Содержание
«Военная Литература»
Военная история

Жизнь-работа

Письма председателя. Яков Бабушкин. «Один оркестр чего стоил». Прекратить передачу нельзя. На пределе сил.

В очерках А. Фадеева, прилетевшего в Ленинград в конце апреля 1942 года, приводятся слова одного из редакторов радио: «В сентябре замкнулось кольцо блокады. Ну и черт с ним, замкнулось — так разомкнется! Никто из нас не верил, что это может быть длительным. Нас тогда сильно бомбили с воздуха и начала обстреливать артиллерия. Ну и черт с ним! На то и война! Еще можно было зайти поужинать в «Асторию», и там, черт побери, еще играл джаз! Потом все это внезапно кончилось, и пришлось потуже затягивать пояса. Но в конце концов все мы были здоровые люди, работы хоть отбавляй. Никто о желудке не думал. Стало меньше хлеба, нет мяса, есть только каша, каши становится все меньше, — но что же поделаешь, на то война. И вдруг на глазах стали выбывать люди, один работник за другим. Мне сейчас трудно назвать тот день, когда я сам почувствовал впервые, что у меня закружилась голова и что я не могу свободно подняться с этажа на этаж»{12}.

Это было, видимо, в ноябре. Это в ноябре была введена минимальная хлебная норма. 19 ноября руководство Радиокомитета обратилось к вышестоящим инстанциям с просьбой помочь установить в некоторых помещениях железные печки — «времянки». В декабре председатель Радиокомитета В. Ходоренко посылает письма в Топливно-энергетическое управление и трест Главресторан. Вот первое письмо: «Убедительно просим дрова отпустить незамедлительно, так как в настоящее время [39] полученные восемь кубометров уже использованы и отсутствие дров грозит полным срывом радиовещания». Срывом радиовещания грозили и перебои в электроснабжении.

Сотрудники Радиокомитета с невероятным трудом передвигали ноги. 29 декабря 1941 года председатель Радиокомитета писал начальнику Главресторана: «В столовой при Ленинградском радиокомитете, обслуживающей четыреста работников, с 17 декабря нет вторых блюд, В результате, питаясь одним супом, работники радиовещания, ведущие с первого дня войны напряженную круглосуточную работу, не имеющие выходного дня, — начинают выбывать из строя». «Питаясь одним супом...» Нужно знать, какой это был суп и что означало в те дни «выбывать из строя». Но те, кто еще держался в строю, продолжали работать. «Главное было в том, — говорила О. Берггольц А. Фадееву, — чтобы заставить себя забыть о голоде и работать, работать и поддерживать в твоем товарище этот постоянный огонь». Вот так и жили, работали в постоянно обстреливаемом здании, которое называлось теперь «объектом» и было им по существу — потому что не случайно снаряды плотно ложились вокруг него.

Здесь, как в бреду, все было смещено:
здесь умирали, стряпали и ели,
а те, кто мог еще
вставать с постелей,
пораньше утром,
растемнив окно,
в кружок усевшись, перьями скрипели.
Отсюда передачи шли на город —
стихи, и сводки,
и о хлебе весть.
Здесь жили дикторы и репортеры,
поэт, артистки... всех не перечесть...
(О. Берггольц «Твой путь»)

О самой О. Берггольц и ее товарищах позднее написал и А. Крон в своем романе «Дом и корабль». Автор передал здесь собственные впечатления: «То, что открылось Мите за дверью, весьма напоминало цыганский табор, раскинувший шатры в главном операционном зале крупного банка. Койки и раскладушки стояли вперемежку с конторскими столами и картотечными ящиками. Повсюду кипы скоросшивателей и горы газетных [40] подшивок, среди этого разгрома два десятка мужчин и женщин, занятых кто чем: паренек с падающим на лоб чубом склонился над столом и торопливо пишет, пожилая женщина с заплаканным лицом стучит на машинке, кто- то спит, укрывшись ватником, видны только вылезающие из рваных носков голые пятки, а в ногах у спящего лежит, свернувшись калачиком, девочка лет пяти и возится с куклой. Наибольшее оживление вблизи огня. Две раскаленные докрасна времянки установлены посередине зала, здесь кипятят воду и разогревают еду... стриженая блондинка читала сидящим вокруг нее женщинам стихи, вероятно свои. Она слегка грассировала, лицо у нее было задорное и страдальческое...»

