Вижу Берлин!

Огромный освещенный город лежал под ними. Даже с высоты семи тысяч метров были видны искры из-под трамвайных дуг, четко расчертили уличные фонари весь город на квадраты и сектора, а полная луна высветила озера и реку Шпрее. Аэронавигационными огнями Преображенский подал идущим за ними экипажам команду выходить на намеченные цели самостоятельно. Хохлов выводит самолет к Штеттинскому железнодорожному вокзалу. Вокзал — цель флагманского экипажа. По данным стратегической разведки, здесь большое скопление эшелонов с техникой и живой силой, предназначенных для Восточного фронта. Впереди обозначились контуры вокзала. Хохлов пере-, дает Преображенскому:

— Вышли на цель! Так держать! Открываются бомболюки. Бомбы сняты с предохранителей.

Гитлер только за день до этого громогласно заявил: «Славяне никогда ничего не поймут в воздушной войне. Это германская форма боя».

Рука легла на электросбрасыватель, Командир точно выдерживает заданный курс. Секунда... Цель на угол сброса... Еще мгновение...

Бомбы пошли на Берлин.

А Хохлов все еще нажимал кнопку электросбрасывателя:

— Это вам за Москву! За Ленинград! За наш народ!

Как только первые бомбы сошли с замков, стрелок-радист сержант Кротенко включает рацию и выбивает четкие три фразы: «МОЕ МЕСТО — БЕРЛИН. ЗАДАНИЕ ВЫПОЛНЕНО. ВОЗВРАЩАЕМСЯ НА БАЗУ».

Радиограмму они должны были передать с выходом в море. Но Кротенко, оценив обстановку, отправил ее раньше и поступил правильно. Если собьют, гадай потом — были они над Берлином или нет, сбили их над целью, при подходе к ней или позже.

Через считанные мгновения внизу вспыхнули первые разрывы бомб. Город огромными квадратами стал погружаться в темноту.

И теперь уже до конца войны...

Небо пронзили прожекторные лучи. Тысячи зенитных трассирующих снарядов вспороли ночную мглу. Достигнув предельной высоты, они падали вниз, оставляя в небе светящийся след. Флагманский корабль, меняя высоту и режим работы моторов, уходит из-под обстрела. Но не ниже пяти тысяч метров: аэростатная зона.

Используя противозенитный маневр, меняя через каждые 30-40 секунд направление полета с потерей высоты, самолеты уходили на север, к черте Балтийского моря.

Большая группа Ме-109 из ПВО Берлина, поднятая по тревоге, с включенными бортовыми фарами-прожекторами, стремилась поймать в свои лучи самолеты Преображенского. Командиры машин, внимательно следя за летящими пучками света, начинали маневр, уходя вниз или в сторону, приглушая моторы, чтобы сбить у выхлопных отверстий демаскирующий огонь.

Тридцать минут полета от Берлина до Штеттина были особенно трудными. Штеттинский аэродром теперь уже кипел, как котел. Сотни зенитных снарядов неслись им навстречу...

А дома их ждали.

Комиссар полка Григорий Захарович Оганезов каждые две-три минуты заходил в радиорубку. Он не спрашивал. Недолго стоял на пороге и молча выходил. А когда радист подал наконец ему долгожданный листок с коротким текстом, Оганезов порывисто обнял его и кинулся на командный пункт:

— Они над Берлином! Они над Берлином! Возвращаются! Слышите, возвращаются!

Потом он ездил по аэродрому, по стоянкам и всем сообщал, что экипажи только что бомбили фашистскую столицу и возвращаются на базу.

Со стороны моря к аэродрому шли первые машины. Сели. Все бросились к прибывшим.

— Ну как?

— Никак, — буркнул Фокин. — Никуда мы не дошли...

От злости он был непохож на себя.

— То есть, как не дошли? Что же вы, товарищи?! — удивился Оганезов.

— Бомбили Штеттин...

— А говорите «никуда не дошли»... Что вам Штеттин — соседний хутор? Куда и лететь не надо, пешком дойдешь? Молодцы! А вот Кротенко передал: «Мое место — Берлин!» Бомбили мы Берлин, бомбили!

— Они были там?! Как же тогда... — и, не договорив, Фокин повернулся, отошел в сторону.

— Переживает Афанасий Иванович, — тихо сказал Оганезов. — Поздравляю вас, товарищи! Не забудут фашисты этого дня! Они уже думали, что все, конец: мол, не будет нас над их городами. Ан нет!

