Часть четвертая.

Решение

Глава 1

Бесконечный поток грузовиков с армейской амуницией грохотал по узкой, пыльной главной улице французского городка. Колонны направлялись на северо-восток в долгий путь к Рейну и Западному фронту. Останавливаться запрещалось; повсюду стояли военные полицейские, регулирующие транспортный поток. В любом случае у водителей не было причин останавливаться. Это был всего лишь еще один сонный французский городишко с обязательным собором, еще один контрольно-пропускной пункт на скоростном шоссе Ред Бол. Водители еще не знали, что Реймс в данный момент стал, быть может, самым важным городом в Европе.

Веками бушевали сражения за этот стратегический перекресток в Северо-Восточной Франции. Готический собор, величественно возвышавшийся в центре города, за свою историю неоднократно подвергался обстрелам, и каждый раз его восстанавливали. На его месте или в его святилище короновались все французские монархи от Хлодвига I в 496 году до Людовика XVI в 1774-м. Нынешняя война, к счастью, пощадила город и его памятник. Теперь в тени огромного, с двумя шпилями, кафедрального собора разместился штаб еще одного великого лидера — Дуайта Д. Эйзенхауэра.

Штаб Верховного главнокомандующего союзными экспедиционными силами скрывался в переулке рядом с железнодорожной станцией в неприметном современном трехэтажном здании. Здание принадлежало Колледжу современной техники, бывшей технической школе для мальчиков. [141]

Похожая на красно-кирпичную коробку с внутренним двором, школа была рассчитана более чем на 1500 студентов. Штабисты называли ее «маленькая красная сельская школа». Может быть, она казалась маленькой из-за требований, предъявляемых штабом Верховного главнокомандования союзными экспедиционными силами: с 1944 года число штабистов почти удвоилось и теперь составляло около 1200 офицеров и 4000 военнослужащих рядового и сержантского состава. В результате колледж смог вместить только Верховного главнокомандующего, офицеров его генерального штаба и их отделы. Остальные работали в других зданиях по всему Реймсу.

В классной комнате на третьем этаже, которую Эйзенхауэр использовал как свой кабинет, генерал работал почти непрерывно весь день. Комната была маленькой, обстановка — спартанской. Два окна, выходящие на улицу, занавешены светомаскировочными шторами. На натертом дубовом полу — несколько кресел, и больше ничего. В одном конце комнаты, в нише, на невысоком возвышении для учителя теперь стоял письменный стол Эйзенхауэра. На столе — синий кожаный письменный прибор, фотографии жены и сына в кожаных рамках и два черных телефона — один для обычной связи, другой — специальный инструмент для «зашифрованных» переговоров с Вашингтоном и Лондоном. И несколько пепельниц, так как Верховный главнокомандующий был заядлым курильщиком, выкуривавшим более шестидесяти сигарет в день{19}.

Позади письменного стола стоял личный генеральский флаг, а в противоположном углу — флаг США.

Накануне днем Эйзенхауэр слетал в Париж на пресс-конференцию. Главной новостью была победа на Рейне. Верховный главнокомандующий объявил, что основная вражеская оборона на западе сокрушена. Хотя Эйзенхауэр сказал репортерам, что не хочет «с легкостью отзываться о войне, поскольку немцы намереваются драться до конца», по его мнению, немцы — «разбитый враг». Берлин на пресс-конференции был упомянут вскользь. Один из репортеров спросил, кто доберется до столицы первым, «русские или [142] мы?». Эйзенхауэр ответил, что, по его мнению, «одно расстояние позволит русским дойти первыми», однако быстро добавил, что не «хотел бы делать какие-либо прогнозы; хотя русским «ближе», им противостоят «основные силы германских войск».

Ночь Эйзенхауэр провел в отеле «Рафаэль», затем, покинув Париж сразу после рассвета, прилетел в Реймс. В 7.45 утра он уже был в своем кабинете и проводил совещание с начальником штаба генерал-лейтенантом Уолтером Беделлом Смитом. В генеральской синей кожаной папке с застежкой уже лежали штук двадцать телеграмм, пришедших за ночь. Ответить на них мог только Верховный главнокомандующий, ибо все они имели пометку высшей секретности: «Только для Эйзенхауэра». Среди них было послание Монтгомери, в котором он искал одобрения своего броска к Эльбе и Берлину. Однако самой важной была телеграмма от человека, которому подчинялся Эйзенхауэр: начальника штаба США генерала Джорджа К. Маршалла. По случайному стечению обстоятельств обе телеграммы прибыли в штаб Верховного главнокомандования союзными экспедиционными силами накануне вечером с разницей в два часа, и обеим предстояло серьезно повлиять на Эйзенхауэра. В эту среду, 28 марта, телеграммы послужили катализатором в окончательной кристаллизации стратегии Верховного главнокомандующего, которой он будет следовать до конца войны.

Месяцами ранее Объединенный комитет начальников штабов сформулировал миссию Эйзенхауэра как Верховного главнокомандующего одним предложением: «Вы вступите на континент Европа и совместно с другими объединенными нациями осуществите операции, нацеленные на сердце Германии и уничтожение ее вооруженных сил». Эйзенхауэр блестяще выполнил эту директиву. Силой своей личности, административным талантом и тактом он сплотил военных более чем дюжины стран в самую внушительную силу в истории. Мало кто мог бы достичь этого, сведя враждебность к такому минимуму.

И все же пятидесятипятилетний Эйзенхауэр не соответствовал традиционному европейскому представлению о военном лидере. В отличие от британских генералов он не был приучен рассматривать политические цели как часть военной [143] стратегии. Хотя Эйзенхауэр был великолепным дипломатом в политике компромисса и умиротворения, он не был сведущ в тонкостях международной политики, и гордился этим. По американской военной традиции, его научили никогда не узурпировать гражданскую верховную власть. Короче говоря, он довольствовался сражениями и победами, оставляя политику государственным деятелям.

Даже сейчас, в этот поворотный момент войны, цели Эйзенхауэра оставались, как всегда, чисто военными. Ему никогда не давали политической директивы, касающейся послевоенной Германии, да он и не считал это своей проблемой. «Моя работа, — позже скажет он, — состояла в том, чтобы быстро завершить войну, уничтожить германскую армию как можно скорее».

У Эйзенхауэра были все причины ликовать по поводу того, как продвигается работа: его армии молниеносно форсировали Рейн и ворвались в Центральную Германию за двадцать один день — гораздо раньше графика. Однако их головокружительное наступление, за которым так жадно следил свободный мир, теперь требовало от Верховного главнокомандующего ряда сложных решений. Непредвиденная скорость англо-американского наступления аннулировала некоторые стратегические, давно запланированные действия. Эйзенхауэру пришлось приспосабливать свои планы к новой ситуации. Это означало изменение и переоценку ролей некоторых армий и их командующих, особенно фельдмаршала Монтгомери и его могучей 21-й группы армий.

Самое последнее сообщение Монтгомери было боевым призывом к действию. Пятидесятивосьмилетний фельдмаршал не спрашивал, как вести сражение; он требовал предоставить ему право возглавить наступление. Монтгомери быстрее большинства командующих осознал политическое значение военной ситуации и почувствовал, что захват Берлина западными союзниками жизненно важен. И он был убежден, что сделать это должна 21-я группа армий. Телеграмма Монтгомери не только свидетельствовала об упрямстве, но также делала очевидным тот факт, что между ним и Верховным главнокомандующим все еще остаются серьезные разногласия. Реакция Эйзенхауэра на телеграмму фельдмаршала, как вспоминают генерал Смит и другие [144] офицеры штаба Верховного главнокомандующего, была подобна «реакции лошади на колючку под седлом».

Ключевая разница между военными философиями Монтгомери и военными доктринами Эйзенхауэра заключалась в противопоставлении стратегии одиночного удара стратегии широкого фронта. Монтгомери и его шеф, начальник имперского генерального штаба фельдмаршал сэр Алан Брук, агитировали за молниеносный одиночный удар в сердце Германии. Почти сразу после падения Парижа, когда немцы еще были дезорганизованы и бежали из Франции, Монтгомери сначала представил свой план Эйзенхауэру. «Мы достигли той стадии, — писал он, — когда один по-настоящему мощный и полнокровный бросок к Берлину может быть успешным и, следовательно, закончит Германскую войну».

Монтгомери изложил свой план в девяти сжатых пунктах. Он убеждал, что англо-американским войскам не хватает возможностей снабжения и коммуникации для двух наступлений на Германию бок о бок. По его мнению, наступление могло быть только одно — его собственное, — что потребует «всех ресурсов материально-технического обеспечения... без ограничений». Другие операции должны продолжаться с тем материально-техническим обеспечением, которое останется. «Если, — предупреждал Монтгомери, — мы остановимся на компромиссном решении и расколем наши материально-технические ресурсы так, что ни один удар не будет полнокровным, мы продлим войну». Время является «столь важным фактором... что решение необходимо принять немедленно».

План был дерзким и изобретательным, и, с точки зрения Монтгомери, точно рассчитанным по времени. План также отмечал странную перемену в обычном подходе фельдмаршала к ведению военных действий. Как позже описывал ситуацию генерал-лейтенант сэр Фредерик Морган, заместитель начальника штаба Эйзенхауэра, «если изложить ситуацию вкратце, Монтгомери, до сих пор знаменитый осмотрительностью и взвешенностью решений, вообразил, что если ему предоставят приоритет в ущерб интересам американских групп армий, то он сможет в кратчайший срок сокрушить врага, дойти до Берлина и быстро завершить войну».

В плане безусловно были элементы азартной игры. Один мощный удар двух огромных групп армий — более сорока [145] дивизий — с северо-востока на Германию мог закончиться быстрой и решительной победой, но также мог привести к полной и, вероятно, непоправимой катастрофе. С точки зрения Верховного главнокомандующего, риск сильно перевешивал любой шанс на успех, как он и объяснил Монтгомери в тактичном послании: «Соглашаясь с вашей концепцией мощного наступления на Берлин, я не согласен с тем, что он должен начаться в данный момент». Эйзенхауэр считал необходимым сначала открыть порты Тавра и Антверпена, чтобы «поддержать мощный удар в глубь Германии. Никакое перераспределение наших настоящих ресурсов не сможет оказать адекватную поддержку наступлению на Берлин». Стратегия Верховного главнокомандующего заключалась в наступлении на Германию широким фронтом, форсировании Рейна и захвате огромной промышленной долины Рура перед маршем на столицу».

Этот обмен мнениями состоялся в первую неделю сентября 1944 года. Неделю спустя в послании к командующим тремя группами армий — Монтгомери, Брэдли и Диверсу — Эйзенхауэр уточнил свой план: «Несомненно, Берлин — главный трофей, но и то самое место, где враг, по всей вероятности, сосредоточит свои главные силы. Я также уверен, что мы должны сосредоточить все наши усилия и ресурсы на быстром броске к Берлину. Однако нашу стратегию придется скоординировать со стратегией русских, поэтому мы должны рассматривать альтернативные цели».

Спектр вероятных целей, на взгляд Эйзенхауэра, был очень широким: северные немецкие порты («они могут быть оккупированы, как защита флангов при наступлении на Берлин»); важные промышленные и коммуникационные центры Ганновер, Брунсвик, Лейпциг и Дрезден («немцы могут удерживать их, как промежуточные позиции, прикрывающие Берлин»); и, наконец, в Южной Германии район Нюрнберг — Мюнхен, который следовало захватить («отрезать вражеские силы, выведенные из Италии и с Балкан»). Следовательно, предупреждал Верховный главнокомандующий, «мы должны быть готовы к одной или более из следующих ситуаций:

А. Направить войска северной и центральной групп армий на Берлин по обе стороны осей Рур — Ганновер — Берлин, или Франкфурт — Лейпциг — Берлин, или обеих осей. [146]

Б. Если русские раньше нас подойдут к Берлину, северная группа армий захватит район Ганновера и Гамбургскую группу портов. Центральная группа... захватит часть района или весь район Лейпциг — Дрезден в зависимости от прогресса русского наступления.

С. В любом случае, южная группа армий захватит Аугсбург — Мюнхен. Район Нюрнберг — Регенсбург будет захвачен центральной или южной группами... в зависимости от ситуации на тот момент».

Эйзенхауэр так резюмировал свою стратегию: «Проще говоря, я хочу наступать на Берлин самой прямой и быстрой дорогой объединенными американо-британскими силами при поддержке любых имеющихся в наличии войск, движущихся через ключевые центры и занимающих районы на флангах в общей координированной операции». Однако, добавил он, придется подождать, ибо «на данной стадии невозможно указать время этих ударов и численность этих сил».

Верна ли, ошибочна ли была «стратегия широкого фронта», но Верховным главнокомандующим оставался Эйзенхауэр, и Монтгомери приходилось подчиняться его приказам. Однако он был жестоко разочарован. Для британского народа Монти был самым популярным со времен Веллингтона полководцем (1-й герцог Веллингтон Артур Уэлсли, английский фельдмаршал и государственный деятель. В 1815 году разбил Наполеона при Ватерлоо. — Пер.), а для своих солдат и своего времени он был легендой. Многие британцы считали его самым опытным командующим на Европейском театре военных действий (он это прекрасно знал), и отклонение его плана, который, как он считал, завершил бы войну за три месяца, безумно оскорбило его{20}.

Этот спор по стратегическим вопросам, имевший место осенью 1944 года, омрачил отношения между двумя командующими, и они никогда уже полностью не восстановились.

В последующие семь месяцев Эйзенхауэр не отклонялся от своей концепции широкого координированного наступления, [147] а Монтгомери не прекращал выражать свое мнение относительно того, как, где и кто должен выиграть войну. Его собственный начальник штаба, генерал-майор сэр Фрэнсис де Гинганд, впоследствии написал: «Монтгомери... считает, что имеет полное право любыми методами отстаивать свою точку зрения: то есть цель оправдывает почти любые средства». Один из методов, которым Монтгомери воспользовался, был очень действенным. Начальник имперского генерального штаба фельдмаршал Брук считал Эйзенхауэра нерешительным. Однажды он охарактеризовал Верховного главнокомандующего как человека «необыкновенно привлекательного и в то же время с очень, очень ограниченным умом с точки зрения военной стратегии».

Эйзенхауэр был прекрасно осведомлен о едких комментариях, исходящих из военного министерства и штаба Монтгомери. Однако, если «война слухов» уязвляла его, он не подавал виду. И никогда не давал сдачи. Даже когда Брук и Монтгомери выступили за введение новой должности «командующего сухопутными силами» — нечто вроде фельдмаршала, втиснутого между Эйзенхауэром и его группами армий, — Верховный главнокомандующий не выказал гнева. В конце концов, вытерпев несколько месяцев «со стиснутыми зубами» (по выражению генерала Омара Брэдли), Эйзенхауэр не сдержался. Ситуация взорвалась после немецкого наступления в Арденнах.

Поскольку враг расколол англо-американский фронт, Эйзенхауэр был вынужден отвести все войска на северный выступ под командование Монтгомери. Отведенные войска включали две трети 12-й группы армий генерала Брэдли, то есть 1-ю и 9-ю американские армии.

После того как немцев отбросили, Монтгомери дал экстраординарную пресс-конференцию, на которой недвусмысленно намекнул, что практически единолично спас американцев от катастрофы. Фельдмаршал заявил, что он выровнял фронт, «развернул... обратил в бегство... и уничтожил врага». «Сражение было чрезвычайно интересным. Думаю, одним из самых искусных... какие я когда-либо проводил, — сказал Монтгомери. — Я использовал всю имеющуюся силу британской группы армий... таким образом, вы можете представить картину: британские войска сражаются по обе стороны американцев, получивших страшный удар». [148]

Монтгомери действительно удалось провести контрнаступление с севера и востока, и провести его превосходно.

На пресс-конференции, если воспользоваться словами Эйзенхауэра, «фельдмаршал создал впечатление, что он выступил спасителем американцев». Монтгомери не позаботился упомянуть ни о роли, которую сыграли Брэдли, Паттон и другие американские командующие, ни о том, что на каждого британского солдата, принимавшего участие в сражении, приходилось от тридцати до сорока американцев. А самое главное, он забыл отметить, что там, где погиб один британский солдат, погибло от сорока до шестидесяти американских{21}.

«Мне вообще не следовало созывать ту пресс-конференцию, — сказал Монтгомери автору в 1963 году. — Американцы в то время казались чересчур чувствительными, многие их генералы не любили меня, и, что бы я ни сказал, все было бы неправильно».

* * *

Немецкие пропагандисты быстро ухудшили ситуацию. Вражеское радио передало сильно искаженную версию конференции, направив передатчики прямо на американские позиции; именно их версия первой достигла ушей американцев.

Сразу же за пресс-конференцией и вызванным ею взрывом недовольства вспыхнул старый спор о командующем сухопутными войсками, на этот раз поддержанный активной кампанией, которую развернула британская пресса. Брэдли вышел из себя и заявил, что если фельдмаршала назначат командующим сухопутными войсками, то он покинет свой пост. «После всего случившегося, — сказал он Эйзенхауэру, — если Монтгомери поставят командовать... вы должны отослать меня домой... это единственное, с чем я не смирюсь». Паттон поддержал Брэдли: «Я уйду вместе с вами». [149]

Никогда прежде не наблюдалось такого раскола в англоамериканском лагере. По мере того как усиливалась кампания по «продвижению Монтгомери» — кампания, как казалось американцам, затеянная непосредственно в штабе Монтгомери, — Верховный главнокомандующий в конце концов счел ситуацию невыносимой. Он решил покончить с препирательствами раз и навсегда: вызвать Монтгомери в Объединенный комитет начальников штабов и разобраться со всем этим делом.

Как раз в это время генерал де Гинганд, начальник штаба Монтгомери, узнал о надвигающемся скандале и поспешил на помощь англо-американскому союзу. Он вылетел в штаб и встретился с Верховным главнокомандующим. «Он показал мне телеграмму, которую собирался послать в Вашингтон, — вспоминал впоследствии де Гинганд. — Я прочитал ее и был потрясен». С помощью генерала Беделла Смита де Гинганд убедил Эйзенхауэра задержать телеграмму на двадцать четыре часа. Очень неохотно Эйзенхауэр согласился.

Вернувшись в штаб Монтгомери, де Гинганд изложил факты фельдмаршалу. «Я сказал Монти, что видел послание Айка и что там прямым текстом говорилось: «Или я, или Монти». Монти был ошеломлен. Де Гинганд никогда еще не видел его таким унылым и обескураженным. Он поднял глаза на своего начальника штаба и тихо сказал: «Фредди, что ты мне посоветуешь делать?» Де Гинганд уже приготовил черновик послания. Используя его за основу, Монтгомери послал Эйзенхауэру тщательно выверенную депешу, в которой прояснил, что не собирается нарушать субординацию. «Каким бы ни было ваше решение, — мужественно отмечал он, — вы можете полагаться на меня на все сто процентов». Эта депеша была подписана: «Ваш преданный подчиненный Монти» {22}.

Так проблема и разрешилась, во всяком случае на тот момент. Однако сейчас в своем штабе в Реймсе в этот решающий день 28 марта 1945 года Эйзенхауэр снова услышал отдаленное эхо старого рефрена: только не новую агитацию за назначение командующего сухопутными силами, а более [150] раннюю и по более существенному поводу — одиночный удар против широкого фронта. Не посоветовавшись с Эйзенхауэром, Монтгомери, по его собственным словам, «отдал приказы командующим начать наступление на восток», и теперь он надеялся нанести одиночный, сильный удар по Эльбе и Берлину, явно намереваясь войти в немецкую столицу во всем блеске славы.

Дело в том, что, начиная наступление к северу от Рура, Монтгомери в действительности следовал согласованной стратегии: плану Эйзенхауэра, одобренному Объединенным комитетом начальников штабов на Мальте в январе. То, что сейчас предложил Монтгомери, было просто логическим расширением этого наступления — акцией, которая приведет его в Берлин. Если он спешил, то его нетерпение можно было понять. Как Уинстон Черчилль и фельдмаршал Брук, Монтгомери верил, что время истекает, что, если англо-американские войска не достигнут Берлина раньше русских, то война будет проиграна в политическом смысле.

С другой стороны, Верховный главнокомандующий не получил от своего начальства в Вашингтоне никаких политических директив, которые отражали бы нетерпение британцев. Хотя Эйзенхауэр командовал союзными силами, он все еще получал приказы из американского военного министерства. В отсутствие какого бы то ни было определения политики из Вашингтона цель его оставалась прежней: поражение Германии и уничтожение ее вооруженных сил. И с точки зрения Эйзенхауэра, способ быстрейшего достижения этой военной цели радикально изменился с того момента, как он представил в январе свои планы Объединенному комитету начальников штабов.

Первоначально по плану Эйзенхауэра 12-я группа армий генерала Брэдли, находившаяся в центре, играла ограниченную роль, поддерживая основное наступление Монтгомери на севере. Однако кто мог предвидеть потрясающие успехи, достигнутые армиями Брэдли с начала марта? Удача и блестящее военное руководство принесли поразительные результаты. Еще до широкомасштабного форсирования Рейна армиями Монтгомери американская 1-я армия захватила мост в Ремагене и быстро форсировала реку. Южнее 3-я армия Паттона проскользнула через Рейн почти беспрепятственно. С тех пор войска Брэдли рвались вперед от победы к победе. [151]

Их успехи воспламенили воображение американской общественности, и Брэдли теперь добивался более значительной роли в завершающей кампании. В этом отношении Брэдли и его генералы не отличались от Монтгомери: они тоже жаждали престижа и славы, которые принесло бы им завершение войны, а если выпадет шанс, то и захват Берлина.

Эйзенхауэр обещал, что в решающий момент отдаст приказ начать массированное наступление на восток, но он не уточнил, какая группа — или группы — нанесет последний удар. Сейчас, прежде чем принять решение, Эйзенхауэр должен был рассмотреть множество факторов, от которых зависела его последняя операция.

Первый факт — неожиданно высокий темп продвижения русских к Одеру. Когда Верховный главнокомандующий составлял планы форсирования Рейна и наступления Монтгомери к северу от Рура, казалось, что пройдут месяцы, прежде чем русские окажутся на необходимом для штурма расстоянии от Берлина. Однако сейчас Красная армия находилась в 38 милях от города, а британским и американским войскам еще было до Берлина более 200 миль. Как скоро русские бросятся на штурм? Где и как собираются они начать наступление? Группой армий Жукова в центре напротив Берлина? Или всеми тремя группами одновременно? Как они оценивают противостоящие им германские силы и сколько времени понадобится Красной армии, чтобы сокрушить немецкую оборону? А после форсирования Одера сколько времени уйдет у Советов на то, чтобы достичь Берлина и захватить его? Верховный главнокомандующий не мог ответить на все эти важнейшие для его планирования вопросы.

Простая правда заключалась в том, что Эйзенхауэр почти ничего не знал о намерениях Красной армии. Между англо-американскими и советскими командующими, ведущими сражения, не существовало повседневной военной координации. Не было даже прямой радиосвязи между штабом Верховного главнокомандующего союзными экспедиционными силами и англо-американской военной миссией в Москве. Все депеши между двумя фронтами просачивались по обычным дипломатическим каналам — способ в настоящее время совершенно неадекватный из-за быстрого изменения ситуации. Хотя Эйзенхауэр приблизительно знал численность русских войск, он понятия не имел о их боевом порядке. [152]

Кроме случайных данных, собранных различными разведисточниками, — большинство из них сомнительной точности{23}, — главным источником информации штаба Верховного главнокомандующего по передвижениям русских были советские коммюнике, передаваемые каждый вечер по Би-би-си.

Одно было совершенно ясно: Красная армия почти дошла до Берлина. А если русские так близко от столицы, должен ли вообще Верховный главнокомандующий пытаться взять город?

У этой проблемы было множество аспектов. Русские стояли на Одере более двух месяцев и — если не считать нескольких наступлений местного значения и патрулирования — почти совершенно остановились. Их пути снабжения и коммуникаций, должно быть, растянулись до предела, и казалось маловероятным, что они смогут наступать до окончания весенней оттепели. Тем временем западные армии, продвигаясь с потрясающей скоростью, все глубже и глубже вгрызались в Германию. Местами они проходили более 35 миль в день. Верховный главнокомандующий не собирался уступать, какими бы ни были планы русских, однако ему не хотелось вступать в состязание с русскими за Берлин. Проигрыш мог не только поставить неудачника в неловкое положение, но и — в случае неожиданной встречи наступающих армий — оказаться катастрофическим для обеих сторон.

Бурные столкновения с русскими уже случались — в то время, когда Советы были связаны с Германией договором. В 1939 году после необъявленного гитлеровского вторжения в Польшу и последующего разделения страны между Россией и Германией войска вермахта, наступавшие на восток, неожиданно встретились с войсками Красной армии, стремящимися на запад: демаркационная линия заранее не была установлена. Результат — локальное сражение с тяжелыми [153] потерями с обеих сторон. Подобное столкновение могло случиться и сейчас, только между англо-американцами и русскими и более масштабное. Кошмарная мысль. Войны начинались и из-за меньшего. Очевидно, что необходимо как можно быстрее скоординировать все передвижения с русскими.

Более того, над Эйзенхауэром грозовой тучей нависла одна тактическая проблема. В огромной картографической комнате рядом с его кабинетом на тщательно вычерченной карте данных разведки, озаглавленной «Национальная цитадель, согласно сообщениям», была показана часть гористой территории к югу от Мюнхена, горные районы Баварии, Западной Австрии и Северной Италии. В общем счете почти двадцать тысяч квадратных миль. В центре находился Берхтесгаден. В расположенном поблизости Оберзальцберге, окруженном горными пиками от семи до девяти тысяч футов высотой, утыканными замаскированными зенитными орудиями, скрывалось горное логово Гитлера «Орлиное гнездо».

Карта была исчерчена красными метками, каждая — один из военных символов, отмечающих какой-либо вид оборонительного укрепления. Продуктовые склады, склады боеприпасов, горючего и химического оружия; радиостанции и элетростанции; места концентрации войск, казармы и штабы; зигзагообразные линии укрепленных позиций от долговременных огневых сооружений до массивных бетонных бункеров; даже не пробиваемые бомбами подземные заводы. С каждым днем на карте появлялись все новые и новые символы, и, хотя все они имели ярлык «неподтвержденные», для штаба Верховного главнокомандующего эта внушительная горная оборонительная система оставалась величайшей угрозой в европейской войне. Этот район иногда называли «Alpenfestung» (Альпийская крепость) или «Национальная цитадель». Согласно данным разведки, эту скалистую цитадель, свой последний рубеж, нацисты во главе с Гитлером собирались защищать до конца. Цитадель считалась практически неуязвимой, и ее фанатичные защитники могли продержаться в ней до двух лет. Существовал и еще один, еще более ужасающий аспект: специально тренированные отряды типа «командос» — Геббельс называл их «вервольф» — должны были совершать вылазки [154] из горного бастиона и сеять панику в стане оккупационных армий.

Действительно ли существовала Alpenfestung? Похоже, военная верхушка в Вашингтоне отвечала на этот вопрос положительно. Информация накапливалась с сентября 1944 года, когда Управление стратегических служб (УСС), изучив Южную Германию, предсказало, что с приближением конца войны нацисты, вероятно, эвакуируют некоторые правительственные учреждения в Баварию. С того времени доклады и оценки разведки лились непрерывным потоком: из районов боевых действий, из нейтральных стран, даже от источников внутри Германии. Большинство этих оценок были осторожными, но некоторые граничили с фантастикой.

12 февраля 1945 года военное министерство с самым серьезным видом выпустило документ контрразведки, в котором говорилось: «Недостаточно признается важность многих докладов о вероятном последнем нацистском оплоте в Баварских Альпах... Этот нацистский миф очень важен, когда вы имеете дело с людьми вроде Гитлера. Может оказаться существенным тот факт, что сам Берхтесгаден, предполагаемая будущая ставка, находится на месте могилы Барбароссы, который в германской мифологии воскресает из мертвых»{24}.

Меморандум подчеркивал, что командующие «до уровня корпусов» не должны забывать об этой опасности.

16 февраля агенты союзников в Швейцарии послали в Вашингтон странный доклад, полученный от военных атташе нейтральных стран в Берлине: «Нацисты несомненно готовятся к ожесточенному сражению за горную цитадель... Опорные пункты соединены подземными железными дорогами... накоплено лучшее военное снаряжение, произведенное за несколько месяцев, и почти все немецкие запасы отравляющих газов. Все, кто участвовал в строительстве [155] секретных сооружений, — включая гражданских лиц, — будут убиты... когда начнется решающее сражение».

Хотя британские разведывательные службы и УСС предусмотрительно издали директивы с целью приглушить эти панические доклады, в течение следующих двадцати семи дней грозный призрак «Национальной цитадели» достиг огромных размеров. К 21 марта эта угроза начала оказывать влияние на тактическую концепцию. Штаб 12-й группы армий Брэдли выпустил меморандум, озаглавленный «Переориентация стратегии», в котором утверждалось, что изменились цели союзников, касающиеся «устаревших планов, которые мы принесли с собой через пункты высадки морского десанта». Одна из перемен: значение Берлина было сильно преуменьшено. «Столичный район больше не имеет приоритетного положения, — гласил доклад. — ...все указывает на то, что политические и военные органы управления врага передислоцируются в «Цитадель» в Нижней Баварии».

Дабы противостоять этой угрозе, Брэдли предложил, чтобы его группа армий — вместо наступления на север — расколола Германию пополам, наступая через центр. Это «не позволит немецким войскам отступать «на юг и в цитадель». Кроме того, это заставит врага «продвигаться на север, где его можно будет прижать к берегам Балтики и северных морей». Затем, предполагалось в меморандуме, 12-я группа армий резко повернет на юг, чтобы подавить остатки сопротивления в Alpenfestung.

Самый тревожный анализ пришел 25 марта от начальника разведки 7-й армии генерал-лейтенанта Пэтча, который сражался на южном крыле фронта. Пэтч предвидел вероятность создания в цитадели «элитного отряда, в основном из эсэсовцев и горных стрелков, численностью от двухсот до трехсот тысяч человек». В докладе говорилось, что в район цитадели уже прибывает различное снаряжение со скоростью «от трех до пяти очень длинных поездов... каждую неделю (с 1 февраля 1945 года)... Как докладывают, на многих из этих поездов замечен новый тип орудий...» Упоминалось даже о подземном авиазаводе, «способном производить... «мессершмиты».

День за днем не иссякал поток докладов в штаб Верховного главнокомандования союзными экспедиционными силами. [156] Снова и снова анализировались данные, но картина оставалась все той же: хотя Alpenfestung могла быть мистификацией, нельзя было игнорировать вероятность ее существования. Озабоченность штаба Верховного главнокомандования союзными экспедиционными силами была ясно выражена 11 марта в оценке цитадели разведкой: «Теоретически... внутри этой крепости... защищенной как природой, так и самым эффективным секретным оружием, когда-либо изобретенным, силы, которые до сих пор правили Германией, выживут, чтобы организовать ее возрождение... основное направление немецкой оборонительной политики, похоже, нацелено, главным образом, на охрану Альпийской зоны... Факты указывают на то, что значительное количество войск СС и специально отобранных частей систематически отводится в Австрию... Кажется более-менее определенным, что большинство важных министерств и персон нацистского режима уже обосновались в этом укрепленном районе... По слухам, Геринг, Гиммлер, Гитлер... удаляются в свои личные горные крепости...»

Начальник разведки штаба Верховного главнокомандования союзными экспедиционными силами британский генерал-майор Кеннет У.Д. Стронг заметил начальнику штаба: «Может, цитадели там и нет, но мы должны принять меры на тот случай, если она там есть». Беделл Смит согласился. По его мнению, «имелись все причины верить, что нацисты намереваются дать свое последнее сражение среди скал».

По мере того как доклады офицеров штаба Верховного главнокомандования союзными экспедиционными силами и американских боевых командующих скапливались в кабинете Эйзенхауэра, прибыла самая важная депеша. Она пришла от человека, которому подчинялся Верховный главнокомандующий, от генерала Маршалла, человека, которого Эйзенхауэр уважал более всех других{25}.

Телеграмма Маршалла гласила: «Судя по текущим докладам, немецкая оборонительная система на западе может рухнуть. Это позволит вам быстро передислоцировать значительное [157] число дивизий широким фронтом на восток. Каково ваше мнение по... быстрому продвижению американских войск, скажем, на оси Нюрнберг — Линц или Карлсруэ — Мюнхен? Подобная быстрая передислокация может предотвратить образование любых организованных очагов сопротивления. Горная местность на юге считается одним из вероятных подобных очагов.

Одной из проблем, возникающих по мере дробления немецкого сопротивления, является встреча с русскими. Что вы думаете по поводу контроля и координации с целью предотвращения нежелательных инцидентов?.. Один из выходов — согласованная демаркационная линия. Уже имеющиеся соглашения... кажутся неадекватными... следует срочно принять меры для обеспечения каналов связи...»

Тщательно сформулированная депеша Маршалла наконец определила планы Верховного главнокомандующего. Эйзенхауэр неделями оценивал все проблемы, консультировался со своим штабом, обсуждал ситуацию со старым другом и однокашником по Вест-Пойнту генералом Брэдли и теперь, ознакомившись с мнением прямого начальника, он сформировал свою стратегию и принял решения.