В условиях, когда Дом радио стал военным объектом, а для многих и жилищем, все его сотрудники — дикторы, редакторы, техники, диспетчеры — оказались связаны между собой гораздо больше, чем прежде. Вместе дежурили на крышах, тушили пожары, работали на раскопке дома на углу Кирпичного переулка и улицы Гоголя. Пришлось ходить за водой сначала в подвалы Филармонии, а потом и на Фонтанку, убирать лед и снег в марте сорок второго на участке Невского между Садовой и Садом отдыха.

Общий блокадный быт и общая работа сближали людей, давали примеры подлинного братства и взаимной выручки.

31 октября 1941 года диктор Антонина Васильева получила карточки на ноябрь. Она тогда жила еще дома, на Петроградской стороне. И вот, придя домой, А. Васильева карточек не нашла. На другой день обыскали с фонарем «летучая мышь» все комнаты рядом с дикторской — безрезультатно. И тогда работники «лит-драмы» — Я. Бабушкин, К. Миронов, живший в Доме радио с женой за тонкой занавеской общей комнаты, позвали А. Васильеву питаться вместе с ними. Делились кусочками хлеба, давали кружку сладкого чаю. Все это — буквально отрывали от себя. Помогала вся литературная редакция — троим такая помощь была бы не под силу. Диктор Антонина Андреевна Васильева, с волнением вспоминая этот эпизод, говорит, что жизнь ей спасли товарищи.

Далеко ли от Дома радио до Филармонии? Мы говорим — рукой подать, метров четыреста — пятьсот. Но [41] эти метры казались очень длинными, когда приходилось уже ослабевшим людям тащить огромные котлы с водой (в подвале Филармонии водопровод замерз не сразу), которая расплескивалась по дороге. Встретив однажды таких продрогших на морозе женщин в вестибюле Дома радио, комиссар объекта МПВО Е. Прудникова сказала: «Нам диктор живой нужен, а не обледенелый».

Времянки не могли согреть огромный дом, они и отогреться человеку не давали. С одной стороны ватник или пальто уже начинали тлеть, а с другой оставались холодными. Холод был как бы внутри голодных людей. Чтобы их согреть — нужно было сначала покормить. Так говорят все, кто пережил в Доме радио первую блокадную зиму.

Под крышей Дома радио кроме сотрудников Комитета всю войну находились связисты — военнослужащие роты одного из трех батальонов связи, созданных в Ленинграде. Они обслуживали радиовещательный узел{13}. Связисты имели свое начальство, Комитету не подчинялись, но их деятельность и задачи РВУ были определены необходимостью сохранить вещание. Еще когда только возникла угроза вражеских бомбежек, решили рассредоточить оборудование узла, находившегося на пятом этаже радиодома. В подвале оборудовали за три дня резервный узел, а затем в течение месяца построили новый РВУ. Все это требовало огромных усилий, как и обеспечение его работы в условиях, казалось, немыслимых. По свидетельству инженера Ф. Кушнира, «осенью (1941-го. — А. Р.), как и впоследствии весной, отсыревшую в подвалах аппаратуру просушивали парикмахерским прибором «ФЭН» для сушки волос. Зимой в помещениях аккумуляторной на потолочных балках образовался лед. Ежедневно техник Богоутов скалывал и выносил его. При 8 градусах мороза... оборудовали новую речевую студию для иновещания».

Трудно было жить в холодном доме (хотя где же они были — теплые дома в блокадном Ленинграде?), не [42] легче пришлось и тем, кто совершал ежедневные походы к родным, семье. Н. Теребинская, сотрудница детского журнала «Костер», а с февраля 1942 года редактор передач «Костер» по радио», вспоминает, как, выходя во тьму Манежной площади, она только метров через триста, у цирка, начинала различать дорогу. А так — шла на ощупь, всегда по одному и тому же маршруту. Споткнуться, упасть было легко, а вот подняться ослабевший человек оказывался не в силах. Поэтому идти всегда предпочитали вдвоем.

