Если завтра война, если завтра в поход,
Будь сегодня к походу готов... —

пел он и чувствовал каждым нервом, что это — не просто слова, а подлинное его внутреннее мироощущение. В такие минуты лицо Горбунова казалось красивым. Немного портил его красный шрам, пересекавший левый висок. О происхождении этого шрама Горбунов никогда не говорил, а если его спрашивали в упор, — отшучивался, ссылаясь на свое детство.

* * *

Дивизион, первой батареей которого командовал Горбунов, оборонял объект стратегического значения — железнодорожный мост через одну из крупнейших восточно-сибирских рек. Близость границы, агрессивность соседей, важное значение единственной коммуникации, связывающей Дальний Восток с остальным Советским Союзом, — все это заставляло относиться к обороне моста и в мирное время, как к подлинно боевой задаче. Тревога, объявленная сегодня во время обеда, казалась обычной. Даже приказание — довести число снаряженных патронов до полного боевого комплекта и ждать распоряжений на позиции — и оно не вызвало удивления. В дивизионе готовились к встрече нового командира бригады; приехал он откуда-то издалека — с западной границы. Ну ясно, — какое же новое начальство может обойтись без смотра!

Вот почему Горбунов не удивился, когда впереди группы гостей он увидел высокого полковника, сопровождаемого командиром и комиссаром дивизиона. Решив, что это и есть новый командир бригады, Горбунов подошел с докладом прямо к нему.

Лицо полковника — густые усы, массивный подбородок, седые виски, карие, немного усталые глаза — показалось Горбунову очень знакомым. Он представился:

— Командир первой батареи, старший лейтенант Горбунов.

— Горбунов? — повторил полковник, пристально глядя на командира батареи. — А, охотник за танками! Что же, или не узнал своего бывшего батьку?

Улыбаясь, командир бригады лукаво сузил глаза. [255]

Горбунов смешался, внезапно густо покраснел.

Командир дивизиона, подтянутый и суховатый майор Глинский, и комиссар, старший политрук Степанчиков, с удивлением наблюдали эту сцену.

— Товарищ... полковник... Балуш, — проговорил, наконец, Горбунов. — Петр Онуфриевич!

— Он самый. Нехорошо, забыл своего курсового командира! Я, небось, всех помню, хотя вас, стервецов, через мои руки прошла не одна сотня. А Горбунова узнаю в тысяче других, как же! Ну, — полковник повернулся к майору Глинскому, — каков старший лейтенант?

— Лучший командир в дивизионе, — уверенно доложил майор.

— И батарея его второй год держит первенство в бригаде, — добавил комиссар.

Полковник улыбался.

— Иначе и быть не должно. — Он с удовольствием оглядел ладную, подтянутую фигуру своего бывшего воспитанника, мысленно оценив и его чисто выбритые щеки, и белоснежный воротничок, и то неуловимое, что придает самой скромной военной одежде оттенок элегантности.

— Ну, браток, зайду к тебе при случае — поговорим, расскажешь, как жил. А сейчас — приступим, товарищ майор, время не терпит, — уже официально сказал полковник, взглянув на часы.

Майор Глинский встал на высокий приборный ящик и жестом собрал батарею. Бойцы сгрудились вокруг этой импровизированной трибуны.

Новость, сообщенная командиром дивизиона, прозвучала неожиданно, как выстрел. Даже Горбунов, постоянно думавший о войне и сжившийся с мыслью о ее неизбежности, был внутренне потрясен, хотя и сохранял полное внешнее спокойствие.

Сегодня враг внезапно нарушил советскую границу в районе погранзнака № 281, где-то у озера Ханка. Его крупные силы, с артиллерией и авиацией, оттеснили наши слабые пограничные заставы и пытались продвинуться в глубь советской территории. Днем разгорелся бой между подоспевшими регулярными частями Красной армии и войсками захватчиков. Пока известно, что наступление врага задержано, но исход боя еще не решен. Война ли это? Возможно, что да. Во всяком случае, надо быть готовым ко всему. С утра завтра через железнодорожный мост потекут на восток воинские эшелоны. Ясно, какова ответственность дивизиона, обороняющего мост. Налета можно ждать в любой момент. Дивизиону придается рота прожекторов, но она прибудет лишь завтра. Поэтому в случае ночного нападения остается полагаться только на собственные находчивость и уменье.

Все это майор Глинский проговорил кратко, нарочито бесстрастным голосом. [256]

Но каждая его фраза падала в сознание командиров и бойцов, как раскаленный уголь.

Потом слово взял комиссар. Отрывисто и резко он говорил о бандитском нападения на священные рубежи нашей родины, о провокации войны, затеянной врагами. Он напоминал красноармейцам слова народного комиссара обороны о разгроме противника на его же территории. Он призывал их в грядущих боях быть настоящими большевиками, итти до конца за партией, под непобедимым знаменем Ленина — Сталина.

Заключительные слова комиссара потонули в мощном красноармейском «ура»; раздались крики в честь великого вождя народов...

От имени бойцов и командиров батареи выступил лейтенант Левин. Его искренняя, горячая речь несколько раз прерывалась дружными аплодисментами.

— Поклянемся, товарищи, умереть до единого, не допустить ни одного вражеского самолета на нашу священную землю, — так закончил свое выступление лейтенант.

...Солнце скрылось за горизонтом под вдохновенные звуки «Интернационала». Командир бригады, осмотрев размещение батареи на позиции, уехал.

* * *

Ужин привезли прямо на батарею. Ели при звездах, не зажитая огней, что-бы ничем не обнаружить позицию. Работы были закончены, наблюдение установлено. Бойцы отдыхали в укрытии.

Около землянки, вырытой невдалеке от батарейного командирского пункта, молча ужинали Горбунов, Нефедов и Левин. Сидеть в землянке не хотелось, несмотря на то, что там было относительно удобно и светло. Ели из котелков, стуча ложками.