В этот прохладный мартовский день он составил три телеграммы. Первая была исторической и беспрецедентной: она была послана в Москву с сопроводительным письмом в союзническую военную миссию. Операции штаба Верховного главнокомандования союзными экспедиционными силами, телеграфировал Эйзенхауэр, достигли той стадии, «когда для достижения скорейшего успеха мне необходимо знать планы русских». По этой причине он хотел, чтобы миссия «передала личное послание от меня маршалу Сталину» и сделала все возможное, чтобы «добиться исчерпывающего ответа».

Никогда прежде Верховный главнокомандующий не связывался напрямую с советским лидером, но сейчас дело было неотложным. Эйзенхауэр получил полномочия без посредников решать с русскими военные проблемы, касающиеся координации, так что он не видел особых причин заранее консультироваться ни с Объединенным комитетом начальников штабов, ни с американским или британским правительствами. Даже заместитель Верховного главнокомандующего, британский маршал королевских ВВС сэр Артур [158] Теддер ничего об этом не знал. Правда, копии для них были подготовлены.

Верховный главнокомандующий одобрил проект телеграммы Сталину в начале четвертого, а в четыре часа дня после закодирования «Личное послание маршалу Сталину» от Эйзенхауэра было отправлено. В своем послании генерал спрашивал генералиссимуса о его планах и одновременно раскрывал свой собственный. «Мои ближайшие действия направлены на то, чтобы окружить и уничтожить врага, обороняющего Рур... По моим оценкам, эта фаза... завершится в конце апреля или даже раньше, а следующая моя задача заключается в том, чтобы расчленить остатки вражеских войск совместно с вашими войсками... Лучшей осью наступления, на которой возможно это объединение, была бы ось Эрфурт — Лейпциг — Дрезден. Я полагаю... что именно в этот район перемещаются основные немецкие правительственные учреждения. И вдоль этой оси я предполагаю предпринять главное наступление. В дополнение, так скоро, как только возможно, будет осуществлено вспомогательное наступление для объединения с вашими войсками в районе Регенсбург — Линц. Таким образом мы предотвратим консолидацию немецкого сопротивления в Цитадели в Южной Германии.

Прежде чем приступить к выполнению моих планов, крайне необходимо согласовать их... с вашими как в отношении направления наступления, так и по времени. Не могли бы вы... сообщить мне о ваших намерениях и... уточнить их... подтвердить ваши вероятные действия. Чтобы безотлагательно завершить уничтожение немецких армий, я считаю крайне важным координировать наши действия и... совершенствовать каналы связи между нашими наступающими войсками...»

Затем Эйзенхауэр подготовил телеграммы Маршаллу и Монтгомери. Они были отправлены в семь часов вечера с интервалом в пять минут. Эйзенхауэр сообщил начальнику штаба США, что он связался со Сталиным «по вопросу места встречи...». Он указал, что «мы с вами сходимся во мнениях, хотя я думаю, что район Лейпциг — Дрезден является самым важным... так как он предлагает кратчайший путь к нынешним русским позициям, а также охватывает единственный оставшийся промышленный район Германии, в который... как сообщают, перемещаются Ставка и министерства». [159]

Учитывая страхи Маршалла перед «Национальной цитаделью», Эйзенхауэр доложил, что он тоже понимает, «как важно опередить врага и не дать ему возможности организовать очаг сопротивления», и что он «осуществит наступление к Линцу и Мюнхену, как только позволят обстоятельства». Что касается координации с русскими, добавил Эйзенхауэр, то он не думает, что «мы можем связывать себя демаркационной линией», но предложим им, что, «когда наши войска встретятся, каждая сторона отойдет в свою собственную оккупационную зону по просьбе противоположной стороны».

В третьей телеграмме Эйзенхауэра, направленной Монтгомери, содержались неутешительные новости: «Как только вы соединитесь с Брэдли... (на востоке Рура)... 9-я армия США перейдет под командование Брэдли. На Брэдли возлагается ответственность за очистку от противника... Рура, и он же с минимальной задержкой осуществит главный удар по оси Эрфурт — Лейпциг — Дрезден, чтобы соединиться с русскими...» Монтгомери предписывалось направиться к Эльбе; в этой точке было бы «желательно, чтобы 9-я армия снова вернулась под ваш оперативный контроль, дабы облегчить форсирование этой преграды».

Прочитав черновик, Эйзенхауэр добавил карандашом одну последнюю строчку: «Как вы говорите, ситуация выглядит благоприятной».

Верховный главнокомандующий усовершенствовал свои планы следующим образом: вместо массированного наступления через Северную Германию, как предполагалось вначале, он решил ударить прямо через центр страны. Американская 9-я армия вернулась под командование Брэдли, которому отныне отводилась главная роль. Брэдли должен был осуществить завершающее наступление, нацелив свои войска в район Дрездена примерно на сотню миль южнее Берлина.

Хотя Эйзенхауэр принял часть рекомендаций Маршалла, запланированная им переброска войск была похожа на предложения 12-й группы армий генерала Брэдли в меморандуме «Переориентация стратегии». Однако во всех трех телеграммах Эйзенхауэра, где излагались его планы наступления, было одно существенное упущение: в телеграммах не упоминался Берлин, который когда-то Верховный главнокомандующий назвал «безусловно главным трофеем». [160]

* * *

В сумерках неясно вырисовывалась громада Бранденбургских ворот. Доктор Йозеф Геббельс смотрел на монумент из частично заколоченных досками окон кабинета своей виллы. Похожий на гнома шеф гитлеровской пропаганды стоял спиной к своим посетителям, словно выражая им презрение. Во всяком случае, так казалось его собеседнику, командующему обороной Берлина генерал-майору Хельмуту Рейману. Генерал пытался добиться решения по делу, которое он считал самым неотложным: его волновала судьба населения города накануне сражения.

В четвертый раз за месяц Рейман и начальник его штаба полковник Ганс Рефьёр встретились с Геббельсом. Сорокасемилетний Геббельс был теперь самым высокопоставленным человеком в Берлине после Гитлера. Он был не только рейхсминистром народного просвещения и пропаганды; он был также гаулейтером Берлина и имперским комиссаром обороны. В этом качестве он отвечал за все меры, касающиеся гражданского населения города, организации и подготовки подразделений фольксштурма и строительства укреплений. В то время, когда отсутствие какого-либо четкого разделения полномочий между военными и гражданскими учреждениями создавало трудности как для солдат, так и для гражданских лидеров, Геббельс только усугублял неразбериху. Будучи совершенно невежественным и в военных, и в муниципальных вопросах, он тем не менее совершенно ясно дал понять, что только он один берет на себя ответственность за оборону Берлина. В результате Рейман оказался в невыносимом положении. Чьим приказам подчиняться? Приказам военной ставки Гитлера или приказам Геббельса? Рейман не знал и пребывал в отчаянии: никто не стремился прояснить ситуацию.

На каждой из предыдущих встреч Рейман поднимал вопрос эвакуации. Сначала Геббельс сказал, что «об этом не может быть и речи». Затем он проинформировал генерала, что существует схема эвакуации, подготовленная «высшими чинами СС и полиции». Начальник штаба Реймана занялся поисками и действительно нашел некий план. «Этот план состоит, — сказал Рефьёр Рейману, — из карты в масштабе 1 к 300 000, на которой ответственный чиновник, [161] капитан полиции, аккуратно отметил красными чернилами пути эвакуации из Берлина на запад и юг. На плане нет ни санитарных пунктов, ни пунктов питания, не предусмотрен транспорт для больных и слабых. Насколько я могу судить, согласно этому плану, эвакуируемые должны пройти с ручной кладью от 20 до 30 километров до станций погрузки, откуда их перевезут поездами в Тюринген, Захсен-Анхальт и Мекленбург. Все это должно произойти, когда Геббельс даст команду. Однако совершенно неясно, откуда будет отправляться железнодорожный транспорт».

Рейман пытался обсудить эту проблему с Гитлером. Фюрера он видел лишь дважды: когда принимал командование и несколько дней спустя, когда его пригласили на одно из ночных совещаний. На том совещании обсуждался в основном Одерский фронт, и Рейману не представился шанс объяснить ситуацию, сложившуюся в Берлине. Во время одной из пауз он заговорил с Гитлером и стал уговаривать его немедленно отдать приказ эвакуировать из столицы всех детей до десяти лет. Воцарилась тишина. Гитлер повернулся к Рейману и холодно спросил: «О чем вы говорите? Что вы имеете в виду?» Затем медленно, подчеркивая каждое слово, он произнес: «Никаких детей этой возрастной группы в Берлине не осталось!» Никто не осмелился возразить, и Гитлер быстро перешел к другим вопросам.

Резкий отпор не отпугнул командующего обороной Берлина. Теперь Рейман добивался приказа от Геббельса: «Герр рейхсмйнистр, как мы обеспечим население в случае осады? Как мы будем кормить их? Где взять продовольствие? Согласно данным мэра, в городе сейчас 110 000 детей в возрасте до десяти лет с матерями. Как мы обеспечим молоком младенцев?»,

Рейман умолк, ожидая ответа. Геббельс все таращился в окно. Затем, не поворачиваясь, он резко сказал: «Как мы будем кормить их? Мы приведем домашний скот из соседних деревень — вот как мы их накормим! Что касается младенцев, у нас есть трехмесячный запас консервированного молока». О консервированном молоке Рейман и Рефьёр услышали впервые. Фраза о домашнем скоте показалась безумной. В сражении коровы будут еще уязвимее, чем люди, которые, в конце концов, могут укрыться в убежищах. Куда Геббельс планирует согнать животных? И чем они будут [162] питаться? Рейман заговорил горячо и убежденно: «Безусловно мы должны рассмотреть план немедленной эвакуации. Нельзя больше ждать. Каждый прошедший день умножает последующие трудности. Мы должны по меньшей мере вывезти женщин и детей сейчас — пока не слишком поздно».

Геббельс не ответил. Воцарилось долгое молчание. За окном темнело. Вдруг Геббельс потянулся, схватил шнур и дернул. Маскировочные шторы с треском сомкнулись. Геббельс обернулся и захромал (его нога была изуродована с рождения) к письменному столу, включил свет, посмотрел на наручные часы, лежавшие на блокноте, затем перевел взгляд на Реймана и кротко сказал: «Дорогой генерал, когда и если эвакуация станет необходимой, решение принимать буду я. — Его тон стал угрожающим. — Но я не собираюсь погружать Берлин в панику, отдавая приказ сейчас! У нас полно времени! Полно времени!.. До свидания, господа».

Выйдя из здания, Рейман и Рефьёр на минуту остановились на ступенях. Генерал Рейман обвел взглядом город. Хотя сирены не выли, вдали прожектора уже начали щупать ночное небо. Медленно натягивая перчатки, Рейман сказал Рефьёру: «Мы столкнулись с задачей, которую не можем решить; нет ни единого шанса на успех. Я могу лишь надеяться, что случится какое-то чудо, которое изменит наши судьбы, или война закончится прежде, чем начнется осада Берлина. Иначе, — добавил он, глядя на Рефьёра, — только Бог поможет берлинцам».

Вскоре Рейману в командный пункт на Гогенцоллерндам позвонили из ОКХ (Главного командования сухопутных сил), и он узнал, что, кроме Верховного главнокомандующего Гитлера и берлинского гаулейтера Геббельса, у него появился еще один начальник. Рейману сказали, что было принято решение в конце концов передать Берлинский укрепрайон под командование группы армий «Висла» и ее командующего, генерал-полковника Готтхарда Хейнрици. Услышав имя Хейнрици, Рейман почувствовал первые проблески надежды. Он распорядился, чтобы Рефьёр при первой же возможности подробно осведомил штаб группы армий «Висла». Только одно тревожило его: какие чувства испытает Хейнрици, готовящийся удержать русских на Одере, [163] когда узнает, что ему придется взять под свое крыло и Берлин? Рейман хорошо знал Хейнрици и мог представить, как отреагирует Giftzwerg, когда услышит эту новость.

* * *

— Это абсурд! — рычал Хейнрици. — Абсурд!

Новый начальник штаба группы армий «Висла» генерал-лейтенант Эберхард Кинкель и начальник оперативного отдела полковник Ганс Георг Айсман переглянулись и промолчали. Им нечего было сказать. Слово «абсурд» явно было преуменьшением. Предложение присоединить руководство Берлинским укрепрайоном к и без того тяжелым обязанностям командующего казалось обоим офицерам невыполнимым. Ни один из них не представлял, как Хейнрици сможет управлять или даже просто надзирать за оборонными операциями Реймана. Одно расстояние делало этот план неосуществимым; штаб «Вислы» находился более чем в 50 милях от Берлина. Было совершенно ясно, что тот, кто предложил это, очень мало знал об ошеломляющих проблемах, свалившихся на Хейнрици.

Ранее в тот вечер офицеры оперативного отдела ОКХ (Главного командования сухопутных сил) осторожно, почти как предположение, озвучили мысль об обороне Берлина Кинцелю. Сейчас, меряя шагами свой кабинет, даже не стряхнув со своих старомодных краг фронтовую грязь, Хейнрици заявил подчиненным, что для него этот план так и останется всего лишь предположением. У группы армий «Висла» одна задача: остановить русских на Одере. «Я не собираюсь принимать на себя ответственность за Берлин, если только меня не принудят», — заявил Хейнрици.

Эти слова не означали, что ему было неизвестно плачевное положение горожан. Хейнрици часто думал о судьбе почти трех миллионов берлинцев. Ему не давала покоя мысль о Берлине как поле битвы; лучше многих он знал, что случается с гражданскими, оказавшимися под артиллерийским обстрелом и посреди уличных боев. Он верил в безжалостность русских и не ждал, что в пылу сражения они станут различать военных и штатских. Тем не менее, в этот момент ему казалось невероятным, что кто-то решил возложить на него проблему Берлина и его гражданского населения. Группа армий «Висла» была единственной преградой [164] между Берлином и русскими, и, как всегда, главной заботой Хейнрици были его солдаты. Раздражительный, агрессивный Giftzwerg был взбешен: он считал, что Гитлер и начальник штаба ОКХ Гудериан преднамеренно пожертвовали жизнями его солдат.

— Соедините меня с Гудерианом, — сказал Хейнрици, повернувшись к Кинцелю.

Уже неделю, с того момента, как принял командование, Хейнрици постоянно находился на фронте. Он неутомимо перемещался из штаба в штаб, разрабатывая стратегию с командирами дивизий, посещая войска на передовой в окопах и бункерах. Он быстро обнаружил, что его подозрения оказались вполне обоснованными: его войска были армиями лишь по названиям. Он с возмущением выяснил, что большинство его подразделений укомплектованы разномастными частями и остатками когда-то славных, давно уничтоженных дивизий. Среди своих войск Хейнрици нашел даже ненемецкие соединения: дивизии «Нордланд» и «Недерланд», состоявшие из пронацистски настроенных норвежских и голландских добровольцев, соединение бывших русских военнопленных под командованием защитника Киева, известного военного, генерал-лейтенанта Андрея А. Власова. После того как Власов сдался в плен в 1942 году, его убедили организовать прогерманскую антисталинскую русскую армию. Войска Власова тревожили Хейнрици: ему казалось, что они могут дезертировать при малейшей возможности. Некоторые из танковых войск Хейнрици были в хорошей форме, и он в основном полагался на них. Однако общая картина была мрачной. Судя по донесениям разведки, русские имели до трех миллионов солдат. Между 3-й танковой армией Мантейфеля на севере и 9-й армией Буссе в южном секторе у Хейнрици было общим счетом около 482 000 солдат и практически никаких резервов.

Кроме отчаянного недостатка в испытанных в боях войсках, Хейнрици ощущал острую нехватку в снаряжении и боевой технике. Ему были необходимы танки, самоходные орудия, средства связи, артиллерия, горючее, боеприпасы, даже винтовки. Полковник Айсман обнаружил, что некоторые пополнения прибыли на фронт даже без винтовок, с ручными однозарядными противотанковыми реактивными гранатометами — фаустпатронами. [165]

— Это безумие! — сказал Айсман шефу. — Как эти люди будут сражаться после того, как выпустят свой единственный заряд? Чего ожидает от них ОКХ? Что они будут драться своим пустым оружием, как дубинками? Это массовое убийство.

— ОКХ полагает, что они отдадутся на волю судьбы. Я — нет, — ответил Хейнрици.

Всеми доступными ему средствами он пытался исправить ситуацию со снаряжением и боеприпасами, несмотря на то что некоторые виды вооружения практически исчезли.

Более всего ему не хватало артиллерии. Русские начинали возводить мосты через Одер и его болотистые берега. В некоторых местах ширина разлившейся реки была более двух миль. Особые военно-морские части, отданные под командование Хейнрици, ставили плавучие мины, чтобы разрушить понтоны, однако русские быстро раскинули защитные сети. Невозможно было бомбить мосты с воздуха, так как люфтваффе проинформировало Хейнрици, что у них нет для этого ни самолетов, ни горючего. Самое большее, что они могли предоставить, — одиночные самолеты для разведывательных полетов. Оставался единственный способ остановить стремительное строительство мостов русскими: артиллерия. А артиллерии у Хейнрици было слишком мало.

Чтобы возместить дефицит, он приказал использовать зенитки как полевые орудия. Хотя это ослабляло защиту от русских авианалетов, Хейнрици решил, что зенитки будут полезнее в новом качестве. И действительно, эта мера частично сняла напряженность. Только из района Штеттина 3-я танковая армия Мантейфеля получила 600 зенитных орудий. Каждое орудие приходилось замуровывать в бетон, так как они были слишком громоздкими, чтобы водружать их на автотранспорт, однако они помогали заполнять бреши. И хотя орудия грозно стояли на позициях, стреляли из них только в случае крайней необходимости. Дефицит боеприпасов был столь острым, что Хейнрици решил сберечь ту малость, что имелась, до начала наступления Красной армии. Как он сказал своему штабу, «хотя у нас нет достаточно орудий и боеприпасов для того, чтобы остановить русских, мы можем замедлить их продвижение». Полковник Айсман смотрел на ситуацию более пессимистично. «Группу армий можно было сравнить с кроликом, зачарованно уставившимся на змею, собирающуюся его проглотить, — впоследствии [166] вспоминал он. — Кролик не может шевельнуться и просто ждет, когда змея набросится на него... Генерал Хейнрици не хотел признавать тот факт, что группа армий не имеет достаточно сил для принятия адекватных мер».

И все же всего лишь за одну неделю командования «Вислой» Хейнрици, идя в свойственной ему манере напролом, преодолел десятки, казалось бы, непреодолимых трудностей. Как и под Москвой, он уговаривал и стимулировал свои войска, ругал и хвалил их, пытаясь поднять их боевой дух, чтобы выиграть время и спасти их жизни. Какие бы чувства он ни испытывал, перед своими офицерами и солдатами он представал неустрашимым и несокрушимым легендарным Хейнрици. И, не изменяя своему характеру, он продолжал бороться с «безумием и неправильными решениями» высшего командования.

В данный момент его ярость была направлена на Гитлера и шефа ОКХ Гудериана. 23 марта 9-я армия генерала Буссе дважды шла в наступление в отчаянном усилии пробиться к отрезанным защитникам Кюстрина, к городу, который русские окружили в тот день, когда Хейнрици принимал командование у Гиммлера. Хейнрици был согласен с тактикой Буссе. Он чувствовал, что это единственный шанс освободить город, пока русские не успели укрепить свои позиции. Однако русские были гораздо сильнее; обе атаки окончились катастрофой.

Когда Хейнрици доложил Гудериану о губительных последствиях, тот резко сказал: «Должна быть еще одна атака». Этого хотел Гитлер, а значит, и Гудериан. «Это безумие, — упрямо заявил Хейнрици. — Я предлагаю отдать танковым частям в Кюстрине приказ пробиваться из окружения. Это единственный разумный выход». Гудериан рассердился и выкрикнул: «Необходимо предпринять наступление!» 27 марта Буссе снова попытался пробиться в Кюстрин. Атака была столь яростной, что некоторые из его танковых частей действительно пробились к городу. Однако русские обрушили на немцев ураганный артиллерийский огонь. «Это кровавая бойня, — бушевал в своем штабе Хейнрици. — 9-я армия понесла невообразимые и совершенно неоправданные потери».

И даже сейчас, день спустя после третьей атаки, его гнев не утих. Ожидая звонка Гудериана, он метался по своему [167] кабинету, бормоча снова и снова единственное слово: «Провал!» Несмотря на последствия лично для себя, Хейнрици намеревался обвинить Гудериана в гибели под Кюстрином восьми тысяч человек — почти целой дивизии.

Наконец зазвонил телефон, и Кинцель поднял трубку.

— Это Цоссен, — сказал он Хейнрици.

Хейнрици не ожидал, что услышит спокойный голос генерал-лейтенанта Ганса Кребса, начальника штаба ОКХ.

— Я хотел поговорить с Гудерианом, — выдавил он. Кребс снова заговорил, и, по мере того как Хейнрици слушал, его лицо становилось все более суровым. Штабные офицеры следили за генералом, не понимая, что происходит.

— Когда? — спросил Хейнрици и снова стал слушать, затем резко сказал: — Благодарю вас, — и повесил трубку. Повернувшись к Кинцелю и Айсману, Хейнрици тихо сказал: — Гудериан больше не начальник штаба ОКХ. Сегодня днем Гитлер освободил его от командования. — К удивлению штабных офицеров, Хейнрици добавил: — Кребс говорит, что Гудериан болен, но на самом деле он не знает, что произошло. — Гнев Хейнрици полностью рассеялся. Он сделал еще только одно замечание. — Это не похоже на Гудериана, — задумчиво сказал генерал. — Он даже не попрощался.

* * *

Только поздним вечером штабные офицеры Хейнрици смогли по обрывкам сведений воссоздать полную картину. Увольнение Гудериана последовало за одной из самых диких сцен, которые когда-либо случались в имперской канцелярии. Дневное совещание началось довольно спокойно, хотя и ощущалась едва сдерживаемая враждебность. Гудериан подготовил для фюрера меморандум, объясняющий, почему наступление на Кюстрин провалилось. Гитлеру не понравился не только тон Гудериана, но и то, что Гудериан оправдывал 9-ю армию в целом и генерала Буссе в частности. Фюрер использовал Буссе как козла отпущения и приказал тому явиться на совещание с исчерпывающим докладом.

Как обычно, на совещании присутствовали высшие военные советники Гитлера. Кроме Гудериана и Буссе, там находились Кейтель, начальник штаба Гитлера; начальник [168] оперативного отдела Йодль; адъютант фюрера Бургдорф; несколько старших штабных офицеров и адъютантов. Несколько минут Гитлер слушал отчет генерала о текущей ситуации, затем предложил отчитаться Буссе. Тот начал с предыстории наступления и состава задействованных войск. Гитлер раздраженно выкрикнул: «Почему провалилось наступление? — И тут же сам ответил на свой вопрос: — Из-за некомпетентности! Из-за халатности!» И он осыпал оскорблениями Буссе, Гудериана и все высшее командование. Они все были «некомпетентны». «Наступление на Кюстрин, — бушевал Гитлер, — начали без должной артиллерийской подготовки! — Затем он повернулся к Гудериану: — Если у Буссе, как вы заявляете, не хватало боеприпасов, почему вы не дали ему больше?»

После короткой паузы Гудериан тихо сказал: «Я уже объяснял вам...» Взмахнув рукой, Гитлер прервал его: «Объяснения! Отговорки! Только это я от вас и слышу! Ладно! Тогда скажите мне, кто подвел нас в Кюстрине — войска или Буссе?» Гудериан вдруг побагровел и взревел: «Чепуха! Это чепуха! Буссе не виноват! Я вам это уже говорил! Он выполнял приказы! Буссе использовал все боеприпасы, которые были в его распоряжении! Все, что он имел! — Гудериан задыхался от гнева. — Как можно винить войска! Взгляните на потери! Взгляните на потери! Войска выполнили свой долг! Их самопожертвование это доказывает!» Гитле.р тоже завопил: «Они проиграли! Они проиграли!» Гудериан рявкнул во весь голос: «Я должен просить вас... Я должен просить вас не обвинять больше ни Буссе, ни его войска!»

Гудериан и Гитлер уже не могли вести разумное обсуждение, но и остановиться не могли. Они так яростно орали друг на друга, что офицеры и адъютанты замерли в ужасе. Обрушившись на генеральный штаб, Гитлер обозвал их всех «бесхребетными», «идиотами» и «тупоголовыми». Он кричал, что они постоянно его «вводят в заблуждение», «дезинформируют» и «обманывают». Гудериан потребовал объяснить, почему фюрер использовал слова «вводят в заблуждение» и «дезинформируют». Разве генерал Гелен в докладе разведки «дезинформировал» фюрера о численности войск русских? «Нет!» — взревел Гудериан. «Гелен — дурак!» — возразил Гитлер. «А как же окруженные в Балтийских странах [169] и Курляндии восемнадцать дивизий? Кто ввел вас в заблуждение относительно них? — рявкнул Гудериан. — И когда вы собираетесь эвакуировать Курляндскую армию?»

Стычка была такой яростной, что впоследствии никто не мог в точности вспомнить, как она развивалась{26}.

Даже Буссе, невольный виновник спора, не смог потом в деталях передать Хейнрици, что же случилось на совещании. «Мы были практически парализованы, — сказал он. — Мы не могли поверить в происходящее».

Йодль очнулся первым и схватил вопящего Гудериана за руку. «Пожалуйста! Пожалуйста, — взмолился он, — успокойтесь». Йодль оттащил Гудериана, а Кейтель и Бургдорф что-то зашептали Гитлеру, обессиленно свалившемуся в кресло. Адъютант Гудериана майор Фрайтаг фон Лорингхофен, уверенный, что шефа арестуют, если немедленно не вывести его из кабинета, в ужасе выбежал, позвонил Кребсу, начальнику штаба, в Цоссен, и рассказал ему, что происходит. Фон Лорингхофен умолял Кребса позвонить Гудериану под тем предлогом, что поступили срочные новости с фронта, и задержать его разговором до тех пор, пока генерал не успокоится. Гудериана с трудом убедили покинуть комнату. Кребс, непревзойденный мастер в искусстве манипулирования информацией в соответствии с ситуацией, без труда завладел полным вниманием Гудериана более чем на пятнадцать минут, а к тому времени шеф ОКХ уже контролировал свои эмоции.

К этому времени успокоился и фюрер. Когда Гудериан вернулся, Гитлер проводил совещание так, как будто ничего не случилось. Увидев входящего Гудериана, Гитлер приказал всем, кроме Кейтеля и шефа ОКХ, выйти из кабинета. Затем он холодно произнес: «Генерал-полковник [170] Гудериан, ваше здоровье требует, чтобы вы немедленно взяли шестинедельный отпуск». — «Хорошо», — бесстрастно согласился Гудериан. Однако Гитлер еще не закончил. «Пожалуйста, добейтесь полного выздоровления», — приказал он. Совещание продолжалось еще несколько часов, и в конце его Гитлер заявил почти заботливым тоном: «Пожалуйста, сделайте все возможное, чтобы выздороветь. Через шесть недель сложится критическая ситуация, и вы будете мне очень нужны». «Куда вы думаете поехать?» — поинтересовался Кейтель. Их неожиданная забота вызвала подозрения у Гудериана. Он благоразумно решил не раскрывать своих планов и, извинившись, покинул имперскую канцелярию. Ушел Гудериан. Ушел изобретатель техники танкового боя, последний из выдающихся гитлеровских генералов; с ним из германской Ставки ушли последние остатки здравомыслия.

Уже назавтра, в четверг 29 марта, в шесть часов утра у Хейнрици появилась убедительная причина пожалеть о потере Гудериана. Ему только что вручили пришедшую по телетайпу депешу, в которой его информировали о том, что Гитлер назначил шефом ОКХ Кребса. Сладкоречивого Кребса, фанатичного сторонника Гитлера, все дружно и пылко не любили. Новость о его назначении, последовавшем сразу за отставкой Гудериана, погрузила штаб «Вислы» в уныние. Начальник оперативного отдела полковник Айсман впоследствии оценил преобладающее среди штабных офицеров настроение: «Этот человек с вечной дружеской улыбкой почему-то напоминал мне молодого оленя... мы все поняли, чего ожидать. Кребсу стоило произнести несколько уверенных фраз, и перспективы начинали казаться радужными. От него Гитлер получил гораздо больше поддержки, чем от Гудериана».

Хейнрици не комментировал это назначение. Пылкая защита Гудериана спасла Буссе и прекратила самоубийственные наступления на Кюстрин. За это Хейнрици был благодарен человеку, с которым часто не соглашался. Ему будет не хватать Гудериана, ибо он давно знал Кребса и поддержки от него почти не ждал. И когда он встретится с Гитлером, чтобы обсудить проблемы Одерского фронта, рядом с ним не будет честного и прямолинейного Гудериана. А увидится он с фюрером на важном совещании в пятницу 6 апреля. [171]

29 марта в десятом часу утра перед зданием штаба «Вислы» остановился автомобиль, и из него вышел высокий (шести футов ростом) и широкоплечий начальник берлинского штаба. Энергичный полковник Ганс «Тедди» Рефьёр с энтузиазмом предвкушал встречу с начальником штаба Хейнрици генералом Кинцелем. Он от души надеялся, что совещание пройдет хорошо; переход под командование Хейнрици — самое лучшее, что могло случиться с Берлинским оборонительным районом. С кучей карт и схем тридцатидевятилетний здоровяк Рефьёр вошел в здание. Как ни был мал Берлинский гарнизон, Рефьёр, как он позже записал в своем дневнике, верил, что Хейнрици «придет в восторг от этого пополнения».

Он пережил несколько неловких секунд, когда начальник штаба Кинцель встретил его сдержанно, хотя нельзя сказать, что недружелюбно. Рефьёр надеялся, что будет присутствовать его старый школьный приятель полковник Айсман — несколько недель назад они вместе обсуждали положение Берлина, — однако Кинцель принял его один. Начальник штаба «Вислы» казался встревоженным и нетерпеливым. Поняв его настроение, Рефьёр раскрыл карты и схемы и быстро начал докладывать. «Из-за отсутствия вышестоящего командного органа Рейман попал в почти невыносимое положение, — объяснил Рефьёр. — Когда мы спросили ОКХ, подчиняемся ли мы им, нам сказали, что ОКХ отвечает только за Восточный фронт, а мы подчиняемся ОКБ (Верховному главнокомандованию вермахта). Мы обратились в ОКБ. Они сказали: «Почему к нам? Берлинский фронт обращен на восток — за вас несет ответственность ОКХ». Пока Рефьёр говорил, Кинцель изучал карты и-диспозицию берлинских войск. Вдруг он поднял глаза на Рефьёра и тихим голосом сообщил ему о решении Хейнрици, принятом накануне: Хейнрици не намерен брать на себя оборону города. Как вспоминал впоследствии Рефьёр, Кинцель коротко отозвался о Гитлере, Геббельсе и других бюрократах: «Что касается лично меня, те сумасшедшие в Берлине могут жариться в своем собственном соку».

На обратном пути в Берлин Рефьёр, уже далеко не жизнерадостный, впервые осознал, что значит быть «отвергнутым сиротой». [172]

Он любил Берлин. Он учился в Военной академии, женился и воспитал своих двух детей — мальчика и девочку — в столице. Теперь ему казалось, что придется чуть ли не в одиночку защищать город, в котором он провел самые счастливые годы своей жизни. Никто из высших командующих не был готов принять решение, которое Рефьёр считал самым важным: взять на себя ответственность за оборону и спасение Берлина.

* * *

Ему оставалось лишь сложить в небольшой портфель то немногое, что лежало на его письменном столе. Он уже попрощался со своими подчиненными, проинструктировал своего преемника Кребса и теперь был готов покинуть штаб-квартиру в Цоссене, так никому и не раскрыв свой секрет — куда он направляется. Сначала, однако, генерал-полковник Хейнц Гудериан намеревался поехать с женой в санаторий около Мюнхена, где мог бы подлечить больное сердце. Затем он планировал отправиться в последнее оставшееся в Германии мирное место: в Южную Баварию, туда, где сосредоточились армейские госпитали и санатории для выздоравливающих, отставных или уволенных генералов, куда эвакуировались правительственные чиновники и их ведомства. Генерал выбирал тщательно. Он пересидит войну в совсем не военном климате Баварских Альп. Как бывший шеф ОКХ, Гудериан знал, что там абсолютно ничего не может случиться.

Глава 2

Была Великая пятница 30 марта, начало пасхального уикэнда. Президент Рузвельт прибыл в Уорм-Спрингс, штат Джорджия, в Маленький Белый дом. Около железнодорожного вокзала на жарком солнце собралась, как обычно, толпа, чтобы приветствовать его. При появлении президента над толпой зевак пронесся удивленный шепот. Из поезда обмякшее тело Рузвельта вынес агент Секретной службы. Президент не помахал, как обычно, рукой, не пошутил с толпой. Многим показалось, что Рузвельт чуть ли не в коме и лишь смутно сознает, что происходит. Потрясенные, полные [173] дурных предчувствий, люди молча смотрели вслед медленно отъезжающему президентскому лимузину.

В Москве погода стояла не по сезону мягкая. Из своей квартиры на втором этаже здания посольства на Моховой улице генерал-майор Джон Р. Дин смотрел через площадь на зеленые купола византийских соборов и башен Кремля. Дин, шеф американской военной миссии, и его британский коллега адмирал Эрнест Р. Арчер ожидали от своих послов, У. Аверелла Гарримана и сэра Арчибальда Кларка Керра, подтверждения договоренности о встрече со Сталиным. На этой встрече они должны были вручить Сталину «SCAF 252», телеграмму, прибывшую накануне от генерала Эйзенхауэра (которую больной президент США не видел).

