Докладная записка
В те дни, когда на Дальнем Востоке, у озера Хасан, шел бой, капитан Писарев со своим дивизионом отбывал лагерный сбор. На полигоне, занимавшем двести квадратных километров неудобной земли, артиллерийские полки отстреливались в очередь — с рассвета до темна.
Никогда в полках не ждали газет с таким нетерпением, как в эти дни. Штабной грузовик мчался на полустанок за почтой в темноте, до петухов.
За полчаса до прихода московского поезда появлялся со своей тачкой костлявый, строгий на вид, сельский письмоносец. Он молча садился в тачку, устраивался поудобнее и засыпал, сложив руки на животе.
Светало. В трех километрах от полустанка лагерь уже проснулся, пропела труба, и пыль высоко поднялась в воздухе — ездовые выводили своих неоседланных коней к реке.
На серых, выгоревших холмах полигона с утра начиналась привычная, налаженная жизнь: по дорогам шоферы вели легковые машины к батареям, связисты с грузовиков на полном ходу разматывали по полям телефонный провод, снижались самолеты-разведчики и сбрасывали вымпелы.
В эту декаду дивизион Писарева проводил ночные стрельбы. На рассвете возвращались в лагерь. Позавтракав, бойцы шли на Ленинскую полянку, заходили в ДКА — газет не было. Хотелось спать и досадно было ложиться, не узнав новостей.
Убедившись, что люди накормлены и легли отдыхать, Писарев сел в машину и вместе с начальником штаба, маленьким смуглым капитаном Тазетдиновым, вернулся на полигон: туда газеты приходили прямо со станции.
Командиры на политоне знали, зачем приехали на огневые позиции те, кому полагается слать.
— Поезд пришел, — кричал Тазетдинов, вмиг объехавший все огневые позиции, — я в бинокль видел дымок.
— Может, товарный, — безразличным голосом заметил Писарев.
Где-то ударил выстрел. Снаряд запел в чистом тоне, точно басовая струна. Солнце нещадно палило. Томительное ожидание было хуже всего. Писарев и Тазетдинов сидели рядом на насыпи. В брезентовых сапогах и серых дождевиках, они жарились на солнцепеке, и проходившие мимо командиры и бойцы по их скучным лицам угадывали, что газеты еще не пришли. [270]
— Дожидаемся? — на всякий случай спрашивали их.
— Совершенно точно, — спокойно отвечал Писарев.
У Тазетдинова был ячмень на правом глазу, и пол-лица его было перебинтовано, фуражка прикрывала только левую половину бритой его головы.
— Зря ждем, — нетерпеливо говорил он, — дома уже читают.
— Нет, здесь будут раньше...
Но вот из лощинки показался, наконец, грузовик с газетами.
Через минуту листы газет мелькали в руках бойцов и командиров. Короткое сообщение штаба Приморской армии читали вслух, собравшись в кружки; подходили новые люди, и снова перечитывалось сообщение. Писарев отошел в сторону и долго смотрел на газету, как бы надеясь увидеть сквозь строки то, что происходило далеко отсюда, за десять тысяч километров.
Вечером ждали новостей по радио. Холостяк Тазетдинов, живший по соседству, пришел к Писареву. Они сели проверять стрелковые карточки командиров дивизиона. Где-то у палаток музыкантов кларнетист репетировал «Индийского гостя». На краю лагеря мерно стучала динамо, и как бы в такт ей мерцала яркая лампа над столом. За стеклом окна — слетевшиеся на свет бабочки и мошкара; большой зеленый жук, нескладный, точно Дон-Кихот, скользил, стараясь всползти с рамы на стекло.
Без четверти двенадцать оба командира и жена Писарева, Клавдия Степановна, втроем молча сели перед этажеркой, на которой, среди книг, стоял репродуктор.
События нарастали: завтра, может быть, надо будет грузить орудия.
Тазетдинов с трудом дослушал короткое сообщение диктора. Шумно откинулся на спинку плетеного кресла, потом вскочил, зашагал по комнате, сунув руки в карманы. Он уже отчетливо представлял себе, как все будет.
— Слышишь, слышишь, — быстро говорил Тазетдинов, его незабинтованный глаз вспыхивал и сверкал, — прямо с платформ мы развертываем дивизион и идем на огневые позиции. Слышишь, слышишь, — он толкал Писарева в плечо маленькой коричневой ладонью.