Горбунов посматривал на безлунное небо — не нравились ему предательская чистота и спокойствие воздуха. В такую погоду авиация врага не останется на аэродромах!

Мысли Горбунова разбегались, перескакивая от событий этого дня к далекому прошлому, к полковнику Балушу, к жене, к четырехлетнему сыну Мишке. Он не без сожаления подумал, что назначенная на сегодняшний день репетиция драмкружка сорвалась. Горбунов успешно работал над ролью следователя Ларцева в пьесе «Очная ставка» и с нетерпением ждал постановки; эти маленькие премьеры драмкружка всегда были для него большой радостью. Иногда Горбунов бросал взгляд в сторону погруженного во мрак батарейного городка, расположенного всего в километре от позиции. Близок локоть, да не укусишь! Он выбежал днем по тревоге, даже не простясь... Нина дежурит в больнице, должна вернуться только завтра утром...

Молчание прервал Нефедов.

— Слушай, Абрам, — сказал он Левину, — ты, как член комсомольского бюро дивизиона, помоги комсоргу организовать соревнование между комсомольцами. Главная задача — добиться идеального состояния материальной части. Вот сегодня все-таки нашелся изъян — не оказалось одного шплинта на втором орудии, Надо жестче требовать от младших командиров. Ведь за состояние материальной части в последнем счете отвечаешь ты.

— А я не требую?! — запальчиво возразил Левин. — Не могу же я, в самом деле, залезть в душу каждому из них!

— И не надо в душу. Система руководства нужна, Абрам. Парень ты хороший, и помереть за советскую власть готов, как сегодня говорил. Но прежде чем помирать, изволь-ка — наладь полный порядок в батарее, а для этого нужно руководство, контроль, проверка исполнения. Громкими словами да криком тут не возьмешь, людей надо воспитывать повседневно.

Левин обиженно молчал.

— Зря ты сегодня на митинге призывал всех к смерти, — неожиданно сказал Горбунов.

— Как зря? — Левин удивленно уставился на командира. — Что же, если надо будет, разве не помрем мы все за родину?

— Если надо — помрем, конечно. Но ты, командир, сделай так, чтобы и победить, и жизнь своих бойцов по возможности сохранить. Помереть — это не ахти какое искусство.

— Ну, ты, как всегда, уж больно осторожен, Иван Васильевич, — опять вспылил Левин. — По-твоему выходит — налетит противник, а мы прятаться будем?

— Прятаться не будем, но и лезть на рожон зря не станем. Если придется умирать, [257] то с умом и за дело. А бойцу надо внушить, чтобы он не думал о смерти, а выполнял свои боевые обязанности спокойно, веря в победу и в жизнь...

С минуту длилось молчание.

— Иван Васильевич, — снова заговорил Нефедов, обращаясь к комбатру, — новый-то командир бригады, оказывается, твой знакомый. Ты, друг, что-то смутился при нем! В первый раз я увидел, как ты краснеешь.

— И почему он тебя так окрестил — «охотник за танками»? — подхватил Левин. — Не иначе, как ты в школе что-нибудь натворил, а?

Горбунов ответил не сразу.

— Да, с Балушем я знаком давно. Этому человеку я многим обязан — здорово он мне мозги вправил. А «охотником за танками» меня действительно прозвали в школе.

— За что же? — не вытерпел Левин.

— За что? Долго придется рассказывать, поздно уже. Впрочем, тебе, Абрам, полезно было бы послушать. Я об этой истории никому не говорил, но так и быть: завтра будет время — расскажу.

Командиры смолкли. Новый разговор не завязывался. Каждый думал о своем. Подошел дневальный, собрал котелки.

Левин встал.

— Пойду посмотрю орудия.

— Ну, а я — к бойцам, — поднялся Нефедов.

Горбунов остался один на пороге землянки. Прошлое с необычайной яркостью встало в его памяти...

* * *

Это было восемь лет назад, когда Горбунов еще учился в артиллерийской школе и только мечтал о «кубиках» среднего командира.

Лагерь напряженно готовился к отчетному учению с боевой стрельбой. Батальону пехоты, обороняющемуся при поддержке артиллерии, предстояло своими огневыми средствами отразить наступающего «противника». В те годы вопросы артиллерийской противотанковой обороны были новыми для Красной армии; в предстоящем учении как раз намечалось отбить атаку танков переносным заградительным огнем артиллерии. Огонь должен был вестись через головы своей пехоты, и это делало стрельбу исключительно ответственной.

Для усиления полигонной команды были назначены курсанты второго курса артиллерийской школы. Курсовой командир Балуш тщательно отобрал в полигонную группу лучших курсантов; одним из первых он наметил комсомольца Горбунова, предприимчивого, смелого, немного бесшабашного, но, по мнению Балуша, вполне дисциплинированного курсанта.

Горбунов с нетерпением ждал дня учения. Его воображение было возбуждено. Ему предстояло сидеть во время стрельбы в блиндаже, под градом настоящих снарядов! Он словно побывает в бою, под действительным огнем. Кто знает, может быть, случится что-нибудь такое, что потребует от него находчивости, решимости, мужества... О, он не боится подобного испытания! Не поверяя никому своих заветных мыслей, Горбунов втайне мечтал о боевом подвиге. Ему не нужно денежных наград, преимуществ перед товарищами; его привлекала только слава. Пусть знают все, на что способен рабочий сын Иван Горбунов!

Тогда он смело будет смотреть в глаза Нине, медицинской сестре школьного госпиталя, насмешливого взгляда которой он смущался больше, чем взыскательных глаз начальника школы.

