Участь побежденных
Со времен халифа Омара и первых великих завоевателей под знаменем ислама мусульманская традиция предписывала должным образом обращаться с покоренными народами. Если город или область сдаются завоевателю добровольно, они не подлежат разграблению, хотя их и можно заставить выплачивать контрибуцию; христианское и еврейское население может сохранить свои культовые сооружения при условии соблюдения определенных правил, касающихся самих зданий. Даже если капитуляция носит вынужденный характер, поскольку обороняющиеся уже не в состоянии держаться дольше, данное правило остается в силе, хотя в этом случае победитель может настаивать на более жестких условиях — значительно более тяжелой контрибуции и наказании наиболее упорных противников. Но если город взят штурмом, его жители не имеют никаких прав. Армии завоевателей разрешается в этом случае в течение трех дней неограниченно грабить город, а бывшие храмы, так же как и все другие здания, становятся собственностью главы победителей, и он может поступить с ними так, как ему заблагорассудится.
Султан Мехмед обещал своим солдатам три дня полного разграбления города, на что они и имели право. Несметными толпами турки хлынули в город. Правда, после того как передовые части прорвались через стены, султан потребовал соблюдения некоторого порядка вступления в город. Войска одно за другим торжественным маршем с развевающимися знаменами проходили через ворота под звуки оркестров. Но как только они оказывались внутри города, все немедленно устремлялись на дикую охоту за добычей. Еще не веря вначале, что сопротивление уже прекратилось, они убивали подряд всех, кого встречали на улицах: мужчин, женщин, детей. Потоки крови стекали по крутым улицам Константинополя с холмов Петры в Золотой Рог. Однако вскоре жажда убийства была утолена, и солдаты занялись более выгодным делом — захватом людей и ценностей{219}.
Из тех, кто проник через бреши в заграждениях или Керкопорту, многие бросились грабить находившийся в стороне Влахернский императорский дворец. Они опрокинули его охрану из венецианцев и стали расхватывать все его сокровища, сжигая иконы и книги, едва сорвав с них переплеты и оклады, оправленные драгоценностями, выламывали из стен куски мозаики и мрамора. Другие ринулись к небольшим, но великолепным церквам, расположенным поблизости от стен, — св. Георгия у Харисийских ворот, св. Иоанна в Петре, а также к изумительной по красоте церкви монастыря Христа Спасителя в Хоре, разграбив их хранилища с драгоценной утварью и одеждой и унося все, что только можно было содрать. В храме Хоры они оставили нетронутыми мозаики и фрески, но уничтожили икону Богоматери Одигитрии — самое священное ее изображение во всей Византии, исполненное, по преданию, самим святым Лукой. Ее перенесли сюда из церкви Богородицы близ дворца в самом начале осады, чтобы эта святыня, находясь как можно ближе к стенам, вдохновляла их защитников. Турки вытащили икону из оклада и раскололи на четыре части. Затем они разбежались: одни — к близлежащим домам, другие — к базарам и крупным зданиям в восточной оконечности города{220}.
Матросы с кораблей, находившихся в Золотом Роге, к этому времени уже проникли в город через Платейские ворота и опустошали расположенные вдоль стены склады с товарами. Тут внимание некоторых из них привлекла душераздирающая процессия рыдавших женщин, направлявшихся к церкви св. Феодосии молить ее о защите в ее престольный день. Захватчики тут же окружили женщин и распределили эту добычу между собой; затем они ворвались в саму церковь, украшенную в этот день розами, и захватили молившихся в ней{221}. Другие поднялись вверх по холму и присоединились к солдатам, прибежавшим со стороны сухопутных стен и грабившим трехчастную церковь Пантократора с примыкавшими к ней монастырскими постройками, а также расположенную неподалеку церковь Пантепопта{222}. Вошедшие через Орейские ворота разграбили прежде всего квартал рынка, а потом стали подниматься вверх в направлении ипподрома и Акрополя. Матросы же с кораблей флотилии Мраморного моря проникли между тем в Старый императорский дворец, но его помещения оказались заброшенными и наполовину разрушенными. Зато неподалеку находились такие все еще великолепные церкви, как Неа Базилика, которую Василий I построил почти пять веков назад. Все они были начисто разграблены. Затем матросы обеих флотилий и первые группы солдат, прорвавшихся через сухопутные стены, столкнулись друг с другом у портала величайшего храма всей Византии — собора св. Софии{223}.
