Считать Инд границею Индостана — величайшее невежество, как в географическом, так и в историческом отношении. Реки не разделяют, но напротив соединяют людей; поэтому обыкновенно одни и те же племена живут по обоим берегам реки. В особенности же Инд, начиная от устья, до присоединения к нему рек Пенджаба, не составляет ни оборонительной линии, ни военной границы. Если войско разбито близ этого пункта, неприятелю, как доказано уже многими историческими событиями, открывается целый Индостан: этому войску [6] нельзя даже возвратиться на ближайшую операционную линию, которая в таком случае может находиться только за большою пустынею, простирающеюся от запада к востоку, более чем на шестьдесят немецких миль. Внизу своего течения, с восточной стороны река почти непроходима для многочисленного войска; военная сила, занявши там место, могла бы сообщаться постоянно только с Бомбеем, посредством пароходов. Но этим бы конечно не ограничился дальновидный полководец, в случае, если бы дело шло о судьбе Индии. Не менее опасно было бы дать решительное сражение у среднего Инда, по ту сторону Пенджаба, на атокской равнине, в ширину и длину простирающейся на четыре или на пять немецких миль. Разбитая армия должна бы была отступать одною из бесплоднейших и [7] непроходимейших стран Азии, где по причине частых дождей невозможно проходить артиллерии и вьючным животным. От Инда к Сетледжу отступающее войско ожидают всевозможные невыгоды и притом, отовсюду оно может быть обойдено неприятелем. Если же напротив, двигаясь с запада, армия была бы разбита близ Атока, то она могла бы без большего труда возвратиться назад на крепкие позиции, страною, где дожди не так часты и где жизненные средства не так скоро могут истощиться. Наступающее войско могло бы здесь войти в сношения с соседними афганскими племенами и спокойно прожить целый год, тогда как дождливое время, если не совсем отрезывает, то, по крайней мере, весьма затрудняет подвоз припасов к восточным берегам Инда. [8]

Различные народы предпринимавшие завоевания в Индостане и основывавшие там большие царства, старались вообще, побуждаемые естественными условиями этих стран, овладеть путями к Индии, горными странами Афганистана. В продолжении нескольких столетий, все усилия их направлены были к тому, чтобы основаться в Кабуле и Кандагаре, двух местах, которые, как говорит дальновидный и многосведущий министр и друг Акбера, с древнейших времен считались вратами Индостана; первое открывает вход от Турана, второе от Ирана. Если хорошо защищены эти врата, Индия безопасна от вторжений чужеземцев{1}. И англичане должны, хотя, разумеется, с сильным сопротивлением, [9] овладеть этими местами, если они хотят обезопасить свое государство, свое владычество над Пенджабом и Индом. Они протянут наконец свою западную оборонительную линию в горные страны между Кабулом и Гератом, и вероятно даже за Герат, до соляной пустыни, отделяющей Хорасан от плодоносных полей Ирака. Только это может заставить племена Индостана поверить в незыблемость британского владычества. Афганистан — ахиллова пятка, единственная уязвимая сторона обладателей морей — и покорение этой страны, не раз наносившей им беды, всегда будет радостною вестью для Индусов. Следовательно, поход в Афганистан не есть непростительная политическая ошибка, как думают некоторые вследствие поверхностного взгляда на вещи или увлекаясь духом партии: рано или поздно, это неизбежно должно [10] было случиться. Только то, как принялись за это дело; — соперничество, эгоизм и слабость чиновников и генералов, совершенное отсутствие порядка в отношениях, — невежественное в высшей степени управление страною, должны по всей справедливости возбуждать наше изумление и негодование.

Обладание Индом и открытым торговым путем по реке, направило внимание индийского правительства на владения по берегам реки и в странах средней Азии, ибо новая дорога возбудила настоятельную нужду заключать с ними новые союзы или возобновлять прежние. До сих пор еще говорится только о торговле и о мирных гражданских сношениях; но известно уже несколько столетий, что значат эти слова в устах европейцев в Азии. Когда Восточные [11] князьки и племена не хотят позволить обманывать себя под именем дружественно торговых сношений, угрозы и сила оружия принуждают их к неограниченному повиновению. Так было прежде, также точно и теперь.

Дост-Мухаммед считался всегда способнейшим и дальновиднейшим из всех братьев Баракси. В самой наружности его есть нечто поражающее, внушающее уважение. В лице его, в огненных черных глазах просвечивает высокий ум; заботы прорыли ранние глубокие морщины на его высоком челе и убелили его волосы; находясь еще в летах мужества, Дост-Мухаммед кажется уже стариком; но эту старость забываешь при взгляде на одушевленные черты, данные ему природою, на прекрасные манеры, приобретенные им самим, [12] неизменные в счастии и в несчастии{2}. Владения эмира простирались на севере от Гиндукуша и Бамиана до Гизни, и от Нимлахского сада на востоке до горных стран Хасараха па западе. Он основал свою резиденцию в Кабуле, самой природою назначенном быть главным городом государства, как в политическом, так равно и в торговом отношении; управление Гизни передал он своему брату. Деятельностью и [13] благоразумием, человеколюбием и справедливостью прославился он во всех округах Афганистана и даже за пределами этой страны. Ежедневно в своем главном городе, садился он судить рядом с кади и муллою; сам разрешал спорные случаи на основании Корана, законных книг и афганского обычного права. И это не было одною только лицемерною внешностью, обманчивой справедливостью, как бывает часто у деспотов. Правосудие эмира, несмотря на то, что часто он должен был поступать по обстоятельствам, проявлялось во всем управлении государства. Все классы народа прославляли его; земледелец был защищен от насилия и произвола; горожанин безопасно пользовался своим владением и прибытком; строго смотрелось за весами и мерами; торговец доволен был обходительностью чиновников и умеренностью [14] пошлин, не превышавших двух с половиною процентов на сто; воин чувствовал себя счастливым, получая исправно жалованье, что очень редко в азиатских государствах. Беспорядки, случавшиеся иногда, несмотря на все это, в государстве, преступления совершавшиеся не редко, все это должно быть приписано не благородному эмиру, а безнравственному народу, корыстолюбию глав колен и племен. Буквально справедливы слова Дост-Мухаммеда по взятии его в плен англичанами, что: «ему недоставало силы учредить в земле законный порядок.»

При подобных обстоятельствах, прекрасная и плодоносная страна, после нескольких лет опустошения, начала снова и быстро расцветать. Торговцы, с полною безопасностью проезжая государство [15] из конца в конец, чего не было при королях Дурани, стремились толпами в Кабул; городской базар был завален товарами Запада и Востока, и стал одним из богатейших в Азии. Число жителей города возвысилось до 60,000 душ. Таможенные доходы так увеличились в течение немногих лет что ежегодно доставляли эмиру до 200,000 гульденов чистой прибыли: весь доход простирался до 2,000,000 гульденов{3}. Бараксийский глава, которого мать была персиянка, находился притом в хороших отношениях с многочисленными и воинственными кизильбашами своей страны; чтобы вполне усвоить себе их привязанность, он выучился их языку, т.е., языку турецкому. Но князь был ненавидим своими братьями, владельцами Кандагара [16] и Пешавара; — они по всей справедливости боялись судьбы других братьев: Джаббара, Султана-Мухаммеда и Мухаммеда-Симана, т.е. того, что их владения присоединятся к кабульскому княжеству.

Дост-Мухаммед, казалось впрочем, об этом еще не думал. Как ревностный мухамедданин, заботился он прежде всего о том, чтобы исторгнуть у сейков их завоевания на западной стороне Инда и освободить угнетенных мусульман из-под тяжкого ига Ренджита. Для этого-то, утвердившись крепко в Кабуле, стал он искать дружбы и содействия индийского правительства. Все англичане, путешествовавшие в Кабул, между которыми один из первых был Муркрофт, были им принимаемы с величайшею ласковостью: он прямо говорил с ними о своем плане соединить [17] под одним владычеством всю монархию Дурани и спрашивал Бёрнса, примет ли Англия его услуги и содействие для уничтожения Ренджит-Синга? в таком случае, эмир обязывался выставить 12,000 человек конницы и артиллерийский парк в 20 пушек. Индийское правительство сочло благоприличным по политическим причинам отказаться от его предложений. Оно не могло пожаловаться на Ренджита, подчинявшемуся беспрекословно всем его желаниям притом оно могло полагать с большою вероятностью, что в государстве магараджи, вскоре после его смерти начнутся беспорядки и оно будет добычею англичан. Во всяком случае, чувствовало оно себя довольно могущественным в отношении к сейкам, чтобы, при первой необходимости, тотчас же положить конец их владычеству. Со стороны [18] сейков, Великобритании нечего было бояться. Напротив того, возвышения большой и сильной исламской монархии на границах Индии не могла она видеть без неудовольствия; подозрительно смотрела она на планы и стремления Баракси. Не задолго еще дуранийские князья предпринимали походы в Индию и хищные афганы не позабыли еще своего владычества в этой стране и своих грабежей. Притом же не только земляки их в Рогилькунде, но и все вообще индостанские мухаммеддане, самые непокорные подданные Великобритании и до сих пор еще ждут с запада завоевателя, который освободит их от владычества неверных. Движение на Инд довольно многочисленного афганистанского войска, без всякого сомнения, возмутило бы весь Индостан и повело бы за собою, если и не важную опасность, то по крайней мере [19] большие беспокойства и смуты. Понимая свой собственный интерес, англичане не должны были соглашаться на предложения кабульского эмира; а напротив стараться помешать его планам чем бы то ни было, хотя бы даже, при недостаточности других средств, распространением мятежей и раздоров в Кабульской стране, что они и не забывали делать, как это видно из истории последнего похода Шаха-Шуджи на Афганистан и из предприятий Ренджит-Синга.

Дост-Мухаммед хотел с своей стороны употребить ислам средством к достижению своих целей; он старался привязать к себе мулл и распространить фанатизм в народе, смотревшем на него с гордостью. Он принял название эмира, напоминающее халифов и первоначально [20] имевшее религиозное значение; возобновлено было даже имя хаси, принятием которого он изъявил решимость до смерти бороться с неверными. Духовная сила его увеличивалась, планы все более и более расширялись. Но дальновидный эмир знал, что одному ему не исполнить этих обширных предприятий, что ему нужны могущественные союзники. Отвергнутый Англиею, он обратился, как мы вскоре увидим, к России и Персии; может быть, думал эмир, с помощью этих государств, я достигну моей цели уничтожения сейков и основания сильной исламской монархии, по мысли и плану Ахмеда-Абдалли.

Набег Шаха-Шуджи сначала до такой степени испугал Дост-Мухаммеда, что он хотел подчиниться верховному владычеству Англии; без сомнения, эмир [21] слышал о тайной помощи, оказанной шаху со стороны индийского правительства через посредство сейков. Но даже и эта просьба его была отвергнута. В Индии думали, что Дурани и в особенности Шах-Шуджа имеют много приверженцев в кабульской земле и что ему будет легко уничтожить своих противников. Дост-Мухаммед приписал все это, по восточному обычаю, личному расположению лорда Бентинка к Шаху-Шудже и Ренджит-Сингу. Он еще раз испытал счастье и тотчас же по прибытии нового генерал-губернатора, лорда Оукленда, в мае 1836, начал снова искать дружбы Англии, думая вероятно, что с переменою верховного начальника индийского правительства переменились и государственные правила. «Поле надежд моих, пишет 31 мая эмир, поблекшее от холодного ветра [22] прошедшего, от известия о прибытии вашего превосходительства так расцвело, что ему завидует теперь сад райский.» Впрочем, в конце письма эмир дает знать, что если не поможет ему, то он должен будет прибегнуть к другой державе, соперничествующей с властителями Индостана. Ответ правительства из Калькутты (1836, 22 авг.) был написан очень искусно, но с явным намерением избежать положительного решения. Англия желает, писалось в этом ответе чтобы афганы сделались цветущею нациею, чтобы они своей торговлею приняли участие в добрых намерениях и благосостоянии других народов; для этой цели открыто судоходство по Инду, в котором, вероятно, эмир, заботясь о благе управляемого им народа, примет живейшее участие; но Англия с изумлением узнала [23] что между им и Ренджит-Сингом существуют раздоры. Британское правительство не мешается никогда в отношения независимых государств и потому не знает, каким образом влияние его может послужить в пользу афганам: ему было бы вообще очень приятно быть посредником мира между пуштанехами и сейками. Генерал-губернатор позаботится притом в скорейшем времени прислать кого либо в Кабул, с поручением устроить к взаимному удовольствию все торговые отношения.

Вскоре потом послан был в Кабул Александр Бёрнс, чтобы заключить с эмиром торговый и дружеский союз на условиях, какие угодно предложить британскому правительству. Посланнику поручено было еще множество других дел, касавшихся судоходства по [24] Инду и необходимых для этого договоров с береговыми государствами, так, что пребывание его в Кабуле продлилось целый год{4}. Появление посланного к своему посту было следствием кровавой стычки между сейками и афганами при Джанруте{5}, приведшей в беспокойство и смущение все верхние страны на западном берегу Инда. Покорившиеся в последнее время главы мослимов подняли знамя бунта и вследствие [25] политической и религиозной ненависти умертвили чиновников, посаженных магараджею{6}. Бёрнс поспешил в столицу эмира, чтобы всевозможными способами содействовать к заключению мира между враждующими сторонами. Темное чувство, недоброе предчувствие гораздо справедливее руководило в этом случае народ, нежели рассудок и опытность вельмож. В это время, когда они, англичане и афганцы, не предполагали даже событий следующих лет, народ на улицах кричал английскому посольству: «о! пощадите Кабул, не разрушайте Кабула». Многие из глав были того мнения [26] что лучше было бы убить шпиона неверных, иначе он воротится потом из Индостана с войском и покорит страну{7}.

Дост-Мухаммед не мог объяснить себе продолжительного отсутствия английского посланника. Он боялся, что английское правительство не только останется в прежнем к нему отношении, но соединится с сейками на его погибель. Следствием было то, что, не за долго до прибытия Бёрнса в столицу, он сделал дружественные предложения русским, и персиянам. Англо-индийские газеты говорили так часто и таким решительным тоном о походе русских в Индостан, что все князья, недовольные индийским правительством, обращали с некоторого [27] времени взоры к Санкт-Петербургу. Посланник Доста просил от имени своего властелина о вступлении России в непосредственный союз с Афганистаном. В то же самое время и к Мухаммеду-Шаху послал эмир агента, который весьма ласково принят был при тегеранском дворе и возвратился в Кабул в сопровождении персидского посла. В таких-то запутанных обстоятельствах, начались переговоры английского посланника с эмиром.