— Совершенно точно, — улыбаясь, согласился Писарев.
В дверь постучали. Посыльный из штаба полка доложил Писареву, что полковник срочно вызывает его в штаб.
— Я тоже, — сказал Тазетдинов. — Я подожду вас там...
Клавдия Степановна пристально посмотрела на мужа и, чтобы скрыть волнение, отвела глаза в сторону. Писарев молча надел пояс.
— Скоро вернусь, — почему-то предупредил он жену.
По тому, как полковник встал навстречу Писареву, капитан понял, что он уже давно сидит за столом, устал сидеть, и что разговор будет недолгий. На столе, среди бумаг, лежали обоймой, в ряд, острые карандаши. Они были отточены по-артиллерийски — лопаточкой.
— Ничего чрезвычайного я вам сообщить не могу, товарищ капитан. Назначаю ваш дивизион на маневры. — Полковник с улыбкой протянул Писареву запечатанный конверт: он знал, что не таких новостей ждут сейчас от него командиры. — Я мог бы вас и не вызывать, но сегодня, как никогда еще, нужно объяснять людям значение предстоящих учений... И вам тоже, — добавил полковник. Его полное загорелое лицо улыбалось смущенной понимающей улыбкой. — Люди хотят стрелять, — добавил полковник.
И почему-то Писареву сразу стали понятны бумаги, завалившие край стола. Это были листки, вырванные из тетрадей, в линейку и в клеточку, — докладные записки бойцов и командиров.
— Люди хотят стрелять... И ваш Тазетдинов — тоже...
Полковник положил руку на карандаши и прокатил их по столу.
— Он здесь, на веранде. Дожидается меня, — сказал Писарев.
— Так вот, нужно объяснить всем, что каждый снаряд, выпущенный на полигоне, имеет хождение наравне с теми, — он неопределенно махнул рукой куда-то за окно.
— Совершенно точно, — убежденно согласился Писарев. — Особенно, если стрелять с чувством...
Когда Писарев вышел из кабинета, в дощатых коридорах штаба полка было по-ночному [271] пусто, часовой стоял у входа, в комнате дежурного звонил телефон; это была размеренная ночная жизнь — с ленивым стуком писарской машинки и тихой сменой караульных. На просторной веранде штаба ждал Тазетдинов, широко расставив ноги.
— Что? — жадно спросил Тазетдинов.
— По-моему, не то, что вы думали, — неловко улыбаясь, ответил Писарев. — Наш дивизион назначен на маневры... Наступательный бой пехоты, поддержанный артиллерией и танками...
— Боевой устав артиллерии РККА, часть вторая, — в тон Писареву грустно сказал Тазетдинов.
День прошел в напряженной подготовке к походу.
У орудий работали артиллерийские мастера. На Ленинской полянке связисты разматывали провода. В парке мыли чехлы. Наводчики выверяли прицельные приспособления.
В 17.30 тяжелый артиллерийский дивизион под командованием капитана Писарева вышел на построение.
В 17.45 командиры свели бойцов в каре. Разведчики, телефонисты, вычислители, звукометристы, заряжающие, наводчики, правильные, трактористы, мотоциклисты и замковые — вся эта огромная масса людей внимательно выслушала короткую речь. Писарев поздравил дивизион с высокой честью, оказанной ему, — представлять на маневрах полк. Затем вкратце напомнил бойцам, что каждый снаряд, выпущенный на полигоне, разит не только мишени.
В 17.55 раздались протяжные команды:
— По машинам!
— Моторы!
— В походную колонну...
И ровно в 18.00 штабная автомобильная колонна двинулась в поход. За ней, соблюдая дистанцию, вышла на дорогу 1-я батарея.
Из деревни дорога уходила под гору, вилась над высоким обрывом, опускалась к реке. На перекрестках дорог, на речных [272] мостах, у железнодорожных переездов — на всем протяжении ночного марша стояли регулировщики с желтыми и белыми флажками.
Штабная колонна оставила далеко позади себя батареи и поздно вечером прибыла к месту назначения. Шоферы замаскировали машину в лесу.
В течение ночи Писарев съездил на машине к батареям и теперь возвращался к штабу дивизиона. Оставалось два часа до прихода батареи.