Церковь все еще была заполнена народом. Святая литургия уже закончилась и шла заутреня. Когда снаружи послышался шум, громадные бронзовые двери храма закрыли. Собравшиеся внутри молились о чуде, которое одно только и могло их спасти. Но их молитвы были напрасны. Прошло совсем немного времени, и двери под ударами снаружи рухнули. Молящиеся оказались в западне. Немногочисленные старики и калеки были убиты на месте; большинство же турки связали или приковали друг к другу группами, причем в качестве пут пошли в ход сорванные с женщин платки и шарфы. Многие красивые девушки и юноши, а также богато одетые вельможи были чуть ли не разорваны на части, когда захватившие их солдаты дрались между собой, считая своей добычей. Вскоре длинную процессию из небольших групп наспех собранных и крепко привязанных друг к другу мужчин и женщин погнали к солдатским бивуакам, где из-за них снова возобновились распри. Священники продолжали читать у алтаря молитвы до тех пор, пока также не были схвачены. Однако в последний момент — по крайней мере многие благочестивые люди в это верили — некоторые из них, захватив с собой священные сосуды, направились к южной стене, которая открылась и сомкнулась за ними; они останутся там за стеной до тех пор, пока это священное здание вновь не превратится в церковь{224}.
Разграбление города продолжалось целый день. Турки врывались в мужские и женские монастыри и вязали их обитателей. Некоторые молодые монахи, предпочитая бесчестью мученическую смерть, бросались в колодцы; монахи же и пожилые монахини следовали древней традиции православной церкви, предписывавшей не оказывать сопротивления. Дома жителей также подверглись грабежу один за другим; каждая группа грабивших вывешивала у входа небольшой флажок в знак того, что в доме уже брать нечего. Обитателей домов забирали вместе с их имуществом. Каждого, кто падал от изнеможения, тут же убивали; так же поступали и с многими младенцами, за которых ничего нельзя было выручить; однако в большинстве случаев схваченных оставляли в живых. В городе в то время еще имелись крупные библиотеки, из них несколько светских, но большинство было при монастырях. Большая часть книг была сожжена, но среди турок нашлись и достаточно проницательные, чтобы сообразить, что книги тоже являются своего рода товаром, поэтому множество книг уцелело и впоследствии продавалось за гроши любому желающему. В церквах происходили сцены массового надругательства над святынями. Многие распятия, украшенные драгоценностями, выносили из храмов с лихо напяленными на них турецкими тюрбанами. Множеству церковных зданий были причинены непоправимые разрушения{225}.
К вечеру в городе уже не осталось почти ничего, что еще можно было бы разграбить; поэтому никто не возражал, когда султан приказал прекратить грабеж. В оставшиеся два дня у солдат и так было достаточно хлопот: нужно было делить между собой добычу и подсчитывать захваченных пленных. По слухам, количество захваченных людей составляло около 50 тыс., из них только 500 солдат. Все остальные христианские воины погибли, за исключением тех немногих, которым удалось спастись на судах. Число убитых, включая мирных жителей, павших жертвами резни, по словам очевидцев, составило около четырех тысяч{226}.
Сам султан вступил в город лишь к вечеру. С эскортом из отборных отрядов янычарской гвардии, сопровождаемый своими везирами, он медленно проехал по улицам Константинополя до собора св. Софии. Перед входом в храм он спешился и, преклонив колени, посыпал свой тюрбан горстью земли в знак смирения перед Аллахом. Он вошел в собор и какое-то время постоял в молчании. Затем Мехмед направился к алтарю; при этом он заметил, как какой-то солдат пытался выломать кусок мрамора, покрывавшего пол. Он гневно повернулся к нему и сказал, что разрешение грабить не означает, что можно разрушать здания: он их намерен оставить себе. В церкви все еще находилось несколько греков, в страхе жавшихся по углам, солдаты еще не успели связать их и увести. Он приказал отпустить этих людей домой с миром. В этот момент из потайных ходов за алтарем появились несколько священников и пали перед ним, моля о пощаде. Их он также отпустил и даже снабдил охраной. Но он твердо объявил свое намерение, чтобы церковь была немедленно превращена в мечеть. Один из его улемов взобрался на кафедру и провозгласил, что нет бога, кроме Аллаха. После чего султан сам взошел на амвон и воздал почести своему богу, даровавшему победу{227}.
