Шел август сорок первого…

Военно-политическая обстановка к началу Великой Отечественной войны благоприятствовала Германии. Империалистические круги США и Англии еще в предвоенные годы поощряли агрессивные планы гитлеровцев. Выгодное стратегическое положение и отсутствие активных военных действий в Западной Европе позволили германскому командованию вместе со своими союзниками сосредоточить у западных границ СССР только одних самолетов около пяти тысяч.

Официальное объявление войны гитлеровское руководство сочло отжившей международной традицией. Война началась внезапно мощным ударом с воздуха.

Несмотря на глубокое продвижение в пределы Советского Союза, гитлеровцы в начальный период войны, столкнувшись с возраставшим день ото дня сопротивлением советских войск, не смогли разбить главные силы Красной Армии в западных районах страны, то есть решить ближайшую задачу плана «Барбаросса». К середине июля противник имел на советско-германском фронте 182 дивизии. Четырнадцать дивизии находились в резерве главного командования германских сухопутных войск. Фашистские войска были нацелены на выполнение задач, поставленных им в директиве по стратегическому сосредоточению и развертыванию. Ближайшими из них являлись:

— для группы армий «Север» — овладение Ленинградом;

— для группы армий «Центр» — разгром советских войск на Смоленско-Московском направлении;

— для группы армий «Юг» — захват Киева и окружение советских войск на Правобережной Украине.

Начальник германского генерального штаба Ф. Гальдер в своем дневнике записал:

«Когда мы форсируем Западную Двину и Днепр, то речь пойдет не столько о разгроме вооруженных сил противника, сколько о том, чтобы забрать у противника его промышленные районы и не дать ему возможности, используя гигантскую мощь своей индустрии и неисчерпаемые людские резервы, создать новые вооруженные силы... Не будет преувеличением сказать, что кампания против России выиграна».

Начался чрезвычайно трудный этап борьбы Советских Вооруженных Сил по срыву гитлеровских «молниеносных» планов. В это время особенно напряженный характер носили бои под Ленинградом, в районе Смоленска, Киева, Одессы, на Крайнем Севере и в Карелии. Фронт приблизился к Москве.

Запомнилось немногое. Воспоминания отрывочные, смазанные, как полузабытый сон. Запомнилось, как быстро заклеили крест-накрест окна, и дом стал похож на человека, которому приложили на ссадины пластырь. Чуть ли не в первый день войны домовый комитет, рьяно взявшийся следить за соблюдением светомаскировки, потребовал от жильцов плотно занавешивать по вечерам окна — и в ход пошли все семейные запасы: байковые одеяла, покрывала и даже темно-голубая скатерть, расшитая крупными красными розами. На крыше установили ручную сирену воздушной тревоги, вой которой я помню до сих пор.

Летом сорок третьего года, когда фронт был уже далеко от Москвы, разыскали мы с ребятами на чердаке эту самую сирену, вытащили ее на крышу и поочередно взялись крутить ручку. Переполошили чуть не весь поселок. На следующий день на крыше снова завыла сирена, но теперь уже никто не испугался.

И напрасно.

...Низко над домом прошел фашистский бомбардировщик Ю-88 с огромными черными крестами на крыльях, а немного погодя следом пронеслась пара Ла-5. Как этот шалый ас забрел под Москву — ведь шел-то сорок третий, — не знаю. Весь двор, оцепенев, проводил бомбардировщик глазами, и только потом, когда гул моторов растаял в летнем душном воздухе, старшие бросились загонять нас, мальчишек, в бомбоубежище.

А в середине июля 1941 года тревоги следовали одна за другой. Бомбоубежище расположилось в подвале, где в мирное время жильцы хранили разное барахло. Как-то глубокой ночью, когда мама, брат и нянька крепко спали, примостившись на деревянных скамьях, я встал и, тихо ступая среди спящих, выбрался наверх, к открытой двери, у которой дежурили две девушки. Притаившись за их спинами, я замер, с наслаждением вдыхая чистый, напоенный ночной влагой воздух.

