы он оценил и работу людей в синих комбинезонах и черных кожаных шлемах. Хотелось, наконец, чтобы он увидел эти запыленные массы крашеного в зеленый цвет металла, красный флажок, глубокую зелень рощи, широкое небо и выглядывающие из люков черные головы, похожие на головы марсиан, — чтобы почувствовать тонкий запах нагретой брони и едкий запах порохового газа.
День начался довольно бурно.
С утра получили задание двигаться на другой участок, чтобы поддержать пехоту.
В этом районе находилась деревня, которую пехота должна была атаковать к шести часам. Наша танковая рота двигалась отдельно кружным путем, скрытыми подступами. В дороге произошла небольшая остановка: встретили группу самолетов противника. Пришлось замаскироваться, чтобы нас не обнаружили.
По временам казалось, что никакого боя нет и мы на обычных осенних маневрах.
Представьте себе раннее августовское утро, густую сочную листву и одиннадцать наших зеленых чудовищ, накрытых сетками и заваленных валежником. Вдали тянется желтая, залитая солнцем равнина. Кругом однообразная, мертвая тишина. Все четче доносится с неба пронзительный рокот моторов. Штурмовики идут совсем низко, они как бы обшаривают местность. Еще минута — и нас обнаружат... Но гул самолетов становится глуше. Постепенно серебристые птички исчезают за линией горизонта. Представляю себе летчиков, которые спокойно сидят за штурвалами, не догадываясь, какая сокрушительная сила огня и металла притаилась в зелени в нескольких десятках метров под ними. Опасность миновала, и нашим зенитчикам не пришлось поработать.
Лес оживает, теперь уже грохочут моторы танков, лязгают гусеницы, и колонна трогается в путь, оставляя позади себя густую струю светлой пыли.
Но мы потеряли порядочно времени. Когда подошли к деревне, было уже 6.30.
Кругом полная тишина. В деревне расположилась пехота — это видно издали.
И вот одиннадцать танков с открытыми люками, с экипажами, сидящими на башнях, въезжают на полном ходу в деревню и останавливаются на улице. Справа и слева расположились пулеметные двуколки. Нам кричат «ура» и машут руками. Тянется синий дымок от курева.
Мы с капитаном, командиром отряда, соскакиваем на землю. И тут я вижу, что у капитана какое-то странное выражение лица. Он останавливается и оборачивается к» мне.
— Что случилось? — спрашиваю я.
— Тише. Это противник.
Надо сказать, что мы не имели четких отличий формы и, видимо, враги приняли нас за своих.
Надо было немедленно вскочить в машины и убираться поскорее. Но уже опоздали. К танкам быстрым шагом направлялся какой-то офицер, повидимому, начальник штаба. [281]
— А мы ждали вас завтра, — говорит он, поздоровавшись.
Наш капитан вел себя великолепно. Вид у него безмятежный, и голос его не дрогнул, когда он рапортовал по всем правилам.
— В последнюю минуту, — говорит он, — мы получили новый приказ прибыть сюда к шести часам.
— Странно, — отвечает офицер, — нам об этом ничего неизвестно. Пойдемте в штаб.
Дело оборачивается не слишком благоприятно. Еще несколько минут — и нас раскроют. Двенадцать танков нелепейшим образом попадут в руки противника. Этого допустить нельзя.
Что делать? Капитан сообразил это в одну секунду.
— Разрешите захватить документы, — спокойно говорит он.
Офицер разрешает, и мы направляемся к машинам. По дороге успеваем обменяться двумя словами, и вся программа действий становится ясной.
Панков стоит у машины и раскуривает папироску, закрывшись от ветра.
— Это противник, не подавай виду, — говорю я ему, не поворачивая головы, — назад, в машину, и включай мотор.
Спускаюсь в люк, за мной следует командир башни. Водитель уже на месте. Снимаем все оружие с предохранителей.
Раздается выстрел, и в деревне начинается суматоха. Стреляли из командирского танка. В один момент экипажи остальных танков укрываются в своих машинах. Мы открываем ураганный огонь и срываемся с места.
Положение, правда, было не слишком благоприятное. Улица узкая, развернуться негде. На полном ходу проносимся через деревню под пулеметным огнем, среди рвущихся гранат.
Солдаты противника не растерялись. Они бьют по головной и хвостовой машинам, рассчитывая, что если эти машины будут подбиты, то остальные танки окажутся запертыми, и тогда исход боя почти предрешен. Но нам удалось все же прорваться.