Через несколько дней по прибытии посольства, Бёрнс был приглашен в Бала-Гиссар, т.е., верхний город, где Дост-Мухаммед и любимый сын его Акбер, приняли его с величайшею учтивостью. При этом первом свидании не было никого из глав, чиновников и свиты князя. Капитан начал с [28] красноречивого описания стран вдоль по Инду, городов Кабула, Гизни и Кандахара в те времена, когда купцы с своими товарами безопасно плавали по водам Синда и путешествовали по дорогам Сабелистана с одной стороны в Хорасан и Ирак, а с другой стороны в Туркестан и Хуарезм. Такое счастье, прибавлял он в конце, властители Индостана хотят снова возвратить этим странам: для этого-то открыли они судоходство по Инду и он приехал пригласить эмира к участию в этом важном деле. Афганы отвечал ему эмир, устали от кровопролитного междоусобия, они хотят покоя. Что касается до меня самого лично, то я разумеется всевозможным образом буду содействовать великодушным стремлениям Англии: я знаю выгоды свободной торговли по умножению таможенных доходов, [29] только бы отделаться мне на восточной границе от врагов моих сейков. Когда мы разбили Шаха-Шуджу при Кандахаре, Ренджит-Синг занял Пешавар; моя честь, честь страны моей теперь в опасности; Пешавар должен быть возвращен афганам, тем более что и Шах-Шуджа от него отступился; когда могущественные сагибаны Индостана повелят магарадже оставить Пешавар, тогда мир и радость возвратятся в страны на западном берегу Синда. Передача этой плодоносной и прекрасной равнины брату моему, султану Мухаммед-Хану, как ленного владения сейков не может иметь этого действия; связь его с магараджею грозит моей безопасности в Кабуле и повергает в смущение весь Афганистан. Я сам хочу взять Пешавар от сейков как ленное владение — а им, если [30] только у них честные намерения, все равно, от кого бы ни получать известные доходы.

Кажется, Бёрнс, как видно из одного места его рассказа{8} — ибо словам г. Мессона мы не придаем слишком важного значения{9}, обещал больше, чем хотело калькуттское правительство, которому еще раз изложены были желания главы. Вы должны, отвечал лорд Оукленд эмиру (1838, 20 янв.), оставить всякую надежду на Пешавар. Ренджит как из великодушия, так и из уважения и старой дружбе с Англиею [31] окончил войну с Кабулом и вложил меч в ножны. Могущественный магараджа — вернейший союзник английской нации, которая никогда не может его оставить. Эмир должен обдумать то, что он предпринимает. Спокойствием, которым наслаждается теперь Афганистан, обязан он только влиянию на Ренджита британского правительства. Эти дружеские услуги Великобритании не будут иметь места, если Мухаммед станет упорствовать в своих требованиях и продолжать сношения с другими державами. Если эмир хочет сохранить дружбу Англии, он должен доверяться единственно ей только, и разорвать всякую связь с чужеземными государствами. Подумайте о средствах, сказано в заключении письма, установить постоянный мир между вами и сейками; иначе я в скором времени отзову [32] английское посольство из Кабула, где оно будет совершенно бесполезно.

Не только содержание, но и самая форма этого государственного письма, довольно неуважительная, глубоко оскорбили князя Баракси; хотя в присутствии одних верных и преданных ему людей, но тем не менее очень резко высказал эмир свои угрозы франкистанским неверным. «Я вижу, сказал он Бёрнсу, что Англия не дорожит моей дружбою. Я стучался к вам в дверь, но вы меня отвергли. Правда, Россия слишком далеко: но через Персию, которая также принадлежит Царю, как вам Индия, может мне помочь Россия. И если мы афганы еще раз должны будем подчиниться кому нибудь, то лучше же нам повиноваться Мухаммеду-Шаху, который все таки мослим». Бёрнс [33] убедился окончательно, что в Афганистане должен быть сделан решительный удар, и что на главу нельзя никак рассчитывать. Он приготовился к отъезду и просил эмира отпустить посольство с миром.

В чрезвычайно умном письме совершенно чуждом мишурного блеска и пустословия, обыкновенных на Востоке, глава еще раз изложил свои желания, чего он ждал от Англии, чего ждал тщетно. «Мне очень прискорбно, так оканчивается это замечательное афганское дипломатическое письмо к Бёрнсу, который оставил Кабул 26 апр. 1838 года, мне очень прискорбно, что вы подвергались трудностям такого далекого путешествия. Я многого ожидал от вашего правительства, я надеялся на защиту и на расширение Афганистана. Договор заключенный с г. [34] Эльфинстоном не доставил стране нашей никаких выгод. Теперь, я вполне разубежден; приписываю это впрочем не немилости Англии, а несчастной судьбе. Справедливо сказано, что на Творца, а не на тварей должен человек возлагать упование».

Обсудивши зрело последние события в средней Азии, я крепко убежден, пишет Бёрнс, этот умный путешественник и государственный человек, к калькуттскому правительству, что они поведут к важным и опасным последствиям, если только не принято будет Великобританией скорых и решительных мер{10}. Но в бумагах, оставшихся после него и представленных парламенту, нет ни слова о том, что должно быть после — и находит ли он нужным возвратить дуранийской династии [35] Афганистан и в лице Шаха-Шуджи посадить государя для виду.

Это было в то время, когда еще не предполагали, что персияне, в следствие угроз англичан, выступят из Герата; надобно еще было готовиться встретить самые невыгодные обстоятельства. Военные приготовления делались в Индии с целью, в случае нужды, выставить оплот против персидско-русского войска. Ближайшею целью было уничтожение владычества Баракси и восстановление монархии Дурани, в лице Шаха Шуджи-эль-Мулька, под верховным покровительством Англии. Генерал-губернатор Индии убедился, что с Дост-Мухаммедом не может быть заключено надежного союза. Между тем, необходимо, чтобы владельцы Афганистана состояли в дружеских соседственных [36] сношениях с Великобританией; от этого зависят спокойствие и безопасность индийского правительства, равно как и все выгоды, которые обещает новооткрытое судоходство по Инду. Англии в теперешних обстоятельствах, нужен на ее северной и юго-западной границе такой союзник, который не был бы наклонен к планам завоевания и которого бы собственный интерес заставлял противиться всякому неприятелю, который пробился бы до Инда. Эти цели, как думало по крайней мере индийское правительство, могли быть достигнуты только возвышением Шаха-Шуджи. Это казалось необходимым и для того, чтобы оттолкнуть русско-персидское влияние от ворот Индии{11}. [37]

Лорду Оукленду обстоятельства казались так затруднительны и опасны, что, не ожидая приказаний правительства своего отечества, он решился тотчас же принять необходимые меры к тому, чтобы насчет Индостана и чрез посредство англо-индийских войск возвратить пенсионера компании в земли его отцов. Поход в Афганистан, объяснял генерал-губернатор, будет стоить больших издержек; но они ничто в сравнении с выгодами, которые будут на них куплены. Если Великобритания получит верховное владычество над Афганистаном, то всякое предприятие с запада будет совершенно невозможно. Генерал-губернатор знает, какую великую ответственность он на себя принимает, но он взвесил все обстоятельства дела и во зрелом обсуждении нашел, что его обязанность — действовать быстро и решительно. [38]

Г. Мекнайтен, секретарь иностранных дел{12}, был послан в Лагор, чтобы убедить магараджу содействовать планам индийского правительства. Старались внушить Ренджиту, склонявшемуся уже к гробу, что его собственный интерес связан с уничтожением владычества Баракси; притом же, прибавляли к этому, Англия и сейки так давно друзья между собою, что должны быть соединенными в своих желаниях; присовокуплены были и угрозы, чтобы [39] лучше подействовать на князя. Британско-индийское правительство, писал лорд Оукленд, далеко от мысли делать завоевания: у него довольно земли; его дело завоевывать плугом и сохою пустыни Индостана и заселять деревнями страны, где находятся теперь только логовища тигров. Но оно довольно сильно, чтобы в необходимом случае, поразить всех своих противников. В Бенгалии стоит под ружьем сто тысяч войска; еще сто тысяч легко могут быть двинуты из президентств мадрасского и бомбейского; войска эти находятся под командою опытных европейских полководцев.

Посольство прибыло в Адинагар, где в это время Ренджит находился с своим двором. Магараджа тотчас же согласился на предложения индийского [40] правительства и вступил в союз с компаниею для возведения снова на престол афганистанский Шаха-Шуджи. Многие вельможи, между прочим первый министр Джиан-Синг, были против этого союза и старались помешать ему. Но Ренджит питал с одной стороны такую застарелую вражду против Дост-Мухаммеда, а с другой стороны такое глубокое уважение к силе Великобритании, что, побуждаемый великими двигателями человека, ненавистью и страхом, сдержал слово и запретил вельможам, под страхом смерти говорить против этого союза{13}. Магараджа объявил, что он не знает иного выхода, кроме безусловной преданности воле Англии, заключил наступательный [41] оборонительный союз с британским правительством и открыл английским войскам, конечно не без сопротивления, свободный проход через страну. Со стороны сейков выставлен был в Пешаваре наблюдательный корпус в 15,000 человек, с приказанием, во всем повиноваться предписаниям британских начальников. В замену этого как со стороны Шаха-Шуджи{14}, так и со стороны Британского правительства, за Ренджитом на вечные времена обезличены были все его завоевания: Кашмир, Пешавар до Хайберских проходов, Мультан и множество других, в договоре поименованных владений. Кроме того, положено было, чтобы впоследствии и навсегда друзья или враги одной [42] из трех держав были друзьями или врагами всех трех; потом еще, что при всех важных и неожиданных событиях в западных странах, британцы и сейки должны переговариваться сообща о мерах. Шах-Шуджа с своей стороны, за известную сумму, которая должна быть уплачена впоследствии, отказывается от всех притязаний на княжества Синд и Шикарпур, обещается не беспокоить гератского правительства и без согласия Британии и сейков, не вступать в сношения ни с одним чужеземным государством. Равномерно, глава Дурани, должен всеми силами противостать всякому, кто будет беспокоить земли сейков и британцев. В тоже время, должны быть к взаимному удовольствию определены все другие отношения между князем пенджабским и британско-индийским [43] правительством{15}. Ренджит боялся в это время, как видно из его разговоров, что русские в скором времени явятся на Инде, он был впрочем довольно благоразумен, и думал, что лучше всего безусловно подчиниться воле британского правительства{16}. Когда договоры были подписаны и разменяны, Макнайтен отправился в Лодиану, чтобы лично сообщить Шаху-Шудже радостную весть. С своей последней неудачи, князь жил в строгом уединении; забывая свет и сам им забытый, он проводил время в [44] пустых играх, окруженный женами, которых было у него много. Между прочим, он написал или лучше велел написать своему секретарю записки о своей обильной происшествиями жизни; списком с них владел Бёрнс и им пользовался Гоуг{17}. Чтобы придать этому походу законный вид, велено было Шудже от своего имени собрать несколько тысяч человек и присоединить их потом к британско-индийскому войску. Разумеется, войско это находилось под командою английских [45] офицеров и состояло на британско-индийском жалованье{18}.

К осени были окончены все приготовления к военному походу против князя Баракси и против персов. Британские и индийские войска компании, войска шаха и сейков под ружьем, резервные и наблюдательные корпуса, все это вместе взятое простиралось до 54,000 человек. Значительно многочисленнейшая часть, называемая «армиею Инда», должна была через боланский проход идти на Кандахар, под [46] предводительством сэра Джона Киня; другая, от 10 до 11,000 человек под начальством Уада, хайберским проходом, через Джелалабад на Кабул.

Тогда сделано было со стороны генерал-губернатора формальное объявление войны против Баракси, сообщенное официальным образом всем князьям Индостана и соседних стран, в особенности же шаху Камрану гератскому. Дост-Мухаммед, говорится там между прочим, показал ясно своим поведением, что интересы государства индийского и спокойствие соседних стран в опасности, пока Кабул находится под его владычеством; точно тоже относится к братьям эмира, сирдарам кандахарским, которые сговорились с персами действовать против прав и интересов британской нации. Благоденствие [47] английских провинций на востоке, требует на западной границе Индии такого союзника, который бы любил мир и был чужд всяких мятежей и нововведений. По этим-то причинам, британско-индийское правительство нашло благоприличным, вспомоществовать Шаху-Шудже-Эль-Мульку в его намерениях; оно возведет его снова на престол отцов его, что шах во время своего прежнего правления был верным другом и союзником Великобритании. Дурани пойдет на Афганистан с своим собственным войском; британская армия будет только защищать его против чужеземных влияний и партий. Как только утверждена будет власть законных князей, британская армия выступит из их владений и Англия будет только радоваться единению и благоденствию афганского народа. [48]

Само собою разумеется, что единство и власть народа пушту были только орудием для англо-индийского владычества; напротив весь поход был предпринят единственно с тою целью, чтобы уничтожить опасные для Британии единство и благоденствие Афганистана. Мы воевали с Кабулом, сказано в одном письме генерал-губернатора лорда Элленборо от 16 мая 1842, для того, чтобы удалить владетеля, который умел соединить племена, создать войско и ввести порядок. Этот демонский эгоизм может и частью должен послужить извинением страшных злодеяний и измены народа пушту в последующее время.

Последнее посольство британско-индийского правительства в Кабул повело к дружеским сношениям с [49] Мурад-Беем, разбойничьим атаманом и неограниченным властелином Кондуса. В последние годы он покорил себе все северные к Гиндукушу прилежащие земли, весь Бадакшан, долину в верховьях Окса и частью монгольский Хасарах{19}. Если не владычество, то, по крайней мере, влияние его простирается от Сирикула, у Балка, в одну сторону до границ Бухары, а в другую до Коканда и восточного Туркестана, на пространство, которое можно проехать только в пятьдесят дней. История и география этих земель до сих пор еще так мало исследованы, что мы ссылаемся на путешествие Марко Поло, жившего в XIII столетии. [50]

Бадакшан, говорит этот знаменитый путешественник{20}, страна, которой обитатели исповедуют закон Мухаммеда и имеют свой особенный язык. Это большое государство, простирающееся в длину на добрых двенадцать дней пути; престол там наследствен, т.е. все короли одного происхождения и ведут свой род от Александра и дочери Дария, царя персидского. Все эти короли носят имя Сулкарнейн, что значит Александр{21}. Здесь находятся дорогие камни, называемые Баласси (лазурик, ультрамарин); они очень красивы и высокой цены; их отрывают из гор. Есть одна гора, называемая Сикинан, в которой [51] отрывают их как вообще золото и серебро{22}. Никто кроме короля, без непосредственного его позволения, не смеет отрывать этих камней; это запрещено под страхом смертной казни. Иногда король дарит их путешественникам, которые здесь проезжают, но у других они не смеют покупать этих камней и не могут даже вывозить их из государства без позволения короля. Есть также здесь горы, где находят руды камней, из которых делается синяя краска; это лучшая синяя краска в свете. Здесь есть также в большом количестве руды серебряные, медные и свинцовые.