«Смотри, смотри, — сказала одна из девушек, — Москва горит!» Высунув голову, посмотрел и я туда, куда она показала рукой. В просвете между двумя домами, далеко у горизонта, кромка неба была окрашена в розоватый цвет, как будто не на востоке, а на западе должно было встать солнце. Но больше всего меня поразило небо над Москвой — все оно было исчерчено лучами прожекторов, а за лесом, где небольшой поселок опоясывала Москва-река, зависли яркие лампы, медленно опускавшиеся к земле, освещая и сам лес, и небо, уже готовое встретить день. Яркая гирлянда на мгновение замерла над лесом и разом угасла. Это была серия САБов — светящихся авиационных бомб, сбрасываемых с фашистских самолетов для освещения местности. Но тогда я этого не знал.

С минуту постояв, я так же тихо и незаметно спустился вниз и, растолкав спящую маму, выпалил: «Москва горит!»

Мама не поверила.

Было это 22 июля 1941 года.

8 июля 1941 года Гитлер отдал приказ люфтваффе массированными налетами разрушить Москву. И первый налет был совершен в ночь на 22 июля 1941 года.

Для отражения налета привлекались 170 истребителей, которые вместе с зенитной артиллерией уничтожили 22 фашистских самолета.

Приказом народного комиссара обороны от 23 июля 1941 года за успешные действия по отражению налета на Москву летчикам 6-го истребительного авиационного корпуса ПВО была объявлена благодарность.

В архивных документах 6-го истребительного авиакорпуса ПВО города Москвы записано, что в первом налете участвовало 200-220 фашистских самолетов, но над Москвой сбросило бомбы не более сорока.

А с 22 июля по 20 декабря 1941 года статистика еще более убедительная: 8278 самолето-вылетов на Москву и 207 прорвавшихся к городу бомбардировщиков.

Только 207 бомбардировщиков из восьми с лишним тысяч попыток бомбить Москву!

Ночью 7 августа 1941 года комсомолец 177-го истребительного авиаполка Виктор Талалихин таранил бомбардировщик «хейнкель-111». Во второй половине августа вслед за Талалихиным летчик 24-го истребительного авиаполка Деменчук в воздушном бою сбил Ю-88, таранил бомбардировщик «хейнкель-111», но сам погиб.

Константин Николаевич Титенков, прекрасный летчик, командир 11-го истребительного авиаполка, 22 июля сбивает тяжелей «хейнкель-111» с фашистским полковником и важными документами на борту, 24 июля уничтожает бомбардировщик Ю-88, 29 июля — снова «хейнкель-111». 9 октября Константин Николаевич Титенков погиб.

27 октября в групповом бою с девяткой «мессершмиттов» погибает Герой Советского Союза младший лейтенант Виктор Талалихин...

В октябре и ноябре, когда линия фронта вплотную подошла к Москве, в налетах на город стали принимать участие даже самолеты фашистской фронтовой авиации, такие, как Ме-110 и Ю-87 — пикирующий бомбардировщик. Но и тогда не получались у люфтваффе массированные налеты.

В директиве № 21 от 18 декабря 1940 года (план «Барбаросса») указывалось, что задача ВВС «будет заключаться в том, чтобы по возможности парализовать и ликвидировать воздействие русской авиации, а также в том, чтобы поддерживать операции армии на ее решающих направлениях...».

В ночь на 10 ноября фашисты предприняли последнюю попытку массированного налета: на Москву пошло более ста тяжелых бомбардировщиков, но, потеряв на подходах к городу 45 машин, гитлеровские асы повернули назад.

К слову сказать, к началу 1941 года фашистская Германия имела 135 самолетостроительных и 35 моторостроительных заводов. А начиная с 1940 года на фашистскую Германию работала практически вся авиапромышленность оккупированных ею стран Европы. В день нападения на СССР люфтваффе имели 20 700 самолетов, из них 10 980 боевых, находящихся в строевых частях.

Фашистская пропаганда трубила на весь мир: советский воздушный флот уничтожен и не сможет противостоять силе германского флота, угроза бомбовых ударов по крупным городам Германии исключена.

После очередного доклада в Ставке народный комиссар Военно-Морского Флота Н. Г. Кузнецов попросил у И. В. Сталина разрешения задержаться.