Вспоминая те дни, чаще всего пишут именно о шестом этаже Дома радио, но жили и работали не только здесь. Когда начались налеты и обстрелы, многие переехали вниз, в подвал, который стал своего рода бомбоубежищем. Здесь редакторы литературной редакции встречали ноябрьский праздник сорок первого года, собравшись вместе за скудным столом. В подвале продержались до зимы, но оказалось, что времянку установить там не удается, и пришлось подняться наверх. Этот шестой этаж нес с собой не только опасность бомбежек и обстрелов, но и множество бытовых трудностей. Ведь не было не только света, тепла, не было и канализации...

На второй день войны комиссаром объекта МПВО стала Е. Прудникова (начальником объекта по должности являлся руководитель Радиокомитета), в ту пору молодая женщина, занятая повседневной работой в редакции «Последних известий». Она была энергична, требовательна, безотказна в делах, которым, казалось, нет конца. Комиссар приходила в столовую проверить распределение дрожжевого супа (на счету каждая тарелка), она назначала дежурных в многочисленные команды — пожарную, охраны порядка, связи, ей поручили организацию работ по расчистке соседнего дома от завала, и она сама старалась понять физическое и духовное состояние человека. Одного нужно было любыми средствами уговорить срочно уехать из города, другому разъяснить, что его место здесь, что именно здесь он принесет пользу. Когда первой зимой стал вопрос об отъезде К. Элиасберга (состояние дирижера было тяжким), Е. Прудникова доказала всем и больному музыканту, что уехать ему нельзя, что без него не быть оркестру, а ведь оркестр еще сможет звучать, он нужен [43] городу... Карл Ильич остался, его роль в музыкальной жизни блокадного города общеизвестна.

В феврале сорок второго О. Берггольц прочитала комиссару отрывки из «Февральского дневника». На другой день комиссар собрала всех, кто был свободен от дежурства, слушать поэму. Автор сменила свой обычный ватник на черное платье, хотя недолго было схватить простуду. И Прудникова поняла — это для О. Берггольц праздник вопреки всему. Ольга Федоровна сказала: «Об этом я буду читать так». Читать так — вопреки блокаде, холоду, голоду.

Радио поддерживало других, но сами работники радио нуждались в поддержке. Формы ее были разные. И тарелка супа, и кусочек сахара, и доброе слово, и доведенное до всех письмо рабочих Кировского завода, которые написали той зимой в Смольный, что они не просят хлеба — знают, его нет, не просят света, знают — и его взять негде, но они просят «Последних известий». Об этом письме ветераны радио говорят со слезами спустя почти сорок лет.

В дни блокады быт, борьбу людей за жизнь трудно было порой отделить от работы. Но все же оставались всегда дела глубоко личные (у одной умер муж, у другого погибала жена, дом третьего горел уже несколько дней — пожары в городе были затяжные), с ними обычно обращались к партийному секретарю С. Альтзицер. Она ушла с радио весной 1943-го, и многие об этом жалели. Человеком большой скромности, чуткости называют ее герои этой книги, те, благодаря которым всю войну звучал голос нашего города.

Коллектив Радиокомитета потерял многих своих товарищей, но эти потери могли быть куда большими, если бы, сплачивая ленинградцев, объединенных общей целью, радио не создало собственного коллектива. Истощены были все, — получали не самую высокую норму снабжения — карточки служащих, а определить степень истощения могли не у всех. Кризис наступал для каждого неожиданно.

В этой обстановке на председателя Радиокомитета В. Ходоренко легли обязанности сложнейшие. Мало того что он в полном объеме отвечал за содержание и своевременность передач, ему пришлось спасать людей от голодной смерти. В. Ходоренко обращался за помощью [44] в областной и городской комитеты партии, Военный совет фронта, писал председателю горисполкома. Убеждал, просил, доказывал. Он добивался для самых слабых замены карточки служащего на рабочую, он включал в списки эвакуируемых тех, кому необходимо было уехать через Ладогу. Каждый день молодой председатель ходил пешком в Смольный. Обстановка менялась, и об этих изменениях лучше всего знали в обкоме партии и Военном совете фронта. Виктор Антонович Ходоренко рассказывает о тогдашнем партийном руководстве Радиокомитетом. «Главные передачи просматривали в обкоме или прослушивали. Прямая связь со Смольным сохранялась все время, и там могли слушать даже репетиции. Это давало не только возможность контроля, но и вполне реальной помощи. Нам говорили о том, что сейчас наиболее важно. Иной раз на первый план выходили материалы об управхозе, а накануне прорыва блокады (операция «Искра») советовали больше говорить о мужестве солдат. Сочетали внимательность и требовательность, часто соглашаясь с нашими предложениями.