Выйдя из деревни, мы попали под бешеный артиллерийский огонь. Сразу за деревней находился мост, и вся местность была основательно пристреляна. Развернулись — и на четвертой скорости снова врываемся в деревню. Если до сих пор у нас не было никаких потерь, то этим мы были обязаны исключительно своей быстроте и четкости действий, да еще тому, что все время вели меткий огонь и мешали противнику как следует пристреляться.
Обратный путь оказался не легким. Обе деревенские улицы были забаррикадированы. Мы продвигались через нагроможденные [282] наспех баррикады, продолжая отстреливаться. Я вывел из строя два пулемета и противотанковое орудие. Вся улица была уже в огне, и нам пришлось пробиваться через море пламени.
Мой танк с большим трудом протаранил себе путь и выскочил из деревни. Здесь огонь становился уже не страшным, но случилось новое происшествие.
Танк на полном ходу вздрагивает и останавливается. Нас с командиром башни буквально швыряет вперед, и мы едва не расплющиваем себе лица об оружие. Инстинктивно проверяю прицел — он в порядке.
Кричу вниз:
— В чем дело?
— Сели на брюхо.
Танк сел на нижний лист брони. Он наскочил на небольшой холмик или, вернее, груду земли, которая как раз пришлась у него между гусеницами, и теперь я вижу в щель, как широкие гусеницы, не имея сцепления с почвой, с отчаянным лязгом вращаются вхолостую. Танк стоит беспомощный, как покинутый корабль.
Противник усилил огонь.
Водитель яростно раскачивает машину, дает газ, орудует рычагами, но машина не сдвигается с места.
Гляжу назад. Никого нет. Остальные танки еще не успели пробиться. Кругом тянется выжженная солнцем пыльная равнина, вдали чуть видны пепельно-оливкового цвета рощицы.
Мы одни на открытом месте, как посреди огромного блюда. Положение становится критическим.
Смотрю на своего командира башни. Он, видимо, не сдрейфил и указывает мне на пулемет. Я киваю головой. Он отцепляет трос, которым пулемет соединяется с педалью, берет упор к плечу и прицеливается.
Противник, прекратив огонь, видимо, решил взять танк силами одной пехоты.
Наш пулемет затрещал. Группки пехоты прижались к земле.
Гляжу назад и тоже вижу черные точки, которые приближаются к танку перебежками.
— Товарищ лейтенант, — говорит командир башни, и я понимаю его с полуслова.
На скрещении волосков мелькает быстро бегущая черная группка пехотинцев с ручным пулеметом. Нажимаю педаль.
Раз! В поле зрения возникает куча взметнувшейся кверху и быстро оседающей земли и летящие по воздуху черные точки — остатки пулемета и команды.
Пулемет исчез, он подбит с первого выстрела.
Панков продолжает встряхивать машину, но она не трогается с места. Минуты идут за минутами.
Командир башни трогает меня за руку. У него кончаются патроны. В танке становится все жарче — и от беспрестанной стрельбы и от солнца. Пехота подбегает все ближе.
Я снова берусь за орудие. Командир башни ныряет вниз за снарядами. Бешено вращаю башню — то вправо, то влево — и стреляю не только по группкам, но и по отдельным бойцам. Моя пушка работает безотказно и с удивительной точностью. Но снарядов ограниченное количество. Пехота подкатывается к самому танку.
Раздается оглушительный стук прикладами по броне.
— Выходи!
Я ясно представил себе, что может произойти, — одинокий танк среди голого желтою поля, непрерывный огонь противника и целый муравейник нехоты, который копошится у танка и уже подкладывает гранаты под гусеницы.
В последний раз загрохотала моя пушка. Напряженное, тягостное молчание. Затем снова стук.
— Выходи! Сдавайся!
— Панков, — крикнул я, — как у тебя?
— Умру, а раскачаю, товарищ лейтенант, — спокойно ответил водитель.
Снаружи град ударов. Молотят уже не прикладами, а кулаками.
— Открывай люк!
Танк колышется, как пароход в сильную килевую качку.
— Сколько у тебя патронов? — спросил я у командира башни.
— Пять!
Пять было и у Панкова, и у меня в револьвере.
— Четырьмя стреляй, последний израсходуешь по моему приказанию. Сдаваться не будем. [283]
Командир башни помолчал секунду и потом сказал совершенно «покойно:
— Есть сдаваться не будем, товарищ лейтенант.
Начал Панков. Осторожно и метко он выпустил четыре патрона в смотровую щель.
