Цена помощи запада
Трапезундский император был не единственным, кто с облегчением вздохнул при известии о смерти Мурада; такой же радостный оптимизм чувствовался и на Западе. Послы, еще недавно находившиеся при дворе Мурада, рассказывали, какое фиаско потерпел Мехмед во время своего первого пребывания на троне. Неблещущий способностями молодой человек вряд ли, по их мнению, мог быть опасным для христианского мира. Эта иллюзия подкреплялась также любезной готовностью нового султана подтвердить международные договоры, заключенные его отцом. В конце лета 1451 г., когда весть о его вступлении на престол разнеслась по Европе, в Адрианополь хлынул целый поток иностранных посольств. 10 сентября Мехмед принял венецианскую миссию и официально возобновил мирный договор, подписанный с республикой его отцом пять лет назад. Через десять дней он подписал с представителями Яноша Хуньяди договор о перемирии на три года.
Особенно любезно было принято посольство из Рагузы, прибывшее с предложением увеличить дань, ежегодно уплачиваемую городом, на 500 золотых. Посланцы великого магистра ордена рыцарей Родоса, господаря Валахии, властителя Лесбоса и правительства Хиоса, прибывшие с богатыми дарами, получили заверения в доброй воле. Сербскому деспоту возвратили не только дочь, но и несколько городов на верхней Струме. Даже послы императора Константина, прибывшие первыми, которые, будучи лучше осведомлены о характере султана, чувствовали себя весьма напряженно, были ободрены полученным приемом. Султан не только поклялся перед ними на Коране, что будет уважать территориальную целостность Византии, но даже обещал ежегодно выплачивать императору три тысячи асперов из доходов от некоторых греческих городов на нижней Струме. Эти города официально принадлежали оттоманскому принцу Орхану, и деньги предназначались на его содержание, пока он будет находиться в почетном плену в Константинополе. Даже монастырская община на горе Афон, благоразумно признавшая после захвата Мурадом Фессалоники сюзеренитет Оттоманов, получила заверения в невмешательстве в ее автономию{95}.
Создавалось впечатление, что новый султан находится под влиянием Халиля — старого великого везира его отца, о котором было известно, что он разделял миролюбивые взгляды своего властелина. Византийские дипломаты старательно укрепляли дружбу с Халилем и были удовлетворены от сознания, что их усилия не прошли даром. Однако более проницательные наблюдатели могли бы почувствовать, что все эти мирные жесты Мехмеда неискренни. Его устраивало сохранять мир на границах, пока он вынашивал свои великие завоевательные планы. Влияние Халиля отнюдь не было столь велико, как думали христиане. Мехмед так и не простил Халилю до конца его роли в событиях 1446 г. Союзник Халиля Исхак-паша был далеко в Анатолии: отношения Халиля с Заганос-пашой, ставшим теперь вторым везиром, уже в течение нескольких лет были прохладными; кроме того, Заганос-паша являлся близким другом евнуха Шехабэддина, наперсника Мехмеда и сторонника войны{96}.
Однако эти скрытые пружины политической жизни оттоманского двора не были известны европейцам. Западное христианство было счастливо услышать из Венеции и Будапешта о дружеских чувствах султана. После унижения под Никополем и Варной ни одно западное государство не жаждало выходить снова на борьбу против турок. Куда приятнее было думать, что в этом нет необходимости. В самом деле, ни одно государство не было в состоянии предпринять немедленные действия; у всех имелись проблемы в собственном доме.
В Центральной Европе Фридрих III Габсбург был слишком занят устройством своей коронации в Риме в качестве императора, которая должна была состояться в 1452 г. и ради которой он уже четырнадцать лет назад продал папе привилегии германской церкви. Он также считал, что имеет права на престолы Чехии и Венгрии, и поэтому ему не улыбалось сотрудничество с Яношем Хуньяди, регентом своего малолетнего соперника — Владислава V.
У короля Франции Карла VII было достаточно забот по восстановлению своей страны после бедствий Столетней войны; кроме того, он имел сильного и опасного вассала в лице своего кузена Филиппа Доброго, герцога Бургундского, чьи земли и богатства были намного больше его собственных. Филипп, правда, изображал из себя крестоносца; однако, даже если бы он и мог решиться покинуть на какое-то время свое герцогство, в его памяти была слишком свежа печальная история пленения турками его отца Иоанна в битве при Никополе.