— Что у вас? — спросил Сталин.

— Можно нанести удар по Берлину, — сказал Кузнецов.

Минутная пауза. Наконец:

— Как это вы сделаете?

Кузнецов разложил перед Сталиным карту Балтийского моря. Четкая линия соединяла на ней остров Сааремаа и Берлин.

— Стартовать с острова Сааремаа, идти над морем до южной береговой черты Балтийского моря, оттуда на юг до Штеттина, а затем на Берлин, — начал свой доклад нарком. — После удара по Берлину выйти к морю в районе Кольберга и лететь далее над морем до Сааремаа...

— Какой запас времени? — перебил Кузнецова Сталин. — Мы не можем посылать людей на верную смерть даже для бомбардировки Берлина. Вы это понимаете?

— Да, товарищ Сталин, понимаю.

— Излишне говорить, что удар по Берлину имел бы огромное политическое и моральное значение. Но только в случае успешного завершения всего полета и возвращения экипажей на свой аэродром. И подчеркиваю: только при этих условиях Ставка пойдет на этот шаг.

— Понятно.

— Какими самолетами вы располагаете?

— Ил-4.

— Двухмоторные бомбардировщики?

— Так точно, товарищ Сталин. Самолет ЦКБ-26, впоследствии Ил-4. В 1939 году на нем был установлен воздушный мост Москва — США, проложена трасса для регулярных полетов в Америку.

Самолет конструкции С. В. Ильюшина вначале получил малозвучное название ЦКБ — Центральное конструкторское бюро. Позже самолет переименовали в «Москву», на котором В. К. Коккинаки совершил перелет Москва — Владивосток, а чуть позднее на самолете ЦКБ-26 — Москва — Северная Америка.

Удачной оказалась судьба Ил-4 как бомбардировщика. Скорость с бомбовой нагрузкой — 340 километров в час, максимальная высота — 9 тысяч метров. Созданный в первой половине тридцатых годов, этот самолет достиг десятилетнего возраста. В авиации такой срок жизни — редкость.

С. В. Ильюшин вносил в машину изменение за изменением, все время совершенствуя ее. И испытания всех видов этого самолета проводил В. К. Коккинаки. Испытатель поднялся с грузом в полтонны на высоту 11458 метров, побив на 1173 метра рекорд французского летчика Синьерина.

Это был первый международный авиационный рекорд, установленный советскими летчиками. Спустя несколько дней в газетах было напечатано краткое письмо:

«Летчику-испытателю тов. В. Коккинаки.

Поздравляю с достижением международного рекорда высоты на двухмоторном самолете с коммерческим грузом в 500 килограмм. Крепко жму Вашу руку.

И. Сталин ».

А еще через несколько дней В. К. Коккинаки поднял тот же самолет с тем же грузом, но уже на 1358 метров выше.

...История авиации знает первый рекорд высоты. 29 августа 1909 года французский летчик Латам поднялся на рекордную по тому времени высоту — 155 метров. Это было пределом человеческих дерзаний. Рекорд, правда, продержался недолго, но в анналах история именно он зарегистрирован как первый рекорд высоты.

Одним из первых, кто мечтал о высотных рекордах, был русский пилот Уточкин. Но по требованию своего антрепренера он не имел права подниматься выше забора на ипподроме, чтобы безбилетные зрители не могли наблюдать за полетами.

Борьба за дальность полетов тоже имеет свою историю.

Первый «дальний» перелет зарегистрирован авиационными комиссарами в 1909 году, когда французский пилот Луи Блерио впервые перелетел из Кале в Дувр через Ла-Манш, покрыв без посадки 35 километров при средней скорости 88 километров в час.

Первый кругосветный перелет был совершен в 1931 году выдающимся американским летчиком Вилли Постом за 7 суток 18 часов 50 минут. Он произвел в пути несколько посадок. Валерий Чкалов тоже готовился облететь «шарик». Не успел. Помешала смерть.

В 1938 году американский пилот Говард Юз пролетел вокруг света за 91 час. В пути он сделал всего пять посадок.