— Все, товарищ лейтенант.
Я быстро открыл верхний люк, выстрелил в первого попавшегося и захлопнул люк. Так повторил четыре раза. За мной командир башни.
— Все, товарищ лейтенант, — сказал он и поглядел на меня вопросительно.
Снаружи смолкли голоса.
— Разбежались, — сказал снизу Панков, — наверно, гранату подложили.
Снаружи полная тишина. Прошло несколько секунд. Взрыва не было.
И тут сзади послышался какой-то невнятный гул.
Я открыл люк и выглянул.
Шли остальные наши танки с командирской машиной во главе. Им удалось-таки прорваться. Нам сигнализировали флагом. Противник рассеялся.
На следующий день, к вечеру, мы получили новое срочное боевое задание. Противник прорвал оборонительную полосу как раз в нашем секторе. Танки должны были выручать. Тревога висела в воздухе. Мы прибыли к условленному месту у деревенского кладбища и замаскировались. Позади за группой деревьев все время тяжко ухали гаубицы. Там стояла скрытая батарея.
Два раза над нами проносились бомбардировщики врага, и тогда воздух сотрясался от частого и гулкого хлопания зениток.
Долго ждать, однако, не пришлось. Через несколько минут показались неприятельские танки.
Думали, будет машин десять, но их оказалось не меньше двух десятков. У нас девять. Предстоял неравный бой. Надо максимально использовать все выгоды нашей маскировки. Но рассуждать нет времени.
Их машины неслись так, что земля дрожала. Густая пыль походила на дымовую завесу. Они мигом одолели вброд небольшую речку. Вода кипела, как в котле. Через две-три секунды танки уже мчались по луговине, разбрызгивая серебристую водяную пыль с гусениц.
Цель их была ясна. Они направлялись к [284] батарее, которая уже часа четыре основательно беспокоила врага. Я представил себе моего приятеля Коршунова у гаубицы, глядящего на два десятка танков, которые с ревом вырываются прямо на орудия из-за прикрытия. От волнения даже защекотало в горле.
Наметили ориентиры. Танки все ближе и ближе. По сигналу с командирского танка наши «тенора» разом открыли огонь.
Трудно описать, что произошло. Противник, повидимому, никак не ожидал, что на этом участке его стерегут танки. Мы не дали им развернуться. Я нажимал на педаль раз за разом, как будто шил на швейной машине. Пушка била, и стены танка вибрировали, словно кто-то колотил огромным молотом по броне. Мы подбили несколько машин, в том числе и командирский танк противника.
Остальные начали поворачивать обратно.
Я дослал в пушку еще один снаряд. Затвор щелкнул, и тут же я увидел, что у них две машины вдруг сцепились гусеницами, третья наехала на них сзади, остальные понеслись, кренясь и роя землю, на полном ходу стараясь обогнуть эту рычащую массу. Наш командир башни даже закричал от восторга.
Больше не стоило маскироваться. Мы пустились за ними и еще одну машину вывели из строя уже в воде. Оставшиеся промчались по обочинам дороги, резко свернули и скрылись за лесом. Спустя секунду над головами с грохотом пронеслись наши бомбардировщики, и широкие крылатые тени прокатились по луговине.
Победа была полная. Из двадцати четырех машин врага девять остались на поле боя. Остальных порядком потрепала авиация.
Но времени для восторгов не было. Рация тут же передала приказ переброситься на другой участок для поддержки пехоты, перешедшей в контрнаступление. Через два часа фронт был восстановлен.
Вечером я увидел Коршунова. Мы остановились в деревне, занятой артиллерией. Коршунов неожиданно вынырнул из сумеречной тени, и лицо его чуть освещалось огоньком папиросы.
— Худенькая, — сказал он, кивая на мою пушку, — а работает за троих.
— Спасибо, работает ничего, — ответил я нарочито солидным голосом.
— Видел, как вы их колошматили, — с уважением сказал Коршунов. — Ну, это, а вам скажу, просто «Евгений Онегин».
Коршунов, как всегда, выражался витиевато, но я его понял.
— С хода... — сказал я небрежно.
Коршунов помолчал минуту.
— С такой пушкой прямо воевать интересно, — проговорил он, — с хода даже лучше.
— Ну, мы ведь без вашей артиллерии тоже редко действуем, — сказал я великодушно.
Кажется, с этого дня Коршунов по-настоящему проникся уважением к «тенору», к маленькой 45-миллиметровой пушке. [285]