Часть третья.

Цель

Глава 1

В Вербное воскресенье незадолго до полуночи у серого каменного здания в Сиссонне, в Северной Франции, где размещался штаб 82-й воздушно-десантной дивизии, остановился американский штабной автомобиль. Из него вышли два офицера. Один — в американской военной форме, другой — в британской полевой форме без знаков различия. Второй мужчина, высокий и худощавый, был в аккуратном зеленом берете на белокурых волосах, в ярком контрасте с которыми пылали пышные и дерзкие рыжие усы. И для британцев, и для американцев его имя было почти непроизносимым: Ари Д. Бестебрёртье. Он был широко известен как Ари или капитан Гарри, но даже эти имена менялись в соответствии с заданиями, которые он выполнял за немецкой линией фронта. Ари был агентом частей особого назначения (десантно-диверсионных войск) и сотрудником Голландской разведывательной службы.

Несколько дней назад начальство вызвало Ари в Брюссель и сообщило, что он приписан к 82-й дивизии для специальной операции. Он должен был явиться к 38-летнему генерал-майору Джеймсу М. Гавину, командиру 82-й дивизии, чтобы принять участие в совершенно секретном совещании. Ари и сопровождавший его офицер вошли в штаб, поспешно поднялись по лестнице на второй этаж и прошли по коридору к хорошо охраняемой комнате, где хранились карты. Здесь военный полицейский проверил их документы, отсалютовал и открыл дверь. [84]

В помещении Ари радушно встретили генерал Гавин и начальник его штаба полковник Роберт Винеке. Большинство из находившихся в комнате офицеров были старыми друзьями Ари: он прыгал с парашютом и сражался бок о бок с ними в нападении 82-й на голландский Неймеген. Его начальство в Брюсселе не преувеличило мер безопасности, которых ему следовало ожидать. Присутствовало всего пятнадцать офицеров: командиры полков и некоторые члены их штабов, все явно тщательно отобранные. Комната была обставлена очень просто: несколько скамей и столов, несколько карт на стенах. В одном конце помещения занавес закрывал большую карту размером во всю стену.

Офицер безопасности назвал имя каждого офицера и сверил его со списком, затем генерал Гавин начал совещание. Встав у занавешенной карты, он жестом пригласил всех подойти к нему. «На это совещание пригласили только тех, для кого все, сообщенное сегодня, абсолютно необходимо, — начал он. — И я должен подчеркнуть, что до получения дальнейших приказов ничто из того, что вы услышите сегодня, не должно выйти за пределы этой комнаты. В некотором смысле вы будете тренировать своих людей в полном неведении, поскольку не сможете открыть им цель. Фактически, вы уже частично подготовили их, хотя большинство из вас совершенно об этом не подозревали. В последние несколько недель вы и ваши люди прыгали или летали над особым тренировочным районом, намеренно размеченным так, чтобы имитировать действительные масштабы следующей цели нашего наступления. Господа, мы бьем на поражение. Мы нанесем сокрушительный удар».

Генерал дернул шнур, висевший сбоку от карты. Шторы разъехались, открыв цель: Берлин.

Ари пристально вгляделся в лица офицеров, смотревших на карту, и увидел энтузиазм и предвкушение. Он не удивился. Уже месяцы эти командиры жаждали настоящего дела. Большинство из них выбрасывались со своими частями на Сицилии, в Италии, в Нормандии и Голландии, но в последнее время дивизии отводилась роль сухопутных войск, главным образом в Арденнах в «битве на выступе». Ари знал, что, будучи командирами отборных воздушно-десантных частей, они чувствовали, что не выполняют свое истинное предназначение: штурмовать цели впереди наступающих армий, а [85] затем удерживать их, пока не подойдут основные войска. Союзники наступали столь быстро, что запланированные парашютные десанты снова и снова отменялись.

«Штурм Берлина, — объяснял Гавин, — часть операции 1-й союзнической воздушно-десантной армии, в которой будут задействованы соединения из трех дивизий. 82-й, обозначенной «Оперативная группа «А», отводится главная роль. — Скатав вверх прозрачное покрытие карты, Гавин указал на ряд квадратиков и овалов, начерченных черным жирным карандашом вокруг различных объектов и зон выброски. — По существующим планам, — сказал он, — 101-я воздушно-десантная дивизия занимает аэродром Гатов к западу от города. Бригада 1-го воздушно-десантного корпуса захватывает аэродром Ораниенбург на северо-западе... Наша цель находится в самом Берлине — это аэропорт Темпельхоф».

Цель 82-й дивизии казалась неправдоподобно маленькой. Среди 321 квадратной мили, занимаемой городом и его окрестностями, аэропорт выглядел почтовой маркой — зеленым пятном едва ли в полторы квадратные мили, стиснутым плотной застройкой. С севера, востока и юга к нему грозно подступало не менее девяти кладбищ. «Два полка рассредоточатся по периметру аэропорта, — говорил Гавин, — а третий займет здания, обращенные к центру Берлина, в северной части поля. Мы будем удерживать плацдарм силами воздушного десанта до подхода сухопутных войск. Ждать придется недолго, самое большее — несколько дней».

Гавин также отметил, что «слепую» тренировку парашютистов следует проводить более интенсивно. Рельефные модели Темпельхофа и окружающих районов необходимо разместить в находящихся под особой охраной помещениях штабов; фотографии зоны высадки, данные разведки и все другие материалы будут предоставлены командирам полков и их штабам для конкретного планирования.

«Большая удача, что в нашем распоряжении находится капитан Гарри, — продолжал Гавин. — Он эксперт по Берлину, особенно по Темпельхофу и прилегающим районам. Он будет выброшен с парашютом вместе с нами и сможет присутствовать на совещаниях и отвечать на все ваши вопросы».

Гавин сделал паузу и обвел взглядом своих офицеров. [86]

«Не сомневаюсь, что все вы хотите знать ответ на главный вопрос: как скоро? Это зависит от немцев. План воздушного десанта разрабатывался с ноября прошлого года. Он постоянно менялся, и мы должны ожидать еще больше изменений до начала операции. День «А», как обозначен этот день, зависит от скорости продвижения союзников к Берлину. Естественно, дата десантирования будет назначена не раньше, чем сухопутные войска окажутся на приемлемом расстоянии от города. Однако вполне вероятно, что до дня «А» осталось не более двух-трех недель. Так что у нас не очень много времени. Вот и все, что я могу сказать вам сейчас».

Гавин отступил и дал слово своим штабистам. Один за другим они объясняли различные фазы операции, но Гавин слушал невнимательно. Как он впоследствии вспоминал, он сожалел о том, что из-за требований секретности не может полностью раскрыть детали. Он был далеко не искренен, ибо сообщил своим офицерам только часть плана операции 1-го союзнического воздушно-десантного корпуса — оперативные действия по захвату аэропортов во взаимодействии с наступающими на Берлин союзниками. Он не упомянул, что приказ на это десантирование может быть отдан в совершенно другой военной обстановке: при неожиданном крахе или капитуляции Германии и ее вооруженных сил. Та часть плана все еще оставалась совершенно секретной. Она являлась логическим продолжением операции «Оверлорд» — вторжения в Европу — и некоторое время называлась операция «Рэнкин, Кейз Си», а позже операция «Талисман». Последнее название изменили в ноябре 1944 года в целях безопасности. Теперь операция называлась «Иклипс».

План «Иклипс» был столь секретным, что, кроме высокопоставленных офицеров штаба Верховного главнокомандующего, только паре десятков генералов было разрешено изучить его. Это были командиры армий или корпусов или представители других служб с эквивалентными полномочиями. Мало кто из командиров дивизий знал об «Иклипсе». Сам Гавин знал только некоторые из целей и те части плана, что касались непосредственно его и его дивизии.

В предшествующие месяцы на бесконечных совещаниях, на которых присутствовали генерал Льюис Брэртон, командир 1-й союзнической воздушно-десантной армии, и непосредственный начальник Гавина, генерал-майор Мэтью [87] Б. Риджуэй, командир 18-го корпуса, о «Иклипсе» говорили как о плане оккупации Германии. План детализировал оперативные действия, которые должны быть предприняты немедленно в случае поражения или капитуляции Германии. Его главными целями были принуждение к безоговорочной капитуляции, разоружение всех немецких войск и контроль над ними.

В той части «Иклипса», где был распланирован воздушно-десантный штурм Берлина, парашютистам предписывалось действовать быстро, чтобы «завладеть вражеской столицей и главным административным и транспортным центром... и продемонстрировать наше вооруженное присутствие». Десантники должны были подавлять любые оставшиеся очаги сопротивления фанатиков; спасать военнопленных и заботиться о них; захватывать секретные документы, досье и фотопленки, не допуская их уничтожения; овладевать информационными центрами, такими, как почтовые и коммуникационные ведомства, радиостанции, редакции газет и типографии; брать в плен военных преступников и уцелевших членов правительства, устанавливать закон и порядок. Воздушно-десантные войска должны были предпринимать все эти меры до прибытия сухопутных войск и групп военного правительства.

Вот и все, что было сообщено Гавину об операции «Иклипс». О том, как по плану «Иклипс» собирались оккупировать или разделить на зоны Германию и Берлин, он ничего не знал. В данный момент единственной обязанностью Гавина было подготовить 82-ю дивизию, однако, чтобы удовлетворить всем требованиям, необходимо было разработать два отдельных плана. Первый — оперативный план захвата города. Второй план, исходя из условий «Иклипса», требовал сбросить на Берлин десантные части, как авангард, но исключительно с полицейскими функциями. Гавин сообщил своим командирам только то, на что имел право, хотя знал, что, если война закончится неожиданно, боевая задача воздушного десанта круто изменится. На данный момент приказ был недвусмысленным: следовать оперативному плану и подготовить 82-ю дивизию к воздушному десанту с целью захвата Берлина.

Гавин очнулся от своих мыслей и услышал конец речи офицера голландской разведки: «Я должен повторить, что, [88] если вы ожидаете помощи от кого-либо в Берлине, забудьте об этом. Найдете ли вы проводников, желающих помочь? Ответ: нет. Есть ли подполье, аналогичное тому, что мы имели во Франции и Голландии? Ответ: нет. Даже если кто-то из берлинцев сочувствует нам, они слишком запуганы, чтобы продемонстрировать свои симпатии. Позже мы сможем обсудить эти вопросы более детально, но сейчас позвольте мне заверить вас: не питайте никаких иллюзий насчет того, что вас встретят с шампанским и розами. Армия, СС и полиция будут сражаться до последней пули, а потом выйдут с поднятыми руками и заявят вам, что война была страшной ошибкой, что во всем виноват Гитлер, и начнут благодарить вас за то, что вы вошли в город раньше русских. — Долговязый голландец тронул ус. — Они будут драться, как сумасшедшие, и бои будут жаркими. Но цель того стоит, и я горд тем, что иду с вами. Друзья мои, когда мы возьмем Берлин, война закончится».

Гавин знал, что взять Берлин будет нелегко, но полагал, что психологический шок штурма может сам по себе подавить немецких защитников Берлина. Это будет один из самых крупных воздушных десантов войны. По первоначальному плану в операции предполагалось задействовать 3000 самолетов прикрытия, 1500 транспортных самолетов, возможно, более тысячи планеров и около 20 000 парашютистов — больше, чем было сброшено в Нормандии в день «Д». «Все, что нам нужно, — в заключение сказал Гавин своим офицерам, — это решение и слово «ВПЕРЕД!».

* * *

В 30 милях от них, в Мурмелон-ле-Гран, закаленная 101-я воздушно-десантная дивизия также упорно тренировалась и была готова к любой операции, однако никто в 101-й не знал, каким будет приказ. Высшее командование спускало столько планов парашютного десанта, что командир дивизии генерал-майор Максвелл Д. Тейлор, его заместитель бригадный генерал Джеральд Дж. Хиггинс и штабные офицеры находились в затруднительном положении. Они должны были готовить дивизию согласно каждому плану, но не переставали задаваться вопросом, осуществится ли хоть какой-то из них. [89]

Кроме штурма Берлина, существовали планы воздушного десанта на германскую военно-морскую базу в Киле (операция «Ирапшн»); ряд десантов на лагеря для военнопленных (операция «Джубилэнт»); десант с целью захвата целей перед наступлением 7-й армии США, когда она направится к Черному Лесу (Шварцвальду) (операция «Эффектив»). Изучались и многие другие планы — один фантастичнее другого. Штаб 101-й дивизии узнал, что штаб 1-й союзнической воздушно-десантной армии даже рассматривает возможность десантирования дивизии в горах в районе Берхтесгадена в Баварии с целью захвата «Орлиного гнезда» в Оберзальцберге, вероятно, вместе с его хозяином, Адольфом Гитлером.

Разумеется, невозможно было детально распланировать все десанты. Как сказал генерал Хиггинс своему штабу: «Просто нет столько транспортных самолетов для размещения войск и парашютистов, если будут отданы приказы на все эти операции. В любом случае, мы не жадные — нам хватит и одной!» Однако какой именно приказ получит воздушно-десантная армия и, в частности, какова будет роль 101-й дивизии? Десант на Берлин казался наиболее вероятным, хотя даже начальник оперативного отдела полковник Гарри Киннард полагал, что это будет «довольно опасное задание». Все сожалели, что, в случае берлинского десанта, 101-я будет сброшена на аэродром Гатов, в то время как их главный соперник — 82-я — получил главную цель — Темпельхоф. И все же Берлин оставался важнейшей военной целью; дел хватит всем.

Полковнику Киннарду воздушный десант казался идеальным способом закончить войну в Европе. На карте военных действий он даже начертил красную линию от районов сосредоточения десантных войск во Франции до зон высадки 101-й дивизии в Берлине: немецкая столица лежала всего в 475 воздушных милях от базы. Если им дадут зеленый свет, думал он, первые американцы окажутся в Берлине всего через пять часов.