Многие письма мы адресовали помощнику А. А. Жданова А. Н. Кузнецову, который помогал решать конкретные проблемы, встававшие перед нами. Через него же были переданы тексты «Последних известий» за декабрь 1941 года. А. А. Жданов прочитал тексты передач и сделал пометки на полях. В целом положительно оценив нашу работу, он отмечал риторичность в освещении некоторых событий, считая, что нужно давать позначительнее и «погуще факты». Эти требования мы стремились выполнить.

На уровне областного и городского комитетов партии решались и организационные, и творческие вопросы — от бронирования наиболее ценных работников до первоочередного подключения Дома радио к энергосети, от обсуждения ответственных материалов до экстренной помощи ослабевшим товарищам».

Как только открыли стационар в гостинице «Астория», В. Ходоренко достал туда несколько путевок. В стационаре подкормили и подлечили Н. Ходзу, М. Меланеда, А. Любарскую, К. Элиасберга и других товарищей. Для некоторых помощь приходила поздно. Уже в стационаре умер Н. Верховский. Не смогли спасти В. Римского-Корсакова. Трагической оказалась судьба А. Мартынова. [45]

Этот молодой корреспондент Радиокомитета первым в конце октября начал опухать от голода. В. Ходоренко связался с медсанбатом, который обещал прислать машину, но лед на Ладоге еще был совсем слабый, и поездка задерживалась. Наконец машина пришла, и в этот самый момент в присутствии медсестры А. Мартынов умер.

Руководство Радиокомитета стремилось облегчить быт ослабевших людей. Проблемой было все: и что поесть, и где помыться, постирать. На воду приходилось растапливать снег и лед. Не стало дров — на растопку пошли пюпитры, потом добрались до стропил под крышей, они оказались из толстых бревен... Весной удалось оборудовать в подвале парикмахерскую. Там можно было не только подстричься и побриться, но и вымыть голову. Парикмахерша была, разумеется, одна, клиентов много, но все-таки это был успех. Сняв ватники, надев обычную одежду, люди преображались не только физически; их вид действовал на тех, кто перестал следить за собой, опустился.

Судьба человека зависела от кусочка хлеба, луковицы, стакана полусладкого чая, которыми делились друг с другом голодные люди. Те, кто послабее, лежали в Доме радио или в стационаре, другие же, у кого еще были силы, отправлялись на задания. Голодные люди шли через замерзший город, чтобы написать заметку или корреспонденцию с фабрики, завода, переднего края. В этот же день свежая информация сообщалась по радио.

В. Ходоренко понимал меру усилий репортеров, корреспондентов «Последних известий», он настаивал на выдаче некоторым из них рабочей карточки, мотивируя просьбу сложностью и ответственностью их работы. «Ввиду отсутствия транспорта, они посещают заводы и воинские части пешком и безотлагательно возвращаются в редакции, иногда по нескольку раз в день. Понятно, что это требует большого напряжения физических сил». Так писал В. Ходоренко в марте 1942 года, на исходе первой блокадной зимы.

Между редакциями Радиокомитета всегда была тесная связь. Зимой 1941/42 года практически отдельных редакций не существовало. Те немногие передачи, которые шли в течение дня, готовили совместными усилиями. [46]

В Радиохронику включались материалы корреспондентов и репортеров, в командировку на передний край отправлялся редактор литературно-драматического вещания. Так, дважды, в декабре и январе, посылали в армию И. Федюнинского, за блокадное кольцо, Г. Макогоненко. В декабре ждали, что эта армия вот-вот прорвет блокаду, и ленинградское радио надеялось дать подробное сообщение об успехе наших войск. Корреспондент ехал в обычную командировку на машине через Ладогу. По дороге бомбили, машина провалилась в большую воронку, чудом удалось выбраться и добрести до сторожевой базы на острове Малый Зеленец. Потом оказалось, что материалов об этих боях писать не нужно — блокаду тогда прорвать не удалось.