В дни подготовки к стрельбе Горбунов с любопытством наблюдал за жизнью полигона. Всюду кипела работа. Привозили мишени — деревянных солдат, отделения пехоты из сплошных листов фанеры, пулеметные группы, всадников в конфедератках{12}. Грубо сколоченные и кое-как размалеванные, они издали казались совсем живыми. Под руководством полигонных инструкторов мишени расставлялись по схеме, строго имитирующей наступательный боевой порядок польского пехотного полка. От мишеней потянулись стальные тросы к сердцу полигона — машинному дому, где медленно вращались огромные барабаны механизмов, заставлявших мертвые мишени вставать, двигаться и вновь ложиться. [258]

Своей предстоящей ролью Горбунов гордился. Он был назначен старшим наблюдателем в блиндаж № 72, расположенный невдалеке от горки, прозванной на полигоне «Манькин бугор». Этот бугор находился впереди оборонительной полосы в зоне предстоявшего наступления «противника». За обратным скатом бугра располагались мишени десяти танков. Когда танки вползут на гребень, их увидят обороняющиеся. По рубежу «Манькиного бугра» артиллерия, очевидно, даст первую завесу переносного заградительного огня; всего же танки будут ползти в полосе огневого заграждения около километра.

Горбунов должен был не только наблюдать за ходом стрельбы по танкам, но и имитировать взрыв уцелевших от снарядов мишеней на условном минном поле. Для этого в мишени танков были заранее вложены толовые шашки, соединенные общим, свободно разматывающимся кабелем с подрывной машинкой, установленной в блиндаже № 72. Одним поворотом ручки Горбунов мог заставить взлететь на воздух все десять фанерных танков.

Он чувствовал себя важным винтиком в сложной машине предстоящей стрельбы. Под его командой находились еще два курсанта — наблюдателя, и он впервые ощущал чувство ответственности за подчиненных.

* * *

Рано утром, в день учения, Горбунов и его помощники, курсанты Панкратьев и Сидоренко, заняли свой пост в блиндаже № 72. Флегматичный Сидоренко, выполнявший обязанности связиста, проверил связь и, доложив Горбунову об ее исправности, сел у телефона.

Горбунов еще раз прочел инструкцию, хотя знал ее почти наизусть.

Пользуясь боковым положением блиндажа по отношению к направлению атаки танковых мишеней, он должен был наблюдать за разрывами снарядов и доносить о результатах стрельбы на командный пункт руководства учением. Затем, по выходе танков на рубеж отдельной сосны, в 400 метрах к западу от блиндажа, — взорвать их. В этот момент огонь артиллерии будет перенесен в глубину — по наступающей пехоте «противника»; одновременно вступят в действие станковые, а затем и ручные пулеметы, а также винтовки обороны.

Плановая таблица стрельбы была составлена с точностью до минуты. Ничто не должно нарушить это четкое расписание. Просматривая таблицу, Горбунов вспомнил, как курсовой командир Балуш, провожая курсантов сегодня ночью на полигон, сравнил их с колесиками часового механизма: по одному колесику — времени не скажешь, но без него — часы выбросить.

Распределив секторы наблюдения между собой и Панкратьевым, Горбунов пошел проверить подготовку мишеней к взрыву. Саперы наладили подрывное приспособление еще накануне, и оно было в полном порядке. Чтобы удобнее следить за правильным разматыванием кабеля, Горбунов в нескольких местах подвязал к нему красные лоскутки. Волочась по земле, эти лоскутки должны были подтверждать целость кабеля.

Ровно в 6 часов над командным пунктом руководства взвился красный сигнал. Почти одновременно раздался глухой артиллерийский выстрел, и где-то высоко в небе пропел свою песню первый снаряд. Это артиллерия обороны начала борьбу с батареями «противника», мешая артиллерийской подготовке атаки.

В 7 часов Сидоренко, не отрывавший уха от телефонной трубки, доложил о начале движения танков. Горбунов напряженно глядел в узкую смотровую щель, проделанную под железобетонным потолком блиндажа. Отсюда он ясно видел шагах в пятистах слева гребень «Манькиного бугра», а на таком же расстоянии справа — высокую сосну, предельный рубеж движения танков.

Вот, наконец, на гребне показались неуклюжие мишени. Горбунов нажал головку секундомера. Переваливаясь, танки равномерно и стройно ползли вперед; отсюда они казались действительно грозными боевыми машинами, а не крашеными фанерными коробками.

Танки спускались в лощинку.

Вдруг на скате «Манькиного бугра» взвились несколько фонтанов черной земля, и страшный грохот обрушился на курсантов, сидевших в блиндаже. В течение минуты [259] разрывы снарядов девяти батарей следовали непрерывно, сливаясь в общую какофонию. Пыль и дым скрыли от Горбунова лощину; ничего не видя, он все же, не отрывая глаз от бинокля, смотрел вперед, боясь пропустить момент переноса огня.

Ровно через минуту грохот смолк так же внезапно, как начался. Сквозь оседавшую пыль, уже прямо перед собой. Горбунов увидел семь мишеней, размеренно-методически продолжающих движение вперед.

— Три танка поражены! — радостно крикнул Горбунов.

Сидоренко тотчас же спокойно повторил эти слова в телефон.

Секундомер показывал две минуты пятнадцать секунд, когда артиллерия вновь открыла огонь — по второму рубежу. Горбунов, уже освоившийся с обстановкой, смотрел теперь туда, откуда должны были показаться через одну минуту танки. Вдруг он почувствовал, что кто-то теребит его за рукав.

Широко разевая рот, Панкратьев кричал ему в ухо что-то, не слышное из-за непрерывного грохота разрывов. Рукой он показывал в щель, в направлении «Манькиного бугра».

Горбунов сразу понял все: метрах в ста от блиндажа, на скате, был ясно виден клочок материи, неподвижно красневший на фоне травы. Кабель, соединявший мишени с подрывной машинкой, был, несомненно, перебит осколком снаряда...