Покинув собор, султан пересек площадь и подъехал к Старому императорскому дворцу. Говорят, что, проходя по его полуразрушенным залам и галереям, он шептал стихи персидского поэта: «Во дворце Цезарей вьет свою паутину паук; в башнях Афрасиаба дозор несет сова»{228}.
По мере того как султан ехал по улицам, в городе восстанавливался порядок. Армия уже насытилась грабежом, и военная полиция следила за тем, чтобы люди возвращались к своим бивакам. Обратно в лагерь он ехал по уже затихшим улицам.
На следующий день он приказал, чтобы ему предъявили всю награбленную добычу, и отделил себе долю, полагавшуюся ему как предводителю; он позаботился и о том, чтобы соответствующая часть добычи была выделена для тех войск, служебный долг которых не позволил им принять участие в грабеже. Кроме того, он оставил за собой всех пленников, принадлежавших к самым знатным византийским фамилиям, и высоких должностных лиц, которые уцелели во время резни. Он немедленно освободил большинство знатных дам, снабдив многих из них деньгами, достаточными для того, чтобы они могли выкупить свои семьи, но оставил для своего сераля самых красивых из их юных сыновей и дочерей. Многим другим молодым людям были предложены свобода и офицерские должности в султанской армии при условии обращения в мусульманство. Лишь немногие из них оказались вероотступниками; большая часть предпочла терпеть все невзгоды, но остаться верными христианству. Среди греческих пленников султан обнаружил мегадуку Луку Нотараса и около девяти других министров императора. Он сам выкупил их у пленивших и принял их милостиво, освободив мегадуку и еще двух-трех министров. Однако многие другие сановники Константина, и в том числе Франдзис, не были опознаны и остались среди невольников{229}.
Итальянским же пленникам не было оказано подобного снисхождения. Венецианский бальи Минотто был казнен вместе с одним из своих сыновей и семью другими знатными венецианцами. Среди последних находился Катарино Контарини, которого уже выкупили у солдат Заганос-паши, но затем снова схватили, потребовав теперь за его освобождение 7 тыс. золотых — сумму, которую никто из его друзей не был в состоянии заплатить. Был также казнен консул каталонцев Пере Хулиа вместе с пятью-шестью своими соотечественниками. Схваченный архиепископ Леонард не был опознан, и его вскоре выкупили купцы из Перы, которые поспешили в турецкий лагерь, чтобы спасти своих соотечественников.
Судьба кардинала Исидора сложилась еще удачнее. Он отдал свое церковное облачение нищему в обмен на лохмотья последнего. Нищий был схвачен и обезглавлен, и его голову выставили как принадлежавшую кардиналу, в то время как Исидор был за гроши продан узнавшему его купцу из Перы. Турецкий принц Орхан также пытался спастись, изменив свою внешность. Он принял облик греческого монаха в надежде, что отличное знание греческого языка оставит его вне подозрений. Однако после того как его также схватили, он был выдан другим пленником и тут же обезглавлен.
Генуэзская галера, на которую перенесли раненого Джустиниани, была одной из тех, которым удалось вырваться из Золотого Рога. Его доставили на Хиос, где он и умер день-два спустя. Для своих товарищей Джустиниани остался героем; греки же и венецианцы, несмотря на то что они восхищались его энергией, храбростью и организаторскими способностями, проявленными во время осады, считали, что под конец он запятнал себя дезертирством. Ему следовало мужественно пересилить боль и умереть на посту, а не ставить своим уходом под угрозу всю оборону. Даже многим генуэзцам было стыдно за него. Архиепископ Леонард горько упрекал его за эту не вовремя проявленную слабость.
Судьба плененных греков оказалась весьма различной. После истечения трехдневного срока, официально отведенного для грабежа, султан издал фирман, по которому все греки, оставшиеся на свободе или уже выкупленные, могут вернуться в свои дома; их жизнь и имущество отныне объявляются неприкосновенными. Таких, однако, оказалось не так уж много, так же как совсем немногие из их домов были теперь пригодны для жилья. Говорили, что сам Мехмед послал по четыре сотни греческих детей в дар каждому из трех наиболее могущественных мусульманских правителей того времени — султану Египта, бею Туниса и эмиру Гренады{230}. Многие греческие семьи остались навсегда разлученными. Матфей Камариотис, оплакивая Константинополь, пишет о том, какие отчаянные усилия предпринимали он и его друзья, чтобы отыскать своих родных. Сам он лишился сыновей и братьев. Впоследствии он узнал, что некоторые из них были убиты, другие пропали без вести; он также обнаружил, к своему стыду, что его племянник выжил ценой отступничества от веры{231}.