Англия, ослабленная опустошительными войнами с французами и управляемая благочестивым, но не обладавшим очень трезвым рассудком королем, вряд ли могла бы позволить себе выделить солдат для заморских авантюр. Ни помощи, ни даже какого-либо интереса нельзя было и ожидать от таких далеких монархов, как скандинавские короли или король Шотландии, а короли Кастилии и Португалии принуждены были бороться с врагами — неверными чуть ли не у себя в стране. Единственным монархом, проявившим какое-то внимание к делам Леванта, был Альфонс V Арагонский, вступивший на неаполитанский трон в 1443 г. Альфонс заявил о своей готовности возглавить поход на Восток. Однако, поскольку при этом он открыто выражал намерение сделаться императором Константинополя, его предложения помощи выглядели подозрительными и вообще вряд ли осуществимыми{97}.
Даже папский двор хотел верить, что новый султан — фигура довольно незначительная. Однако находившиеся в Риме греческие эмигранты настаивали на немедленных действиях, пока новый оттоманский султан еще не приобрел опыта в государственных делах. Выразителем их идей стал Франческо Филельфо из Толентино, женатый на дочери греческого профессора Иоанна Хрисолораса; теща Филельфо осталась жить в Константинополе. Он написал пламенное воззвание к французскому королю Карлу, избрав именно его потому, что в прошлом Франция играла в Крестовых походах ведущую роль. Он призывал короля собрать армию и без промедления двинуть ее на Восток, поскольку, по его уверениям, турки в данный момент будут не в состоянии оказать серьезного сопротивления. Однако Карл оставил это послание без ответа{98}. Папа Николай V, сменивший в 1447 г. Евгения IV, был человеком ученым и миролюбивым, чьим благороднейшим делом стало основание Ватиканской библиотеки. Дружба с Виссарионом, ученостью которого он восхищался, сделала папу неравнодушным к греческим делам. Но он не знал, к кому из светских государей он мог бы обратиться за поддержкой. Кроме того, папа не был особенно настроен помогать городу, который все еще отказывается выполнять условия унии, подписанной императором во Флоренции и от имени своих подданных{99}.
Император Константин был хорошо осведомлен об этих трудностях. Летом 1451 г. он направил на Запад своего посла Андроника Вриенния Леонтариса, который прежде всего направился в Венецию, чтобы добиться разрешения вербовать на Крите лучников для византийской армии. Затем он прибыл в Рим с дружеским посланием Константина папе и с письмом, адресованным ему комитетом противников унии, названным ими Си-наксисом, поскольку словом «синод» нельзя было на законных основаниях назвать орган, в который не входил патриарх. Император оказал на членов Синаксиса определенное давление с целью отправки этого послания, по всей вероятности, по совету Луки Нотараса. Синаксис предлагал собрать новый собор, на этот раз в Константинополе, который был бы действительно вселенским, с тем чтобы на нем в полной мере были представлены восточные патриархии, а число делегатов римской церкви было бы сокращено. Послание подписали многие противники унии, хотя Георгий (Геннадий) Схоларий отказался поставить свою подпись, считая, что из этого ничего путного не выйдет. И он оказался прав. Папа совершение не был готов ни денонсировать решение Флорентийского собора, ни внять жалобам несогласных. Послание оказалось неудачным еще и потому, что в этот самый момент, вероятно даже когда Вриенний все еще находился в Риме, туда из Константинополя прибыл в добровольное изгнание патриарх Георгий Маммас. Его рассказы отнюдь не сделали Николая V более сговорчивым. Синаксису не было послано никакого ответа, а императору заявили, что, несмотря на то что в Риме понимают деликатность его положения, он явно преувеличивает трудности реального осуществления унии. Необходимо применить жесткие меры. Патриарха следует вернуть и восстановить в правах. Греков, которые отказываются понимать положения унии, следует посылать в Рим для переобучения. Заключительная фраза папского послания императору гласила: «Если вы с вашими знатными людьми и народом Константинополя примете акт об унии, вы найдете в Нашем лице и в лице Наших досточтимых братьев, кардиналов Святой Римской церкви, тех, кто всегда будет готов поддержать вашу честь и вашу империю. Но если вы и ваш народ откажетесь принять этот акт, вы принудите Нас прибегнуть к таким мерам, какие Мы сочтем необходимыми для вашего спасения и сохранения Нашей чести»{100}.