В этой земле очень холодно. Здесь есть также священные соколы, [52] которые чрезвычайно хорошо и быстро летают; потом есть соколы породы ланери{23}, превосходные ястреба и копчики. Жители охотятся часто за дикими зверями и дичью. У них хороший хлеб и род ячменя без остей; деревянного масла у них нет; они делают его из орехов и сезама, похожего на льняное семя, с тем только, что сезам — белый и масло из него лучше и вкуснее всякого другого. В этой стране чрезвычайно узкие ущелья и хорошо укрепленные места, так что жители не [53] боятся, чтобы кто либо вторгнулся в их страну и причинил им несчастия. Люди эти хорошие стрелки и превосходные охотники; одеваются они большею частью в звериные кожи, по недостатку другой одежды. Особенное свойство здешних гор то, что они очень высоки, так, что с утра до вечера едва взойдешь на их вершины, на которых находятся большие равнины, поля с высокой травой, деревья и источники самой чистой воды, где водятся форели и другая отличная рыба. Воздух здесь так чист и здоров, что люди, живущие в городе или в долинах, в случае лихорадки или другой болезни, всходят на горы, пробудут там два-три дня и совершенно выздоравливают.

Путешествуя от Бадакшана к востоку, приезжаешь на берег одной реки; [54] на берегу этом много замков и жилищ; через три дня путешествия, въезжаешь в страну Вахан или Вагхан, простирающуюся на три дня пути в длину и в ширину. Жители следуют закону мухаммедову, люди гостеприимные и хорошие воины. Если отсюда ехать еще три дня на восток, подымаясь на горы, то заедешь так высоко, что выше этого места нет ничего на свете. Здесь вверху, между двух гор, есть большое озеро, из которого истекает прекрасная река, орошающая равнину с лучшими в мире лугами. Здесь много дичи и в особенности водятся прекрасные дикие козы, с рогами в шесть локтей длины, или по меньшей мере три или четыре, из которых пастухи делают блюда и крупную столовую посуду для питья. По этой равнине, называющейся Памер, едут двенадцать дней; на пути не встретишь ни одного [55] жилья, почему и необходимо путешественникам запастись жизненными припасами. Здесь, по причине высоты гор, нет ни одной птицы, и вот что показалось мне чудом, рассказывает Марко Поло, что огонь, по причине чрезвычайного холода, горит здесь не так ярко, как в других местах и на нем нельзя ничего сварить. Потом путешествуешь по бесплодной гористой стране, называемой Белорою, где обитают дикие идолопоклонники, живущие только охотою; путешествие продолжается сорок дней на восток, потом приезжаешь в Кашгар, бывший прежде независимым государством, теперь же подчиненный великому хубилайскому хану. Вот повествование Поло.

Немногие факты, сообщаемые об истории этих стран летописями [56] китайцев{24}, арабов и персов, связаны так тесно с ранними переселениями татарских племен и историею восточной Азии, что, отделенные от нее, они совершенно непонятны. Довольно того замечания, что масса жителей Бадакшана принадлежит, как жители восточной Персии, Афганистана и средней Азии, к таджикам, у которых язык персидский. Бадакшан долгое время состоял в связи с великомогольским государством в Дели. В начале XVI-го столетия, страною овладели узбеки, которые то правили самостоятельно, то были данниками соседних государств. Мурад-Бей из племени Кадхан, был первоначально в службе Хилидж-Али, [57] балкского ленного владельца. По смерти своего повелителя, узбек достигнул власти; сыновья Хилиджа стали его ленниками; равно как большая часть владельцев внутри горной страны и по берегам Аму. Мурад обыкновенно оставлял князьям власть, облагая их только податью и обязывая к доставлению на их собственный счет войска. Иначе поступлено было с Бадакшаном; страшный узбек, с отвратительной монгольской физиономией, маленькими сверкающими глазками и выдавшимися скулами, постарался опустошить эту страну так, чтобы она никогда более не восстала. В главном городе прежде цветущего княжества теперь едва 1500 человек жителей{25}. [58]

Турецкое народонаселение малой Бухарии принадлежит вообще к последователям Ислама; с сопротивлением переносило и переносит оно деспотическое управление серединного царства. Князья, лишенные власти и принужденные подчиниться китайским чиновникам, находят сочувствие всякий раз, как подымут знамя бунта против чужеземных пришельцев: так было в шестом десятилетии прошлого века (1759). Китайцы усмирили впрочем этот мятеж и ходжи, титул придаваемый урожденным князьям, принуждены были бежать из своей родины в Бадакшан, где они погибли жертвами корыстолюбия тамошнего султана. За это преступление, как рассказывают суеверные мусульмане, истреблена была вся царствующая фамилия и Бадакшан обращен в пустыню{26}. [59]

При Талихане (1823) Бадакшан в последний раз боролся за свою независимость. Мурад-Бег сам начальствовал своим войском, состоявшим из десяти тысяч конницы. Победу одержала новая кондуская держава и через два года потом все княжество должно было подчиниться ее верховной власти. Мурад разрушил некогда славный на Востоке город Фейзабад и перевел его жителей в нездоровые климатом страны Кондуса{27}, где они в несколько лет [60] большею частью перемерли. От Фейзабада остались теперь только деревья, украшавшие некогда его великолепные сады. Подданные узбека строят обыкновенно свои киргахи там, откуда бегут другие люди; хотя они окружены цветущими и плодоносными холмами, но предпочитают им болота и их вредоносный воздух: это действительно очень удобно для земледелия, но именно те самые условия, которые производят чрезвычайную плодородность почвы, имеют в высшей степени вредное влияние на здоровье людей, по крайней мере, не привыкших к этому постепенно. Мурад-Бег лишил народонаселения Бадакшан [61] и страны по северному берегу Окса, чтобы заселить равнины Кондуса и Газрат-Имама. Число насильственно переселенных в эти нездоровые страны, по счету самого узбека, простирается до 25,000 семейств, т.е. почти до 100,000 душ. Через несколько лет потом (1832), едва 6000 из них остались в живых; так сильна была между ними смертность в течение каких нибудь восьми лет. Отсюда произошла пословица: если хочешь умереть, ступай в Кондус.

Мурад слышал о действиях англичан в Индии и не без основания опасался, что их корыстолюбивые цели обратятся на плодоносные поля Кондуса и на богатые руды Бадакшана. Он старался напугать их грубыми поступками, которым подверглись Муркрофт и Бёрнс, доктор Жерар и де Виньи; ему [62] хотелось, чтобы чужеземцы не проникали в его страну и не сообщали о ней сведений. Можно представить себе, как приятно были удивлены англичане в Кабуле дружественным посольством бадакшанского князя. Бег, который с холодностью истреблял и истребляет тысячи людей, чрезвычайно любил своего ослепшего брата и желал получить от всеведущих и многоученых Франков какое нибудь лекарство, которое бы возвратило брату его зрение. Посланник разбойника с величайшим благоговением говорил о своем господине: «повелитель мой может выставить двадцать тысяч конницы, ибо пехоты нет в странах узбека, на алламани или набег; три пригоршни хлеба составляют их ежедневную пищу. Мир велит своим людям собраться в известном месте и потом объявляется им, куда направлен будет [63] набег: на Балк, Дарвас и Шагнан, на страну Хасарах или на страну Каффир. Цель этих набегов в особенности полонить как можно больше людей.» Доктор Лорд и лейтенант Ууд решились на трудное путешествие и поехали с посланным Мурада в Кондус. Этим господам обязаны мы многими любопытными сведениями о народе и странах Мурада. С XIII столетия, Ууд был первый ученый путешественник, посетивший Вахган и Памир, равно как источники знаменитой реки, полагающей границу между Ираном и Тураном. Путешественник, по собственному его свидетельству, нашел описание Марко Поло так справедливым и точным, что мог бы говорить его выражениями. Предприимчивость и необыкновенная деятельность британцев сделали сильное впечатление даже на варвара узбека. «Что за [64] странные люди эти Франки, воскликнул Мурад; три месяца тому назад приезжало их четверо и вот теперь, один в Кабуле, другой в Кандахаре{28}, этот здесь{29}, а тот у источников Аму!

Право, они должно быть не едят, не пьют и не спят; днем они путешествуют, а ночью пишут книги.»{30}

Хотя глазная болезнь его брата оказалась неизлечимою, однако Мурад был очень милостив к этим странным Франкам; он позволил им [65] путешествовать по всей земле и наконец с честью отослал назад в Кабул. Будь предотвращены несчастные события в Афганистане, вероятно теперь бы посажен был в Кондусе британский резидент или талихан и правил бы странами узбека от имени Мурада или сына его Аталик-бега, разрабатывая в пользу Великобритании богатые рубиновые копи Бадакшана!

Дикий, естественный человек привязан, как растение и животное, только к ближайшим отношениям: только в них сосредоточены его интересы, только к ним чувствует он привязанность или отвращение. Чем больше развивается дух, тем больше расширяется чувство, тем шире становится сердце, пока оно наконец способно будет обнимать своею любовью отечество и человечество. В средние века, униженное и [66] невежественное человечество жило в постоянном разрыве: никто не заботился о том, хорошо или худо другому. Священная римская империя германской нации позволяла очень спокойно англичанам завоевывать Францию; никто и не думал, что свобода Европы будет уничтожена, если два могущественных государства, Англия и Франция, будут соединены под одним скипетром. В ХV-м столетии, новый свет озаряет Европу, как в этом, так и во многих других отношениях. Понятия о равновесии сил в общей системе государств зарождаются в светлых головах Запада; в далеких странах начинают искать для отечества приобретений, будут ли эти приобретения состоять в богатствах, драгоценностях или владениях. Взгляд европейского человечества в следующие столетия более и более укрепляется [67] внутри и так расширяется вовне, что в наше время объемлет весь земной шар. Человечество возвышается над варварским разрывом и проникается идеею. Сознано стремление и сознана цель, лучшее ручательство за будущее. Не мыслимо ни одно важное событие на земле, без того, чтобы оно не воздействовало на наши отношения, на европейские государства. Европейская государственная система исчезла и заменилась всемирною государственною системою. Только невежество может думать, что в событиях дальнего Востока участвовали одне Англия и Россия. Перемены, происходящие там, имеют влияние на все образованные народы, на все государства земли и на целое человечество.

Прежде впрочем, чем предпринят был поход в страны по ту сторону Инда, надобно было обезопасить себя от [68] государств по берегам этой всемирно-исторической реки, чтобы англо-индийское государство не имело неприятеля в тылу своего войска. Магараджа принадлежал к союзу против Дост-Мухаммеда и Баракси; на его содействие во всех предприятиях против афганистанского властелина можно было рассчитывать. Не так было в отношении к князьям верхнего и нижнего Синда. Правительство калькуттское несколько лет уже старалось присоединить некоторым образом эти владения к Великобритании, так чтобы князья их признали себя непосредственно подчиненными компании. Это считали необходимым в двояком отношении, во-первых, для укрепления западных границ государства и для беспрепятственного судоходства по Инду{31}. Эмиры воспротивились [69] этому желанию, хотя в это время были очень теснимы Ренджит-Сингом. Дальновидный властелин Лагора знал слабость раздробленных нижних береговых владений и покорив Мультан, стремился к завоеванию всей страны. Для этого требовал он, под видом вознаграждения за некоторые разбои, уплаты значительной суммы денег и войска на помощь против разбойничьего племени Мазари, жившего на восточном берегу Синде и признававшего только по имени верховную власть удельных князей. Замок по близости Шикарпура взят был сейками, которые приготовились в скором времени захватить этот знаменитый торговый город и завоевать всю окружную страну. Шикарпур, сравнительно очень новый город, считал тогда до 60,000 жителей и мог, по ниспровержении варварского владычества [70] тальпуров и по установлении беспрепятственного судоходства по Инду, сделаться важнейшим местом торговли, идущей из Индии в западную и среднюю Азию. Англичане предполагали завести в этом месте большую ярмарку; следовательно они должны были воспротивиться предприятиям Ренджита. Жалобы многочисленных и богатых индусских купцов были принимаемы ими очень милостиво. Цветущая прежде торговля между верхним Синдом и Хорасаном, писалось в этих жалобах, теперь совершенно уничтожена; нет и следа многочисленных караванов, которые ходили прежде из Шикарпура в верхнюю Азию; все это от страха войны и от разбоев сейков. Купцы и все жители города, обращают взор свой к англичанам с просьбою о помощи; сагибаны единственный покров всей восточной стороны. [71] Обещания других князей в Пенджабе, Синде, Кандахаре, Кабуле и Герате пустая ложь и самохвальство, которыми они только обманывают бедных людей{32}.

Индийское правительство не медлило; оно объявило магарадже, что эти попытки завоеваний возбуждают его неудовольствие и что оно желает немедленно удаления войск из Синда. Благоразумный Ренджит, подчинился по своему обыкновению желанию сильных. Не так сделали удельные князья. Тальпуры с важностью объявили, что они никогда не потерпят в своей стране британского войска и никогда не примут в Гайдерабаде резидента. Только угрозами можно было принудить князей к последнему [72] условию. Английскому агенту позволено было (1838 г., 8 апр.) не только жить при дворе, но пребывать в стране синдской, где ему угодно; удельные князья испросили только одно, чтобы их заповедных лесов по обоим берегам реки, называемых на туземном языке Шикаргах, не касались никаким образом приплывающие и отплывающие корабли. Я чувствовал, пишет благоразумный и беспристрастный Генри Поттинджер, что не имею права требовать от тальпуров какого либо пожертвования в этом отношении; охота — единственное занятие, в котором эти варварские князья находят удовольствие и отдохновение от трудов и забот правления. В самом деле Шикаркаги на Инде выращены с такою же заботливостью, как королевские леса в Европе. От чего же мухамедданским варварам не пользоваться [73] удовольствиям так называемых европейских властителей?

Удельные князья на Инде, из истории всех соседних владений, убедились, что дело должно окончиться их подчинением. Заключив договор, они начали искать опоры и помощи и думали весьма ошибочно и нелепо найти их в Персии. Не раз посылали друг к другу вестников оба государства и тальпуры желали «чтобы солнечные лучи счастья Шахин-Шаха озарили всех владетелей, чтобы страна Ислама очистилась от репейнику и терний и освободилась от утеснения всей неверной саранчи». Они как будто в самом деле верили, что Мухаммед-Шах, вспомоществуемый русскими, придет, как второй Надир-Шах, для ниспровержения владычества неверных.

Англичане не хотели смотреть сквозь [74] пальцы на такие опасные предприятия. Решено было, если эмиры действительно войдут в союз с Персией, тотчас же объявить им войну. Но были кроме того еще другие спорные пункты, которые, по всем видимостям, могли быть разрешены только оружием. Эмиры свирепствовали против находившихся в землях их индусов, похищали девиц и женщин, несчастные творения, взывавшие о помощи и защите от насилий варваром к властителям Индостана. Притом же, приближалось время, когда армия Инда, собравшись в Фироспуре, должна была с Шахом-Шуджею идти вдоль по реке, через боланское ущелье в Афганистан. Удельные князья решительно воспротивились требованию шаха и англичан; «совершенно невозможно, говорили они, чтобы огромное войско прошло по Синду через Шикарпур; [75] никогда они не позволят даже подобной попытки».

