Предисловие

События царствования Александра Македонского — одна из наиболее знаменательных вех мировой истории. В течение всего лишь десятилетия была создана держава, равной которой до тех пор не знало человечество. Греко-македонские войска проникли в отдаленные области Азии, о самом существовании которых прежде не было никаких известий. Мгновенно расширились рамки античного мира, и греческая культура распространилась вплоть до Индии. Началась эпоха эллинизма — время синтеза культурных традиций Востока и Запада, когда возникает новое, космополитическое мировоззрение и подготавливается почва для появления мировой религии. Огромный интерес в течение веков вызывал сам образ Александра — непобедимого полководца, отважного воина, мудрого правителя, прекрасного юноши, умершего в расцвете сил и славы.

Македонского царя сопровождали образованные греки, и вскоре после смерти Александра появились многочисленные сочинения о его великих походах. Некоторые из писателей могли опираться на документальные материалы, прежде всего придворные дневники, так называемые «эфемериды». О характере этого источника среди исследователей нет единодушия. Но в любом случае существенные расхождения между позднейшими греческими историками даже в изложении последовательности событий показывают, что «дворцовый журнал» не был надежной основой всего повествования.

Вероятно, какая-то информация распространялась благодаря письмам Александра матери и близким. Впрочем, вскоре после его смерти появились чисто литературные сочинения в форме писем македонского царя и достоверные сведения стали обрастать фантастическими подробностями. Что из сохранившихся писем на самом деле принадлежит времени Александра — не всегда может быть установлено.

Официальную историю похода составлял Каллисфен, ставший спутником македонского царя по рекомендации его учителя Аристотеля. Сохранившиеся фрагменты этого сочинения свидетельствуют о том, что описание событий давалось в патетическом, приподнятом тоне и должно было льстить тщеславию великого полководца.

Некоторые из соратников Александра также оставили свои воспоминания. Его ближайший сподвижник Птолемей Лаг, ставший царем Египта, в своих мемуарах стремился прославить [7] великого македонца, считая себя его законным наследником. Записки о виденном и слышанном оставили флотоводец Неарх, архитектор Аристобул, царский кормчий Онесикрит и распорядитель двора Харет из Митилены. Некоторые из этих произведений имели характер связного литературного повествования, другие состояли из отдельных очерков. Одни авторы склонны к философствованию на общие темы, внимание других привлекали .чудеса природы далеких стран, третьи бесхитростно описывали военные действия, ход битв и передвижения войск. Ни одна из этих книг не дошла до нашего времени, но именно из них черпали информацию все те, кто позднее писал об Александре.

В период раннего эллинизма появился обширный труд в двенадцати книгах «Об Александре». Автор его, Клитарх, жил в Александрии и был сыном Динона, сочинителя персидской истории. Судя по отзывам древних писателей, книга Клитарха была более похожа на роман, чем на строго историческое повествование. Она изобиловала описаниями фантастических приключений и необыкновенных подвигов. Автор был склонен к преувеличениям разного рода: если битва, то со слонами, если победа — с грудами трупов и реками крови. В этом смысле сочинение Клитарха полностью отвечало литературным вкусам публики эллинистического времени с ее тягой к необычайному, к эффектам, драматизму, крайнему напряжению страстей. Образованные греки, а затем и римляне иногда посмеивались над напыщенным стилем писателя и его склонностью к небылицам, однако Клитарх имел устойчивую популярность. Еще в I в. н. э. Плиний Старший в «Естественной истории» (X, 136) называл его «знаменитым автором». Как увлекательное чтение книга Клитарха затмила и вытеснила более раннюю мемуарную литературу, принадлежавшую непосредственным участникам похода.

В эллинистическое время имя Александра было в высшей степени актуально: ведь к нему возводили свое происхождение династии Египта, Сирийского царства, Македонии и других государств, возникших в результате распада его державы. Римские завоевания в Средиземноморье также вызывали в памяти деяния Александра. Некоторые писатели тогда задавались риторическими вопросами типа: что было бы, если бы Александру пришлось сражаться с римскими легионами? Другие вспоминали исторический анекдот о том, как разбойник ответил Александру, что различие между ним и царем не в целях, а лишь в масштабах деятельности.

Борьба за власть между полководцами в конце республики придала образу Александра новую значимость. Практически каждый из них — Помпеи и Цезарь, Антоний и Октавиан — стремился подражать знаменитому завоевателю мира. Отзвуки александровской традиции проявляются и в самом оформлении власти — уподоблении военных экспедиций римлян мифическим походам Отца Либера и Геркулеса. С другой стороны, судьба Александра давала богатейшую пищу для философских рассуждений [8] о непрочности человеческих успехов, а также для споров о том, что именно является их основой — достоинства и доблесть самого человека или изменчивое счастье. Общие понятия морали — жестокость и милосердие, гордыня и смирение — становились предметом обсуждения ораторов, философов, историков на примерах из жизни великого македонца.

Сохранилось пять основных античных исторических произведений об Александре, они принадлежат Плутарху, Арриану, Курцию Руфу, Юстину и Диодору. Наиболее раннее из них — «Историческая библиотека» Диодора Сицилийского в 40 книгах. XVII книга целиком посвящена походам Александра Македонского. «Историческая библиотека», написанная в I веке до н. э., была своего рода попыткой изложения всеобщей истории. Автор не претендовал на самостоятельный и глубокий анализ событий, но он добросовестно пересказывал наиболее авторитетные труды древних писателей. Основное значение этого источника заключается в том, что он донес до нас фрагменты более ранней исторической традиции. Вопрос о том, каких именно авторов использовал Диодор при составлении XVII книги, не может быть окончательно решен, ибо сам он их не называет. В качестве одного из основных предполагается Клитарх, называют также Аристобула, Неарха, Онесикрита. Известный английский исследователь В. Тарн выдвинул гипотезу о том, что в распоряжении Диодора было какое-то анонимное сочинение грека, служившего наемником в войске персидского царя.