Генерал Тейлор, командир 101-й, и его заместитель, генерал Хиггинс, хотя и страстно стремились к этому штурму, сомневались в том, что воздушным десантникам предоставят этот шанс. Хиггинс угрюмо изучил карту и сказал: «Сухопутные войска движутся с такой скоростью, что, похоже, оставят нас не у дел». [90]

В этот же день, в воскресенье 25 марта, военные лидеры западных союзников получили обнадеживающие новости из штаба верховного главнокомандующего союзническими экспедиционными силами. В Вашингтоне и Лондоне генерал Джордж К. Маршалл, начальник штаба армии США, и фельдмаршал сэр Алан Брук, начальник имперского генерального штаба, изучили телеграмму от генерала Дуайта Д. Эйзенхауэра, прибывшую накануне ночью: «Ряд недавних побед к западу от Рейна привел, как и планировалось, к уничтожению большого количества вражеских сил на Западном фронте. Не желая казаться слишком оптимистичным, я все же глубоко убежден в том, что нынешняя ситуация представляет возможности, за которые мы сражались и которые не должны упускать... Мое личное мнение: вражеские войска... так растянулись, что прорыв их обороны и наше наступление скоро будут ограничены лишь нашим материально-техническим обеспечением... Я отдаю распоряжения на самые энергичные действия по всей линии фронта... Я намерен с максимальной скоростью закреплять каждый успех».

Глава 2

С высоты в 800 футов колонны людей и транспорта казались бесконечными. Дуэйн Фрэнсис зачарованно смотрел из своего невооруженного самолета-разведчика «Пайпер Каб» по прозвищу «Промахнись» на разворачивавшийся внизу спектакль. Земля кишела войсками, танками и машинами. С самого конца марта, когда последние части форсировали Рейн, Фрэнсис следил за выходом войск на оперативный простор. Теперь великая река осталась далеко позади. Справа, и слева, и впереди, насколько мог видеть Фрэнсис, все было окрашено в цвет хаки.

Фрэнсис толкнул ручку управления вперед, и «Промахнись» устремился вниз вдоль границ 2-й британской и 9-й американской армий. Фрэнсис помахал крыльями, увидел ответные приветствия солдат и направился прямо на восток выполнять свою задачу в качестве «глаз» ведущих танковых колонн 5-й бронетанковой дивизии. Победа близка, в этом он был уверен. Ничто не сможет остановить [91] наступление. Двадцатичетырехлетнему пилоту казалось, как он впоследствии вспоминал, что «сама земная твердь расшаталась и на всех парах стремится к Эльбе», последнему водному барьеру на пути к Берлину.

Фрэнсис видел лишь крошечную часть грандиозного наступления союзников. Уже несколько дней в пронизывающий холод и непрерывный дождь, в грязи, в слякоти и по льду, от Голландии почти до швейцарской границы вал людей, снаряжения и техники шириной в 350 миль выкатывался на равнины Германии. Последнее крупномасштабное наступление было в самом разгаре. Чтобы разрушить немецкую военную мощь, семь колоссальных армий: восемьдесят пять укомплектованных дивизий, пять из них — воздушно-десантные и двадцать три — бронетанковые, — большая часть войск западных союзников численностью 4 600 000 человек хлынула в рейх для нанесения последнего удара.

В городах и деревнях перепуганные немцы, все еще ошеломленные прокатившимися над ними сражениями, с изумлением таращились из подъездов и разбитых окон на бесчисленные войска союзников. Повсюду висели самодельные флаги, символы капитуляции: белые простыни, полотенца, клочки одежды.

Операция была гигантской, от ее скорости захватывало дух. По всем дорогам грохотали колонны танков, самоходных орудий, тяжелой артиллерии, бронемашин, транспортеров с легкими ручными пулеметами Брена, грузовиков с боеприпасами, санитарных машин, цистерн с горючим и огромных дизельных тягачей с длинными трейлерами, груженными снаряжением, секциями мостов, понтонами, бронированными бульдозерами и даже десантными судами. Дивизионные штабы передвигались на джипах, штабных автомобилях, жилых автоприцепах для командования и массивных автофургонах радиосвязи, ощетинившихся лесами дрожащих антенн. И все дороги были забиты войсками: люди ехали в грузовиках и бронемашинах, шагали по обочинам рядом с моторизованными колоннами или упорно месили грязь окрестных полей.

Это был яростный, яркий парад с боевыми знаменами, полковыми эмблемами и знаками различия, парад творцов истории Второй мировой войны. В дивизиях, бригадах и полках были гвардейцы, которые обеспечивали эвакуацию [92] из Дюнкерка; бородатые командос в выцветших зеленых беретах, ветераны бригады лорда Ловата, которые совершали набеги на берега оккупированной Европы в самые тяжелые годы войны; закаленные канадцы знаменитой 2-й дивизии, высадившейся в Дьеппе — в кровавой репетиции вторжения в Нормандию. В бронетанковых колоннах с развевающимися знаменами были «Крысы пустыни» из 7-й бронетанковой дивизии, которые помогли загнать фельдмаршала Эрвина Роммеля в ливийские пески. Перекрывая топот людей и грохот техники, неслась мелодия «Дьяволы в юбках»: волынки 51-й шотландской Хайлендской дивизии, как всегда, играли прелюдию к сражению.

В колоннах американцев наступали дивизии с дерзкими именами и захватывающим прошлым: «Боевая 69-я»; 5-я бронетанковая «Победная дивизия»; «Лесорубы» 84-й пехотной; 4-я пехотная «Дивизия плюща»; 2-я бронетанковая дивизия «Ад на колесах», чья нетрадиционная тактика танкового боя сеяла панику в рядах немцев на всем пути от высохших рек Северной Африки до берегов Рейна; 1-я дивизия «Большая красная», имевшая на своем счету больше десантных операций, чем любое другое американское соединение: 1-я, вместе с одной из старейших американских дивизий, упрямой, пронизанной традициями 29-й «Синие и серые», когда все казалось потерянным, цеплялась за узкую полосу нормандского берега под кодовым названием «Омаха» (один из секторов высадки десанта в день «Д». — Пер.).

Одну из частей, прославленную 83-ю пехотную дивизию, которая двигалась так же быстро, как бронетанковая оперативная группа, корреспонденты недавно прозвали «Бродячий цирк». Ее изобретательный командир генерал-майор Роберт К. Мейкон отдал приказ пополнить транспорт дивизии всем, что двигалось, «не задавая вопросов». И теперь «Бродячий цирк» передвигался на причудливом ассортименте наспех перекрашенных трофейных немецких машин: на джипах вермахта, штабных автомобилях, грузовиках для боеприпасов, танках «тигр» и «Марк U», мотоциклах, автобусах и самых дорогих их сердцам двух пожарных машинах. Одна из пожарных машин, вся облепленная пехотинцами, возглавляла колонну дивизии. Над ее задним бампером развевалось огромное знамя с надписью: «СЛЕДУЮЩАЯ ОСТАНОВКА: БЕРЛИН». [93]

В наступление шли три огромные группы армий. Между голландским Неймегеном и Дюссельдорфом на Рейне 21-я группа армий под командованием фельдмаршала сэра Бернарда Лоу Монтгомери 23 марта форсировала Рейн и теперь стремительно продвигалась по равнинам Вестфалии севернее великой Рурской долины, главного индустриального района Германии. Также под командованием Монтгомери на его северном фланге двигалась канадская 1-я армия генерал-лейтенанта Анри (Генри) Д. Крерара. В центре перемещалась британская 2-я армия генерал-лейтенанта сэра Майлза Демпси — самая «союзническая» из всех союзнических армий; кроме английских, шотландских и ирландских частей, в ней сражались подразделения поляков, голландцев, бельгийцев, чехов и даже американская дивизия — 17-я воздушно-десантная. На южном фланге шло третье соединение Монтгомери: мощная американская 9-я армия генерал-лейтенанта Уильяма Симпсона. Рейн уже остался в 50 милях позади войск Монтгомери.

Следующей в линии союзников, растянувшись на 125 миль вдоль Рейна от Дюссельдорфа до района Майнца, удерживала фронт 12-я группа армий под командованием спокойного, скромного генерала Омара Нелсона Брэдли. Как и у Монтгомери, у Брэдли было три армии. Однако одна из них, американская 15-я под командованием генерал-лейтенанта Леонарда Джероу, была «призрачной» армией, так как готовилась к оккупационным обязанностям и на данный момент играла относительно неактивную роль, удерживая западный берег Рейна прямо перед Руром от района Дюссельдорфа до Бонна. Основной силой Брэдли были мощные американские 1-я и 3-я армии общей численностью около 500 000 человек. 1-я армия генерала Кортни Ходжеса, «рабочая лошадка» Европейского театра военных действий, возглавлявшая вторжение в Нормандию, наступала с юга от Рура на восток с головокружительной скоростью. С самого захвата моста в Ремагене 7 марта Ходжес упорно расширял плацдарм на восточном берегу Рейна, куда втискивались дивизия за дивизией. Затем, 25 марта, солдаты 1-й армии бросились в сокрушительное наступление с этого плацдарма. Сейчас, три дня спустя, они были более чем в 40 милях от начальной точки. Рядом с 1-й армией с боями продвигалась прославленная американская 3-я армия [94] генерала Джорджа С. Паттона. Несговорчивый и вспыльчивый Паттон, похвалявшийся, что его 3-я армия прошла дальше и быстрее всех, освободила больше квадратных миль континента и пленила больше немцев, чем любая другая, снова рвался вперед. Он навлек на себя гнев Монтгомери, тайно с разбегу форсировав Рейн за двадцать четыре часа до разрекламированной атаки 23 марта 21-й группы армий. Теперь танковые колонны Паттона двигались на восток со скоростью 30 миль в день.

Рядом с Паттоном и на правом фланге войск, находившихся под командованием генерала Брэдли, шла третья огромная сила союзников — 6-я группа армий генерала Джейкоба Диверса. Две армии Диверса — 7-я американская генерал-лейтенанта Александера Пэтча и 1-я французская генерала Жана Делатра де Тассиньи — удерживали южное крыло фронта длиной примерно 150 миль. Армии Пэтча и Паттона двигались почти в один эшелон, не отставая друг от друга. Армия де Тассиньи сражалась на самой пересеченной местности всего фронта, продираясь через Вогезы и Черный Лес. Его армия, первая французская армия, сформированная после освобождения Франции, шесть месяцев назад даже не существовала. Теперь ее 100 000 солдат надеялись, что еще успеют рассчитаться с ботами до того, как закончится война.

Рассчитаться хотел каждый, однако по всему Западному фронту германская армия уже не была сплоченной, организованной силой. Потрепанные во время наступления в Арденнах, когда-то всесильные армии рейха были окончательно разбиты в длящемся месяц сражении между Мозелем и Рейном. Решение Гитлера сражаться к западу от Рейна вместо того, чтобы отвести разбитые войска на заготовленные позиции на восточном берегу, оказалось катастрофическим; его можно назвать одним из величайших промахов той войны. Почти 300 000 человек были взяты в плен и 60 000 убиты или ранены. Всего немецкие потери составили в эквиваленте более двадцати полных дивизий.

Хотя, по современным оценкам, у немцев осталось более шестидесяти дивизий, это были всего лишь «бумажные» дивизии; каждая из них насчитывала по пять тысяч человек вместо штатного состава от девяти до двенадцати тысяч. Фактически, на западе осталось, как полагали, [95] едва ли двадцать шесть полных немецких дивизий, и даже они были плохо снаряжены; у них не хватало боеприпасов, катастрофически недоставало горючего и транспорта, артиллерии и танков. Кроме них были потрепанные остатки дивизий, отдельные группы СС, зенитные войска, тысячи летчиков люфтваффе без самолетов (немецкая авиация практически прекратила свое существование), полувоенные организации, отряды местной обороны — фольксштурма, состоявшие из необученных стариков, мальчишек и подростков-курсантов. Дезорганизованная, лишенная связи и зачастую профессиональных командиров, германская армия не могла ни остановить, ни замедлить методичный натиск армий Эйзенхауэра.

Наступление от берегов Рейна продолжалось едва ли неделю, а стремительно продвигающиеся армии Монтгомери и Брэдли уже приближались к последней немецкой твердыне — сильно укрепленному Руру. Одновременно с их наступлением в восточном направлении три американские армии неожиданно и резко повернули к Руру с севера и юга. На севере 9-я армия Симпсона, продвигавшаяся прямо на восток, теперь начинала марш на юго-восток. С юга 1-я армия Ходжеса и 3-я армия Паттона, наступавшие параллельно (Паттон с внешней стороны), теперь также разворачивались и направлялись на северо-восток, чтобы соединиться с Симпсоном. Ловушка была расставлена так быстро, что немцы — в основном группа армий «Б» фельдмаршала Вальтера Моделя численностью не менее двадцати одной дивизии, — казалось, даже не замечали, что вокруг них смыкаются клешни. Теперь им угрожало окружение: «котел» примерно 70 миль длиной и 55 миль шириной, куда, по данным союзнической разведки, попало больше людей и снаряжения, чем русские захватили под Сталинградом.

По общему плану поражения Германии, форсирование Рейна и захват Рура всегда считались основными и труднодостижимыми целями. Огромный промышленный Рурский бассейн с его угольными шахтами, нефтеперегонными, сталелитейными и оружейными заводами раскинулся почти на четыре тысячи квадратных миль. Полагали, что его захват может занять месяцы, но это было до разгрома немцев на Рейне. Сейчас захват в клещи — военная хитрость тихого [96] миссурийца Омара Брэдли — осуществлялся с захватывающей дух скоростью. Американцы продвигались так быстро, что командиры дивизий теперь говорили, что полное окружение — вопрос нескольких дней. Как только Рур окажется в кольце, у Германии останется слишком мало войск, чтобы сдержать мощное наступление союзников. Враг уже был сокрушен настолько, что не имел непрерывной линии обороны.

Германские войска были так дезорганизованы, что генерал-майор Айзик Д. Уайт, командующий 2-й бронетанковой дивизией США, приказал своим солдатам обходить любой крупный очаг сопротивления и двигаться дальше. 2-я дивизия, острие 9-й армии, окружавшая немцев по северному краю Рура, стремительно преодолела более 50 миль за три дня. Немцы, попавшие в небольшие изолированные «котлы», сражались ожесточенно, но больше неприятностей, чем вражеское сопротивление, доставляли 2-й дивизии взорванные мосты, наспех возведенные заграждения на дорогах, минные поля и пересеченная местность, что встречалось практически повсюду.