Тазетдинов зажег фонарик, пальцем по карте проследил путь батарей. Теперь они подходили, по его расчету, к Соколиному логу...
— В пять двадцать будут, — зевнув, сказал он.
Писарев потянулся через спинку переднего сидения за рюкзаком и, не разгибаясь, кинул шоферу:
— Начальника штаба — к мельнице, и ложитесь спать.
— Мешок зачем? — спросил Тазетдинов.
— Там и лягу. Давно на траве не валялся.
Машина с выключенным светом, мягко приседая в пыли, скрылась в темноте. Писарев пересек дорогу и сошел под деревья.
В эту ночь лес был полон странной, не своей, непривычной жизнью. В темноте Писарев шагнул через спящего красноармейца, наткнулся на автомобиль, забросанный ветвями. Кто-то отделился от ствола дерева и подошел к нему вплотную.
— Товарищ командир дивизиона?
Это был лейтенант Неверов, командир взвода связи.
— Я буду у машин, — сказал Писарев.
И пока шел по указанной ему просеке в глубь леса, было приятно чувствовать, что вокруг него, по обе стороны просеки, скрыты десятки машин, таятся люди; было приятно вслушиваться в слабые шорохи под деревьями, в приглушенные голоса бойцов и сознавать себя участником этой незримой напряженной жизни.
Он скинул с плеча мешок, постелил под деревом палатку, бросил на нее шинель, лег на спину и полой шинели прикрыл ноги.
Тучи закрывали небо, ночь была темная; вдалеке, наверно у мельницы, закричал петух, по плотине затарахтела телега.
У соседнего дерева лежали шоферы. Они разговаривали, наверно, уже давно и все о том же, о чем говорили в эти дни повсюду: в палатках, в штабе, на полигоне у орудий.
Картавый Смушков рассказывал о том, что кассирша из командирской столовой пошла на санитарные курсы и ее сначала не принимали, а потом приняли. Другой шофер, Федотов, не знал кассиршу.
— А та, у которой татуировка на руке, — объяснял Смушков.
Теперь и Писарев вспомнил кассиршу. Он улыбнулся, — так вот о чем она все шепталась в последние дни с женой комиссара. Снова прислушался к тому, что говорили шоферы, но они уже спорили, что у кассирши написано на руке: «Миша» или «Маша».
«Скорее спать», подумал Писарев, вспомнив, что скоро придут батареи, но сон не шел. Натянул на себя шинель, она пахла песком. «Святая вещь — сон», подумал Писарев, чиркнул спичкой и взглянул на часы. «А там, на мельнице, репродуктор, видел его в окне; быть может, утром удастся услышать новости...» Писарев полежал еще с открытыми глазами и вдруг отчетливо понял, что сегодня ему не заснуть. Встал, собрал палатку, накинул шинель на плечи и усталой походкой пошел из леса.
— Не спится? — спросил лейтенант Неверов.
— Не спится...
Светало. Старая водяная мельница с зеленой замшелой крышей стояла на взгорье, над тихим озерком, поросшим камышами и лилиями. Внизу была серая дорога, и холм в этот предутренний час казался серым.
В избе было душно. Жестяная керосиновая лампа висела под низким потолком, и желтый свет ее ложился кругами на дощатый пол, на мешки с мукой, сложенные в углу, на деревянные совки, составленные у стены. Тазетдинов сидел за столом, подперев забинтованную голову кулаками.
Писарев подошел к столу, взял раскрытую книгу, лежавшую перед начальником штаба. «Боевой устав артиллерии РККА», прочел он...
В этот час, после пятидневного напряжения — с разговорами, чтением газет, ожиданием [273] у репродукторов, — им обоим нужен был только приказ, они чувствовали, что каждый из них думает только об этом.
— Надо ждать, что завтра, — сказал Писарев.
В углу кто-то зашевелился, кашлянул.
— Опять нас японец бить будет...
Писарев и не заметил: на мешках, в тени русской печи, сидел древний дед в широкой рубахе с тесемками на вороте.
— Он глухой, — громко сказал Тазетдинов и улыбнулся. — Я ему кричал-кричал, он все свое, каждый час по чайной ложке...