Англичане опять принялись за угрозы; когда же это не помогло, они твердо решились употребить силу; даже сэр Генри был того мнения, что лучше всего тотчас же овладеть Синдом. Сочли доходы Синда и достаточно ли будет казны эмиров для британцев и для Дурани. Узнали, что доходы страны простираются до пятидесяти лаков рупий ежегодно, при чем на долю эмира чирпурского приходилось пятнадцать; да и эта сравнительно незначительная сумма едва ли действительно получается, ибо целые деревни были опустошены и обращены в охотничьи леса.

Эмиры сами увидели наконец, что серьезное сопротивление невозможно, ибо [76] англичане шли с двух сторон, с середины Инда и от устья реки. Покорились по неволе силе. Мир-Рустем, хан чирпурский, первый (1839 янв. 10) подчиняется предписанным условиям; он признает верховную власть британского правительства, за что ему и предоставляется зависимое владение страною его отцов. Без ведома своего верховного властителя, тальпур не должен вступать в союз ни с каким другим государством; по мере средств и сил, он обязан доставить помощь войскам и все свои споры с другими владельцами передавать на разрешение английского правительства. Но англичане не будут вмешиваться во внутреннее управление страною; только агент их с вооруженной свитой, число которой зависит от обстоятельств, будет жить при дворе князя. Крепость и остров Баккар [77] должны быть тотчас же (1838, Февр. 5) сданы британским войскам. За эмиром чирпурским покорились и другие удельные князья нижнего Синда; они заключили трактаты подобного же содержания, которые впрочем были в последствии во многом изменены калькуттским правительством. Чтобы совершенно уничтожить власть князей на нижнем Инде, англичане разрушили общинное управление страны. Каждый эмир получил отдельный участок и все они обязаны были подвергать случающиеся между ними споры разрешению английского правительства. В Татта, или вообще где угодно будет британцам, поставят они известное число войска, для содержания которого князья должны давать ежегодно три лака рупий. Судоходство по Инду должно быть совершенно свободно и не подвержено никакой пошлине. Эмиры обязываются [78] также в случае нужды и по мере сил своих выставлять известное число войска и обещаются, без ведома своих верховных властителей, не вступать в союз ни с одним чужеземным государством.

Чтобы смягчить калькуттское правительство, продолжавшее говорить постоянно строгим и решительным тоном, прежние повелители Синда добровольно передали ему письма кандахарских владельцев и договор, заключенный этими последними с Персией и Гератом. Из этого договора увидали, что кандахарские князья приглашали синдских князей точно также заключить договор с Персией; Кандахар вызывался в этом случае быть посредником. Эмиры, подчинившиеся только силе, ибо британские войска были всего на несколько дней пути [79] от Гайдерабада, естественно старались смягчить гордого повелителя, который в официальных актах называл их ослепленными безумцами; но втайне, они не оставляли своего намерения присоединиться к Персии, что британцы, основываясь на выданных им договорах, назвали государственною изменою. Шир-Мухаммед был всегда, с самого начала раздоров до конца тальпурского владычества, самым решительным противником неверных. То, что делают здесь англичане, пишет он почти тотчас же по заключении нового договора к Досту в Кабул, вам достаточно известно; другие подчинились их желаниям, я же решился присоединиться к вам: да поможет вам небо справиться с неверными!

Из двадцати восьми тысяч человек [80] английского и индийского войска, собравшегося на берегах Инда, десять тысяч человек остались в виде арьергарда в Синде, для поддержания связи между этою страною и боланским проходом. Перед выступлением в поход из Шикарпура, шах пожелал сделать смотр войска; войска проходили перед шахом, сидевшим на золотых носилках, и его величеству чрезвычайно понравились отличные лошади и превосходное устройство всего войска. Не так думали ревностные и мыслящие мусульмане из его свиты. «Горе, горе нам, говорил один из них; дни Ислама сочтены; посмотрите, какие властители меча все эти неверные»{33}! Армия вышла наконец из города (23 Февр. 1839) ночью, чтобы не страдать от зноя; [81] пошла пустыней Патт и, без всякого сопротивления, достигла Дадара, у боланского ущелья. Но здесь войско было окружено разбойничьим племенем белуджей, возбужденным Мераб-Ханом келатским; племя это напало на арьергард и увело множество скота. Боланская река, текущая из ущелий, доставляла войску воду в изобилии, но начинали уже чувствовать недостаток съестных припасов, так, что войску выдавалось только полпорции съестного; за другую полпорцию выдавали деньгами. Ущелье, ширина которого во многих местах было не больше сорока или пятидесяти футов и которого стороны составляли высокие прямые вершины{34}, было окружено белуджами, народом, привыкшим к грабежам и [82] убийствам. Здесь, от неприятелей и от трудности похода, погибло множество скота и людей, которых разбойники умерщвляли самым жестоким образом. В конце, ущелья нашли наконец так называемую бесплодную равнину, где рос впрочем дикий тимьян; от Дадара же и до этого места не было и следа растительности; притом ежеминутно должно было защищаться от нападений какеров, толпами рыскавших около войска. Войско шло прямою дорогою на Кандахар чрез Кветту, бедный город, состоящий из землянок, беспрестанно сражаясь с белуджами, из которых многие были взяты в плен и повешены в британском лагере. Глава какеров, Хаджи-Хан, вышел на встречу к Шаху-Шудже и признал его верховным повелителем; но трое сирдаров, Кохандил, Рахандил и Мехедил, оставили город и удалились в Гиришк, [83] крепость по ту сторону Хельменда, принадлежавшую к их княжеству. Для преследования их послали войско и обложили крепость; они успели однако убежать и нашли убежище у белуджей. В Кандахаре (8 мая, 1839) Шах-Шуджа формально принял во владение свое государство. Англичане, по восточному обычаю, принесли ему дары; афганы не участвовали во всем этом, только сорок человек низшего класса из народа Пушту присутствовали при этой комедии; гильджи отослали к шаху назад Коран и объявили, что не хотят иметь ничего общего с князем, посаженным неверными. Английские чиновники видели, как они обманулись в расчетах на народность сластолюбца Шуджи, именем которого хотели они завоевать Афганистан и править этою страною; не было недостатка и в других указаниях, возбуждавших [84] беспокойство или по крайней мере заставлявших быть весьма осторожными.

Шах-Шуджа, с своей стороны, выказал нерасположение к англичанам; он освободил афганов, приговоренных к виселице в британском лагере, и под рукою покровительствовал грабежам своих земляков насчет, так называемых освободителей отечества. В съестных припасах был большой недостаток; часто доходило даже до совершенно безнадежного голода. Князь келатский, на приглашение Александра Бёрнса явиться в лагерь князя Дурани и признать его верховным повелителем, отвечал отказом и запретил своим подданным продавать англичанам даже излишек хлеба. «Вы пришли в эту страну, говорил Мехраб-Хан английскому посланнику; это очень хорошо; но как вы из нее [85] выйдете{35}? Разумеется, все эти дурные предвестия не отвратили англичан от их предприятия, и за это никто не станет их порицать; но подлежит большему упреку беспечность в чужой земле, бывшая главною причиною всех несчастий следующих годов.

В Кандахаре, где в мирное время считалось до восьмидесяти тысяч человек народонаселения, равно как и в других местах, оставлены были слабые гарнизоны и войско пошло далее к Гизни и Кабулу; Келати-Гильджи, или укрепления гильджи, как называлось несколько бедных деревушек, сдались добровольно и войско достигло теперь страны Дурани, где один плохой каменный мост составляет [86] границы между округами двух племен. При приближении британцев к Гизни, едва можно было насчитать в их войске более двенадцати тысяч человек, способных носить оружие. Гизни, этот знаменитый город, из которого происходил первый завоеватель и разрушитель Индостана, сам по себе уже считался на всем Востоке за неприступную крепость; кроме того в нем было три тысячи человек, под начальством Хайдера, сына Дост-Мухаммеда, который не задолго до того возвратился из похода против Мурад-Бега кондуского. Но и эта крепость перешла скоро (23 июля) в руки англичан, потерпевших самый незначительный урон. Бомба в триста фунтов прорвала кабульские ворота и тысячи британцев бросились в пролом, несмотря на сильное сопротивление и страшный неприятельский огонь; прорвались вперед, поражая ожесточенно [87] бившихся афганцев. Через два часа потом, английское знамя развевалось на стенах крепости, считавшейся неодолимою. Принц Хайдер и другие знатные афганцы сдались и поручены были под присмотр Бёрнса; в городе оставлен британский гарнизон, а остальное войско пошло далее к Кабулу.

Эти неожиданные успехи англичан побудили Дост-Мухаммеда искать спасения в мирных переговорах. Наваб-Джабар-Хан, отличавшийся между всеми афганами своим благоразумием, отправился в лагерь неприятелей и объявил, что эмир готов отказаться от власти, если шах Дурани обещается сделать его государственным визирем. Это предложение было отвергнуто: Досту и Шаху-Шудже нельзя жить вместе в стране [88] афганов; Баракси должен подчиниться своей судьбе, добровольно отправиться в Индостан, где он будет содержим в почетном плену, с платою ему большего жалованья. Этому не бывать, отвечал Джабар, и не принял от Шуджи подарков, которыми тот думал склонить на свою сторону благородного афгана. Хотя прежде часто оскорбляемый своим братом, хан поспешил возвратиться в Кабул, чтобы советом и делом помогать в бедствии своему властителю и его семейству.

Войско, по голым вершинам гор и между пропастями, пошло на Кабул. Сирдар, имел еще армию в тринадцать тысяч человек, не решался однако на сопротивление; оставив все пушки и множество скота, он бежал в северо-восточные страны, к Бгамиану, а шах Шуджа с [89] великолепной свитою (7 авг.) вступил в полуопустошенную столицу государства. Все смеялись тогда над слишком осторожными людьми, говорившими, что поход на Афганистан повлечет за собою для англичан только бесчестие и урон. Между тем, недостаток сочувствия со стороны народонаселения, — ибо совершенно несправедливо, будто шах с восторгом принят был своим народом, — и умерщвление в окрестностях города нескольких капитанов и солдат англо-индийского войска, должны были внушать впрочем уже и теперь весьма значительные опасения. Правительство калькуттское и его агенты думали, что они победили все трудности, когда трудности еще только что начались. Совершенно забыли роковые слова князя келатского: «вы пришли в эту страну, это очень хорошо; но как то вы из нее выйдете?» Люди легковерные [90] и не знавшие страны конечно могли указывать с гордостью на военные подвиги англо-индийских войск, ибо и другой, слабейший отряд, который для того, чтобы разделить силы и внимание Баракси, послан был на Пешавар через хайберские ущелья, побеждал, очень мало вспомоществуемый сейками, всякое сопротивление и дошел до места своего назначения. Этими войсками по имени командовал принц Тимур, старший сын Шуджи, а действительно подполковник Уад.

Смерть Ренджита (1839, июня 28) не повела за собой никаких невыгодных последствий; дружественные отношения между британцами и сейками нисколько не изменились; сейкская подмога в шесть тысяч человек, оставалась при англо-индийских войсках. Британской начальник [91] этого десятитысячного войска подкупил большими деньгами часть хайберских племен; они сдержали слово и оказали ему довольно большие услуги. Акбер-Хан, сын Доста, собравши несколько тысяч человек для сопротивления вторгнувшимся неприятелям, не дерзнул, при этих обстоятельствах, отважиться на решительную битву с англичанами. Он еще прежде убеждал отца позволить ему возвратиться в Кабул, но потом сам оставил все пушки и бежал, как разбитый, на северо-восток. Англичане заняли тогда крепость Али-Меджид в хайберских ущельях, где впрочем, по причине дурной и вонючей воды, европейцы не могли простоять долго и потом возвратились к резиденции для соединения с главною армией. Храбрые войска с величайшими нуждами и лишениями прошли около трехсот пятидесяти миль и притом опасные [92] и трудные ущелья, где сами они должны были пробивать дорогу, величайший и труднейший марш англо-индийского войска{36}.

Решительно непонятно, каким образом первые гражданские и военные чиновники англо-индийского правительства, Мекнайтен, Бёрнс, Кинь и другие, могли считать страну афганов спокойным и безопасным завоеванием и поторопились отпустить до зимних месяцев большую часть войска в Индостан. Земля эта была завоевана только в их голове, а нисколько не в действительности. В Кабуле и Джелалабаде, в Гизни и [93] Кандахаре, оставлены были гарнизоны; часть войска пошла назад в этот последний город и в Кветту; главная же армия, с частью пленных, через хайберские ущелья, где на нее нападали соседние хищные племена, на Пешавар и к Инду. Англичане считали себя так безопасными в Афганистане, что пренебрегли привлечь к новому порядку вещей разбойничьи орды, некоторыми, собственно незначительными, но по историческим и местным причинам важными, пожертвованиями. Торговались с двумя племенами, жившими в окрестностях Хайберов: Афреди и Шанвари, на счет суммы, которую с незапамятных времен получали они как хранители ущелий, и насчет пошлин, взимаемых с провозимых товаров. Шах-Надир заплатил им, за беспрепятственный проход своего войска, девять тысяч фунтов стерлингов; во [94] времена монархии Дурани получали они ежегодно по 13,000 фунтов и кроме того взимали пошлины с товаров и проезжих, как мусульман, так равно и индусов. Теперь же, они должны были довольствоваться двенадцатью тысячами и отказаться от пошлин, составлявших единственное средство пропитания для этих людей, ненавидящих всякую работу; следствием этого были нападения на проезжих англичан во всяком случае, когда была какая нибудь надежда на успех и добычу. Сейкские войска, при подобных нападениях, обыкновенно обращались в бегство. Эти поступки оставляли пока не отмщенными, но не так смотрели на хитрую вражду Мехраб-Хана келатского, которому приписывали истребление многих арьергардных отрядов войска, шедшего через боланские ущелья в Индию. Часть войска получила немедленно повеление разрушить [95] разбойничье гнездо белуджей. Мехраб и его товарищи были люди храбрые; они пали с мечем в руки (1839, 14 ноября). Победители объявили сокровища падшего князя и всю его собственность своею законного добычей. Найдено было множество драгоценных камней и жемчугу и, чего вовсе не ожидали, большое количество зрительных трубок, лучшие европейские карты Индии и новейшие английские карикатуры. Княжество осталось покамест в руках завоевателей, которые после, как мы увидим, раздробили его на несколько частей, чтобы вернее покорить Белуджистан.

Генерал-губернатор Индии благодарил войска за великие услуги, оказанные ими отечеству. Провидение, сказано в официальном манифесте, уничтожило планы врагов британского государства [96] в Индии: владельцы Кабула и Кандахара и союзники этих коварных изменников лишены власти и страна их отдана дружественно расположенному к Англии правителю; князья синдские признали верховную власть Великобритании — важный передовой пост для защиты нашего индийского государства. С сейками мы связаны тесно, правительство гератское ищет нашей дружбы и между нами и им царствует теперь совершенное согласие. Высшим военным чинам объявляется особенная благодарность генерал-губернатора за то, что они умели сохранить совершенное единогласие с политическими агентами; только таким образом могло быть сделано столько важного в такое короткое время. Несколько ограниченных и добрых людей из офицеров, украшенные новым дуранийским орденом, действительно думали, что [97] походом на Афганистан оказана большая услуга понятию законности. Они забывали, что Суддоси Шуджа-Эль-Мульк имел столь же мало прав на кабульский престол, как и глава Баракси, Дост-Мухаммед. Индусская армия была распущена в начале года (1840) и войска пошли на постоянные квартиры. Главнокомандующий спешил возвратиться в отечество, чтобы получить поскорее награду за свои афганские победы, и предоставил своему преемнику несравненно труднейшее дело — усмирение и успокоение повсюду взволнованной страны.