Артиллерия смолкла, готовясь к третьему и последнему огневому прыжку. В даль уползали пять танковых мишеней, остальные валялись, разбитые в щепы.

В наступившей тишине резко прозвучал [260] голос Сидоренко, передававшего приказание, полученное с командного пункта:

— Приготовиться к взрыву мишеней!

Горбунов машинально взглянул на секундомер: оставалось пятьдесят секунд до следующего открытия огня. Мишени должны быть взорваны не позже чем через две минуты. Невольно он прикинул глазом расстояние до высоты с деревом... 400 метров — он считался в школе неплохим бегуном...

«Взять машинку... включиться в провод...» Мысли вихрем мчались в голове. «Приказание должно быть выполнено во что бы то ни стало — ведь это, как в бою...»

Сидоренко и Панкратьев выжидательно смотрели на своего начальника.

Резким движением Горбунов спустился на пол и стал разуваться.

На лицах курсантов застыло немое изумление. Горбунов отшвырнул в сторону сапоги, схватил подрывную машинку, на всякий случай сунул в карман кусок бикфордова шнура, ощупал спички, коротко бросил официальную фразу: «Курсант Панкратьев! Вы останетесь за меня. Передать на командный пункт — приказание будет выполнено».

...Тяжелая броневая дверь блиндажа захлопнулась за Горбуновым раньше, чем растерявшиеся курсанты успели вымолвить слово.

* * *

Он бежал во всю силу двадцатидвухлетних ног, так что ветер свистел в ушах. Восторг и страх близкого подвига ширил грудь. Хотелось кричать.

Полпути пройдено... Впереди мелькнул конец кабеля — вот где разрыв, даешь!

В это время что-то рвануло, как десять ударов грома; огненный смерч ослепил глаза. Горбунов упал, но тотчас же поднялся, протянул руку, крепко схватил конец кабеля, пополз за ним. Кругом взметались фонтаны земли. Полузасыпанный, оглушенный, почти не сознавая, что он делает, Горбунов включил, наконец, машинку. Он даже не отдавал себе отчета в том, что кабель больше не движется, что кругом — тишина; он задыхался, лицо его было мокро, левый глаз затек. Из последних сил он крутанул ручку машинки и потерял сознание.

На командном пункте руководства учением было торжественно спокойно. Начальник лагерного сбора, командир N-ского стрелкового корпуса, с часами в руках ждал окончания заградительного огня артиллерии. Сейчас машинный дом поднимет мишени и начнется самое главное — огневое взаимодействие всех средств обороны при отбитии пехотной атаки.

Начальник штаба лагерного сбора смотрел в стереотрубу на рубеж высоты с отдельным деревом — скоро нужно будет дать сигнал к взрыву...

— Человек под огнем!

Почти одновременно с криком наблюдателя начальник штаба увидел человека, бегущего по скату за танками, — и в тот же момент возобновилась музыка артиллерийского огня... Все скрылось в пыли, разрывов.

Начальник штаба бросился к командиру корпуса, но тот уже все видел сам.

— Прекратить огонь, — отрывисто кинул он через плечо.

Канонада умолкла.

С холма сползали уцелевшие мишени танков — их оставалось всего три. Дым и пыль медленно оседали кругом. Никого не было видно...

— Убит, мерзавец! — вырвалось у командира корпуса.

Мишени танков внезапно остановились — их путь был пройден, взрыв на минном поле, очевидно, не удался.

Но вдруг взметнулось пламя, и все три «танка» взлетели на воздух, блеснув на солнце некрашеной внутренней стороной фанеры.

И в ту же минуту мертвое поле ожило. Мишени пехоты поднялись, двинулись вперед; замелькали безмолвные вспышки станковых пулеметов «врага», забухали вдалеке его орудия.

Командир стрелкового батальона пристально наблюдал за сигнальной вышкой руководства. Он не понимал, почему запрещен огонь, когда уже давно пора, уже поздно...

Батальон замер безмолвствуя. Бойцы ждали приказания, и глаза их до боли впивались в мишени — такие близкие...

Сигнал «отбой» в наступившей тишине прозвучал неожиданно громко.

— Выяснить... доложить... Если жив, — [261] под суд, — коротко бросил начальнику штаба командир корпуса, уходя с командного пункта.

* * *

Длинные дни выздоровления, проведенные Горбуновым в школьном госпитале, стали днями большой жизненной школы.

Очнувшись на койке, он был встречен безмолвием: его не беспокоили расспросами, к нему не пускали посетителей. Врач молча посмеивался в усы, меняя перевязку.

Нина ласково и внимательно ухаживала за раненым, но в глазах ее Горбунов не видел ни восторга, ни благоговения; они были грустны и даже как будто слегка заплаканы.

Сам стыдясь сказать себе об этом, он ждал со дня на день какого-то акта признания, венка победителя. Но почему все молчат, почему никто не приходит к нему? Горечь обиды закипала в его сердце, но гордость не позволяла спросить, потребовать объяснений... В то же время все яснее давал себя чувствовать червь сомнения: а действительно ли был он героем? Он выполнил приказание, жертвуя собой. Но ведь он и нарушил дисциплину — выход из блиндажей во время стрельбы строжайше запрещен, об этом всех курсантов предупреждали...

Через неделю он встал и впервые после ранения прошелся по палате. Рана была не опасна, височная кость лишь слегка задета. Но контузия и большая потеря крови ослабили его. Он так остро почувствовал радость выздоровления, что забыл на время о своих мрачных мыслях. Тем более, что Нина сегодня была так ласкова, так нежна... Даже когда он задержал в своей руке ее маленькую ладонь, она не рассердилась, только опустила глаза...

Сегодня, наконец, он решился спросить, что говорят кругом о нем?