Подполковник Уилер Мерриам, который вел в авангарде 2-й дивизии свой 82-й батальон разведки, сталкивался с огромной неразберихой и очень слабым сопротивлением. 28 марта, когда его танки рассредоточились по обе стороны главной железной дороги восток — запад, Мерриам приказал остановиться, чтобы доложить о своих новых позициях. Пока его радист пытался связаться со штабом, Мерриаму показалось, что он слышит паровозный гудок, и вдруг прямо через его позиции, пыхтя, потащился немецкий поезд: вагоны, забитые войсками, и платформы с бронемашинами и пушками. Немцы и американцы в изумлении вытаращились друг на друга. Глядя на солдат вермахта, высунувшихся из окон, Мерриам мог даже рассмотреть «отдельные волоски на их лицах, пропущенные при бритье». Его люди ошеломленно смотрели вслед ушедшему на запад поезду. С обеих сторон не раздалось ни единого выстрела.

Наконец Мерриам очнулся и схватился за радиотелефон. Почти в тот же момент, как в нескольких милях к западу командир дивизии генерал Уайт по радиотелефону своего джипа получил предупреждение взволнованного Мерриама, [97] он сам увидел поезд. Военный полицейский резко остановил колонны 2-й дивизии, пересекавшие железнодорожные пути, а Уайт, как и Мерриам, зачарованно смотрел на катившийся мимо поезд. Через несколько секунд Уайт уже вызывал по полевому телефону артиллерийский огонь. Несколько минут спустя 92-й батальон полевой артиллерии дал залп и разрубил поезд точно пополам. Позже обнаружилось, что в немецком составе находилось множество противотанковых орудий, полевых орудий и 16-дюймовое орудие на железнодорожной платформе. Захваченные в плен солдаты с поезда сообщили, что даже не подозревали о наступлении союзников. Они думали, что американцы и британцы все еще стоят к западу от Рейна.

Эта неразбериха была и союзником и врагом. Подполковник Эллис У. Уильямсов с 30-й пехотной дивизией продвигался так быстро, что был даже обстрелян артиллерией другой союзнической дивизии. Они приняли людей Уильямсона за отступающих на восток немцев. Лейтенант Кларенс Нельсон из 5-й бронетанковой попал в похожий переплет. В его джип влетел снаряд, но лейтенант успел перепрыгнуть в колесно-гусеничный танк, приблизившийся под сильным артиллерийским огнем. Нельсон приказал экипажу танка уничтожить вражеский опорный пункт. Танк взобрался на холм и дал два залпа... по британской бронемашине. Британцы, хотя и остались невредимы, пришли в ярость. Оказалось, что они сидели в засаде, поджидая какую-нибудь цель. Капеллан Бен Л. Роуз из 113-й легкомеханизированной группы вспоминает, как командир танка серьезно докладывал командиру группы: «Мы продвинулись еще на сто ярдов, сэр... с боем. Сопротивление ожесточенное, как вражеское, так и дружеское».

Столь стремительным было окружение и столь быстро разваливалась немецкая линия обороны, что многих командиров больше тревожили потери личного состава в дорожных авариях, чем от вражеского огня. Капитан Чарльз Кинг из прославленной британской 7-й бронетанковой дивизии умолял своих людей «осторожнее рулить по этим дорогам». «Было бы печально, — предупреждал он, — именно сейчас умереть в автокатастрофе». Несколько часов спустя Кинг, один из первых «крыс пустыни», погиб: его джип подорвался на немецкой мине. [98]

Большинство солдат понятия не имели, где они находятся и кто наступает на флангах их частей. Передовые отряды часто выходили за пределы районов, обозначенных на их картах. Находчивых парней из 82-го батальона разведки это ни в малейшей степени не тревожило. Они пользовались чревычайными картами: шелковыми, размером с носовой платок картами спасения ВВС США, которыми ранее обеспечивали всех боевых летчиков на тот случай, если их собьют над вражеской территорией. Разведчики 82-го батальона подтверждали свое местоположение, просто сверяясь с немецкими дорожными указательными столбами. В секторе 84-й дивизии подполковник Норман Д. Карнз обнаружил, что на весь его батальон имеются только две пригодные карты, и это его не беспокоило... пока работали все его радиотелефоны и он мог держать связь со штабом. Лейтенант Артур Т. Хадли, эксперт по психологическим методам ведения войны, прикомандированный ко 2-й бронетанковой дивизии, который требовал капитуляции немецких городов не орудием, а громкоговорителем своего танка, теперь пользовался картами древнего туристического путеводителя Бедекера. Капитан Фрэнсис Шоммер из 83-й дивизии всегда знал, куда привел свой батальон. Он просто хватал первого попавшегося на глаза немца, тыкал ему в ребра дулом винтовки и на беглом немецком спрашивал, где он находится. И пока еще ни разу он не получил неверного ответа.

Личному составу бронетанковых дивизий наступление от берегов Рейна представлялось особым способом ведения боевых действий. Похожие на змей колонны бронетехники, которые сейчас атаковали, обходили, окружали, прорезали немецкие города и армии, демонстрировали классический пример тактики бронетанковых войск в ее лучшем исполнении. Некоторые пытались обрисовать в письмах великую бронетанковую гонку на восток. Подполковник Клифтон Батчелдер, командир 1-го батальона 67-го бронетанкового полка, полагал, что в этом прорыве сосредоточены «вся решительность и дерзость знаменитых кавалерийских операций Гражданской войны». Лейтенант Джеральд П. Либман отмечал, что, пока 5-я бронетанковая дивизия прорезалась сквозь врага, тысячи немцев оставались сражаться позади в окружении. Он насмешливо написал: «Мы используем тылы врага ПОСЛЕ прорыва его передовых позиций». [99]

Либману наступление напоминало бронетанковый бросок генерала Паттона из живых изгородей Нормандии, в котором он также принимал участие. «Никто не ест и не спит, — замечал он. — Мы только атакуем и продвигаемся, атакуем и продвигаемся. Повторяется Франция, но на этот раз на домах развеваются не французские триколоры, а флаги капитуляции». В Девонширском полку, наступающем вместе с британской 7-й бронетанковой дивизией, лейтенант Фрэнк Барнз сказал своему другу лейтенанту Роберту Дейви, что «замечательно все время идти вперед». Оба офицера ликовали, так как на коротком инструктаже перед атакой им сказали, что это последнее мощное наступление и что конечная цель — Берлин.

Фельдмаршал Монтгомери всегда считал Берлин конечной целью. Подверженный вспышкам гнева, не терпящий отсрочек, темпераментный и часто бестактный, но неизменно реалистичный и отважный, Монтгомери нацелился на Берлин еще во время своей великой победы в пустыне при Эль-Аламейне. Тот самый человек, который решительно сказал «Вперед», когда погодные условия грозили отсрочить вторжение в Нормандию, теперь снова требовал зеленый свет. В отсутствие четкого решения Верховного главнокомандующего Монтгомери объявил свое. В 6.10 вечера вторника 27 марта в закодированном послании в штаб Верховного главнокомандования он информировал генерала Эйзенхауэра: «Сегодня я отдал приказ командующим армиями о наступлении на восток, которое вот-вот должно начаться... я намереваюсь прорваться к Эльбе силами 9-й и 2-й армий. Правый фланг 9-й армии будет направлен на Магдебург, а левый фланг 2-й армии — на Гамбург... Канадская армия будет очищать от врага Северо-Восточную Голландию, Западную Голландию и прибрежный район к северу от левого фланга 2-й армии... Я приказал 9-й и 2-й армиям немедленно выдвинуть бронетанковые и мобильные соединения для форсирования Эльбы с максимальной скоростью и энергией. Ситуация выглядит благоприятной и в течение нескольких дней события будут развиваться быстро. В четверг 29 марта мой тактический штаб передвинется к северо-западу от Боннингхардта. Затем, я надеюсь... мой штаб будет двигаться к Везелю — Мюнстеру — Виденбрюку — Херфорду — Ганноверу и далее по автобану на Берлин». [100]

* * *

Неторопливо вращаясь на веревочных поводках, Тетя Эффи и Дядя Отто скорбно озирали заваленный мусором берлинский двор. Карл Виберг стоял на заднем балконе своей квартиры на втором этаже в Вильмерсдорфе и ласково ободрял своих такс. Он разработал процедуру эвакуации при воздушных налетах, и собаки после недель тренировок вполне к ней привыкли. Как и соседи Виберга, хотя они считали, что швед излишне заботится о своих питомцах. Они привыкли к виду лоснящихся Тети Эффи и Дяди Отто, снующих вверх-вниз мимо окон. Никто не обращал внимания и на болтающиеся веревки, чего, собственно, и добивался Виберг. Если вдруг нагрянет гестапо, он сможет перемахнуть через задний балкон и сбежать по тем же самым веревкам.

Он все продумал очень тщательно. Один-единственный промах, и его разоблачат как шпиона союзников, а теперь, когда берлинцы с каждым днем становились все подозрительнее и встревоженнее, он не хотел рисковать. Он так и не обнаружил местопребывание Гитлера. Его небрежные и на вид невинные вопросы явно не возбудили никаких подозрений, но и не привели ни к какой информации. Даже его высокопоставленные друзья в вермахте и люфтваффе ничего не знали. Виберг начинал верить, что фюрера и его приближенных в Берлине нет.

Когда он втаскивал собак на балкон, вдруг зазвонил дверной звонок. Виберг напрягся; он постоянно терзался страхом, что однажды подойдет к двери и обнаружит полицию. Сейчас он никаких посетителей не ожидал. Виберг аккуратно освободил собак и открыл дверь. На пороге стоял незнакомец. Рослый, крепкий, в рабочих брюках и кожаной куртке. На правом плече он держал большую картонную коробку.

— Карл Виберг? — спросил незнакомец. Виберг кивнул.

Мужчина опустил коробку и поставил ее на пол в прихожей.

— Маленький подарок от ваших друзей в Швеции, — сказал он с улыбкой.

— Моих друзей в Швеции? — насторожился Виберг. [101]

— О, вы отлично знаете, что это. — Незнакомец развернулся и быстро стал спускаться по лестнице.

Виберг тихо закрыл дверь и, окаменев, уставился на коробку. Единственными «подарками», которые он получал из Швеции, было шпионское снаряжение. Ловушка? Не ворвется ли в квартиру полиция в тот момент, когда он откроет коробку? Виберг быстро пересек гостиную и тщательно осмотрел улицу. Пусто. И гостя его нигде не видно. Виберг вернулся к двери, прислушался и не услышал ничего необычного. Наконец он втащил коробку на диван в гостиной и открыл. В столь небрежно врученной коробке находился радиопередатчик. Виберг вдруг осознал, что сильно вспотел.

Несколько недель назад начальник Виберга, датчанин по имени Хеннигс Иессен-Шмидт, сообщил ему, что отныне он будет «кладовщиком» берлинской шпионской сети. С тех пор через курьеров Виберг получал различные посылки, но его всегда предупреждали заранее, и сама доставка всегда осуществлялась с чрезвычайной осторожностью. Его телефон звонил дважды и отключался; это был сигнал, означавший, что следует ждать посылку. Курьеры всегда приходили в темноте и обычно во время авианалетов. Никогда прежде к Вибергу не приближались средь бела дня. Он был в ярости. «Кто-то действовал очень наивно и непрофессионально, подвергая опасности всю операцию», — скажет он впоследствии.

Положение Виберга становилось все более опасным; он не мог допустить визит полиции, ведь его квартира была теперь настоящим хранилищем шпионского снаряжения. В его комнатах было спрятано много валюты, шифровальные таблицы и множество лекарств и ядов: от быстродействующих «нокаутирующих» таблеток, способных лишить сознания на различные периоды времени, до смертельных смесей с цианидом. В его угольном подвале и в арендованном неподалеку гараже хранился маленький арсенал: винтовки, револьверы и боеприпасы. У Виберга был даже чемодан с очень чувствительной взрывчаткой, которая сильно тревожила его из-за авианалетов. Однако он и Иессен-Шмидт нашли отличное укромное место. Взрывчатка теперь лежала в большом депозитном ящике в хранилище Дойче Юнион банка. [102]

Чудесным образом квартира Виберга пока уцелела, но он боялся думать о последствиях, если она будет разбомблена. Его немедленно разоблачат. Иессен-Шмидт сказал Вибергу, что в нужный момент все запасы будут переданы различным группам оперативников и саботажников, которые скоро прибудут в Берлин. Действия этих избранных агентов должны начаться по сигналу, посланному по радио или через курьера сети из Лондона. Виберг ожидал, что распределение снаряжения начнется скоро. Как предупредил Иессен-Шмидт, сообщение передадут в следующие несколько недель, поскольку работа групп должна совпасть с захватом города. Согласно информации, которую получили Иессен-Шмидт и Виберг, британцы и американцы должны достичь Берлина около середины апреля.

Глава 3

Уинстон Черчилль сидел в любимом кожаном кресле, в тишине своего кабинета на Даунинг-стрит, 10, прижав к уху телефонную трубку. Премьер-министр слушал, как его начальник генерального штаба генерал Хастингс Исмей зачитывает копию сообщения Монтгомери Верховному главнокомандующему. Обещание фельдмаршалом «максимальной скорости и энергии» действительно было хорошей новостью; даже лучше заявленного им намерения направить войска на Берлин. «Монтгомери, — сказал премьер-министр Исмею, — продвигается отлично».

После месяцев бурных дискуссий стратегические разногласия между британскими и американскими лидерами, казалось, сгладились. По планам генерала Эйзенхауэра, разработанным осенью 1944 года и одобренным Объединенным комитетом начальников штабов в январе 1945 года на Мальте, 21-й группе армий Монтгомери предписывалось форсировать Нижний Рейн и пройти через север Рура; это был путь, который Черчилль в письме Рузвельту назвал «кратчайшей дорогой на Берлин». На юге американские войска должны были форсировать реку и направиться в район Франкфурта, отвлекая врага от Монтгомери. Это вспомогательное продвижение могло стать [103] главным рубежом, если наступление Монтгомери захлебнется. Однако для Черчилля вопрос был решен. «Великий крестовый поход» близился к своему концу, и Черчиллю было особенно отрадно, что из всех союзных командующих именно герой Эль-Аламейна, казалось, самой судьбой избран для захвата Берлина. 21-я группа армий была специально подготовлена для этого наступления: укомплектована лучшими войсками, обеспечена поддержкой авиации, продовольствием и снаряжением. В общем счете Монтгомери командовал почти миллионом человек в тридцати пяти дивизиях и приданных им частях, включая американскую 9-ю армию.