В Кабуле, во всех городах и округах Афганистана, показались слишком явные признаки нерасположения народа к новому порядку вещей. Князья и глава были частью захвачены в плен, частью побеждены, но не упали духом; они [98] никогда не могли действительно сделаться верноподданными неверных френджи, или, что все равно, их проклятого любимца. Вельможи, привлеченные обещаниями наград и почестей и обманутые вероломными неверными, жаждали мести. Ибо никто, ни Шуджа, ни англичане, не сдержали честно своего слова, после счастливого завоевания земли{37}.

Дост-Мухаммед со всем своим семейством скрывался в кабульских горах и старался найти себе союзников в разбойничьем племени Юсоффи. Некогда рука князя тяжело налегала на [99] этих непокорных афганских каледонцев: Мухаммед раздувал пламя ненависти между различными коленами, желая, чтобы они истребили друг друга; он умертвил многих мятежных начальников и наложил на страну тяжелые подати. Но все зло, сделанное этим горцам, было забыто ими при виде бегущего от неверных эмира. Они столпились вокруг Баракси и обещали ему помощь против нечистых френгинстанских кафиров, которые, — ужасное преступление в глазах правоверны, — едят свиное мясо и ласкают собак. Британское войско поспешило в Бгамиан, чтобы захватить эмира, и старинный изменник Хаджи-Хан-Какер был его проводником. Естественно, что британцы были проведены им за нос и, ничего не сделав, принуждены были возвратиться в Кабул. [100]

Изгнанный князь и мужественный сын его Акбер возбуждали сочувствие и сострадание всех соседних мусульман хотя прежде они и были с ними в раздоре. «Если инглисы будут властвовать в Кабуле, то скоро, побужденные хищничеством и властолюбием, они протянут свои насильственные руки к Кондусу и ко всем мусульманско-узбекским владениям. Не даром посещали они рубиновые копи Бадакшана. Нам из многих опытов известно, что неверные имеют корыстолюбивые цели на царства Ислама; они стараются узнавать наши земли, исследуют их слабые стороны и вторгаются в удобное время с своими войсками, покоряют жителей и склоняют их к своему многобожию». Увлекаемые подобными речами, толпы обитателей Колума, Кондуса и Бухары, куда удалился Дост со всем своим [101] семейством, собрались вокруг изгнанного эмира. С князьями всех этих колен, в продолжение зимы, заключены были оборонительные и наступательные союзы, а в начале весны, предположено было сообща начать действия.

В это время англичане заняты были довершением завоевания страны, утверждением в своих новых владениях; шах жил зимою в Джелалабаде, они уже закидывали сети на другие земли средней Азии. Сначала думали даже о походе на ту сторону Аму, в Самарканд и Бохару; исполнение этого замедлилось впрочем по причине необыкновенного холода и глубоких снегов заваливших дороги. Зимой в войске была большая смертность; горные цепи около Бгамиана заслужили снова свое старое, от времен падишаха Акбера и Оуренгзеба идущее [102] прозвание — Гиндукуш, убийц индусов, Только в летние месяцы были в состоянии послать несколько корпусов на берега Окса; но это не имело никаких других последствий, кроме устрашения узбеков Колума и Кондуса, которые обещали прислать посланников для заключения договоров с британцами. Тщетно впрочем ожидали в Кабуле исполнения этого обманчивого обещания. Некоторые восстания владельцев и колен были усмирены силою оружия, хотя с весьма значительным уроном со стороны англо-индийцев; естественно, что дикая храбрость гильджи и юсоффи, повсюду была побеждена тактикою и разрушительными снарядами европейцев. Несколько времени в стране и во всех округах Афганистана царствовали необыкновенный порядок и спокойствие. [103]

Британские агенты и резиденты в средней Азии пользовались этими счастливыми обстоятельствами, для распространения влияния и владычества своего отечества в землях по ту сторону Аму. Все члены английского правительства, во времена лорда Оукленда, особенно боялись русских; каждый день ждали похода русского войска на Индостан, опасения которые дошли до смешной робости при вести об экспедиции в Хиву. Раз даже Бёрнс получил от своих тамошних агентов известие, что русские завоевали Хиву и ускоренным маршем идут на Бохару; в другой раз прошел слух, что повелитель бохарских правоверных заключил с Императором русским наступательный и оборонительный союз и что они оба вместе идут на Балк. Военная экспедиция русских в Хиву имела, как известно гораздо больше исторического [104] основание чем предприятие англо-индийского правительства против Кабула; русские по всей справедливости могли сказать, что только необходимая защита вызвала эту войну. Узбекские разбойники грабили караваны, препятствовали торговле и рыбной ловле на Каспийском море и уводили в плен множество русских. Для наказания их за все эти злодеяния, отправилось из Оренбурга (ноября 1839), под предводительством генерала Перовского, войско, которое с величайшими трудами и лишениями, в невыносимо холодное время, по степям, покрытым глубоким снегом, пошло к Эмбе и Аральскому морю.

Англичане, под влиянием той мысли, что русские намерены, в союзе с киргиз-кайсаками, узбеками и туркменами, идти на Балк и Герат, услыхав об [105] объявлении войны Хиве, послали множество агентов в страны по ту сторону Окса, чтобы собрать сведения о намерениях русских и всеми возможными способами препятствовать их предприятиям. Говорили также, что впрочем очень невероятно, будто Аллах-Кули, хан хивинский, посылал к англичанам просить помощи оружием и деньгами. Как бы то ни было, но достоверно только, что майор Тодд, английской посланник при Камран-Шахе, посылал из Герата в Хиву одного капитана, не знавшего ни языка, ни нравов жителей (дек. 1839), чтобы убедить хана прибегнуть под покровительство Англии, или, по крайней мере, к ее посредничеству в войне с Россиею. Это посольство осталось впрочем без последствий; у капитана Аббота не было ни знаний, ни способностей, которых требовало такое трудное дело и [106] он был очень доволен в целости возвратиться с русской границы{38}. При втором посольстве в Хиву, Тодд умел достигнуть более счастливого результата. Мекнайтен послал к майору важные депеши для Аббота с приказанием доставить их немедленно. В Герате же было известно, что Аббот уехал из Хивы, нужен был другой кто либо для исполнения приказаний министра. Сэр Р. Шекспир был отправлен в Хиву и умел оказать здесь большие услуги государственным интересам и человечеству вообще. [107]

Не только Хива, — Бохара и Коканд подверглись тайным внушениям западных островитян; может быть, хотели они, с этой стороны, завести связи с всегда беспокойными узбеками в китайском Туркестане, чтобы произвести смуты на северо-западе Серединной империи и побудить пекинское правительство к скорейшему заключению мира, выгодного для Англии. Для этих целей избраны были офицеры Стёддорт и Конолли. Полковник Чарльс Стёддорт отличился на службе своему отечеству в различных странах света; он был в эвфратской экспедиции под начальством Шене, потом служил секретарем посольства в Тегеране, где своим мужеством, умом и необыкновенною способностью к персидскому языку, скоро достиг того, что сделался любимцем молодого шаха и всех персидских вельмож. Мухаммед-Шах, [108] имеющий военные наклонности, при всей бедности и истощении страны, хотел знать о всех героях древних и новых времен, о героях Рума, т.е. Рима, и Френгистана. Стёддорт удовлетворил его желанию и написал по-персидски жизнеописания знаменитейших людей Запада. Решено было идти на Афганистан и боялись с одной стороны, что владелец Бухары поспешит на помощь к своим единоверцам, с другой стороны, хотели, как уже сказано, воспротивиться предполагаемым планам России. Полковник Стёддорт был наиболее способен к поручению; он, по приказанию лорда Пальмерстона, был послан английским посланником при персидском дворе в Бохару и снабжен официальными бумагами. Полковник сначала был принят ласково и дружественно, ибо боялись, что вслед за ним придет войско. Но эта [109] ласковость была не продолжительна Стёддорт в скорости был заключен в тюрьму, где он не замедлил познакомиться с Акбер-ханом кабульским; они долго были товарищами несчастия в одной темнице; этот последний говорил всегда с коварным удивлением о своем друге, как он называл полковника, и многие честные люди верили его словам{39}. Но более, чем вероятно, что сладкоречивый Акбер был главною пружиною всех несчастий британца. Акбер, вероятно с ведома бохарского властелина, сам убежал из тюрьмы; Стёддорт напротив остался там и наконец, от всех страданий в ужасной темнице так обессилел духом и телом, что хотел спасти [110] жизнь свою явным принятием исламизма. Индийское правительство, узнав о несчастии своего агента, послало к хану с некоторыми туземцами дружественное, но вместе довольно строгое письмо; с Стёддортом снова начали обходиться с величайшим уважением и полковник опять поверил расположению Назир-Аллаха. Я хочу, писал он к одному приятелю, еще остаться в этой земле и употребить все возможное для того, чтобы приобрести британской нации большое влияние в этих странах света. Но дружелюбное расположение хана было вынужденное, было следствием страха. Едва только получена была в Бохаре весть о действиях афганских патриотов против неверных инглисов, как Стёддорт, как говорят, вследствие письма друга своего Акбера, был брошен снова в темницу, вместе с другим [111] англичанином, разделившим с ним несчастие.

Имя Артёра Конолли довольно славно и на войне и в литературе; автор поучительного путешествия из Европы в Индию, через Россию, Персию и Афганистан, принадлежит к числу благородных мужей, желавших, чтобы не вовсе без следа исчезла их жизнь в реке времен. Конолли избрал театром своей полезной деятельности пренебрегаемые путешественниками страны Турана между Аму, Сыром и Болорскими горами; он проезжал (1841) странами прежде бывшего княжества кокандского, завоеванного не задолго перед тем Бохарою, и от времени до времени посылал к калькуттскому правительству в высшей степени интересные заметки об этих, столь мало известных, землях. [112]

Конолли, бывший в дружественной связи с Стёддортом, получил из Бухары от повелителя правоверных самое лестное приглашение, которое по неосторожности было принято тотчас же. Но едва путешественник приехал во владения варваров, как в туже минуту был схвачен и брошен в ту самую темницу, куда уже заключен был Стёддорт. До сих пор согласны все известия, пришедшие в Англию и Индию о судьбе двух офицеров; они основаны по большей части на двух письмах, полученных Джоном Конолли от брата его Артёра, когда этот последний в виде заложника жил в доме Наваб-Симан-Хана в Кабуле. Во втором и последнем письме находится известие, что оба офицера томились сто-двадцать дней от жару и удушливой атмосферы в яме, исполненной всякого рода насекомых, где [113] им не дали даже ни разу переменить платья. Тщетно употреблены были все средства, чтобы исторгнуть этих достойных людей из рук Назир-Аллаха; генерал-губернатор Индии, Россия, Порта и Хива тщетно предстательствовали за офицеров; даже на письмо английской королевы не обращено были внимания. В Индии и Европе распространились разного рода слухи о судьбе этих несчастных. По одним, Конолли умер в тюрьме, по другим оба они находились еще в живых. Наконец, пришло несомненное известие (1842, июня 17), что Стёддорт и Конолли, несмотря на то, что первый три года уже как принял исламизм, были всенародно обезглавлены, на четырехугольной площади перед тюрьмою{40}. Одному вменена была [114] в преступление переписка с его земляками в Кабуле, другого казнили за его действия в Коканде, противные выгодам повелителя бохарских правоверных. Эти факты подтверждены были путешествием предприимчивого доктора Вольфа в Бохару.

При этом повсеместном волнении в средней Азии, заставлявшем предполагать далеко закинутые планы, средоточием которых был Кабул, британцы не теряли из глаз беглеца Дост-Мухаммеда. Мекнайтен начал переговоры с эмиром, оставившим Бохару, где он был дурно принят и даже сначала заключен в тюрьму, и снова удалившимся на южные берега Аму; Мекнайтен надеялся, что князь не решится на дальнейшую борьбу и подчинится желаниям Великобритании. Но в этом он [115] обманывался. Несколько неудач, испытанных в последнее время англичанами, ободрили Доста вновь соединиться с Колумом и Кондусом и еще раз испытать военное счастье. «Если раз только враги потеряют значительную битву, вся страна восстанет, как один человек». Еще не задолго перед тем, открыт был заговор, к которому принадлежали первые и могущественнейшие из кабульцев и которого целью было ниспровержение существующего правительства и умерщвление всех чужеземцев{41}. Счастье покровительствовало начинаниям эмира; англичане должны были отозвать свои передовые посты в Бгамиан, а афганские войска их толпами стремились к своему прежнему [116] повелителю. Князь и его союзники, многочисленные узбеки, были впрочем разбиты отрядом англичан, которые быстро пришли из Кабула, оттеснили неприятелей за Бгамиан, взяли приступом и разрушили горную крепость Сихан. Дост-Мухаммед впрочем вскоре снова усилился и при том в такой степени, что, у перванского ущелья в горной кабульской стране, разбил на голову неприятелей, потерпевших значительный урон. Англо-индийские войска, при первом напоре неприятеля, оставили своих европейских начальников, которые большею частью были истреблены. В этом сражении погиб и известный естествоиспытатель, доктор Лорд.

Дальновидный эмир не предавался впрочем блестящим надеждам; он сознавал свое безвыходное положение, знал [117] что, при настоящем состоянии дел, Баракси наконец будут побеждены, несмотря на частные удачи. Тайные сношения с сейками и, как говорят, даже с Непалом, ровно ни к чему не повели; скоро должна была начаться зима и притом Бёрнс ревностно переманивал денежными подкупами приверженцев изгнанника, а денежные средства эмира истощались. Дост скоро решился: он отправился в Кабул, где мать его, сестры и многие другие члены семьи несколько месяцев жили уже под покровительством англичан, и отдался великодушию английского посланника. Сын его Акбер охуждал этот скорый поступок: он отделился от отца и еще раз бежал через Гиндукош к князю бохарских правоверных. Англичане, думал Эмир, народ великодушный, они хорошо примут врага, который [118] несколько раз поражал их и наконец добровольно отдался в плен; «может быть, теперь, зная по собственному довольно печальному опыту мое влияние на страну, они сами дадут мне место визиря, которого я просил прежде». Не раз обманывались люди в расчетах на великодушие неприятеля; — обманулся и князь кабульский; ему нисколько не помогло то, что он (1840, ноября 5) сам поспешил на встречу посланнику, почтительно слез с лошади и отдал саблю в знак плена. Мекнайтен был довольно учтив, чтобы отдать князю назад его оружие, что видимо обрадовало пленника, которому это показалось добрым предвестием для будущих его желаний и надежд. Дост-Мухаммед обманулся. Его присутствие в Афганистане казалось противным государственному интересу Англии и обширным планам ее; его [119] вместе с семейством послали за Инд и назначили ему местом заключения то самое место где некогда Шах-Шуджа жил на хлебе компании.