История Александра является лишь частью обширного труда Диодора и никакой особой тенденции в его описаниях не чувствуется. Однако в целом историк хотя и не замалчивает жестокости царя, исходит из того, что «победителей не судят», — по существу, великий полководец вне какой-либо моральной оценки. Он, как божество или древний герой, которому дозволяются любые пороки.

На рубеже н. э. во времена Августа Помпеи Трог также составил обширное сочинение по всеобщей истории «Historiae Philippicae» в 44 книгах. Оно сохранилось до наших дней лишь в кратком изложении, принадлежащем писателю II или III в. Марку Юниану Юстину. В XI и XII книгах содержится описание истории Александра. Предполагается, что основными источниками при написании этой части труда послужили сочинения Клитарха и, может быть, Тимагена, александрийского грека, жившего во времена Августа. Некоторые сообщения Помпея Трога представляют особую ценность как уникальные и достоверные свидетельства. Общая идея историка о том, что захватническая политика с целью создания обширной империи ведет к общей порче нравов, сказывается и в изложении судьбы и деятельности Александра. Последнего он нередко изображает жестоким тираном.

Особым доверием современных историков пользуется Флавий Арриан, живший во II в. В отличие от Помпея Трога и некоторых [9] других писателей эллинистическо-римской эпохи он стремился следовать древним образцам классической греческой историографии. Составляя «Анабасис Александра», он явно подражал знаменитому «Анабасису» Ксенофонта. Арриан занимал видные государственные и военные посты, был консулом, управлял провинцией Каппадокия при императоре Адриане. Все это обеспечило ему необходимую эрудицию в практических делах — она проявляется прежде всего в профессиональном описании военных операций. Стараясь дать объективное и выверенное изложение фактов, историк обращался к самым ранним источникам об Александре, сочинениям его спутников в походе, — главным образом Птолемея и Аристобула. Сравнивая их описания, он вносил в свой труд лишь то, что казалось наиболее правдоподобным.

Сведения легендарного характера, явные выдумки, сочиненные с целью польстить царю, Арриан излагал редко и с оговорками как недостоверные. Но и достоверных фактов было у него достаточно, чтобы дать самую высокую оценку македонскому царю: ведь ни с кем ни у греков, ни у варваров нельзя его сравнить по величию подвигов. Дополнением к «Анабасису» служит небольшой труд «Индика», содержащий описание Индии и возвращения греко-македонских войск из похода.

В отличие от указанных авторов Плутарх (II в.) писал не историю, а биографию, и это им прямо подчеркивается. Знаменитые слова о том, что «ничтожный поступок, слово или шутка лучше обнаруживают характер человека, чем битвы, в которых гибнут десятки тысяч, руководство огромными армиями и осады городов», предваряют именно жизнеописание Александра. Плутарх знал литературу весьма широко — от Каллисфена до писателей своего времени. Он любил своего героя. Великий полководец превращается у него в философа на троне, достойного ученика Аристотеля, никогда не расстающегося с «Илиадой» Гомера.

Тема для риторических упражнений: чему главным образом обязан Александр своими успехами — собственным достоинствам или судьбе — получает разработку в юношеском сочинении Плутарха «О судьбе и доблести Александра». Любопытно отметить, что самая трактовка фактов в разных трудах писателя далеко не идентична — многое меняется не только в результате эволюции его взглядов, но и в соответствии с целями и жанром литературного сочинения.

На латинском языке единственное сохранившееся произведение, посвященное Александру Македонскому, принадлежит Квинту Курцию Руфу. Оно соединяет в себе особенности как историографического, так и биографического жанра.

Еще в эллинистическую эпоху в Александрии Египетской начал складываться так называемый «Роман об Александре», приобретший затем самую широкую популярность. В этом произведении, приписанном молвою Каллисфену, причудливо [10] смешались как детали подлинной истории, сохраненные мемуаристами, так и старинные баснословия, раскрашенные народной фантазией. В романе одним из главных героев стал легендарный египетский царь Нектанеб, который с помощью магии проник к Олимпиаде, после чего она родила Александра. Впоследствии он будто бы погиб от руки собственного сына. Роман впитал в себя многочисленные выдумки и преувеличения писателей типа Клитарха, фольклорные мотивы. Рассказы, восходившие к воспоминаниям участников похода, — о слонах, амазонках, необычайных богатствах, удивительных обычаях и чудесах природы Востока — соединялись с более древними преданиями, даже мифами, о песьеглавцах и людях-птицах, обитающих на самом краю Ойкумены. В конце античности, когда рационализм уступил место увлечениям мистикой и всевозможными суевериями, этот роман получил широкое распространение. Он был переведен на различные языки: латинский, армянский, сирийский, эфиопский. В средневековой Европе появились многочисленные обработки «Александрии». Александр превратился в благородного рыцаря, а его единоборство с Дарием напоминало турнир.

На Востоке Александра (Искандера) также воспринимали как своего эпического героя, царя и миродержца, законного наследника Дария. Помимо безымянных и устных версий «Романа об Александре» сочинялись авторские обработки сюжета — достаточно назвать имена таких поэтов, как Низами и Навои. Слава Александра охватила более обширные пространства, чем некогда сама держава. В трактовке его образа немаловажную роль сыграла и написанная Квинтом Курцием Руфом «История Александра Македонского».