Такой ультиматум вряд ли мог облегчить задачу императора. Наоборот, он лишь усилил влияние Геннадия на противников унии. Несколько месяцев спустя в Константинополь прибыл из Праги посланец гуситов по имени Константин Платрис и по прозвищу Англичанин — возможно, потому, что он был сыном английского эмигранта Лолларда. Он публично признал себя приверженцем православия, что вызвало всеобщий энтузиазм. Затем он был отослан обратно в Прагу с письмом, содержащим открытое осуждение папских претензий и подписанным ведущими членами Синаксиса, включая Геннадия. Однако в городе усиливалось ощущение тревоги, поскольку радужные иллюзии относительно ограниченных способностей Мехмеда пришлось в конце концов отбросить{101}.
В ухудшении отношений между империей и турками был виноват сам император. Осенью 1451 г. караманский эмир Ибрагим-бей, уверовав, как и западные правители, в некомпетентность нового султана, поднял против него мятеж в сговоре с правителями недавно покоренных эмиратов Айдына и Гермияна, а также Ментеше. Юные отпрыски мятежных фамилий были посланы к султану с требованием вернуть им престолы их предков, в то время как сам Ибрагим вторгся на оттоманскую территорию. Местный командующий Иса-бей был человеком слабым и ленивым, и Исхак-паша как правитель Анатолии попросил султана прибыть самому для подавления восстания. В результате внезапного появления Мехмеда в Азии мятеж утих. Ибрагим-бей вскоре стал просить султана о прощении, в то время как Исхак-паша во главе войска вступил на территорию Ментеше. Но на обратном пути в Европу султан столкнулся с волнениями в полках янычар, требовавших повышения жалованья. Мехмед пошел на некоторые уступки, однако сместил командира янычар и включил в янычарские полки значительное число псарей и сокольничих из своего дворцового охотничьего ведомства, на верность которых он мог положиться{102}.
Константин, очевидно ободренный трудностями, с которыми столкнулся султан, направил к нему послов с жалобой на то, что суммы, обещанные на содержание принца Орхана, до сих пор не уплачены. Послам было также поручено осторожно напомнить султану, что при византийском дворе находится возможный претендент на оттоманский трон. Когда посольство добралось до султана — вероятно, это было в Бурсе, — принявший его Халиль-паша был смущен и разгневан. Он уже достаточно хорошо изучил своего господина, чтобы представить, какова будет его реакция на подобную дерзость. Вся система мирной политики, сторонником которой он являлся, была бы в случае такого заявления поставлена под угрозу, так же как и его положение в качестве великого везира. В разговоре с послами он не смог скрыть своего раздражения. Мехмед, однако, ограничился тем, что холодно пообещал им рассмотреть этот вопрос по возвращении в Адрианополь{103}. Он нисколько не был задет оскорбительным и пустым требованием византийцев: теперь у него был предлог нарушить клятвенное обещание не вторгаться да византийскую территорию. Мехмед намеревался вернуться в Европу обычным для турок путем — через Дарданеллы, однако его известили, что по проливу курсирует итальянская эскадра.
Тогда он повернул к Босфору и переправился через него со своей армией от района крепости Анадолухисар, построенной Баязидом. Земли на противоположном, европейском побережье официально еще принадлежала Византии, но Мехмед пренебрег полагавшейся в таких случаях обязанностью спросить разрешения императора на то, чтобы высадиться там. Вместо этого он острым взглядом приметил, как полезно было бы построить крепость в этом узком месте пролива, как раз напротив Анадолухисар.
Вернувшись в Адрианополь, Мехмед приказал изгнать всех греков из городов на нижней Струме с конфискацией всех их доходов. Затем зимой 1451 г. он разослал во все свои владения приказание набрать тысячу искусных каменщиков и соответствующее количество чернорабочих, с тем чтобы весной все они прибыли в выбранное им место в самой узкой части Босфора, прямо напротив деревни Асоматон (ныне Бебек), где берег заметно вдается в воды пролива. С окончанием зимы его топографы сразу же исследовали отмеченный участок, и рабочие начали разрушать окрестные церкви и монастыри, извлекая из них строительный камень, который годился к повторному использованию{104}.