Нина помолчала, потом, покраснев, сказала полушепотом:

— Товарищ Балуш по два раза в день заходит... Комсомольцы ваши тоже... Все боялись, как бы вас под суд не отдали. Школа ведь так и кипит, как муравейник, — собрания да заседания... Ну, сегодня товарищ Балуш говорил — отстояли вас, все кончится благополучно. Придется только, говорит, нашему охотнику за танками отсидеть на губе суток двадцать, как выздоровеет, — закончила она, смехом скрывая смущение. [262]

Горбунов молча сел на койку. Руки его опустились, он забыл о Нине. Она растерянно смотрела на раненого, только сейчас начиная догадываться о жестокости своих слов.

* * *

Когда, наконец, разрешили свидания, Балуш стал приходить к нему каждый вечер. Обычно он приводил кого-нибудь из курсантов, иногда с ним вместе заходил комиссар школы или отсекр партбюро. Беседа велась непринужденно. Но о чем бы ни говорили, разговор неизбежно скатывался к одной и той же теме — о мужестве. Восемь лет с благодарностью помнит Горбунов об этих беседах. Они заставили его пересмотреть все мишурные представления и мечты о геройстве, о громких подвигах ради славы.

Во время болезни он впервые прочел «Войну и мир». Юного курсанта поразил образ Андрея Болконского — его мечты о геройстве, действительное поведение в бою, ранение, смерть. Огромное впечатление произвел на него также скромный артиллерийский капитан Тушин. Да, геройство — не в криках «ура», не в барабанном бое и не в ненужном самопожертвовании. Подлинное мужество — в точном, инициативном, умном выполнении долга, в умении пожертвовать собой тогда, когда это безусловно нужно и полезно для дела.

Какими смешными казались ему теперь недавние мечты о славе! Герой! Взорвал фанерный танк под огнем, глупо — формально — выполнил приказание, которое, несомненно, было бы отменено, доложи он обстановку. Мишени взорвал, а учение сорвал. Дисциплину нарушил... Нарушил то, что составляет железную основу Рабоче-крестьянской Красной армии.

Чувство жгучего стыда заставляло Горбунова зарывать раненую голову глубже в подушку...

* * *

В госпитале Горбунов провел месяц, а вышел возмужавшим на несколько лет. На собрании комсомольской организации, где он должен был отчитываться, он толково, сжато и ясно подверг беспощадной самокритике свой проступок.

Ему объявили выговор, — и это был первый и последний выговор в его жизни.

Через полгода он был принят в кандидаты партии.

А медицинская сестра Нина — теперь жена его, врач местной больницы.

* * *

Ночь закутала батарею плотным звездным одеялом. Ни одного огонька не было видно кругом — враг не смог бы воспользоваться случайным ориентиром.

Горбунов все еще сидел один на пороге землянки, подперев голову кулаками. Нефедов и Левин давно улеглись.

Командиру батареи не спалось. Картины прошлого взволновали его и прогнали сон. Он встал и обошел батарею; все было в порядке, наряд бодрствовал, связь с наблюдательными пунктами и со штабом дивизиона действовала отлично. В людях своих Горбунов был уверен. За себя он не боялся — он прекрасно знал свои обязанности, отлично владел собой и физически и морально.

И все же сейчас, может быть, накануне боя, когда нужен был максимум собранности и хладнокровия, он чувствовал себя неспокойно. От воспоминаний о далеком прошлом мысли перекинулись к дому, к сыну... Горбунов почему-то вспомнил, как однажды зимой, когда он проводил занятия в парке, Мишка удрал от зазевавшейся няни и прибежал к отцу, на батарею. Хоть и не следовало этого делать, но Горбунов не мог не позволить бойцам посадить краснощекого хохочущего мальчугана верхом на пушку. Так и проводил занятие командир батареи.

Горбунов засмеялся вслух. Но веселое воспоминание не ослабило тревоги. Как-то они там? Он послал с оказией Нине записку — советовал оставаться пока что в больнице и взять туда Мишку. Ведь казарменный городок расположен так близко от батареи. Случайная бомба всегда может попасть в дом комсостава. Село все же за три километра отсюда, там спокойнее. Впрочем... а вдруг противник вздумает бомбить село? От врага всего можно ожидать. Где же безопаснее, где лучше спрятать сына...

На мгновение страх сжал его сердце. [263]

Горбунов потянулся, стараясь стряхнуть с себя это неприятное ощущение.

— Фу, что за безобразие! — громко сказал он сам себе.

«Воздух!» резко прозвучал в темноте крик дежурного телефониста.

В мгновение ока Горбунов был на ногах.

— К бою! — автоматически отозвался он привычной командой. Вырвав из руки телефониста трубку, он сам принял из штаба дивизиона тревожное сообщение.

Группа самолетов противника — количество их установить не удалось — в 2 часа 45 минут пересекла границу у села Первомайского, направляясь на северо-восток. Предполагаемая высота — около 2 000 метров. Противник может оказаться в зоне огня дивизиона через несколько минут. Открытие огня — по решению командиров батарей.

Когда Горбунов положил трубку, все уже были на местах. Нефедов, нервно позевывая после сна, стоял рядом с командиром. Левин хлопотал около орудий. Батарея затихла в грозной, неподвижной готовности. Теперь командир батареи был спокоен. Он приказал включить освещение приборов и орудий и ждал, повернув голову туда, откуда мог показаться враг. Вся батарея вместе с командиром напряженно вслушивалась в темноту ночи.

Голос телефониста вновь нарушил тишину. Наблюдательный пункт № 3 слышал шум моторов. Враг приближался, он летел в направлении к мосту. Сейчас он войдет в зону огня батареи...

Горбунов взглянул на часы: 2 часа 48 минут. Расстояние от Первомайского до наблюдательного пункта № 3–21 километр — противник пролетел за пять минут. «Значит, скорость около 70 метров в секунду», подумал Горбунов.