При анализе этого сочинения приходится опираться почти исключительно на сам текст: другой информации практически нет. Никто из античных писателей его прямо не упоминает и не цитирует. В свою очередь и Курций обходится почти без ссылок, поэтому вопрос об источниках остается открытым. Из авторов, писавших об Александре, он называет лишь Клитарха, Птолемея и Тимагена. Сам набор показателен, ибо только Птолемей был непосредственным участником событий. Многие исследователи полагали, что Курций преимущественно (и едва ли не исключительно) основывался на сочинении Клитарха. Однако это мнение вряд ли может быть принято — ведь даже ссылка на последнего (IX, 5, 21) сопровождается его критикой и упреками в легкомыслии.

Курций, несомненно, был человеком начитанным — об этом свидетельствуют и стиль повествования, и часто встречающиеся литературные реминисценции. Поэтому кажется вполне вероятным, что он был знаком с различными трудами об Александре. Можно лишь утверждать, что, в отличие от Арриана, он вряд ли последовательно выбирал наиболее ранние и достоверные источники. Сам характер его задач не требовал настоящей работы [11] исследователя. Курций ориентировался не столько на наиболее надежных авторов, сколько на самых популярных. И именно поэтому у него легче найти совпадения с Диодором и Помпеем Тротом (Юстином), нежели с тем же Аррианом (и даже Плутархом). Возможными кажутся прямые заимствования из Диодора и Помпея Трога, хотя обычно речь должна идти скорее об общих источниках названных писателей.

Текст «Истории Александра Македонского» Курция Руфа порою оставляет впечатление мозаичности, и в нем обнаруживаются целые фрагменты, заимствованные из той или иной традиции (антимакедонской либо восходящей к Птолемею, Каллисфену или другим авторам). Куски эти иногда существуют относительно самостоятельно и мало связаны друг с другом сквозной идеей или тенденцией. Проверка сообщаемых фактов, видимо, осуществлялась весьма эпизодически, и ей не придавалось серьезного значения (за редкими исключениями, как, например, сравнение данных Клитарха о Птолемее с воспоминаниями самого Птолемея). Видимо, перефразируя известные слова Геродота, Курций (IX, 1, 34) заявляет, что он записывает более то, во что сам верит, и отнюдь не настаивает на подлинности всего, что внес в свое сочинение из старинных книг.

Автор обладал весьма смутными представлениями по географии и нередко черпал сведения из устаревших пособий (у него встречаются такие утверждения, которые бытовали лишь до походов Александра — у Ктесия и Аристотеля). Так, он порою не различает Тигр и Евфрат (IV, 9), Каспийское море упоминает наряду с Гирканским (VII, 3, 21), хотя эти наименования обозначают одно и то же, от гирканцев отличает барканцев (III, 2, 5 — 6), в то время как уже Эратосфен знал, что это лишь разные транскрипции одного слова.

Правда, и в самых грубых ошибках Курция иногда усматривается, что он скорее был неспособен согласовать разнородную информацию, чем проявлял простую небрежность. В качестве примера можно привести его указание, будто Арахосия находится неподалеку от Понта. Дело в том, что древние географы, не имея подлинного представления об Аральском море, получали все же некоторые сведения о нем. Сырдарью (Яксарт) они отождествляли с Доном (Танаисом) и рассматривали как границу между Европой и Азией. Вот почему у Курция появилось представление о том, что море, куда впадает Танаис, следует считать Черным или Азовским (Понт, Боспор — VI, 2, 13). Скифы, обитающие в Причерноморье, естественно отождествлялись автором с саками, которые населяли правобережье Яксарта (VII, 6, 12; VII, 4, 7 и Др.). Отсюда и высказывания Курция о том, что в Бактрии дуют ветры с Понта (VI, 4, 27), а у Боспора живут хорасмии (хорезмийцы) (VIII, 1, 7). Вероятно, не все объясняется «чисто римским пренебрежением к географий», о котором ядовито пишут современные исследователи.

Странности встречаются и в описании военных действий. [12] Иногда так путаются правый и левый фланги, будто наблюдатель рассматривает битву одновременно с двух сторон: то со стороны Александра, то со стороны Дария. И здесь часто дело не. в простой небрежности, а в несогласованности источников разного происхождения. А что самое главное, для Курция битвы не представляли большого интереса с чисто военной, стратегической стороны — они были важны с точки зрения эмоциональной. Чувства же читателя легче тронуть, назвав грандиозные цифры сражавшихся и погибших или красочно обрисовав отдельные героические и трагические эпизоды, нежели сухо расчертив точную диспозицию войск.

Создается впечатление, что, составляя из отдельных эпизодов единое повествование, Курций иногда и сам придумывал некие факты или произвольно менял последовательность событий. Речь Филоты в свою защиту, например, завершается эффектной концовкой: стража уводит его (VI, 10, 37). Но уже в следующей сцене, строчкой ниже, мы видим, что Филота присутствует здесь же, он слышит дальнейшее обсуждение. И такое чередование законченных сцен (иногда в деталях противоречащих друг другу) у Курция встречается постоянно. Исследователи, сравнивая Курция с другими историками Александра, часто отмечали явную недостоверность его версии событий. Но, как справедливо отмечал Э. Шварц, есть вещи, которые находятся вне исторической критики, они подлежат суду лишь художественного вкуса. Автор был готов жертвовать не только истиной, но даже и правдоподобием ради драматического эффекта.

Курций Руф славится как мастер составления речей. Он выписывал их с особенной любовью и тщанием. Здесь мы видим обличения заговорщиков и их оправдательные речи, выступления на царском совете, обращения к солдатам с призывами к дальнейшим походам и жалобы измученных ветеранов. Разновидностью этого жанра, по существу, являются и письма, которыми в книге обмениваются Александр и Дарий. Речи построены по всем правилам античного красноречия, даже те, которые вложены в уста простых и грубых скифов. Они изобилуют яркими образами и риторическими фигурами, часто основаны на контрастах. Солдаты, например, говорят: «Мы, победившие всех, теперь нуждаемся во всем» (omnium victores omnium inopes — IX, 3, 11). Скифы заявляют царю: «У тебя победы порождают войну» (bellum tibi ex victoria nascitur — VII, 2).