— Расскажите подробней о профиле самого полета, — Сталин отошел от карты и, прижимая левую руку к бедру, стал медленно прохаживаться вдоль стола, на котором была разложена карта.

— Длина маршрута туда и обратно — 1700 километров...

— Это соответствует дальности бомбардировщиков? — перебил Верховный.

— Так точно, товарищ Сталин.

— Продолжайте.

— ...из них 1400 километров над морем. Профиль полета сложный: от малых высот при взлете с аэродрома до практического потолка — 7000-7500 метров над самой целью.

— Сколько времени займет полет? — Сталин остановился напротив Кузнецова.

— Полет должен занять около восьми часов с учетом возможности ухода экипажа на второй круг.

— На второй круг при бомбометании?

— Никак нет, при заходе на посадку.

— Хорошо. А сколько времени на это будет иметь каждый экипаж?

— Пятнадцать-двадцать минут, товарищ Сталин.

— Мало, товарищ Кузнецов! Это риск.

— Да, это риск. Воспользоваться другим аэродромом, кроме своего, будет невозможно. Нами продумана система выводов экипажей на свой аэродром, и в момент возвращения будет известна точная метеорологическая обстановка на всех высотах. Для удара по Берлину будут отобраны лучшие экипажи, товарищ Сталин.

— Вы взяли в расчет бомбовую нагрузку, товарищ Кузнецов?

Так точно, товарищ Сталин. Каждый экипаж при полном запасе горючего может взять до пятисот килограммов бомб.

— Хорошо, — Сталин немного помедлил, потом сказал: — Было бы ошибкой думать, что скорость, высота и дальность при большой грузоподъемности являются свойствами, исключающими друг друга. А кто выделяется для решения этой задачи?

— Первый минно-торпедный авиационный полк. Командир полка — полковник Преображенский.

— Сколько экипажей?

— Пятнадцать, товарищ Сталин.

Верховный, не спеша, подошел к письменному столу, постоял с полминуты, потом взял из большой хрустальной пепельницы трубку с круто изогнутым мундштуком и, зажав в правой руке, направился к наркому. Остановившись, сказал:

Ставка обсудит ваше предложение. У вас все, товарищ Кузнецов?

— Все, товарищ Сталин.

— Вы свободны, товарищ Кузнецов. До свидания, — и, повернувшись к Кузнецову спиной, неслышно ступая, пошел к столу.

Ставка утвердила предложение народного комиссара Военно-Морского Флота Н. Г. Кузнецова. Военный совет Балтийского флота получил приказ отобрать пятнадцать экипажей 1-го минно-торпедного полка и к 10.00 2 августа начать их перебазирование на аэродром Кагул (остров Сааремаа).

Вспоминает Герой Советского Союза, генерал-лейтенант авиации, бывший флаг-штурман 1-го минно-торпедного авиационного полка Петр Ильич Хохлов:

Время было горячее. Авиация флота бомбила войска противника в районах Пскова, Луги, Кингисеппа, Таллина, на Подступах к Ленинграду, наносила торпедно-бомбовые удары по кораблям врага, стоявшим в морских базах и шедшим открытым морем, совершала налеты на завод в Турку. В иные дни нам приходилось совершать по три-четыре боевых вылета.

Много раз мы с острой горечью наблюдали, как фашистские летчики бомбят селения и города. И в нас росло желание нанести удар именно по фашистской столице. Это могло показаться в ту пору отдаленной мечтой. Начать с того, что дальности полета двухмоторных Ил-4 из-под Ленинграда, где мы базировались, до Берлина и обратно не хватало.

В конце июля мы с Преображенским уточняли в штабе ВВС фронта подробности взаимодействия морской и сухопутной бомбардировочной авиации. В те дни мы совместно атаковали бронетанковые части фашистов под Кингисеппом. Вопрос был сложный, мы задержались в Ленинграде до ночи, а когда отправились в часть, минут через десять попали под воздушную тревогу. Проскочить пустынные улицы не удалось — первый же патруль остановил наш автомобиль и предложил отправиться в бомбоубежище.