Но как стрелять? Ни зги не видно. Дальномер бессилен... Горбунов мучительно напрягал слух. Вот он слышит...

— Шум моторов над пятым, — испуганно громко доложил наблюдатель на батарее.

Мысль командира лихорадочно работала. Как стрелять, когда цель не видна? И подсознательно черпая ответ из своего опыта, Горбунов отчетливо и быстро подал команду:

— По самолетам над пятым, непрямой, схема пять, высота двадцать, скорость семьдесят, прибору наводить по невидимой цели.

...Одновременный звук четырех выстрелов разорвал ночную тишину. Мгновенная вспышка яркого света вырвала из мрака силуэты орудий и людей вокруг них. Батарея работала, как всегда, спокойно и точно. Пять секунд — залп. Еще залп... Кучно ложатся вспышки разрывов. В промежутки между выстрелами слышен рев моторов, он уже почти над головой.

После четвертого залпа в небе что-то загорелось, взревело предсмертным скрежетом моторов, и один из самолетов противника, пылая, как факел, ракетой пошел вниз, в пике, к земле. Гребень холма закрыл от батареи финальную картину воздушной драмы, но взрыв и яркая вспышка, осветившая горизонт, объяснили все. [264]

Звук остальных самолетов удалялся под углом 90° к прежнему курсу. Враг бежал.

— Стой, не заряжать! — скомандовал Горбунов.

Батарея на секунду замерла. Потом стихийное «ура» вырвалось из десятков глоток. Красноармейцы кричали, охваченные восторгом первой победы. Батарея приняла боевое крещение.

Левин подбежал к Горбунову:

— Иван Васильевич! Сбили... вслепую сбили, ей-богу! Урра!

Горбунов чувствовал, как внутри его дрожит и бьется радостью каждая жилка, но он ответил спокойно:

— Подожди, Абраша, это еще только начало...

— Шум моторов над вторым, — крикнул наблюдатель.

Был ли это новый отряд врага или те же самолеты возвращались к батарее — решать было некогда. Вдруг в небе вспыхнули яркие огни: колеблясь на маленьких парашютах, в воздухе повисло несколько осветительных ракет. Они медленно опускались в стороне, примерно в километре от батареи; но она все же была освещена, а противник оставался невидимым.

Внезапно вокруг батареи раздались несильные, но многочисленные взрывы. Яркие костры белого пламени, фонтанами разбрызгивая огонь, осветили ночь. Ослепительный свет невольно заставлял зажмуривать глаза, а нестерпимый жар — закрывать лицо.

Вслед затем ударил мощный взрыв: невдалеке упала крупная бомба. Осколки ее просвистели у самого уха командира батареи.

Батарея молчала. Бойцы, пряча глаза от яркого пламени зажигательных бомб, застыли у приборов. Все были на местах, никто не дрогнул. Батарея ждала команды своего командира.

А командир стоял полуослепленный, он не видел и не слышал врага — гул взрывов заткнул уши гигантской ватной пробкой...

«Одни подавят батарею, другие пойдут на мост... Если они будут продолжать бросать зажигательные бомбы — я бессилен, слеп... Но на подступах к мосту их встретят остальные батареи... стрелять невозможно... самопожертвование бесцельно», — эти мысли с лихорадочной быстротой мелькали в голове Горбунова.

И, едва осознав уже созревшее решение, Горбунов подал команду:

— В укрытие!

...Впервые его команда оказалась невыполненной. Часть бойцов бросилась от батареи, часть осталась на местах. Нефедов сделал шаг к командиру, в глазах его застыл вопрос... Лейтенант Левин поднял руку, пытаясь остановить бегущих; слово «стой» готово было сорваться с губ.

Но командир батареи опередил его. Каким-то не своим, неестественно громким голосом он крикнул:

— Слушай мою команду... в укрытие!

Теперь бежали все, кроме дежурных наблюдателей...

Все это заняло лишь секунды. Когда последний боец скрылся в щели, Горбунов направился к землянке. В это мгновение несколько столбов огня и земли обрушилось на позицию. Одна бомба разорвалась вблизи первого орудия; пушка вздыбилась и тяжело осела на платформу...

Бросив последний взгляд в сторону моста, Горбунов увидел в темноте неба вспышки разрывов; он насчитал их восемь.

— Молодцы, обе открыли огонь, — с облегчением прошептал он.

Горбунов вошел в землянку. Магниевое пламя зажигательных бомб освещало ее сквозь наблюдательную щель. В бело-зеленом свете горящего электрона лицо командира казалось очень бледным и вытянутым.

Горбунов молча и вопросительно посмотрел на Нефедова: тот опустил глаза.

Левин дрожал нервной дрожью — зубы стучали, он старался и не мог сжать челюсти.

— Отступили... бежали! — вырвалось у него наконец.

Горбунов сел на походную койку, смотрел в сторону. Новый близкий удар потряс землянку.

— Прекратили стрельбу... а враг пошел на мост... — плачущим голосом продолжал Левин. Он сделал три шага из угла в угол землянки, остановился против Горбунова, стукнул ребром ладони по столу.

— Это — трусость! — визгливо прокричал он.

Командир батареи вскочил, выпрямился, [265] как от удара. Кулаки его сжались, глаза горели.

— Довольно, лейтенант! Не смейте вмешиваться в мои приказания. Я отступил — я один и буду отвечать. Я не допущу...

В землянку внезапно вошел отделком Смирнов. Его растерянное лицо заставило командиров замолчать.

— Что вам нужно? — резко спросил Горбунов.

— Товарищ старший лейтенант... первое орудие... разбито... бомбой разбито мое орудие...

Губы Смирнова дрожали.

Командир батареи помолчал, потом спросил обычным своим, ровным, голосом:

— Люди целы?

— Так точно.