В целом подобный характер имеет и собственное повествование Курция Руфа. Он любит красивые обороты речи, эффектные противопоставления, парадоксы. Писатель не преминет отметить, что воины, бегущие с поля боя, спешат бросить то самое оружие, которое брали с собою, чтобы защищаться. Жители, оставляющие местность, поджигают свои собственные дома, а неприятель принужден их спасать и тушить пожар (IX, 4, 7; III, 10, 12; VI, 6, 16 и др.). Подобные фразы он повторяет даже с известным однообразием. Порою употребляются и довольно [13] рискованные обороты: «Освободители всего мира… на все народы наложат иго» (III, 10, 5).

«История Александра Македонского» написана Курцием в некоем смешанном жанре: для истории здесь слишком много драматических преувеличений и внимания к одной личности, для биографии — слишком много событийной истории, описаний битв и походов. Это смесь исторического повествования и риторики, где последний элемент не менее важен, чем первый. Некоторые исследователи усматривают в произведении черты, близкие жанру романа, что в известной мере может быть влиянием эллинистических источников, того же Клитарха. Курций Руф претендует на роль историка, однако это историография совершенно особого рода, где отчетливо звучат эпические мотивы. Римский автор стремится к созданию монументального полотна. своего рода искусственного эпоса, в центре которого находится образ необыкновенного героя.

Исследователи обычно хвалят язык Курция, красочный и правильный, хотя и не отличающийся особым богатством. Он напоминает Тита Ливия, а иногда, возможно, прямо подражает ему. С точки зрения истории латинского языка место Курция определяют между Цицероном и Тацитом, сближая его с философом Л. Сенекой. По стилю же сопоставления проводятся чаще с Сенекой Старшим, сохранившиеся фрагменты речей которого обнаруживают ту же риторическую школу.

В оценке художественных достоинств «Истории Александра Македонского» в литературе можно встретить самые противоречивые суждения, определяемые эстетическими вкусами современных ученых. Одни Курция неумеренно восхваляли, другие отрицали всякое литературное значение его труда. Несомненно остается лишь то, что мы имеем дело с мастером слова, который тщательно работал над своим стилем.

Особый интерес вызывает тема мировоззрения Квинта Курция Руфа: круг его идей, оценки, содержащиеся в его труде. Вопрос этот весьма сложен по целому ряду причин. Многие характеристики отнюдь не принадлежат самому историку, а перешли в его труд из вековой традиции об Александре. Он явно не был самостоятельным мыслителем и достаточно легковесно мог воспроизводить красивые сентенции, эклектически соединяя противоречивые суждения. Наконец, красноречивые высказывания, вложенные в уста того или иного персонажа «Истории», очевидно, не всегда полностью разделялись самим автором.

Однако, несмотря на эти осторожные оговорки, некоторые общие наблюдения могут быть сделаны. Историк часто не скрывает своего восхищения Александром. Едва ли не основным мотивом завоеваний для храброго юноши служила слава. Он прямо заявляет, что не торгует своей судьбою и славу предпочитает богатствам (IV, 11, 14 и др.). При этом речь идет об истинной славе деяний (gloria), о вечной хвале (laus), а не обычной молве (fama). Александр не тщеславен, он честолюбив, ему [14] нужна честь, заслуженная доблестью (virtus). В начале похода он проявляет все лучшие свои качества: воздержанность, милосердие и доброту, и такую славу Курций ставит выше любых триумфов (III, 12, 18).

Но чем дальше продолжался восточный поход, тем больше сосредоточивалась в руках царя вся полнота власти. Все выше и выше возносила его судьба — Фортуна, и он не смог остаться таким, каким был от природы. У Курция в какой-то мере двойником македонского царя предстает Дарий. Он тоже от природы мягкий и добрый человек, но огромная власть исказила все лучшие свойства его личности (V, 10, 14; III, 2, 17). И та же Фортуна, которая вознесла Дария, повергла его в прах по своей изменчивости (varietate — V, 8, 15; IV, 4, 19 и др.). Очевидно, такая участь грозит любому новому владыке мира, о чем и должен напоминать пример злосчастного Дария. Эту мысль несколько раз повторяет Курций.

Уже в ходе осады Тира (IV, 6, 28) Александр стал проявлять новые черты своего характера, ведя себя все более деспотически. Именно в этой связи автор заявляет, что царь перенимает варварские нравы. По сути, такая характеристика неуместна — ведь сам Александр, приказывая подвергнуть мучениям Бетиса, подражал (как и в иных случаях) своему любимому герою Ахиллу, так же привязавшему тело Гектора к своей колеснице. Но у Курция образ «чужеземных нравов» не случаен, и он включает в себя целый комплекс основных элементов. Это прежде всего варварская роскошь (luxus, luxuria, opulentia), которую римский автор постоянно противопоставляет истинной величественности (magnificentia) (III, 2, 12; III, 11, 20—23;

V, 1, 23; VIII, 5, 3 и др.). Это варварская жестокость, которая сопутствует роскоши (IX, 10, 30). Это множество всевозможных пороков, связанных с излишествами (пиры, женщины, прихоти извращенного воображения). Обо всем этом Курций говорит с суровым осуждением, он вообще строгий моралист.