Пепельные низкие облака неслись к морю, подгоняемые ветром. Утренний свежий ветерок шевелил высокую траву, кустарник на краю аэродрома, покачивал телефонные провода за чертой взлетно-посадочной полосы. В селе, за сухими болотами, запели петухи.

Все ждали экипажи, ведомые командиром полка.

П. И. Хохлов:

Мы благополучно проскочили опасную зону. Вышли в море, снизились до четырех тысяч метров и наконец-то сняли кислородные маски. Понемногу спадало нервное напряжение, появилась вероятность, что мы вернемся на свой аэродром.

Теперь надо было точнее определить свое место над морем, выяснить, нет ли пробоин в бензобаках. Если есть пробоины, то до Сааремаа нам не дотянуть.

Заалел горизонт, начинался рассвет. Над морем стояла густая дымка. Не закроет ли туман остров Сааремаа к нашему прилету? По радио запросили метеообстановку над островом и разрешение на посадку. Через несколько минут поступил ответ: «Над аэродромом густая дымка, видимость 600-800 метров, посадку разрешаю».

Мы с облегчением вздохнули: садимся на свой аэродром.

А. Я. Ефремов:

Несколько секунд — и бомбы пошли на цель. Ил наш вздрогнул от сброшенного груза, и мы, пройдя немного по прямой, почувствовали резкий запах пороха от близко разорвавшихся зенитных снарядов. Справа, слева, впереди по курсу вырастали едкие шапки взрывов. Начался интенсивный зенитный обстрел.

Со снижением, чуть придерживая газ, чтобы сбить пламя из выхлопных патрубков, ухожу из-под обстрела. Но не ниже 5000 метров. Ниже — аэростаты заграждения. Они, как гигантские колбасы, повисли над городом. Серебрякову говорю:

— Ваня, дело сделано. Идем домой! Штурман отвечает:

— Правильно, командир! Бомбы пошли на цель! Можно и возвращаться.

С Иваном Серебряковым мы и до Сааремаа вместе летали: бомбили передний край противника, топили вражеские суда. Работали, одним словом. На Берлин он со мной первые два вылета сделал, потом его в ногу ранило осколком зенитного снаряда. Или нет, не осколком... «Мессер» нас атаковал. Из-под огня мы ушли, а Ваню все-таки задело. Вот как было.

После Ивана был у меня штурманом Володя Соколов. А Иван Серебряков за первые два вылета на Берлин был награжден орденом Ленина.

...На аэродром вернулись быстрее, чем летели на Берлин: дорога к дому всегда короче.

А дома нас уже ждали!

Стали видны первые самолеты, идущие на посадку, короткие радиомачты, соединенные антеннами, пулеметы. Шли все, один за другим.

— Один... два... три... четыре... — считает Жаворонков.

— Все! Все возвращаются! Потерь нет! — радостно сказал Оганезов, первым сосчитав экипажи, заходившие на полосу.

Летчики после приземления вылезали из машин усталые, с воспаленными глаза ми, потрескавшимися, вспухшими губами, чуть посиневшие веки глаз нервно подергивались.

П. И. Хохлов:

Через семь часов сорок минут после вылета Евгений Николаевич Преображенский с первого захода отлично посадил флагманский самолет. А следом стали садиться остальные. Мы заруливали на стоянку. Спустились из кабин на землю. Ныла спина, руки еще не отогрелись, от перенапряжения дрожали ноги и болели глаза. Преображенский лег на землю прямо под крылом самолета, положив голову на плоский серый камень. Я и оба стрелка-радиста опустились рядом. Хотелось лежать вот так и не шевелиться.

Минуты через три к самолету подкатила легковая машина. Мы поднялись с земли, и Преображенский хрипловатым голосом доложил:

— Товарищ генерал-лейтенант, Берлин бомбили!

— Дорогой мой! — только и сказал Жаворонков, обнимая Преображенского.

Стало тихо-тихо. Никто не решался говорить. Было радостно, что все самолеты вернулись с боевого задания.

Утром 8 августа берлинское радио сообщило, что в ночь с 7 на 8 августа крупные силы английской авиации пытались бомбить столицу, но действиями истребительной авиации и огнем зенитной артиллерии основные силы англичан были рассеяны, а из прорвавшихся к городу пятнадцати самолетов шесть сбиты.

Немедленно откликнулся Лондон.

«В ночь с 7 на 8 августа, — сообщало лондонское радио, — ни один самолет с аэродромов нашей метрополии не поднимался вследствие крайне неблагоприятных метеоусловий. Сообщение из Берлина загадочно».

Москва молчала.