За четыре дня до этого разговора Черчилль с генералом Эйзенхауэром посетил Германию, чтобы своими глазами увидеть начальную фазу форсирования. Наблюдая с берегов Рейна за тем, как разворачивается монументальное наступление, Черчилль сказал Эйзенхауэру: «Дорогой генерал, немец сметен. Мы его разбили. С ним покончено».

И действительно, в большинстве районов враг сопротивлялся на удивление слабо. В секторе американской 9-й армии, где две дивизии — около 34 000 — форсировали реку плечом к плечу с британцами, потери составили всего тридцать один человек. Сейчас Монтгомери имел более двадцати дивизий и пятнадцать сотен танков на другом берегу реки и продвигался к Эльбе. Дорога на Берлин, которую Черчилль назвал «первостепенной и истинной целью англо-американских армий», казалась широко открытой.

Была она открытой и в политическом смысле. «Большая тройка» никогда не обсуждала, какая армия возьмет город. Берлин был открытой целью, ожидающей захвата той из союзнических армий, которая дойдет первой.

Однако очень активно дискутировался вопрос оккупации остальной вражеской территории, что доказывали сектора, размеченные на картах операции «Иклипс». И решения, касающиеся оккупации Германии, были ключевыми для захвата и политического будущего Берлина. По меньшей мере один из лидеров коалиции осознал это в самом начале. «За Берлин определенно будет гонка», — сказал он. Этим человеком был Франклин Делано Рузвельт. [104]

Этот вопрос поставили перед Рузвельтом семнадцать месяцев назад, 19 ноября 1943 года. В тот момент президент сидел во главе стола в комнате для совещаний апартаментов адмирала Эрнеста Дж. Кинга на борту линкора США «Айова». По обе стороны от него расположились его помощники и советники, и среди них начальник комитета штабов США. Рузвельт направлялся на Средний Восток, чтобы участвовать в Каирской и Тегеранской конференциях — пятой и шестой за войну встречах лидеров антигитлеровской коалиции.

То были важнейшие дни глобальной борьбы со странами «Оси». На русском фронте немцы потерпели свое самое крупное и самое кровавое поражение: Сталинград, окруженный и отрезанный на двадцать три дня, пал, и более 300 000 немцев были убиты, ранены или взяты в плен; На Тихом океане более миллиона американцев теснили японцев на всех направлениях. На Западе Роммеля изгнали из Северной Африки. Италия, атакованная из Африки через Сицилию, капитулировала; немцы с беспощадным упорством цеплялись за северную часть страны. И сейчас англо-американцы готовили планы для решающего удара — операцию «Оверлорд», массированное вторжение в Европу.

На борту «Айовы» Рузвельт выглядел сильно раздраженным. Перед ним лежали документы и карты, отражавшие сущность плана под названием «Рэнкин, Кейз Си», одного из многих вариантов, разработанных в связи с предстоящим вторжением. «Рэнкин Си» включал меры, которые необходимо предпринять в случае неожиданного краха или капитуляции врага. В этой ситуации план предлагал разделить рейх и Берлин на сектора, которые оккупирует «Большая тройка». Президента беспокоило то, что для его страны район был выбран британцами.

«Рэнкин Си» был создан в специфических и разочаровывающих обстоятельствах. Человеком, которому предстояло выполнять его, был бы Верховный главнокомандующий союзническими войсками в Европе, однако эта должность пока оставалась вакантной. Трудное задание составить план для главнокомандующего, то есть подготовить и форсирование Ла-Манша — операцию «Оверлорд», и план на случай капитуляции Германии — операцию «Рэнкин», поручили британскому [105] генерал-лейтенанту Фредерику Моргану{9}, известному под кодовым именем КОССАК (COSSAC) (начальник штаба Верховного главнокомандующего союзническими силами, назначенный, но еще не вступивший в должность).

Это была сомнительная и неблагодарная работа. Когда Моргана назначили на этот пост, сэр Алан Брук, начальник имперского генерального штаба, сказал ему: «Ну, это, конечно, не сработает, но вы должны чертовски хорошо подготовить этот план!»

При подготовке «Рэнкин Си» Моргану пришлось учитывать всевозможные непредсказуемые события. Что случится, если враг капитулирует внезапно и захватит союзников врасплох, как случилось в Первой мировой войне в ноябре 1918 года после непредусмотренной капитуляции немцев? Чьим войскам куда идти? Какие районы Германии будут заняты американскими, британскими и русскими войсками? Кому брать Берлин? Это были основные вопросы, и — если союзники не хотят быть захваченными врасплох внезапным крахом Германии — ответы должны быть ясными и решительными.

До того момента никакого особого плана окончания войны не разрабатывалось. Хотя различные американские и британские правительственные ведомства обсуждали проблемы, которые могли возникнуть после прекращения военных действий, общая политика практически не была сформулирована. Согласие было достигнуто только по одному пункту: вражеская страна будет оккупирована.

У русских, наоборот, никаких проблем с политикой не возникало. Иосиф Сталин всегда считал оккупацию само собой разумеющейся и всегда точно знал, как этого достичь. Еще в декабре 1941 года он прямо информировал британского министра иностранных дел Антони Идена о своих [106] послевоенных требованиях, назвал территории, которые намеревался оккупировать и аннексировать. Это был внушительный список: в качестве военного трофея Сталин хотел признания своих претензий на Латвию, Литву и Эстонию; ту часть Финляндии, которую он захватил, когда напал на финнов в 1939 году; Бессарабию в Румынии; ту часть Восточной Польши, которую Советы получили в 1939 году по договору с нацистами, и большую часть Восточной Пруссии. В то время как Сталин невозмутимо излагал свои условия, немецкие орудия грохотали в пятнадцати милях от Кремля в московских пригородах, где немецкие войска все еще отчаянно рвались к русской столице.

Хотя в 1941 году британцы сочли требования Сталина по меньшей мере преждевременными{10}, они подготовили свои собственные планы.

Британский министр иностранных дел Антони Иден рекомендовал полностью оккупировать Германию и разделить ее между союзниками на три зоны. Вслед за этим был учрежден правительственный орган, названный Комитет по перемирию и послевоенной политике под председательством заместителя премьер-министра Клемента Эттли, главы лейбористской партии. Группа Эттли разработала всеобъемлющие рекомендации, также защищавшие трехстороннее разделение, причем Британии отводились промышленно и коммерчески богатые районы. Берлин, как предполагалось, [107] будет совместно оккупирован тремя державами. Единственным из союзников, у которого не было практически никаких планов на случай поражения Германии, оказались Соединенные Штаты. Согласно официальной точке зрения, США считали, что послевоенное урегулирование должно быть отложено поближе к окончательной победе. Предполагалось, что оккупационная политика — в первую очередь забота военных.

Однако сейчас, когда коллективная мощь союзников возобладала на всех фронтах, а скорость их наступления все возрастала, необходимость в координации политических планов стала особенно острой. В октябре 1943 года на конференции министров иностранных дел в Москве были предприняты первые осторожные попытки определить совместную послевоенную политику. Союзники одобрили идею коллективной ответственности за контроль и оккупацию Германии и учредили трехсторонний орган — Европейскую консультативную комиссию — для «изучения и составления рекомендаций трем правительствам по европейским вопросам, касающимся окончания военных действий».

Однако тем временем Морган предложил свой проект — примерный план оккупации Германии, разработанный, как он позже объяснил, «лишь после долгого рассматривания магического кристалла». Первоначально, в отсутствие политического руководства, Морган предложил план ограниченной оккупации. Однако его окончательные предложения в «Рэнкин Си» отражали более детальный план комитета Эттли. Поколдовав над картой, Морган разделил Германию математически на трети, «легко проведя синим карандашом вдоль существующих границ провинций». Было очевидно, что русские, наступающие с востока, должнычжкупировать восточный сектор. Деление между англо-американцами и русскими по пересмотренному плану «Рэнкин Си» предполагало границу от Любека на Балтике до Айзенаха в Центральной Германии и оттуда до чешской границы. Относительно размеров советской зоны у Моргана сомнений не было. Его не просили рассматривать этот вопрос, поскольку, «естественно, это дело русских, которые не включены в нашу компанию». А вот Берлин Моргана тревожил, так как город оказывался в русском секторе. «Должны ли мы и далее считать этот город столицей и будет ли вообще там [108] столица? — размышлял он. — Из интернациональности операции следовало, что оккупация Берлина или любой другой столицы, если таковая будет, должна осуществляться в равной степени трехсторонними силами — по дивизии от американских, британских и русских войск».

Что касается британской и американской зон, их северо-западное соседство, на взгляд Моргана, было предрешено одним, казалось бы, смехотворным, однако важным фактом: дислокацией британских и американских баз и военных лагерей в Англии. С того времени, как первые американские войска прибыли в Соединенное Королевство, они расквартировывались сначала в Северной Ирландии, а затем на юге и юго-западе Англии. Британские войска располагались на севере и юго-востоке. Таким образом, концентрация войск, их снабжение и коммуникации были раздельными: американцы всегда справа, британцы — слева, если стоять лицом к континенту Европа. Как предвидел Морган, операция «Оверлорд» должна была продолжаться от форсирования Ла-Манша до вторжения на пляжи Нормандии и, вероятно, броска через Европу в самое сердце Германии. Британцы должны были войти в Северную Германию и освободить Голландию, Данию и Норвегию. Справа американцы, продолжая наступление через Францию, Бельгию и Люксембург, закончат его в южных германских провинциях.

«Я не думаю, что кто-либо в то время мог полностью сознавать скрытый смысл решения, которое, по всей вероятности, было принято каким-то мелким чиновником в военном министерстве. Но из него вытекало все остальное», — скажет впоследствии Морган.

На борту «Айовы» президент Соединенных Штатов прекрасно сознавал скрытый смысл решения, и именно это не нравилось ему в плане «Рэнкин Си». Как только в три часа началось дневное заседание, Рузвельт, явно раздраженный, поднял этот вопрос. Комментируя сопроводительный меморандум, в котором начальники штабов просили указаний по пересмотренному плану Моргана, Рузвельт упрекнул своих военных советников за «выдвижение некоторых гипотез» — в частности, той, по которой США должны принять британское предложение оккупировать Южную Германию. «Мне не нравится это соглашение», — заявил президент. Он хотел [109] получить северо-запад Германии, хотел получить доступ к портам Бремена и Гамбурга, а также к портам Норвегии и Дании. И Рузвельт твердо настаивал еще кое на чем: на расширении американской зоны. «Мы должны дойти до Берлина. США должны получить Берлин, — сказал он, а затем добавил: — Советы могут забирать территорию к востоку».

Рузвельт был недоволен и еще одним аспектом «Рэнкин Си». На юге США доставалась сфера ответственности, включающая Францию, Бельгию и Люксембург. Рузвельта тревожила Франция и особенно лидер вооруженных сил «Свободной Франции» генерал Шарль де Голль, которого он считал «политической головной болью». Когда войска войдут в эту страну, говорил Рузвельт своим советникам, де Голль будет «в миле позади войск», готовый возглавить правительство. Более всего Рузвельт опасался, что после окончания войны во Франции может-разразиться гражданская война, а он не хотел впутываться «в воссоздание Франции». «Франция, — объявил президент, — британское дитя».

И не только Франция. Рузвельт чувствовал, что Британия хотела бы получить ответственность и за Люксембург, и за Бельгию, и за южную зону Германии. Что касается американской зоны, как видел ее президент, она должна охватить Северную Германию (включая Берлин) до самого Штеттина на Одере. И снова, тщательно подбирая слова, он подчеркнул свое недовольство предложенным зональным соглашением. «По британскому плану США получают южную зону, и мне это не нравится», — сказал Рузвельт.

Предложения президента поразили его военных советников. Три месяца назад на конференции в Квебеке начальники штабов в принципе одобрили этот план, как и Объединенный комитет американских и британских начальников штабов. В то время президент Рузвельт выказал огромный интерес к разделению Германии и своим авторитетом поддержал срочность планирования, высказав желание, чтобы войска «были готовы захватить Берлин так же быстро, как и русские».

Начальники штабов полагали, что вопросы, включенные в «Рэнкин Си», решены. Они представили план на борту «Айовы» только потому, что в нем — наряду с военной стратегией — были затронуты политические и экономические [110] проблемы. Теперь президент оспаривал не только план оккупации, но и сам базис операции «Оверлорд». Если менять запланированные зоны оккупации согласно желаниям президента, то необходимо поменять местами войска до вторжения. Это приведет к отсрочке и таким образом поставит под угрозу все наступление через Ла-Манш, одну из самых сложных операций в военной истории. Военным советникам Рузвельта казалось очевидным, что президент либо не понимает масштабности переброски материально-технического обеспечения, либо понимает слишком хорошо и просто готов заплатить феноменальную цену за то, чтобы заполучить северо-западную зону и Берлин для Соединенных Штатов. По их мнению, цена была непомерно высокой.

Генерал Маршалл начал дипломатично уточнять ситуацию. Он согласился с тем, «что в эту проблему следует вникнуть». Однако, сказал он, предложения плана «Рэнкин Си» исходят из важнейших военных соображений. С точки зрения материально-технического обеспечения, убеждал он, «американские войска должны быть справа... все построено на расположении портов в Англии».

Адмирал Эрнест Кинг, начальник морских операций, поддержал Маршалла; планы вторжения настолько детально разработаны, сказал он, что практически нецелесообразно предпринимать любые изменения в дислоцировании войск.

Проблема была колоссальной. Маршалл полагал, что только для переброски войск понадобится всецело новый план — достаточно гибкий для того, чтобы «на любой стадии выполнения» обеспечить президенту то, что ему нужно в Германии.