На другом, положительном полюсе у него находятся «отеческие нравы», идеализированная суровая простота здорового македонского быта (III, 3, 26; VI, 2, 2 и др.), которая и обеспечила победы войска Александра. При этом быт и нравы — как обычно у античных авторов — тесно связаны с политическим строем. Ведь и царь у македонцев был отнюдь не полновластным владыкой, его власть (potestas) основывалась на авторитете (auctoritas), принадлежавшем собранию воинов (VI, 8, 25). Очень отчетливо Курций определяет статус Александра, когда говорит о стенаниях по поводу его смерти: македонцы оплакивали своего царя, а персы — господина (dominus — X, 5, 9).

Персы привыкли, что ими правит господин, и потому все его подданные воспринимались как рабы (servi). Такая характеристика подданного, даже если он полководец или вельможа, неоднократно встречается у нашего автора (IV, 11, 20, ср. VI, 6, 12; VIII, 2, 30 и др.). После завоевания державы Ахеменидов [15] Александр стал считать себя законным наследником Дария и вести себя по отношению к грекам и македонцам как полновластный владыка. Поэтому все чаще звучит мотив общественной свободы (publica libertas — VIII, 5, 20; X, 2, 6) в речах недовольных: они привыкли иметь дело с царем, а не с восточным деспотом, быть гражданами, а не рабами. С сочувствием изображает Курций друзей царя, ставших жертвами его мстительности, подозрительности и властолюбия. К ним относятся образы Каллисфена, поплатившегося за свою «свободу речи», Филоты и Клита, а также старого Пармениона, которому Александр обязан многими своими победами.

Властолюбие (у Александра, так же как у Дария) приводит к гордыне (superbia — III, 12, 19), такому поведению, которое нестерпимо для свободных граждан, в особенности для сподвижников царя. Александр предается приступам необузданного гнева, под влиянием которого он творит страшные преступления против людей и богов и вынужден затем горько раскаиваться в содеянном. Вместо верных друзей и соратников его окружение составляют подлые льстецы, чернь, люди рабской души, преданные гордыне и жадности (avaritia). Они замышляют измены и ждут лишь кончины царя, чтобы вступить в борьбу за его наследство. Бесконечные заговоры и казни сопровождают последние годы правления Александра именно потому, что он покушался на «общественную свободу», ведя себя, как восточный Деспот. Курций Руф — сторонник единовластия, но отнюдь не самовластия.

Царю Александру сопутствует необыкновенное счастье, он часто ведет себя с безумной отвагой, со «счастливым безрассудством» (felix temeritas — III, 6, 18; VIII, 13, 15 и др.), даже вовсе вопреки здравому расчету (ratio), — и все же побеждает! Но это счастье обманчиво, ибо судьба переменчива, и в силу непонятного людям сцепления причин она так же легко сокрушает великие царства, как и создает их. Александр напрасно предается грубым суевериям (superstitio — V, 4, 1; VII, 7, 8), пытаясь у предсказателей узнать будущее. На самом деле спасительна лишь истинная мудрость, которая позволяет быть готовым к любым поворотам Фортуны.

Цицерон в трактате «Об обязанностях» цитирует слова Публия Сципиона Африканского, сказанные им в беседе со стоиком Панетием, о том, что необузданным коням требуется укротитель, а людям избалованным неизменным счастьем и самонадеянным для той же цели может служить философия, дабы они могли оценить всю непрочность дел человеческих и изменчивость судьбы. Произнесено это было именно в связи с Александром, который, действительно, совершил много подвигов, но при этом нередко вел себя очень дурно. Такая оценка царя, очевидно, была распространена среди философов-стоиков. Воспринята она и Курцием, во времена жизни которого могла получить особую актуальность. [16]

Датировке «Истории Александра Македонского» посвящены десятки работ, вопрос этот обсуждается уже не одно столетие и все еще остается открытым. Основные данные сводятся к следующему: Курций упоминает принцепса и неоднократно говорит о владычестве парфян в Азии, следовательно, его книга была написана во времена принципата (после 27 г. до н. э.) и до того, как к власти в Иране пришла династия Сасанидов (224 г.).

Дальнейшие рассуждения выглядят уже менее надежно. Обычно анализу подвергается главным образом пассаж (X, 9), содержащий похвальное слово принцепсу, который воссиял, словно новое светило в ночи, и спас римский народ от гражданских войн. Там же выражено пожелание долгих лет правления его дому. Кто был этот принцепс — прямо не сказано, и в работах исследователей предлагались кандидатуры почти всех римских императоров I, II и даже III в. — от Августа до Александра Севера. Чаще всего останавливаются на именах Августа, Клавдия и Веспасиана. Имя Августа указывалось еще в средневековой приписке на полях Ватиканской рукописи. С «миром», при котором «ныне» благоденствует город Тир (IV, 4, 21), можно было бы отождествлять знаменитый pax augusta, но при самом Августе он вряд ли мог быть назван «долгим».

Курций Руф упомянул ночь, «которая едва не стала последней». Некоторые ученые усматривают в этом указание на ту конкретную ночь с 24 на 25 ноября 41 года, когда императором вместо Калигулы стал Клавдий. Толкование это кажется мало вероятным, ибо слово явно употреблено метафорически — как «кромешная тьма смерти», и в сходном значении оно встречается уже у Цицерона и Ливия. У Курция находили намеки на Калигулу, о котором известно, что он старательно подражал Александру, надевал его панцирь и требовал своего обожествления (Светоний, 52). В «новом светиле» некоторые видели Нерона, который объявлял себя «новым Гелиосом». Вместе с тем утверждалось, что в указанном фрагменте речь идет лишь о предотвращении опасности гражданской войны, а вовсе не о победе в последней — тогда отпадают кандидатуры Августа и Веспасиана. Пожелание Курция, чтобы власть переходила по наследству в том же доме, трактовалось как указание на новую династию Флавиев, основанную Веспасианом. Однако все подобные выражения, употребленные Курцием, имеют достаточно общий характер и могут быть прилагаемы к разным лицам. Поэтому ни один из приводимых аргументов так и не стал решающим. Не вполне убедительными кажутся и сравнения текстов, которые проводились с целью доказать, будто Курция читали философ Сенека и его племянник — поэт Лукан (автор «Фарсалии»), а также Силий Италик. В их трудах искали следы влияния «Истории Александра Македонского».