В Лондоне Уинстон Черчилль (с неизменно торчащей изо рта сигарой) помахал зевакам, столпившимся перед домом № 10 по Даунинг-стрит. Он отправлялся на автомобиле в Чекере, официальную резиденцию британских премьер-министров площадью 700 акров в Бакингемпшире. Несмотря на бодрый вид, Черчилль был и встревожен и сердит. Среди его документов лежала копия телеграммы Верховного главнокомандующего Сталину. В первый раз за почти три года тесного сотрудничества премьер-министр злился на Эйзенхауэра.

Реакция британцев на телеграмму Эйзенхауэра за последние сутки обострялась с каждым часом. Сначала британцы пришли в замешательство, затем испытали потрясение и, наконец, разгневались. Как и Объединенный комитет начальников штабов в Вашингтоне, Лондон узнал о депеше из вторых рук — из копий, переданных «для информации». Даже британский заместитель Верховного главнокомандующего маршал королевских ВВС сэр Артур Теддер не знал об этой телеграмме заранее; в Лондон он ничего не передавал. Черчилль был вне себя от негодования. Вспоминая телеграмму Монтгомери от 27 марта, где тот объявлял о своем наступлении к Эльбе, а оттуда, как он надеялся, «по автобану на Берлин», встревоженный премьер-министр послал записку своему начальнику штаба генералу сэру Хастингсу Исмею. Он писал, что послание Эйзенхауэра Сталину, «кажется, отличается от того, что Монтгомери говорил про Эльбу. Пожалуйста, объясните». В тот момент Исмей ничего не мог объяснить. [174]

Монтгомери удалось преподнести своим начальникам еще один сюрприз. Мощная 9-я американская армия, доложил он фельдмаршалу Бруку, переходит из-под его командования в 12-ю группу армий генерала Брэдли, которой предстоит нанести центральный удар по Лейпцигу и Дрездену. «Я думаю, что мы скоро совершим ужасную ошибку», — подвел итог Монтгомери.

И снова британцы распалились. Во-первых, подобная информация должна была прийти от Эйзенхауэра, а не от Монтгомери. Хуже того, Лондону казалось, что Верховный главнокомандующий слишком много на себя берет. С британской точки зрения, он не только вышел далеко за пределы своих полномочий — напрямую к Сталину, но также без предупреждения изменил давнишние планы. Вместо наступления через северные равнины Германии вместе с 21-й группой армий Монтгомери, которая для этого и была создана, Эйзенхауэр вдруг наметил Брэдли для завершающего штурма рейха. Брук с горечью сформулировал отношение британцев: «Начнем с того, что Эйзенхауэр не имеет права напрямую обращаться к Сталину, он должен был связаться с ним через Объединенный комитет начальников штабов; во-вторых, он послал неразборчивую телеграмму; и, наконец, в ней подразумевался отход от всего, что было согласовано». Днем 29 марта разгневанный Брук, не проконсультировавшись с Черчиллем, послал резкий протест в Вашингтон. Вокруг SCAF 252 медленно разгорался ожесточенный спор.

Примерно в то же самое время в Москве генерал Дин, сделав первые шаги для организации встречи со Сталиным, послал срочную телеграмму Эйзенхауэру. Дин желал получить «дополнительную информацию на тот случай, если Сталин захочет обсудить ваши планы более детально». После месяцев томительных переговоров с русскими Дин прекрасно знал, что будет спрашивать генералиссимус, и изложил это Эйзенхауэру: «1) Нынешний состав армий; 2) Более детальную схему маневра; 3) Какую армию или армии вы намечаете для главного и вспомогательного наступлений... 4) Сжатая оценка текущего расположения вражеских войск и их намерений». Штаб Верховного главнокомандования быстро выполнил просьбу. Дин получил сведения о составе англо-американских армий и их боевом порядке с севеpa [175] до юга. Эта информация была столь подробной, что даже включала переход американской 9-й армии от Монтгомери под командование Брэдли.

Пятьдесят одну минуту спустя штаб Верховного главнокомандования союзными экспедиционными силами получил весточку от Монтгомери. Не приходится удивляться тому, что Монти был взволнован. С потерей армии Симпсона мощь его наступления была ослаблена и его шанс на триумфальный захват Берлина казался упущенным. Однако он все еще надеялся убедить Эйзенхауэра отсрочить передачу армии. Послание Монтгомери было на удивление тактичным: «Я принял к сведению ваше намерение изменить структуру командования. Если вы видите такую необходимость, прошу вас не делать этого, пока мы не достигнем Эльбы, поскольку подобная акция не поможет массированному наступлению, которое начинает развиваться».

Британские начальники Монтгомери, как вскоре обнаружили вашингтонские чиновники, не были расположены к тактичности. Британский представитель в Объединенном штабном комитете фельдмаршал сэр Генри Мейтленд Уилсон официально вручил протест Брука в Пентагоне генералу Маршаллу. Британская нота осуждала способ, выбранный Эйзенхауэром для связи со Сталиным, и обвиняла Верховного главнокомандующего в изменении планов. Маршалл, удивленный и встревоженный, немедленно радировал Эйзенхауэру. Его радиограмма представляла, главным образом, изложение британского протеста. Маршалл сообщал, что британцы требуют следования выработанной стратегии — северное наступление Монтгомери обеспечит захват немецких портов и, таким образом, «в значительной степени покончит с подводной войной», а также освободит Голландию, Данию и откроет каналы коммуникации со Швецией, обеспечив «транспортировку почти двух миллионов тонн шведских и норвежских грузов, застрявших в шведских портах». Британские начальники штабов, цитировал Маршалл, «считают необходимым предпринять основное наступление... по открытым равнинам Северо-Западной Германии, сохранив целью захват Берлина...».

Чтобы отразить нападки британских критиков Эйзенхауэра и как можно быстрее залатать англо-американский союз, Маршалл был готов проявить терпимость и понимание [176] к обеим сторонам. Однако он сам был озадачен и раздражен действиями Верховного главнокомандующего, что продемонстрировал последний абзац его послания: «Учитывали ли вы военно-морские аспекты британской точки зрения перед тем, как отправить SCAF 252?.. Ваши комментарии необходимы безотлагательно».

Один человек больше всех других понимал необходимость безотлагательных действий и предчувствовал приближение хаоса. Тревога Уинстона Черчилля возрастала практически с каждым часом. Инцидент с Эйзенхауэром произошел в тот момент, когда отношения трех союзников нельзя было назвать безоблачными. Период был критическим, и Черчилль ощущал свое одиночество. Он не знал, насколько болен Рузвельт, однако уже некоторое время переписка с президентом приводила его в замешательство и вызывала тревогу. Как он позже сформулировал: «Я думал, что в своих длинных телеграммах разговариваю с доверенным другом и коллегой... (однако) он больше не слышал меня... в ответах, посылаемых от его имени, я чувствовал присутствие разных людей... Рузвельт мог осуществлять лишь общее руководство и выражать одобрение... те недели дорого обошлись всем».

Еще более тревожным было стремительное ухудшение политических отношений между Западом и Россией. Черчилль подозревал, что после встречи в Ялте послевоенные аппетиты Сталина постоянно растут. Советский премьер презрительно игнорировал данные там обещания; теперь почти каждый день появлялись новые и грозные тенденции. Восточная Европа медленно заглатывалась Советским Союзом; англо-американские бомбардировщики, приземлившиеся за линией фронта Красной армии из-за нехватки топлива или технических проблем, задерживались вместе с экипажами; авиабазы и оборудование для американских бомбардировщиков, обещанные Сталиным, не предоставлялись; русские, получившие свободный доступ к освобожденным в Западной Германии лагерям военнопленных для репатриации своих солдат, не разрешали западным представителям входить в восточноевропейские лагеря, эвакуировать англо-американских солдат и даже оказывать им помощь. Хуже того, Сталин заявил, что «советские бывшие военнопленные в американских лагерях... [177] подвергаются несправедливому обращению и незаконному преследованию вплоть до избиений». Когда немцы в Италии пытались вести секретные переговоры о капитуляции своих войск, русские отреагировали оскорбительной нотой, обвинив союзников в предательском сговоре с врагом «за спиной Советского Союза, который несет основную тяжесть войны...»{27}.

И вот теперь послание Эйзенхауэра Сталину. В то время, когда выбор военных целей вполне мог определить будущее послевоенной Европы, Черчилль полагал, что телеграмма Эйзенхауэра советскому диктатору является опасным вмешательством в мировую и политическую стратегию — сферу Рузвельта и премьер-министра. Черчилль считал Берлин исключительно важной политической целью, а теперь казалось, будто Эйзенхауэр не собирается предпринимать массированного наступления, чтобы захватить город.

Около полуночи 29 марта Черчилль позвонил Эйзенхауэру по телефону-щифратору и попросил прояснить его планы. При этом премьер-министр тщательно избегал упоминания о телеграмме Сталину, но подчеркивал политическое значение Берлина и убеждал, что следует позволить Монтгомери продолжать северное наступление. Черчилль чувствовал, что крайне важно, чтобы союзники захватили столицу, опередив русских. Сейчас, 30 марта, начиная более чем 60-мильную поездку в Чекерс, он со все большим беспокойством размышлял над ответом Эйзенхауэра. «Берлин, — сказал Верховный главнокомандующий, — более не является главной военной целью».

* * *

В Реймсе гнев Дуайта Эйзенхауэра разгорался в соответствии с британским протестами. Его удивила яростная реакция Лондона на сдерживание северного наступления Монтгомери, но гораздо больше поразила буря, разбушевавшаяся из-за его телеграммы Сталину. Он не видел причин для такой бурной полемики, полагая, что его действия и правильны, [178] и необходимы с военной точки зрения, и был оскорблен оспариванием своего решения. В лучшем случае вспыльчивый, теперь он был самым разгневанным из всех союзных лидеров.

Утром 30 марта Эйзенхауэр начал отвечать на послания из Вашингтона и Лондона. Сначала он послал краткое подтверждение получения ночной телеграммы Маршалла и пообещал ответить детальнее через несколько часов, но пока он лишь заявил, что не изменил своих планов и что обвинение британцев «на деле не имеет никаких оснований... По моему плану порты и все другие цели на северном побережье будут захвачены быстрее и надежнее, чем при том распылении сил, которое навязывает мне полученная вами депеша Уилсона».

Затем, в ответ на просьбу премьер-министра, выраженную в ночном телефонном разговоре, он послал Черчиллю дополнительные детали, проясняющие приказы, отданные им Монтгомери. «В соответствии с намерениями русских», центральное наступление на Лейпциг и Дрезден под командованием Брэдли кажется необходимым, потому что в результате немецкие армии окажутся разрезанными «приблизительно пополам... и будет уничтожена основная часть остатков вражеских войск на Западе». Добившись этого успеха, Эйзенхауэр намеревался «предпринять действия по захвату северных портов». Монтгомери, по словам Верховного главнокомандующего, «будет отвечать за выполнение этих задач, и я предлагаю увеличить численность его войск, если возникнет такая необходимость». Как только «будут достигнуты вышеупомянутые цели», Эйзенхауэр планировал послать генерала Диверса с его 6-й группой армий на юго-восток в район Цитадели, дабы «предотвратить любую возможность консолидации немцев на юге и встретиться с русскими в долине Дуная». В заключение Верховный главнокомандующий отметил, что его нынешние планы являются «гибкими и могут изменяться в случае неожиданных ситуаций». Берлин не упоминался.

Послание Эйзенхауэра премьер-министру было сдержанным и корректным и не отражало его гнев. Однако его ярость вполне выразилась в детальной телеграмме, которую он послал, как и обещал ранее, Маршаллу. Эйзенхауэр сообщил начальнику американского штаба, что он находится [179] в «полном неведении относительно того, почему его действия вызвали столь бурный протест. Я получил инструкции координировать военные операции с русскими напрямую». Что касается его стратегии, Эйзенхауэр опять доказывал, что никаких изменений не внес. «В последнее лето британские начальники штабов неизменно возражали против моего решения открыть (центральный)... путь, потому что, по их словам, это будет бесполезно и... оттянет силы от северного наступления. Я всегда настаивал на том, что северное наступление принципиально важно в... изоляции Рура, однако с самого начала, задолго до дня «Д», мой план... состоял в том, чтобы связать... главное и вспомогательное наступления... и затем нанести один главный удар на восток. Даже поверхностное исследование... показывает, что главный удар должен быть нанесен на район Лейпцига, где сосредоточена большая часть оставшейся немецкой промышленности и куда, как полагают, переезжают немецкие министерства».

Вспоминая о старой агитации Монтгомери и Брука за стратегию одиночного удара, Эйзенхауэр заявил: «Просто следуя принципу, который всегда навязывал мне фельдмаршал Брук, я решил сконцентрироваться на одном главном наступлении, и весь мой план состоит в возвращении 9-й американской армии под командование Брэдли на той фазе операции, которая включает наступление в центре... план ясно показывает, что 9-я армия может снова прийти на помощь британской и канадской армиям в очистке всего побережья к западу от Любека». Затем «мы можем начать наступление на юго-восток, чтобы помешать нацистам занять горную цитадель».

«Национальная цитадель», которую Эйзенхауэр назвал «горной цитаделью», была теперь очевидной главной военной целью, в реальности более важной, чем Берлин. «Позвольте отметить, — сказал Верховный главнокомандующий, — что Берлин сам по себе более не является особо важной целью. Он потерял свою важность для немцев, и даже правительство готовится переехать в другой район. Сейчас важно сосредоточить наши войска для одного наступления, что приведет к падению Берлина, освобождению Норвегии и шведских портов с их грузами быстрее, чем распыление наших усилий». [180]

Когда Эйзенхауэр добрался до заключительного абзаца своего послания, он уже едва сдерживал гнев. «Премьер-министр и его начальники штабов, — заявил он, — выступали против «Энвила» (вторжения в Южную Францию); они возражали против моего предложения уничтожить немцев к западу от Рура до нашего форсирования этой реки; они настаивали на том, что наступление на северо-восток от Франкфурта лишь втянет нас в бесконечные сражения на пересеченной местности. Теперь они явно хотят, чтобы я отказался от операции, в которую будут вовлечены многотысячные войска, до полного поражения Германии. Я согласен ежедневно и ежечасно изучать все проблемы со своими советниками и уверяю, что нами руководит единственная мысль — скорейшая победа в этой войне»{28}.

Чуть позже, но в тот же день в Вашингтоне генерал Маршалл и Объединенный комитет начальников штабов получили дополнение к протесту британских начальников штабов, прибывшему накануне. Вторая телеграмма по большей части была растянутым повторением первой, однако были два важных дополнения. За этот промежуток времени британцы узнали от адмирала Арчера, находящегося в Москве, о дополнительных данных разведки, направленных Дину из штаба Верховного главнокомандующего союзными экспедиционными силами. Британцы настаивали на том, чтобы не предоставлять эту информацию русским. В том случае, если обсуждения уже начались, Лондон хотел приостановить переговоры до тех пор, пока Объединенный комитет начальников штабов не пересмотрит ситуацию.

Однако уже начались разногласия и в среде самих британцев — не только из-за уместности депеши Эйзенхауэра, но и из-за того, какие ее части следует критиковать. Британские начальники штабов позабыли показать Черчиллю [181] свои возражения, прежде чем отправлять их в Вашингтон. А возражения Черчилля отличались от возражений его военных советников. Черчилля не устраивало то, что «новый план Эйзенхауэра меняет оси наступления с Берлина на направление через Лейпциг и Дрезден». Премьер-министр считал, что, по этому плану, британским войскам «отводится практически роль статиста на севере». Хуже того, «уничтожаются все надежды на то, что британцы войдут в Берлин вместе с американцами».

Берлин, как всегда, главенствовал в мыслях премьер-министра. Ему казалось, что Эйзенхауэр, «возможно, ошибается, предполагая, что Берлин не является важной целью с военной и политической точки зрения». Хотя правительственным департаментам пришлось «по большей части переехать на юг, доминирующим влиянием падения Берлина на немецкие умы пренебрегать нельзя». Черчилля преследовала мысль, что его заподозрят в том, будто и он «пренебрег Берлином и оставил его русским». Он заявил: «Пока Берлин будет в руинах противостоять осаде, как это вполне вероятно, немецкое сопротивление будет стимулироваться. Падение Берлина может ввергнуть почти всех немцев в отчаяние».

В принципе соглашаясь с аргументами своих начальников штабов, Черчилль понимал, что они включили в свои возражения «много второстепенных, лишних факторов». Он указал на то, что доверие американских начальников штабов к Эйзенхауэру очень велико... американцы решат, что, как победоносный Верховный главнокомандующий, он чувствовал жизненно важную необходимость попытки добиться от русских... лучшего контакта между армиями Запада и Востока, и имел на это право». Черчилль боялся, что британский протест лишь обеспечит «американским начальникам штабов... возможности для дискуссии», и ожидал, что они «ответят быстро и находчиво». Что они и сделали.

В субботу 31 марта американские военные лидеры оказали Эйзенхауэру безоговорочную поддержку и согласились с британцами лишь по двум пунктам: Эйзенхауэр должен представить свои подробные планы в Объединенный комитет начальников штабов, а дополнительные детали, сообщенные Дину, следует придержать. С точки зрения американских начальников штабов, «битва за Германию [182] находится сейчас в той стадии, когда полевой командующий лучше всех рассудит, какие средства быстрее приведут к уничтожению немецких армий и их способности к сопротивлению... Генералу Эйзенхауэру следует и далее свободно связываться с главнокомандующим Советской Армией». Для американских военных руководителей существовала только одна цель, и она не включала политические компенсации. «Единственная цель, — говорили они, — это скорая и полная победа».

И все же спор был далек от завершения. В Реймсе усталый Эйзенхауэр снова и снова объяснял свою точку зрения. Днем, выполняя инструкции Маршалла, он послал в Объединенный комитет начальников штабов длинное и детальное изложение своих планов. Затем он телеграфировал в Москву и приказал Дину не раскрывать Сталину дополнительную информацию, присланную из штаба Верховного главнокомандования союзными экспедиционными силами. После этого он заверил Маршалла в очередном послании: «Вы можете быть уверены, что в будущем телеграммы, которыми я обмениваюсь с военной миссией в Москве, будут дублироваться для Объединенного комитета начальников штабов и британцев». И наконец, Эйзенхауэр добрался до призыва Монтгомери, прибывшего почти сорок восемь часов назад, на который он до сих пор не ответил.

Не только срочность предыдущих телеграмм заставила Эйзенхауэра ответить Монтгомери в последнюю очередь. Отношения между ними стали столь напряженными, что он теперь общался с фельдмаршалом только в случаях крайней необходимости. Как Верховный главнокомандующий объяснил много лет спустя{29}: «Монтгомери стал вести себя так оскорбительно, пытаясь подорвать доверие к американцам — и ко мне в особенности, — что... в конце концов я перестал с ним разговаривать». Верховный главнокомандующий и его штаб — включая, что интересно, старших британских генералов его штаба — считали Монтгомери эгоцентричным смутьяном, который в бою был слишком осторожным и медлительным. «МонТи хотел въехать в Берлин верхом на белом коне, — вспоминал британский генерал-майор [183] Джон Уайтли, заместитель начальника оперативного отдела штаба Верховного главнокомандующего союзными экспедиционными силами, — но все чувствовали, что, если что-то надо сделать быстро, не поручайте это Монти». Генерал-лейтенант сэр Фредерик Морган, заместитель начальника штаба Верховного главнокомандующего союзными экспедиционными силами, сформулировал это иначе: «В тот момент Монти был последним человеком, которого Айк выбрал бы для наступления на Берлин — Монти понадобилось бы по меньшей мере шесть месяцев на подготовку». Брэдли был человеком другого сорта. Как сказал Эйзенхауэр своему адъютанту: «Брэдли никогда не медлит, никогда не останавливается, чтобы перегруппироваться, если видит шанс наступать».

Сейчас гнев, вспыхнувший из-за критики его телеграммы Сталину, вкупе с давнишней неприязнью к Монтгомери, ясно отразился в ответе Эйзенхауэра фельдмаршалу. Послание просто излучало раздражение: «Я должен твердо придерживаться своего решения насчет передачи 9-й армии под командование Брэдли... Как я уже говорил вам, видимо, на более поздней стадии операции, за Эльбой, американская армия снова перейдет к вам. Вы заметите, что я нигде не упоминаю Берлин. Что касается меня, то это место стало не более чем географическим пунктом, а я никогда ими не интересовался. Моя цель — уничтожить вражеские войска...»

Пока Эйзенхауэр разъяснял свою позицию Монтгомери, Черчилль в Чекерсе писал Верховному главнокомандующему историческое обращение. Оно было почти во всех отношениях полной противоположностью телеграмме Эйзенхауэра Монтгомери. Около семи часов вечера премьер-министр телеграфировал Верховному главнокомандующему: «Если позиция врага ослабнет, как вы, очевидно, ожидаете... почему бы вам не форсировать Эльбу и наступать как можно дальше? Это имеет важное политическое значение... так как русская армия, кажется, решительно настроена войти в Вену и захватить всю Австрию. Если мы намеренно оставим им Берлин, даже если он окажется в пределах нашей досягаемости, эти два события могут усилить их очевидную убежденность в том, что все сделали они. [184]

Далее, лично я не считаю, что Берлин потерял свое военное значение, и уж точно не политическое. Падение Берлина окажет сильное психологическое влияние на германское сопротивление в каждой части рейха. Пока Берлин держится, огромные массы немцев считают своим долгом продолжать сражаться. Мысль о том, что захват Дрездена и соединение с русскими были бы исключительной победой, меня не прельщает... Пока Берлин остается под немецким знаменем, он не может, по моему мнению, не быть самой важной точкой в Германии.

Таким образом, я бы, конечно, предпочел действовать согласно плану, по которому мы форсируем Рейн, а именно, 9-й американской армии следует идти с 21-й группой армий к Эльбе, форсировать ее и направиться к Берлину...»

* * *

В Москве, когда сгустились сумерки, американский и британский послы вместе с Дином и Арчером встретились с советским премьером и вручили послание Эйзенхауэра. Совещание было коротким. На Сталина, как позже доложил Верховному главнокомандующему Дин, «огромное впечатление произвело направление наступления в Центральной Германии», и он одобрил план Эйзенхауэра, так как «его самая важная цель — разделение Германии пополам». Сталин также считает, что «последний рубеж немцев будет, вероятно, в Западной Чехословакии и Баварии». Одобряя англо-американскую стратегию, Сталин уклончиво говорил о своей собственной. Окончательной координации советских планов, сказал премьер, придется подождать, пока ему представится возможность проконсультироваться со своим штабом. В заключение встречи он пообещал ответить на послание Эйзенхауэра в течение двадцати четырех часов.

Несколько минут спустя посетители ушли. Сталин взял телефонную трубку и позвонил маршалам Жукову и Коневу. Он говорил сжато, но его приказы были ясными: оба командующих должны были немедленно вылететь в Москву на срочное совещание, назначенное на следующий день, Пасхальное воскресенье. Хотя Сталин не объяснил причин этих приказов, он решил, что западные союзники лгут; он был совершенно уверен: Эйзенхауэр планирует наступать на Берлин наперегонки с Красной армией. [185]

Глава 3

Тысячемильный полет до Москвы с Восточного фронта был долгим и утомительным. Маршал Георгий Жуков устало откинулся на спинку сиденья своего штабного автомобиля, выкрашенного маскировочной землисто-серой краской. Машина запрыгала вверх по мощенному булыжником холму и вырвалась на простор Красной площади, пронеслась мимо собора Василия Блаженного с его разноцветными куполами, завернула налево и въехала за крепостные кремлевские стены через западные ворота. Непосредственно за Жуковым в другом армейском седане ехал маршал Иван Конев. Золоченые стрелки на циферблате курантов величественной Спасской башни приближались к пяти утра.

По пронизываемым ветрами внутренним дворам оба штабных автомобиля втянулись в архитектурную чащу украшенных фресками дворцов, соборов с золотыми куполами и массивных желтых правительственных зданий — бывших владений русских царей и князей — и направились в центр кремлевской территории. Около высокой белокирпичной колокольни Ивана Великого, построенной в XVII веке, оба автомобиля замедлили ход, миновали ряд древних пушек и остановились перед длинным трехэтажным зданием песочного цвета. Несколько секунд спустя двое мужчин в ладно скроенных серовато-коричневых мундирах с тяжелыми золотыми погонами, на каждом из которых сверкала единственная, в дюйм шириной, звезда советского фельдмаршала, вошли в лифт и поднялись на этаж, где находились рабочие комнаты Сталина. В эти короткие мгновенья, окруженные адъютантами и сопровождающими офицерами, маршалы любезно разговаривали друг с другом. Случайный наблюдатель принял бы их за близких друзей. По правде говоря, они были давними соперниками.

И Жуков и Конев достигли вершин своей профессии. Оба были крепкими, прагматичными, взыскательными людьми, во всем добивающимися совершенства. Службу у них весь офицерский корпус считал честью вкупе с высокой ответственностью. Невысокого, плотного, несурового на вид Жукова знали лучше: общество и русские солдаты почитали его величайшим советским полководцем. Однако [186] среди личного состава находились и такие, кто считал его чудовищем.

Жуков был профессионалом; карьеру свою он начал еще при царе рядовым в драгунском эскадроне. В 1917 году, когда началась русская революция, он примкнул к революционерам; как советский кавалерист, он сражался с врагами революции с такой отвагой и яростью, что после Гражданской войны ему присвоили офицерское звание в Красной армии. Хотя он был одарен блестящим воображением и природным талантом командира, он мог остаться в относительной неизвестности, если бы не жестокие сталинские чистки генералитета Красной армии в тридцатых годах. Большинство уничтоженных были ветеранами революции, однако Жуков, который был скорее «армейским», чем «партийным», чистки избежала Безжалостное уничтожение старой гвардии ускорило его продвижение по службе. К 1941 году он поднялся на высочайшую в СССР военную должность: начальник советского Генерального штаба.

Жукова называли «солдатским полководцем». Может, потому что он сам когда-то был рядовым, среди военнослужащих он славился своей снисходительностью. Если его войска сражались хорошо, он считал военные трофеи не более чем справедливой наградой. Однако от офицеров он требовал строгой дисциплины. Старшие командиры, не сумевшие выполнить поставленную задачу, часто разжаловались на месте, а затем наказывались. Наказание обычно принимало одну из двух форм: офицера посылали или в штрафной батальон, или на самые опасные участки фронта — рядовым. Иногда провинившемуся предоставлялся выбор.

Однажды во время польской кампании 1944 года Жуков вместе с маршалом Константином Рокоссовским и генералом Павлом Батовым, командиром 65-й армии, следил за наступлением войск. Вдруг Жуков в бинокль увидел что-то и крикнул Батову: «Командира корпуса и командира 44-й стрелковой дивизии — в штрафной батальон!» Рокоссовский и Батов бросились на защиту своих генералов. Рокоссовскому удалось спасти командира корпуса, но относительно второго офицера Жуков остался непреклонным. Генерала немедленно понизили в звании, отправили [187] на передовую и приказали руководить самоубийственной атакой. Он погиб почти мгновенно, а Жуков потом представил павшего офицера к высочайшей русской военной награде — Герой Советского Союза.

Жуков был трижды Героем Советского Союза, как и его главный соперник Конев. Почести сыпались на обоих маршалов, однако в то время как слава Жукова гремела по всему СССР, Конев оставался фактически неизвестным, и анонимность его мучила.

Конев был высоким, резким, энергичным мужчиной с хитринкой в голубых глазах. Ему было 48 лет, на год меньше, чем Жукову, и в некоторых отношениях его карьера развивалась аналогично карьере Жукова. Он тоже воевал за царя, перешел на сторону революции и продолжал службу в советских войсках. Однако была одна разница, и для таких, как Жуков, существенная. Конев пришел в Красную армию комиссаром, и, хотя в 1926 году он перешел на командные посты и стал кадровым офицером, в глазах других военных его прошлое пятном осталось на его репутации. Кадровые военные всегда очень не любили политработников, которые имели такую власть, что командир не мог отдать приказ без подписи стоящего выше по званию комиссара. Жуков, хотя и преданный партиец, никогда не считал бывших комиссаров настоящими военными профессионалами. В предвоенные годы постоянным источником раздражения для него было то, что он и Конев командовали в одних и тех же регионах и повышались в званиях примерно в одном темпе. Сталин, в тридцатых годах тщательно отобравший их обоих для своей когорты молодых генералов, прекрасно знал о их яростном соперничестве и играл на нем.

Конева, несмотря на его грубость и прямолинейность, в военной среде считали более вдумчивым и более образованным из двух маршалов. Ненасытный читатель, он держал в штабе маленькую библиотеку и иногда удивлял штабных офицеров длинными цитатами из Тургенева и Пушкина. Рядовые и сержанты знали его как сторонника жесткой дисциплины, но, в отличие от Жукова, он берег своих офицеров, сохраняя их ярость для врага. На поле боя он мог быть жестоким. Во время одной фазы днепровской операции после того, как его войска окружили несколько немецких [188] дивизий, Конев потребовал немедленной капитуляции. Когда немцы отказались, он послал в атаку своих казаков. «Мы позволили казакам рубить шашками, сколько им хотелось, — сказал он в 1944 году Миловану Джиласу, главе югославской военной миссии в Москве. — Они даже рубили руки тем, кто поднимал их, чтобы сдаться». Хотя бы в этом Жуков и Конев находили общий язык: они оба не могли простить нацистам их зверств. К немцам они не испытывали ни сострадания, ни жалости.

Сейчас, когда оба маршала шли по коридору третьего этажа к анфиладе кабинетов Сталина, они чувствовали обоснованную уверенность в том, что будет обсуждаться Берлин. Предварительные планы намечали 1-ю Белорусскую группу армий Жукова для штурма Берлина в центре. Войска 2-го Белорусского фронта маршала Рокоссовского на севере и 1-я Украинская группа армий Конева на юге играли вспомогательную роль. Однако Жуков был полон решимости взять Берлин самостоятельно. Он не собирался просить помощи, и уж точно не у Конева. Конев, однако, сам много думал о Берлине. Естественный рельеф местности мог задержать войска Жукова, особенно в районе хорошо укрепленных Зеловских высот, лежащем сразу за западными берегами Одера. Коневу казалось, что, если это случится, он получит шанс украсть у Жукова лавры победы. Он даже мысленно набросал приблизительный план. Разумеется, все зависело от Сталина, но на этот раз Конев отчаянно надеялся опередить Жукова и заслужить долгожданную славу. Если представится возможность, думал Конев, он как раз успеет обогнать соперника в гонке за Берлин.

Пройдя половину устланного красным ковром коридора, сопровождающие офицеры ввели Жукова и Конева в конференц-зал, узкую комнату с высоким потолком. Почти всю ее занимал длинный массивный стол из полированного красного дерева, окруженный стульями. Над столом сияли две тяжелые люстры с прозрачными стеклянными плафонами. Под углом к большому столу стояли маленький письменный стол и кожаное кресло, а на стене висел большой портрет Ленина. Окна были зашторены; в комнате не было ни флагов, ни военной символики, кроме двух литографий в одинаковых темных рамах: портретов блестящего фельдмаршала [189] Екатерины II Александра Суворова и генерала Михаила Кутузова, уничтожившего наполеоновские армии в 1812 году. Двойные двери в конце зала вели в личный кабинет Сталина.

Маршалы были знакомы с этой обстановкой. Когда в 1941 году Жуков был начальником штаба, он работал дальше по коридору, и они оба неоднократно встречались здесь со Сталиным. Однако это совещание не было частной встречей. В течение нескольких минут вслед за маршалами в зал вошли семь персон, самых важных после Сталина в воюющем СССР, — члены Государственного Комитета Обороны, всемогущий принимающий решения орган советской военной машины.

Советские лидеры гуськом, без формальностей и почтительности, входили в зал: министр иностранных дел Вячеслав М. Молотов, заместитель председателя комитета; Лаврентий П. Берия, кряжистый, близорукий нарком внутренних дел, один из тех, кого в России боялись больше всех; Георгий М. Маленков, пухлый секретарь Центрального комитета Коммунистической партии, контролировавший производство самолетов и авиамоторов; Анастас И. Микоян, тонколицый и горбоносый председатель комитета продовольственного и вещевого снабжения советской армии, контролировавший прозводство вооружений и боеприпасов; маршал Николай А. Булганин, аристократичный, с короткой остроконечной бородкой-эспаньолкой, представитель Ставки Верховного главнокомандования на советских фронтах; плотный, усатый Лазарь М. Каганович, нарком путей сообщения и единственный еврей в комитете; и Николай А. Вознесенский, председатель Госплана СССР и заместитель председателя Совнаркома СССР. Оперативные военные органы представляли начальник Генерального штаба генерал A.A. Антонов и начальник оперативного отдела генерал С.М. Штеменко. Пока высшие советские руководители рассаживались, двери в кабинет премьера распахнулись, и появилась невысокая плотная фигура Сталина.

Одет он был просто: в горчичного цвета френч без каких-либо знаков различия и брюки с узкими красными лампасами, заправленные в мягкие черные сапоги. На левой груди единственное украшение: золотая звезда Героя Советского Союза на красной ленточке. В зубах зажата одна из [190] его любимых трубок: британский «Данхилл». Он не тратил время на церемонии. Как позже вспоминал Конев, «едва мы успели поздороваться, как Сталин начал говорить»{30}.