Самопожертвование, героизм проявлялись в отсутствии героической позы, в труде повседневном, непрерывном. Прежняя редакторская работа теперь казалась курортом. Ведь редактор был еще и бойцом команды МПВО, и входил в состав рабочего батальона, и оставался курьером. Он «дежурил по отоплению», то есть ломал мебель на растопку, встречал и провожал выступающего, ему приходилось быть все время в движении — то идти к машинисткам, то в студию, то к главному редактору, а сил для этого оставалось все меньше и меньше.

Не легче было и тем, кто, наоборот, не мог уйти со своего поста. Так, бессменно сутками сидела у радиоприемника стенографистка А. Булгакова. Она слушала сводки Советского информбюро. Радиостанция имени Коминтерна вела передачи из Куйбышева. Слышимость была скверной, текст повторяли трижды.

Но еще до завершения третьего сеанса раздавались звонки из Смольного: «Ходоренко, где сводка? Когда город услышит сводку?..» Вскоре главный редактор получал от стенографистки текст «Последних известий», которые шли теперь по городской сети. Некоторые передачи записывали на шоринофон, а потом стенографистка расшифровывала их. Запись представляла сплошной шум и треск. Часть названий приходилось сверять по карте.

Для передач каждого дня нужны были новая информация, репортажи с места событий, стихи. Чтобы Ленинград продолжал говорить со страной, чтобы работала [47] городская трансляционная сеть, понадобились усилия сотен людей. В начале войны на Ленинградском радио работало 540 человек. 156 ушло в армию и народное ополчение, некоторые эвакуировались. На первое января 1942 года в штате Радиокомитета состояло 349 человек. Фактически работало еще несколько писателей. Вот на плечи всех этих людей и легла забота — не дать радио умолкнуть. Ведь его голос был голосом надежды.

Говоря о количестве людей, работающих на радио, нужно помнить, что многие из них зимой были совершенно нетрудоспособны. Те же, кто вопреки всему держался на ногах, жили в Доме радио, отдавая себя целиком делу. Так работал председатель Радиокомитета и его ближайшие помощники — главный редактор полит-вещания А. Пази, художественный руководитель Я. Бабушкин, главный инженер Н. Свиридов, ведущие творческие работники, дикторы, операторы.

За несколько лет до войны, после окончания университета, пришел Яков Бабушкин на работу в Радиокомитет. Он сразу показал себя человеком энергичным и деятельным. Но с июня 1941 года его организаторские способности проявились еще более определенно. Он чувствовал главное в работе, сам был прекрасным редактором. Смелую, интересную идею Я. Бабушкин помогал вырастить, осуществить.

Сначала Я. Бабушкин как начальник литературно-драматического отдела, а с осени 1941 года и как художественный руководитель думал не только о создании новых программ, — о качественно новой роли радио военной и блокадной поры.

Маленький, худенький, сероглазый Я. Бабушкин тихо говорил и внешне казался вяловатым. Но это его спокойствие, уравновешенность стали неоценимыми именно на радио с его вечной толчеей. Можно было «утонуть» в мелочах. С Бабушкиным этого не случилось. Он стоял у истоков многих важных начинаний.

В декабре Я. Бабушкин уже болел дистрофией. Он старался не показать свою слабость — планировал новые передачи, критиковал «картонный пафос» некоторых чтецов, поддерживал товарищей. Ольга Берггольц писала о нем: «Мы отлично видели, что он очень плох, уже почти «не в форме». Он давно отек, позеленел, уже с трудом поднимался по лестнице, он очень мало спал [48] и очень много работал, и, главное, мы знали, что изменить это невозможно... (он тащил на себе столько людей, один оркестр чего стоил!)».

Об основном деле Я, Бабушкина — руководстве литературно-драматической редакцией — уже говорилось. Достаточно напомнить: на тексте каждого из номеров Радиохроники стоит его подпись. Став художественным руководителем, Я. Бабушкин теперь отвечал и за музыкальное вещание, связал себя с судьбой симфонического оркестра Ленинградского радиокомитета.