Вероятно, исходить следует прежде всего из анализа языка, который показывает, что мы имеем дело с писателем I в., жившим, по всей видимости, до Тацита. Уже по этой причине [17] может быть отвергнута датировка временем Септимия или Александра Севера. У Курция есть целый ряд идей и мотивов, очень. характерных именно для I в., например, повторяющиеся указания на то, что богатства Индии, приносятся морем к ее берегам (IX, 1, 27), являются анахронизмом для эпохи Александра. Речь идет о драгоценных камнях и жемчуге из Западной и Южной Индии, а не из Северо-Западной, где побывали греко-македонские войска. Морская торговля с этими областями Индии переживала расцвет именно в I в. н. э., и характеристика, даваемая Курцием этой «коммерции людскими пороками» (vitiorum commercium — VIII, 9, 19), заставляет вспомнить. аналогичный пассаж в «Естественной истории» Плиния.

Труд Курция, несмотря на свою небрежность в вопросах географии, обычно получает самую высокую оценку со стороны-специалистов по Средней Азии. Он содержит уникальные сведения, восходящие к какому-то особому источнику. Можно думать, что этот источник скорее близок по времени самому Курцию, чем походу Александра. Постоянные упоминания о современных владениях парфян (IV, 12, 11; V, 7, 9; V, 8, 1; VI, 2, 12) связаны, видимо, с тем, что тогда в римском обществе парфянский вопрос был весьма злободневным. Практически только в отношении парфян употребляются эти параллели с современностью («а теперь» — nunc).

Особенно интересен фрагмент об Александрии Дальней (VII, 6, 27). Слова о том, что этот город был заложен царем, чтобы оставить о себе память в далеких краях, встречаются у Юстина (XII, 5, 12) и, следовательно, были в труде Помпея Трога. Но Курций продолжает мысль, говоря, что и ныне благодаря сохранению этой памяти в течение веков потомки первых колонистов «не выродились» (exoleverunt), то есть не смешались с местным населением. Очевидно, в его распоряжении был какой-то свежий источник о ситуации в Согдиане, иначе трудно объяснить подобную ремарку, относящуюся лишь к одному из многочисленных городов, основанных на Востоке. В середине I в. в большинстве этих городов наступила антиэллинистическая реакция. Тогда и могло казаться актуальным сообщение о городе на Яксарте, где еще сохранялась греческая культура. Оно могло достичь Рима благодаря тому, что в I в. активизировалась торговля по Великому шелковому пути.

«История Александра Македонского» нередко содержит скрытые литературные реминисценции. Выступление Харидема перед Дарием, например, воспроизводит геродотову сцену (VII, 101), героями которой были спартанец Демарат и Ксеркс. Эффектные эпизоды похода в горах навеяны знаменитым описанием перехода Ганнибала через Альпы Тита Ливия, а сражения с дикими племенами вызывают в памяти «Анабасис» Ксенофонта. Но иногда возникают совершенно иного рода ассоциации. Оправдательные речи приближенных Александра, обвиняемых в дружбе с Филотой, весьма напоминают аналогичную [18] реакцию тех, кого при Нероне осудили за дружбу с уже убитым Британником. Никто другой из историков Александра не уделяет так много внимания, как Курций Руф, теме «оппозиции», заговоров, доносов и казней при дворе македонского царя. Это, несомненно, была актуальная для Курция тема, и он постоянно имел в виду живой интерес к ней своих читателей. Уже по этой причине датировка книги временем Августа маловероятна.

Бросается в глаза и некая двойственность отношения Курция к репрессиям при Александре. Он восхваляет Пармениона, сообщает о жестоких допросах, когда под пытками люди оговаривали друзей. И в то же время официальная версия заговоров не подвергается ни сомнению, ни разоблачению. Курций, действительно, находит слова одобрения для последних защитников «общественной свободы», но это отнюдь не означает, что его симпатии на стороне оппозиционеров. Его морализаторство не представляет действительной опасности для деспотизма, а его позиция дает равные возможности и для фронды и для карьеризма. Жесткости власти неизбежны. И характерны слова (X. 9. 1), оправдывающие борьбу между наследниками Александра: «Царская власть не терпит соперников» (insociabile est regnum). Любопытно, что та же формулировка повторена в «Анналах» Корнелия Тацита. Рассказывая об отравлении Британника Нероном, Тацит («Анналы», XIII, 17) замечает: «Полагавшие, что insociabile est regnum, отнеслись к этому снисходительно». Сам Тацит пишет о преступлении принцепса с гневом и отвращением, и фраза звучит горькой насмешкой. Она выглядит как цитата из Курция Руфа, тем более что слово regnum, подобающее для державы Александра, не вполне уместно для обозначения власти принцепса.