Сталин задал Жукову и Коневу несколько вопросов о положении на фронте, а затем резко перешел к главному. Низким голосом, с характерным напевным грузинским акцентом, он тихо, но выразительно произнес: «Союзнички намереваются попасть в Берлин раньше Красной армии».

После небольшой паузы он сказал, что получил информацию об англо-американских планах, и, как стало ясно, «их намерения далеко не «союзнические». Сталин не упомянул о полученном накануне послании Эйзенхауэра и не назвал никаких других источников своей информации, лишь повернулся к генералу Штеменко: «Прочтите доклад».

Штеменко встал и объявил: «Армии Эйзенхауэра планируют окружить и уничтожить сосредоточенные в Руре вражеские войска, затем наступать на Лейпциг и Дрезден. Но как раз «по пути» они решили взять Берлин. Все это будет выглядеть как помощь Красной армии. Однако известно, что взятие Берлина до подхода советских войск является «главной целью Эйзенхауэра». По утверждению Штеменко, в Ставке (штабе Верховного главнокомандования Сталина) узнали, что «две союзнические воздушно-десантные дивизии в срочном порядке готовятся к десанту на Берлин»{31}.

Конев, рассказывая об этом совещании, вспомнил, что план союзников, как описал его Штеменко, также включал наступление Монтгомери на север Рура «по самой короткой дороге, отделяющей Берлин от основных группировок британских [191] войск», и закончил Штеменко словами: «Согласно всем данным, этот план — взять Берлин раньше Красной Армии — считается в англо-американском штабе абсолютно реалистичным, и подготовка к его осуществлению идет полным ходом»{32}.

Когда Штеменко закончил военный анализ, Сталин повернулся к обоим маршалам: «Итак, кто будет брать Берлин? Мы или союзники?»

Конев с гордостью вспоминал, что первым ответил он: «Мы, и раньше англо-американцев».

Сталин взглянул на него, чуть-чуть улыбнулся. «Хорошо, — тихо сказал он и с тяжеловесным юмором добавил: — Такой вот вы парень?» И через мгновение Сталин, по воспоминаниям Конева, снова холодный и деловитый, обрушил на него град вопросов. Как именно Конев, находящийся на юге, готовится взять Берлин вовремя? Не окажется ли необходимой перегруппировка войск? Слишком поздно Конев заметил ловушку. Сталин снова взялся за старые трюки: сталкивание людей лбами. Однако Конев начал отвечать до того, как понял это. «Товарищ Сталин, — сказал он, — будут приняты все необходимые меры. Мы успеем перегруппироваться для штурма Берлина».

Именно этого момента ждал Жуков. «Можно мне сказать? — тихо, почти снисходительно спросил он, но не стал дожидаться ответа и кивнул Коневу. — Войскам 1-го Белорусского фронта перегруппировка не нужна. Они уже готовы. [192] Мы нацелены прямо на Берлин. Мы находимся на кратчайшем расстоянии от Берлина. Мы возьмем Берлин».

Сталин молча смотрел на маршалов. Снова на его лице мелькнула улыбка. «Очень хорошо, — кротко сказал он. — Вы оба останетесь в Москве и вместе с Генеральным штабом разработаете ваши планы. Я жду их готовыми через сорок восемь часов. Затем, когда планы будут одобрены, вы вернетесь на фронт».

Обоих маршалов потрясло малое время, отведенное на подготовку планов. До того момента они полагали, что. дата штурма Берлина — где-то начало мая. Теперь стало ясно, что Сталин собирается наступать на недели раньше. Для Конева в особенности это была отрезвляющая мысль. Хотя у него и был предварительный план, который, как он верил, приведет его в Берлин раньше Жукова, ничто не было отражено на бумаге. Сейчас он с отчаянием понял, какие огромные проблемы материально-технического обеспечения он должен быстро решить. Все виды боевой техники и припасов должны стремительно направляться к линии фронта. Хуже того, Коневу не хватало войск. После боев в Верхней Силезии значительная часть его сил все еще была разбросана южнее. Их надо немедленно передислоцировать, а это вызовет колоссальную проблему с транспортом.

Жуков, слушая Сталина, встревожился не меньше Конева. Хотя его штабные офицеры готовились к штурму, до полной готовности было еще далеко. Его армии стояли на нужных позициях, но он тоже еще подвозил к фронту припасы, и технику, и свежие войска, пополняя свои потрепанные армии. Некоторые из его дивизий, обычно насчитывавшие от девяти до двенадцати тысяч человек, теперь уменьшились до трех с половиной тысяч. Жуков понимал невероятную сложность Берлинской операции и хотел быть готовым к любому повороту событий. Его разведка доложила, что «сам город и его окрестности тщательно подготовлены к серьезной обороне. Каждая улица, площадь, перекресток, здание, канал и мост являются частью общей обороны...». Теперь, если он хочет опередить западные войска, все действия придется ускорить. Как скоро он сможет начать наступление? Именно на этот вопрос ждал ответа Сталин... и быстрого ответа.

Когда совещание закончилось, Сталин снова заговорил с обоими маршалами. В его голосе не было теплоты, лишь [193] резкость: «Я должен сказать вам, что даты начала ваших операций привлекут наше особое внимание».

Снова эксплуатировалось соперничество двух командующих, всегда готовое вспыхнуть с новой силой. Коротко кивнув всем присутствующим, Сталин развернулся и покинул зал.

Теперь, приведя свои планы в действие, советский премьер должен был решить еще одну важную задачу: «тщательно продумать ответ на телеграмму Эйзенхауэра». Сталин начал работать над черновиком. К восьми часам вечера ответ был закончен и отправлен: «Я получил вашу телеграмму 28 марта. Ваш план отрезать немецкие войска, соединившись... (с) советскими войсками, всецело совпадает с планом Советского Верховного командования». Сталин всецело согласился с тем, что войска должны соединиться в районе Лейпциг — Дрезден, так как «главный удар Советских войск» будет нанесен «в том направлении». Дата наступления Красной армии? Сталин уделил этому вопросу особое внимание. «Приблизительно вторая половина мая».

Самым важным в его ответе был третий абзац, в котором он пытался создать впечатление, что не интересуется германской столицей: «Берлин потерял свою прежнюю стратегическую важность». На самом деле Сталин даже заявил, что значение Берлина теперь настолько мало, что «Советское Верховное командование планирует выделить на Берлинское направление второстепенные войска».

* * *

Уинстон Черчилль совещался с британскими начальниками штабов почти всю вторую половину дня. Он был смущен и расстроен. Смущен потому, что послание Эйзенхауэра было искажено в процессе передачи. Одно предложение в полученной Черчиллем телеграмме гласило: «Монтгомери будет отвечать за задачи патрулирования...» Черчилль резко ответил, что, по его мнению, войскам его величества «отводится... неожиданно ограниченная сфера действий». Озадаченный Эйзенхауэр радировал в ответ: «Я встревожен, если не сказать, что оскорблен... Ни о чем подобном я даже не думал и полагаю, что мой доклад... не оставит в этом никакого сомнения». Оказалось, что Эйзенхауэр вовсе не [194] использовал слово «патрулирование». Он сказал «эти задачи», но каким-то образом его слова были искажены. Черчилля опечалил этот инцидент; хотя и незначительный, он усилил растущую неразбериху.

Вовсе не таким незначительным, по мнению премьер-министра, было неизменное равнодушие американцев к Берлину. С целеустремленностью, характеризовавшей его всю жизнь, Черчилль взялся за обе проблемы — взаимоотношения союзников и Берлин — одновременно. В длинной телеграмме больному Рузвельту — его первой телеграмме ФДР (Франклин Делано Рузвельт. — Пер.) после начала разногласий из-за SCAF 252 — премьер-министр наконец-то высказал полное доверие Эйзенхауэру. Затем, «покончив с недоразумениями между самыми преданными друзьями и союзниками, которые когда-либо сражались бок о бок», — Черчилль стал втолковывать Рузвельту важность захвата немецкой столицы. «Ничто другое не окажет такой психологический эффект, не приведет в такое отчаяние немецкие войска... как падение Берлина, — доказывал он. — Это будет высший сигнал поражения... Если (русские) возьмут Берлин, не создастся ли у них преувеличенное впечатление, что они внесли подавляющий вклад в общую победу, и не приведет ли их это к умонастроению, которое в будущем вызовет серьезные и колоссальные трудности? Поэтому я считаю, что с политической точки зрения... если Берлин окажется в пределах нашей досягаемости, нам несомненно следует взять его...»

На следующий день, когда Черчилль получил копию послания Сталина Эйзенхауэру, его озабоченность стала еще сильнее. Премьер-министр счел содержание послания очень подозрительным. В 10.45 в тот вечер он радировал Эйзенхауэру: «Я все более проникаюсь важностью захвата Берлина. Эту возможность может представить нам ответ из Москвы вам. В его третьем абзаце говорится: «Берлин потерял свою прежнюю стратегическую важность». Это следует понимать в свете тех политических аспектов, которые я упоминал». Черчилль пылко добавил, что теперь он считает «чрезвычайно важным пожать руки русским как можно дальше на востоке...».

Несмотря ни на что, решимость Черчилля завоевать Берлин не ослабла, и он все еще сохранял оптимизм. Закончил [195] он телеграмму Эйзенхауэру так: «До назначенной Сталиным даты основного наступления на Западе много что может случиться». Его главная надежда теперь состояла в том, что наступательный порыв и энтузиазм союзников доведут войска до Берлина раньше назначенной Сталиным даты.

* * *

Работая круглосуточно в сталинском штабе, маршалы Жуков и Конев ко вторнику 3 апреля, через 48 часов, как и было приказано, подготовили свои планы и снова встретились со Сталиным.

Первым докладывал Жуков. Он столько месяцев обдумывал это наступление, что знал все предполагаемые передвижения 1-й Белорусской группы армий как свои пять пальцев. Он сказал, что штурм должен начаться до рассвета с плацдарма длиной 44 километра за Одером к западу от Кюстрина — прямо напротив Берлина. Вспомогательные наступления на севере и юге поддержат этот удар.

Материально-техническое обеспечение плана Жукова ошеломляло. Не менее четырех полевых и двух танковых армий будет брошено в главное наступление и по две армии — в каждое из вспомогательных. С учетом вспомогательных войск в распоряжении Жукова будет 768 100 человек. Исключая всякую случайность, Жуков надеялся обеспечить Кюстринский плацдарм 250 артиллерийскими орудиями на каждый километр — примерно одна пушка на каждые тридцать футов фронта! Он планировал начать штурм ошеломляющим огневым валом из 11 000 орудий, не считая минометов меньшего калибра.

Жуков перешел к своей любимой части плана — разработанной им нешаблонной и эксцентричной военной хитрости, призванной сбить с толку врага. Он начнет наступление в темноте, направив на вражеские позиции свет 140 мощных зенитных прожекторов, таким образом ослепив и деморализовав немцев. Он вполне убежден, что его план приведет к бойне.

План Конева был не менее поразительным и, благодаря пожиравшему маршала честолюбию, более сложным и запутанным. Как он позднее скажет: «Берлин был для нас столь желанной целью, что все — от солдата до генерала — хотели [196] увидеть Берлин своими собственными глазами. Это было и мое страстное желание... я был переполнен им».

Факт оставался фактом: даже некоторые передовые части Конева находились более чем в 75 милях от города. Конев рассчитывал на скорость продвижения. Он искусно собрал свои танковые армии на правом флаге, чтобы после прорыва бросить их на северо-запад, ударить по Берлину и, вероятно, проскользнуть в город, опередив Жукова. Эту идею он вынашивал неделями. Теперь, в свете доклада Жукова, он не спешил раскрывать свои планы и начал с оперативных деталей. По его планам предполагалось форсировать Нейсе под защитой плотной дымовой завесы, поставленной низко летящими эскадрильями истребителей. Он планировал бросить в наступление пять полевых и две танковые армии — 511 700 человек. Удивительно, но и он предложил ту же плотность артиллерийского огня, что и Жуков, — 250 орудий на километр фронта — и намеревался извлечь из этого еще большую пользу. «В отличие от моего соседа, — вспоминал Конев, — я планировал подвергать вражеские позиции массированному артиллерийскому обстрелу в течение двух часов тридцати пяти минут».

Конев остро нуждался в подкреплениях. В то время как у Жукова на Одере стояло восемь армий, у Конева на Нейсе их было только пять. Чтобы воплотить в жизнь свой план, он нуждался еще в двух. После обсуждения Сталин согласился дать ему 28-ю и 31-ю армии, так как «линии фронта в Балтике и Восточной Пруссии сократились». Однако, пока эти армии достигнут 1-го Украинского фронта, отметил Сталин, пройдет много времени: транспорта не хватает. Конев решил рискнуть и сказал Сталину, что может начать штурм, когда подкрепления еще будут в пути, и бросит их в бой, как только они появятся. Выслушав оба предложения, Сталин оба их и одобрил, однако возложил на Жукова ответственность за взятие Берлина. После этого Жукову предстояло направиться к Эльбе. Конев должен был начать наступление в тот же день, что и Жуков, уничтожить врага на южных окраинах Берлина, а затем повернуть свои армии на запад, чтобы встретиться с американцами. Третья советская группа армий маршала Рокоссовского, 2-й Белорусский фронт, сосредоточившись вдоль нижнего Одера и до морского побережья к северу от Жукова, не будет задействована [197] в штурме Берлина. Рокоссовский с его 314 000 человек начнет наступление через Северную Германию навстречу британцам позднее. Численность всех трех русских армейских группировок будет насчитывать 15 938 000 человек.

Казалось, что в штурме Берлина Коневу отведена второстепенная роль, но затем, наклонившись над лежавшей на столе картой, Сталин провел разделительную линию между «жуковской» и «коневской» группами армий. Это была любопытная граница. Начиналась она с востока русского фронта и бежала ровнёхонько до городка XVI века Люббен на Шпре примерно в 65 милях юго-восточнее Берлина. Рука Сталина неожиданно остановилась. Если бы он продолжил линию прямо через Германию, отметив таким образом границу, которую Конев не должен пересекать, то уничтожил бы шанс армий 1-го Украинского фронта на участие в штурме Берлина. Конев возликовал: хотя Сталин ничего не сказал, он дал понять, что оставляет командующему фронтом возможность проявить инициативу. Без единого слова войскам Конева было дано добро на штурм Берлина... если у него хватит сил. Коневу казалось, что Сталин прочитал его мысли и практически объявил о начале состязания. На том совещание и закончилось.

Планы маршалов немедленно были включены в официальные директивы. На следующее утро командующие-соперники с приказами в руках отправились на затянутый туманом московский аэродром. Обоим не терпелось побыстрее добраться до своих штабов. Согласно полученным приказам, они должны были начать наступление на целый месяц раньше той даты, которую Сталин назвал Эйзенхауэру. По причинам секретности письменные директивы не были датированы, но Сталин устно назвал дату Жукову и Коневу. Штурм Берлина начнется в понедельник 16 апреля.

* * *

В то время, когда Жуков и Конев лихорадочно готовились швырнуть тринадцать армий — более миллиона солдат — на Берлин, у Адольфа Гитлера случилась одна из его знаменитых вспышек интуиции. Сосредоточение русских армий в Кюстрине, прямо напротив столицы, — всего лишь отвлекающий удар, решил он. Основное советское наступление [198] будет нацелено на Прагу на юге, а не на Берлин. Только один из гитлеровских генералов обладал столь же поразительной интуицией: генерал-полковник Фердинанд Шернер, командующий группой армий «Центр» на южном фланге Хейнрици, также видел насквозь русскую мистификацию. «Мой фюрер, — предупредил Шернер, — это уже было в истории. Вспомните слова Бисмарка: «Кто владеет Прагой, владеет Европой». Гитлер согласился. Жестокий Шернер, фаворит фюрера и самый средненький из немецких генералов, быстро сделал карьеру и получил звание фельдмаршала. В то же время Гитлер издал роковой приказ. В ночь на 5 апреля он приказал отвести на юг четыре из закаленных бронетанковых соединений Хейнрици — ту самую силу, с помощью которой Хейнрици надеялся замедлить русское наступление.

Глава 4

Автомобиль генерал-полковника Хейнрици медленно пробирался по засыпанным обломками улицам Берлина к имперской канцелярии, где должно было состояться торжественное совещание, о котором Гитлер объявил девять дней назад. Сидя на заднем сиденье рядом с начальником оперативного отдела своего штаба полковником Айсманом, Хейнрици пристально смотрел на выжженные, почерневшие улицы. За последние два года он лишь второй раз был в городе и не мог поверить собственным глазам. Ни за что на свете он не узнал бы в этих руинах Берлин.

В нормальных условиях поездка от его штаба до имперской канцелярии заняла бы около полутора часов, но они ехали уже почти три часа. Завалы на дорогах снова и снова заставляли отправляться в сложные объезды. Даже по главным магистралям часто нельзя было проехать. Повсюду безумно наклонившиеся здания грозили рухнуть в любой момент, создавая опасность на всех улицах. Вода лилась потоками или потихоньку журчала из огромных бомбовых воронок; из разорванных газовых магистралей рвались факелы, и по всему городу целые районы были огорожены и отмечены предупреждающими объявлениями: «Achtung! Minen!» — «Осторожно! Мины!» — так помечались места неразорвавшихся авиафугасов. Хейнрици с горечью [199] сказал Айсману: «Так вот куда мы в конце концов пришли — к морю обломков».

Хотя здания по обе стороны Вильгельмштрассе были разрушены, на имперской канцелярии виднелись лишь осколочные шрамы. Даже безупречно одетые часовые-эсэсовцы казались такими же, как всегда. Они молодцевато встали по стойке «смирно», когда Хейнрици и Айсман входили в здание. Несмотря на задержки, генерал прибыл вовремя. Совещание с Гитлером было назначено на три часа дня, и Хейнрици много думал о нем в прошедшие дни. Он намеревался сказать Гитлеру и его окружению четко и откровенно — насколько это возможно — правду о положении группы армий «Висла». Хейнрици прекрасно сознавал опасность подобного выступления, но, похоже, вероятные последствия его не тревожили. Айсман, напротив, был сильно встревожен. Как он сказал впоследствии, «мне казалось, что Хейнрици планирует массированую атаку на Гитлера и его советников, а лишь очень немногим удавалось после этого уцелеть».

В главном холле офицер СС в безупречно белом кителе и черных брюках, заправленных в до блеска начищенные кавалерийские сапоги, поздоровался с Хейнрици и сообщил, что совещание состоится в бункере фюрера. Хейнрици уже слышал об огромном лабиринте подземных сооружений под канцелярией, соседними зданиями и огороженными садами позади них, однако никогда там не бывал. Вслед за проводником он и Айсман спустились в подвал и вышли в сады. Хотя фасад имперской канцелярии не пострадал, территории позади здания был нанесен серьезный ущерб. Когда-то здесь были прекрасные сады с комплексом фонтанов, сейчас исчезли и фонтаны, и чайный павильон Гитлера, и оранжереи.

Открывшаяся перед Хейнрици картина напоминала поле битвы с «огромными воронками, грудами бетона, расколотыми статуями и вырванными с корнем деревьями». В покрытых сажей стенах рейхсканцелярии на месте окон «зияли огромные черные дыры». При виде этих разрушений Айсману вспомнилась строчка из «Проклятия Зингера», баллады немецкого поэта-романтика XIX века Уланда: «Лишь одна высокая колонна расскажет об ушедшей славе; но и она может вдруг упасть». Хейнрици высказался более прозаично. «Подумать только, — тихо сказал он Айсману, — три года назад [200] Гитлер властвовал над всей Европой от Волги до Атлантики, а сейчас сидит в норе под землей».

Они пересекли сады и подошли к вытянутому бункеру, охраняемому двумя часовыми. Проверив документы, часовые открыли перед офицерами тяжелую стальную дверь. Хейнрици навсегда запомнил момент, когда дверь с лязгрм закрылась за ними: «Мы попали в невероятный подземный мир». Хейнрици и Айсман спустились по бетонной винтовой лестнице, и два молодых офицера СС ввели их в ярко освещенный вестибюль. Там они вежливо забрали шинели и с такой же вежливостью обыскали посетителей. Особое внимание эсэсовцев привлек портфель Айсмана: именно в портфеле лежала взрывчатка, чуть не покончившая с Гитлером в июле 1944 года. С тех пор элитные охранники не позволяли никому приближаться к фюреру без предварительного обыска. Хейнрици, несмотря на извинения эсэсовцев, кипел от негодования. Айсману было «стыдно, что с немецким генералом обращаются подобным образом». После обыска их провели в длинный узкий коридор, разделенный на две секции. Первая была превращена в удобное помещение для отдыха. Лампы в куполообразных плафонах придавали светло-бежевым оштукатуренным стенам желтоватый оттенок. Восточный ковер явно принесли из большей по размеру комнаты канцелярии: его края с обеих сторон были подвернуты. Хотя помещение было комфортабельным, мебель была разномастной. Самые разные стулья: одни простые, другие обиты дорогими тканями. К одной из стен придвинут узкий дубовый стол. На стенах — несколько больших картин, написанных маслом: пейзажи немецкого архитектора и художника Шинкеля. Справа от входа — открытая дверь в маленький конференц-зал, где должно было состояться совещание. Хейнрици мог только догадываться о размерах и глубине бункера фюрера. Судя по увиденному, бункер был относительно просторным: по обе стороны всего коридора виднелись двери, ведущие в другие помещения. Из-за низких потолков, узких металлических дверей и отсутствия окон создавалось впечатление коридора на маленьком корабле, правда, Хейнрици прикинул, что они находятся по меньшей мере в сорока футах под землей.

Почти сразу же появился высокий, элегантный офицер СС, личный адъютант и телохранитель Гитлера полковник [201] Отто Гюнше. Он любезно спросил вновь прибывших, как они доехали, и предложил освежиться. Хейнрици взял чашку кофе. Вскоре начали прибывать другие участники совещания. Адъютант Гитлера генерал Вильгельм Бургдорф приветствовал их, как вспоминает Айсман, «бормоча что-то насчет успеха». Затем появился фельдмаршал Вильгельм Кейтель, начальник штаба ОКБ, следом Гиммлер, адмирал Карл Дениц и человек, считавшийся ближайшим доверенным лицом Гитлера, Мартин Борман. По словам Айсмана, «все громко приветствовали нас. Глядя на них, я искренне гордился моим командиром. Со знаменитой военной выправкой, серьезный и сдержанный, он смотрелся солдатом с головы до пят среди придворных ослов».

Айсман заметил, как напрягся Хейнрици, когда Гиммлер направился к нему, а затем генерал проворчал под нос: «Ноги его никогда не будет в моем штабе. Если он когда-нибудь вдруг объявит о визите, предупредите меня, чтобы я успел сбежать. Меня от него тошнит». И действительно, когда Гиммлер втянул Хейнрици в разговор, тот казался очень бледным.

В этот момент в помещение вошел генерал Ганс Кребс, преемник Гудериана, и, завидев Хейнрици, тут же направился к нему. Утром того дня Хейнрици узнал от Кребса о переводе его самых важных бронетанковых соединений в группу армий Шернера. Хотя Хейнрици и винил Кребса за то, что тот не слишком энергично протестовал против этого решения, сейчас он вел себя с новым начальником штаба ОКХ почти вежливо. По крайней мере, он был избавлен от болтовни с Гиммлером.

Кребс, как обычно, был дипломатичен и внимателен. Как он уверил Хейнрици, он не сомневается, что совещание пройдет отлично. Дениц, Кейтель и Борман подошли к ним и, выслушав мнение Хейнрици по некоторым проблемам, обещали поддержать его после доклада Гитлеру. Повернувшись к Айсману, Борман спросил:

— Каково ваше мнение о группе армий, учитывая ее прямое влияние на положение Берлина и Германии в целом?

Айсман потерял дар речи. При том что русские находятся всего лишь в 38 милях от столицы, а союзники сломя голову несутся по Германии с запада, вопрос граничил с безумием. Он резко ответил: [202]

— Ситуация серьезная. Вот почему мы здесь. Борман успокаивающе похлопал его по плечу:

— Не следует так волноваться. Фюрер наверняка окажет вам помощь. Вы получите все войска, какие потребуются.

Айсман вытаращил глаза. И откуда, по мнению Бормана, возьмутся эти войска? На мгновение его охватило неприятное чувство, что он и Хейнрици — единственные психически здоровые люди в том помещении.

Все больше и больше офицеров гуськом входили в уже битком набитый коридор. Начальник оперативного штаба Гитлера генерал Альфред Йодль, необщительный и невозмутимый, прибыл вместе со своим заместителем; начальник штаба люфтваффе генерал Карл Коллер и начальник отдела штаба ОКБ, отвечающий за материально-техническое обеспечение и пополнение, генерал-майор Вальтер Буле вошли вместе. Почти каждого сопровождал адъютант, ординарец или заместитель. Шум и толчея напоминали Айсману пчелиный рой.

В заполненном коридоре Хейнрици теперь стоял молча, бесстрастно прислушиваясь к громким разговорам. По большей части это была болтовня, пустая и неуместная. Атмосфера в бункере была удушающей и нереальной. Хейнрици с тревогой понимал, что люди, окружающие Гитлера, унеслись в мир грез, где, как они убедили себя, свершится какое-нибудь чудо и предотвратит катастрофу. Пока они ждали человека, который, как они верили, сотворит это чудо, в коридоре почувствовалось новое движение. Генерал Бургдорф поднял руки высоко над головой, призывая собравшихся к молчанию. «Господа, господа, — воскликнул он, — фюрер идет».

* * *

«Густав! Густав!» Радиоприемники с жаром повторяли предупреждающий код для Темпельхофа, к которому приближались самолеты. На радиостанциях, расположенных вдоль U-бана, надрывались громкоговорители: «Опасность 15!» Начиналась еще одна массированная бомбежка города.

Земля взорвалась. Осколки стекла вспороли воздух. Глыбы бетона обрушились на улицы, пылевые вихри закружились в сотнях мест, накрывая город темно-серым удушающим облаком. Мужчины и женщины мчались, обгоняя друг [203] друга и спотыкаясь, почти на ощупь пробираясь в убежища. У самого входа в бомбоубежище Рут Дикерман подняла глаза и увидела, как небо заполняется бесконечными волнами бомбардировщиков. На заводе «Крупп и Дракенмюллер» Жак Делоне выронил омерзительный обрубок человеческой руки, который он только что выковырял из поврежденного в бою, предназначенного для ремонта танка, и бросился к убежищу. На Аллее победителей (Sieges Allee) покачнулись и застонали на своих пьедесталах мраморные статуи правителей Бранденбургско-Прусского государства. Распятие, высоко поднятое правителем XII века маркграфом Бранденбургским Альбрехтом Медведем, разбилось вдребезги о бюст его знаменитого современника епископа Отгона Бамбергского. Рядом на площади Скагеррак, не успев снять с дерева качающееся тело самоубийцы, побежали в укрытие полицейские.

Зажигательные бомбы прошили крышу крыла «Б» Лехртерштрасской тюрьмы, и на третьем этаже вспыхнула дюжина магниевых костров. Выпущенные из камер узники таскали ведра с песком, отчаянно сражаясь с огнем и задыхаясь в ядовитом дыму. Двое мужчин вдруг бросили работу. Узник из камеры 244 уставился на узника из камеры 247. Потом они обнялись. Братья Герберт и Курт Косни обнаружили, что уже много дней сидят на одном и том же этаже.

В Панкове, на кухне двухкомнатной квартирки первого этажа, где прятались у Мерингов Велтлингеры, Зигмунд обнимал рыдающую жену Маргарет. «Если так будет продолжаться, — выкрикнул он, пытаясь перекрыть грохот зениток, — даже евреи смогут открыто ходить в убежища. Все так боятся бомб, что никому не до нас».

Четырнадцатилетний Рудольф Решке едва успел увидеть блеснувшие серебром самолеты (они были слишком далеко для опасной игры в пятнашки), как мать истерически завопила и потащила его в подвал, где уже дрожала от страха и ревела его девятилетняя сестра Криста. Все убежище ходило ходуном. С потолка и стен сыпалась штукатурка, замигали и погасли лампочки. Фрау Решке и Криста начали молиться вслух, а через минуту к их молитве «Отче наш» присоединился и Рудольф. Семейство Решке пережило много налетов, но ни один не был таким ужасным, как этот. Фрау Решке, обняв обоих детей, зарыдала. Рудольф прежде редко слышал плач матери, хотя знал, что она часто тревожится, тем более [204] что его отец на фронте. Вдруг Рудольф рассердился на самолеты, ведь они напугали его мать, и в первый раз он испугался сам. С некоторым смущением он понял, что тоже плачет. Мать не успела удержать его; Рудольф вырвался из подвала, взбежал по лестнице на первый этаж в квартиру и прямиком направился в свою комнату, где хранилась коллекция игрушечных солдатиков. Он выбрал самую внушительную с четкими чертами, нарисованными на фарфоровом лице, затем пошел в кухню и взял мамин тяжелый топорик для рубки мяса. Забыв о воздушном налете, Рудольф вышел во двор, положил куклу на землю и одним ударом отсек ей голову. «Вот!» — сказал он и отступил назад. Не вытирая слез, он без сожаления смотрел на отрубленную голову Адольфа Гитлера.

* * *

Шаркая и подволакивая левую ногу, не в силах сдержать дрожь левой руки, он вошел в коридор бункера. При росте 5 футов 8,5 дюйма — ссутулившийся и как-то скрученный влево — он казался гораздо меньше. Глаза, которые поклонники когда-то называли «магнетическими», покраснели и лихорадочно блестели, как будто он не спал несколько дней. Одутловатое, посеревшее лицо покрылось пятнами. В правой руке болтались очки с бледно-зелеными стеклами, и яркий электрический свет явно его беспокоил. Несколько секунд он без всякого выражения смотрел на генералов, взметнувших руки в нацистском приветствии и отчеканивших «Хайль Гитлер!»{33}. [205]

Коридор был так забит людьми, что Гитлер с трудом протиснулся к маленькому конференц-залу. Айсман заметил, что, как только фюрер прошел, все вновь заговорили, хотя он ожидал почтительного молчания. Что касается Хейнрици, то облик фюрера его просто шокировал. Гитлер «выглядел, как человек, которому осталось жить не больше суток. Он был ходячим трупом».

Медленно, словно страдая от боли во всем теле, Гитлер прошаркал к своему месту во главе стола и, к удивлению Айсмана, свалился в кресло «как мешок, не издав ни слова, и сидел в прострации, бессильно опустив руки на подлокотники». Кребс и Борман сели за спиной Гитлера на скамью у стены. Оттуда Кребс представил Хейнрици и Айсмана. Гитлер вяло пожал руки им обоим Хейнрици «едва ощутил прикосновение руки фюрера и не почувствовал ответного пожатия».

Из-за небольших размеров помещения не все могли сесть, и Хейнрици остался стоять слева от фюрера, а Айсман — справа. Кейтель, Гиммлер и Дениц сели напротив. Остальные остались в коридоре. К изумлению Хейнрици, они продолжали болтать, правда слегка приглушив голоса. Кребс начал совещание.

— Для того чтобы командующий, — он взглянул на Хейнрици, — смог как можно быстрее вернуться в свою группу армий, предлагаю немедленно выслушать его доклад.

Гитлер кивнул, надел свои зеленые очки и жестом приказал Хейнрици начинать.

В своей взвешенной и обстоятельной манере генерал сразу перешел к главному. Обведя взглядом каждого из сидящих за столом, он посмотрел на Гитлера:

— Мой фюрер, я должен сообщить вам, что враг готовится наступать с необычайной мощью. В данный момент вражеские войска сосредотачиваются с юга Шведта до юга Франкфурта.

На столе лежала личная карта Гитлера, и Хейнрици медленно провел пальцем вдоль находящегося под угрозой участка Одерского фронта длиной миль 75, отмечая пункты, где ожидал самых мощных ударов: Шведт, район Врицена, окрестности Кюстринского плацдарма и участок южнее Франкфурта. Генерал не сомневался, что «главной атаке подвергнется 9-я армия Буссе», обороняющая центр фронта, [206] а также «южный фланг 3-й бронетанковой армии фон Мантейфеля вокруг Шведта».

Хейнрици подробно описал, как манипулировал своими войсками, чтобы подготовить 9-ю армию Буссе к ожидаемому нападению русских. Однако из-за необходимости усилить Буссе пострадал фон Мантейфель. Часть фронта 3-й танковой армии теперь удерживали далеко не такие стойкие войска: пожилые фольксштурмовцы, несколько венгерских соединений и дивизии русских перебежчиков под командованием генерала Андрея Власова, надежность которых была весьма спорной. Затем Хейнрици решительно заявил:

— Если 9-я армия сейчас в лучшей форме, чем была, то 3-я танковая армия вообще не в состоянии сражаться. Потенциал войск фон Мантейфеля, во всяком случае в центральном и северном секторах его фронта, низок. У них нет никакой артиллерии. Зенитные орудия не могут заменить артиллерийские и, в любом случае, даже для них боеприпасов недостаточно.

Кребс поспешно вмешался:

— 3-я танковая армия скоро получит артиллерию.

Хейнрици молча склонил голову — он поверит Кребсу, когда своими глазами увидит пушки. Продолжая, как будто его и не перебивали, генерал объяснил Гитлеру, что 3-я бронетанковая обязана своей нынешней безопасностью только одному — разливу Одера.