Милостивое отношение, которое Мехмед проявил к оставшимся в живых министрам императора, оказалось недолговечным. Он говорил о том, что сделает Луку Нотараса правителем побежденного города. Однако если такое намерение действительно было у султана, то очень скоро он передумал. Великодушие султана всегда портила его подозрительность. Советники Мехмеда убеждали его не доверять мегадуке, и султану вскоре подвернулся случай проверить его лояльность. Через пять дней после падения города Мехмед устроил пир. Когда он уже достаточно опьянел, кто-то шепнул ему, что у Нотараса есть сын четырнадцати лет необыкновенной красоты. Султан тут же послал своего евнуха в дом мегадуки с требованием отдать мальчика в его гарем. Нотарас, оба старших сына которого пали в бою, отказался подвергнуть мальчика такой позорной участи. Тогда посланная за ним полиция привела к султану самого Нотараса вместе с сыном и юным зятем, сыном великого доместика Андроника Кантакузина. Когда Нотарас вновь ответил султану отказом, тот приказал немедленно обезглавить его и обоих юношей. Единственной просьбой Нотараса перед смертью было, чтобы юношей казнили раньше его, дабы вид его смерти не вызвал у них колебаний; после их казни он спокойно обнажил шею и подставил ее палачу. На следующий день были арестованы и отправлены на эшафот еще девять греческих знатных лиц. Позднее писали, что султан впоследствии сожалел об их смерти и даже наказал советников, возбудивших его подозрения. Однако, вероятнее всего, его раскаяние было столь запоздалым намеренно, поскольку он принял решение уничтожить правящую верхушку павшей империи{232}.
Женщины из семей казненных снова попали в неволю и были присоединены к длинной процессии узников, сопровождавшей турецкий двор на его обратном пути в Адрианополь. Вдова Нотараса умерла в дороге в деревне Мессини. В ее жилах текла императорская кровь; после смерти вдовствующей императрицы она была первой дамой Византии, глубоко уважаемой даже противниками ее мужа за благородство и добрые дела{233}. Одна из ее дочерей, Анна, к этому времени уже была в безопасности в Италии вместе с частью фамильных богатств{234}.
Франдзис, чья ненависть к мегадуке не смягчилась даже после их общего несчастья, дал в своих записках весьма пристрастное и неправдоподобное описание его смерти. Сам же он пережил почти такую же трагедию. Восемнадцать месяцев он был невольником в доме конюшего султана, прежде чем ему удалось выкупить себя и жену; однако двое его детей, девочка и мальчик, оба крестники императора Константина, были взяты в султанский гарем. Дочь Тамара умерла там еще ребенком; мальчик же был казнен султаном за то, что отказался уступить его постыдной страсти{235}.
21 июня султан и его двор покинули покоренный город, направившись в Адрианополь. Позади них оставался наполовину разрушенный, опустошенный и покинутый Константинополь; он весь почернел, как будто от огня, и в нем царила необычная тишина. Все вокруг, где побывали солдаты, было опустошено и разорено; церкви стояли оскверненными и разграбленными, дома — необитаемыми, лавки и склады — разбитыми и растасканными. Сам султан, проезжая по улицам, прослезился. «Какой город отдали мы на разрушение и разграбление», — прошептал он.
Он, однако, позаботился и о том, чтобы не оказался разрушенным весь город. Густонаселенные кварталы в центральной, возвышенной части его, торговые районы в восточной части на берегу Золотого Рога, Влахернский дворец и расположенные поблизости от него дома знати, старинные дворцы и церкви в районе ипподрома и Акрополя — все это сильно пострадало. Однако, прочтя ужасающие описания турецкого погрома, сделанные убитыми горем современными христианскими авторами, мы, к своему удивлению, обнаруживаем, что в городе были районы, где церкви, по-видимому, остались нетронутыми; христиане продолжали ими пользоваться без всякого перерыва. Но ведь в городе, взятом приступом, его жителям не должно было быть оставлено ни одного места поклонения. Это противоречие легко объяснить, если вспомнить характер планировки Константинополя, где некоторые селения и кварталы были отделены друг от друга довольно обширными открытыми пространствами. Когда стало известно, что турки прорвались внутрь города, местные власти некоторых кварталов и районов тут же благоразумию сдались нападающим и открыли перед ними ворота. Возможно, что представители этих властей были затем отправлены под охраной с ключами от ворот своих кварталов в лагерь султана, и тот отнесся к ним как к добровольно сдавшимся, послав на место надежные полицейские силы; в результате их церкви, а может быть, и жилые дома оказались защищенными от грабежа. Так, в Петрионе, где рыбаки добровольно открыли свои ворота, и в расположенном рядом квартале Фанар церкви остались нетронутыми. Не пострадали церкви и в районах Псамафии и Студиона, расположенных на берегу Мраморного моря, где защитники успели быстро сдаться морякам флотилии Хамза-бея. Несомненно также, что именно жители этих районов смогли собрать деньги для выкупа своих сограждан из других, более несчастливых мест города. Если бы никому не удалось избежать разграбления, было бы просто невозможно найти денег, чтобы выкупить пленников{236}.