Тацит дважды упоминает некоего Курция Руфа как одного из известных деятелей эпохи Юлиев — Клавдиев. В тех же «Анналах» (XI, 21) говорится следующее: «О происхождении Курция Руфа, о котором некоторые передают, что он сын гладиатора, не стану утверждать ложного и стыжусь сказать правду. Достигнув зрелого возраста, он отправился в Африку вместе с квестором, которому досталась эта провинция; и вот, когда он как-то в полуденный час бродил в одиночестве по опустевшим портикам города Адрумета, ему предстало видение в образе женщины большего роста, нежели человеческий, и он услышал следующие слова: «В эту провинцию, Руф, ты вернешься проконсулом». Окрыленный таким предсказанием, он по возвращении в Рим благодаря щедрой поддержке друзей и острому уму получил квестуру, а затем по выбору принцепса — и претуру, хотя его соперниками были знатные лица, причем Тиберий, набрасывая покров на его постыдное происхождение, заявил: «Руф, как мне кажется, родился от себя самого». Дожив до глубокой старости, с высшими отвратительно льстивый, с низшими — надменный, с равными — неуживчивый, он добился консульства, триумфальных отличий и, наконец, провинции [19] Африки, прожив жизнь в соответствии с предсказанною ему судьбою». Рассказ о привидении содержится и в одном из писем Плиния Младшего (VII, 27). Этот Курций Руф родился при Августе, начал карьеру при Тиберии, при Клавдии в 45 г. стал консулом, получил триумфальные отличия, командовал римским войском в Верхней Германии и, наконец, при Нероне стал наместником Африки. Так он «дожил до глубокой старости», та есть умер, очевидно, при Флавиях, а следовательно, был старшим современником самого Тацита. Вполне возможно, что антипатия к нему историка вызывалась и личными впечатлениями или рассказами людей из окружения Тацита. (Впрочем, по словам Плиния, он умер в провинции Африка. Если это произошло во время исполнения должности, то еще при Нероне.)

Можно было бы привести целый ряд аргументов против отождествления этого Курция Руфа с писателем. Прежде всего трудно представить, что триумфальных отличий добился человек, столь невнимательный к военному делу, как автор «Истории Александра Македонского». Однако тот же Тацит замечает, что как военачальник Курций Руф проявил полную некомпетентность. Его подчиненные тайком отправили императору послание, иронически предлагая заранее жаловать триумфальные отличия любому назначенному на должность, не дожидаясь от него успехов (Анналы XI, 20, ср. Светоний, Клавдий, 24).

Сказанному о происхождении Курция Руфа как будто противоречит то высокомерие, с которым автор «Истории Александра Македонского» отзывается о некоем Болоне, выслужившемся из простых солдат. Однако ведь и Тацит говорит, что наместник Африки, не помня о собственном происхождении,. был «с низшими — надменный». Слова Тацита о том, что Курций отличался угодливостью, как будто не согласуются с образом историка Александра: тот осуждал льстецов. Однако это порицание не помешало ему назвать своего принцепса «новым светилом, воссиявшим в ночи».

Наконец, и Тацит и Плиний говорят о «видении», которое предстало перед Курцием и возвестило ему его будущее, а наш историк отрицательно отзывался о суевериях. Но и здесь противоречие кажется несущественным. Автор «Истории Александра Македонского» скептически относился к традицонным гаданиям, но в привидения вполне мог верить. Рассказывает же он о разных таинственных событиях, а главное, свято верит во всесильную Судьбу.

Знаменитый пассаж, содержащий панегирик принцепсу, спасшему государство от гражданских войн, появляется в конце «Истории Александра Македонского» неожиданно и почти немотивированно. Вполне возможно, что престарелый сенатор, сделавший карьеру при Юлиях — Клавдиях, таким образом поспешил в завершаемой уже книге засвидетельствовать лояльность Веспасиану и пожелать благополучия новому дому Флавиев. Такой стиль поведения был бы вполне естественным для [20] человека, характер которого обрисовал Тацит. Впрочем, в этом принцепсе предлагали видеть и Клавдия, и самого Нерона.

Имя Квинта Курция Руфа содержится также в списке знаменитых риторов середины I в. у Светония. Учитывая указанные выше особенности стиля «Истории Александра Македонского», можно было бы думать, что Светоний имел в виду ее автора. Тацит, так резко отзывающийся о морали и административной деятельности Курция Руфа, тем не менее признает его «острый ум». Но можно ли предполагать, что ум и образованность помогли столь блестящей карьере и профессиональный учитель красноречия стал политиком?

Конечно, идентификация всех трех персонажей, носивших имя Курций Руф, остается лишь предположением. Но в любом случае речь должна идти о датировке жизни писателя I в. н. э. И кажется странной мысль о том, что в середине I в. жили три разных Курция Руфа: историк, политик и ритор, а в предшествующее и последующее время лиц, носящих такие имена, не засвидетельствовано. Общая тональность «Истории Александра Македонского» с ее восхвалениями царя и героя и одновременно с сожалениями о недостаточной умеренности правителя, который должен был бы чтить отеческие нравы и не нарушать общественной свободы, соответствует идеологии и политической ситуации ранней империи.

Особого успеха книга не имела ни в античности, ни в раннем средневековье. Самые ранние из сохранившихся рукописей относятся к IX—Х вв. Все они имеют одни и те же пропуски: отсутствуют первые две и начало третьей книги, конец пятой и начало шестой, значительные лакуны имеются в десятой. Поэтому следует думать, что все рукописи восходят к одному протографу, случайно сохранившемуся от античного времени. Обилие рукописей каролингской эпохи свидетельствует о заметном оживлении интереса к забытому автору. В Х в. Эккхард делает выписки из «Истории Александра Македонского», влияние ее отмечают в биографии Карла Великого. На Курция ссылается Иоанн Салисберийский (XII в.). В XIII в. епископ Филипп Вальтер написал поэму об Александре, значительная часть которой прямо заимствована из Курция.