— Я должен предупредить вас, — сказал он, — что мы можем терпеть слабость 3-й танковой, только пока не сойдет вода. Как только уровень воды понизится, русские немедленно пойдут в наступление.

Все присутствующие внимательно и с некоторой тревогой слушали доклад Хейнрици. Такая откровенность на совещаниях Гитлера была необычной; большинство офицеров представляли свои успехи и умалчивали о неудачах. После отъезда Гудериана никто не говорил столь откровенно, а ведь это было только начало. Хейнрици перешел к гарнизону, обороняющему Франкфурт-на-Одере. Когда-то Гитлер объявил этот город крепостью, как и злосчастный Кюстрин. Хейнрици хотел сдать Франкфурт, понимая, что гарнизон приносится в жертву гитлеровской «крепостной» мании. Людей еще можно было спасти и выгоднее использовать в другом месте. Гудериан, придерживавшийся того же мнения относительно [207] Кюстрина, был смещен. Хейнрици мог разделить его судьбу за свои сегодняшние возражения, однако он считал, что, как командующий «Вислы», несет ответственность за Франкфуртский гарнизон и не имеет права бояться возможных последствий. Потому он и затронул этот вопрос.

— Один из самых слабых участков фронта 9-й армии, — начал он, — вокруг Франкфурта. Численность гарнизона и количество боеприпасов очень малы. Я полагаю, что нам следует отказаться от обороны Франкфурта и вывести войска.

Гитлер вдруг поднял глаза и впервые с начала совещания открыл рот.

— Я отвергаю это предложение, — резко сказал он.

До этого момента Гитлер не только молчал, но и не шевелился, как будто все ему было абсолютно безразлично. У Айсмана создалось впечатление, что фюрер даже не слушает. Сейчас же Гитлер словно вдруг «проснулся и начал выказывать живейший интерес». Он стал расспрашивать о численности гарнизона, запасах, амуниции и даже, по какой-то непостижимой причине, о дислоцированной во Франкфурте артиллерии. Хейнрици отвечал, шаг за шагом обосновывая свою точку зрения. Он брал у Айсмана сводки и статистические данные и раскладывал их на столе перед фюрером. Гитлер смотрел на документы, и казалось, они производили на него впечатление. Почувствовав свой шанс, Хейнрици сказал тихо, но убежденно:

— Мой фюрер, я действительно верю, что сдача Франкфурта была бы мудрым шагом.

К удивлению большинства присутствующих, Гитлер, повернувшись к шефу ОКХ, сказал:

— Кребс, я считаю мнение генерала по Франкфурту разумным. Разработайте необходимые приказы по группе армий и дайте их мне сегодня.

В воцарившемся ошеломленном молчании рокот голосов в коридоре показался чрезмерно громким. Айсман почувстовал еще большее уважение к Хейнрици. «Сам Хейнрици казался совершенно спокойным, — вспоминал он, — однако он кинул на меня взгляд, который я расценил, как «Ну, мы победили». Однако победа оказалась призрачной.

В коридоре вдруг раздался громкий шум, и дверной проем маленького конференц-зала заполнила громоздкая фигура рейхсмаршала Германа Геринга. Пробившись в комнату, [208] Геринг сердечно приветствовал присутствующих, энергично пожал руку Гитлеру и попросил прощения за опоздание. Он протиснулся к Деницу, и в неловкой тишине Кребс коротко пересказал ему доклад Хейнрици. Когда Кребс закончил, Геринг поднялся, и, упершись обеими руками в стол с картой, наклонился к Гитлеру, как будто собирался прокомментировать происходящее. Однако вместо этого он широко улыбнулся и весело заявил:

— Я просто должен рассказать вам об одном из моих посещений 9-й парашютной дивизии...

Больше ему ничего не удалось сказать. Гитлер вдруг резко выпрямился в кресле, затем вскочил на ноги. Слова хлынули из его рта таким бурным потоком, что почти невозможно было разобрать их смысл. «Прямо на наших глазах, — вспоминал Айсман, — он впал в неистовство».

Ярость фюрера не имела никакого отношения к Герингу. Он разразился обвинениями в адрес своих советников и генералов, якобы не понимающих его тактики использования крепостей.

— Снова и снова, — вопил он, — крепости выполняли свое предназначение в этой войне. Вспомним Позен Бреслау и Шнейдемюль. Сколько русских войск мы там связали? И как трудно было захватить эти крепости! Все их удерживали до последнего защитника! История доказала мою правоту и правильность моего приказа защищать каждую крепость до последнего человека! — Затем, глядя прямо в глаза Хейнрици, Гитлер завизжал: — Вот почему Франкфурт сохранит свой статус крепости!

Так же неожиданно, как началась, тирада закончилась. Но Гитлер, хотя и обмяк обессиленно в кресле, больше не мог сидеть спокойно. Айсману показалось, что фюрер совершенно не может себя контролировать. «Все его тело тряслось, — вспоминал Айсман. — Он дико размахивал кулаками, сжимавшими карандаши. Карандаши ломались о подлокотники кресла. Создавалось впечатление, что Гитлер душевнобольной. Все это казалось нереальным — особенно мысль о том, что судьба всего народа находится в руках этой человеческой развалины».

Несмотря на приступ гнева и внезапное изменение решения Гитлера по Франкфурту, Хейнрици упрямо не хотел сдаваться. Спокойно, терпеливо, как будто никакого припадка [209] и не было, он снова повторил все свои доводы, подчеркивая все мыслимые причины, по которым следовало оставить Франкфурт. Дениц, Гиммлер и Геринг поддержали его, правда весьма формально. Трое самых могущественных из присутствовавших генералов хранили молчание. Как и предполагал Хейнрици, Кейтель и Йодль не вымолвили ни слова, и Кребс не высказался ни «за», ни «против». Гитлер, совсем выдохшийся, лишь устало разводил руками, отвергая каждый аргумент. Затем с возродившейся живостью он потребовал характеристику командира Франкфуртского гарнизона полковника Билера.

— Это очень надежный и опытный офицер, неоднократно испытанный в сражениях, — ответил Хейнрици.

— Такой, как Гнейзенау? — рявкнул Гитлер, вспомнив генерала графа фон Гнейзенау, успешно оборонявшего крепость Кольберг против Наполеона в 1806 году.

Хейнрици сдержался и спокойно ответил, что «сражение за Франкфурт покажет, такой или нет». Гитлер раздраженно сказал:

— Хорошо, завтра пришлите Билера ко мне, чтобы я сам смог его оценить. Потом я решу, что делать с Франкфуртом.

Хейнрици подумал, что, проиграв свое первое сражение за Франкфурт, он и второе, по всей вероятности, не выиграет. Билер, невзрачный человек в очках с толстыми линзами, вряд ли произведет благоприятное впечатление на Гитлера.

Теперь, по мнению Хейнрици, приближался решающий момент совещания, и он пожалел, что не искушен в дипломатических тонкостях. Он знал лишь один способ выражать свои мысли; сейчас, как всегда, он говорил голую правду:

— Мой фюрер, я не думаю, что, когда начнется русское наступление, войска на Одерском фронте смогут оказать должное сопротивление сильно превосходящим силам противника.

Гитлер, все еще дрожавший, молчал. Хейнрици сообщил о недостаточной боеспособности своих войск, собранных из разных частей. Большая часть соединений необучена и неопытна или так разбавлена новобранцами, что является ненадежной. То же можно сказать и о многих командирах.

— Например, — объяснял Хейнрици, — меня тревожит 9-я парашютная дивизия. Почти все ее командиры и [210] унтер-офицеры — бывшие чиновники, не умеющие и не привыкшие руководить боевыми частями.

Тут неожиданно рассвирепел Геринг:

— Мои парашютисты! Вы говорите о моих парашютистах! Лучше них никого нет! Я не желаю выслушивать эти унизительные замечания! Я лично гарантирую их боеспособность!

— Ваше мнение, герр рейхсмаршал, — ядовито заметил Хейнрици, — несколько пристрастно. Я не имею ничего против ваших войск, но знаю по собственному опыту, что необученные части, особенно те, которыми руководят неопытные офицеры, часто бывают так страшно шокированы артиллерийским обстрелом, что потом ни на что не годятся.

Подал голос Гитлер; теперь он говорил спокойно и внятно:

— Необходимо сделать все, чтобы подготовить эти соединения. Определенно до сражения еще есть время.

Хейнрици уверил, что в оставшееся время будут предприняты все возможные меры, однако добавил:

— Тренировки не дадут войскам опыта боевых действий, а именно этого им не хватает.

Гитлер отмахнулся от этой теории:

— Хорошие командиры обеспечат необходимый опыт, и, в любом случае, русские посылают в бой далеко не лучшие войска. Силы Сталина, — заявил Гитлер, — иссякают, и у него остались лишь солдаты-рабы, чьи возможности чрезвычайно ограниченны.

Какая невероятная дезинформация, подумал Хейнрици и решительно возразил:

— Мой фюрер, русские войска и боеспособны, и многочисленны. — Генерал понял, что пришло время довести до сознания фюрера правду об отчаянной ситуации: — Я должен сообщить вам, что после перевода бронетанковых соединений Шернеру все мои войска — хорошие и плохие — придется использовать на передовой. Резервов нет. Вообще никаких резервов нет. Выдержат ли войска артиллерийский обстрел, предваряющий наступление? Недолго, возможно. Однако в таком наступлении, какое мы ожидаем, каждая наша дивизия будет терять по батальону в день. Это означает, что по всему переднему краю мы будем терять войска [211] со скоростью дивизия в неделю. Мы не можем позволить себе такие потери. Нам нечем их возместить. — Хейнрици умолк, отметил, что все не сводят с него глаз, и продолжил так же категорично: — Мой фюрер, реальность такова, что мы сможем продержаться в лучшем случае несколько дней. — Он обвел взглядом присутствующих. — А потом все закончится.

Воцарилась мертвая тишина. Хейнрици знал, что его цифры невозможно оспорить: все присутствовавшие были знакомы со статистикой потерь не хуже его самого. Разница заключалась лишь в том, что никто, кроме него, не желал об этом говорить.

Первым удушливую тишину нарушил Геринг:

— Мой фюрер, я немедленно предоставлю в ваше распоряжение 100 тысяч солдат люфтваффе. Они прибудут на Одерский фронт через несколько дней.

Гиммлер взглянул на Геринга, своего главного соперника, затем на Гитлера, будто оценивая реакцию фюрера, затем раздался его пронзительный голос:

— Мой фюрер, СС сочтет за честь отправить на Одерский фронт 25 тысяч бойцов.

Дениц сделал попытку обойти соперников. Он уже отправил Хейнрици дивизию моряков, а теперь заявил, что это еще не все:

— Мой фюрер, 12 тысяч моряков будут немедлено списаны с кораблей и переброшены на Одер.

Хейнрици изумленно смотрел на них. Они торговались, словно на аукционе, ставя на кон чужие жизни, бросая в бой неподготовленные, плохо экипированные части из своих личных резервов. Они взвинчивали цену не для спасения Германии, а для того, чтобы произвести впечатление на Гитлера. Аукционная лихорадка оказалась заразительной. Все заговорили хором, предлагая части, которые можно было бы высвободить для Одерского фронта. Кто-то задал вопрос о численности резервной армии, и Гитлер закричал: «Буле! Буле!»

Этот крик подхватила толпа ожидавших в коридоре генералов и адъютантов, уже перешедших от кофе к коньяку: «Буле! Буле! Где Буле?» Шум усилился, когда генерал-майор Вальтер Буле, ведавший в штабе вопросами материально-технического обеспечения и резервов, протиснулся через [212] толпу в конференц-зал. Хейнрици лишь взглянул на него и с отвращением отвернулся. Буле был пьян и распространял алкогольные пары{34}.

Все остальные, включая Гитлера, казалось, ничего не заметили, или им было безразлично. Фюрер задал Буле несколько вопросов: о резервах, количестве солдат, стрелкового оружия и боеприпасов. Буле отвечал еле ворочая языком и довольно глупо, как подумал Хейнрици, но его ответы, похоже, удовлетворили Гитлера. Он понял из ответов Буле, что в так называемой резервной армии можно наскрести еще 13 000 человек.

Отпустив Буле, Гитлер повернулся к Хейнрици:

— Ну вот. У вас есть 150 тысяч человек — около двенадцати дивизий. Вот ваши резервы.

Аукцион закончился. Гитлер явно счел, что проблемы группы армий «Висла» разрешены. Однако в действительности он лишь купил Третьему рейху максимум двенадцать дней и, вероятно, за огромную цену в человеческих жизнях.

— Эти люди, — ровным голосом сказал Хейнрици, еле сдерживаясь, — не испытаны в боях. Они находились в тылу, в кабинетах, на кораблях, в ремонтных частях на базах люфтваффе... Они никогда не сражались на фронте. Они не видели ни одного русского.

— Я предоставляю боевых летчиков, — вмешался Геринг. — Они лучшие из лучших. Некоторые части участвовали в боях при Кассино — это войска, покрывшие себя славой. — Геринг раскраснелся, жарко и многословно убеждая Хейнрици. — Эти люди обладают железной волей, отвагой и — безусловно — опытом.

Дениц тоже разгневался.

— Говорю вам, — набросился он на Хейнрици, — экипажи боевых кораблей ни в чем не уступают вашим солдатам вермахта.

На мгновение Хейнрици потерял самообладание.

— А вам не кажется, что между морским и сухопутным сражениями существует огромная разница? — зло спросил он. — Я говорю вам, на фронте все эти люди будут уничтожены! Уничтожены! [213] Если неожиданный взрыв Хейнрици и шокировал Гитлера, он это никак не показал. Пока другие кипели от злости, Гитлер казался все более спокойным.

— Хорошо, — сказал он. — Мы расположим эти резервные войска на тыловых позициях километрах в восьми позади линии фронта. Передовая примет на себя шоковый удар русского артобстрела, а резервы тем временем подготовятся к сражению и, если русские прорвутся, вступят в бой. Чтобы в случае прорыва русских отбросить их, вам потребуются бронетанковые дивизии. — Гитлер смотрел на Хейнрици, словно ожидал, что тот поймет, как все просто, и наконец перестанет спорить.

Хейнрици не считал ситуацию простой.

— Вы забрали у меня самые опытные и боеспособные бронетанковые соединения. Группа армий подала просьбу о их возвращении. — Хейнрици отчеканивал каждое слово. — Я должен вернуть их.

За спиной Хейнрици дернулся адъютант Гитлера Бургдорф и сердито зашептал ему в ухо:

— Заканчивайте! Вы должны закончить. Хейнрици не подчинился.

— Мой фюрер, — повторил он, не обращая внимания на Бургдорфа. — Я должен получить назад эти бронетанковые части.

Гитлер почти сконфуженно взмахнул рукой.

— Мне очень жаль, но я должен забрать их у вас. Ваши танки необходимее вашему южному соседу. Очевидно, что главное наступление русских нацелено не на Берлин. Наблюдается большая концентрация вражеских войск южнее вашего фронта в Саксонии. — Гитлер указал рукой на русские позиции на Одере. — Все это, — заявил он усталым, полным скуки голосом, — просто вспомогательное и отвлекающее наступление. Главный удар врага будет направлен не на Берлин, а туда. — Драматическим жестом Гитлер ткнул пальцем в Прагу. — Следовательно, группа армий «Висла» вполне сможет выдержать вспомогательное наступление.

Хейнрици недоверчиво уставился на Гитлера{35}. [214]

Затем он перевел взгляд на Кребса; безусловно, начальнику генштаба ОКХ все это должно казаться таким же неразумным.

— Ничто из имеющейся у нас информации, — стал объяснять Кребс, — не указывает на то, что оценка ситуации фюрером неверна.

Ну что же, Хейнрици сделал все, что мог.

— Мой фюрер, — в заключение сказал он, — я принял все необходимые меры для подготовки войск к русской атаке. Я не могу считать эти 150 тысяч человек резервом. Я также никак не могу уменьшить те чудовищные потери, которые мы несомненно понесем. Мой долг — предупредить об этом. Я также считаю своим долгом сказать вам, что не могу гарантировать отражение атаки.

Гитлер вдруг оживился и, с трудом поднявшись на ноги, ударил кулаком по столу.

— Вера! — завопил он. — Вера и глубокая убежденность в успехе возместят все нехватки! Каждый командир должен быть уверен! Вы! — Он ткнул пальцем в Хейнрици. — Вы должны излучать эту веру! Вы должны внушить эту веру вашим войскам!

Хейнрици не мигая смотрел на Гитлера.

— Мой фюрер, я должен повторить — мой долг повторить, что только надежда и вера не выиграют это сражение.

Опять за его спиной раздался шепот: «Заканчивайте! Заканчивайте!»

Но Гитлер даже не слушал Хейнрици.

— Говорю вам, генерал-полковник, — завопил он, — если вы чувствуете, что выиграете это сражение, оно будет выиграно, будет выиграно! Если внушить вашим войскам ту же веру, они добьются победы и величайшего военного успеха!

В последовавшем напряженном молчании побледневший Хейнрици собрал свои документы и передал их Айсману. Все в той же тишине оба офицера покинули помещение. В коридоре им сказали, что авианалет продолжается, и они остались ждать в оцепенении, почти не слыша продолжающейся вокруг болтовни.

Через несколько минут им разрешили покинуть бункер. Они поднялись по лестнице и вышли в сад. Там, в первый [215] раз после того, как они вышли из конференц-зала, Хейнрици заговорил.

— Все бесполезно, — устало сказал он. — С тем же успехом можно пытаться стянуть луну на землю. — Он поднял глаза на тяжелые облака дыма, повисшие над городом, и тихо повторил: — Все напрасно. Все напрасно{36}.

* * *

В синих водах озера Кимзе, словно в колеблющихся зеркалах, отражались величественные сосновые леса, раскинувшиеся от предгорий до снеговой границы. Тяжело опираясь на трость, Вальтер Венк смотрел на широкую панораму гор в нескольких милях от Берхтесгадена. Вид был необыкновенно прекрасным и мирным.

Хотя было лишь 6 апреля, повсюду пробивались первые цветы; снежные шапки на высоких вершинах стали уменьшаться и исчезать. Даже воздух был напоен весной. Спокойная обстановка ускорила выздоровление бывшего начальника штаба Гудериана, самого молодого, сорокапятилетнего генерала вермахта.

В сердце Баварских Альп казалось, что война в тысячах миль отсюда. Кроме поправлявшихся после военных ранений или, как Венк, после несчастного случая, во всей округе не было видно солдат.

Хотя Венк еще был слаб, он явно шел на поправку. Учитывая серьезность аварии, удивительно, что он вообще остался жив. Ему явно повезло. 13 февраля в автокатастрофе он получил ранения головы и множественные переломы и находился в больнице почти шесть недель. Столько ребер было сломано, что он все еще носил хирургический корсет от груди до бедер. Он понимал, что война закончена, во всяком случае, ее печальный исход был совершенно очевиден. Он не верил, что Третий рейх проживет больше нескольких недель. [216]

Хотя будущее Германии виделось мрачным, Венку было за что благодарить судьбу: его жена Ирмгард и их пятнадцатилетние близнецы сын Хельмут и дочь Зигрид были живы и здоровы и находились с ним в Баварии. С болезненной медлительностью Венк вернулся в живописную маленькую гостиницу, где все они жили. Когда он вошел в вестибюль, его встретила Ирмгард с известием: он должен немедленно позвонить в Берлин.

Ответивший на звонок адъютант Гитлера генерал Бургдорф сказал Венку, что на следующий день он должен явиться к Гитлеру в Берлин.

— Фюрер, — сообщил Бургдорф, — назначил вас командующим 12-й армией.

Венк был и удивлен и озадачен.

— 12-я армия? — переспросил он. — Это какая же?

— Вы все узнаете на месте, — ответил Бургдорф. Его ответ не удовлетворил Венка.

— Я никогда не слышал о 12-й армии, — настойчиво повторил он.

— 12-я армия находится в стадии организации, — раздраженно, как он всегда объяснял, сказал Бургдорф и повесил трубку.

Несколько часов спустя, уже в военной форме, Венк попрощался с встревоженной женой.

— Что бы ни случилось, оставайтесь в Баварии, — предупредил он. — Это самое безопасное место.

Затем, совершенно не представляя, какая задача ему будет поручена, он отправился в Берлин. Не пройдет и трех недель, как имя этого практически неизвестного генерала станет синонимом надежды для почти каждого берлинца.

* * *

Штабные офицеры привыкли к случающимся иногда вспышкам гнева, но в таком состоянии никто прежде Хейнрици не видел. Ярость командующего группой армий «Висла» разгоралась на глазах. Он только что выслушал доклад молодого полковника Билера, командира гарнизона «крепости» Франкфурта, о его визите к Гитлеру. Как и опасался Хейнрици, худой, очкастый офицер не соответствовал представлению Гитлера о нордическом герое. После нескольких неуместных замечаний Гитлер пожал молодому офицеру [217] руку и отпустил его. Как только Билер покинул бункер, Гитлер приказал сменить командира Франкфуртского гарнизона. «Найдите кого-нибудь другого, — сказал фюрер Кребсу. — Билер точно не Гнейзенау!»

Генерал Буссе, в чью 9-ю армию входил гарнизон Франкфурта, услышал от Кребса о надвигающейся смене командира и немедленно информировал Хейнрици. Сейчас, когда Билер еще стоял у письменного стола Хейнрици, разгневанный Giftzweg звонил Кребсу. Штабные офицеры молча наблюдали. Они научились оценивать меру разгневанности шефа по тому, что он барабанил пальцами по столешнице. Сейчас его правая рука яростно отбивала сигнал вечерней зори.

— Кребс, — рявкнул в трубку Хейнрици, — в моем кабинете полковник Билер. Я хочу, чтобы вы внимательно меня выслушали. Билер должен быть немедленно восстановлен в должности командира Франкфуртского гарнизона. Я сказал это Бургдорфу, а сейчас говорю вам. Я не приму никакого другого офицера. Вы понимаете? — И, не дожидаясь ответа, продолжил: — И вот еще что. Где Железный крест Билера? Он уже несколько месяцев ждет награждения. И сейчас он награду должен получить. Вы это понимаете? — И опять не дал Кребсу ответить. — Так вот слушайте, Кребс. Если Билер не получит свой Железный крест, если Билера не восстановят в должности командира Франкфурта, я сложу с себя свое командование! Это вы понимаете? — Хейнрици продолжал в гневе барабанить по столу. — Я жду подтверждения по этому вопросу сегодня! Это ясно? — И он хлопнул трубкой по аппарату.

Кребс не издал ни слова.

Как вспоминал полковник Айсман, во второй половине дня 7 апреля «группа армий получила по телетайпу два сообщения из ставки фюрера. Первое — Билер остается командующим Франкфуртским гарнизоном; второе — он награжден Железным крестом».

* * *

Генерал Альфред Йодль, начальник штаба оперативного руководства Гитлера, в своем кабинете в Далеме ждал прибытия генерала Венка. Новый командующий 12-й армией только что покинул Гитлера, и теперь Йодль должен был [218] подробно осведомить Венка о ситуации на Западном фронте. На письменном столе Йодля лежала стопка донесений фельдмаршала Альберта Кессельринга, главнокомандующего войсками запада. С каждым часом вырисовывалась все более мрачная картина. Повсюду англо-американские войска прорывали фронт.

Теоретически 12-й армии предстояло стать западным щитом Берлина, удерживая 125 миль фронта вдоль нижней Эльбы и Мульде и не давая англо-американским войскам пробиться в город. Венк, как решил Гитлер, будет командовать армией из десяти дивизий, укомлектованных офицерами бронетанковых войск, фольксштурмовцами, кадетами, разными сборными группами и остатками разбитой в горах Гарца 11-й армии. Йодль был настроен скептически. Даже если это войско будет сколочено вовремя, вряд ли оно будет эффективным и, вероятно, вовсе и не вступит в бой на Эльбе... хотя Йодль не собирался говорить это Венку. В кабинетном сейфе Йодля все еще лежал план «Иклипс» — документ, детализирующий действия англо-американцев в случае капитуляции или краха Германии, и карты, демонстрирующие согласованные зоны оккупации союзников. Йодль все так же был убежден, что американцы и британцы остановятся на Эльбе — приблизительной разделительной линии между англо-американской и русской послевоенными зонами оккупации. Он не сомневался, что Эйзенхауэр оставит Берлин русским.

* * *

«Разумеется, — гласил последний абзац самой последней телеграммы генерала Эйзенхауэра Черчиллю, — если в какой-то момент условия «Иклипса» (крах или капитуляция Германии) возникнут в любом месте фронта, мы устремимся вперед... и Берлин будет включен в список наших важнейших целей». Это был максимум обязательств, которыми пожелал связать себя Верховный главнокомандующий, что не могло удовлетворить британцев, и их начальники штабов продолжали требовать четкого решения. Они послали в Вашингтон требование о встрече, на которой можно было бы обсудить стратегию Эйзенхауэра. Телеграмма Сталина возбудила их подозрения. Хотя генералиссимус утверждает, что [219] планирует начать наступление в середине мая, говорили британские начальники штабов, он не указал, когда собирается бросить «второстепенные войска» в направлении Берлина. Потому они считали, что Берлин следует захватить как можно скорее. Более того, как они полагали, «вполне приемлемо, чтобы в этом вопросе Эйзенхауэр следовал указаниям Объединенного комитета начальников штабов».

Твердый и решительный ответ генерала Маршалла положил конец дискуссии: «Психологические и политические преимущества возможного захвата Берлина раньше русских не перевешивают неотложных военных целей, которыми, по нашему мнению, являются расчленение и уничтожение немецких вооруженных сил».

Следует отметить, что Маршалл не полностью исключил возможность взятия Берлина, поскольку, «в сущности, город находится в центре главного удара». Однако у Объединенного комитета начальников штабов нет времени на то, чтобы уделять этой проблеме достаточно внимания. Скорость, с которой союзники углубляются в Германию, теперь столь велика, отметил Маршалл, что исключена возможность «пересмотра оперативных действий в рамках деятельности комитета». Закончил Маршалл ясным и безоговорочным одобрением Верховного главнокомандующего: «Только Эйзенхауэр в состоянии понять, как вести сражение и как в полной мере использовать изменение ситуации».

В свою очередь, измученный спорами Эйзенхауэр выразил желание изменить свои планы, но только в том случае, если получит приказ. 7 апреля он телеграфировал Маршаллу: «В любой момент, как представится возможность взять Берлин малой кровью, мы безусловно это сделаем». Однако он полагал, что «на данной стадии неразумно, с военной точки зрения, превращать Берлин в главную цель», поскольку русские находятся так близко от города. Эйзенхауэр подчеркнул, что первым «готов признать, что война ведется в политических целях, и, если Объединенный комитет начальников штабов решит, что взятие Берлина перевешивает чисто военные цели на этом театре военных действий, я перестрою свои планы и образ мышления для проведения этой операции». Однако Эйзенхауэр по-прежнему был уверен, что «штурм Берлина осуществим и полезен только в рамках следования общему плану (А) разделения германских [220] сил... (Б) прочного закрепления левого фланга в районе Любека и (В) предотвращения любых попыток немцев создать крепость в южных горах».

Почти так же он ответил на следующий день Монтгомери. Монти продолжил тактику Черчилля и британских начальников штабов. Он попросил у Эйзенхауэра еще десять дивизий для наступления на Любек и Берлин. Эйзенхауэр его просьбу отклонил. «Что касается Берлина, — заявил Верховный главнокомандующий, — я вполне готов признать, что он имеет политическое и психологическое значение, однако гораздо важнее определить местонахождение остатков немецких войск, способных защищать Берлин. Именно на них я намереваюсь сосредоточить свое внимание. Разумеется, если у меня будет возможность взять Берлин малой кровью, я это сделаю».

В этот момент Черчилль решил покончить с разногласиями, пока они еще больше не ухудшили отношения между союзниками, и информировал президента Рузвельта о том, что считает вопрос закрытым. «В доказательство моей искренности, — телеграфировал он, — я воспользуюсь одной из моих немногих латинских цитат: «Amantium irae amoris integratio est». В переводе это означает: «Разлад в любви — любви возобновленье» (соответствует русской поговорке «Милые бранятся — только тешатся». — Пер.).

Однако пока за кулисами продолжались англо-американские разногласия из-за SCAF 252 и целей наступления, войска союзников с каждым часом все глубже вторгались в Германию. Никто не сообщил им, что Берлин больше не является главной военной целью.

Глава 5

Гонка продолжалась. Никогда прежде за всю военную историю такое огромное количество войск не продвигалось так быстро. Состязательный дух англо-американского наступления был заразителен, и по всему фронту наступление приняло форму гигантского соревнования. В то время как общей целью армий были берега Эльбы и создание плацдармов для завершающего войну победоносного удара, каждая дивизия на севере и в центре Западного фронта была [221] полна решимости достичь реки первой. А конечной целью, естественно, оставался Берлин.

В британской зоне 7-я бронетанковая дивизия — знаменитые «Крысы пустыни» — после Рейна практически не останавливалась. Генерал-майор Луи Лайн, командир 7-й армии, подчеркнул, что «после форсирования Рейна глаза всего личного состава должны быть нацелены на реку Эльба. И пока мы ее не достигнем, мы не будем останавливаться ни днем, ни ночью... Желаю удачи». Даже в самых тяжелых условиях «Крысы пустыни» преодолевали в среднем двадцать миль в день.

Ротный старшина Чарльз Хеннелл считал «справедливым то, что 7-я возьмет немецкую столицу в награду за долгий изнурительный военный путь, начавшийся в Западной пустыне». Хеннелл воевал в рядах «Крыс пустыни» с Эль-Аламейна. У старшины Эрика Коула было еще больше причин для того, чтобы войти в Берлин. Его, ветерана Дюнкерка, немцы сбросили в море в 1940 году. Теперь Коул готовился беспощадно расквитаться. Он постоянно придирался к экипажам, добиваясь безупречного состояния боевых машин. Коул планировал гнать немцев в авангарде 7-й армии вплоть до Берлина.

Британская 6-я воздушно-десантная дивизия двигалась во главе своих соотечественников в Нормандии вдень «Д» и была полна решимости оставаться в авангарде до самого конца войны. Сержант Хуг Макуинни слышал от немецких военнопленных, что, как только британцы форсируют Эльбу, враг «распахнет ворота и впустит их в Берлин». Хуг в этом сомневался. 6-я воздушно-десантная привыкла драться за каждую милю. Капитан Уилфред Дейвисон из 13-го парашютного батальона был уверен, что все будут мчаться к городу наперегонки, но не сомневался, что 6-я будет лидировать». Однако в штабе дивизии капитан Джон Л. Ширер начинал тревожиться: прошел слух, что «Берлин оставят американцам».

В американских воздушно-десантных дивизиях тоже об этом слышали, и беда заключалась в том, что в этих слухах совершенно не упоминались парашютисты. На базе, где много дней тренировались парашютисты 82-й воздушно-десантной дивизии генерала Джеймса Гавина, все уже прекрасно понимали, что о боевом десанте на Берлин не может быть и речи. Воздушно-десантная операция осуществится, [222] если только неожиданный крах врага заставит ввести в действие план «Иклипс». Только тогда возникнет необходимость сбросить парашютистов в Берлин с полицейской миссией. Но такой поворот событий казался маловероятным. Штаб Верховного главнокомандования союзными экспедиционными силами уже сообщил генералу Льюису Брэртону о том, что его 1-я воздушно-десантная армия скоро будет сброшена на лагеря военнопленных; кодовое название — операция «Джубилэнт» («Ликующий»). Как бы ни стремились парашютисты освободить военнопленных, перспектива спасательной операции вместо боевой миссии не вызывала ликования в рядах десантников.

Подобное разочарование царило и в других воздушно-десантных соединениях. «Первоклассные орлы» генерала Максвелла Тейлора из 101-й воздушно-десантной дивизии снова сражались как пехотинцы, на этот раз в Руре. Один полк из 82-й дивизии Гавина тоже послали туда. 82-ю воздушно-десантную также предупредили, что в операции по форсированию Эльбы она будет помогать 21-й группе армий Монтгомери.

Пожалуй, именно рядовой Артур «Дач» Шульц лучше всех выразил чувства личного состава воздушно-десантных дивизий. Забравшись в грузовик, направлявшийся в Рур, он цинично заявил своему приятелю, рядовому Джо Таллетту: «Итак. Я веду их в Нормандию, верно? И в Голландию, верно? Посмотри на меня, парень. Я — настоящий американец, и страна меня ценит. Они не хотят тратить зря свои деньги. Они не хотят тратить меня на Берлин. Ну нет, черт побери! Они хотят меня спасти! Тогда пусть сбрасывают меня на Токио!»

Но если воздушно-десантные дивизии пребывали в унынии, сухопутные войска бурлили от предвкушения.

В центре мощь американских войск была огромна. С возвращением из 21-й группы армий Монтгомери многочисленной 9-й армии Брэдли стал первым генералом в американской истории, командовавшим четырьмя полевыми армиями. Кроме 9-й, под его командованием находились 1-я, 3-я и 15-я армии — почти миллион человек.