Начальник штаба собрал в полевую сумку аккуратно разложенный на столе измерительный циркуль, хордо-угломер, папиросы, сложил карту.
— А я думал, мы еще поработаем, — сказал Писарев.
— Надо купаться, — сказал Тазетдинов и вопросительно посмотрел на Писарева. Потянувшись на носках, он прикрутил лампу. В окнах посветлело, стены стали темней.
Они спустились к озерку. Белый пар стоял над водой. С рассветом небо прояснилось, день должен был быть жаркий.
Писарев шагнул в лодку и расстегнул ворот.
— Мы им такой сабантуй устроим, — задумчиво произнес Тазетдинов.
— Сабантуй?
— Есть такое татарское веселье.
Они не стали купаться. Сидели в лодке и в первый раз за два года совместной службы говорили о детстве, где кто вырос.
Отец Тазетдинова, касимовский татарин, служил поваром в поездах, был известным пельменщиком.
— И я могу, — сказал Тазетдинов, щелкнув пальцами.
— А я вот газеты продавал. — И Писарев смешливо прищурился.
— Мы, Писаревы, — котельщики... Отец отца был котельщиком, и братья — котельщики.
Ты знаешь, почему я их ненавижу... Это с детства...
— Кого? Японцев?
— Совершенно точно. Отец восстанавливал взорванный мост у колчаковцев. По мобилизации. С ним четверо братьев. А я — маленький, меня даже в поддувальщики не взяли, вот и бегал, продавал газеты... «Свободный край», «Наше дело»... Совершенно точно... И вот однажды я бежал по станционному перрону...
Не глядя на Тазетдинова, припоминая подробности, Писарев рассказал, как японские солдаты избили русского железнодорожника. Худой, замасленный, одетый по-рабочему, он стоял среди японцев. Они были в коротких курточках, светлокоричневых брюках и синих гетрах. Один из японских солдат замахнулся прикладом, но попал не по лицу, а по локтю, рабочий прикрылся рукой... Такие вещи запоминаются. Тогда второй солдат взял рабочего за руку, скрутил ее и вывернул за спину. Остальные начали бить прикладами. Они наносили обдуманно неторопливые удары — и молчали. А рабочий все не падал... Потом он все-таки не выдержал и сразу точно провалился, и Писарев увидел у японцев в ногах, между синими гетрами, замасленную черную рубаху и кровь. Они еще сколько-то времени били лежащего ногами, потом, как по команде, взяли свои карабины на плечи, построились и пошли не оглядываясь...
Рассказывая, Писарев вынул из полевой сумки папиросу и прикурил от своего окурка.
Тазетдинов никогда не видел его таким взволнованным.
— Моей докладной записки у полковника нет, — добавил Писарев и вдруг искоса взглянул на Тазетдинова и усмехнулся. — Похоже, что я не спешу.
Лицо Тазетдинова вспыхнуло.
— Дда... ты прав, конечно, — тихо ответил он после долгой паузы.
Чуть слышный ровный гул донесся издали. Командиры поспешили сойти с лодки и взобрались на холм. Далеко-далеко, до самого горизонта, раскинулось поле, все в цветущих подсолнухах. В свете утреннего солнца поле было ярко-желтое, и черные тягачи, утопая гусеницами в пыли, прицепы и орудия, поблескивая металлом, сотрясая землю, гудя, двигались по дороге к мельнице.
Писарев и Тазетдинов спустились к дороге; бойцы, сидевшие на проходившем мимо прицепе, заулыбались. Это был конец ночного марша. На грузовиках, в хвосте колонны, уже дымились кухни. [274]
Дивизион Писарева вошел в состав артиллерийской группы дальнего действия стрелковой дивизии. Предстоял наступательный бой.
Ровно в 11.00 командир дивизии энергично заключил свое решение, махнув рукой с золотой нашивкой комбрига на рукаве. Командиры врассыпную сбежали с холма; они бежали, обгоняя друг друга, придерживая полевые сумки. Шоферы, заскакивая в кабины, почти одновременно включили моторы.
Писарев подбежал к машине. Проворный Тазетдинов уже усаживался, часто поправляя фуражку на забинтованной голове. Вокруг застучали дверцы. Машины двинулись прямиком через вспаханное поле. Писарев разложил на коленях карту.