Действия султана вызвали замешательство в Константинополе. Было ясно, что это первый шаг к осаде города. Император поспешно направил султану посольство, чтобы указать на нарушение им торжественного договора и напомнить, что в свое время султан Баязид спрашивал согласия императора Мануила, прежде чем строить крепость Анадолухисар. Послов отослали обратно без аудиенции. В субботу 15 апреля начались работы по сооружению новой крепости. Константин в ответ арестовал всех находившихся в то время в Константинополе турок, однако затем, осознав тщетность подобного жеста, приказал их отпустить. Вместо этого он направил султану нагруженных подарками посланцев с просьбой по крайней мере не причинять вреда греческим деревням, расположенным на Босфоре Султан игнорировал и эту миссию. В июне Константин предпринял последнюю попытку получить от Мехмеда заверения в том, что постройка крепости предпринята не для того, чтобы затем напасть на Константинополь. На этот раз его послы были брошены в тюрьму, а затем обезглавлены. По существу, это означало объявление войны{105}.
Крепость, названная тогда турками Богаз-кесен, что значит «перерезающая пролив», или, иначе, «перерезающая горло», а сейчас известная под именем Румелихисар, была закончена в четверг 31 августа 1452 г. Мехмед, собрав в районе крепости свою армию, подступил к стенам Константинополя. Он провел там три дня, тщательно осматривая городские укрепления. Сомнений в его намерениях ни у кого не оставалось. Одновременно султан объявил о том, что каждый корабль, проходящий вверх или вниз по Босфору, должен останавливаться у крепости для досмотра; тот, кто не подчинится, будет потоплен. В подкрепление своего приказа он распорядился установить на одну из башен, расположенных ближе к воде, три еще невиданных по своим размерам орудия. И это была не пустая угроза. В начале ноября два венецианских корабля, шедшие из Черного моря, отказались подчиниться требованию остановиться. На них навели пушки, но кораблям удалось уйти невредимыми. Однако третий корабль, пытавшийся две недели спустя последовать их примеру, был потоплен пушечным выстрелом, а его команда во главе с капитаном Антонио Риццо захвачена в плен и доставлена в Дидимотихон, где в то время находился султан. Мехмед приказал немедленно обезглавить всю команду, Риццо же посадить на кол, а труп его выставить у дороги{106}.
Судьба венецианских моряков развеяла всякие иллюзии, которые еще питал Запад относительно характера султана и его намерений. Венеция ощутимо осознала, в какое затруднительное положение она попала. В Константинополе венецианцам принадлежал отдельный квартал, а их торговые привилегии были в 1450 г. подтверждены Константином. Однако Венеция вела очень выгодную торговлю также и в оттоманских портах; кроме того, среди венецианцев находились и такие, кто считал, что турецкое завоевание Константинополя, возможно, обеспечит левантийской торговле большую стабильность и дальнейшее процветание. С другой стороны, было ясно, что, захватив Константинополь, султан обратит затем свой взор на венецианские колонии в Греции и в Эгейском море. Во время дискуссии в сенате в конце августа только семь голосов было подано за то, чтобы предоставить Константинополь его собственной судьбе, 74 же сенатора придерживались иного мнения.
Но что Венеция могла сделать? Она сама тогда увязла в хоть и небольшой, но дорогостоящей кампании в Ломбардии. Ее отношения с папой нельзя было назвать сердечными, тем более что папа так и не расплатился за несколько галер, нанятых у республики в 1444 г. Сотрудничество с Генуей было исключено. Посол Венеции в Неаполе получил указание просить помощи у короля Альфонса, однако тот дал уклончивый ответ. У венецианского флота было достаточно забот по защите колоний, а переоборудование торгового судна в военное было делом дорогостоящим. В сложившихся обстоятельствах престиж Венеции требовал разрыва отношений с султаном. Однако венецианские военачальники в странах Леванта получили довольно двусмысленные инструкции: они обязаны были помогать христианам и защищать их, но в то же время не провоцировать турок и не нападать на них. Императору между тем было послано разрешение вербовать на Крите солдат и матросов{107}.
В таком же затруднительном положении оказалась и Генуя, причем ее реакция была еще более нервозной. У нее тоже были свои проблемы в Европе, и она тоже нуждалась в судах для защиты как своих территориальных вод, так и колоний на Востоке. Правительство Генуи обратилось один или два раза с призывом к народам христианского мира послать помощь против турок, но сама она оказать такую помощь не была готова. Частным генуэзским гражданам было дано разрешение поступать по собственному усмотрению. Особое беспокойство в Генуе испытывали относительно Перы и черноморских колоний. Подеста Перы получил указание придерживаться в отношениях с турками такой линии, какую он сочтет наиболее подходящей в сложившейся ситуации, в надежде на то, что даже в случае падения Константинополя колонию удастся сохранить. Такие же инструкции получила и компания Магона, правившая островом Хиос. В любом случае турок не следовало зря раздражать{108}.
