В ночь на восьмое

В ночь на 8 августа началось очередное наступление на Ленинград. Сражения развернулись одновременно на Карельском перешейке и между Онежским и Ладожским озерами, на юго-западных и южных подступах к городу, в Эстонии.

18-й немецкой армии удалось в Эстонии рассечь 8-ю армию Северо-Западного фронта на две части и выйти к побережью Финского залива. После этого 18-я армия бросила все свои силы на овладение городом и главной базой флота — Таллином. Острова Моонзундского архипелага Сааремаа (Эзель) и Хийумаа (Даго) оказались в кольце. Их удерживали 3-я отдельная стрелковая бригада Северо-Западного фронта численностью 15 тысяч человек и части береговой обороны Балтийского района под командованием генерала А. Б. Елисеева. Главную роль в обороне Моонзундского архипелага играл Краснознаменный Балтийский флот.

В 21.15 нарком ВМФ Н. Г. Кузнецов был вызван телефонным звонком в Ставку. Уже садясь в машину, Кузнецов увидел выбегающего из здания дежурного по наркомату.

Дежурный подбежал к наркому, отдал ему честь и, переведя дыхание, доложил :

— Они пошли на Берлин.

— В 21.00? — - спросил Кузнецов.

— Так точно, — и, опережая вопрос наркома, подтвердил: — Тремя звеньями.

— Спасибо, — сказал Кузнецов и захлопнул дверцу.

Машина неслась по пустынным улицам Москвы к станции метро «Кировская». С участившимися налетами на Москву и для более оперативной и удобной работы Ставка расположилась здесь, под землей. Перрон был отгорожен от путей высокой фанерной стекой. Поезда на станции не останавливались. В одном углу перрона — узел связи, в другом — кабинет Сталина, а в середине — шеренги столов для работников Генштаба. 8 августа была образована Ставка Верховного Главнокомандования. Верховным Главнокомандующим стал Сталин.

Еще в машине Кузнецов подумал, что Сталин обязательно спросит его, как идут дела по подготовке налета на Берлин, и эта мысль не оставляла его, пока он ехал по опустевшей Москве, пока спускался в метро. «Очень кстати мне успели доложить о начале операции», — отметил про себя нарком, входя в приемную Верховного. Поскребышев сказал, что Сталин уже ждет его.

— Как обстоит дело с налетом на Берлин, товарищ Кузнецов? — спросил Верховный, едва нарком вошел в кабинет.

— Полет начался, товарищ Сталин, — доложил Кузнецов.

— Когда экипажи пошли на Берлин?

— В 21.00 три звена самолетов, ведомые товарищами Преображенским, Беляевым и Гречишниковым, взяли курс на Берлин.

— Хорошо, товарищ Кузнецов. Время их возвращения?

— Около пяти часов утра, товарищ Сталин.

— Под утро над морем густые туманы, товарищ Кузнецов.

— Так точно, товарищ Сталин. Как показала метеорологическая сводка двух предшествующих дней, в районе посадки видимость до 800 метров.

— Мне докладывали, что на аэродроме Кагул взлетно-посадочная полоса рассчитана только на истребители И-153.

— Полоса действительно небольшая, но нами все проверено, товарищ Сталин, — чуть насторожившись, ответил нарком.

Последний вопрос Верховного волновал всех, кто был связан с подготовкой операции.

Весной 1941 года широко развернулись работы по строительству, расширению и реконструкции взлетно-посадочных полос более чем на 200 аэродромах, большая часть которых находилась в новой приграничной зоне, образовавшейся в результате вхождения в состав СССР западных областей Белоруссии и Украины, Латвии, Литвы и Эстонии, где аэродромная сеть была развита слабо и не обеспечивала нормальных условий для базирования авиации.

Одним из таких аэродромов стал аэродром Кагул на острове Сааремаа.

Аэродром построили перед самой войной для истребителей. Взлетно-посадочная полоса около 1300 метров. На западе она упиралась в село, на востоке вплотную подходил сосновый лес, за ним лежало сухое болото, покрытое пнями и камнями. А с юга и с севера к самой границе взлетной полосы подступали хутора с постройками и садами. Вот и вертись как можешь.

Перелет на аэродром Кагул и полеты для проверки маскировки с воздуха показали: бомбардировщики могут взлетать только от самой кромки полосы и садиться так, чтобы шасси касались полосы у самого ее начала. Причем взлетать с бомбовой нагрузкой, не превышающей пятисот килограммов. Состояние аэродрома, изношенность моторов позволяли подвешивать одну бомбу ФАБ-500 или две бомбы по двести пятьдесят или пять стокилограммовых бомб.