— Хорошо. Идите, товарищ Смирнов, сейчас лейтенант осмотрит орудие и даст указания.

Смирнов медлил, зачем-то снял стальную каску и вертел ее в руках...

— Ну что, друг? Выкладывай до конца, — спросил Нефедов.

— А как же на случай чего, то-есть, значит, боя, мои бойцы сомневаются — как же нам стрелять?

Огорчение, так ясно звучавшее в голосе командира орудия, тронуло Горбунова. Внезапно он почувствовал, как весь его гнев против Левина улетучился бесследно.

— Будешь в резерве, Смирнов. При необходимости заменишь другой расчет. А завтра нам, наверное, дадут новую пушку. Иди.

Смирнов ушел.

Зажигательные бомбы, не имея пищи для огня, гасли одна за другой. Стало темно. Нефедов включил электрический фонарик.

Левин стоял в углу, смотрел на кончики сапог, мял платок.

— Ну, а твое мнение, политрук? — стараясь говорить спокойно, спросил Горбунов.

— Ты поступил правильно, Иван Васильевич, — твердо сказал Нефедов, положив руку на плечо командиру батареи.

— Вы, лейтенант, — повернулся Нефедов к Левину, — извольте проверить состояние материальной части. Обсуждать приказы командира я вам запрещаю, а если попробуете еще раз — будете отвечать по законам военного времени. Поняли?

Левин повернулся и молча вышел.

Нефедов проводил его взглядом и, встретив глаза Горбунова, неожиданно улыбнулся.

— Да ведь ты, поди, такой же был лет десять назад, Иван Васильевич, — тепло сказал он. — Ты не сердись на него. Молода — в Испании не была...

* * *

Машина, подпрыгивая на ухабах, взбегала по склону сопки, направляясь к новой позиции первой батареи. Солнце уже высоко поднялось над горизонтом, день вступил в свои права.

Рядом с шофером сидел полковник Балуш, а позади него — комиссар дивизиона Степанчиков, придерживавший рукой связку газет.

Полковник, задумчиво глядевший вперед, внезапно обернулся, оперся левой рукой на спинку сиденья, посмотрел в лицо комиссару и заговорил, словно продолжая прерванный спор.

— Горбунов поступил совершенно правильно. В первый раз он самостоятельно помешал противнику внезапно напасть на мост и нанес ему урон — сбил самолет; тут он действовал блестяще, в этом нет сомнений — раз, — Балуш загнул палец на правой руке. — Эти действия заставили противника во время второго налета выделить часть самолетов для подавления первой батареи, тем самым ослабив силы, выполнявшие основную задачу, — два, — загнул он другой палец. — Ясно, что ослепленная зажигательными бомбами, не видя врага, но хорошо заметная с воздуха батарея не могла стрелять и в то же время рисковала быть уничтоженной. Поэтому решение о прекращении огня и уводе людей в укрытие было также правильным и разумным; это сохранило всех бойцов, а потеря одной пушки все равно была непредотвратима, это — три. Теперь пойми, что действия первой батареи, которая вначале привлекла к себе все внимание противника, обеспечили внезапное открытие огня остальными батареями в самый ответственный момент — перед бомбометанием; в итоге летчики противника промахнулись, [266] мост цел, задача дивизиона решена. Это — четыре.

Теперь ладонь полковника была сжата в кулак. Только коренастый большой палец торчал вверх.

— Значит, Горбунов действовал именно так, как надо было действовать, — вот тебе и пять. — С этими словами полковник резко сжал последний, большой палец. — Чего еще тебе надо? Где ты тут увидел трусость?

Комиссар молчал. Действительно, аргументы Балуша были весьма убедительны. Но все же... Настроение лейтенанта Левина, вероятно, не случайно, так же, возможно, думает и часть бойцов...

— Надо проверить на месте, — лаконично вслух заключил свои мысли комиссар.

Машина взобралась на гребень. Отсюда хорошо была видна еще не замаскированная позиция батареи. Дальнозоркие глаза полковника Балуша сразу заметили признаки тревоги: орудия щупали небо своими длинными дулами, наблюдатели не отрывались от биноклей... Отдаленный шум моторов заставил сидевших в машине повернуть головы налево, и почти одновременно грянул первый залп.

Полковник остановил машину — сейчас подъезжать к батарее значило только мешать ей, — спокойно вынул бинокль и, встав во весь рост, посмотрел в направлении звука самолетов.

В поле зрения бинокля были ясно видны шесть штурмовиков, летевших пеленгом на небольшой высоте, прямо на батарею. Но почему на их пути не видно разрывов?

Балуш повернулся к Степанчикову, хотел что-то сказать, но замер: на безоблачном фоне неба проектировались еще девять силуэтов самолетов, по три в строю клина. Это были скоростные двухмоторные бомбардировщики, направлявшиеся прямо к мосту на высоте не менее четырех тысяч метров. Разрывы снарядов, ложась на курсе этой группы, образовали правильную цепочку из ватных комков дыма.

Полковник, комиссар и шофер молча наблюдали картину боя. К батарее, снижаясь, приближалась первая тройка штурмовиков; вторая отстала, виражируя за сопкой. Вот сухо затрещал зенитный пулемет, прикрывавший батарею, — значит, враг замечен. А Горбунов продолжал вести огонь по группе бомбардировщиков.

— Что он делает!.. Они разбомбят его вдребезги! — вскрикнул полковник.

В это время три разрыва одновременно легли около флагманского корабля бомбардировочной группы; самолет резко пошел вниз и, падая, заштопорил к земле. Теперь количество разрывов, появлявшихся каждые пять секунд на пути бомбардировщиков, удвоилось.

— Вторая открыла огонь, — сказал Степанчиков.