Еще большее внимание «История Александра Македонского» привлекает в эпоху Возрождения, когда она постепенно приходит на смену рыцарскому роману, средневековой «Александрии». Сохранилось предание о том, что в 1458 г. король Арагона и Наварры Альфонс V страдал от тяжкой болезни и никакие лекарства ему уже не помогали. Но он взял «Историю Александра Македонского» и так увлекся чтением, что выздоровел. И король воскликнул: Vivat Curtius sospitator meus! «Да здравствует Курций, спаситель мой!» В 1470 г. в Венеции вышло первое печатное издание книги. Тогда же делались первые попытки дополнить утерянные части сведениями, почерпнутыми из сочинений других античных авторов. [21]

Комментированное издание подготовил в 1519 г. знаменитый Эразм Роттердамский. К Курцию наконец-то пришла настоящая слава. М. Монтень называл его «самым знаменитым из историков Александра» и хвалил за красоту языка и живость изложения. «История Александра Македонского» была любимым чтением кардинала Ришелье при осаде Ларошели. Не случайно ему было посвящено французское издание книги 1639 г.

В XVI — XVII вв. появилось около ста изданий «Истории Александра Македонского». Курция сравнивали с Гомером, ибо он так же воспевал подвиги Александра Великого, как тот обессмертил Ахилла. Он считался одним из самых блистательных латинских авторов наряду с Титом Ливнем, а среди всех писателей античности соперничал по славе разве что с Плутархом. По мотивам «Истории Александра» сочинялись пьесы, имевшие шумный успех (преимущественно во Франции). Было нечто театральное уже в драматическом характере самого латинского текста. Читателям и зрителям той поры его дидактика не казалась искусственной, страсти преувеличенными, а риторический стиль напыщенным. Видимо, сама эстетика Курция оказалась близка барочному XVII в. Возможно, его мораль и политическое философствование также отвечали вкусам эпохи, когда складывался европейский абсолютизм.

Особый успех выпал на долю французского перевода Курция, выполненного Клодом Вожела. Первоклассный стилист и автор рассуждений о французском языке, он работал над ним тридцать лет — с 1620 по 1650 г. Опубликован был перевод лишь посмертно, в 1653 г., а затем выдержал более сорока изданий и в течение века оставался классическим образцом французской прозы. Эту книгу изучали в школах, она оказала влияние на несколько поколений французских писателей. Говорили, что перевод Вожела так же неподражаем, как сам Александр был непобедим. Старинные словари французского языка содержат цитаты из перевода Курция на каждой странице. Около 1700 г. Французская академия подготовила обширный комментарий языка перевода Вожела. Лишь Расин удостоился такой же чести.

Не без влияния Франции переводы Курция стали появляться и в других странах, в том числе в России. На титульном листе первого русского издания значилось: «Книга Квинта Курция о делах содеянных Александра Великого царя македонского, переведена повелением царского величества с латинского языка на российский лета 1709 и напечатана в Москве того же лета в октоврии месяце». Таким образом, инициатором издания был Петр Первый. В середине XVIII в. известный ученый и писатель Степан Крашенинников выпустил свой новый перевод, затем переиздававшийся. Об этой работе Н. М. Карамзин писал как о переводе «совершенном и классическом», который «и теперь имеет цену свою, по крайней мере в сравнении с другими переводами латинских авторов». Квинт Курций Руф, таким образом, [22] внес свою лепту в развитие не только французского, но и русского литературного языка.

Комментирование Курция, начатое еще в XVI столетии, успешно продолжалось в прошлом веке. Появлялись новые издания, в том числе критические, научные переводы, полный словарь к тексту «История Александра Македонского». Отрывки из нее регулярно помещались в латинских хрестоматиях. Книга стала предметом монографического исследования Доссона. Однако оценка Курция заметно менялась. Развитие критического метода исследования способствовало дискредитации его как историка, а изменение литературных вкусов привело к тому, что о нем стали отзываться с пренебрежением. Его стали называть дилетантом, который интересуется вовсе не предметом, а лишь тем, какое он производит впечатление на публику. С точки зрения Вилламовиц-Меллендорфа, это сочинение — просто легкое чтение, а по мнению Э. Шварца, само по себе оно вовсе не заслуживает серьезного отношения. Немецкие антиковеды конца XIX — начала XX в. были заняты главным образом вопросом о том, как расчленить «Историю Александра Македонского» на части и найти те эллинистические источники, из которых механически заимствуется каждый фрагмент. Основную часть «Истории Александра» приписывали Клитарху, а отрицательные характеристики македонского царя считали восходящими к Тимагену. На все это было затрачено много труда и остроумия, однако изучение собственно текста как целого таким образом вряд ли серьезно продвинулось вперед.

Отношение к Курцию меняется. Современные исследователи начинают осторожно отмечать известные литературные достоинства его труда, находят в нем большую степень самостоятельности, нежели было принято считать раньше. Он остается и одним из основных источников по эпохе Александра, и весьма колоритным памятником римской литературы времени раннего принципата.

* * *

Перевод, впервые опубликованный в 1963 г., был выполнен на кафедре древних языков исторического факультета Московского университета: III книгу перевели К. А. Морозова и И. А. Миронова, IV — V, IX — Х книги — В. С. Соколов и А. Ч. Козаржевский, VI книгу — И. А. Миронова, VII книгу — Д. А. Дрбоглав, VIII книгу — А. Ч. Козаржевский. Сверку перевода провела О. В. Смыка.

Комментарий принадлежит А. В. Стрелкову (книги III — IV, 11), С. В. Новикову (IV, 12 — VIII, 4), А. А. Вигасину (VIII, 5 — X).

Изображения Александра* воспроизводятся преимущественно по изданию: Bernoulli J. J. Die erhaltenen Darstellungen Alexanders des Grossen, Munchen, 1905. Некоторые из них лишь по традиции связываются с именем великого македонца.

А. А. Вигасин

[23]