2 апреля, всего через девять дней после форсирования Рейна, войска Брэдли захлопнули капкан вокруг Рура. В «котле» площадью четыре тысячи квадратных миль оказалась группа [223] армий «Б» фельдмаршала Вальтера Моделя, насчитывавшая не менее 325 000 человек. После окружения Моделя Западный фронт оказался широко открытым, и Брэдли смело ринулся вперед, оставив часть 9-й и 1-й армий расчищать район окружения. Теперь его войска неслись во весь опор. С британцами на северном фланге и американской 6-й группой армий генерала Диверса на южном, Брэдли стремительно наступал через центр Германии на Лейпциг и Дрезден. Из всех американских армий 9-я была ближе всех к Эльбе, и командирам казалось, что Брэдли дал добро Симпсону и тот в наступательном порыве приведет американцев в Берлин.

В день, когда было завершено окружение Рура, Эйзенхауэр отдал приказы своим войскам. Группе Брэдли предстояло «очистить... Рур... нанести удар по его главной оси: Кассель — Лейпциг... воспользоваться любым удобным случаем, чтобы захватить плацдарм за рекой Эльбой и приготовиться вести боевые действия за Эльбой». 4 апреля, в день, когда к Брэдли вернулась 9-я армия, он сам поставил новые задачи перед своими армиями. В «Директивном письме № 20» по 12-й группе армий 9-й армии предписывалось, во-первых, наступать в район южнее Ганновера с центром армии в районе города Хильдесхайм, который находится милях в 70 от Эльбы. Затем, «по приказу», начнется вторая фаза. Именно в этом самом важном абзаце так формулировалась роль 9-й армии, что у ее командующего не оставалось никаких сомнений относительно цели наступления его войск. Абзац гласил: «Фаза 2. Наступать по приказу на восток... использовать любую возможность для захвата плацдарма за Эльбой и быть готовыми продолжать наступление на БЕРЛИН или на северо-восток». Фаза 1 — наступление к Хильдесхайму — казалась просто промежуточным этапом. Никто не собирался там задерживаться. Однако фаза 2 была стартовой отмашкой, которую все дивизии 9-й армии ждали с не меньшим нетерпением, чем ее командующий генерал-лейтенант Уильям «Большой Симп» Симпсон{37}. [224]

«Мои люди были возбуждены, — вспоминал впоследствии генерал Симпсон. — Мы первыми вышли к Рейну и теперь собирались первыми войти в Берлин. Все это время мы думали лишь об одном — взять Берлин, пересечь его и встретиться с русскими с другой стороны». С момента получения «Директивного письма» Симпсон не тратил ни минуты. Он ждал приказа начать первую фазу, наступление на Хильдесхайм, в любой день. После этого, как объявил Симпсон своим штабным офицерам, он планировал «вывести одну из бронетанковых и одну из пехотных дивизий на автобан, бегущий за Магдебургом по берегу Эльбы к Потсдаму, где мы приготовимся к наступлению на Берлин». Затем Симпсон намеревался бросить в бой остальные части 9-й армии «как можно быстрее... если мы захватим плацдарм и нам развяжут руки». Он ликующе заявил своему штабу: «Черт побери, я хочу дойти до Берлина, и думаю, что вы, парни, все, до последнего рядового, тоже этого хотите».

Генерал-майор Айзик Д. Уайт, решительный, стойкий командир 2-й бронетанковой дивизии «Ад на колесах», на шаг опередил Симпсона: его план взятия Берлина был готов еще за несколько недель до того, как его люди форсировали Рейн. План штурма немецкой столицы разработал начальник оперативного отдела штаба Уайта, полковник Бриард П. Джонсон. Его план был настолько основательным, что детальные приказы и карты были готовы к 25 марта.

План наступления 2-й бронетанковой был похож на собственную концепцию Симпсона. В нем тоже предполагалось следование по автобану вдоль Эльбы из Магдебурга. Ежедневные продвижения были указаны на картах, и каждый рубеж имел кодовое название. Последний бросок из Магдебурга примерно на 60 миль был размечен рубежами регулирования: «Силвер» («Серебро»), «Силк» («Шелк»), «Сэтин» («Атлас»), «Дейзи» («Маргаритка»), «Пэнзи» («Анютины глазки»), «Джаг» («Кувшин») и, наконец, на огромной синей свастике, накрывающей Берлин, стояло кодовое слово «Гоул» («Цель»). При скорости продвижения 2-й армии, встречающей незначительное сопротивление, часто до 35 миль в день Уайт был уверен, что успеет взять столицу. Если его люди захватят плацдарм в Магдебурге, до которого оставалось всего 80 миль, Уайт мог ворваться в Берлин через сорок восемь часов. [225]

Теперь 2-я бронетанковая дивизия возглавляла наступление всего более чем пятидесятимильного фронта 9-й армии. Дивизия была одним из самых больших соединений на Западном фронте. Ее танки, самоходные орудия, бронемашины, бульдозеры, грузовики, джипы и артиллерия растянулись более чем на 75 миль. Для максимальной боеспособности войска разбили на три бронированных соединения: боевые части «А», «В» и «R», последнюю держали в резерве. Но даже после этого дивизия (гуськом) со скоростью около двух миль в час проходила мимо заданного пункта почти за двенадцать часов. Это громоздкое бронированное войско катилось, опережая все другие соединения 9-й армии... за одним достойным внимания исключением.

На правом фланге 2-й дивизии упрямо, в непрерывных боях, милю за милей отвоевывало войско, набившееся в невообразимую коллекцию транспортных средств. Это сборище не было похоже ни на бронетанковую, ни на пехотную дивизию. В сущности, если не обращать внимания на несколько американских армейских грузовиков, изредка мелькавших тут и там, эту компанию легко было принять за немецкую автоколонну. Весьма своеобразная 83-я пехотная дивизия генерал-майора Роберта Мейкона «Бродячий цирк» сломя голову неслась к Эльбе в трофейном транспорте. Каждая вражеская часть, каждый окруженный или захваченный город вносили свою лепту в подвижной состав дивизии... как правило, под угрозой применения оружия. Каждое вновь добытое средство передвижения покрывалось слоем коричневато-зеленой краски, на боку рисовалась американская звезда, и трофей вливался в колонну 83-й дивизии. «Бродячие циркачи» умудрились даже реквизировать немецкий самолет, более того, нашли парня, умеющего на нем летать, и теперь наводили ужас на весь фронт. Главный сержант Уильям Преснелл из 30-й пехотной дивизии, прошедший с боями путь от сектора нормандского пляжа «Омаха», знал силуэты всех видов истребителей люфтваффе. Завидев приближающийся к нему явно немецкий самолет, он завопил: «Мессершмит-109!» — и нырнул в укрытие, но, не дождавшись пулеметной очереди, поднял голову и озадаченно уставился вслед истребителю. Под крыльями коричневато-зеленого, пятнистого самолета было выведено: «83-я пех. див.» [226]

Если транспорт 83-й приводил в замешательство соотечественников, то что уж говорить о немцах. Пока дивизия во весь опор неслась к Эльбе, майор Хейли Колер как-то услышал настойчивый автомобильный гудок. «Обгоняя всех, к нам сзади приближался «мерседес», — вспоминал майор. Капитан Джон Дж. Девенни тоже его увидел. Вот что говорил позже он: «Автомобиль стал обгонять нас, и я остолбенел, увидев, что это штабной немецкий автомобиль, битком набитый офицерами. Пулеметным огнем «мерседес» остановили [227] и ошарашенных немцев взяли в плен прямо в центре того, что они сочли одной из своих собственных колонн». «Мерседес», пребывавший в отличном состоянии, незамедлительно был перекрашен и введен в строй.

Генерал Мейкон решил, что 83-я дивизия должна быть первой пехотной дивизией, которая форсирует Эльбу и подойдет к Берлину. Соперничество между 83-й пехотной и 2-й бронетанковой было столь острым, что когда авангарды обеих дивизий 5 апреля одновременно вышли к реке Везер, [228] то, по выражению Мейкона, «разгорелся серьезный спор из-за того, кому первыми форсировать реку». В конце концов был достигнут компромисс: дивизии переправились вместе, бок о бок. В штабе 83-й дивизии прошел слух, что генерал Уайт разгневался на «Бродячий цирк». «Ни одна чертова пехотная дивизия, — цитировали командира 2-й бронетанковой, — не придет к Эльбе раньше моей части».

2-я бронетанковая втянулась еще в одно соревнование. 5-я бронетанковая «Победная дивизия» продвигалась почти так же быстро, как колонны Уайта, и у ее солдат были собственные планы захвата немецкой столицы. «В то время стоял только один большой вопрос: кому первыми брать Берлин, — вспоминает полковник Гилберт Фарранд, начальник штаба 5-й бронетанковой дивизии. — Мы планировали форсировать Эльбу в Тангермюнде, Зандау, Арнебурге и Вербене. Мы слышали, что русские готовы наступать, поэтому подготовились на любой случай». Дивизия продвигалась так неуклонно, что, как вспоминает Фарранд, никто не спал по ночам больше четырех-пяти часов, а часто никто вовсе не спал. Из-за стабильности наступления штабом дивизии стала личная полугусеничная машина Фарранда. Неуклонному продвижению 5-й бронетанковой дивизии сильно помогло слабое сопротивление врага. «Наступление было не более чем арьергардными боями», — признал Фарранд, однако и здесь таилась смертельная опасность, как он обнаружил, когда его машину прошил снаряд.

84, 30 и 102-я пехотные дивизии тоже нацелились на Берлин. Усталые, грязные, питающиеся на ходу бойцы 9-й армии надеялись успеть к решающему удару. Сам темп наступления кружил головы. Однако, несмотря на отсутствие у немцев генерального плана обороны, временами случались и жестокие бои.

В некоторых районах немцы, прежде чем капитулировать, оказывали яростное сопротивление. Подполковник Роланд Коулб из 84-й дивизии «Лесорубов» подметил, что ожесточеннее всех сражаются разрозненные отряды эсэсовцев, которые прячутся в лесах и не дают покоя наступающим войскам. Бронетанковые колонны обычно обходили группы фанатиков, предоставляя расправляться с ними пехоте. Отчаянные стычки часто происходили в маленьких городках. В одном из них Коулб с ужасом обнаружил [229] детей от двенадцати лет и младше, управлявшихся с артиллерийскими орудиями. Не пожелав сдаться, они сражались до тех пор, пока все не погибли.

Не ему одному случалось испытывать шок. У гор Тевтобургский Лес (поросших лесами горных хребтов) майор Джеймс Ф. Холлингзуэрт, который вел авангард 2-й бронетанковой дивизии, оказался вдруг в окружении немецких танков. Его колонна вырвалась прямо на танковый полигон. К счастью для Холлингзуэрта, танки оказались старыми, с них давно сняли двигатели, однако пушки для обучения новобранцев оставили, и немцы быстро открыли огонь. Старший сержант Клайд Кули, ветеран Северной Африки и стрелок танка Холлингзуэрта, бросился в бой. Развернув свою башню, он расстрелял немецкий танк с полутора тысяч ярдов, затем, чуть повернув башню, подбил еще один танк в семидесяти пяти ярдах от первого. «Началось настоящее светопреставление», — как вспоминал Холлингзуэрт. Когда перестрелка закончилась, немецкий грузовик, забитый солдатами, помчался к шоссе, по которому двигалась колонна 2-й бронетанковой дивизии. Холлингзуэрт приказал своим людям подождать, пока грузовик попадет в прицел, и с 75 ярдов дал команду открыть огонь. Грузовик, изрешеченный пулеметными пулями 50-го калибра, вспыхнул, перевернулся и выбросил солдат на дорогу. Большинство из них ударились о землю уже мертвыми, но некоторые еще были живы и страшно кричали. Только когда Холлингзуэрт приблизился, чтобы осмотреть разорванные пулями тела, он обнаружил, что это немецкие женщины в форме подразделений, эквивалентных американскому женскому вспомогательному корпусу.

Предугадать степень ожесточенности сопротивления было совершенно невозможно. Многие немецкие части капитулировали без единого выстрела. Иногда немецкие войска еще двигались сквозь города и деревни, а бургомистры уже сдавались американским танкам и пехоте, зачастую всего в квартале от своих отступающих войск. В Детмольде, где был расположен один из самых больших немецких военных заводов, какой-то гражданский встретил танк подполковника Уилера Мерриама из батальона разведки 82-й дивизии, идущего в авангарде. Немецкий представитель заявил, что директор завода хочет сдаться. «Вокруг нас падали [230] снаряды, — вспоминает Мерриам. — Перед заводом выстроились директор, управляющий и рабочие. Директор произнес небольшую речь, объявляя о капитуляции, а затем подарил мне роскошный хромированный пистолет «маузер». В нескольких кварталах от завода Мерриам принял капитуляцию целой немецкой казначейской службы — вместе с огромным количеством банкнот. Однако через несколько часов американская пехота, следовавшая за Мерриамом, в том же городе вступила в затяжной, жестокий бой. Детмольд, как оказалось, был центром тренировочного района СС.

Похожие инциденты случались повсюду. В некоторых маленьких городках тишина капитуляции в одном конце вдруг нарушалась грохотом сражения всего несколькими кварталами дальше. На главной улице одного такого городка генерал Мейкон, командующий 83-й дивизией, «спокойно вошел в свой штаб через парадный вход, но, когда попытался выйти через заднюю дверь, пришлось прорываться с боем». На окраине другого городка солдат 30-й пехотной дивизии встретили немецкие солдаты с белыми носовыми платками, привязанными к штыкам винтовок, но их тут же расстреляли в спину из пулеметов продолжавшие сражаться эсэсовцы.

Изобретались новые способы обеспечения безопасности сдающихся в плен. Капитан Фрэнсис Шоммер из 83-й дивизии, бегло говоривший по-немецки, проводил процедуру капитуляции по телефону. Нацелив свой кольт 45-го калибра на свежепойманного бургомистра, Шоммер объяснял ему, что было бы «мудро позвонить бургомистру следующего городка и сообщить ему, что если он хочет, чтобы его городишко не смели с лица земли, то ему лучше бы сдаться прямо сейчас. Пусть прикажет всем жителям вывесить в окнах белые простыни, иначе...» Испуганный бургомистр обычно не артачился и говорил соседу, что американцы в его городе, у них сотни танков и пушек и тысячи, тысячи солдат. Обман снова и снова удавался.

По мере того как наступление набирало обороты, дороги все плотнее забивались моторизованными войсками, и бронированные колонны протискивались на восток мимо тысяч немецких военнопленных, плетущихся на запад. Не было времени даже на то, чтобы разобраться с пленными. [231]

Изможденные и небритые, рядовые и офицеры вермахта тащились к Рейну без конвоя. Некоторые все еще несли оружие. Капеллан Бен Л. Роуз из 113-й легкомеханизированной группы помнит безнадежный взгляд двух офицеров, которые в полной парадной форме шли вдоль его колонны, «пытаясь найти кого-нибудь, кто мог бы остановиться и взять оружие, висевшее на их портупеях». Однако танкисты и солдаты мотострелковых подразделений, стремящиеся на восток, просто тыкали пальцами на запад.

Города и городки один за другим сдавались стремительно наступавшим войскам западных союзников. Мало кто раньше слышал их названия, да и, в любом случае, никто не оставался так долго, чтобы запоминать их. Минден, Бюккебург, Тюндерн и Штадхайген были всего лишь промежуточными пунктами на пути к Эльбе. Однако солдаты 3-й дивизии столкнулись со знакомым названием, таким знакомым, что большинство бойцов запомнили, как удивились, узнав, что такой городок действительно существует. Хамельн — городок Крысолова («дудочника в разноцветной одежде»), с помощью дудочки избавившего горожан от крыс. Самоубийственное сопротивление нескольких опорных пунктов, которые раньше обошла 2-я бронетанковая, и сильный ответный артиллерийской огонь 30-й дивизии превратили к 5 апреля хорошенькие домики и мощеные улочки сказочного городка во взорванные, обугленные руины. «На этот раз, — сказал полковник Уолтер М. Джонсон из 117-го полка, — мы выманили крыс другой дудочкой».

К 8 апреля 84-я дивизия дошла до окраин Ганновера, построенного в XV веке. На долгом пути от Рейна Ганновер с населением в 400 000 человек был самым большим городом, сдавшимся дивизиям 9-й армии. Генерал-майор Александер Р. Боуллинг, командир 84-й дивизии, собирался обойти город, но получил приказ взять его. Боуллинг не был счастлив. Ввести войска в Ганновер значило потерять бесценное время в гонке, проиграть другим пехотным дивизиям, стремящимся к Эльбе. Сражение было жестоким, однако через сорок восемь часов сопротивление было подавлено, остались лишь мелкие изолированные очаги. Боуллинг, гордящийся доблестью своей дивизии и рвущийся в наступление, был удивлен и обрадован, когда в Ганновере его посетили Верховный главнокомандующий, начальник [232] его штаба генерал Смит и командующий 9-й армией генерал Симпсон. В конце официальной встречи, как вспоминал Боуллинг, «Айк спросил меня: «Алекс, куда вы теперь направляетесь?» — «Генерал, — ответил я, — мы идем вперед, дорога на Берлин свободна, и ничто не сможет остановить нас».

Эйзенхауэр, по словам Боуллинга, «положил руку на мое плечо и сказал: «Алекс, идите. Желаю вам всей удачи в мире, и не позволяйте никому останавливать вас». Когда Эйзенхауэр покинул Ганновер, Боуллинг свято верил, что получил «четкое устное подтверждение Верховного главнокомандующего: да, 84-я дивизия идет на Берлин».

В то же самое воскресенье, 8 апреля, 2-я бронетанковая дивизия, в данный момент слегка опережавшая 83-ю, вышла на первый рубеж регулирования — Хильдесхайм. Теперь ей предстояло дожидаться приказа, чтобы начать вторую фазу наступления. Генерал Уайт радовался передышке. При такой скорости продвижения дивизии техническое обслуживание превратилось в проблему, и сейчас Уайту требовалось не менее сорока восьми часов на ремонт. Он понимал также, что остановка даст возможность подтянуться другим соединениям. Однако большинство солдат — после безумной гонки — удивлялось задержке и нервничало. В прошлом подобные паузы давали врагу шанс реорганизоваться и сплотиться. Когда конец войны был так близок, никто не хотел искушать свою судьбу. Старшего сержанта Джорджа Петкоффа, ветерана Нормандии, битва за Берлин тревожила, поскольку ему начинало казаться, что его песенка спета. Капеллан Роуз вспоминает одного танкиста, столь суеверно отнесшегося к своему будущему, что он вылез из танка, взглянул на слова «Бесстрашный Джо», нанесенные спереди краской, и начал старательно соскребать слово «Бесстрашный». «Отныне, — объявил он, — это всего лишь самый простой Джо».

Если отсрочка тревожила и страшила солдат, то командиры — включая и прямых начальников генерала Уайта в штабе 19-го корпуса — были еще более озабочены. Генерал-майор Рэймонд С. Маклейн, командир корпуса, надеялся, что никакой инцидент не нарушит его планы. Несмотря на скорость наступления, он не заботился о тылах. Численность его корпуса, намного превышавшая 120 000, была больше армии северян при Геттисберге, а у него еще была тысяча бронированных [233] машин. Располагая всей этой мощью, Маклейн, как он позже выразился, совершенно не сомневался, что через шесть дней после форсирования Эльбы весь 19-й корпус войдет в Берлин.

Из штаба Симпсона просочился слух, что задержка эта временная, а причина ее — тактическая и политическая. Как выяснилось, информация была надежной. Впереди лежала будущая граница советской зоны оккупации, и остановка давала время штабу Верховного главнокомандования союзными экспедиционными силами на изучение ситуации. Никакой географической линии не было предусмотрено ни для англо-американских, ни для русских войск. Следовательно, все еще оставалась опасность лобового столкновения. В отсутствие какой бы то ни было сплоченной немецкой обороны высшие штабы не собирались останавливать наступление, однако приходилось со всей серьезностью принимать во внимание следующее обстоятельство: как только советская оккупационная линия будет пересечена, каждую завоеванную милю рано или поздно придется возвращать русским.

Берлин был теперь всего лишь в 125 милях от самых передовых частей, и по всему фронту 9-й армии солдаты и офицеры ждали приказа идти в наступление, не подозревая о деликатной проблеме, с которой столкнулось Верховное командование. У них были самые разные причины для нетерпения. Рядовой 1-го класса Кэрролл Стюарт очень хотел взглянуть на немецкую столицу, так как слышал, что из всех европейских городов Берлин — самый живописный.

* * *

. Уоррент-офицер (категория командного состава между унтер-офицером и офицером. — Пер.) королевских ВВС Джеймс «Дикси» Динз вытянулся по стойке «смирно» перед письменным столом и ловко отсалютовал немецкому полковнику. Герман Остман, комендант Шталага 357, лагеря для военнопленных союзников около Фаллингбостеля севернее Ганновера, отдал честь столь же бодро. Это была одна из нескольких военных формальностей, которые военнопленный Динз и тюремщик Остман выполняли каждый раз, как встречались. И каждый из них, как всегда, был образцом корректности. [234]

Эти двое мужчин испытывали друг к другу невольное и настороженное уважение. Динз считал коменданта — пожилого офицера, ветерана Первой мировой войны, который из-за парализованной руки не мог нести более активную службу, — вполне справедливым тюремщиком, не любившим свою работу. Остман же знал двадцатидевятилетнего Динза, избранного пленными их представителем, как упрямого и решительного переговорщика, часто осложнявшего Остману жизнь. Полковник всегда чувствовал, что настоящий контроль над Шталагом 357 держит в своих худых твердых руках Динз, которому все заключенные верны непоколебимо.

Динз был легендой. Юного штурмана сбили над Берлином в 1940 году, и с тех пор он сменил много лагерей для военнопленных и в каждом учился еще чему-нибудь, что могло облегчить жизнь ему и его товарищам-заключенным. Он также научился вести дела с комендантами лагерей. По мнению Динза, процедура была проста: «Вы просто постоянно задаете гадам жару».

Сейчас Динз смотрел сверху вниз на пожилого полковника, ожидая, когда тот сообщит ему, почему вызвал в свой кабинет.

— Я получил приказы, — сказал Остман, беря со стола несколько листков, — и боюсь, что мы должны перевести вас и ваших людей.

Динз немедленно насторожился:

— Куда, полковник?

— На северо-восток. Куда точно, я не знаю, но получу инструкции по пути... Разумеется, вы понимате, что мы должны сделать это для вашей собственной безопасности. — Остман слабо улыбнулся. — Ваши армии подошли слишком близко.

Динз давно знал об этом. За время, отведенное на «активный отдых», лагерные умельцы тайком собрали два очень чувствительных радиоприемника. Один был спрятан в старом патефоне, которым постоянно пользовались; другой, крошечный приемник на батарейках, вещал последние новости из котелка своего владельца, бродившего по Шталагу 357. Из этих бесценных источников Динз знал, что армии Эйзенхауэра форсировали Рейн и сражаются в Руре. Военнопленные еще не знали, какова мощь англо-американского [235] наступления, но, раз немцы передислоцируют лагерь, значит, войска близко.

— Как будет проводиться перемещение, полковник? — спросил Динз, прекрасно зная, что немцы почти всегда перемещают лагеря военнопленных единственным способом — пешком.

— Маршем в колоннах, — сказал Остман и вежливо предложил Динзу особую привилегию: — Вы можете ехать со мной, если хотите.

Так же вежливо Динз предложение отклонил.

— Как насчет больных? Многие практически не могут ходить.

— Их оставят здесь, предоставив всю помощь, какая есть в нашем распоряжении. И некоторые из ваших людей тоже могут остаться.

Динз спросил, сколько военнопленных покидают лагерь. Временами Остману казалось, что Динз знает о положении на фронте почти столько же, сколько он сам, но было одно, чего Динз никак не мог знать. Согласно информации из штаба, британцы наступают в направлении Фаллингбостеля и находятся всего лишь в 50–60 милях от него, а американцы, как сообщается во всех донесениях, уже взяли Ганновер в 50 милях южнее лагеря.

— Вы уходите немедленно, — сказал он Динзу. — Таковы мои приказы.

Покидая кабинет коменданта, Динз понимал, что мало чем может подготовить людей. Еда была скудной, и почти все военнопленные ослабли от истощения. Долгий, тяжелый марш почти наверняка погубит многих из них. Но когда Динз вернулся в бараки, чтобы пустить слух о марше по лагерю, он дал себе торжественную клятву: любыми правдами и неправдами, даже мелкими мятежами он добьется поблажек, от замедления темпа до сидячих передышек. Дикси Динз собирался привести к позициям союзников все двенадцать тысяч узников Шталага 357.

* * *

Местонахождение штаба вновь организованной 12-й армии пока оставалось тайной для ее командующего, генерала Вальтера Венка. Предполагалось оборудовать командный пост на севере гор Гарца, в 70–80 милях от Берлина, однако [236] Венк уже ехал на машине несколько часов. Дороги были черны от беженцев и автомобилей, двигавшихся в обоих направлениях. Некоторые беженцы тащились на восток, подальше от наступающих американцев; другие, страшившиеся русских, спешили на запад. Колонны с солдатами, казалось, движутся столь же бесцельно. Дорн, шофер Венка, снова и снова давил на автомобильный гудок, пытаясь протиснуться вперед. По мере продвижения дорожная ситуация все больше напоминала хаос, а Венк все больше нервничал, не представляя, что его ждет в новом штабе.

Венк воспользовался кружным путем. Прежде чем направиться в штаб, он решил сделать широкий круг, чтобы взглянуть на городок Веймар, лежавший к юго-западу от Лейпцига где-то около Бад-Бланкенбурга. Хотя этот маршрут добавлял почти сотню миль к его путешествию, у Венка была серьезная причина. В Веймарском банке лежали все его сбережения, около десяти тысяч марок, и он собирался снять всю сумму. Однако, когда его автомобиль приблизился к городу, дороги странным образом опустели, а вдали послышался грохот артиллерийских орудий. Через несколько километров военные полицейские вермахта остановили генерала и сообщили, что танки 3-ей армии Паттона уже на окраинах Веймара. Потрясенный Венк почувствовал себя обманутым. Ситуация оказалась гораздо хуже, чем расписал ее Гитлер. Венк поверить не мог, что союзники наступают так быстро... и что они уже заняли такую огромную часть Германии. И трудно было смириться с тем, что, скорее всего, его десять тысяч марок для него потеряны{38}.

Офицеры вермахта из местного штаба сообщили Венку, что весь район Гарца находится под угрозой: войска отступают, а противник обходит с флангов. Венк решил, что его [237] штаб уже выведен из этого района, и направился назад в Дессау, где предположительно собирались некоторые части его армии. Около Росслау, примерно в восьми милях к северу от Дессау, он обнаружил свой штаб в бывшем техническом училище вермахта. И тут Венку открылась вся правда о 12-й армии.

Ее фронт растянулся по Эльбе и ее притоку Мульде примерно на 125 миль, где-то от Виттенберга на Эльбе с севера, затем на юг к точке чуть ниже и восточнее Лейпцига на Мульде. С северного фланга британцам противостояли войска фельдмаршала Эрнста Буша, главнокомандующего северо-западом. На юге стояли сильно потрепанные части фельдмаршала Альберта Кессельринга. Венк мало знал о численности этих сил. Между ними в его секторе 12-я армия существовала в основном на бумаге. Кроме войск, оборонявших разбросанные вдоль Эльбы позиции, он имел лишь жалкие остатки дивизий-призраков. Другие группы, как он обнаружил, еще не воевали, а были и такие, которые еще не начали формироваться. Большая часть его артиллерии оказалась немобильной, она стояла вокруг таких городов, как Магдебург, Виттенберге, около моста и переправ через Эльбу. Было несколько самоходных орудий, группа бронемашин и около 40 маленьких «фольксвагенов», похожих на джипы транспортеров для перевозки личного состава. И вся 12-я армия Венка имела на тот момент в лучшем случае около дюжины танков.

Хотя, как предполагалось, численность его войск в конце концов достигнет 100 000 человек, сейчас у него не было и намека на те десять дивизий, которые ему были обещаны. В остатках соединений с впечатляющими названиями «Клаузевиц», Потсдам», «Шарнхорст», «Ульрих фон Хуттен», «Фридрих Людвиг Ян», «Теодор Кернер» едва ли насчитывалось пять с половиной дивизий, около 55 000 человек.

Кроме войск, уже стоявших на позициях или участвовавших в сражениях, основу новой 12-й армии должны были составить пылкие кадеты и офицеры-инструкторы из учебных лагерей. Ни Венк, ни начальник его штаба полковник Гюнтер Рейхгельм ни капли не сомневались в окончательном исходе надвигающихся сражений, однако Венк отказался поддаваться разочарованию. Молодой и увлеченный, он понимал то, что упускали из вида многие генералы постарше: дефицит [238] численного состава 12-й армии можно возместить энергией и преданностью молодых офицеров и кадетов.

Венк подумал, что знает, как использовать свои неопытные, но полные энтузиазма войска — как ударные части, перебрасываемые туда, где они в данный момент наиболее необходимы, по крайней мере, до тех пор, пока не перегруппируются на позициях остальные соединения. Венк верил, что таким образом фанатичные мальчишки смогут выиграть для Германии бесценное время. Первым делом командующий приказал своим самым сильным и наилучшим образом экипированным частям занять центральные позиции на Эльбе и Мульде. Глядя на карту, Венк обвел кружками районы вероятных действий — Биттерфельд, Дессау, Бельциг, Виттенберге. Было еще одно место, где, как он думал, американцы точно попытаются форсировать Эльбу. Почти полностью опустошенный и разрушенный во время Тридцатилетней войны, между тремя рукавами реки вновь возродился город Магдебург. Теперь великая крепость с цитаделью на острове и кафедральным собором XI века стояла, как маяк, на пути американских армий. Венк поручил лучше всего экипированным частям «Шарнхорста», «Потсдама» и «Фон Хуттена» до последней возможности оборонять позиции в этом районе, особенно южнее Магдебурга.

* * *

Его оборона была распланирована до мельчайших деталей, его тактика вызубрена его офицерами. Сейчас в штабе группы армий «Висла» примерно на 120 миль северо-восточнее штаба Венка Готтхард Хейнрици был готов к сражению.

За его первой и главной линией обороны была построена вторая линия. Хейнрици предупредил своих командиров, что непосредственно перед ожидаемым русским артиллерийским обстрелом он даст приказ эвакуировать войска с передовой, и они должны будут отойти на вторую линию обороны. Это была старая военная хитрость Хейнрици, которую он использовал еще под Москвой: пусть русские «бьют по пустому мешку». Как только артобстрел закончится, войска снова выдвинутся на передовую. Хитрость срабатывала в прошлом, и Хейнрици надеялся на новый успех. Проблема, как всегда, состояла в том, чтобы точно определить момент атаки. [239]

Уже было несколько ложных атак. В секторе 3-й танковой армии фон Мантейфеля, севернее Берлина, генерал Мартин Гарейс, командовавший слабым 46-м танковым корпусом, был убежден, что атака начнется 8 апреля. Подтягивание к передовой транспорта и концентрация артиллерии прямо перед позициями Гарейса, казалось, указывали на неминуемое наступление, а пленные русские солдаты даже называли дату. Хейнрици не верил этим донесениям. Его собственная разведка и старая привычка доверять интуиции подсказывали, что это слишком ранняя дата. Как выяснилось, он был прав. По всему Одерскому фронту 8 апреля было тихо и спокойно.

Однако бдительность Хейнрици не ослабевала ни на минуту. Каждый день он летал на маленьком самолете-разведчике над русскими позициями, наблюдая за боевым порядком войск и артиллерии. Каждый вечер он кропотливо изучал последние донесения разведки и материалы допросов пленных, выискивая тот ключ, который указал бы ему время наступления.

Именно в этот напряженный и критический период рейхсмаршал Герман Геринг пригласил Хейнрици в свой замок на ленч. Хотя Хейнрици страшно устал и совершенно не желал покидать штаб даже на несколько часов, отказаться он не мог. Каринхалле, огромное поместье рейхсмаршала, находился всего в нескольких милях от Биркенхайна, где размещался штаб «Вислы». Территория поместья была столь обширна, что у Геринга был даже личный зоопарк. Подъезжая к Каринхалле, Хейнрици и его адъютант фон Била с изумлением увидели похожие на парк владения с живописными озерами, садами, террасами и окаймленными деревьями аллеями. Вдоль дороги, ведущей от главных ворот к замку, встречались группы щеголеватых парней в мундирах парашютистов люфтваффе — личная охрана Геринга.

Замок, под стать Герингу, был массивным и словно выставлял напоказ богатство. Гостиная показалась Хейнрици похожей на «церковь, такую огромную, что взгляд автоматически стремился к высокому потолку». Геринг, ослепительный в белой охотничьей куртке, холодно приветствовал Хейнрици. Его манеры не предвещали ничего хорошего, и ленч действительно не удался. [240]

Рейхсмаршал и генерал терпеть не могли друг друга. Хейнрици всегда считал, что в поражении под Сталинградом виноват Геринг, ибо, несмотря на все его обещания, люфтваффе не смогло обеспечить всем необходимым отрезанную 6-ю армию фон Паулюса. Но даже без этого Хейнрици все равно невзлюбил бы рейхсмаршала за высокомерие и напыщенность. А Геринг, в свою очередь, находил непокорность Хейнрици опасной. Он так и не простил генералу неспаленный Смоленск, а за последние несколько дней его отвращение усилилось во много раз. Мнение Хейнрици о парашютистах 9-й дивизии, высказанное на совещании у Гитлера, глубоко оскорбило Геринга. На следующий день он позвонил в штаб «Вислы» и переговорил с полковником Айсманом. «Просто непостижимо, — сердито сказал рейхсмаршал, — что Хейнрици мог так отозваться о моих парашютистах. Это личное оскорбление! Я все еще командую 2-й парашютной дивизией, и можете передать от меня вашему командующему, что он ее не получит. Нет! Я отдам их Шернеру. Он настоящий полководец! Настоящий солдат!»