Резкое стрекотание авиационных пулеметов наполнило воздух. Два штурмовика атаковали батарею, — куда делся третий — Балуш не заметил. Частые разрывы легких осколочных бомб накрыли позицию. Пройдя цель, штурмовики изменили курс и направились прямо на автомобиль.

— Ложись! — крикнул Балуш и, выскочив из машины, растянулся рядом с ней. Степанчиков и шофер последовали его примеру.

Зловещая тень смертоносной птицы пронеслась над лежавшими людьми. В грохоте моторов звуки выстрелов не были слышны, но шофер внезапно привстал, схватился за грудь и со стоном поник к земле.

Повернув голову вслед пролетевшим штурмовикам, Степанчиков увидел, что еще два бомбардировщика, снижаясь, отстали от группы. Остальные потеряли строй и, маневрируя, уходили из-под обстрела, каждый по-своему.

И, кипя бессильной яростью, комиссар крикнул так, словно его могли слышать на батарее:

— Крой их, Иван Васильевич, молодец!

* * *

Горбунов, стоя в ровике у командирской трубы, наблюдал за стрельбой, временами подавая краткие команды корректуры.

Лейтенант Левин маячил в центре трапеции, образуемой расположением орудий батареи. Обязанности полубатарейного командира не позволяли ему все время находиться в ровике. Впрочем, он не чувствовал страха и не думал об опасности.

В перерыве между залпами он услышал посторонний шум и внезапно увидел приближающихся [267] штурмовиков. До них оставалось не более километра.

Левин бросился к командиру батареи, показывая ему в сторону опасности.

Горбунов взглянул, спокойно кивнул головой. «Вижу», говорил этот жест. И он продолжал наблюдать в бинокулярный искатель за группой бомбардировщиков.

Левин изумленно посмотрел на командира. Одно мгновение — и ему стало ясно все: Горбунов жертвовал батареей, но продолжал выполнение главной задачи — уничтожение группы бомбардировщиков, по-прежнему летевших к мосту.

В эту короткую долю секунды молодой лейтенант понял всю свою неправоту. Он готов был кинуться к командиру, просить прощения...

— Заклинение третьего орудия, — крикнул младший комвзвода Петриченко.

Левин метнулся к третьему орудию.

Штурмовики приближались. Зенитный пулемет злобно, заливался непрерывной трелью выстрелов. Один самолет клюнул вниз и врезался в гребень холма.

Головы бойцов невольно повернулись к близкому врагу. Четвертое орудие пропустило залп... Наблюдатель внезапно швырнул бинокль в сторону противника и, крича, бросился бежать. Часть бойцов заколебалась... Секунда — и паника охватит батарею...

Горбунов одним движением выскочил из ровика.

— По местам! Не зевать по сторонам! — резко крикнул он.

Очередной залп раздался во-время, но в тот же момент кругом засвистели, застучали пули... Два штурмовика пронеслись над позицией, — и оглушительно резкие взрывы заставили Горбунова пригнуться к земле.

...Он пытался выпрямиться, встать... Почему под щекой вдруг оказалась земля? И Мишка здесь, откуда? Иван Васильевич улыбнулся сыну; стало так тихо, хорошо... Значит, враг разбит, бой кончен...

Увидев падающего командира батареи, Нефедов подбежал к нему. Горбунов лежал, уткнувшись лицом в землю; затылок его был разворочен осколком бомбы, кровь стекала на песок.

Не рассуждая, политрук соскочил обратно в ровик и встал к бинокулярному [268] искателю, на место погибшего командира. Следующий залп... Стреляли только два орудия; у третьего Нефедов увидел лежащих людей. Мощная фигура младшего комвзвода Петриченко запрокинулась поперек сошниковой лапы. Близ планшета сидел смертельно бледный Степун, держась обеими руками за живот. Отделком Новиков заменил его, встав на место совмещающего.

Нефедов не успел отдать приказания: к осиротевшему третьему орудию уже бежал из укрытия отделком Смирнов со своим расчетом. По-хозяйски, молча он расставил бойцов — орудие пропустило только два выстрела.

Между тем, бомбардировщики маневрировали, меняя высоту. Еще один подбитый самолет падал, оставляя за собой дымный след. Не доходя до моста, оставшиеся пять кораблей сбросили свой груз бомб как попало и в беспорядке рассыпались по небу, уходя от меткого огня зенитчиков. Они были уже вне досягаемости первой батареи.

— Стой, не наблюдать! — подал команду Нефедов.

Наступил, казалось бы, момент отдыха.

Но тут из-за сопки вырвалась вторая тройка штурмовиков, словно пытаясь отомстить неуязвимой батарее за отбитый налет.

Теперь батарея могла обернуться всеми силами против непосредственной опасности — ее главная задача была решена. Спокойно подпустив штурмовиков к первому сигнальному рубежу, Нефедов подал команду.

...Шрапнель рвалась на картечь, низко над землей, между батареей и штурмовиками. Залпы следовали непрерывно... Не долетев до цели, противник не выдержал, и... повернул вспять.

* * *

Машина подъехала к позиции. За рулем: сидел полковник Балуш; комиссар Степанчиков поддерживал залитого кровью шофера, полулежавшего на заднем сиденье.

Полковник выключил мотор и вышел из автомобиля. Несколько бойцов бросились выносить раненого.

На этот раз никто не подошел к командиру бригады с докладом. Политрук Нефедов стоял в стороне, опустив голову. У его ног, на брезенте, лежал, раскинув руки, верный сын родины — старший лейтенант Горбунов. Мертвое лицо командира батареи было спокойно — только светлые глаза уже стеклянели да рот беспомощно открылся, обнажив белые молодые зубы.

Рядом с трупом, на земле, сидел лейтенант Левин. Он рыдал, слезы заливали щеки, текли за воротник. Он и не старался скрыть их...

Вдали, через мост, паровоз медленно веж на восток воинский эшелон, гордо волоча за собой султан черного дыма. [269]