Еще более знаменателен тот факт, что большой собор св. Апостолов, второй по величине и почитанию храм города, избежал погрома и все его сокровища остались нетронутыми; собор был расположен неподалеку от главной улицы, шедшей от Харисийских ворот, и огромное число турок не могло пройти мимо, не заметив его. Скорее всего султан заранее решил, что эту церковь он сохранит для своих христианских подданных, забрав у них храм св. Софии, и поэтому направил к собору св. Апостолов охрану{237}.
В последующие времена турецкие султаны уже не были столь терпимы по отношению к христианам и отобрали у них одну за другой их церкви. Мехмед же Завоеватель, после того как завоевание свершилось, хотел показать, что считает греков такими же верными своими подданными, как и турок. Христианская империя прекратила свое существование; он же, рассматривая себя как наследника ее императоров, не забывал о своих обязанностях в качестве такового{238}.
Первой среди них была забота о благосостоянии православной церкви. Мехмед был хорошо осведомлен о ее трудностях последних лет и теперь получил возможность выяснить о них подробнее. Он узнал, что сторонник унии, патриарх Григорий Маммас, бежал из города еще в 1451 г., лишившись, таким образом, по мнению греков, престола. Необходимо было избрать нового патриарха; при этом было очевидным, что только один человек подходил для этого поста — почитаемый глава противников унии, ученый Георгий (Геннадий) Схоларий.
Когда Константинополь пал, Георгий Схоларий находился в своей келье в монастыре Пантократора. Большая трехчастная церковь монастыря немедленно привлекла к себе внимание вторгшихся орд. В то время как одни грабили монастырские помещения, другие бросились вязать монахов, чтобы продать их в неволю. Когда султан послал своих людей с приказом привести к нему Георгия, того найти не удалось. Позднее выяснилось, что он был продан одному богатому турку из Адрианополя, который был польщен и даже несколько смущен тем, что приобрел столь почтенного и образованного невольника, и обращался с ним в высшей степени учтиво. Об этом его приобретении доложили султану, и через несколько дней его посланцы прибыли в дом турка, чтобы доставить Георгия обратно в Константинополь.
Султан Мехмед уже выработал основные контуры своей политики по отношению к греческим подданным. Они должны были образовать миллет — самоуправляемую общину внутри его империи под властью своего религиозного главы — патриарха, ответственного за их поведение перед султаном. После некоторых колебаний Георгий Схоларий согласился принять сан патриарха. Из епископов, которых удалось разыскать поблизости, был образован Священный синод, который по просьбе султана официально избрал Георгия под его монашеским именем Геннадия на патриарший престол. По — видимому, это произошло еще до того, как султан покинул Константинополь в конце июня, хотя точная дата избрания осталась неизвестной. Прошло еще несколько месяцев, прежде чем состоялась официальная интронизация Геннадия. Церемония, очевидно, имела место 6 января 1454 г. Вся процедура была скопирована с византийских времен. В роли императора султан дал новому патриарху аудиенцию и вручил ему символы его сана — облачение, посох и наперсный крест. Прежний крест исчез: видимо, либо его утащили во время грабежа, либо прежний патриарх Григорий Маммас при своем бегстве в Рим прихватил его с собой; поэтому по приказу султана был изготовлен великолепный новый крест. Церемония включала специальное обращение султана. Оно гласило: «Будь патриархом, и да сопутствует тебе удача. Будь уверен в нашей дружбе, пользуйся всеми теми привилегиями, которые имели патриархи до тебя». Затем новый патриарх сел на великолепного скакуна, подаренного султаном, и отправился в собор св. Апостолов, который теперь, когда храм св. Софии был превращен в мечеть, стал патриаршим. Там по древнему обычаю он был рукоположен митрополитом Гераклейским. После этого патриарх прошел с процессией по городу и вернулся в свою новую резиденцию на территории собора.