За ленчем Геринг открыто атаковал Хейнрици. Он начал с резкой критики войск, которые видел во время недавней поездки по позициям «Вислы». Откинувшись на спинку огромного, похожего на трон кресла и размахивая большим серебряным бокалом с пивом, Геринг обвинил Хейнрици в том, что тот не может обеспечить в своих войсках дисциплину:

— Я объехал все ваши армии и во всех секторах обнаружил кучу бездельников! В стрелковых окопах играют в карты! Я видел рабочие команды без лопат. В одних частях нет полевых кухонь, в других совершенно не занимаются оборонительными сооружениями. И повсюду слоняются бездельники. — Сделав огромный глоток пива, Геринг пригрозил: — Я собираюсь привлечь ко всему этому внимание фюрера.

Хейнрици не видел смысла в споре, и единственное, чего он хотел, так это убраться отсюда. Хейнрици кое-как пережил трапезу, однако, когда Геринг провожал своих гостей, не сдержался и, медленно обведя взглядом внушительный замок с башенками и флигелями, сказал:

— Могу только надеяться, что мои бездельники уберегут ваш прекрасный дворец от грядущего сражения. [241]

Геринг холодно уставился на гостя, затем стремительно развернулся и вошел в дом.

Недолго осталось Герингу владеть Каринхалле, думал генерал. Основываясь на донесениях разведки и данных воздушной рекогносцировки, неуклонном спаде воды в Одере и собственной интуиции, которая никогда его не подводила, Хейнрици пришел к заключению, что наступление русских начнется через неделю... 15–16 апреля.

* * *

Маршал Георгий Жуков снял чехол с огромной рельефной карты Берлина. Эта была скорее модель, чем карта города: миниатюрные правительственные здания, мосты и железнодорожные станции, главные улицы, каналы и аэродромы. На модели были аккуратно отмечены вероятные оборонительные сооружения, зенитные батареи и бункеры, а маленькие зеленые флажки с номерами показывали главные цели. Рейхстаг имел номер 105, имперская канцелярия — 106; 107–108 — министерства внутренних и иностранных дел.

Маршал повернулся к офицерам:

— Взгляните на цель 105. Кто первым дойдет до рейхстага? Чуйков с 8-й гвардейской? Катуков со своими танками? Берзарин и его 5-я ударная армия? Или Богданов со 2-й гвардейской? Так кто же?

Жуков намеренно забрасывал наживку. Каждый из командиров безумно мечтал первым достичь города, в особенности взять рейхстаг. Как впоследствии вспоминал эту сцену генерал Николай Попель, Катуков, мысленно уже взявший рейхстаг, вдруг сказал:

— Подумать только. Если я дойду до 107 и 108, то смогу сразу схватить и Гиммлера и Риббентропа!

Весь день проводились инструктивные совещания; по всему фронту заканчивалась подготовка к наступлению. Орудия и боеприпасы разместили в лесах; танки выдвигались так, чтобы их пушки могли поддержать артиллерию, когда начнется артобстрел. Огромные запасы амуниции, материалы для наведения мостов, резиновые лодки и плоты сосредоточились в местах наступления. Дороги были забиты автоколоннами. Дивизии перевозились в районы сосредоточения. Потребность в живой силе была так велика, что [242] впервые русские перебрасывали людей на передовую по воздуху. Все русские солдаты прекрасно понимали, что наступление скоро начнется, однако никто, кроме штабных офицеров, не знал точной даты.

Капитан Сергей Иванович Голбов, корреспондент армейской газеты, ездил вдоль фронта Жукова, наблюдая за подготовкой крупномасштабного наступления. Голбов подключил все свои источники в надежде выяснить дату штурма, но безуспешно. Никогда прежде он не видел подобной деятельности перед наступлением и был убежден, что немцы наблюдают за каждым шагом. Однако, заметил он впоследствии, «казалось, что всем наплевать, что видят немцы».

Один аспект подготовки озадачивал Голбова. Уже много дней на фронт прибывали зенитные прожектора всех мыслимых размеров и форм. Обслуживали прожектора женщины. Более того, прожекторные команды держали далеко от передовой и тщательно маскировали камуфляжными сетями. Голбов никогда не видел столько прожекторов разом. Интересно, какое отношение они могут иметь к наступлению.

* * *

В здании Берлинского почтового ведомства в Темпельхофе министр почт Вильгельм Онезорге склонился над глянцевыми разноцветными листами марок, лежавшими на его столе. Эти первые экземпляры нравились министру безмерно. Художник отлично поработал, и фюрер, безусловно, будет доволен результатами. Онезорге с восторгом изучил две марки более пристально. На одной был изображен солдат СС с автоматическим пистолетом «шмайсер» на плече; на другой — нацистский партийный лидер в мундире с факелом в поднятой правой руке. Министр подумал, что специальные памятные марки выпущены очень своевременно. Они поступят в продажу ко дню рождения Гитлера, 20 апреля.

, * * *

Одна важная дата больше всего занимала мысли Эрика Бауэра. Вильмерсдорфский бухгалтер уже несколько дней тревожился из-за дела, предстоявшего ему во вторник 10 апреля, то есть завтра. Надо обязательно внести деньги, иначе на него обрушатся все мыслимые неприятности. Деньги [243] у Бауэра были; проблема была совсем в другом: имеет ли это значение сейчас? Какая бы армия ни взяла Берлин, американская или русская, будут ли победители настаивать на платеже? А что, если никто не возьмет город? Бауэр рассматривал вопрос со всех сторон. Затем он пошел в свой банк и снял со счета тысячу четыреста марок. Войдя в соседнюю контору, он внес первый обязательный платеж по подоходному налогу за 1945 год.

* * *

Это случилось так быстро, что все были захвачены врасплох. На Западном фронте генерал Симпсон передал сообщение из штаба 9-й армии двум командующим корпусами: генерал-майору Рэймонду С. Маклейну (19-й корпус) и генерал-майору Алвану Гиллему (13-й корпус). Официальные приказы поступят позже, сказал Симпсон, а пока — «Вперед». Началась фаза 2. Официально. Дивизии готовы были устремиться к Эльбе... и дальше. Получив новости в штабе 2-й бронетанковой армии, генерал Уайт послал за полковником Полом Диснеем, командиром 67-го бронетанкового полка. Вспоминает Дисней: «Не успел я поздороваться, как Уайт сказал: «Отправляйтесь на восток». Дисней был потрясен. Передышка не длилась и двадцати четырех часов. Все еще в замешательстве, он спросил: «Какова цель?» Уайт ответил одним словом: «Берлин».

Глава 6

Пятью огромными колоннами 2-я бронетанковая дивизия устремилась к Эльбе и Берлину. Войска продвигались мимо освещенных немецких штабов, не замедляя темп. Они неслись через города, где на улицах беспомощно стояли ошеломленные пожилые фольксштурмовцы, забывшие о своем оружии. Они мчались мимо моторизованных немецких колонн, двигавшихся в том же направлении. Палили пушки, но никто из противников не останавливался. Американские солдаты, облепившие танки, постреливали в немецких мотоциклистов. Там, где вражеские войска пытались закрепиться на постоянных позициях, некоторые американские [244] командиры использовали кавалерийскую тактику. Майор Джеймс Холлингзуэрт, попав в подобную ситуацию, выстроил в ряд тридцать четыре танка и дал команду, которую редко можно услышать в современной войне: «В атаку!» Грохнули пушки. Танки Холлингзуэрта бросились на вражеские позиции, немцы не выдержали и побежали. Повсюду танки неслись по бездорожью через вражеские окопы. К вечеру среды 11 апреля в стремительном броске «Шерманы» покрыли 57 миль по прямой — 73 дорожные мили — меньше чем за двадцать четыре часа. В девятом часу вечера полковник Пол Дисней послал в штаб лаконичную депешу: «Мы на Эльбе».

Одна маленькая группа достигла окраин Магдебурга даже раньше. Еще днем бронемашины разведки подполковника Уилера Мерриама со скоростью 55 миль в час влетели на городскую окраину на западном берегу Эльбы и были там остановлены, правда, не защитниками города, а гражданским транспортом и самими горожанами, увлеченными покупками. Взвод выпустил автоматную очередь, дабы очистить улицы. Разразился хаос. Женщины падали в обморок, люди боязливо жались друг к другу или падали ничком на землю. Немецкие солдаты помчались прочь, беспорядочно отстреливаясь. Группе Мерриама не хватало сил, чтобы удержаться в том месте, но им удалось выпутаться из свалки и добраться до аэропорта, который и был их целью. Они ехали по краю летного поля, а в это же время там садились и взлетали самолеты. Американцы открыли орудийный огонь по всему, что попалось на глаза, включая и роту защитников аэродрома, готовых дать стрекача, однако вскоре немцы опомнились, сплотились и обрушили на взвод шквальный огонь. Разведчики отступили, потеряв только одну бронемашину, но их появление насторожило защитников Магдебурга, и новые американские части, подходившие к Эльбе по обе стороны города, теперь встречали все более ожесточенное сопротивление. Правда, отступившие разведчики Мерриама сообщили одну очень важную информацию: автомобильный мост — мост Автобан — к северу от города все еще стоит целехонький. Этот мост тут же стал главной целью дивизии, ибо по нему можно было напрямую выйти на Берлин. По обрушившемуся на американцев артиллерийскому огню стало ясно, что с разбега мост не взять. [245]

Защитники Магдебурга преисполнились решимости драться. Кроме этого были и другие мосты севернее и южнее. Если бы удалось захватить хотя бы один до того, как немцы успеют их взорвать, 2-я дивизия могла бы идти дальше без задержек.

Один из мостов, находившийся в семи милях к югу, в Шенебеке, был целью 67-го бронетанкового полка майора Холлингзуэрта. Всю вторую половину дня среды танки Холлингзуэрта беспрепятственно мчались через один городок за другим, пока не достигли местечка под названием Остервик, где наткнулись на полк фольксштурма. Холлингзуэрт был озадачен. Многие из этих пожилых немцев, казалось, хотели сдаться, некоторые даже привязали носовые платки к винтовкам и размахивали ими над одиночными окопами, однако стрельба не смолкала. Немец, взятый в плен несколькими минутами ранее, объснил: «Фольксштурмовцев заставляют сражаться одиннадцать оставшихся в городе эсэсовцев». Захватив двух сержантов и радиста, майор на джипе обогнул городок и въехал в него по коровьей тропе. Майор довольно странно выглядел с двумя болтающимися на бедрах автоматическими пистолетами «кольт»; ковбойское вооружение дополнялось пистолетом-пулеметом Томпсона. Холлингзуэрт был метким стрелком, лично убившим более 150 немцев. Схватив за шиворот прохожего, майор поинтересовался, где квартируют эсэсовцы. Перепуганный мужчина тут же указал на большой дом и сарай, окруженные высоким забором. Холлингзуэрт и его люди с разбега выбили плечами калитку, сорвав ее с петель. Когда они ввалились во двор, навстречу уже бежал эсэсовец с автоматом. Холлингзуэрт изрешетил его из пистолета-пулемета. Остальные трое американцев стали бросать в окна гранаты. Майор быстро оглядел двор, заметил в открытых дверях сарая еще одного эсэсовца и, опередив, пристрелил его из кольта 45-го калибра. В здании обнаружились тела шести эсэсовцев, убитых гранатами; последние трое сдались в плен. Холлингзуэрт на всех парах помчался обратно к своей колонне. Стычка задержала его на бесценные 45 минут.

Три часа спустя танки Холлингзуэрта вырвались на холм, с которого открывался вид на городки Шенебек и Бад-Зальцельмен и блестевшую за ними в свете раннего вечера Эльбу шириной в этом месте почти 500 футов. Разглядывая в бинокль [246] панораму, Холлингзуэрт увидел неповрежденный автомобильный мост и понял, почему немцы его еще не взорвали: немецкие бронетранспортеры направлялись на восток за реку. Как же захватить мост в целости и сохранности, когда весь район кишит вражеской бронетехникой?

Пока Холингзуэрт наблюдал, в его голове начал формироваться план. Вызвав двух командиров рот, капитана Джеймса Старра и капитана Джека Найта, Холлингзуэрт коротко изложил свою идею: «Немцы движутся по дороге север — юг через Бад-Зальцельмен, затем на перекрестке поворачивают на восток в Шенебек и дальше на мост. Наш единственный шанс: атаковать их в Бад-Зальцельмене и захватить перекресток. Поступим так: когда мы подойдем к перекрестку, ваша рота, Старр, заблокирует дорогу подходящим с юга немцам. Я зайду в тыл немецкой колонне, уже повернувшей на восток в Шенебек, и последую за ней через мост. Вы, Найт, пристроитесь сзади. Мы должны взять тот мост, и, видит бог, мы это сделаем».

Холлингзуэрт понимал, что его план сработает, только если двигаться достаточно быстро. Смеркалось, и, если повезет, немецкие танкисты даже не узнают, что едут по мосту в необычной компании.

Через несколько секунд танки Холлингзуэрта бросились выполнять боевую задачу. С задраенными люками они ворвались в Бад-Зальцельмен, и не успели немцы понять, что происходит, как танки Старра заблокировали дорогу с юга и завязали бой с немецкими танками. Головные танки немецкой колонны уже повернули и направлялись к мосту. Явно заслышав грохот боя, водители увеличили скорость. В этот момент танки Холлингзуэрта заполнили брешь в немецкой колонне и помчались с той же скоростью.

Но вскоре их заметили. Пушки, стоявшие на платформах на ближайшей железнодорожной станции, открыли огонь по арьергарду американской колонны. Когда «Шерманы» Холлингзуэрта сворачивали в Шенебек, немецкий танк «марк V», вращая башней, взял на прицел головной американский танк. Старший сержант Кули, стрелок Холлингзуэрта, открыл огонь и пробил «марку V» бок. Заскользив боком, немецкий танк врезался в стену и вспыхнул. Танк Холлингзуэрта еле протиснулся в оставшуюся щель и бросился догонять колонну. Процедура повторялась: американцы [247] расстреливали сзади каждый немецкий танк и затем протискивались мимо горящих машин. Так они и ворвались в город. Как вспоминал Холлингзуэрт, «когда мы достигли центра, каждый в кого-нибудь стрелял. Неразбериха была жуткая. Из окон свешивались немцы: или стреляли в нас из фаустпатронов, или это были трупы».

Танк Холлингзуэрта не подбили, и он находился уже в трех или четырех кварталах от моста, однако последний рывок был самым жутким. На уцелевшие американские танки вражеский огонь обрушился, казалось, со всех сторон. Пылали дома и, несмотря на одиннадцать часов вечера, светло было как днем.

Холлингзуэрт увидел то, что прежде загораживали строения: лабиринт каменных стен, торчащих через неравные промежутки по обе стороны дороги. На подступах к мосту танкам приходилось сбрасывать скорость и делать резкие левые и правые повороты. Холлингзуэрт спрыгнул с танка, чтобы выяснить, сможет ли он одновременно вести свою колонну в бой и корректировать огонь по телефону, прикрепленному сзади к броне его танка. В этот момент в пятнадцати ярдах перед Холлингзуэртом разорвался бронетанковый снаряд. Мостовая взорвалась каменным фонтаном, и лицо майора превратилось в кровавое мессиво.

С кольтом в одной руке и танковым телефоном в другой, он упрямо направился к мосту. Его танк столкнулся с джипом, Холлингзуэрт вызвал пехотинцев и под непрерывным огнем начал прокладывать путь через заграждения, отстреливаясь от немцев, отчаянно защищавших мост. Пуля попала в его левое колено, но, спотыкаясь, ослепленный собственной кровью, он продолжал подгонять пехоту вперед. И все же остановиться пришлось. Шквал огня с немецких позиций заставил Холлингзуэрта дать приказ к отступлению, когда он уже был в сорока футах от моста. Прибывший на место боя его командир, полковник Дисней, обнаружил, что майор «не может ходить и истекает кровью. Я приказал ему отправиться в тыл». Холлингзуэрту не хватило пары минут, чтобы взять мост. Он искренне верил, что если бы это ему удалось, то через одиннадцать часов он был бы в Берлине.

На заре 12 апреля, когда пехота и саперы снова попытались захватить шенебекский мост, немцы взорвали его перед самым их носом. [248]

Высоко над фронтом 9-й армии лейтенант Дуэйн Фрэнсис вел свой невооруженный пятнистый самолет «Пайпер Каб» по прозвищу «Промахнись». В кабине за спиной Фрэнсиса сидел наблюдатель-артиллерист лейтенант Уильям С. Мартин. Они добывали информацию для 5-й бронетанковой с самого Рейна: находили опорные пункты вражеской обороны и по радио сообщали координаты наступающим танкам. Эту работу нельзя было назвать монотонной; не однажды Фрэнсис и Мартин постреливали в колонны врага из своих кольтов 45-го калибра.

На востоке в разрыве облаков летчики увидели множество дымовых труб.

— Берлин! — воскликнул Фрэнсис, указывая вперед. — Это заводы в Шпандау.

5-я дивизия упорно продвигалась вперед, и Фрэнсис каждый раз видел с высоты, дающей хороший обзор, все новые города. Когда «Промахнись» поведет танки в Берлин, юный пилот сразу узнает главные улицы и здания и сообщит о них танкистам. Он проведет «с парнями» отличную экскурсию.

Фрэнсис уже намеревался вернуться на луг рядом с головными колоннами, но вдруг толкнул ручку управления вперед: он заметил мотоцикл с коляской, быстро удаляющийся от дороги и преследуемый несколькими танками 5-й дивизии. Фрэнсис решил проверить, что это за мотоцикл, и уже собрался было сбросить высоту, как вдруг, взглянув направо, замер в изумлении. Всего в нескольких сотнях футов над деревьями, почти неразличимый на их фоне, летел «шторх», немецкий самолет-корректировщик. Когда «Промахнись» приблизился, на черно-сером фюзеляже и крыльях «шторха» резко проступили белые кресты. Немецкий самолет был монопланом, как и «каб», но покрупнее и скорость развивал на добрых 30 миль в час больше. Однако в данный момент американец имел преимущество в высоте.

— Разделаемся с ним! — почти хором выкрикнули Фрэнсис и Мартин.

Мартин доложил по рации, что они заметили немецкий самолет, и спокойно добавил:

— Мы собираемся вступить в бой.

На земле изумленные танкисты 5-й бронетанковой дивизии, услышав слова Мартина, задрали головы, выискивая в небе самолеты, готовые вступить в воздушный бой. [249]

Когда Фрэнсис бросил самолет вниз, Мартин открыл боковую дверцу. «Каб» сделал небольшой круг над немецким самолетом, и оба американца начали стрелять из своих кольтов. Фрэнсис надеялся выстрелами подогнать «шторх» к танкам, чтобы башенные стрелки могли сбить его. Однако вражеский пилот, хоть и захваченный врасплох неожиданной атакой, не пожелал подчиниться. Скользя на крыле, «шторх» начал дико кружиться. Над ним Фрэнсис и Мартин, высунувшись из собственного самолета, как охранники почтовой кареты, непрерывно нажимали на курки автоматических пистолетов. К удивлению Фрэнсиса, немец на огонь не отвечал. Даже когда запас пуль у американцев иссяк, пилот «шторха» вместо того, чтобы удирать, продолжал накручивать витки. Позже Фрэнсис предположит, что пилот пытался выяснить, что же с ним происходит.

А пока, болтаясь в двадцати футах над вражеским самолетом, американцы всаживали пулю за пулей в козырек кабины немецкого летчика. Они были так близко, что Фрэнсис видел «выпученные глаза пилота, большие, как яйца». Затем вдруг немец резко повернул и вошел в штопор. Мартин, скороговоркой комментировавший бой по радио, крикнул:

— Мы попали! Попали!

От возбуждения он кричал так неразборчиво, что подполковнику Изрейелу Уошборну, сидевшему в полугусеничной машине, показалось: «В нас попали!»

Не выходя из штопора, «шторх» упал на землю, ударившись правым крылом. Крыло отвалилось, а самолет покатился по лугу и остановился в самом центре. Фрэнсис посадил «Промахнись» на соседнем поле и побежал к «шторху». Немецкий пилот и его наблюдатель уже выбрались из кабины. Наблюдатель, раненный в ногу, лежал на земле, а пилот спрятался за огромной кучей сахарной свеклы и вышел с поднятыми руками только после предупредительного выстрела. Пока Мартин держал пилота на мушке, Фрэнсис обыскал раненого наблюдателя. Когда он снял с немца сапог, выпала пуля 45-го калибра, а пока перевязывал немцу поверхностную рану, тот все повторял: «Danke, Danke, Danke».

Позже в тот же день Фрэнсис и Мартин радостно позировали рядом с трофейным самолетом. Они провели, вероятно, последний воздушный бой Второй мировой войны [250] на Европейском театре военных действий и, несомненно, были единственными летчиками этой войны, заставившими приземлиться немецкий самолет с помощью пистолетов. Для Фрэнсиса «это был необыкновенно радостный день». Единственное, что могло бы доставить ему большее счастье, это привести 5-ю бронетанковую дивизию в Берлин. Фрэнсис верил, что через день-два он обязательно получит такой приказ{39}.

Когда танковый взвод лейтенанта Роберта Никодимуса в полдень приблизился к Тангермюнде, его встретила зловещая тишина. Целью этого подразделения 5-й бронетанковой дивизии был мост в живописном городке милях в 40 к северо-востоку от Магдебурга. После того как был взорван мост в Шенебеке, мост в Тангермюнде стал самым важным на этом этапе войны, во всяком случае для 9-й армии.

Танк Никодимуса выкатился с главной улицы Тангермюнде на центральную площадь. Городок словно вымер, но, когда все танки остановились на площади, завыли сирены воздушной тревоги и, как вспоминал Никодимус, «вдруг началось светопреставление».

Из окон, дверей и с крыш, которые всего секунду назад казались пустыми, немцы начали стрельбу фаустпатронами. Американцы открыли ответный огонь. Сержант Чарльз Хаусхолдер стоял в башне своего танка, отстреливаясь из пистолета-пулемета Томпсона, пока танк не подбили, и ему пришлось выпрыгнуть. Танк сержанта Леонарда Хеймейкера, стоявший за танком Хаусхолдера, тоже был подбит и вспыхнул. Хеймейкер успел выпрыгнуть и укрыться, но его экипаж не мог выбраться из горящего танка из-за плотного вражеского огня. Хеймейкер короткими очередями своего пистолета-пулемета Томпсона прикрыл товарищей, и те смогли спастись.

В разгар сражения какой-то американский солдат прыгнул сзади на танк Никодимуса и, перекрывая грохот, крикнул, что он «сбежавший военнопленный, а всего в городе, [251] в двух отдельных огороженных бараках, содержатся около пятисот военнопленных». Никодимус оказался в сложной ситуации. Он уже собирался вызвать артиллерийскую поддержку, но нельзя же обстреливать город, полный американцев. И тогда Никодимус решил пробиваться к ближайшему бараку, чтобы вывести заключенных из-под огня.

Вместе с военнопленным Никодимус пробрался через задние дворы и заборы к огороженной территории у реки. Завидев приближающегося офицера, американские военнопленные бросились на охранников. Схватка была короткой. Как только охранники были обезоружены, Никодимус вывел пленных. Когда группа приблизилась к последней удерживаемой врагом улице и увидела в дальнем ее конце американские танки, один из солдат повернулся к Никодимусу и ликующе воскликнул: «Я теперь свободный челоек. Они меня не убьют». Он вышел на середину улицы, и немецкий снайпер тут же прострелил ему голову.

Пока Никодимус освобождал пленных, по всему городу шли отчаянные бои за каждый дом. Наконец, когда уже был близок мост, представители немецкого гарнизона вышли к американскому авангарду и объявили, что хотят капитулировать. Пока шли переговоры, раздался страшный взрыв. Огромное облако пыли заклубилось над городом, и посыпались осколки. Немецкие саперы взорвали мост. «Победная дивизия», ближайшая к Берлину американская часть, была остановлена всего в 53 милях от немецкой столицы.

* * *

Командиры 9-й армии встревожились. До полудня 12 апреля у них не было никаких причин для сомнений. 5-я бронетанковая дивизия прошла 200 миль всего за тринадцать дней; 2-я преодолела то же расстояние, потратив лишь на день больше. В целом после форсирования Рейна армия Симпсона продвинулась почти на 226 миль. Дивизии 9-й армии приближались к Эльбе по всему фронту.

Однако не был захвачен ни один мост, ни один плацдарм на восточном берегу реки. Многие рассчитывали на повторение знаменитого захвата моста через Рейн в Ремагене, что в начале марта за одну ночь изменило англо-американскую стратегию. Сейчас о подобной удаче не могло быть и речи. Во 2-й бронетанковой приняли решение форсировать Эльбу: [252] десантники захватят плацдарм на восточном берегу, и тогда можно будет навести понтонный мост.

Бригадный генерал Сидни Р. Хиндз, командир боевой части «Б» 2-й дивизии, разработал план. Операция будет проведена к югу от Магдебурга в маленьком городке Вестерхюзен. В лучшем случае это была авантюра. Вражеская артиллерия могла уничтожить мост до завершения операции или еще хуже: вообще сорвать операцию. Однако чем дольше Хиндз ждал, тем больше сил для обороны мог сконцентрировать враг, и с каждым часом отсрочки шанс на победу в гонке с русскими за Берлин становился все более призрачным.

В восемь часов вечера 12 апреля два батальона моторизованной пехоты тихонько переправились на восточный берег в автомобилях-амфибиях. Переправа прошла без боя, и к полуночи оба батальона были на восточном берегу, а с рассветом к ним присоединился третий батальон. Там они быстро развернулись и окопались дугой у площадки, выбранной для наведения понтонов. Торжествующий генерал Уайт позвонил командующему 9-й армией генералу Симпсону: «Мы переправились!»

* * *

Немцы узнали о переправе почти одновременно с Симпсоном. Командующий обороной Магдебурга, ветеран Нормандии, сообщил генералу Венку о местоположении 12-й армии.

Этот офицер, опытный артиллерист, давно понял, что противника нельзя недооценивать. Рано утром 6 июня 1944 года со своих артиллерийских позиций он видел вторжение союзного флота. Тогда, как и сейчас, он срочно информировал вышестоящих командиров. «Это вторжение, — сказал он. — Там не меньше десяти тысяч кораблей». Его невероятному донесению не поверили и спросили: «Куда направляются все эти корабли?» Его ответ был суровым и простым: «Прямо на меня».

Сейчас майор Вернер Плускат, человек, командовавший немецкой артиллерией с центра сектора «Омаха», приготовился защищать свои позиции на Эльбе. Его артиллеристы, стоявшие севернее и южнее Магдебурга, будут сдерживать [253] американцев, сколько смогут. Однако Плускат был слишком опытным офицером, чтобы не понимать, каким будет исход сражения.

И все же кадеты, на которых рассчитывал генерал Венк, не испытывали пессимизма. Юные и пылкие, они с нетерпением ждали предстоящих сражений. Мобильные боевые части дивизий «Потсдам», «Шарнхорст» и «Фон Хуттен» спешили к Эльбе, чтобы уничтожить американский плацдарм на восточном берегу.

* * *

На западном берегу Эльбы лихорадочно работали инженерные части. В спешке установленные прожектора были направлены так, чтобы их лучи отражались от облаков, и в этом искусственном лунном свете собирались и сталкивались в воду первые понтоны. Одна за другой скреплялись плавучие детали.

Полковник Пол Дисней, командир 57-го бронетанкового полка, следил за строительством моста с нарастающим нетерпением. Вдруг завизжали снаряды. Взорвавшись вокруг первых понтонов, они подняли в воздух водяные фонтаны. Схема обстрела была необычной: не залповой, а одиночной, явно из нескольких орудий, находящихся далеко друг от друга. Дисней, уверенный, что артиллерию корректирует наблюдатель, спрятавшийся поблизости, приказал обыскать развалины четырехэтажных жилых домов у реки. Поиски оказались тщетными; артобстрел продолжался, точный и смертоносный.

Взорванные понтоны тонули, шрапнель секла воду, заставляя строителей бежать в укрытие. Раненых стаскивали под защиту берега, здоровые занимали их места. Всю ночь продолжался обстрел, сводя на нет все усилия американских саперов, работавших с угрюмым упорством. Случилось то единственное, чего больше всего боялся Хиндз, и он угрюмо приказал пехоте отправляться форсированным маршем на юг: искать новый плацдарм.

На следующее утро немецкая артиллерия разрушила остатки моста. Когда последние снаряды с визгом впились в разрушенные понтоны, конец моста был всего в семидесяти пяти ярдах от восточного берега. Хиндз, мрачный и усталый, [254] приказал освободить площадку. Когда его люди собрали раненых, пришло донесение: пехота на восточном берегу нашла подходящее для моста место ниже по течению.

Днем пятницы тринадцатого 2,5-тонные автомобили-амфибии (DUKW) тянули через реку толстый трос к самому новому плацдарму. Трос был временной мерой. Ему предстояло тянуть взад-вперед через реку цепь понтонов с машинами, танками и орудиями. Хотя подобная система чрезвычайно медлительна, ею будут пользоваться, пока не будут доставлены все материалы для строительства моста.

Больше всего Хиндза сейчас тревожила судьба трех батальонов на восточном берегу реки. Оставив за спиной Эльбу, войска заняли оборону грубым полукругом между деревушками Эльбенау и Грюневальде. Это был маленький плацдарм, и у пехотинцев не было ни танковой поддержки, ни артиллерии, кроме батарей на западном берегу. Если враг пойдет в наступление, батальоны окажутся в опасной ситуации. Хиндз приказал полковнику Диснею переправиться через реку на DUKW и принять командование над пехотой.

Дисней нашел первый из трех батальонных командных постов капитана Джона Финнела в небольшом лесочке. Финнел был встревожен. Немцы подтягивали войска. «Если мы немедленно не получим танки, — сказал капитан, — будут серьезные неприятности».

Обрисовав ситуацию Хиндзу по рации, Дисней отправился искать второй батальон. Когда он спускался к реке, вокруг него посыпались снаряды. Дисней бросился в канаву, но снаряды ложились все ближе, так что он вскочил и побежал в новое укрытие. На этот раз ему не повезло. Один залп шрапнели, другой, а третий сбил его с ног. Дисней лежал на земле почти без сознания, серьезно раненный в левое плечо и правое бедро.

За тридцать шесть часов Холлингзуэрт и Дисней, два человека, жаждавшие привести американцев в Берлин, были выведены из строя.

* * *

В час пятнадцать дня 12 апреля, примерно в то время, когда головные танки 5-й бронетанковой дивизии входили в Тангермюнде, президент Франклин Делано Рузвельт умер за своим письменным столом в Уорм-Спрингс. [255]

Художник, работавший над его портретом, увидел, как президент приложил руку ко лбу, и услышал жалобу на головную боль. Вскоре Рузвельт был мертв. На его письменном столе лежал номер ежедневной утренней газеты «Атланта конститьюшн» с огромным заголовком: «9-е — 57 миль до БЕРЛИНА».

Только почти через двадцать четыре часа слухи о смерти президента начали просачиваться в войска, стоявшие на передовой. Майор Алей Петере из 84-й дивизии услышал эту новость от немца. Когда его часть пересекала железнодорожные пути около Варенхольца, к нему подошел пожилой сигнальщик и выразил соболезнование по поводу «столь ужасных новостей». Петере испытал шок и недоверие, однако ему некогда было размышлять над тем, что он услышал: колонна шла к Эльбе и у него были другие неотложные дела. Подполковник Норман Карнз, командир батальона 333-го пехотного полка, шел по разбомбленному нефтяному промыслу к северу от Брунсвика, когда услышал о смерти ФДР. Он опечалился, но и его мысли были сосредоточены на работе. «Это был просто еще один кризис, — скажет он впоследствии. — Моей следующей целью был Виттинген, и я думал только об этом. Рузвельт, мертвый или живой, ничем сейчас не мог мне помочь». Капеллан Бен Роуз написал своей жене Анне: «Мы все сожалеем... но мы видели столько смертей, что большинство из нас знает, что даже Рузвельт не незаменим... Удивительно, как спокойно мы восприняли эту новость и говорили о ней».

* * *

Йозеф Геббельс едва держал себя в руках. Услышав новость, он немедленно позвонил Гитлеру в бункер. «Мой фюрер, поздравляю вас! Рузвельт мертв! — торжествовал Геббельс. — Звезды предсказывали, что вторая половина апреля станет для нас переломной. Сегодня пятница, 13 апреля. Это и есть переломный момент!»

Несколько ранее Геббельс передал два астрологических прогноза графу Шверину фон Крозигу, рейхсминистру финансов. Один был подготовлен для Гитлера в тот день, когда он пришел к власти, — 30 января 1933 года. Другой, датированный 9 ноября 1918 года, предсказывал будущее [256] Веймарской республики. Крозиг отметил в своем дневнике: «Удивительный факт стал очевидным. Оба гороскопа предсказывали начало войны в 1939 году, победы до 1941 года и последующее коренное изменение ситуации с самыми тяжелыми ударами в 1945 году, особенно в первой половине апреля. Затем следовала поразительная победа во второй половине апреля, застой до августа и мир в том же месяце. Последующие три года будут для Германии тяжелыми, но начиная с 1948 года она снова начнет возвышаться».