Рагузане, так же как и венецианцы, недавно получили от императора подтверждение своих привилегий в Константинополе. Но и они тоже вели торговлю в оттоманских портах; кроме того, они не хотели рисковать в борьбе с султаном потерей хотя бы одного корабля своего и так небольшого флота, если только не шла речь о широкой коалиции{109}.
Несмотря на все свое недовольство византийцами, папа Николай V был глубоко потрясен доказательствами истинных намерений султана. Когда в марте 1452 г. Фридрих III прибыл в Рим, чтобы короноваться императором, папа заставил его направить султану жесткий ультиматум. Однако это была всего лишь поза: всем было известно, что у Фридриха нет ни сил, ни желания подкрепить свои слова действием. Значительно более причастным к событиям был король Неаполя Альфонс, у которого имелись в Греции свои интересы и территориальные претензии; кроме того, каталонцы, торговавшие с Константинополем, были его подданными. Альфонс расточал множество обещаний, но в конце концов послал в эгейские воды лишь флотилию из десяти судов, причем большую часть расходов по этой экспедиции оплатил папа. Но уже несколько месяцев спустя Альфонс, вступив в союз с венецианцами против Франческо Сфорца из Милана и опасаясь реакции генуэзцев, отозвал флотилию обратно. Николай V вместе с находившимся при нем Виссарионом тщетно обращался за помощью куда только было можно. Однако ни его послы, ни Константин не получили нигде должного отклика на эти призывы. Теперь папа был готов сделать для императора все, что только возможно, поскольку он получил от того письмо, в котором Константин обязался выполнить положения унии; письмо это было написано вскоре после того, как султан закончил сооружение крепости Румелихисар{110}.
В мае 1452 г. Исидор, смещенный митрополит Киевский и всея Руси и недавно возведенный в сан кардинала римской церкви, был назначен папским легатом к императору. По пути в Константинополь Исидор, задержавшись в Неаполе, нанял там на деньги папы двести лучников. Он остановился также на Митилене, где к нему присоединился архиепископ Хиосский Леонард, генуэзец по происхождению. 26 октября Исидор прибыл в Константинополь. Его военный эскорт был, несмотря на свою немногочисленность, символом того, что папа не оставит своими заботами народ, который признал его главенство, и этот жест не остался незамеченным. Исидор был почтительно принят не только императором и его двором: его появление вызвало определенный энтузиазм и среди простонародья. Император не замедлил этим воспользоваться. Были назначены специальные комитеты представителей городского населения и знати, призванные выразить одобрение народом унии. Комитет городского населения выразил согласие строго соблюдать положения унии, в то время как противники ее попросту отказались в нем участвовать.
Комитет знати, где дискуссии были более серьезными, предпочитал компромисс, по которому имя папы провозглашалось бы в литургии, однако действительное установление унии было бы отложено. Но император под влиянием Исидора отклонил это предложение. Почти наверняка переговоры с императором вел Лука Нотарас, обладавший большим тактом, однако благодарности за это он ни от кого не получил: для Геннадия и других непримиримых противников унии он был изменником, Исидор же и латиняне сомневались в его искренности. И не без оснований, поскольку он, очевидно, был сторонником учения об Экономии, которое весьма ценили православные богословы и которая позволяла закрыть глаза на расхождения во имя высших интересов христианского сообщества; кроме того, он, по — видимому, делал намеки на то, что весь вопрос можно будет пересмотреть после того, как минует кризис.
Геннадий был глубоко подавлен происходящим. Еще до прибытия Исидора он обратился к народу со страстной речью, призывая не предавать веру отцов в надежде на призрачную материальную помощь. Однако вид кардинальских солдат заставил жителей города колебаться. Тогда Геннадий удалился в свою келью в монастыре Пантократора, прибив к монастырским воротам гневное обращение, в котором еще раз предупреждал народ о преступном безумии отрекаться от истинной религии. И хотя Лука Нотарас написал ему, что его оппозиция напрасна, влияние Геннадия стало снова расти; в городе были отмечены выступления против латинян. Поскольку проходили недели, а новых войск с Запада все не было, враги унии восстановили свое влияние.