История этого коллектива дает представление о жизни и работе на ленинградском радио, особенно в течение первого военного года. Можно сказать, что из всех сотрудников Радиокомитета на долю музыкантов радио выпали наибольшие испытания. О них вспоминали позднее дирижер оркестра К. Элиасберг, музыканты, а Бабушкин привел в одной из передач рассказ скрипача о выступлении оркестра перед фронтовиками осенью 1941 года. Сначала в этой записи говорится, что бойцы слушали оркестр хорошо, но особой теплоты не проявляли. Оркестр как оркестр. А когда начались беседы с артистами, все вдруг изменилось: «Вот играем в оркестре. Наш оркестр теперь один на весь Ленинград... Полтора месяца были на оборонных работах под станцией Батецкая... Живем в Радиокомитете на казарменном положении... В пожарной команде состоим. На чердаках во время налетов дежурим... Разбираем завалы в разрушенных домах, спасаем людей, зажигательные бомбы тушим. И тут граница какая-то стерлась между бойцами и оркестрантами... Война и заботы общие... Вот оно что значит — тыл и фронт едины».

Осенью оркестр возобновил выступления. Концерты транслировались по городской сети, шли в эфир. В начале зимы по радио музыку перестали передавать, прекратились концерты и в Филармонии, в промерзшем насквозь зале. С конца декабря оркестр совсем не работал, и это явилось самым сильным ударом для голодных, ослабевших людей. Оказалось, что, как ни трудна работа, она все-таки помогала людям держаться. Теперь же потеря следовала за потерей. По дороге в Дом радио упал и умер в штабе МПВО скрипач А. Срабов, простудился на вышке здания Дома радио и умер концертмейстер скрипач И. Кузнецов, погибли от голода [49] ударник И. Вахрушев и контрабасист П. Гуляев. Двадцать семь человек не досчитал к весне 1942 года Большой симфонический оркестр. Сто двадцать три — такова цифра погибших работников Радиокомитета.

И все же в холодном январе с одной мыслью просыпались люди в промерзших комнатах Радиокомитета: радио необходимо каждому ленинградцу. Но в январе 1942 года случались дни, когда практически город его не слышал. Это воспринималось как огромная потеря, хотя потерь было уже не счесть.

Вот записи П. Лукницкого из его дневника, очевидно одно из самых подробных и достоверных свидетельств участника событий: «7 января. 5 часов утра. Электричества нет. Воды нет. Радио безголосо. Во всей квартире мороз... 7 часов 30 минут. Чуть слышно заговорило радио». Почти нет дня в январе, чтобы П. Лукницкий не отметил: «Радио безмолвствует», «Радио молчит» или, наоборот, с чувством облегчения: «Ночь на 20 января... Впервые за много дней заговорило радио. Правда, негромко, а таким чуть слышным шепотом, что разобрать слова можно было только в полной тишине, прижав ухо к громкоговорителю». О молчащем радио даже писали стихи. 27 января П. Лукницкий записал в дневнике свое стихотворение, едва ли не впервые за многие месяцы. «А репродуктор молчит, как будто шар земной захолодел настолько, что и эфир весь вымерз вкруг него». Об умолкнувшем репродукторе несколько высокопарно сказала В. Инбер: «От раковин отхлынул океан».

О тех же январских днях сорок второго О. Берггольц вспоминает: «...в тот вечер, третий вечер почти полного безмолвия в Ленинграде (10 января. — А. Р.), в Радиокомитет начали приходить люди с одним тревожным вопросом: почему замолчало радио? Скоро ли заговорит опять? «Нет уж... Знаете, — сказал один старик с палочкой в руке, пришедший откуда- то с Васильевского острова, — если что- нибудь еще надо в смысле стойкости... пожалуйста... еще... и даже с прибавкой можно ждать, но радио пусть говорит. Без него страшно. Без него лежишь, как в могиле. Совсем как в могиле».

Свидетельства П. Лукницкого, В. Инбер, О. Берггольц могут создать впечатление, что радио умолкло чуть ли не на весь январь. На самом деле это было не так, и [50] слова П. Лукницкого: «Радио нигде не работает» — нуждаются в коррективах. Бывшие работники Радиокомитета А. Пази, П. Палладии, Н. Свиридов, В. Ходоренко, лучше знавшие действительное положение, утверждают, что аккумуляторные батареи позволяли вести передачи из погруженного во мрак Дома радио даже в те дни, когда их не слышали П. Лукницкий, В. Инбер и другие очевидцы событий. Не было дня, когда город полностью оставался без радио. Работали радиостанции, шли по городской трансляционной сети «Последние известия». И там, где оставалась электроэнергия (на некоторых заводах, в ряде госпиталей), голос диктора был слышен. Верно другое: целые районы, отдельные дома и улицы по разным причинам (отсутствие энергии, обрыв сети) отключались на более длительные сроки. Вот почему работники Радиокомитета иногда повторяли те или иные передачи специально для таких районов.