Нетерпение охватывало его. Несмотря на бессонную ночь, он ощущал в себе резкую остроту чувств и ясность мысли. С ним это и раньше бывало, но сейчас это обостренное состояние явилось после многих дней смутного и беспокойного ожидания, и он не хотел задумываться над тем, когда исчезло то неприятное, томительное чувство и появилось новое, — в ту минуту, когда он слушал ночной разговор шоферов в лесу, или когда мельничный старик сказал свою смешную фразу, или когда, сидя в лодке с Тазетдиновым, он вспомнил иркутский перрон.
Перед занятием исходного положения дивизион форсировал реку с илистым дном и вязкими берегами. Рубили ивняк и бросали его под гусеницы тягачей. Река была быстрая, брод разработался, и вода уже достигала верха гусениц, когда увяз один из поездов 3-й батареи. Тут нельзя было медлить. Писарев первым вошел в воду, и бойцы расцепили поезд и в три минуты вытащили его на берег по частям — тягач, прицеп и орудие.
Тот порыв, с каким бойцы бросились в воду, не дожидаясь, когда на помощь из укрытия подоспеет запасный тягач, еще больше поднял настроение Писарева: ему показалось, что в эту ночь и у бойцов произошел какой-то важный перелом. И с этим чувством повел дивизион на огневые позиции.
За десять минут он объехал район расположения, 3-ю батарею оттянул назад, к околице деревни, выбрал место для командирского пункта. Отослав машину, лег на траву. Рядом с ним уже окапывались разведчики и вешали на шестах маскировочную сетку, забрасывали ее травой.
Писарев разложил перед собой карту и ждал, когда связисты протянут к нему провода от батарей, когда начнет работать радио, когда командир топографического отделения пришлет первые координаты.
Он положил часы на карту.
Сейчас для него имело значение только то, что находилось на поле боя. Существует кладбище, на западной окраине которого развертывается 1-я батарея, — там уже роют ровики; существует лощинка и перед ней бугорок — там 2-я батарея; околица деревни — там сейчас встанет 3-я батарея; существует пространство впереди — по нему скоро пойдут танки и за ними пехота; и существует где-то за десять километров впереди пространство, которое он должен вспахать огнем. И времени для этого двадцать минут.
Он всматривался в карту и видел это время, но не замечал, что на карте лежат часы.
Тазетдинов, лежа над аэрофотоснимком, в лупу искал батареи в глубине полосы обороны противника. Фото было еще сырое, его только что доставили.
В укрытии командирского пункта наблюдатели устанавливали стереотрубу. Вычислители определяли точки стояния батарей, засекали цели; на наблюдательных пунктах велась разведка поля боя; и уже батареи посылали первые снаряды «по реперам», пристреливая полосу обороны противника.
Батареи зарылись в землю. С наблюдательного пункта поле казалось пустынным и мертвым, только и видны орудийные стволы, почти лежащие на земле, прикрытые маскировочной сеткой, и легкий дымок, и пыль, и блеск огня из стволов. Нужно было по скрытым ходам, прячась в складках местности, пробраться к огневым позициям одной из батарей, приблизиться вплотную к орудиям, чтобы увидеть людей.
Писарев дважды побывал у батарей и каждый раз невольно замечал веселое нетерпение, с каким бойцы выполняли свою работу. [275]
Заряжающий, протиравший тряпочкой снаряды, с улыбкой встретил командира.
— Ему это мед с маслом, — заряжающий кивнул на орудие.
Замковый ловко щелкнул замком, словно похвастав перед Писаревым безукоризненным состоянием орудия.
У другого орудия заряжающий с удовольствием срывал с шрапнельных снарядов медные колпачки.
На второй батарее шла пристрелка.
— Правому вправо шесть... Левому — ноль, — кричал телефонист.
Наводчик рванул боевой шнур. Вздрогнувшее с грохотом орудие, и выгоревшая полоса травы под стволом, и тонкий звон в ушах — все было привычным и знакомым.
Писарев вернулся на наблюдательный пункт.
Настал час артиллерийской подготовки — грохот орудий стоял в ушах, ползли дымки над желтой травой у кладбища.
Цели поражались с первых же очередей.