Рузвельт придерживался иного мнения. Он чувствовал, что в момент краха гитлеровского рейха США должны иметь в Германии как можно больше войск, и предложил послать часть их «вокруг Шотландии», чтобы они вошли в Германию с севера. Именно тогда он выразил уверенность, что союзники устроят гонку за Берлин; в этом случае американские дивизии должны попасть туда «как можно скорее». Гарри Гопкинс, доверенное лицо и советник Рузвельта, находившийся на «Айове», также считал фактор времени очень важным: он полагал, что США должны быть «готовы перебросить в Берлин воздушно-десантную дивизию не позднее чем через два часа после краха Германии». [111]

Снова и снова военные советники президента пытались убедить его в серьезности проблем, которые создаст изменение плана «Рэнкин Си». Рузвельт оставался непреклонным. В конце концов он подтянул к себе лежавшую на столе географическую карту Германии и начал рисовать. Сначала он провел линию через западную границу Германии к Дюссельдорфу и на юг вдоль Рейна к Майнцу. Оттуда широкой чертой он рассек Германию пополам по пятидесятой параллели примерно между Майнцем на западе и Ашем на чешской границе к востоку. Затем его карандаш направился на северо-восток к Штеттину на Одере. Американцы должны были бы получить территории над линией, британские — нижний сектор. Однако по раскладке Рузвельта восточная граница американской и британской зон образовала грубый клин с оконечностью в Лейпциге; оттуда клин расширялся на северо-восток до Штеттина и на юго-восток до Аша. Президент промолчал, но этот тупой треугольник явно предназначался для советской зоны. В нем осталось менее половины территории, отведенной России планом «Рэнкин Си». И Берлин теперь оказывался вне территории, оставленной Рузвельтом России. Берлин лежал на пограничной линии, разделяющей советскую и американскую зоны. Как понял Маршалл, Берлин, по замыслу президента, должен быть оккупирован совместно американскими, британскими и советскими войсками.

Карта ясно показала, что имел в виду президент. «Если США получат южную зону, которую предложил Морган в плане «Рэнкин Си», — сказал президент своим военным лидерам, — британцы подсекут нас в каждом шаге, который мы предпримем. Очевидно, что за этими предложениями стоят политические цели Британии».

На совещании так и не пришли к четкому решению, однако Рузвельт не оставил в умах военных лидеров сомнений относительно своих видов на будущее. Оккупация, как видел ее Рузвельт, означала расквартирование одного миллиона военных в Европе «по меньшей мере в течение года или, может, двух». Его послевоенный план был подобен американскому подходу к самой войне — напряжение всех сил, но с минимумом затрат времени и вовлечения в европейские дела. Рузвельт предвидел быстрый и успешный удар по важнейшей части вражеского [112] государства — «быстрое вторжение в Германию с небольшими боями или без боев», — что приведет американские войска в северо-западную зону, а оттуда — в Берлин. Главным образом, президент Соединенных Штатов был полон решимости получить Берлин{11}.

* * *

Так был предложен первый конкретный американский план для Германии. Оставалась только одна неприятность. Рузвельт, которого часто критиковали, что он действует как собственный государственный секретарь (глава внешнеполитического ведомства США. — Пер.), не изложил свое мнение никому, кроме военных лидеров. Они отложат этот план почти на четыре месяца.

После совещания на «Айове» генерал Маршалл отдал карту Рузвельта — единственное вещественное доказательство мнения администрации на оккупацию Германии — генерал-майору Томасу Т. Хэнди, начальнику оперативного отдела военного министерства. Когда Хэнди вернулся в Вашингтон, карта была подшита в архивы совершенно секретного оперативного отдела. «Насколько я знаю, — впоследствии вспоминал он, — мы никогда не получали инструкций послать карту кому-нибудь в государственный департамент. То, что собственные военные советники Рузвельта положили этот план на полку, просто еще одна из ряда странных и дорого обошедшихся грубых ошибок в оценке ситуации, которые совершали американские официальные лица в дни, последовавшие за совещанием на «Айове». Эти ошибки сильно повлияли на будущее Германии и Берлина.

29 ноября Рузвельт, Черчилль и Сталин впервые встретились на Тегеранской конференции. На конференции «Большая тройка» назвала представителей в крайне важную Европейскую консультативную комиссию, которая должна была работать в Лондоне; этому органу было поручено разработать [113] условия капитуляции Германии, определить зоны оккупации и сформулировать планы управления страной союзниками. Британцы выдвинули в Европейскую консультативную комиссию близкого друга Антони Идена, заместителя министра иностранных дел сэра Уильяма Стрэнга. Русские выбрали расчетливого переговорщика, уже прославившегося своим упрямством, Федора Т. Гусева, советского посла в Соединенном Королевстве. Рузвельт назначил в комиссию дипломатического представителя в Сент-Джеймсском дворце, влюбленного в свою работу, но застенчивого и часто неясно выражающего свои мысли Джона Уайнанта. Уайнант так никогда и не получил никаких инструкций относительно своей новой работы, и ему так и не сообщили о намерениях президента относительно Германии.

Правда, вскоре послу представилась возможность узнать суть политики, которую, как подразумевалось, он должен был проводить в Европейской консультативной комиссии, однако эта возможность была упущена. Каирская конференция (Рузвельт, Черчилль, Чан Кайши) проводилась с 22 по 26 ноября; Тегеранская встреча (Рузвельт, Черчилль, Сталин) началась 28 ноября и продолжалась до 1 декабря; после Тегерана Рузвельт и Черчилль снова встретились в Каире 4 декабря. В тот вечер во время долгого совещания за обедом с Черчиллем, Иденом и начальником президентского штаба, адмиралом флота Уильямом Д. Леги, Рузвельт снова озвучил свои возражения против «Рэнкин Си». Он высказал британцам — явно не разглашая содержание своей карты и своих исправлений — что, по его мнению, США должны получить северо-западную зону Германии. Черчилль и Иден решительно-возражали, однако вопрос был передан в Объединенный комитет начальников штабов для изучения. Те, в свою очередь, рекомендовали генералу Моргану рассмотреть возможность изменения плана «Рэнкин Си».

Уайнант, хотя и был в составе делегации в Каире, не был приглашен на тот обед-совещание и явно никогда не был проинформирован об обсуждавшихся там вопросах. Когда Рузвельт отправился домой, Уайнант улетел обратно в Лондон на первое заседание Европейской консультативной комиссии, только смутно понимая, чего в действительности хотят президент и его администрация. [114]

По иронии судьбы, всего в нескольких милях от американского посольства в Лондоне, в Норфолк-Хаус на Сент-Джеймсской площади, находился человек, который прекрасно знал, чего хочет президент Рузвельт. Генерал-лейтенант сэр Фредерик Морган, ошеломленный полученным приказом пересмотреть созданный им план «Рэнкин Си» с учетом перемены местами британской и американской зон, немедленно засадил за работу свой измотанный персонал. Морган очень быстро пришел к заключению, что это невозможно — во всяком случае, до поражения Германии. Он так и доложил своему начальству и, как он впоследствии отметил, для него «этим дело и закончилось».

* * *

Несмотря на торжественные заявления о нежелании вмешиваться в политику, американским военным лидерам, фактически, пришлось определять политику США в послевоенной Европе. Для них зонирование и оккупация Германии были строго военными проблемами, решаемыми отделом гражданских дел военного министерства. В результате, как и следовало ожидать, Германия стала яблоком раздора между военным министерством и Государственным департаментом. Началось «перетягивание каната», и все надежды на разработку внятной, единой политики США по этому вопросу были безвозвратно потеряны.

Вначале всем было ясно, что необходимо как-то руководить переговорами посла Уайнанта в Лондоне с Европейской консультативной комиссией. Для координации противоположных точек зрения американских ведомств в Вашингтоне в начале января 1943 года была создана специальная группа, названная Рабочий комитет по безопасности. В него вошли представители Государственного департамента, военного министерства и министерства военно-морских сил. Представители военного министерства из отдела гражданских дел поначалу отказывались входить в комитет или, если уж на то пошло, вообще признавать необходимость Европейской консультативной комиссии. Все вопросы капитуляции и оккупации Германии, которыми занимались армейские офицеры, были чисто военными проблемами, разрешаемыми по ходу дела «на военном [115] уровне» Объединенным комитетом начальников штабов. Из-за этой абсурдной ситуации работа задержалась на две недели, и все это время Уайнант торчал в Лондоне без инструкций.

Наконец военные согласились заседать, и комитет приступил к работе, однако мало чего достиг. Прежде чем телеграфировать в Лондон Уайнанту, каждой группе комитета приходилось согласовывать рекомендации со своим начальством. Хуже того, каждый из глав департамента мог наложить вето на предложенную директиву, причем исключительным правом вето неизменно пользовалось военное министерство. Исполняющий обязанности председателя комитета профессор Филип Э. Мосли из Государственного департамента, будущий политический советник посла Уайнанта, сказал как-то офицерам из отдела гражданских дел, что он «получил четкие инструкции не соглашаться ни на что или почти ни на что, и мог только докладывать содержание дискуссий своим начальникам. Система переговоров на расстоянии по жестким инструкциям и с правом вето напоминала процедуры советских переговорщиков, когда они пребывали в самом непримиримом настроении».

Пререкания продолжались весь декабрь 1943 года. По мнению армии, зоны оккупации могли бы более-менее определиться окончательными позициями войск на момент подписания капитуляции. В этих обстоятельствах армейские представители не видели смысла в том, чтобы разрешить Уайнанту обговаривать какое бы то. ни было соглашение о зонах в рамках Европейской консультативной комиссии.

Военные были столь непреклонны, что даже отвергли план Государственного департамента, хотя он был похож на британский проект: также разделял Германию на три равные части, но имел один очень важный добавочный элемент — коридор, связывающий Берлин, находящийся в глубине советской зоны, с западными зонами. Идея коридора принадлежала профессору Мосли. Он, естественно, ждал, что Советы станут возражать, однако настоял на включении этого пункта. Позже ему пришлось объясниться: «Я полагал, что, если этот план представить первым с впечатляющей твердостью, он может быть принят во внимание, когда Советы начнут выдвигать собственные предложения. [116] Необходимо было обеспечить свободный и прямой территориальный доступ к Берлину с запада».

План Государственного департамента был представлен на изучение отделу гражданских дел военного министерства до заседания комитета в полном составе и задержался там на некоторое время. В конце концов Мосли посетил отдел гражданских дел, отыскал полковника, который занимался этим вопросом, и спросил, получил ли он план. Полковник открыл нижний ящик своего письменного стола. «Да здесь план, — сказал он, откинулся на спинку стула и сунул обе ноги в ящик. — Здесь и останется, черт побери». План так Уайнанту никогда и не передали.

В Лондоне Европейская консультативная комиссия впервые официально собралась 15 декабря 1943 года, и посол Уайнант, вероятно, радовался, что совещание было посвящено лишь процедурным вопросам. Он все еще не получил официальных инструкций. Неофициально из британских источников он узнал о плане, который так расстроил Рузвельта, но не знал, что это план Моргана «Рэнкин Си»; ему план назвали планом Эттли. Уайнанта также информировали, опять-таки неофициально (это был заместитель военного министра США Джон Дж. Маклой), что президент хочет получить северо-западную зону. Уайнант не думал, что британцы захотят поменяться, и его оценка оказалась абсолютно верной{12}.

14 января 1944 года генерал Дуайт Д. Эйзенхауэр, вновь назначенный Верховный главнокомандующий, прибыл в Лондон, чтобы войти в должность, и все механизмы военного планирования с тех пор были в руках генерала Моргана, официально получившего полномочия. Однако был один план, на который даже он вряд ли мог повлиять на [117] столь поздней стадии. На следующий после прибытия Эйзенхауэра день на первом официальном заседании Европейской консультативной комиссии план Моргана «Рэнкин Си» был представлен сэром Уильямом Стрэнгом послу Уайнанту и русскому представителю Федору Гусеву. Из-за тупиковой ситуации в Вашингтоне США потеряли инициативу навсегда. Впоследствии Стрэнг вынужденно признал, что у него было преимущество перед его коллегами: «В то время как им приходилось запрашивать по телеграфу инструкции у далекого и иногда равнодушного и не понимающего сути правительства, я находился в центре событий и обычно незамедлительно мог действовать в пределах своих полномочий. Еще одним моим преимуществом было то, что правительство начало послевоенное планирование заранее и последовательно».

18 февраля на втором официальном заседании Европейской консультативной комиссии было запротоколировано советское дипломатическое решение; непостижимый Гусев без всяких споров торжественно принял британские зональные предложения.

По британскому проекту Советам отходило почти 40 процентов территории Германии, 36 процентов ее населения и 33 процента ее производственных ресурсов. Берлин, хотя и разделенный между союзниками, находился в глубине предполагаемой советской зоны в 110 милях от западной, англоамериканской демаркационной линии. «Такое разделение казалось вполне справедливым, — вспоминал впоследствии Стрэнг. — Может быть, оно грешило щедростью по отношению к Советам, но соответствовало требованиям наших военных властей, озабоченных послевоенным дефицитом рабочей силы и потому не желавших оккупировать больше территории, чем необходимо». Было много и других причин. Одна из них: и британские и американские лидеры опасались, что Россия может заключить сепаратный мир с Германией. Другая причина, особенно тревожившая американских военных: страх, что Россия не вступит в войну против Японии. И наконец, британцы верили, что, если Россию не опередить, она может потребовать до 50 процентов Германии за перенесенные в военное время страдания.

Что касается Соединенных Штатов, казалось, что жребий брошен. Хотя «Большой тройке» еще предстояло одобрить [118] британский план, суровая реальность для США состояла в том, что Британия и Россия пришли к соглашению{13}. Некоторым образом, это был свершившийся факт, и Уайнанту лишь оставалось проинформировать свое правительство.

Быстрое принятие Советами британского плана сбило с толку Вашингтон и президента. Рузвельт поспешно отправил записку в Государственный департамент. «Каковы зоны в британском и русском документах и какую зону предлагают нам? — спрашивал президент. — Я должен знать, согласуется ли это с тем, что я решил некоторое время тому назад». Чиновники Государственного департамента были озадачены, на что имелась очень хорошая причина: они не знали, какие решения принял Рузвельт в Тегеране и Каире относительно зон оккупации.

Прежде чем президент получил запрашиваемую информацию, разразился шквал телефонных звонков между Комитетом начальников штабов и Государственным департаментом. Рузвельт отреагировал 21 февраля, просмотрев англо-русский план. «Я не согласен с британским вариантом демаркации границ», — резко заявил он в официальном меморандуме Государственному департаменту.