Январь — самый тяжелый месяц блокады. Готовить передачи, организовывать выступления почти не удавалось. Пришлось главным образом пользоваться готовыми газетными материалами. Передачи за целый день составляли совсем немного времени. Читали сводку Информбюро, газетную статью, несколько информации. Это был голодный паек, но и за него приходилось бороться. Вот еще один документ, письмо председателя Радиокомитета в Ленинградский обком ВКП(б) (А. Н. Кузнецову) от 25 февраля 1942 года: «Ленинградский радиокомитет просит Вас распорядиться о предоставлении для радиовещания одного экземпляра газеты ц. о. «Правда», получаемой обкомом ВКП(б). В силу ряда условий прием ТАССом и нами телеграмм, важнейших статей и сообщений затруднен. Записи, которые мы производим, часто не могут идти из-за того, что два-три слова не поддаются расшифровке».

Самое страшное — молчать. Это понимали в Доме радио. И поэтому даже в январе, пусть с перебоями, пусть не везде, радио говорило. Оно не умерло. Обессиленное — шептало слова надежды.

То, что о радио писали литераторы, — понятно. Они сами были связаны с радио, через него общались со своими читателями и слушателями. Не менее важны свидетельства тогдашних рядовых слушателей. Нет, пожалуй, ни одного блокадного дневника, где бы не упоминались [51] передачи по радио, не давалась оценка роли радио в жизни города.

В декабре 1941 года работница одного из заводов Е. Васютина, ставшая писательницей уже после войны, отметила в дневнике: «Я живу не одна. Репродуктор сейчас самое близкое живое существо. Он сообщает необходимые правила поведения в нашей сложной жизни... Он единственный питает меня рассказами, культурой, а главное — это вести с фронта». Пройдет год. Многое изменится в жизни города. Вторая блокадная зима не принесет людям стольких страданий, как первая. И все же, говоря о фронтовой жизни Ленинграда, другая ленинградка скажет о радио: «Ночью шла по городу. Тихо. Слышатся вокруг лишь звуки радио. О верный друг ленинградцев! Спасибо ему. Спасибо работникам радио. Я просто с нежностью думаю о них и тревожусь. Ведь они на опасном посту».

Через много лет после войны поэт Глеб Семенов напечатал небольшой цикл стихов «Из воспоминаний о ленинградской блокаде». В одном из стихотворений поэт написал о том, что непрерывный стук метронома успокаивал жителей города. Это означало, что враг не вошел в город, это вселяло надежду: не войдет.

Город каменными губами
Обеззвученно шевелит.
И один только стук метронома:
Будто это пульсирует камень —
Учащенно и неотступно —
Жив-жив-жив-жив.

Город жил. Ежедневная почта шла на радио. Это было сигналом: «Вас слушают. Вас ждут». И редакторы, дикторы, диспетчеры, звукорежиссеры знали — ослабевшие люди прижимаются ухом к тарелке радиорепродуктора, чтобы слышать. И они слышали знакомые голоса.

Вместе с редакторами и корреспондентами несли свою военную вахту на радио дикторы и актеры. Им, опухшим от голода, нужно было не выдать свою слабость и, включив в точно определенное время микрофон, заставить себя говорить. Говорить как всегда, как будто не погибли их родные, как будто в студии тепло и светло. Михаил Меланед, Нина Федорова, Давид Беккер, [52] Екатерина Монахова, Мария Петрова... Через двадцать пять лет после войны одна из блокадниц, М. Прудолинская, прислала Михаилу Меланеду стихотворение «Диктор», написанное ею в апреле 1943 года. Оно о том, как звучали по радио — на улице, в домах, на заводах — знакомые голоса. Вот строки из этого стихотворения:

Его мы никогда, ни разу не видали,
Нам все равно, красив он или нет,
Но голос без ошибки узнавали —
У микрофона диктор Меланед.
.....................
Мы пережили вместе бесконечно много,
И вспомним все. Не можем ничего забыть,
Пока не кончится последняя дорога,
Пока не оборвется жизни нить.