Высокомерные и произвольные поступки шаха и его рабов не мало содействовали и тому, чтобы отвратить от френджи сердце фанатического народа и ускорить проявление неизбежной борьбы. Шах-Шуджа правил по примеру Мегмеда-Али египетского и Мурад-Бега кондусского. Жители равнин и долин удалились в неприступные горные твердыни и ущелья не потому, чтобы они не любили порядка и спокойствия, но потому, что не могли платить требуемых с них новым правительством тяжких податей. Визирь, слабохарактерный и гордыми главами хаиля презираемый мулла, еще более возбудил ненависть [120] и презрение к своему, не любимому и так во всей земле, властелину. Мулла-Шикар, любимец князя, был человек пустой, бесталанный и ничтожный во всех отношениях. Этот визирь зимою (1840–41) опечатал всю муку в кабульской стране, чтобы после продавать ее по дорогой цене на базарах, и запретил многим мясникам продавать по обыкновенной цене мясо. Войскам, вместо жалованья, отданы были некоторые округи почти на разграбление; они отправились туда и жили совершенно на счет бедных поселян. За все преступления и проступки можно было расплачиваться деньгами; если один афган отсек у другого руку, вышиб зубы или повредил череп, ему стоило только заплатить наместнику шаха известную сумму денег и он был свободен от наказания. Сверх того, старый властолюбец ввел новый [121] придворный церемониал, которому могли подчиняться рабы, персы и индостанцы, но не свободные главы Афганистана. Никто доселе, говорили они с негодованием, не осмеливался вводить в стране нашей таких обычаев; с Дост-Мухаммедом сидели мы рядом, как равные ему по рождению, свободные люди, а перед рабом неверных будем стоять с распростертыми руками, как толпа на рынке купленных рабов! — Эти и другие подобные жалобы Бёрнс представил на суд шаха и Мекнайтена, изображая в резких чертах печальное положение страны. Все было тщетно. Посланник, или министр, как он лучше любил называться, думал, как все слабые и самолюбивые люди, что все пойдет хорошо со временем, что ничего нельзя сделать вдруг; он отвечал даже с неудовольствием и насмешкою на жалобы [122] полковника. Визирь, говорил он между прочим, весьма честный, благомыслящий человек; конечно очень жаль, что он не имеет достаточных сведений в государственном хозяйстве, но этого нельзя и ожидать от афгана; фанатизма теперь нечего бояться, он потерял свою силу и может получить ее снова разве только вследствие слишком больших ошибок со стороны англичан. Вся страна с начала этого года (1841) наслаждается спокойствием и порядком, которых эти несчастные земли не знали более ста лет, со времен владычества великих Моголов.

Между тем в каком состоянии действительно находились округи и города Афганистана? Родина народа пушту была только пройдена, а не завоевана британским войском. Только там, куда [123] проникала сила, в равнинах и долинах, повиновались шаху; многочисленные горные владения, где жили гильджи, не подчинялись владычеству неверных; даже по главной дороге страны, на возвышенности между Гизни и Кабулом, не могли удержать спокойствия. Министр давно уже просил о присылке из Индии новых полков, а в особенности европейских, вступил даже в важные споры с калькуттским правительством, по-видимому заботившимся только о том, как бы уменьшить значительные расходы на Афганистан и вообще на среднюю Азию, и думавшем, что все сделается со временем. Оно желало лучших, более успокоительных известий, и непостижимо, как Александр Бёрнс удовлетворил его желанию. Этот благородный шотландец, человек с высоким умом и обширными сведениями, [124] по-видимому, никогда не изменял долгу чести и твердости характера; но в этом случае, поступки его бросают на него тень. Мы должны упрекнуть его, хотя еще молодого человека, в том, что он завел себе гарем из афганских красавиц, ибо это, может быть, не мало содействовало к возбуждению ненависти оскорбленных отцов, мужей и всей земли. Многосведущий муж мог знать из Макиавелли, что любовные шашни ниспровергали власти, покрепче владычества Шаха-Шуджи и его верховных повелителей. Никто не поверит, чтобы ясный ум Бёрнса, обогащенный знанием всех отношений страны, ошибся во взгляде на ее настоящее состояние да и напечатанные письма его доказывают совершенно противное. Только расчеты эгоизма заставили посланника написать к лорду Оукленду, что свежих войск вовсе [125] ненужно, что можно отделить даже часть находящихся в стране гарнизонов, и это в ту самую минуту, когда он пишет к друзьям своим на родину о безотрадном состоянии дел Афганистана, жалуется на то, что не слушаются его советов. Бёрнс, — вот разгадка этого двусмысленного поведения, — хотел угодить индостанскому генерал-губернатору, думал только этим достичь своей цели, т.е. сделаться преемником Мекнайтена, которому поручено было президентство в Бомбее. Но на родине своей, Бёрнс старался распространить мнение, что все пойдет лучше, как только ему отдадут управление. Сам же посланник думал только о своем новом посте, он желал как можно скорее оставить вулканическую почву Афганистана и на новом месте насладиться плодами всех забот, трудов и лишений. И вследствие [126] этого эгоизма, целое войско, множество превосходных людей становятся добычею бессовестных целей или, выражаясь кротче, непростительного легковерия своих вождей; каждый, смотревший прямыми глазами на положение, был осмеиваем как ложный пророк. Многим, впрочем, было совершенно неизвестно истинное настроение умов в стране; ибо англичане жили в Афганистане так, как они живут обыкновенно везде: они чуждались туземного народонаселения и им служили привезенные ими люди. У посланника было в свите несколько туземцев и между прочим один мулла из Кандахара, которому он безусловно доверял. Невероятное дело! Еще первого ноября, Бёрнс уверял посланника, что народонаселение совершенно спокойно и что его превосходительство без опасения может оставить страну, завоеванием [127] которой отечество обязано его советам. Даже одного главу, объявившего о заговоре против френджи, Бёрнс послал к черту, посоветовавши ему держать при себе такую глупую весть и не передавать ее войскам. Таким же образом пренебрежены были и все другие предостережения, высказанные даже совершенно ясно. Ложь всего, что окружало несчастного министра, дошла до того, что его придворная афганская свита, состоявшая из трех человек, даже когда началось возмущение, уверяла его, что нет ни малейшей опасности, что все тотчас же будет приведено в порядок и спокойствие восстановится{42}.

А между тем самые камни уже давно [128] вопияли о всеобщем восстании в стране, об измене глав, о перешедшей через край ненависти всего народонаселения, которое, как мы уже видели, было глубоко оскорблено нарушением своих старых законов и обычаев. Все это, как говорит прямо Меген-Лель, было известно и посланнику и Бёрнсу, под начальством которых служил верный и умный индиец, и они не приняли никаких средств к предотвращению грозившей им гибели. Они напротив грубо обходились с главами, не платили им жалованья и грозили изгнанием{43}, Впрочем не одни они были виною несчастия. С самого начала великое и многотрудное дело было ведено легкомысленно и нерассудительно. В обитаемой [129] гордым и воинственным народонаселением стране, окруженной стенами высоких гор, в стране, самой природою укрепленной, должно было наблюдать всевозможную осторожность и осмотрительность, чтобы не быть застигнуту врасплох каким-либо неожиданным восстанием. Ничего подобного не было или было совершенно этому противное; голос войска в такой степени был против сэра Джона Кипа, что за ним оставалось прозвание счастливого удальца; в самом деле во всем походе, он замечателен был больше своей удачею, чем рассудком. Генерал довольствовался славою завоевания страны, со времен Александра Македонского не видавшей никакого европейского неприятеля, и поспешил потом возвратиться на родину за почестями и денежными наградами; преемникам своим предоставил он менее [130] блестящее, но несравненно труднейшее дело: покорить многочисленные горные твердыни, успокоить взволнованное в государственных и гражданских отношениях народонаселение, и все это едва с половиною войск, пришедших в Кабул через боланские и хайберские ущелья. Для оставшегося войска не было приготовлено укрепленного лагеря и не позаботились даже обезопасить проход через ущелья, для непрерывной связи с Индостаном этих войск, оставленных как бы на пустынном острову. Между тем расстояние от Кабула до Фироспура, первой под властью Англии находящейся станции по ту сторону Инда, не менее полутораста географических миль{44}. [131]

Как легко могло случиться внезапное несчастие при волнении и вероломстве хищных афганов и белуджей, показали события в Кабуле и вокруг его. Княжество у белуджей было раздроблено: провинции Шараван-Шаль или Кветта{45} и Катч-Гандава присоединены к новому королевству кабульскому и на престол келатский посажен Навас-Хан, потомок старшей линии княжеского дома; Гассан-Хан, сын падшего Меграба, между тем убежал и был дружелюбно принят одним союзным племенем белуджей. Здесь готовил он средства, чтобы снова взойти на маснад отцов своих, предприятие, которое скоро удалось ему по робости нового хана и по [132] нерешительности впрочем превосходного политического агента Англии, поручика Ловде. Навас-Хан отказался от престола и поклялся на будущее время не заводить более связей с неверными. Гассан-Хан, принявший потом, в честь своего деда, имя Мир-Назира, вступил в город (в июле 1840) и захватил британского агента, который, из ложного чувства чести и непонятного мужества, остался и отдался в руки диких разбойников брахун. Шах-Навас, при капитуляции Келата, был довольно честен, чтобы условиться о свободном пропуске английского агента; поручик Ловде отказался от пропуска, ибо это имело вид бегства. Тщетно Навас убеждал его, что он играет жизнью: ты трус, думал британец, с тобой нечего говорить — и сделался жертвою ярости кровожадных брахун. Так шли навстречу [133] верной смерти многие из англичан, безумцы, ожидавшие от варваров образа действий образованных народов. Мессон, изливая желчь на всех своих храбрых соотечественников, не пощадил и достойного, умного келатского агента, оставшегося, по его словам, для спасения своего имущества или от лени уложить его в чемоданы. Между тем, по рассказу самого Мессона, Мир-Назир объявил, что британский резидент его барт, т.е. искренний друг, с которым ни в каком случае не должно быть ничего дурного. И притом у Ловде было слишком много слуг и сипайев, которые могли избавить его от труда укладываться.{46} Переговоры глав брахун [134] с английским резидентом в Кветте, веденные во имя молодого Назира, не повели ни к чему хорошему; сипаи Ловде разбежались, имущество его разграблено, сам он заключен в оковы и наконец убит. Это был один из образованнейших и ученейших офицеров британской армии, которая, должно сказать к ее чести, считает в рядах своих много подобных. По ту сторону пролива не думают, чтобы наука и дух вредили мужеству и военной дисциплине напротив литтературная деятельность ведет офицеров к почестям. Поэтому в английской армии и флоте много писателей по различным частям словесности. И Мессон свидетельствует, что молодой воин, о котором он рассказывает трогательную историю, вынес все душевные и телесные муки без стонов и жалоб. Я не [135] имел духу, прибавляет он, говорить с ним.

Мщение скоро последовало в этом случае за преступлением. Брахунская сволочь, разбитая английским отрядом близ Дадара, рассеялась по разным направлениям; Келат, оставленный почти всеми своими жителями, был взят и бежавший Назир скоро потом (в ноябре 1840) должен был отдаться в руки своих неприятелей. Подчинение Назира имело следствием успокоение всего восточного Белуджистана, чему, по всей вероятности, гарнизон келатский обязан своим спасением в следующем году; сочтено было за лучшее, по всей справедливости, посадить Мир-Назира келатским ханом и притом, по позднейшему распоряжению лорда Элленбороу, княжество получило те пределы, в каких владел им отец нового хана. Хан [136] обещал признавать (июля 1841) по старым обычаям Шаха-Шуджу или Англию, своим верховным повелителем{47} и именем их держать в повиновении дикие племена своего народа. Белуджи вообще красивая и сильная человеческая раса, сходная образом жизни и даже государственными и гражданскими учреждениями с шотландскими горцами прошедших времен. В отношении к неприятелям нет в них впрочем ни малейшей честности, человеколюбия и великодушия, этих неизменных черт древних каледонян.

Между тем дух мятежа возрастал с каждым днем на глазах англичан во всех округах народа пушту. Скоро [137] будет три года, писал около этого времени (20 авг. 1841) один молодой офицер из Кандахара, как индийская армия отправилась из Фироспура для завоевания этой несчастной страны. Шах-Шуджа должен был вступить на престол отцов своих и войско должно было возвратиться потом в Индию. Дело окончено вот уже два года, а мы все еще здесь; правительство не может нести огромных издержек, с которыми сопряжено занятие Афганистана. Но можем ли мы возвратиться? Кругом во всей стране, с каждым днем увеличивается беспокойство. Хайберы, гильджи и Дурани взялись за оружие, на посты наши делают нападения, солдат наших убивают перед нашими глазами. Можем ли мы оставить Афганистан с таком положении и, с другой стороны, переменится ли оно и успокоится ли страна? Никогда, [138] никогда, — по крайней мере, мы до этого не доживем. Не могу вам сказать, как ненавидит нас народ; всякий, кто убьет европейца, считается святым. Еще недавно было несколько таких убийств и мы не можем, не должны здесь оставаться; мы должны возвратиться, хотя бы даже с уроном нашей чести{48}.