«Наша главная цель, — отмечал Рузвельт, — состоит не столько в том, чтобы принять участие в международных проблемах Южной Европы, сколько в том, чтобы уничтожить Германию, как возможную и вероятную причину третьей мировой войны. Выдвигались различные возражения относительно трудностей транспортировки наших войск... с Французского фронта на Северо-германский фронт — что назвали «обходным маневром». Это поверхностные аргументы, так как, где бы ни находились британские [119] и американские войска в день капитуляции Германии, они без труда смогут попасть куда угодно — на север, восток или юг... Учитывая все обстоятельства и то, что снаряжение поставляется с 3500 миль и более морем, Соединенные Штаты должны использовать порты Северной Германии — Гамбурга и Бремена — и... Нидерланды... В связи с этим я считаю, что американская политика должна быть направлена на оккупацию Северо-Западной Германии...

Если необходимы еще какие-то доводы для оправдания разногласий с британцами... я могу лишь добавить, что политическая ситуация в Соединенных Штатах делает мое решение убедительным». Затем, чтобы быть абсолютно уверенным в том, что государственный секретарь действительно понял его желания, Рузвельт добавил, подчеркнув слова: «вы можете обратиться ко мне лично, если вышеизложенное не совсем ясно».

В более шутливом тоне Рузвельт объяснил свою позицию Черчиллю. «Пожалуйста, не просите меня оставить какие-либо американские войска во Франции, — написал он премьер-министру. — Я просто не могу это сделать! Как я говорил ранее, я отказываюсь от отцовства над Бельгией, Францией и Италией. Вам следует самому воспитывать и обучать ваших детей. Поскольку в будущем они могут стать вашим оплотом, вам следует по меньшей мере заплатить за их образование сейчас!»

Американские начальники штабов, очевидно, тоже получили послания от президента. Почти сразу же армейские офицеры из отдела гражданских дел круто изменили свою позицию в Рабочем комитете безопасности. Через несколько дней после лондонского заседания Европейской консультативной комиссии в кабинет профессора Мосли в Государственном департаменте явился какой-то полковник и разложил на столе карту. «Вот чего хочет президент», — сказал он. Мосли взглянул на карту. Он понятия не имел, когда и при каких обстоятельствах она была подготовлена. Он, как и любой другой в Государственном департаменте, никогда не видел ее раньше. Это была та карта, которую президент Рузвельт разметил на борту «Айовы».

Так же таинственно, как появилась, карта Рузвельта исчезла. Мосли ожидал, что ее принесут на следующее заседание вашингтонского комитета. Ничего подобного. «Я не [120] знаю, что с ней случилось, — сказал Мосли много лет спустя. — На следующей встрече офицеры отдела гражданских дел предъявили совершенно новую карту — вариант, который, как они объяснили, основан на инструкциях президента. Кто получил эти инструкции, я так и не смог выяснить».

Новая концепция была в чем-то похожа на президентскую карту с борта «Айовы», но не совсем. Американская зона все еще находилась на северо-западе, британская — на юге, однако разделительная линия между ними, проведенная по 50-й параллели, теперь резко обрывалась у чешской границы. Более того, восточная граница американской зоны круто поворачивала прямо на восток выше Лейпцига, захватывая даже больше территории, чем прежде. Было и еще одно отличие, более важное, чем все остальные: американская зона теперь не включала Берлин. По оригинальному плану Рузвельта, восточная граница американской зоны проходила через столицу; теперь эта линия поворачивала на запад, волнистым полукругом огибая город. Мог ли Рузвельт, прежде убеждавший своих военных лидеров: «Мы должны дойти до Берлина» и «США должны получить Берлин», изменить свое мнение? Офицеры отдела гражданских дел об этом не сказали, но они потребовали немедленно передать новое предложение в Лондон, где Уайнант должен был добиться, чтобы его приняла Европейская консультативная комиссия!

В любом случае, это было нелепое предложение, и Государственный департамент это понимал. По новому плану и Британия и Россия получили бы меньшие оккупационные зоны. Трудно было поверить, что они согласятся с подобным предложением после того, как ранее одобрили более выгодное для себя разделение территории. Офицеры отдела гражданских дел предъявили новое предложение без какого-либо сопроводительного меморандума, который мог бы помочь Уайнанту логически обосновать его перед Европейской консультативной комиссией. Когда их попросили подготовить такие сопроводительные документы, они отказались, заявив, что это работа Государственного департамента. В конце концов предложение было передано Уайнанту без каких бы то ни было сопроводительных документов. Посол в отчаянии телеграфировал просьбу прислать более детальные инструкции и, не получив их, положил [121] план под сукно. Этот план так никогда и не был представлен на рассмотрение.

То была последняя попытка представить американский план. Рузвельт продолжал возражать против принятия британского варианта до конца марта 1944 года. В то время Джордж Ф. Кеннан, политический советник Уайнанта, вылетел в Вашингтон, чтобы объяснить президенту возникшую в Европейской консультативной комиссии тупиковую ситуацию. Выслушав объяснения и еще раз изучив британский план, Рузвельт сказал Кеннану, что, «учитывая все обстоятельства, это, возможно, справедливое решение». Затем он одобрил советскую зону и весь план, но с одним условием: США, непреклонно заявил он, должны получить северо-западный сектор. Как доложил Кеннан Мосли, он в конце встречи спросил президента, что случилось с его собственным планом. Рузвельт рассмеялся и сказал: «О, это была просто идея».

* * *

Все те важнейшие месяцы 1944 года, когда англо-американские войска вторглись на континент, изгнали немцев из Франции и начали наступление на рейх, не прекращались закулисные политические сражения. Рузвельт цепко держался за свои требования северо-западной зоны Германии. Черчилль так же твердо отказывался уступать свои позиции.

В апреле Уайнант устно информировал Европейскую консультативную комиссию о позиции своего правительства, однако не сразу представил делегатам пожелания президента в письменном виде. Посол не был готов это сделать до получения инструкций по вопросу, который он считал ключевым. В британском плане все еще не было условия доступа западных союзников к Берлину.

Британцы не видели в этом никаких проблем. Они полагали, что с окончанием военных действий какие-то представители германских властей подпишут условия капитуляции и передадут страну под контроль Верховного главнокомандующего. Как видел будущую ситуацию Стрэнг, ни одна зона не будет закрыта от любой другой, и «немцы смогут свободно передвигаться из зоны в зону и из западных зон в столицу... также сохранится свобода передвижения военного и гражданского личного состава союзников в любых [122] разумных целях». Более того, когда бы этот вопрос ни упоминался в Европейской консультативной комиссии, представитель России Гусев спокойно уверял Стрэнга и Уайнанта, что не предвидит никаких трудностей. Как неоднократно повторял Гусев, само присутствие американских и британских войск в Берлине автоматически обеспечивает их права доступа. Это считалось само собой разумеющимся; нечто вроде джентльменского соглашения.

Тем не менее, Уайнант считал необходимым закрепить это условие документально. Он полагал, что «коридоры», изначально предложенные Мосли, должны быть включены в британский план до того, как его одобрит «Большая тройка». Уайнант намеревался представить такое предложение на рассмотрение Европейской консультативной комиссии одновременно с официальным изложением взглядов президента на зонирование. Он хотел получить гарантии особых железнодорожных, автодорожных и воздушных путей через советскую зону в Берлин.

В мае посол вылетел в Вашингтон, увиделся с президентом и затем изложил свои предложения по «коридорам» военному министерству. Отдел гражданских дел категорически отверг план Уайнанта{14}.

Офицеры отдела уверили Уайнанта, что вопрос доступа к Берлину, «в любом случае, исключительно военный» и должен решаться местными командующими по военным каналам, когда Германия будет оккупирована. Уайнант вернулся в Лондон ни с чем. 1 июня он официально согласился с британским планом и предложенным советским сектором с единственным исключением: США получат северо-западную [123] зону. Документ не содержал никаких оговорок, касавшихся обеспечения доступа к Берлину{15}.

По крайней мере, союзники предварительно решили судьбу города: когда закончится война, он будет совместно оккупированным островом почти в центре советской зоны.

Противоборство теперь быстро продвигалось к завершению. В конце июля 1944 года Гусев, жаждавший официально закрепить советские достижения в Европейской консультативной комиссии, намеренно довел вопрос до критической точки. Если англо-американский спор не разрешится так, чтобы «Большая тройка» смогла подписать соглашение, вежливо сказал он, СССР не видит ни одной причины для дальнейших дискуссий в Европейской консультативной комиссии. Подразумеваемая угроза выйти из консультативной комиссии и тем самым свести на нет работу долгих месяцев произвела желаемый эффект.

По обе стороны Атлантики встревоженные дипломаты и военные советники убеждали своих лидеров сдаться. И Черчилль и Рузвельт оставались непреклонными. Рузвельт казался наименее взволнованным советской угрозой. Уайнанту передали, что, поскольку США готовы согласиться на советскую зону, президент не понимает, «зачем сейчас нужны дальнейшие дискуссии с Советами».

Однако на Рузвельта теперь давили со всех сторон. Пока продолжалась политическая перебранка, огромные англоамериканские армии подбирались к Германии. В середине августа генерал Эйзенхауэр послал телеграмму в Объединенный комитет начальников штабов, предупреждая, что можно «столкнуться с оккупацией Германии скорее, чем ожидалось». [124]

И снова расположение войск, как и предвидел Морган в своем плане «Рэнкйн Си», стало мучить проектировщиков: британские войска слева направлялись к Северной Германии, американцы справа подступали к югу. Эйзенхауэр теперь искал политического руководства по оккупационным зонам, и был первым военным, который это делал. «Все, что можем сделать мы, — сказал он, — это подойти к проблеме на чисто военной основе», а это означает продолжать «нынешнее развертывание наших армий... Если мы не получим противоположных инструкций, то должны будем предположить, что это решение приемлемо... учитывая ситуацию, с которой мы можем столкнуться, и отсутствие базовых решений по зонам оккупации».

Давно прогнозируемый, неизбежный кризис наступил. Военное министерство и Государственный департамент США, впервые в полном согласии, встали перед дилеммой: никто не готов вновь обращаться с этим вопросом к президенту. В любом случае, проблему необходимо обсудить на новой встрече Рузвельт — Черчилль, намеченной на осень; любое окончательное решение придется отложить до тех пор. Поскольку американские начальники штабов уже имели планы американской оккупации и северо-западной, и южной зон, 16 августа они уведомили Эйзенхауэра, что «полностью согласны» с его решением. Таким образом, хотя Рузвельт еще не объявил своего решения, предположению, что США займут южную зону, давалось право на жизнь.

Рузвельт и Черчилль снова встретились в Квебеке в сентябре 1944 года. Рузвельт внешне очень изменился. Обычно энергичный президент выглядел хрупким и болезненным. Последствия полиомиелита, которые прежде маскировались его знаменитым обаянием, остроумием и непринужденностью, теперь проявлялись в болезненной неуверенности каждого его движения. Но и это еще не все. Рузвельт занимал свой пост с 1933 года — дольше, чем любой другой американский президент, — и даже сейчас он искал возможности баллотироваться на четвертый срок. Избирательная кампания, дипломатия дома и за границей, тяжелое бремя военных лет быстро уносили его силы. Вполне понятно, почему его врачи, родственники и друзья просили его не баллотироваться на новый срок. Британской делегации в Квебеке стало ясно, что Рузвельт быстро сдает. Начальник штаба Черчилля генерал [125] сэр Хастингс Исмей был шокирован видом президента. «Два года назад, — сказал он, — президент был образцом здоровья и энергичности, однако сейчас он так сильно похудел, что будто съежился: пиджак висел на его широких плечах, а воротничок рубашки казался на несколько размеров больше, чем нужно. Мы поняли, что тени сгущаются».

Усталый, разочарованный, в капкане обстоятельств и под давлением своих советников и Черчилля, Рузвельт в конце концов сдался и согласился на южную зону. Британцы пошли на компромисс. Среди других уступок они согласилсь отдать США контроль над большими гаванями и военными базами Бремена и Бремерхафена{16}.

Последняя за военное время встреча «Большой тройки» состоялась в Ялте в феврале 1945 года. Это была решающая встреча. Победа была близка, но стало ясно, что узы, связывающие союзных людеров, ослабевают по мере того, как военные реалии сменяются политическими соображениями. С каждой милей, завоеванной в Центральной Европе, русские становились все более требовательными и заносчивыми. Черчилля, давнего врага коммунизма, особенно тревожило будущее таких стран, как Польша, которую Красная армия уже освободила и теперь контролировала.

Рузвельт, исхудалый и еще более слабый, чем в Квебеке, все еще видел себя в роли Великого Арбитра. По его мнению, спокойный послевоенный мир мог быть построен только при сотрудничестве Сталина. Рузвельт когда-то так сформулировал свою политику по отношению к красному лидеру: «Я думаю, что, если дам ему все, что могу, и ничего не попрошу взамен, nobless oblige{17}, он не станет пытаться что-нибудь захватить и будет работать со мной ради демократии и мира на земле». Президент верил, что США могут «поладить с Россией» и что он сможет «справиться со Сталиным», ибо, как он однажды объяснил: «в мужском разговоре... [126] Дядя Джо... доступен». Хотя президента все больше тревожили советские послевоенные намерения, он словно заставлял себя проявлять оптимизм.

В Ялте были приняты последние великие решения военного времени. По одному из них Франции предоставлялось полное партнерство в оккупации Германии. Французская зона Германии и французский сектор Берлина были вырезаны из британской и американской зон. Сталин, возражавший против французского участия, отказался пожертвовать какой-либо частью русской зоны. 11 февраля 1945 года лидеры «Большой тройки» официально одобрили отведенные им зоны.

Таким образом, после шестнадцати месяцев неразберихи и споров США и Британия наконец пришли к согласию. План оккупации, основанный на варианте, первоначально называвшемся «Рэнкин Си», но теперь известный военным как операция «Иклипс», имел одно поразительное упущение: в нем никак не был оговорен доступ англо-американцев к Берлину.

* * *

Сталину понадобилось всего шесть недель, чтобы нарушить Ялтинское соглашение. Через три недели после конференции Россия свергла правительство оккупированной ею Румынии. В ультиматуме королю Михаю красные прямо приказали назначить премьер-министром Петру Гроза, лидера румынских коммунистов. Польша также оказалась потерянной для Запада: обещанные свободные выборы так и не состоялись.