Не прошло и трех дней, как полк прибыл на аэродром, а печальный опыт не заставил себя ждать. Кузнецов знал, что 5 августа командующий флотом вице-адмирал В. Ф. Трибуц поставил полку дополнительную срочную боевую задачу: разрушить наблюдательный пункт противника в Пярну. Командир полка полковник Е. Н. Преображенский выделил три экипажа и решил вести звено сам. При взлете правый мотор его самолета от перегрузки стал давать хлопки, тяга упала. Огромная машина, нагруженная бомбами, не могла ни набрать высоты, ни развернуться, чтобы произвести посадку. Не могла садиться и на «живот» — под фюзеляжем висели бомбы, которые грозили взорваться при ударе взрывателем о камень или пень. Преображенский выпустил шасси и плавно стал опускать машину к земле. Самолет коснулся мягкого грунта еще за чертой аэродрома и стал медленно поднимать хвостовую часть. Мгновение — и самолет скапотирует, взорвутся бомбы. Самолет не перевернулся по счастливой случайности: под ним оказался большой валун, возвышавшийся над землей на 70-80 сантиметров. Камень выдавил снизу входной люк стрелка-радиста, разрушил нижнюю часть фюзеляжа до самого хвоста и плотно посадил самолет на себя.

Об этом случае в Ставку не докладывали, но выводы сделали. И сейчас Кузнецову показалось, что Сталин не случайно спросил его про полосу.

— Хорошо, — чуть помедлив, сказал Сталин. — - Как только первый самолет приземлится, доложите.

— Слушаюсь, товарищ Сталин. Кузнецов понял, что разговор окончен, и попросил разрешения уйти. Сталин, склонившись над столом с оперативными картами, кивнул. Выходя из кабинета, Кузнецов взглянул на часы: они показывали 22 часа 15 минут.

Спустя много лет Семен Федорович Жаворонков напишет: «В первом вылете на Берлин много было взлетов неуверенных, почти опасных, и я глубоко внутренне переживал их. С каждым из них как будто отрывалась и уходила вместе с ними частица моего сердца. Кто знает, что их ждет в этом далеком и опасном полете, на двухмоторных колесных самолетах над морем, затем над территорией противника и, наконец, над главным, хорошо защищенным логовом врага, каким являлась столица фашистского государства» .

...Стрелки на циферблате приближались к 21 часу.

Привстав с сиденья, флаг-штурман полка Хохлов открыл астролюк и с ракетницей в руке поднялся над кабиной. Преображенский, увидев Хохлова, кивнул: давай сигнал! Зеленая ракета с шипением ушла в вечернее небо.

Давным-давно, в эпоху парусных судов, было у мореходов поверье: тот, кто увидит «зеленый луч», будет счастлив.

Этот «зеленый луч», прочертивший сумрачное небо и увиденный всеми, должен был принести им удачу.

Аэродром ожил.

Флагманский корабль, ведомый Преображенским, тяжело двигаясь по рулежной дорожке, пошел к старту. На старте с двумя флажками стоял сам Семен Федорович Жаворонков. Он поднял руку, взмахнул белым флажком и протянул его вдоль взлетной полосы.

Хохлов закрыл астролюк, опустился на сиденье и сделал в бортовом журнале первую запись: «Взлет в 21.00».

На старте, опробовав моторы и взяв максимальное число оборотов, самолет медленно сошел с места и, набирая скорость, побежал по взлетной полосе. Пройдя все летное поле, тяжело груженный самолет словно нехотя оторвался от земли, перескочил через кустарник, росший на краю аэродрома, и, уходя вверх, пошел к южной оконечности острова — исходному пункту маршрута.

Мелькнула последняя полоска суши, и теперь самолеты шли над морем. Внизу гребни небольших волн искрились в лучах заходящего солнца. Очертания латвийского побережья, занятого врагом, растворились в подступившей мгле.

Они летели уже 1 час 15 минут... Летели на высоте 6000 метров при температуре воздуха в кабине (!) 38 градусов ниже нуля. От нехватки кислорода появились тяжесть во всем теле, апатия, когда трудно лишний раз поднять руку или повернуться. Прошла команда: полностью открыть подачу кислорода. Дышать стало легче.

П. И. Хохлов:

По расчету мы должны были подлетать к южной береговой черте Балтийского моря. Облачность по-прежнему значительная: 7-8 баллов. В такой обстановке обнаружить береговую черту весьма трудно. Но тут помощь оказала нам ПВО противника. Небо осветили прожекторы, но разрывов зенитных снарядов не последовало. Мы поняли, что пролетаем береговую черту и что фашисты принимают нас за своих. Мы почти точно вышли с моря на контрольный ориентир, опознали его и теперь взяли курс на Штеттин и Берлин.