Первые признаки заговора показались в осенние месяцы года, но в начале зимы, так говорили заговорщики, когда помощь со стороны Индостана невозможна, должно разразиться всеобщее восстание против неверных разбойников и губителей отечества. Чтобы разделить внимание неприятеля и ослабить его силы, начали производить в одно время, но в разных местах, частные восстания, душею которых [139] был по всей вероятности Акбер-Хан, прибывший из Колума в Бгамиан. Во всей горной Кабульской стране начались беспокойства; некоторые долины объявили явный бунт, в Хирменде и Кандахаре собрались неприятельские толпы; многие князья гильджи, придравшись только к уменьшению своего жалованья деньгами и натурою, оставили Кабул с своими домочадцами и засели в ущелье Курд-Кабул, за две немецких мили от города, чем прервана была всякая связь с Индостаном. Бригадир Сэль был послан с одним отрядом против патриотов или бунтовщиков, как называли их англичане; войско по усмирении их должно было идти дальше на Джелалабад и, смотря по обстоятельствам, или остаться здесь на зимних квартирах или идти дальше к Инду. Но едва Сэль, с большим сопротивлением и потерею, [140] в особенности вьючных животных, достиг Гандамунка, как ему было приказано возвратиться в столицу. Военный совет был убежден, что это совершенно невозможно: попытка на возвращение подвергла бы войско неизбежной гибели. Бригада пришла в Джелалабад (12 ноября) и как можно скоре укрепила по европейски это место обведенное валом; все тамошнее народонаселение, что было необходимо по обстоятельствам, должно было оставить город, даже ремесленники и промышленники, и там горсть храбрых англичан выдерживала частые нападения многочисленных неприятелей и, пока не пришла помощь из Индии, спасала честь британского оружия в этой части Афганистана{49}. [141]

Между тем посланник все еще не предвидел всеобщего восстания. Он напротив защищал еще афганов от тех, которые, как ему известно готовы при всяком случае отзываться неблагосклонно об жителях и об учреждениях этой страны. Правда, что наместник страны гильджи Гамза-Хан обманул британцев и его величество, но в этом никто не виноват; достойная уважения слабость шаха была причиною неограниченного его доверия к сыну человека, павшего за него в битве. Посланника уверяли, что гильджи не ропщут на уменьшение своего жалованья; он сам впрочем с ними не говорил. Теперь же он знает, что это неправда и что главы их имеют притом полное право жаловаться. Последние восстания не остались без результата, ибо очи указали ему на следующие факты: европейские и [142] индийские войска не могут действовать против афганов в их горах; последние привыкли переходить с вершин на вершины и их длинные винтовки стреляют гораздо дальше и метче коротких английских ружей. Поэтому, кажется ему лучшим отослать из Афганистана регулярные войска и на место их набрать несколько полков из юсоффи, андари, когистанов и хайберцев, как более привыкших вести войну в горах.» И генерал Эльфнистон и Бёрнс, прибавлено было в этом официальном письме, того же мнения{50}. Эти люди, вопреки и опыту и здравому смыслу, хотели следственно довериться вполне народу, неимеющему ни малейшего понятия о святости договора и обязательности [143] данного слова в отношении к неверным. В западных странах сочиняли какие то чудесные сказки о причинах заговора афганов против британцев; некоторые заходили так далеко, что называли русских главными двигателями всего мятежа. Беспристрастная история не возложит на них ответственности в ужасных сценах, бывших следствием религиозного фанатизма народа пушту. Англичане погибли, как римляне при Квинтилии Варе, от вины своих собственных предводителей и от коварства врагов. В день годовщины сражения при нарванском ущелье (2 ноября 1841), рано утром разразилась эта буря, все состоявшие в заговоре главы, как один человек, разом восстали против неверных френджи. Все лавки были заперты, все обыкновенные городские сношения [144] прекращены и народ взялся за оружие. На дома британских офицеров и чиновников, за исключением укрепленного лагеря в городе, сделано было нападение и все найденные в первую минуту обитатели, женщины, старики и дети безжалостно убиты. Бёрнс пал примирительною жертвою непростительного заблуждения; он увлек за собою в погибель своего брата, несколько других храбрых людей и мужественных сипаи, защищавших своего господина до последнего издыхания. Ни и в эту минуту, по уверению достовернейших очевидцев, еще ничего не было потеряно; нужна была только реш имость и полное убеждение в том, что спасение заключается в одном оружии. У беспорядочной и дикой толпы совершенно не было тяжелой артиллерии; легко было бы обратить ее в бегство и подавить возмущение в самом его начале [145] Хан Ширин-Хан, глава кизильбашей, и другие князья говорили потом, что они со всей своей партией были бы непременно за британцев, если бы только они взялись за дело, как следует, и вступили в решительную битву с заговорщиками. Но об этом не было даже и в помине. Заблуждение англичан до сих пор остается совершенно непонятным; какое-то странное ослепление и несчастная нерешительность оковали деятельность многих достойных людей; иначе, как объяснить себе, что европейское войско в шесть тысяч человек (должно еще заметить, что сверх того было двенадцать тысяч всякой лагерной сволочи, которая легко могла быть вооружена), владее укрепленным лагерем и находящеюся вблизи крепостью, с провиантом, амуницией и военными снарядами, так постыдно могло быть уничтожено? Это по [146] видимому, было совершенно невозможно и между тем было так; значительная европейская масса истреблена дикими азиатскими ордами; она не дерзнула на решительное сражение, на отмщение за кровь своих товарищей, умерщвленных дикими неприятелями. Очевидец, человек с головою и сердцем, которому мы обязаны многими подробностями об этих, негодование и сострадание, презрение и удивление, ужас и печаль возбуждающих, событиях, поручик Айр заключает рассказ свой о втором ноября следующими словами. «Этот несчастный день прошел без всякого проявления британской власти и силы. Наши соотечественники были умерщвлены, государственное и частное имущество истреблено и расхищено; и все это едва на одну английскую милю расстояния от нашего лагеря, даже в окружности балагисарского вала; и все это было не отомщено, не наказано.» [147]

Предусмотрительный полководец непременно прежде всего бы поставил войско и устроил магазины в этой, находящейся на вершинах и владычествующей над городом, крепости. Но в Бала-Гисаре был весьма небольшой гарнизон; масса войска стояла на широко раскинутых квартирах, хотя и обнесенных валом, но окруженных отовсюду высотами. Лагерь был расположен так, что всякому военному человеку видна была недостаточность этого войска на случай осады. Сверх того магазины были помещены вне укрепленных линий, в старом форте, находившемся в положении совершенно беззащитном. Если бы сняли все эти неудобные посты и укрепились в Бала-Гисаре, то, без сомнения, и войско и честь Великобритании были бы спасены. Генерал Эльфинстон, обессиленный духовно и телесно продолжительною [148] болезнью, был неспособен принять какое либо мужественное, решительное намерение; он остался на своих неудобных постах и видел, ни на что не решаясь, как с каждым днем тысячи человек все более и более приближались к погибели.

Британцы упали духом и были оставлены, как это обыкновенно бывает, всеми своими старыми друзьями и льстецами. Скоро убедились они, что не имеют ни одного искреннего доброжелателя в афганской нации; даже Шах-Шуджа был им подозрителен, и, как мы увидим после, не без основания; непонятно в самом деле, чтобы ему и окружающим его заговор был совершенно неизвестен; при таких обстоятельствах, быстро приближалась к развязке страшная трагедия, единственная во всей [149] англо-индийской военной истории. Афганский горный полк в Кандахаре и Кохистане, стоявший по северозападной линии, за пять немецких миль от Кабула, перебил всех своих европейских офицеров и присоединился к восставшей партии; в самом Кабуле, после слабого сопротивления, взяты были магазины; войско пришло сначала в ярость, но не призываемое ни к какому решительному действию, впало потом в уныние. Отчаяние напало на самых первых людей войска, и советовались, нельзя ли уйти в Джелалабад. Мекнайтен не одобрил этого намерения. «Подобное отступление, говорил он, будет постыдно для отечества и гибельно для всех; притом же, в самом лучшем случае, пробьется только войско; весь же лагерь погибнет. Может еще придти помощь из Кандахара.» Через несколько дней после сражения, [150] бывшего к величайшей невыгоде англичан, Мухаммед-Акбер сам рассудил явиться на месте действия; он оставил Бгамиан и, (22 ноября) окруженный ордами фанатиков воинов, вошел в Кабул.

На отлогом холме, за пол английской мили от лагеря, лежит деревенька Беймару, что значит лишенная мужа, названная так от могилы прекрасной невесты, не насладившейся своим счастьем; жители ее доставляли, по взятии магазинов, за большие деньги, съестные припасы английскому войску; наконец и эту деревушку заняли неприятельские толпы. На военном совете решено было взять ее приступом и укрепить против неприятеля. Этот день (25 ноября) решил судьбу британцев в Афганистане. Бригадир Шильтон, как доказали ему люди искусные в военном деле, [151] наделал множество непростительных ошибок; войска увидели, что ими жертвуют без нужды, отказались повиноваться и бежали искать защиты за лагерным валом. Тем яростнее рвались вперед неприятели с оглушительным криком: эль кафир Ислам! — на неверных! Потеря англичан была ужасна{51}. Если бы один из афганских глав, преследовавший их по пятам, не остановился добровольно и не остановил своей толпы, все солдаты, бежавшие от Беймару, сделались бы добычею меча. Единственная пушка отряда, что также странно, ибо по самым простым стратегическим правилам никакому отряду нельзя быть с одной пушкой, равно как все военные снаряды, досталась в добычу пушту{52}. [152]

Так как не решались пробиться к городу, то единственным выходом оставалось отдаться на волю и милость кровожадных и хищных глав. Шах-Шуджа, приведенный в страну неверными, с самого начала возмущения был объявлен недостойным престола и шахом назначен Симан, племянник Доста. Именем этого нового князя сделаны были англичанам мирные предложения. Если бы афганы не остановились добровольно в преследовании, чужеземцы непременно бы погибли; это впрочем не принимается в расчет. Единственное желание афганского народа было то, чтобы чужеземцы удалились и предоставили туземцам управление страною по их старым обычаям и свободный выбор себе князя. Но условия, предложенные двумя начальниками заговора Аминуллах-Ханом логарским и Абдаллахом-Агасси, были до такой степени [153] позорны, что отвергнуты в ту же самую минуту: «Шах-Шуджа и все его семейство должны быть выданы, англичане должны положить оружие и вполне отдаться на волю афганов; может быть, пощадят их жизнь; но они должны обязаться, что тотчас же оставят страну и никогда в нее не возвратятся.» Посланник пригласил (11 дек.) собрание князей к переговорам и передал им с своей стороны условия, на которых он желал бы заключить мир. «Британцы очистят Афганистан, Кабул, Кандахар, Гизни, Джелалабад и все посты во внутренности страны пушту; Дост-Мухаммед и афганы, взятые с ним в плен, возвратятся в отечество; между двумя государствами, Афганистаном и Великобританией, заключен будет наступательный и оборонительный договор; афганы дозволят англичанам свободно [154] возвратиться в Индостан, объявят амнистию приверженцам англичан и шаха и доставят все перевозные и жизненные средства, нужные для войска и княжеской фамилии. Для обеспечения, с обеих сторон дано будет по равному числу заложников{53}. Главы нашли эти условия приличными и согласились на них; только Акбер, сын Дост-Мухаммеда, был против них: он не нуждался в мире и не хотел его; напротив, даже при этом свидании, он замышлял измену и хотел провести посланника. Мекнайтен предчувствовал опасность, но, как для спасения войска, так и для чести Великобритании, надобно было показать мужество и доверие. Акбер остался один при [155] своем мнении; совет определил через три дня формально написать и подписать с обеих сторон договор. Британцы оставят укрепления и будут тотчас же снабжены съестными припасами и всем нужным.

Хитрый и сладкоречивый Акбер равно умел обманывать и правоверных и неверных; для исполнения своих злодейских планов, он решился, с одной стороны, убедить глав в коварстве франков, с другой, завлечь в свои сети посланника. Мекнайтен был правая рука лорда Оукленда; он первый доказывал необходимость завоевания Афганистана; от счастливого окончания предприятия зависела слава его имени. Можно осуждать его образ действия с моральной стороны, но всякий найдет естественным, что этот, человек, испытавший [156] кораблекрушение, хватался за малейшую доску для спасения жизни и чести своей и своего семейства. Мухаммед-Акбер склонил государственного мужа к вероломству и потом предал смерти. Сирдар сделал посланнику следующие тайные предложения: Аминуллах, сильнейший из глав восставшей партии после Акбера, будет схвачен и выдан англичанам как пленник. Шах-Шуджа останется на престоле, но Мухаммед-Акбер будет его визирем; британцы, до следующей весны, останутся в стране, удержат некоторые крепости и будут получать все нужные жизненные средства».

Договор должно было написать на следующий день; посланник дал свое письменное согласие и этим самым подписал себе смертный приговор.

Рано утром (23 дек.) Мекнайтен [157] предписал больному, возбуждающему наше сострадание, генералу, снабдить двумя пушками два полка для тайного поручения, укрепить калы и велеть каждому быть готовым на всякий случай; ибо ныне важный день, от которого зависят, может быть, судьба британского войска и честь Великобритании. «Я условился с Мухаммед-Акбером, сказал Мекнайтен Эльфинстону; мы остаемся здесь; Шуджа королем, а сирдар его визирем; он получит большую сумму денег и выдаст нам пленником Аминуллах-Хана». Мне не нравятся этот заговор, возразил Эльфинстон, нет ли тут какой опасности? — Ни малейшей, я уверен, что все удастся как нельзя лучше. — Когда же генерал еще раз повторил свои опасения, посланник отвечал ему довольно грубым тоном: «предоставьте уж мне — я знаю это [158] лучше вас»{54}. Генерал, вероятно, оскорбленный этим, пренебрег исполнением приказаний посланника, и войска не были готовы. Мекнайтен, увидев это, не мог удержать своего неудовольствия и сказал: «это принадлежит к числу прочих дурных распоряжений во все время осады.» Тогда только в первый раз объявил посланник офицерам своей свиты о заговоре. На возражение, что это предприятие очень опасно, он отвечал с решимостью: «Ну да, здесь есть опасность; но если удастся, мы спасены; во всяком случае, лучше сто раз умереть, чем прожить эти страшные шесть недель».

Между тем вокруг лагеря [159] собирались толпы вооруженных афганов и их начальников, что внушило подозрения одному из офицеров. Но Мухаммед-Акбер совершенно успокоил его уверением, что все это друзья и посвященные в тайну заговора. Посланник и Акбер, вместе с их свитой, расположились на одной высоте и Мекнайтен подарил сирдару превосходного арабского коня, купленного в то утро и заплаченного четыре тысячи червонцев. Вдруг сэру Уилльяму и трем его товарищам скрутили назад руки. Их тотчас же обезоружили. Гильджские ханы сели с ними на лошадей и поскакали. Князья были окружены многочисленною свитою, которая едва могла отгонять кровожадных хаси, стремившихся к англичанам с своими длинными ножами и несмевших стрелять от боязни попасть в своих начальников. Из лагеря между тем спокойно смотрели, [160] как посланник, высокий и сильный мужчина, долгое время боролся еще с Акбером и как его прекрасные, мужественные черты были потом обезображены испугом и ужасом; скоро вся толпа исчезла вдали и никто не знал что с ними сталось. После узнали, что Акбер обязался взять в плен министра, привести его и заставить подписать условия. Сопротивление Мекнайтена помешало исполнению этого плана и Акбер застрелил его из пистолета, который посланник не задолго перед тем подарил ему; потом, правоверные хаси разорвали на куски тело Мекнайтена и неистовствовали над ним, как некогда германцы над трупами римлян. Капитан Трейр, один из трех офицеров, взятых с Мекнайтеном, соскочил с лошади и был пронзен тысячью кинжалов; двое других были заключены в тесную [161] комнату, куда им в насмешку бросили руку убитого посланника. Начальники прославляли Мухамед-Акбера и счастливое окончание дня. Но среди их радостных восклицаний, раздавался голос одного муллы: «стыдно, стыдно, говорил он, изменою покрыли вы, князья, имя Мухаммеда на вечные времена; стыдом и позором, позором и стыдом».