Казалось, Сталин презрительно пренебрег самой сутью Ялтинского договора, в котором утверждалось, что союзные войска помогут «народам, освобожденным от власти нацистской Германии... и бывшим государствам-сателлитам «Оси»... создать демократические общества по своему собственному выбору». Однако Сталин неизменно следил, чтобы все удобные ему пункты Ялтинского соглашения — такие, как разделение Германии и Берлина, — выполнялись скрупулезно.

Хотя посол США в Москве У. Аверелл Гарриман часто предупреждал Рузвельта о беспредельных территориальных устремлениях Сталина, вопиющее нарушение обязательств [127] советским лидером потрясло его до глубины души. Днем в субботу, 24 марта, в маленькой комнате на верхнем этаже Белого дома, когда президент только закончил ленч с миссис Анной Розенберг, его личным представителем, на плечи которой легло изучение проблем возвращающихся с фронта ветеранов, пришла телеграмма от Гарримана о ситуации в Польше. Президент прочитал телеграмму и в сильном гневе застучал кулаками по подлокотникам своей инвалидной коляски. «Он колотил по креслу, — вспоминала впоследствии миссис Розенберг, — и повторял: «Аверелл прав! Мы не можем иметь дело со Сталиным! Он нарушил все обещания, данные в Ялте!»{18}.

В Лондоне Черчилль также был встревожен тем, что Сталин изменил духу Ялты. Он сказал своему секретарю, что «мистер Рузвельт и я подписали мошенническое соглашение». По возвращении из Ялты Черчилль сообщил британскому народу: «...Сталин и советские лидеры хотят жить в честной дружбе и равенстве с западными демократиями. Я чувствую, что... их слово — залог этого». Но в ту же самую субботу, 24 марта, обеспокоенный премьер-министр заметил своему помощнику: «Мне не очень хочется расчленять Германию, пока мои сомнения насчет намерений русских не прояснятся».

По мере того как намерения Советов становились «ясными как день», Черчилль все отчетливее понимал, что самым мощным аргументом в переговорах будет присутствие англо-американских войск в глубине Германии и что встретиться с русскими необходимо «как можно дальше на востоке». Вот поэтому послание фельдмаршала Монтгомери, объявляющее о его намерении сделать рывок к Эльбе и Берлину, действительно было обнадеживающей новостью. Черчиллю быстрое взятие Берлина казалось теперь жизненно важным. Однако, несмотря на послание Монтгомери, ни один командующий на всем Западном фронте еще не получил приказ брать город, а приказ этот мог отдать только один человек: Верховный главнокомандующий генерал Эйзенхауэр. [128]

Глава 4

Тот налет застал защитников Берлина врасплох. Незадолго до 11 утра в среду 28 марта появились первые самолеты. Тут же по всему городу загрохотали зенитные батареи. Оглушительный грохот орудий смешался с запоздалым воем сирен воздушной тревоги. Самолеты не были американскими. Налеты США были почти предсказуемыми: они обычно начинались в 9 утра, а потом в полдень. Ятот налет был совсем другим. Самолеты появились с востока; и время и тактика отличались новзиной. Пролетая на самыми крышами, десятки русских истребителей поливали улицы пулеметным огнем.

На Потсдамер-плац люди бросились врассыпную. Вдоль всей Курфюрстендам торговцы ныряли в подъезды, бежали ко входам метро или под защиту руин церкви памяти кайзера Вильгельма. Но кое-кто из берлинцев, отстоявших долгие часы в длинных очередях за своим недельным рационом, не тронулся с места. В Вильмерсдорфе 36-летняя медсестра Шарлотта Винклер была полна решимости достать еду для двух своих детей, шестилетнего Эккехарда и девятимесячной Барбары. Давние подруги Гертруда Кецлер и Инге Рюхлинг спокойно ждали вместе с другими перед бакалейной лавкой. Совсем недавно обе они решили совершить самоубийство, если русские дойдут до Берлина, но сейчас об этом не думали. Они намеревались испечь пасхальный пирог и уже несколько дней покупали и запасали необходимые ингредиенты. В Кепенике пухленькая 40-летняя Ханна Шульце надеялась достать еще немного муки для праздничного «мраморного» торта. За день беготни по магазинам Ханна мечтала найти кое-что еще: пару подтяжек для своего мужа Роберта. Его последняя пара так износилась, что починить ее уже было невозможно.

Во время налетов Эрна Зенгер всегда тревожилась о «папе», как она называла своего мужа Конрада. Он упрямо отказывался идти в Целендорфское убежище и, как обычно, тащился в свой любимый ресторанчик «Альте Круг» на Кенигин-Луиз-Штрассе. Ни один авианалет до сих пор не помешал 78-летнему ветерану явиться на встречу с друзьями еще с Первой мировой войны, которая проходила каждую среду. Не помешает и сегодня. [129]

Один берлинец просто наслаждался каждой минутой налета. Нацепив старую военную каску, юный Рудольф Решке бегал туда-сюда от подъезда своего дома в Далеме до середины улицы и обратно, нарочно дразня низко летящие самолеты. Каждый раз он махал рукой пилотам. Один из летчиков, явно заметив его кривлянье, спикировал прямо на него. На тротуаре, за спиной бегущего Рудольфа, взметнулся ряд земляных фонтанчиков. Рудольфу это казалось игрой. Для него война была величайшим событием за всю его четырнадцатилетнюю жизнь.

Волна за волной самолеты накрывали город. Истощив запас боеприпасов, они улетали на восток, и их тут же сменяли новые. Внезапный налет русских перевел ужас берлинской жизни в новое измерение. Людские потери были огромными. Многие горожане были убиты не вражескими пулями, а ответным огнем защитников города. Чтобы поймать в свои прицелы низко летящие самолеты, зенитным расчетам приходилось опускать дула пушек почти до макушек деревьев. В результате город был засыпан раскаленной шрапнелью. Снаряды летели в основном с шести огромных зенитных батарей, высившихся над городом в Гумбольдтхайне, Фридрихсхайне и с территории Берлинского зоопарка. Эти массивные, не пробиваемые бомбами форты были построены в 1941–1942 годах после первых налетов союзников на город. Все они были огромными, но самый большой зенитный комплекс построили почему-то рядом с птичьим заповедником в зоопарке. В комплексе было две башни. Меньшая, «b»-башня, ощетинившаяся радарными антеннами, была коммуникационным контрольным центром. Рядом с ней изрыгала орудийный огонь «О»-башня.

«О»-башня была колоссальной. Она занимала почти целый городской квартал и возвышалась на 132 фута — высоту 13-этажного дома. Усиленные бетонные стены более восьми футов толщиной были прорезаны глубокими амбразурами, прикрытыми трех-четырехдюймовыми стальными пластинами. С крыши вела методический огонь при одном прицеле батарея из восьми пятидюймовых орудий; с каждой из четырех угловых башен выбрасывали в небо снаряды многоствольные, скорострельные пушки счетверенных малокалиберных зенитных артиллерийских установок. [130]

Внутри форта грохот стоял почти невыносимый. Кроме артиллерийской стрельбы, постоянно грохотали автоматические лифты, бесконечным потоком подающие снаряды из арсенала на первом этаже к каждому орудию. «О»-башня была сконструирована не только как орудийная платформа, но как огромный пятиэтажный склад, госпиталь и бомбоубежище. На верхнем этаже, прямо под батареями, размещался военный гарнизон из ста человек. Ниже находился госпиталь люфтваффе на 95 коек с рентгенкабинетами и двумя полностью оборудованными операционными. Персонал госпиталя состоял из шести врачей, двадцати медсестер и десятков трех санитаров. Следующий этаж превратили в сокровищницу. Здесь хранились самые ценные экспонаты лучших берлинских музеев: знаменитые статуи из Пергамона, части огромного алтаря, построенного греческим царем Эвменом II около 180 года до н. э.; многие другие египетские, греческие и римские древности, включая статуи, барельефы, сосуды и вазы; «Золотые сокровища Приама» — огромная коллекция золотых и серебряных браслетов, ожерелий, серег, амулетов, утвари и драгоценностей, найденных немецким археологом Генрихом Шлиманом в 1872 году на раскопках древнего города Трои. Бесценные гобелены, множество картин — среди них прекрасные портреты немецкого художника XIX века Вильгельма Лейбла — и обширнейшая коллекция монет кайзера Вильгельма. Два нижних этажа башни были гигантскими бомбоубежищами с большими кухнями, продовольственными кладовыми и запасными помещениями для немецкой радиовещательной станции «Дойчеландзендер».

«О»-башня была автономной, со своим водопроводом и электростанцией, и во время авианалетов могла легко вместить пятнадцать тысяч человек. В комплексе был такой запас продовольствия, что военный гарнизон верил: что бы ни случилось с остальным Берлином, башня в зоопарке, если понадобится, сможет продержаться целый год.

Налет закончился так же неожиданно, как и начался. Умолкли орудия на «О»-башне. Тут и там над Берлином вился черный дым пожаров. Налет длился едва ли дольше двадцати минут. Берлинские улицы заполнились народом так же быстро, как и опустели. Перед рынками и магазинами те, кто в панике покинули очереди, теперь гневно [131] пытались отвоевать свои бывшие места у тех, кто упрямо оставался под пулями.

В самом зоопарке, как только замолкли пушки «О»-башни, можно было заметить мужчину. Встревоженный, как всегда после налета, шестидесятитрехлетний Генрих Шварц понес маленькое ведерко с кониной в птичий заповедник. «Абу, Абу», — позвал он. С края пруда донесся странный хлопающий звук. Затем фантастическая птица Нила, с серо-голубым плюмажем и огромным клювом, похожим на поставленный вертикально голландский деревянный башмак, на тонких, как ходули, ногах изящно выступила из воды и приблизилась к человеку. Шварц испытал огромное облегчение. Редкий аист Абу Маркуб все еще был жив.

Даже без налетов ежеденевная встреча с птицей становилась для Шварца все большим испытанием. Он протянул конину. «Мне приходится давать тебе это, — сказал он. — Что делать? У меня нет рыбы. Будешь есть или нет?» Птица закрыла глаза. Шварц печально покачал головой. Точно так же Абу Маркуб отказывался от еды каждый день. Если аист не перестанет упрямиться, он точно умрет. Но Шварц ничего не мог поделать. Остатки консервированного тунца закончились, а свежей рыбы в Берлине не найти... во всяком случае, не для Берлинского зоопарка.

Из всех оставшихся обитателей заповедника любимцем главного смотрителя Шварца был Абу Маркуб. Другие его любимцы давно исчезли. Арру, 75-летнего попугая, которого Шварц научил говорить «папа», два года назад увезли подальше от опасности в Саар. Все немецкие страусы заповедника умерли от контузии или шока во время авианалетов. Остался только Абу, и он медленно умирал от голода. Шварц был в отчаянии. «Абу все худеет и худеет, — говорил он своей жене Анне. — Его суставы начинают распухать. Каждый раз, как я пытаюсь накормить его, он так смотрит на меня, как будто говорит: «Ты ошибся. Это не для меня».

Из четырнадцати тысяч животных, птиц, рептилий и рыб, населявших зоопарк в 1939 году, осталось лишь шестнадцать сотен. За шесть лет войны обширные зоологические сады, включавшие аквариум, инсектарий, слоновник и террариумы, рестораны, кинотеатры, бальные залы и административные здания, — все было разрушено более чем сотней фугасных бомб. Самый страшный налет зоопарк пережил [132] в ноябре 1943 года, когда были убиты десятки животных. Вскоре многих уцелевших эвакуировали в другие зоопарки Германии. В Берлине, где продукты распределялись по карточкам, доставать еду для оставшихся шестнадцати сотен животных и птиц с каждым днем становилось все сложнее. Для удовлетворения потребностей даже сокращенного зверинца требовалось поразительно много продовольствия: не только огромные количества конины и рыбы, но и тридцать шесть различных видов других продуктов, от лапши, риса и дробленой пшеницы до консервированных фруктов, джема и муравьиных личинок. Конечно, был запас сена, соломы, клевера и сырых овощей, но почти все остальное достать было невозможно. Хотя использовались суррогатные продукты, все птицы и животные получали менее половины своего рациона и выглядели соответственно.

Из девяти слонов остался только один. От голода кожа Сиама висела огромными серыми складками, и у него так испортился характер, что смотрители боялись входить в его клетку. Роза, большой гиппопотам, хандрила, ее шкура высохла и потрескалась, но ее двухлетний малыш Кнаучке, всеобщий любимец, все еще сохранял детскую резвость. Добродушный Понго, горилла весом 530 фунтов, потерял более 50 фунтов и теперь долгими часами неподвижно сидел в своей клетке, угрюмо таращась на людей. Пять львов (двое из них — львята), медведи, зебры, антилопы, обезьяны и редкие дикие лошади — на всех них сказался дефицит питания.

Существовала и третья угроза жизни обитателей зоопарка. Время от времени смотритель Вальтер Вендт докладывал об исчезновении некоторых из своих редких подопечных. Было только одно возможное объяснение: некоторые берлинцы крали и забивали животных, чтобы пополнить свой скудный рацион.

Перед директором зоопарка Луцем Хеком стояла дилемма — дилемма, которую даже дружба с партнером по охоте, рейхсмаршалом Германом Герингом, да и с любым другим, если уж на то пошло, не могла разрешить. В случае длительной осады птицы и животные наверняка умрут от голода. Хуже того, хищные животные: львы, медведи, лисы, гиены и очень редкий, ценный павиан, которого Хек лично привез из Камеруна, могли разбежаться во время сражения. Как [133] скоро, размышлял Хек, ему придется уничтожить павиана и пятерых львов, которых он так сильно любит?

Густав Ридель, смотритель львов, который выкормил из бутылочки девятимесячных львят Султана и Бусси, уже решил: невзирая ни на какие приказы, он спасет маленьких львов. Ридель не был одинок в своих чувствах. Почти каждый смотритель придумал план спасения своего любимца. Доктор Катерина Хейнрот, жена семидесятичетырехлетнего директора разбомбленного аквариума, уже ухаживала за маленькой обезьянкой Пией в своей квартире. Смотритель Роберт Эберхард был одержим идеей защитить редких лошадей и зебр, доверенных его попечению. Больше всего Вальтера Вендта волновали десять зубров, близких родственников американского бизона. Они были его гордостью и радостью. Чтобы вывести их, ему потребовалась лучшая часть его тридцати лет в науке. Зубры были уникальными и стоили более миллиона марок, примерно четверть миллиона долларов.