Геббельс также перечитал «Историю Фридриха II Прусского» Томаса Карлайла и нашел в ней еще один повод для торжества. Одна из глав повествовала о Семилетней войне (1757–1763), когда Пруссия в одиночестве противостояла коалиции Франции, Австрии и России. На шестом году войны Фридрих заявил своим советникам, что, если к 15 февраля его фортуна не переменится, он покончит жизнь самоубийством. 5 января 1762 года умерла царица Елизавета и Россия вышла из войны. «Чудо дома Бранденбурга, — писал Карлайл, — свершилось». Весь ход войны тогда изменился к лучшему. Теперь, на шестом году Второй мировой войны, умер Рузвельт. Невозможно было не провести параллели.

Министр пропаганды был в экстазе и заказал для всего министерства шампанского.

* * *

— Переправляйтесь! Переправляйтесь! И не останавливайтесь! — Полковник Эдвин «Бакшот» («Картечь») Крейбилл метался по берегу, заталкивая солдат в десантные суда и подгоняя замешкавшихся пинками.

— Нельзя терять этот шанс, — завопил он следующей группе. — Вы идете на Берлин! Не ждите, пока вам проложат дорожку! Не ждите, пока кто-то скажет вам, что делать! — наставлял низкорослый, желчный Крейбилл отплывавших в DUKW солдат. — Переправляйтесь, как получится! И если вы пойдете вперед сейчас, то, может, обойдетесь без единого выстрела!

Крейбилл был прав. В городке Барби в 15 милях на юго-восток от Магдебурга и чуть ниже по течению от того места, где главная соперница, 2-я бронетанковая, отчаянно пыталась воспользоваться своим канатным паромом, 83-я дивизия [257] группами форсировала Эльбу, не встречая никакого сопротивления. Когда они вошли в городок, оказалось, что мост уже взорван, однако, не дожидаясь приказа из штаба дивизии, Крейбилл распорядился немедленно обеспечить переправу. Срочно были доставлены десантные суда, и через несколько часов целый батальон уже был на другом берегу. Теперь полным ходом форсировал Эльбу второй. Одновременно по наведенным понтонам переправляли артиллерию, а саперы строили колейный мост, который собирались закончить к вечеру. Даже Крейбилл был потрясен той лихорадочной деятельностью, которую породили его приказы. Он метался от группы к группе, призывая ускорить темп, и в то же время торжествующе повторял остальным офицерам:

— В Форт-Беннинге никогда этому не поверят!

За лихорадочной деятельностью союзников с галереи на часовой башне городской ратуши в молчании наблюдали немцы. Часами, пока подполковник Гранвиль Шарп подавлял со своим пехотным батальоном слабое сопротивление защитников городка, он постоянно и со всевозрастающим раздражением ощущал присутствие публики. «В моих людей стреляли, а немцы с интересом наблюдали за сражением и форсированием реки», — вспоминал он. В конце концов терпение Шарпа лопнуло. Подойдя к танку, он приказал стрелку: «Дай-ка залп по часам, скажем, в пятерку». Танкист повиновался и прицелился. Галерея тут же опустела.

Но в любом случае, шоу уже закончилось. 83-я форсировала Эльбу. На восточном берегу был захвачен первый надежный плацдарм.

К вечеру 13 апреля саперы завершили строительство и, скрупулезные до конца, поставили на подступах к мосту памятный знак. Отдавая честь новому президенту и с присущей дивизии высокой нравственностью и склонностью к рекламе они написали: «МОСТ ТРУМЭНА. ВОРОТА БЕРЛИНА. ПОСТРОЕН 83-Й ПЕХОТНОЙ ДИВИЗИЕЙ».

* * *

Новости сообщили генералу Симпсону, он — генералу Брэдли, а Брэдли немедленно позвонил Эйзенхауэру. В одно мгновение плацдарм 83-й дивизии завладел всеми умами. Верховный главнокомандующий внимательно выслушал информацию, а в конце доклада задал Брэдли вопрос. [258] По воспоминаниям Брэдли, Эйзенхауэр спросил: «Брэд, как ты думаешь, во что нам обойдется бросок от Эльбы и штурм Берлина?»

Брэдли уже несколько дней задавал себе тот же вопрос. Как и Эйзенхауэр, он теперь не считал Берлин военной целью, однако, если взять город было бы легко, он проголосовал бы за штурм. И все же Брэдли, как и его босс, не хотел бы слишком углубляться в будущую советскую зону. Его также тревожили возможные потери личного состава в боях за территории, с которых в конце концов придется уйти. Он не думал, что на пути потери будут очень высокими, но сам город — это совсем другое дело. За взятие Берлина пришлось бы заплатить высокую цену.

И он ответил Верховному главнокомандующему: «Я оцениваю потери в сто тысяч человек».

Воцарилось молчание. Затем Брэдли добавил: «Это была бы слишком высокая цена всего лишь за престижный объект, особенно когда знаешь, что придется отдавать его другому парню»{40}.

На этом телефонный разговор завершился. Верховный главнокомандующий не раскрыл своих намерений, однако Брэдли ясно высказал собственное мнение: жизни американцев дороже престижа и временной оккупации ненужной недвижимости.

В штабе 19-го корпуса генерал Маклейн стоял перед картой, изучая положение на фронте. По его мнению, вражеские позиции на восточном берегу Эльбы были «сухой корочкой», не более того. Как только его дивизии форсируют Эльбу, ничто не остановит их на пути в Берлин. Полковник [259] Джордж Б. Слоун, начальник оперативного отдела Маклейна, верил, что американцы встретятся с тем же сопротивлением, что и на пути от Рейна — с очагами последних рубежей обороны, которые быстро движущиеся части прекрасно могут обходить. Он был совершенно уверен в том, что через сорок восемь часов после возобновления наступления авангарды американских бронетанковых подразделений войдут в Берлин.

Маклейн быстро пришел к нескольким решениям. Поразительный успех «Бродячего цирка» в захвате плацдарма, переброска войск и наведение моста через Эльбу всего за несколько часов изменили всю картину. Солдаты 83-й не только расширили плацдарм на восточном берегу; они уже наступали с него. Маклейн был уверен, что 83-я плацдарм ни за что не отдаст, но сомневался, выдержит ли хилый кабель парома 2-й бронетанковой дивизии артобстрел. Уже договорились, что часть 2-й бронетанковой начнет переходить Эльбу по «мосту Трумэна», наведенному 83-й дивизией. Так что Маклейн не видел причин, почему бы 30-й дивизии, сейчас выходящей на позиции, не атаковать Магдебург и не направиться к мосту Автобан. С той скоростью, с какой продвигались сейчас войска, плацдарм 83-й можно было бы быстро расширить, чтобы связаться с отрезанными батальонами напротив парома 2-й дивизии. С сильно расширенного плацдарма можно будет продолжать наступление. Маклейн решил обойти Магдебург. «Мост Трумэна», как и предвидела 83-я, станет воротами Берлина.

* * *

На рассвете в субботу 14 апреля генерал Хиндз ждал у паромной переправы, когда свяжут вместе три понтона. Они должны были составить платформу парома, которую с помощью каната можно будет подтягивать взад-вперед, пока не построят мост. Снаряды все еще падали на оба берега плацдарма, и войска на восточной стороне вели ожесточенный бой. С пехотой они еще некоторое время могли справиться, однако Хиндз всерьез опасался танковой атаки. Американцы на восточном берегу все еще не имели ни артиллерийской, ни танковой поддержки.

Первым на понтонный паром вкатили бульдозер. Чтобы танки и тяжелые орудия могли взобраться на восточный [260] берег реки, его необходимо было нивелировать. Автомобиль-амфибия (DUKW с шестью ведущими колесами) должен был тянуть платформу, а канат — ускорять движение. Хиндз с тревогой наблюдал за операцией. Два троса уже лопнули, и их смыло течением. Остался последний канат и последние понтоны.

Трудоемкая операция началась. Паром медленно выдвинулся на середину Эльбы, но, когда уже приближался к восточному берегу, случилось невероятное. Просвистел одиночный снаряд и — один шанс из миллиона! — перерезал трос. Окаменевший в шоке Хиндз смотрел, как паром и бульдозер уносит течением. Очнувшись, он с горечью сказал: «Все усилия насмарку!»

Казалось, что это прямое попадание — сигнал полной катастрофы. Доложили, что войска на восточном берегу атакованы бронетехникой.

* * *

На восточном берегу Эльбы подполковник Артур Андерсон сквозь клубы утреннего тумана и дыма артиллерийских залпов наблюдал за немецкой бронетехникой, утюжившей позиции пехоты. Бронемашин было семь или восемь, среди них пара танков. В бинокль Андерсон заметил группу, находившуюся вне радиуса действия его противотанковых базук и методично расстреливавшую одиночные окопы американцев. На его глазах одна из его рот, оборонявшихся на фланге справа от командного поста, была разбита наголову. Солдаты выскочили из окопов и рванули к лесу. Теперь немцы занялись позициями двух других рот Андерсона, одну за другой расстреливая стрелковые ячейки. Андерсон отчаянно просил по рации помощь у батарей на западном берегу Эльбы. Однако атака произошла так быстро, что, когда засвистели снаряды 2-й бронетанковой дивизии. Андерсон уже понимал, что слишком поздно.

Дальше на плацдарме лейтенант Билл Паркинз, командир 1-й роты, вдруг услышал треск своих пулеметов и ответный огонь немцев. Примчался взводный посыльный и сообщил, что немецкие бронемашины с пехотой наступают по всей линии обороны, «уничтожая все на своем пути». Паркинз передал войскам приказ оставаться на позициях и вести огонь. Затем он стремительно покинул командный [261] пост, чтобы самому выяснить, что же происходит. «Я увидел, что ярдах в ста с востока приближаются три танка «Марк V», — позднее сообщал он, — и каждый, похоже, сопровождал взвод пехоты. Впереди шагали американские военнопленные, и немцы стреляли прямо сквозь их строй». Некоторые из людей Паркинза отстреливались из гранатометов, но танки были слишком далеко, и снаряды просто отскакивали от брони. Паркинз понял, что его солдат сомнут, и приказал отойти, пока их не взяли в плен или не убили.

С севера, востока и юга к плацдарму быстро подступали немецкие бронемашины. Старший сержант Уилфред Крамер, командовавший пехотным взводом, увидел немецкий танк ярдах в двухстах двадцати от своих позиций. Вокруг него веером рассыпалась пехота. Крамер приказал своим людям ждать, а потом, когда немцы были уже ярдах в сорока, приказал открыть огонь. «Мы стреляли нормально и могли бы удержаться, — позже оправдывался он, — но тут начал стрелять танк. Первый снаряд упал ярдах в десяти от нашего пулемета, а потом фриц ударил точно. Он прекрасно видел все наши окопы. Это была стрельба прямой наводкой». Крамер держался сколько мог, а потом тоже приказал своим людям отойти.

Бои в окрестностях Грюневальде были настолько жестокими, что одна из рот подполковника Карлтона Стюарта, командира батальона, вызвала огонь на себя, «сообщив, что сами они прячутся в подвалах домов». Все запрашивали помощи авиации, которая могла бы уничтожить танки, но с рассвета до полудня, пока продолжалось сражение, появилось лишь несколько самолетов. Взлетные полосы истребителей остались далеко позади, и самолетам приходилось нести дополнительные емкости с горючим на крыльях, чтобы поспевать за стремительным сухопутным наступлением, а это означало, что они не могли нести бомбы.

К полудню генерал Хиндз приказал всей пехоте, переправившейся на восточный берег, снова форсировать Эльбу и вернуться на западный берег. Хотя поначалу казалось, что потери огромные, солдаты маленькими группами и поодиночке возвращались в течение нескольких дней. В конце концов цифра потерь на восточном берегу сократилась до 304: один батальон потерял 7 офицеров и 146 рядовых [262] убитыми, ранеными и пропавшими без вести. Это сражение покончило с последней надеждой 2-й дивизии навести собственный мост и захватить плацдарм за Эльбой. Теперь у генерала Уайта, командующего 2-й дивизией, не было иного выхода, кроме как воспользоваться мостом 83-й дивизии в Барби. Немцы молниеносно остановили 2-ю бронетанковую дивизию, набравшую такой огромный темп.

Уничтожение плацдарма было таким неожиданным, а бой таким жестоким, что американские командиры даже не знали, какие соединения их атаковали. Хотя едва ли ту силу можно было вообще назвать соединениями. Как предвидел генерал Венк, его неоперившиеся кадеты и офицеры-преподаватели сослужили ему, отличную службу. Честолюбивые и жаждущие славы, они не жалели себя и, несмотря на жалкую экипировку, выиграли время, в котором так нуждался Венк. Отбросив за Эльбу 2-ю американскую бронетанковую дивизию, эти мобильные ударные войска совершили то, чего не могла добиться ни одна немецкая часть за тридцать месяцев боев. Если бы они не остановили 2-ю дивизию, она ворвалась бы в Берлин, не дожидаясь приказов.

* * *

План наступления на Германию, разработанный Верховным главнокомандующим, успешно претворялся в жизнь. Скорость крупномасштабного англо-американского наступления удивляла даже самого разработчика. На севере упорно двигалась 21-я группа армий Монтгомери. Канадцы, приближавшиеся к Арнему, готовились к уничтожению большого очага сопротивления, оставшегося в Северо-Восточной Голландии. 2-я британская армия форсировала реку Лайне, захватила город Целле и вышла на окраины Бремена. В центре рейха был окружен и почти подавлен Рур, а самое главное — 9-я армия Симпсона вместе с 1-й и 3-й американскими армиями почти рассекла Германию пополам. 1-я наступала на Лейпциг. 3-я армия Паттона приближалась к чешской границе.

Однако эти стремительно покоряемые цели собирали свою дань: тылы Эйзенхауэра растянулись до крайнего предела. Кроме колонн грузовиков, никакой другой наземный транспорт не мог добраться до войск Брэдли; на Рейне сохранился только один железнодорожный мост. Сражающиеся [263] войска снабжались хорошо, однако офицеров штаба Верховного главнокомандования союзными экспедиционными силами тревожила общая картина. Чтобы обеспечить широко раскинувшиеся армии, круглосуточно летали сотни самолетов транспортно-десантной авиации. Только 5 апреля самолеты «С-47» перебросили на фронт более 3500 тонн снаряжения и боеприпасов и почти 750 000 галлонов бензина.

К тому же, по мере того как союзники все дальше углублялись в Германию, им приходилось обеспечивать все возрастающее количество гражданского населения. Надо было кормить сотни тысяч немецких военнопленных. Рабочим, насильно вывезенным из десятков стран, и освобожденным британским и американским военнопленным необходимо было предоставить убежище, еду и медицинское обслуживание. Госпитали, санитарный транспорт с запасами лекарств и медоборудования только-только подтягивались. И хотя медицинских запасов было очень много, непредвиденный спрос угрожал исчерпать их.

В последние дни стал раскрываться самый жуткий тайный кошмар Третьего рейха. По всему фронту наступающие солдаты содрогались от ужаса и отвращения, сталкиваясь с гитлеровскими концентрационными лагерями: сотнями тысяч их обитателей и доказательствами гибели миллионов.

Закаленные в боях солдаты едва верили своим глазам, входя в концлагери и тюрьмы. Двадцать лет спустя они с гневом и болью будут вспоминать увиденное: живые скелеты, еле ковыляющие им навстречу, — единственная собственность, которую они спасли от нацистского режима, их воля к жизни; массовые захоронения, котлованы и рвы; ряды крематориев, набитых обугленными костями, — немые и страшные свидетельства систематического, массового уничтожения «политических заключенных», которых умертвили, как объяснил один из охранников Бухенвальда, потому, что «они были всего-навсего евреями».

Солдаты находили газовые камеры, похожие на душевые, только вместо воды в камеры поступал цианид. В доме коменданта Бухенвальда нашли абажуры, сделанные из человеческой кожи. У жены коменданта Ильзе Кох были книжные обложки и перчатки из кожи заключенных и две сморщенных человеческих головы на деревянных подставках. Находили склады, полные обуви, одежды, ножных и [264] ручных протезов, зубных мостов и очков, рассортированных и пересчитанных с ужасающей методичностью. Золото, извлеченное из зубных протезов, пересылали в министерство финансов. Скольких людей уничтожили? В шоке от открывшихся злодеяний, никто не мог оценить даже приблизительно. Однако, когда со всего фронта поступили донесения, стало ясно, что цифра будет астрономической. А что касается того, кем были жертвы, это было очевидно с самого начала: по определению Третьего рейха, «неарийцы», «недочеловеки» — люди десятков наций и десятков вероисповеданий, но в подавляющем большинстве евреи. Содержались в лагерях поляки, французы, чехи, голландцы, норвежцы, русские, немцы. В этом самом дьявольском за всю историю человечества массовом убийстве их уничтожали множеством неестественных способов. Некоторых использовали как «подопытных кроликов» в лабораторных экспериментах. Тысячи были расстреляны, отравлены, повешены или удушены ядовитым газом; других просто оставляли умирать голодной смертью.

В лагере в Ордруфе, освобожденном 3-й американской армией 12 апреля, генерал Джордж С. Паттон, один из самых грубых офицеров этой армии, вышел из фабрики смерти совершенно больной и с мокрым от слез лицом. Паттон приказал жителям ближайшей деревни, которые заявили, будто знать не знали, что происходит в лагере под самым их носом, посмотреть собственными глазами. Тех, кто упирался, провожали под дулами винтовок. На следующее утро мэр деревни и его жена повесились.

Находки наступавших британцев были столь же ужасны. Бригадир Хуг Глин Хьюз, старший офицер медицинской службы 2-й армии, давно опасался, что столкнется в местечке Бельзен, о котором его предупреждали, с инфекционными болезнями. Попав в Бельзен, Хьюз понял, что брюшной и сыпной тиф — наименьшие из его неприятностей. «Никакие фотографии, никакие описания не могут довести до сознания ужасы, которые я видел, — сказал он много лет спустя. — В лагере еще оставалось 56 000 живых людей. Они жили в 45 бараках: от 600 до 1000 человек там, где могло поместиться едва ли сто, и все в различной стадии истощения и болезней. Они страдали от голода, гастроэнтерита, брюшного и сыпного тифа, туберкулеза. И повсюду, иногда на [265] тех же нарах, что и живые, лежали мертвецы. В незасыпанных братских могилах, во рвах, в канавах, у колючей проволоки, окружающей лагерь, вокруг бараков лежало более 10 000 трупов. За свои тридцать лет работы врачом я никогда не видел ничего подобного».

Для спасения уцелевших заключенных армиям по всему фронту срочно требовалась медицинская помощь. В некоторых случаях военные нужды уходили на задний план. «Я не думаю, — сказал Хьюз, — что кто-то представлял, с чем мы столкнемся и какая врачебная помощь понадобится». Возникла срочная необходимость во врачах, медсестрах, больничных койках и тысячах тонн лекарств и оборудования. Одному бригадиру Хьюзу требовался госпиталь на 14 000 коек, хотя он знал, что, какие бы меры ни предпринимались, пока удастся взять ситуацию под контроль, каждый день будет умирать, как минимум, 500 человек.

Генерал Эйзенхауэр лично посетил лагерь близ городка Гота. С пепельно-серым лицом и стиснутыми зубами он обошел все закоулки лагеря. «До того момента, — вспоминал он, — я знал об этом лишь в общих чертах по слухам... Я впервые испытал подобный шок».

Психологическое воздействие лагерей на офицеров и солдат оценке не поддается. На линии фронта 9-й армии в деревушке близ Магдебурга майор Джулиус Рок отправился инспектировать товарный поезд, остановленный 30-й пехотной дивизией. Он оказался загруженным заключенными концлагеря. Придя в ужас, Рок немедленно отдал приказ разгрузить вагоны и, несмотря на яростные протесты бургомистра, разместил заключенных в немецких домах. Ему это удалось лишь после того, как он пригрозил изливающему жалобы бургомистру в случае отказа взять заложников и расстрелять их.

Решимость победить — и победить быстро — вытесняла из Сознания солдат, видевших концентрационные лагеря, все остальные чувства. Верховный главнокомандующий испытывал примерно то же самое. Вернувшись из Готы в свой штаб, он телеграфировал в Вашингтон и Лондон требование срочно прислать в Германию репортеров и юристов, чтобы они своими глазами увидели ужасы концлагерей и «представили доказательства американской и британской общественности, дабы не осталось места циничным сомнениям». [266]

Прежде чем нанести завершающий удар, Эйзенхауэр должен был консолидировать растянувшиеся войска. Ночью 14 апреля из своего штаба в Реймсе он телеграфировал в Вашингтон о том, что после успешного завершения удара в центре перед ним стоят две главные задачи: «дальнейшее расчленение остатков вражеских войск и захват тех районов, где враг может эффективно закрепиться на последнем оборонном рубеже. Такими районами могли быть Норвегия и «Национальная цитадель» Баварии. На севере Эйзенхауэр планировал перебросить войска Монтгомери через Эльбу, захватить Гамбург и наступать на Любек и Киль. На юге — послать 6-ю группу армий генерала Диверса в район Зальцбурга.

«Зимняя операция в «Национальной цитадели» может оказаться чрезвычайно сложной, — утверждал Эйзенхауэр. — «Национальная цитадель» в состоянии держаться даже после того, как мы соединимся с русскими... поэтому мы должны двигаться быстро, пока немцы не успели укрепить ее оборону людьми и техникой».

Что касается немецкой столицы, Эйзенхауэр считал, что «было бы очень желательно нанести удар по Берлину, поскольку враг может сосредоточить вокруг столицы значительные силы, и, в любом случае, падение Берлина сломит моральный дух врага и поднимет боевой дух наших солдат». Однако Верховный главнокомандующий сказал, что эта операция «не является первостепенной, если только расчищение наших флангов не пройдет с неожиданной скоростью».

Короче говоря, он планировал: 1) твердо удерживать позиции в центре фронта на Эльбе; 2) начать наступление на Любек и в Данию; 3) совершить рывок, чтобы встретиться с советскими войсками в долине Дуная и сломить «Национальную цитадель». «Поскольку о штурме Берлина может идти речь только после того, как будут выполнены три вышеперечисленные задачи, — пояснил Эйзенхауэр, — я не включаю его в свой план».

* * *

Всю ночь 14 апреля солдаты «Бродячего цирка» и 2-й бронетанковой дивизии двигались через Эльбу по мостам, наведенным 83-й дивизией в Барби. Хотя рядом с первым был построен и второй мост, движение оставалось довольно медленным. [267]

И все же бронетанковая колонна генерала Уайта планировала начать бросок на Берлин, как только вновь соберется на западном берегу. В 83-й ходили разговоры о том, что полковник Крейбилл предложил в долг 2-й бронетанковой дивизии большой, только что конфискованный в Барби красный автобус, способный вместить пятьдесят солдат. У 83-й были все причины для триумфа. Ее патрули уже были в городке Цербст, менее чем в 48 милях от Берлина.

* * *

Рано утром в воскресенье 15 апреля командиру 9-й армии генералу Симпсону позвонил генерал Брэдли и предложил немедленно вылететь в Висбаден, в штаб 12-й группы армий. «Я должен сообщить нечто важное, — сказал Брэдли, — и я не могу это сделать по телефону».

Брэдли ждал своего командира на летном поле. «Мы пожали друг другу руки, — вспоминал Симпсон, — а потом Брэд сказал:

— Вы должны остановиться на Эльбе. Вы не пойдете дальше на Берлин. Мне очень жаль, Симп, но такова ситуация.

— Кто это сказал, черт побери? — возмутился я.

— Айк, — ответил Брэдли».

Симпсон был так потрясен, что даже не мог «вспомнить половину того, что говорил потом Брэдли. Я помню только, что сердце мое было разбито, и я шел к самолету, как в тумане. И думать я мог только о том, как сказать об этом моему штабу, моим командирам корпусов и моим войскам. Самое главное, как сказать об этом моим войскам?»

Из штаба Симпсон передал приказ командирам корпусов и немедленно отправился к Эльбе. Генерал Хиндз встретился с Симпсоном в штабе 2-й дивизии и сразу увидел, что тот встревожен. «Я подумал, — вспоминал Хиндз, — что старику не нравится, как мы форсируем реку. Он спросил, как дела, а я ответил:

— Сейчас все в порядке, генерал. У нас два хороших пути отхода, и никаких волнений, никакой паники. Переправы в Барби хорошие.

— Отлично, — сказал Симпсон. — Если хотите, можете оставить часть людей на восточном берегу, но дальше они не должны идти... Сид, дальше мы не идем.

Хиндз был так ошеломлен, что нарушил субординацию. [268]

— Нет, сэр, это неправильно. Мы идем на Берлин.

Воцарилась неловкая пауза. Казалось, Симпсон с трудом сохраняет спокойствие. Затем он сказал ровным, мертвенным голосом:

— Мы не идем на Берлин, Сид. Здесь война для нас закончилась.

* * *

Эта новость быстро разнеслась между Барлебеном и Магдебургом, где части 30-й дивизии подходили к Эльбе. Люди собирались группками, говорили сердито и возбужденно жестикулировали. Рядовой 1-го класса Александер Королевич из роты «D» 12-го полка не принимал участия в разговорах. Он не понимал, радостно ему или печально, но он просто сел на землю и заплакал.

* * *

Хейнрици узнавал признаки. В одной части фронта русские время от времени вели заградительный огонь; в другом секторе затевали краткие атаки. Он давно изучил все военные хитрости русских. Мелкие акции были прелюдией главного наступления. Сейчас больше всего он хотел знать, как скоро приказать своим войскам отойти на второй оборонительный рубеж.

Пока Хейнрици обдумывал этот вопрос, прибыл Альберт Шпеер, рейхсминистр вооружений и военного производства. В этот день Хейнрици не хотел видеть посетителей, особенно такого нервного и явно встревоженного, как Шпеер, но деваться было некуда. В тиши генеральского кабинета Шпеер объяснил причину своего визита. Он нуждался в поддержке Хейнрици. Генерал не должен подчиняться гитлеровскому приказу «выжженной земли», не должен уничтожать немецкую промышленность, электростанции, мосты и тому подобное.

— Ну почему надо все разрушать, даже если Германия потерпит поражение? — спросил Шпеер. — Немецкий народ должен выжить.

Хейнрици выслушал гостя и согласился с тем, что приказ Гитлера «жесток», и он сделает все, что в его силах, чтобы помочь. [269]

— Однако, — предупредил Хейнрици, — на данном этапе я могу лишь постараться как можно лучше провести это сражение.

Шпеер вдруг достал из кармана пистолет.

— Только чем-то вроде этого можно остановить Гитлера. Приподняв брови, Хейнрици взглянул на пистолет и холодно сказал:

— Должен признаться, я не рожден для убийства. Шпеер зашагал взад-вперед по кабинету. Казалось, он даже не слышал слов генерала.

— Гитлеру невозможно вдолбить, что он должен капитулировать. Я пытался трижды: в октябре 1944 года, в январе и марте этого. Последний его ответ: «Если бы со мной так говорил солдат, я счел бы его трусом и приказал расстрелять». А потом он сказал: «В момент кризиса лидеры не должны терять самообладание. А если они струсили, от них необходимо избавляться». Его невозможно убедить, что все потеряно. Невозможно. — Шпеер убрал пистолет в карман и произнес более спокойным тоном: — Все равно его невозможно убить.

Он не сказал Хейнрици, что много месяцев уже думал об убийстве Гитлера и его окружения. Он даже разработал план; хотел впустить газ в вентиляционную систему бункера, но это оказалось невыполнимым: вокруг заборной трубы был построен дымоход высотой в двенадцать футов.

— Я думал, что смогу убить его, если это поможет немецкому народу, но я не могу. — Шпеер посмотрел на Хейнрици. — Гитлер всегда верил в меня.;, в. любом случае, это было бы несколько неприлично.

Хейнрици не нравился тон беседы. Его также тревожили поведение и непоследовательность гостя. Если станет известно, о чем Шпеер говорил с ним, то, вполне вероятно, весь его штаб будет расстрелян. Хейнрици ловко сменил тему: вернулся к первоначальному вопросу о защите Германии от тактики «выжженной земли».

— Я могу лишь как можно лучше выполнить мой долг солдата, — повторил он. — Остальное в руках Господа. Уверяю вас, Берлин не станет Сталинградом. Я этого не допущу.

В Сталинграде шли ожесточенные бои за каждую улицу, за каждый квартал. Хейнрици не собирался под напором русских вводить в Берлин свои войска и ввязываться в уличные [270] сражения. Что касается приказа Гитлера уничтожить жизненно важные объекты, то на территории своей группы армий Хейнрици уже тихонько отменил его. Он сказал Шпееру, что пригласил командующего обороной Берлина генерала Реймана, чтобы обсудить эти же вопросы и лично объяснить, почему невозможно перевести Берлинский гарнизон под командование «Вислы». Несколько минут спустя явился Рейман. С ним был начальник оперативного отдела штаба Хейнрици полковник Айсман. Шпеер остался на это военное совещание.

Айсман отметил позже, что Хейнрици попросил Реймана «не рассчитывать на поддержку группы армий «Висла». Рейман выглядел так, словно его лишили последней надежды.

— Тогда я не знаю, как защищать Берлин, — сказал он.

Хейнрици. выразил надежду, что его армии смогут обойти столицу, но добавил, что ему могут приказать послать войска в Берлин, однако пусть Рейман на это не полагается.

Рейман сообщил генералу, что получил от Гитлера приказ взорвать мосты и некоторые здания в городе.

— Любой взрыв в Берлине только парализует город. Если вдруг мне прикажут взять Берлинской гарнизон под мое командование, я строго запрещу подобные акции.

Шпеер внес свой вклад. Как вспоминает Айсман, он сказал: «Если вы разрушите линии снабжения, город будет парализован по меньшей мере на год. Начнутся эпидемии и голод, а речь идет о миллионах людей. Ваш долг — предотвратить эту катастрофу! Ваш долг — не выполнять эти приказы!»

Атмосфера была напряженной. В Реймане явно шла внутренняя борьба. Наконец он хрипло сказал, что всегда честно выполнял свой офицерский долг; что его сын погиб на фронте; его дом и все имущество пропали; все, что у него осталось, — это его честь. Он напомнил о том, что случилось с офицером, который не успел взорвать мост в Ремагене, — его казнили, как обычного уголовника. Рейман думал, что то же случится и с ним, если он не выполнит приказ.

Хейнрици и Шпеер пытались переубедить его, но не смогли. В конце концов Рейман уехал, а вскоре удалился и Шпеер. Хейнрици остался один. Теперь он мог сосредоточиться на самом важном: необходимо ответить на вопрос, когда начнется русское наступление. [271]

Самые последние донесения разведки, казалось, указывали на то, что наступление начнется очень скоро. Генерал Райнхард Гелен, начальник разведотдела штаба ОКХ, даже включил в свой доклад самые свежие допросы пленных. В одном из донесений говорилось о солдате 49-й стрелковой дивизии Красной армии, который «утверждал, что главное наступление начнется через пять — десять дней. «Красноармейцы поговаривают, — сказал пленный, — что Россия не позволит США и Англии захватить Берлин». Второй рапорт был похож и содержал еще больше гипотез. Солдат из 79-го корпуса, взятый в плен утром того дня около Кюстрина, сказал, что, когда наступление начнется, его главной целью будет «взять Берлин раньше американцев». Если верить тому солдату, «ожидаются ссоры с американцами», которых «по ошибке» накроет артиллерийский огонь, дабы те прочувствовали мощь русской артиллерии.

* * *

В тот же день, в воскресенье 15 апреля, в Москве посол Аверелл Гарриман встретился со Сталиным, чтобы обсудить войну на Дальнем Востоке. До этой встречи генерал Дин из американской военной миссии привлек внимание Гарримана к немецким радиосообщениям, в которых утверждалось, что русские могут начать штурм Берлина в любой момент. Когда совещание со Сталиным закончилось, Гарриман как бы невзначай затронул этот вопрос. Правда ли, спросил он, что Красная армия собирается возобновить наступление на Берлин? В тот же день генерал Дин телеграфировал в Вашингтон: «Сталин сказал, что наступление действительно намечается, но он не знает, будет ли оно успешным. Однако главный удар будет нацелен на Дрезден, а не на Берлин, как он уже и говорил Эйзенхауэру».

* * *

Весь остаток дня Хейнрици снова и снова просматривал доклады разведки и разговаривал по телефону со штабными и армейскими офицерами, а в девятом часу вечера он принял решение. Он проанализировал все донесения с передовой; он взвесил и оценил все нюансы передвижения [272] своего старого врага. И вот сейчас он замер посреди кабинета, сцепив за спиной руки и сосредоточенно склонив голову. Напряженно следящему за ним адъютанту даже показалось, что он принюхивается.

— Я думаю, — тихо сказал Хейнрици, — что атака начнется завтра еще до рассвета.

Вызвав своего начальника штаба, он отдал приказ в одну строчку генералу Буссе, командующему немецкой 9-й армией: «Отступите и займите позиции на втором рубеже обороны». Уже было 8.45 вечера. Точно через семь часов пятнадцать минут в понедельник 16 апреля Giftzweg начнет последний бой за Германию. [273]