Мы остановили машину у тротуара и вошли под арку ближайшего дома. Народу собралось много. Небо полосовали десятки прожекторных лучей. В те дни вражеским самолетам не удавалось прорываться к городу — противовоздушная оборона преграждала им путь, но на подступах к Ленинграду бомбы рвались...

Все кинулись к убежищу. Остались только мы двое да какой-то старичок.

— Как же вы, — накинулся он на нас, — позволяете фашистам такое? Ваше место в воздухе, а не здесь, под аркой. Совести у вас нет и самолюбия, вот что я вам скажу. Не то вы бы им устроили...

Преображенский пытался что-то объяснить, но старик сердито отвернулся и пошел в убежище.

Возвращались после отбоя в скверном настроении. Больше полпути ехали молча, наверное, каждый думал о том, что сказал старик...

На другой день с рассветом наш полк начал бомбить танки противника в районе Кингисеппа. Весь день беспрерывно вылетали наши эскадрильи. К исходу дня, возвращаясь на аэродром, я увидел, как фашистские самолеты с малой высоты расстреливают все живое, двигавшееся по шоссе, которое вело из Гатчины в Ленинград. Это было зверское истребление мирных жителей. И мы ничем не могли помочь им.

После посадки и заруливания самолетов на места стоянок командир полка собрал летный состав для разбора последнего в этот день вылета. Преображенский начал необычно:

— Что наша жизнь по сравнению с той бойней, что вы видели сейчас на шоссе? Миг. Но и этот миг мы должны дорого отдать, чтобы отомстить фашистам за гибель советских людей.

Потом он рассказал о нашей встрече со стариком в Ленинграде.

В тот день в мой штурманский планшет легла карта с проложенным на Берлин маршрутом, с полными расчетами полета. Ознакомившись с картой, Преображенский сказал, что если лететь, так только с аэродрома на острове Сааремаа (Эзель). Оттуда наш Ил-4 может совершить рейс в Берлин и обратно, захватив с собой, возможно, до тысячи килограммов бомб. Командир полка нисколько не сомневался, что такую задачу перед нами скоро поставят. Он наметил несколько десятков экипажей из нашего полка, которые могли бы справиться с заданием.

И вот однажды в полк для постановки задачи особой важности прилетел из Москвы командующий авиацией военно-морских сил генерал-лейтенант авиации Семен Федорович Жаворонков. Чтобы не раскрывать преждевременно содержание боевого задания, он вызвал к себе только Преображенского и комиссара полка Григория Захаровича Оганезова.

... — Садитесь, товарищи, — пригласил Жаворонков вошедших Преображенского и Оганезова. — Я хочу говорить с вами, но предупреждаю: о нашем разговоре никто не должен знать. — Все это он сказал с какой-то особой значительностью.

Преображенский и Оганезов переглянулись: ничто, казалось, не предвещало неприятностей; вызывать же их двоих для объявления благодарности тоже вроде бы не было причин. Правда, поставленные задачи полк выполнял успешно. Но такую же работу делали и другие...

— На вас выпала задача, — Жаворонков сделал паузу, — бомбить Берлин!

Оганезов так и привстал, услышав это. Наступило молчание.

— Давно пора! — тихо сказал Преображенский. — Слышишь, комиссар?! Берлин бомбить будем! — Командир на мгновение задумался. — Одно только, товарищ генерал: надо искать другой аэродром. Отсюда, с нашего аэродрома, нам не дотянуть...

— Вы опередили меня, — произнес Жаворонков. — Бомбить действительно будете с другого аэродрома. А сейчас день на обдумывание, и начинайте подбор экипажей. Не позднее 4 августа перебазируетесь на тот аэродром, с которого я пойдете на Берлин. Все ясно, товарищи?

— Так точно, товарищ генерал! — сказал Преображенский, вставая, и чуть дрогнувшим голосом добавил: — Прошу включить меня в состав экипажей.

Жаворонков, видимо, был готов к этой просьбе и сухо, голосом, не допускающим возражений, произнес:

— Забываете, товарищ полковник, что вы командир полка. Ваш заместитель — хороший летчик, он и поведет экипажи на Берлин. А вам нужно руководить всеми действиями с земли Работы будет много.