Что касается Генриха Шварца, смотрителя птиц, он больше не мог выносить страданий Абу Маркуба. Он подошел к пруду и еще раз позвал большую птицу. Когда Абу приблизился, Шварц наклонился и нежно поднял его на руки. Отныне птица будет жить — или умирать — в ванной комнате Шварца.

* * *

Зал красного с золотом Бетховен-Халле в стиле барокко заполнился публикой. Резкое постукивание дирижерской палочки, — и все стихло. Дирижер Роберт Хегер поднял правую руку и замер. За стенами зала, где-то в разоренном городе, взвыла пожарная сирена, и ее вой постепенно растаял вдали. Еще секунду Хегер позировал, затем его палочка опустилась и приглушенно забарабанили четыре барабана: в недрах огромного Берлинского филармонического оркестра зародился Скрипичный концерт Бетховена.

Деревянные духовые инструменты начали тихий диалог с барабанами. Солист Герхард Ташнер ждал, не сводя глаз с дирижера. Большая часть публики, заполнившей уцелевший концертный зал на Кетенерштрассе, пришла послушать блестящего двадцатитрехлетнего скрипача, и, когда ясные, как колокольчик, звуки его скрипки воспарили, растаяли и снова [134] воспарили, они замерли в восхищении. Те, кто присутствовал на том дневном концерте в последнюю неделю марта, вспоминают, что некоторые даже тихо рыдали.

Всю войну 105 музыкантов Филармонического оркестра предлагали берлинцам редкое и желанное освобождение от страха и отчаяния. Оркестр подчинялся министерству пропаганды Йозефа Геббельса, и, поскольку нацисты считали, что Филармонический поднимает боевой дух, его музыканты были освобождены от военной службы. С этим мнением берлинцы полностью соглашались. Для любителей музыки оркестр был транквилизатором, на некоторое время уносящим их от войны с ее ужасами.

Музыка, исполняемая оркестром, неизменно глубоко трогала рейхсминистра Альберта Шпеера, шефа министерства вооружений и военного производства. Шпеер, самый культурный член нацистской верхушки, редко пропускал концерты. Музыка более всего остального помогала ему забывать о тревогах — никогда еще он не нуждался в подобной помощи так, как сейчас.

Рейхсминистр Шпеер столкнулся с величайшей проблемой своей карьеры. Всю войну, несмотря на мыслимые и немыслимые препятствия, он сохраняя мощь промышленного производства рейха. Однако давным-давно статистические данные и прогнозы ясно показали неизбежное: дни Третьего рейха сочтены. Пока союзники проникали все глубже в Германию, реалистичный Шпеер был единственным министром правительства, который осмелился сообщить Гитлеру правду. «Война проиграна», — написал он фюреру 15 марта 1945 года. «Если война проиграна, тогда и нация погибнет», — раздраженно ответил Гитлер. 19 марта Гитлер отдал чудовищный приказ: «Германия должна быть полностью разрушена. Все должно быть взорвано или сожжено — электростанции, водопроводные станции и газовые заводы, плотины и шлюзы, порты и фарватеры, промышленные комплексы и линии электропередачи, все верфи и мосты, весь железнодорожный подвижной состав и коммуникационное оборудование, весь автомобильный транспорт и склады любого рода, даже автострады».

Шпеер не поверил и обратился к Гитлеру. У него был особый, личный интерес в отмене этого приказа. Если Гитлеру удастся уничтожить немецкую промышленность, торговлю [135] и архитектуру, он уничтожит многое из того, что создал сам Шпеер: его мосты, его широкие автострады, его здания. Человек, который более, чем кто-либо другой, нес ответственность за создание страшных орудий тотальной войны Гитлера, не мог вынести их полного уничтожения. Но было и еще одно, более важное соображение. Что бы ни случилось с режимом, сказал Шпеер Гитлеру, «мы должны сохранить базис пусть даже примитивного существования нации... Мы не имеем права уничтожить то, от чего зависит жизнь людей...».

Гитлер остался непреклонен. «Отпала необходимость рассматривать базис даже самого примитивного существования, — ответил он. — Наоборот, лучше уничтожить даже его, и уничтожить собственными руками. Нация доказала свою слабость...» Этими словами Гитлер списал со счетов немецкий народ. Как объяснил он Шпееру, «оставшиеся после битвы имеют малую ценность, так как погибнут лучшие».

Шпеер пришел в ужас. Народ, который так упорно сражался за своего лидера, теперь значил для фюрера меньше чем ничто. Годами Шпеер закрывал глаза на самую жестокую сторону деятельности нацистов, считая, что сам он интеллектуально выше всего этого. Теперь он с запозданием осознал то, что отказывался признавать месяцами. Как он сказал генералу Альфреду Йодлю, «Гитлер совершенно сошел с ума... его необходимо остановить».

Между 19 и 23 марта из гитлеровского штаба на гаулейтеров и военных командующих по всей Германии обрушился шквал приказов «выжженной земли». Тем, кто медлил с исполнением, грозила смертная казнь. Шпеер немедленно развил бурную деятельность. Полностью сознавая, что подвергает свою жизнь опасности, он с помощью узкого круга высокопоставленных друзей-военных решил сорвать гитлеровский план. Шпеер звонил промышленникам, летал в военные гарнизоны, посещал провинциальных чиновников, повсюду убеждая — даже самых фанатичных нацистов, — что своим планом Гитлер подписывает смертный приговор Германии без надежды на возрождение.

Учитывая серьезные цели развернутой рейхсминистром кампании, его присутствие на филармоническом концерте могло показаться проявлением легкомыслия... если бы не один факт: одним из первых в списке национальных ценностей [136] Германии, за сохранение которых боролся Шпеер, стоял Филармонический оркестр.

Несколькими неделями ранее доктор Герхарт фон Вестерман, администратор оркестра, попросил скрипача Ташнера, любимца Шпеера, обратиться к рейхсминистру с просьбой помочь сохранить оркестр. Формально музыканты были освобождены от военной службы, однако по мере приближения битвы за Берлин фон Вестерман все больше боялся, что в любой день музыкантов мобилизуют в фольксштурм. Хотя официально делами оркестра занималось министерство пропаганды Йозефа Геббельса, фон Вестерман знал, что на их помощь надеяться не стоит, поэтому он сказал скрипачу: «Ты должен помочь нам. Геббельс о нас забыл... иди к Шпееру и проси его о помощи... Мы слезно умоляем тебя».

Ташнер очень не хотел идти: любой разговор об уклонении или бегстве считался предательством и мог закончиться арестом, но в конце концов он согласился.

Встретившись со Шпеером, Ташнер неуверенно начал: «Господин министр, я хотел бы поговорить с вами о довольно щекотливом деле. Надеюсь, вы не поймете меня неправильно... но в наши дни о некоторых вещах трудно говорить...» Проницательно взглянув на скрипача, Шпеер быстро успокоил и подбодрил его, и Ташнер изложил просьбу оркестра. Рейхсминистр внимательно выслушал и попросил Ташнера передать фон Вестерману, что ему не о чем беспокоиться. Шпеер давно разработал план, который давал ему возможность сделать для оркестра гораздо больше чем избавление от фольксштурма. В самый последний момент он намеревался тайно эвакуировать весь оркестр, все 105 человек.

Шпеер уже выполнил первую часть плана. 105 музыкантов сидели на сцене Бетховен-Халле не в обычных смокингах, а в темных деловых костюмах. Из всей публики один Шпеер знал причину этого. Смокинги — вместе с прекрасными роялями, виолончелями, знаменитыми вагнеровскими тубами (Р. Вагнер ввел в партитуру «Кольца Нибелунгов» партию особой тубы, сочетавшей легкость звукоизвлечения корнета, благородство звука валторны и густоту тона тубы. — Пер.) и музыкальными партитурами — были потихоньку вывезены из города в автофургонах три недели тому назад. Ценный груз был припрятан в Плассенбурге близ [137] Кульмбаха в 240 милях к юго-западу от Берлина — в очень удобном месте, как раз на пути наступающих американцев.

Вторая часть плана Шпеера — спасение людей — была более сложной. Несмотря на интенсивность авианалетов и близость вторгшихся в страну вражеских армий, министерство пропаганды не предложило отменить филармонические концерты. Выступления были расписаны до конца апреля, официального окончания сезона, по три-четыре концерта в неделю между авианалетами. Об эвакуации музыкантов до этого срока не могло быть и речи: Геббельс несомненно обвинил бы музыкантов в дезертирстве. Шпеер был полон решимости эвакуировать оркестрантов на запад; он вовсе не собирался позволить им попасть в руки русских. Однако его план всецело зависел от скорости наступления западных союзников: Шпеер рассчитывал, что англо-американцы опередят русских в гонке к Берлину.

Шпеер не-собирался ждать, пока западные союзники войдут в город. Как только они окажутся так близко, что можно будет добраться до них за ночь на автобусе, он даст приказ эвакуироваться. Главной трудностью плана было то, что все музыканты должны покинуть город одновременно и после наступления темноты. Это означало, что побег должен состояться сразу после концерта. Чтобы избежать утечки информации, приказ должен быть отдан как можно позже. Шпеер изобрел гениальный способ предупредить музыкантов: в самую последнюю минуту дирижер оркестра объявит об изменении в программе и оркестр сыграет конкретное произведение, выбранное Шпеером. Это будет сигнал для музыкантов; сразу после концерта они погрузятся в автобусы, ожидающие в темноте позади Бетховен-Халле.

У фон Вестермана была партитура, избранная Шпеером в качестве сигнала. Когда эксперт Шпеера по культуре вручил ее, фон Вестерман не смог скрыть изумления и воскликнул: «Вы, разумеется, знакомы с этой музыкой. Вы знаете, что это картина смерти богов, уничтожения Валгаллы и конца света. Вы уверены, что именно это заказал министр?»

Ошибки не было, ибо для последнего концерта Берлинского филармонического оркестра Шпеер выбрал отрывок из вагнеровской «Гибели богов».

Вестерман не знал, что в этом выборе лежал ключ к финальному и самому амбициозному проекту Шпеера. Рейхсминистр [138] намеревался спасти столько Германии, сколько сможет, и решил, что для этого есть только один путь. Уже несколько недель педантичный Альберт Шпеер пытался найти самый верный способ убить Адольфа Гитлера.

* * *

По всему Восточному фронту сосредоточились огромные русские армии, но они еще были далеко не готовы начать штурм Берлина. Советских командиров отсрочка раздражала. Одер представлял колоссальную преграду, и весенняя оттепель запоздала: река все еще была частично покрыта льдом. За нею раскинулись немецкие оборонительные укрепления: бункеры, минные поля, противотанковые рвы и замаскированные артиллерийские батареи. С каждым днем теперь немцы становились все сильнее, и этот факт тревожил генералов Красной армии. Никто так не стремился начать операцию, как сорокапятилетний генерал-полковник Василий Иванович Чуйков, командующий знаменитой 8-й гвардейской армией, которая прославилась в Советском Союзе, защищая Сталинград. Чуйков винил в задержке западных союзников. После неожиданного декабрьского наступления немцев в Арденнах британцы и американцы попросили Сталина ослабить немецкое давление, ускорив марш Красной армии на восток. Сталин согласился и развернул русское наступление в Польше раньше, чем планировалось. Чуйков считал, как он говорил впоследствии, что, «если бы наши коммуникации не были так растянуты и тылы не отставали, мы бы могли ударить по Берлину в феврале». Однако советский бросок из Польши был таким стремительным, что, когда армии достигли Одера, выяснилось, как сильно они опередили свои интендантские и коммуникационные службы. Наступление остановилось, по словам Чуйкова, из-за того, что «мы нуждались в боеприпасах, топливе и понтонах для форсирования Одера, водных преград и каналов, расположенных перед Бер. ином». То, что русским необходимо было перегруппироваться и подготовиться, дало немцам почти два месяца на организации. своей обороны. Чуйков злился. Каждый день ожидания означал для его гвардейцев больше потерь после начала штурма. [139]

Генерал-полковник Михаил Ефимович Катуков, командир 1-й гвардейской танковой армии, также нетерпеливо ждал начала штурма, однако он был благодарен отсрочке. Его люди нуждались в отдыхе, а его ремонтным бригадам требовалось время, чтобы привести в порядок технику. «Танки прошли по прямой около 570 километров, — сказал он одному из своих командиров корпусов, генералу Гетману, после того как они достигли Одера. — Однако, Андрей Лаврентьевич, их спидометры показывают более 2000. У человека нет спидометра, и никто не знает, какой износ у него».

Гетман согласился. Он не сомневался в том, что немцы будут сокрушены и Берлин капитулирует, но и он был рад возможности перегруппироваться. «По азбуке войны, товарищ генерал, — сказал он Катукову, — победа достигается не взятием городов, а уничтожением врага. В 1812 году Наполеон это забыл. Он потерял Москву, а ведь Наполеон был неплохим полководцем».

Примерно такое же настроение царило и в других армейских штабах по всему фронту. Хотя не терпелось покончить с отсрочкой, все неустанно пользовались передышкой, ибо ни у кого не было иллюзий: предстояло жестокое сражение. Маршалы Жуков, Рокоссовский и Конев получили пугающие доклады о том, с чем могут столкнуться. По оценкам их разведки, укрепрайон обороняло более миллиона немцев, и до трех миллионов гражданских лиц могли встать на защиту Берлина. Если доклады точны, противник превосходил Красную армию более чем в три раза.

Когда начнется штурм? Об этом маршалы еще не знали. Огромная группа армий Жукова должна была брать город, но и это могло измениться. Точно так, как англо-американские армии на Западном фронте ждали слова «Вперед» от Эйзенхауэра, командиры Красной армии ждали приказа своего Верховного главнокомандующего. Более всего остального маршалов беспокоила скорость, с которой англо-американцы продвигались от Рейна. С каждым днем они все ближе подходили к Эльбе... и к Берлину. Если Москва вскоре не отдаст приказ к штурму, британцы и американцы могут войти в город раньше Красной армии. Но пока Иосиф Сталин не произнес слово: «Вперед!», казалось, он сам чего-то ждет. [140]