Пригнувшись, Писарев видел в стерео-трубу все ориентиры на поле боя: группу деревьев, ракитовый куст, сухую березу на пригорке, старую мельницу на Лысой горе. Вспыхивали разрывы снарядов, иногда было видно пламя, полыхавшее в клубах дыма. Вдали горел кустарник, и дым лесного пожара заволакивал поле обстрела; дым сносило на юг.
Приближалось время атаки...
Внезапно справа, из глубокого оврага, пересекавшего поле, выползли танки и направились к дальним холмам, к разрывам гранат, к горящему на горизонте лесу. Танки шли в атаку, занимая всю ширину поля, — казалось, они волокут поле за собой.
Писарев перевел дивизион на заградительный огонь.
Огневой вал охватил танковую группу с фронта и флангов. Теперь, с большего отдаления, казалось, что боевые машины идут медленно, окаймленные белым дымом разрывов заградительного огня. Красные, желтые, голубые ракеты вспыхивали в небе по мере того, как подвигались танки, и огневой вал удалялся, сопровождая их грозное движение.
Уже из оврага показалась вторая волна танков, за ней шла пехота. Не отрываясь, от стереотрубы, Писарев приказал командирам батарей перейти на фланговое окаймление атаки.
Рядом с ним, выжидательно подняв желтые брови, переминался с ноги на ногу наблюдатель. Чувство веселого нетерпения [276] не покидало Писарева. Как возникло это чувство? Откуда оно пришло? Такое ли оно у этих бойцов, у лейтенанта Неверова, у Тазетдинова?
Он выпрямился, взглянул в упор на наблюдателя.
— Хорошо?
— Хорошо, товарищ командир дивизиона.
Два артиллериста смотрели друг другу в глаза и смеялись — среди огня и грохота боя.
Наблюдатель осторожно тронул Писарева за рукав. От кладбища по дороге, позади батареи, мчался мотоцикл. Поднимая клубы пыли, он несся, скрываясь в неровностях поля и снова появляясь — все ближе и ближе.
И по тому, как мчался мотоцикл, и как рвались в лесу снаряды и бухали пушки, и танки скрывались в глубине обороны и там, — правда, условно — крушили и давили все живое, — Писареву вдруг необычайно ясно представилось, что происходит сейчас на озере Хасан. Так вот откуда это чувство. Он ясно видел, как ползут сейчас по высоте Заозерной боевые танки нашей страны, и пехота, поддерживаемая артиллерией, громит врага, громит японцев и гонит их прочь с советской земли...
Мотоциклист остановился в нескольких шагах от Писарева и передал командиру дивизиона полевую записку. Через минуту выбежал из укрытия Тазетдинов и, уже не пригибаясь, стоя в полный рост с мокрой от пота спиной, поднял над головой ракетный пистолет, — и тотчас на большой высоте над ним, видные далеко вокруг, загорелись розовые звезды, и сверху полетели на траву пыжи.
Там, где только что было пустое, безлюдное поле, побежали люди, синими дымками зафыркали спешащие из укрытий тягачи. Поле моментально наполнилось людьми. Разведчики складывали стереотрубы и бежали. Топографы сворачивали планшеты и бежали. Наблюдатели срывали траву с маскировочных сеток, сматывали их и бежали. Загудели машины. И по разным дорогам вперед и вниз, в лощину, понеслись орудийные поезда. Батареи меняли позиции, двигаясь вперед за своей пехотой и танками.
— Ко мне на машину! — крикнул Тазетдинову Писарев.
Они обогнали 2-ю батарею, мчавшуюся на предельной скорости. В пыли, поднявшейся над батареей, мелькнуло знакомое лицо тракториста. Позади него грохотали прицеп и орудие, он вел их в облаке пыли.
Писарев не расслышал, что крикнул тракторист, увидев командирскую машину; он только заметил, что его лицо, пыльное, с темными глазницами, улыбалось, блестели зубы, тракторист поднял правую руку над головой и махнул ею вперед. И снова облако пыли затянуло батарею.
Тазетдинов смеялся.
— Что он крикнул? — спросил Писарев, тоже невольно улыбаясь.
— Он крикнул: «По врагу», — смеясь, сказал Тазетдинов, держась за ручку дверцы и подпрыгивая вместе с машиной на ухабах поля.
«Это то же самое! То же самое!» подумал Писарев.
Машина летела вперед. Тазетдинов показывал на горизонт. [277]