Преображенский понимал резонность требований командующего. Но только одна мысль, что самолеты пойдут на Берлин без него...

— Прошу вас разрешить! Очень прощу! — взмолился Евгений Николаевич.

— Так хочется?! — улыбнулся Жаворонков.

Этот простой, сердечный вопрос сломал тонкий ледок официальности.

— Очень хочется! — в тон ему ответил Преображенский.

Добро! Пойдешь первым, Евгений Николаевич, — понимая состояние Преображенского, разрешил генерал.

Когда они выходили от Жаворонкова, Преображенский обнял Оганезова за плечи и тихо сказал:

— Знаешь, Гриша, мой первый инструктор сказал как-то, что, если полюбишь небо, оно наградит тебя — твоим звездным часом. По молодости я тогда не обратил внимания на эти слова, мало ли что говорят люди. А теперь вот вспомнил...

Евгений Николаевич Преображенский был превосходным летчиком и одаренным командиром. Страстно любил летать и эту любовь прививал своим подчиненным. С начала Великой Отечественной войны Преображенский командовал Первым минно-торпедным авиационным полком. На все боевые задания он водил полк сам, личным примером показывая, как надо воевать. В тяжелой обстановке боевого полета Преображенский умел вести с членами экипажа спокойный разговор, без крика, не уповая на силу официального приказа, пользуясь простыми человеческими словами. Тем не менее подчиненные всегда неукоснительно выполняли его требования. Сам командир педантично выполнял все элементы полета, касающиеся самолетовождения, торпедобомбометания и минных постановок.

Все это Оганезов знал. Но за все время совместной службы Преображенский ни разу не назвал его по имени. Нет, Евгений Николаевич не был человеком замкнутым. Но был у него принцип — никогда не переходить на службе той грани, которая определяет взаимоотношения между командиром и подчиненным. И все, кто служил и летал вместе с ним, чувствовали эту грань, хотя Преображенский ничем не подчеркивал этого. Знал Оганезов и еще одну черту его характера — Преображенский никогда не рассказывал о себе. Особенно о том, как стал летчиком.

А было это так.

Преображенский учился тогда в Череповце, в педагогическом техникуме. И вот прилетел однажды в Череповец самолет. Самый обыкновенный самолет. Теперь-то, по нынешним нормам, конечно, уж совсем необыкновенный. От желающих «покататься» отбою не было. Только один Евгений не мог разделить общую радость: в больнице лежал.

Вскоре райком начал записывать в авиацию добровольцев. Многие тогда хотели стать пилотами. Особенно после призыва IX съезда ВЛКСМ «Комсомолец — на самолет!».

Записался и Евгений Преображенский. На медицинской комиссии забраковали всех, остался в списке один Евгений. Так он попал в авиацию. А рассказывать не любил, потому что выходило: только один Преображенский из всей комсомолия Череповца авиации подошел. Вроде бы и почетно, но за ребят обидно.

Первым его инструктором был летчик Магон. Учил он хорошо. Летали над сушей, над морем, над Севастополем, над бухтой, глубоко вдающейся в город. Может, потому и полюбил Преображенский землю, что хорошо рассмотрел ее с воздуха...

Запомнилось Преображенскому напутствие Магона перед первым самостоятельным вылетом. Давно это было, а помнится, как будто вчера!

— Евгений, знай одно, — сказал ему в тот день инструктор, — волнуюсь не за себя. От радости за тебя волнуюсь! Поднимешься ты сегодня сам, в первый раз и поймешь: какое это счастье — летать! Запомни на всю свою жизнь ощущение первого полета, тогда никакие тяжести не оттолкнут тебя от этой нелегкой профессии. А теперь иди! И помни: будешь любить небо — придет твой звездный час!

П. И. Хохлов:

Много лет спустя, когда я возглавлял штаб авиации Военно-Морского Флота страны, Н. Г. Кузнецов, бывший в 1941 году наркомвоенмором, рассказал мне, как в Москве созрело такое решение.

Между прочим, Семена Федоровича Жаворонкова мы тоже удивили. Когда он вызвал меня и спросил, имею ли карту северной части Германии, я вынул из планшета лист с проложенным маршрутом от Сааремаа до Берлина.