В дальнейшем султан и патриарх разработали совместно новый свод законов для греческого миллета. По словам Франдзиса, который, видимо, узнал о нем, еще будучи в неволе, Мехмед дал Геннадию письменный документ, обещавший ему личную неприкосновенность, освобождение от уплаты налогов, полную гарантию сохранения престола, полную свободу передвижения и право передачи этих привилегий своим преемникам на вечные времена; такие же привилегии были даны митрополитам и другим церковным сановникам, входящим в Священный синод. У нас нет оснований сомневаться в достоверности этой информации; впрочем, гарантия сохранения престола, разумеется, не отменяла права Священного синода сместить патриарха, объявив его избрание неканоничным, как это не раз имело место в Византии. Патриаршие хронисты следующего столетия утверждали, что в другом документе султан обещал Геннадию, что церковь будет законно взыскивать сборы за бракосочетания и похороны, что православные могут отмечать Пасху как праздник в течение трех дней и в эти дни им разрешается свобода передвижения и что отныне ни одна церковь не будет превращена в мечеть. Право церкви управлять христианской общиной, видимо, подразумевалось само собой, если судить по бератам, которые были выпущены турецкими властями в более поздние времена и утверждали избрание епископов с перечислением их обязанностей. Церковным судам было дано право слушать все дела православных, имеющие отношение к религии, включая брак и развод, завещание и опеку над малолетними. Всеми другими гражданскими делами православных занимались учрежденные патриархом светские суды. Только уголовные дела и дела, касающиеся также и мусульман, передавались в турецкие суды. Сама церковь не собирала налогов государству с греческих общин: это было обязанностью главы местной администрации. Однако от церкви могли потребовать применить угрозу отлучения или наложения каких-либо других религиозных санкций на христиан, которые не платили налогов или каким-либо иным образом не подчинялись законам государства. Духовенство освобождалось от уплаты налогов, но могло делать от своего имени вклады, которые номинально считались добровольными. Из христиан только ее представителям разрешалось носить бороды; кроме того, христиане должны были ходить в особой одежде и не имели права носить оружие. Порядок набора мальчиков для янычарских полков был сохранен{239}.
В целом это были условия, которые мусульмане обычно предписывали завоеванным христианским общинам. Однако константинопольские греки получили одну особую уступку. Взывающие к жалости посланцы, поспешившие к султану с ключами от своих кварталов, когда он еще не вошел в завоеванный город, были вознаграждены за свою инициативу. Официально, по-видимому, только великий собор св. Софии был по приказу Султана — Завоевателя превращен в мечеть. Во всех других местах города, за исключением кварталов, попавших под особое покровительство — Петриона и Фанара, а также Студиона и Псамафии, христиане фактически лишились своих церквей, которые почти все были начисто разграблены и осквернены, а окружающие их кварталы опустошены. Было бы бесполезно пытаться восстанавливать и заново освящать их, даже если бы на это имелось разрешение. Но христианам было оставлено и так достаточно много храмов, значительно больше, чем могли ожидать многие оптимисты. Турецкие законоведы позднейших времен никак не могли понять, каким образом во взятом штурмом и разоренном городе мог сохраниться хоть какой-то храм.
Подобная ситуация устраивала Султана-Завоевателя, поскольку он решил отвести эти кварталы для проживания в Константинополе своих греческих подданных, которым требовались здания, где они могли бы молиться. Со временем, однако, его установления были забыты. Одна за другой старые церкви отбирались у христиан и превращались в мечети, пока к началу XVIII в. в их руках не осталось только три старых византийских храма: церковь, известная под именем св. Марии Монгольской, сохраненная специальным фирманом Султана-Завоевателя, выданным его любимому архитектору, греку Христодулосу, и две часовни, настолько крошечные, что их, должно быть, просто не заметили, — св. Димитрия Канаву и св. Георгия Кипарисского; все же остальные были вновь построенными зданиями очень скромного вида, чтобы не оскорблять взора победителей-мусульман{240}.