Дикторы Радиокомитета военной поры навсегда запомнили волнующие эпизоды тех дней. М. Меланед вспоминает: «Как-то во время воздушного налета фашистских стервятников и артобстрела мы с Федоровой читали из радиостудии передачу для партизан Ленинградской области. Вдруг взрыв. Здание нашего Радиодома вздрогнуло, где-то совсем рядом упала бомба, разорвался снаряд. Мы продолжали читать. Взрывной волной выбило оконную раму в студии, осколок попал в дикторский пульт. Но прекратить передачу нельзя: нас слушают народные мстители...»

«Прекратить передачу нельзя» — слова, ставшие как бы паролем Дома радио. Умолкнувшее радио означало беду, случившуюся с городом. Во время сильных бомбежек и так называемых комбинированных налетов (обстрел и бомбометание сразу) люди спускались в бомбоубежище. Но всегда на месте оставался диспетчер — самоотверженный человек, который бесстрашно переносил самые сильные налеты, когда взрывы раздавались в нескольких десятках метров. Диспетчеры Татьяна Воробьева, Надежда Кудряшова, Надежда Кузьменко, Валентина Смирнова — без их участия не проходило ни одной передачи.

Весной 1942 года немцы видели, как искрят дуги первых апрельских трамваев, они понимали, что удушить голодом ленинградцев не удалось. Пытаясь сломить непокорный Ленинград, фашисты ожесточили артиллерийские [53] и воздушные налеты. Уничтожение «зондер-центра», как они называли радиостудию, оставалось одной из важных задач.

Однажды диктор Екатерина Монахова и артист Константин Миронов должны были вести передачу «Письма с фронта и на фронт». К таким передачам внимание было особое: десятки тысяч людей, потерявших друг друга, надеялись услышать знакомые имена. И вот едва передача началась — обстрел. Снаряды ложатся все ближе по улице Ракова, попадают в соседние дома. Но передача продолжается. И это не исключение — это будни блокадного радио.

Во время литературной передачи, которую читал Владимир Ярмагаев, погасла маленькая лампочка, вмонтированная в пульт. Казалось, передача не состоится. Стук метронома заменит голос актера. Но диктор, который был тут же рядом, сделав лучину из сломанной табуретки, осветил ею пульт. Передача продолжалась.

Работа дикторов была неимоверно трудной, потому что приходилось не только самим держаться через силу, но и призывать к этому других. Однажды руководитель Радиокомитета раздраженно спросил диспетчера: «Почему читал не Меланед?» — «Он не в силах, весь опух». — «Как же так, ведь только вчера я дал ему полтора килограмма... столярного клея». Михаил Меланед упал в голодный обморок, закончив чтение клятвы балтийских моряков. Его сразу же увезли в стационар для дистрофиков. Там подкормили, и он вернулся в строй, вновь читал самые ответственные передачи. Но из всего прочитанного в дни войны бывший главный диктор прежде всего вспоминает, как он вел передачу 27 января 1944 года, говорил о полном снятии блокады.

Одни работники радио могут еще сами рассказать о тех днях, за других это делают товарищи. В начале лета 1942 года В. Кетлинская в одном из выступлений по радио вспоминала о погибшем поэте-юмористе, человеке больном и не сильном. «Он работал для радио, писал стихи, фельетоны, песни. Писал дома, в Лесном. И ежедневно к трем часам он вышагивал много километров от Лесного в центр города и приносил свою очередную радиопередачу. Иногда он шел под обстрелом, снаряды свистели над головой. Но всегда вовремя [54] появлялся в Радиокомитете, получал задание и в ранних зимних сумерках выходил в обратный путь, чтобы к утру выполнить работу... Однажды, попав под сильный артиллерийский обстрел, он мне сказал: «Знаете, я вдруг подумал, что если бы об этом рассказать в Ташкенте или в Омске, там бы сказали: да это герой! А ведь у нас все так делают!» Это был Владимир Волженин. В январе он был совсем плох, В феврале его не стало.

На пределе сил, теряя сотни тысяч своих граждан, перенес Ленинград зиму 1941/42 года. Разделяя судьбу ленинградцев, жили тогда работники Дома радио. Этот быт, голод, холод, постоянное нервное напряжение от бомбежек и обстрелов, которыми враг хотел заставить Ленинград замолчать, во многом определили сам характер передач блокадного радио. [55]

Дальше