— Как это понимать? — спросил Жаворонков присутствовавшего тут же Преображенского. — Я ведь строго запретил рассказывать кому бы то ни было о предстоящих полетах.

— А мы давно готовились к бомбардировке Берлина, — объяснил я.

— О Берлине никому ни слова, — продолжал Жаворонков. — Это чрезвычайный секрет. Летный состав должен узнать задачу на аэродроме, перед вылетом. Только командиру, комиссару и штурману разрешается вести подготовку. Все, что касается готовности экипажей и техники, докладывать мне.

Вместе с Жаворонковым в полк прибыл и главный штурман авиации военно-морских сил полковник Мостепан. Мы с ним сразу стали готовить все необходимые расчеты для доклада командованию.

Люди трудились с полной нагрузкой. Летчики и штурманы уменьшали девиацию магнитных компасов и радиополукомпасов, составляли новые графики и укрепляли их в кабинах самолетов. Инженеры и технический состав приводили в порядок материальную часть самолетов.

Отобранные в оперативную группу экипажи донимали нас расспросами. Отвечали уклончиво: будем летать на полный радиус действия самолетов, полеты в основном ночные.

К концу дня 2 августа на Сааремаа ушло отделение авиатехнического обеспечения с имуществом и боеприпасами. Бомбы и авиатопливо доставили тральщики Краснознаменного Балтийского флота, которым в то время командовал вице-адмирал В. Ф. Трибуц.

4 августа оперативная авиагруппа поднялась в воздух и взяла курс на остров.

Вспоминает подполковник запаса, бывший стрелок-радист флагманского корабля Владимир Макарович Кротенко:

Ваню Рудакова и меня назначили в экипаж командира полка Преображенского. Евгений Николаевич Преображенский был замечательным летчиком. Сын сельского учителя из Вологодской области, он учился в педагогическом техникуме и оттуда по комсомольскому набору пришел в авиацию. Летал в любую погоду. Бывал в авариях и катастрофах, отчего лицо в шрамах. Несмотря на педагогическую мягкость, тверд, решителен, настойчив при выполнении заданий. На земле был часто окружен молодежью, ибо обладал неистощимым запасом добродушия, веселья. Штурман капитан Петр Ильич Хохлов — скромный, энергичный, такой же голубоглазый и коренастый, как Преображенский. Свой жизненный университет он проходил в Москве, на Красной Пресне, в рабочей семье потомственного металлиста.

Мы с Рудаковым представились полковнику, доложив, что приказом комбрига назначены в его экипаж радистами. Внимательно оглядев нас, Евгений Николаевич сказал:

— О вашем умении стрелять и озорстве наслышан. Готовьте радиоаппаратуру и оружие, скоро будем летать на задания.

4 августа полковник Преображенский я капитан Хохлов с утра выехали в штаб командующего авиацией Краснознаменного Балтийского флота. Возвратились оттуда после полудня. Когда командир и штурман вышли из машины, их сразу окружили летчики. Все хотели узнать наконец задание. Но полковник ответил приказом:

— По самолетам. Вылет через сорок минут. За мной взлетают Александров, Беляев, Плоткин, Ефремов, Дроздов, Гречишников, Дашковский, Русаков, Фокин, Мильгунов, Финягин, Трычков, Леонов, Кравченко. В воздухе — строй «клина».

Такого еще не бывало — лететь, не зная куда и зачем. Но все поняли: задание будет особое.

Три часа дня. Самолеты набрали высоту. Далеко справа проплыл купол Исаакия. Остались позади, растаяв в дымке, Ленинград и Кронштадт. Под самолетами — гладь Финского залива. Высота — -300-400 метров, летим на запад. Внизу проплывают острова. Справа угадывается Хельсинки, слеза — Таллин. Бомбардировщики летят дальше. Свернули к архипелагу Моонзунд. Позади остров Хийумаа.

Под нами — Сааремаа.

Идем на посадку. Голубое небо, теплое солнце и удивительная тишина, нарушаемая беззаботными голосами птиц. Просто не верилось, что где-то рядом идет война.