Что же делала между тем многочисленная стража, сопровождавшая посланника, что делали тысячи вооруженных людей, в глазах которых совершались все эти измены, все эти злодеяния? Когда стража, стоявшая всего за несколько сот шагов от лагеря, увидела, что посланника и его спутников схватили, она обратила тыл и побежала к валу, где стояло войско, спокойно смотревшее на приготовления неприятеля. До [162] такой степени в этих войсках и их начальниках исчезло всякое чувство чести, что не послано было неприятелям ни одной бомбы, ни одного ядра. Это войско обречено было погибели{55}.

Главы объявили, что кровавые события дня (24 дек.) нисколько не уничтожили взаимных договоров и обязанностей. Посланник стал жертвою своей измены, а капитан Трейр погиб случайно. Обрадовались этому насмешливому объявлению, начали сношения на основании прежнего договора, заплатили все суммы, обещанные министром сирдарам, дали заложников и кроме того денег и выдали пушки дикой сволочи. [163] Наваб-Джабар-Хан и Мухаммед-Акбер обязались с своей стороны сопровождать войско в Джелалабад и тотчас же удовлетворить его жизненными припасами. Утром, перед отправлением, Акбер явился, вооруженный и в сапогах со шпорами, в собрание начальников. «Куда ты и что ты предпринял? спросил хана один из его родственников. «Истреблять франкских собак,» отвечал он. Сообразно с этим, сирдар объявил гильджам по-персидски «удерживать спокойствие в курд-кабульском ущелье во все время похода», а на языке пушту велел войскам неутомимо истреблять неверных. К чести афганского человеколюбия, должно заметить, что некоторые из афганов дружески предостерегали британцев, советуя им не верить словам Акбера; в лице одного Тай-Мухаммеда, явился даже новый Сегест, объявивший [164] англичанам о погибели{56}; Шуджа тоже говорил, что начальники обманывают и сговорились все вместе истребить войско. Все это были впрочем слова на ветер; войско только за Кабулом ожидало спасения. Какая-то неведомая сила отняла у него все мужество и вселила убеждение, что только внутри города ждут его измена и смерть.

Уже в ночь на Рождество Христово, — никогда не встречало в таком ужасе этого дня христианское войско, — уже в эту ночь ждали гибели. Но начальники медлили еще четырнадцать дней, чтобы выиграть время и занять своими разбойничьими толпами все ущелья и горные вершины. Все эти дни солдаты занимались [165] снабжением себя множеством предметов, которые цивилизованному человеку столь же необходимы, как диким чадам натуры чувственные наслаждения. Очень хорошо зная, что при неблагоприятных обстоятельствах нельзя будет провезти с собой, зимою и по глубокому снегу ущелий, весь этот багаж, каждый брал с собою все лучшее из книг, музыкальных инструментов и проч., потом уничтожал все остальное (в последние дни топили даже красным деревом) или оставлял варварскому народу. Большая часть британцев, и притом людей семейных, теряли весь прибыток многих лет; потому что, в своем ослеплении, они выстроили себе дома и располагались жить в Кабуле.

Наконец наступил давно и нетерпеливо ожидаемый день (6 янв. 1842). Горы и [166] долины покрыты были глубоким снегом и холод стоял такой, что от него не спасала даже самая теплая одежда. Еще до восхода солнца начались приготовления к путешествию; но не видать было никаких провожатых, которые защищали бы от нападений разбойников и убийц. И теперь даже, после значительных потерь и оставивши всех раненых в городе, британцы считали 4500 человек под ружьем, и кроме того еще, без женщин и детей, двенадцать тысяч обозных; этот многочисленный хвост, неизбежное зло индийских армий, в особенности содействовал к погибели, постигшей в скором времени остатки многочисленного индийского войска. Едва только войска, со всеми своими многочисленными женами{57} и детьми, [167] оставили укрепленные линии, как хищные афганы, подобно диким зверям, ворвались в отворенные ворота и начали грабеж. Хаси с демонским криком радости бросились на валы, начали стрелять из своих длинных и метких винтовок (надобно заметить, что ни один афган ни разу не стреляет даром) по задним рядам отрядов, зажгли жилища британцев, и пламя в продолжении всей ночи озаряло на несколько миль покрытую снегом равнину, представляя великолепное и ужасающее зрелище.

Начальники приняли заложников, но как мы сказали, не появлялось для сопровождения никакого афганского отряда. Было уже два часа пополудни, а войско [168] едва еще достигло Беграма, деревни, лежащей в одной немецкой миле от Кабула; оно страдало от усталости, голоду и мучительной жажды, ибо за недостатком огня нельзя было растопить льду, и при конце первого дня желало не дожить до следующего. Не было никакого порядка; полки и роты смешались, солдаты бежали вперед и каждый думал только о самом себе; ничья сострадательная рука не помогала беззащитным и утомленным. Палатки из бумажной материи в этой стране весьма плохая защита от страшного холода, но у многих не было даже и этого убежища; без пищи и без огня легли они на голый снег и серое утро, сопутствуемое обыкновенно пронзительно холодным ветром, не разбудило многих из индусов и европейцев. Замечательно, что туземцы и при подобных обстоятельствах умеют спастись [169] от замерзания. Они очищают одно место от снегу, ложатся кругом как можно ближе друг к другу, ноги в ноги. Англичане, проводившие ночь таким образом, рассказывают, что они не чувствовали нисколько холоду.

На следующий день не было подано никакого знака трубами; каждый встал когда хотел; войско справа и слева окружено было афганской пехотой и конницей, которые были сочтены доверчивыми британцами за конвой; они не знали, что еще за несколько недель Акбером разосланы были письма к главам колен от Кабула до Пешавара с увещаниями: «собрать всех своих людей, напасть на неверных в ущельях и умертвить их»{58}. Злодей хвалился потом при [170] английских пленных, что он собственноручно убил посланника и уничтожил целое войско неверных! Эти толпы пушту скоро явились неумолимыми неприятелями; они открыли сильный ружейный огонь против войска, истребили утомленный усталостью арьергард, взяли множество военных снарядов и между прочим, несколько пушек; другие, которых не могли везти усталые лошади, были брошены; даже часть собственного хвоста войска присоединилась теперь к разбойникам; расхищены были все вещи, служившие для чувствительных сердец напоминанием о дружественных или родственных связях: миниатюрные портреты, альбомы и письма. Акбер, изменник, находившийся по близости, дал знать генералу, что он должен провести ночь в Буджаке и обязаться не переходить по ту сторону Тесина, пока не [171] будет получено известия о том, что генерал Сэль, сообразно с полученными им приказаниями, очистил Джелалабад; тогда только войско будет оставлено в покое и обильно снабжено всеми нужными припасами». Генерал изъявил свое согласие и, по требованию сирдара, дал шесть новых заложников. Армия, в продолжение двух дней, отступила не более, как на две немецких мили, и стояла теперь у входа в курд-кабульское ущелье, представляя собою дикую, никому не подчиненную массу. Еще раз для этих несчастных спустилась ночь со всеми ее ужасами: голодом, жаждою, холодом, замерзанием и смертию. Нет смерти ужаснее замерзания, по словам одного полузамерзшего очевидца; холод проникает в каждый член, жизнь угасает медленно, посреди ужасных мучений. Акбер, разумеется, не сдержал [172] своего слова; он не прислал ни дров, ни жизненных припасов; напротив того, новые толпы афганских всадников, — а за каждым всадником сидел еще на лошади пехотинец, — бросились с начала дня на проснувшихся англичан. В скором времени множество британцев осталось на месте; раненных, едва тащившихся солдат, поражала пехота своими длинными ножами, производившая резню в собственном смысле слова. Поражали даже уже убитых неприятелей.

Генерал Эльфинстон жаловался на вероломство. Пришлите мне трех офицеров, Поттенджера, Лоуренса и Меккензи, отвечал ему сирдар, и неприязненные действия окончатся; даже ущелье будет очищено от гильджи, ожидающих вас на пути. Это были опять вероломные обещания! Ущелье курдское [173] или клем-кабульское идет, на пространстве одной немецкой мили, между двумя рядами гор, соприкасающихся так близко, что в ущелье зимою не проникают даже лучи солнца. В средине его быстрый горный источник, не замерзающей даже в это холодное время и покрытый льдом только по краям, что делало переход совершенно невозможным. Опять тщетно ждут приказа идти. Каждый решился идти, как можно скорее; везде валялось множество замерзших трупов, едва сто человек были в состоянии нести оружие. Полуобезумевшие сипаи жгли свои одежды, чтобы согреться; другие разбивали боченке с вином и водкой и пили с остервенением; пили даже женщины, давая по целому стакану хереса детям, которым это не вредило, по причине холода. Там, где ущелье суживается в небольшую расселину, на [174] высотах засели гильджи и встретили передние ряды, в которых находилась часть женщин, убийственным огнем.

Женщины поскакали в галоп под градом неприятельских пуль и ни одна не была ранена, кроме леди Сэль, которая следующими простыми словами описывает свое страшное положение: «к счастию, одна только пуля попала мне в руку; три других пролетели около плеча через афганскую овчинную шубу, не сделавши никакого вреда»{59}. В этот день погибло пятьсот человек солдат и более двух тысяч пяти сот человек лагерного сброда.

На следующее утро, войско ушло уже [175] на одну английскую милю от лагеря, как пришло приказание остановиться здесь на день. Это было сделано по требованию сирдара, которому, как говорил он, нужно это время, для распоряжений о защите И снабжении войска продовольствием. Ослепленные начальники согласились на это, но самые войска, в особенности молодые солдаты из индусов, начали по всей справедливости опасаться измены и стали дезертировать огромными толпами. Здесь, по требованию Акбера, которое было приказом для британцев, все дети, жены и их мужья выданы были сыну Дост-Мухаммеда, который обещал проводить их в Джелалабад и снабдить всеми припасами. Многие услыхали об этом с радостью, ибо только таким образом можно было спастись от смерти. Но с ними тотчас же стали поступать как с пленными, отвели их в [176] курд-кабульские крепости и там бросили в тесные и нечистые ямы. «Будьте покойны и благонадежны! сказал сладкоречивый хан своим гостям — ибо Боже избави, чтобы считали вас пленниками; через несколько дней прибудете вы в Джелалабад к вашим друзьям и родственникам». Прекрасный собою, молодой человек (сирдару нет еще 30 лет), произвел своими льстивыми словами такое впечатление на дам, что он готовы были дать веру словам его.

Теперь, когда исполнено его требование, уверял сирдар, остаток британцев будет препровожден в Джелалабад и им будут тотчас же доставлены дрова и съестные припасы. С робкою надеждой ждали до позднего вечера, потом опять легли на голый снег и утро следующего дня осветило еще раз замерзающих и голодных. Оставшиеся [177] в живых, дикими, полубезумными глазами, смотрели на трупы прежних своих товарищей, завидуя их участи. В этот день наконец (10 янв.) исполнилось желание большей части их: они были перерезаны. К средине дня, от всего войска остались толпа обозных и двести семьдесят человек солдат. Я не в состоянии, объявил наконец Акбер, удержать ярость гильджи; солдаты должны положить оружие и отдаться на их волю, потом их и женщин он проводит в Джелалабад: обозные же должны подчиниться своей судьбе. На это генерал не мог согласиться. Снова началось шествие под убийственным огнем хази и только немногие достигли вечером лагеря у Тесина. На вопрос генерала, на каких условиях может быть пощажен остаток войска, ему отвечали прежними условиями. [178]

Только теперь увидал несчастный военачальник, что все войско осуждено на неизбежную погибель. Кое-как собрали всю свою последнюю бодрость, чтобы пройти через страшное ущелье Джигдиллаг под покровом ночи и уйти от врага. Больные, раненные, одним словом, все беспомощные были предоставлены на волю судьбы; даже последние пушки оставлены в Тесине, где остался человеколюбивый доктор Кэрдью, в надежде, что авось либо неприятель пощадит беззащитных. Тщетная надежда! Эти звери в человеческом образе ночевали в прежних кельях кротких, щадящих все живущее, буддистских монахов и думали о грабеже и убийстве; с какой-то демонской веселостью совершали они величайшие злодеяния, эти правоверные, пилигримствующие ко гробу Ламеха, невкушающие [179] свиного мяса{60} и не глядящие в лице пленным женщинам. Только небольшое число англичан достигло места и искало за разрушенными стенами, на одной высоте, защиты от преследующего неприятеля. Эта горсть людей терпела все муки голода и жажды; жадно бросались на сырое мясо и дрожащими руками сгребали с земли снег. Акбер прислал приказание явиться к нему генералу и двум офицерам. Эти люди до такой степени забыли о своей чести и о чести вверенного им войска, что повиновались тотчас же; они, как и надобно было ожидать, были удержаны Акбером в качества пленных{61}. [180]

Оставленные солдаты и офицеры, в числе двухсот восьмидесяти человек, с изумлением и диким отчаянием, смотрели на своих предводителей. Тщетно генерал хотел оправдать свое поведение необходимостью; он надеялся спасти от верной гибели последние остатки войска. Между тем, пора была хорошенько разглядеть непримиримого врага; сирдару хотелось спасти только нескольких человек познаменитее, за которых можно было взять хороший выкуп; генерала, несмотря на все его просьбы, он не отпустил, остальные все отданы были в жертву убийцам. Целый следующий день войска ждали возврата своего предводителя. Холод и утомление, голод и жажда были совершенно невыносимы. Между тем гильджи толпами заняли высокие горы и производили убийственный огонь на сжатую кучку британцев. Оставшиеся к [181] вечеру решились ободриться и продать свою жизнь как можно дороже. Небольшая толпа, рано утром (13 янв) достигшая Гандамака, считала в себе едва двадцать человек вооруженных; нельзя было идти дальше вперед по открытой отовсюду и отовсюду окруженной неприятелями дороге; опять остановились на высоте, решившись до последней капли крови защищаться против неумолимого, ни сострадания, ни пощады не знающего, неприятеля. Афганы не раз были обращаемы в бегство, ибо пушту, как другие восточные народы, не имеют чувства чести европейских солдат; на открытом месте, при малейшем сопротивлении, они предаются бегству. Но их собрались огромные толпы, занявшие один из холмов; с этого холма они начали метко стрелять в британцев, убивая офицеров. Потом гильджи бросались [182] на раненных и резали их длинными и острыми ножами, которыми афганы привыкли мастерски владеть с детства. Офицеры и солдаты, спасшиеся от этой бойни и искавшие спасения в одной близь лежащей деревне, были перерезаны поселянами; ибо восстание было всеобщее.

Только один знатный британец, тяжело раненный, достиг крепости, на стенах которой трубачи играли беспрестанно мелодии шотландских национальных песен — сигнал для блуждающих по снегам соотечественников. Но тщетны были эти мелодии, на зов их не пришли британцы.

Так погибли шестнадцать или семнадцать тысяч человек от ослепления своих начальников, от измены варварского неприятеля; и между ними много даровитых, благороднейших людей, [183] незабывавших даже в это страшное время человеколюбия и шедших часто на встречу смерти для спасения друга, женщины или ребенка.

Конец.