Евгений Николаевич был удовлетворен первым этапом полета, у него заметно поднялось настроение, и он даже сказал, что неплохо бы сейчас стаканчик горячего чая: уж очень холодно. Я ответил:

— Через сорок минут горячего будет вдоволь, готовься к приему.

— Посмотрим, — засмеялся Преображенский.

Над сушей облачность резко уменьшилась, видимость была превосходная. Впереди по курсу мы увидели работающий ночной аэродром, где все время включали и выключали посадочные прожекторы. Это был аэродром Штеттина, он работал интенсивно — вероятно, возвращались самолеты ударной авиации с Восточного фронта.

И аэродромная служба приняла нас за своих. При включенных прожекторах мы прекрасно видели силуэты рулящих по аэродрому самолетов, движение обслуживающего автотранспорта и стоянки. Руки сами тянулись к бомбосбрасывателю, хотелось послать «подарок» за любезный прием, но нас ждала другая, более важная цель, и лететь до нее было еще с полчаса.

Берлин мы увидели издалека. Сначала на горизонте появилось светлое пятнышко, потом оно стало разрастаться, и вот зарево охватило полнеба. От неожиданности я даже оторопел: фашистская столица была освещена. Берлин к тому времени всерьез ни разу не бомбился, поэтому гитлеровцы особо и не маскировались.

Докладываю в микрофон Преображенскому :

— Перед нами Берлин.

— Вижу! — взволнованно ответил он.

В. М. Кротенко:

Между островами Готланд и Борнхольм перед нами встала отвесная стена грозовой облачности. Наверное, каждого кольнуло: как быть дальше? И вдруг слышим голос Преображенского: «Пробивать облачность». По стеклам кабин застучали крупные капли дождя. Густая темная мгла. Машину резко бросает. Грозовая преисподняя минут пять трепала группу, но летное искусство Преображенского и наших пилотов было сильнее стихия.

Командующий Краснознаменным Балтийским флотом В. Ф. Трибуц, предупрежденный командованием, приказал выслать в точку разворота наших самолетов, на берлинский меридиан, подводную лодку для обеспечения более точной ориентировки. За Борнхольмом повернули на юг. Высота 6800 метров.

Температура — минус тридцать восемь. Холодно. Чтобы согреться, кручу турельную установку с пулеметом, наблюдаю за воздухом. Ваня, наклонившись к люковому пулемету, следит за нижней полусферой. Пересекли береговую черту. Впереди слева Штеттин, недалеко от него виден освещенный аэродром. У немцев идут ночные полеты. Небо стало чистым. То и дело яркая звезда кажется приближающимся истребителем с включенной фарой. Когда летели над Штеттинской бухтой, стрелок-радист Соломон Элькин, приняв звезду за фару истребителя, открыл по ней огонь из пулемета...

Сделав замеры, штурман Хохлов сообщает командиру:

— Встречный ветер семьдесят километров в час.

Вот почему так медленно приближаемся к цели. А может, кажется, что медленно? Изредка позади вспыхивают синеватые столбы прожекторов. Сильный встречный ветер маскирует нас, относя звук моторов назад. Между Штеттином и Берлином внизу дважды прошел узкий луч прожектора вражеского истребителя. Противник, видимо, совершает ночные полеты в зоне ПВО.

— Берлин близко, через десять минут цель, — слышится голос штурмана.

Наша цель — железнодорожный узел, но мечтали летчики попасть в имперскую канцелярию. Застыл, лежа у пулемета, Ваня Рудаков. Руки Преображенского замерзают на штурвале. Но это не беда. Главное — мы у цели.

А. Я. Ефремов:

Над Берлином была яркая-яркая луна. Под ее светом блестела река, хорошо просматривались прямые освещенные улицы, поблескивали трамвайные рельсы, различимы были висящие ниже нас аэростаты заграждения.

Жутковато стало: зенитки не стреляют, истребители противника не атакуют. Нам, привыкшим, хотя и за короткое время, к зенитному обстрелу и воздушным боям, картина эта показалась просто фантастической.

— Иван, почему не стреляют? — на всякий случай спрашиваю И. Г. Серебрякова.

— Да они не знают ничего, не догадываются! Они ведь решили, что нас уже больше нет!

Поспешил, однако, Гитлер с заявлением об уничтожении нашей авиации.

При уличном освещении, да при яркой луне отчетливо видны вокзал, нитка железной дороги. Штурман сообщает:

— Цель перед нами. Боевой курс...