Вспоминает Герой Советского Союза, полковник запаса, бывший летчик; 1-го минно-торпедного авиационного полка Андрей Яковлевич Ефремов:

Подхожу к самолету, меня мой штурман, И. Г. Серебряков, спрашивает:

— Куда летим, Андрей?

— Если б я знал, — отвечаю, А что еще Ване скажешь? Ясно, что не отдыхать летим...

И вот мы заходим на Сааремаа. Первым садится Преображенский, за ним иду на посадку я, потом Плоткин, а за Плоткиным экипаж Гречишникова. Мы так всегда и летали. Отрулили с полосы. Вылезли. И. Г. Серебряков огляделся по сторонам и говорит мне:

— А аэродромчик, командир, не подарок.

Впечатление от аэродрома действительно было не самое радостное: грунтовое поле, взлетная полоса коротковата. Лес, сухие болота, валуны по краям поля, хутора. Словом, маловат аэродром для бомбардировщиков. Но дело такое: коль прилетели — . работать с него будем, а уж коль работать будем, то и устраиваться надо так, чтоб удобно было. В первый же день стали и обживать новое место: рулежные дорожки к местам стоянок строить (я свой бомбардировщик, как сейчас помню, хвостом к церкви поставил), маскировать самолеты.

...Заглохли моторы, и такая мирная тишина установилась вокруг! Вспомнилось мне детство, раннее утро на берегу небыстрой речушки, заросшей по затененным берегам осокой, неброскими, но крепкими ветлами.

Небо над островом чистое-чистое. Ляжешь на спину и присмотришься: темное оно, глубокое, как у речных яров вода. Ветерок с моря ласковый тянет.

Все это особенно остро воспринималось после полетов — то ли сама жизнь напоминала о себе, то ли и впрямь все, что с детства было дорого, в памяти всплывало и требовало защиты.

...Работа авиации дальнего действия всегда сопряжена с риском. Длительный полет проходит над территорией противника, и малейшая неисправность машины или резкая перемена погодных условий могут привести к большим неприятностям.

Не следует забывать, что объект бомбометания всегда укреплен противовоздушной обороной: сотни зенитных орудий, эскадрильи истребителей «ждут» самолеты авиации дальнего действия.

Только риск риску рознь...

Вечером 23 февраля 1942 года Америка услышала голос Франклина Рузвельта: «В Берлине, Риме и Токио о нас говорят как о нации «слабаков», «торгашей», которые нанимают английских, русских и китайских солдат сражаться за нас. Пусть повторят эго теперь! Пусть они скажут это мальчикам в «летающих крепостях»! Пусть они скажут это морской пехоте!»

Пока президент говорил перед микрофоном, у побережья Калифорнии, вблизи Санта-Барбары, всплыла японская подводная лодка. Ее командир имел приказ ознаменовать речь президента артиллерийским обстрелом побережья. Обошлось без жертв. Но пропагандистский эффект был достигнут. На следующую ночь в Лос-Анджелесе объявили воздушную тревогу. Стрельба зенитной артиллерии в «белый свет, как в копеечку» шла всю ночь. Паника охватила многие города Америки.

18 апреля 1942 года в целях пропаганды Рузвельт нанес ответный удар. По его приказу авианосец «Хорнет» скрытно подошел к Японским островам. Шестнадцать бомбардировщиков стартовали с его палубы и сбросили бомбы на Токио. Назад вернуться они уже не могли — поднялись с авианосца на расстоянии, позволяющем полет лишь в одном направлении... Только один самолет смог совершить посадку где-то на территории Китая. Все летчики, попавшие в плен к японцам, были казнены.

Риск риску рознь...

На пресс-конференции журналисты спросили президента:

— Откуда взлетали бомбардировщики?

Рузвельт загадочно ответил:

— Из Шангра-Ла.

Никто из присутствующих не смог найти на карте место с таким «восточным» названием.

Для справки: Шангра-Ла — загородная резиденция президента Америки — находилась в ста с небольшим километрах к северу от Вашингтона. Рузвельт часто жил там. В узком кругу он и окрестил свое убежище от столичной суеты — Шангра-Ла.