Кардинал Исидор, будучи сам греком, держал себя настолько сдержанно и тактично, что близкий к императору Франдзис предположил: а не имело бы смысл сделать его патриархом вместо отсутствовавшего Григория Маммаса? Но Константин был убежден, что Исидор никогда на это не согласится. В то же время архиепископ Леонард с присущим латинянам пренебрежением к грекам открыто выражал неудовлетворенность положением дел. Он потребовал от императора арестовать лидеров оппозиции и назначить над ними суд. Это было неразумное предложение, осуществление которого лишь породило бы мучеников за веру. Константин довольствовался тем, что 15 ноября собрал во дворце членов Синаксиса и выслушал их возражения. По его просьбе они составили и подписали документ, излагающий причины их отказа принять Флорентийскую унию. В документе были снова повторены их богословские возражения против формулы о Святом Духе. Однако его авторы заявляли, что будут приветствовать созыв нового собора в Константинополе, на котором приняли бы участие правомочные представители всех восточных церквей; единственным же препятствием к этому является злая воля латинян. Они также писали, что будут с радостью приветствовать возвращение патриарха Григория, если он заверит их, что разделяет их богословские взгляды.
Неизвестно, присутствовал ли Геннадий на этой встрече с императором. Так или иначе, его имя не значится среди пятнадцати лиц, подписавших документ, среди которых было пять епископов, три высокопоставленных духовных сановника патриархии и семь настоятелей и монахов. Их позиция была не лишена смысла в случае, если бы уния не вела к расколу между константинопольской и всеми остальными православными церквами. Но для политических деятелей союз с Западом, который мог означать материальную поддержку, был важнее единства с восточными церквами, которые не могли оказать никакой помощи.
Несколько дней спустя пушки крепости Румелихисар потопили венецианское торговое судно, о котором писалось выше. По городу прокатилась новая волна паники; необходимость получить западную помощь представлялась теперь более настоятельной, чем когда-либо прежде. Партия унионистов вновь завоевывала сторонников. Геннадий, опасавшийся, по собственному признанию, того, что желание получить поддержку распространится среди византийцев, подобно лесному пожару, снова выпустил пространное воззвание, в котором подчеркивал, что западная помощь неизбежно приведет к унии. Он также повторял, что, по крайней мере, сам он никогда не запятнает свою веру в надежде на помощь, ценность которой весьма сомнительна. Его слова не остались без отклика.
12 декабря 1452 г. в кафедральном соборе св. Софии была отслужена торжественная литургия в присутствии императора и всего двора. В молитвах были упомянуты имена папы и отсутствующего патриарха и официально провозглашены положения Флорентийской унии. Кардинал Исидор, стремясь показать, что наконец-то симпатии широких слоев его греческих соотечественников завоеваны, сообщал, что церковь была переполнена и отсутствовали только Геннадий и его восемь монахов. Однако другие сторонники его партии рисуют иную картину: среди греков не наблюдалось энтузиазма, и отныне лишь немногие из них посещали собор, где разрешалось служить только тем священникам, которые признали унию. Архиепископу Леонарду даже император казался не особенно ревностным сторонником унии и пассивным в ее проведении, а Луку Нотараса он вообще считал ее открытым противником. Хотя часто цитируемая фраза Нотараса о том, что он предпочел бы султанский тюрбан кардинальской шапке, даже если он и произнес ее на самом деле, несомненно, была скорее вызвана раздражением против прямолинейности таких непримиримых латинян, как Леонард, которые не хотели понять его усилий в достижении примирения.
После того как уния была провозглашена, открытой оппозиции уже не существовало, а Геннадий хранил молчание в своей келье. Большинство жителей отнеслись к этому свершившемуся факту с угрюмой пассивностью; однако молились они только в тех церквах, где служили священники, не запятнавшие себя открытым признанием унии. Даже многие сторонники унии надеялись, что если город устоит, то ее положения можно будет изменить. Если бы сразу же вслед за провозглашением унии в город прибыли с Запада суда с солдатами, то ее практические преимущества могли бы завоевать ей всеобщую поддержку. Греки, держа в памяти учение об Экономии, могли бы тогда утешиться тем, что, поступившись своей преданностью вере, они в качестве компенсации смогут сохранить христианскую империю. Однако, уплатив цену, которая требовалась за помощь Запада, они просчитались{111}.