Начало этому процессу положил сам патриарх Геннадий. Церковь св. Апостолов, отведенная ему Мехмедом, была в плачевном состоянии, и, для того чтобы привести ее в порядок, требовалось слишком много денег, даже если бы христианам вообще разрешили заново отделать такое большое здание. Район, в котором находился собор, был теперь населен турками, и им такое соседство было не по нутру. Однажды, вероятно летом 1454 г., на церковном дворе нашли труп турка. И хотя он без сомнений, был туда подброшен, это дало туркам повод открыто проявить свою враждебность. Геннадий благоразумно попросил разрешения перенести свою резиденцию. Собрав все хранившиеся в церкви сокровища и святыни, он перенес их в собор женского монастыря Паммакаристы в квартале Фанар. Монахинь переселили оттуда в здания, примыкающие к расположенной поблизости церкви св. Иоанна в Трулле, а Геннадий со своими приближенными перебрался в помещения монастыря. Паммакариста оставалась патриаршей церковью более ста лет. Султан-Завоеватель время от времени навещал здесь своего друга Геннадия, которого очень уважал.
Обычно султан не входил в саму церковь, опасаясь, как бы его чересчур ревнивые почитатели впоследствии не сочли это предлогом для того, чтобы отнять ее; они с Геннадием, как правило, беседовали в боковой часовне, чьи изумительные мозаики теперь возвращены миру. Они обсуждали проблемы политики и религии; по просьбе султана Геннадий написал для него короткий, составленный в мирном духе трактат, разъяснявший и защищавший положения, отличающими христианскую доктрину от ислама. Однако тактичность, проявленная султаном, не послужила добрым примером: в 1586 г. его потомок Мурад III отнял церковь у христиан и превратил ее в мечеть{241}.
Между тем султан Мехмед стал подумывать о восстановлении Константинополя, запустение которого первоначально отталкивало его. Архитекторы султана продолжали работу над проектом большого дворца в Адрианополе, на острове в течении реки Марицы, задуманного как его главная резиденция. Однако вскоре он переменил свое решение. Ведь он был теперь наследником императоров и должен жить в их столице. В центральной, возвышенной части города, недалеко от того места, где сейчас расположен Университет, он соорудил для себя небольшой дворец и занялся планами строительства большого дворца на месте древнего Акрополя. Во всех его владениях турок поощряли переселяться в завоеванный город. Правительство оказывало им материальную помощь в строительстве домов и лавок. Грекам, оставшимся в городе, а также выкупленным пленникам, была гарантирована безопасность; они, видимо, тоже получали от государства какую-то помощь. Ряд аристократических византийских семей, которые в предшествовавшие катастрофе годы предпочли переселиться в провинцию, позволили уговорить себя вернуться, после того как им намекнули, что они будут пользоваться привилегиями, соответствующими их званию.
Однако для многих из них единственной «привилегией» оказалась тюрьма и даже смерть, с тем чтобы они не стали благодаря своей знатности лидерами каких-либо враждебных сил. Когда последние очаги греческой свободы были погашены, большинство их обитателей были насильно переселены в Константинополь. Пять тысяч семей переселили сюда из Трапезунда и соседних с ним городов. Среди переселенцев были не только представители аристократии, но также лавочники и ремесленники, в том числе каменщики, принявшие участие в строительстве новых домов, рынков, дворцов и укреплений. Затем, по мере того как в город возвращалось спокойствие, а с ним и благосостояние, все большее число греков приезжало сюда уже по своей собственной воле, чтобы воспользоваться возможностями, которые этот великолепный возрожденный город снова открывал для купцов и ремесленников. Вслед за греками поспешили особенно поощряемые султаном армяне, соперники греков в их стремлении доминировать в коммерческой и финансовой жизни города, а вместе с ними и множество полных не меньших вожделений и амбиций евреев. Турки тоже продолжали наводнять город, чтобы насладиться прелестями столицы, которую они завоевали{242}.
Задолго до своей смерти в 1481 г. султан Мехмед мог с гордостью взирать на новый Константинополь — город, в котором каждый день появлялись новые здания, шумели базары, оживленно работали мастерские. С момента завоевания население Константинополя увеличилось в четыре раза, а в течение следующего столетия оно превысило полмиллиона{243}. Уничтожив древнюю гибнувшую столицу византийских императоров и на ее месте создав новую блестящую столицу, он хотел, чтобы его подданные любой веры и национальности жили в ней вместе в мире и благополучии.