Глава V.

Крушение Империи

Когда в 1943 г. японцы вспомнили про обещания, данные народам региона до войны и забытые после ее начала, это коснулось и Малайи. В январе 1943 г. японское командование в Малайе подтвердило статус султанов как религиозных глав своих государств и вернуло им прежние оклады, т. е. открыто взяло на себя протекционистские функции англичан. Еще через несколько месяцев были восстановлены государственные советы в султанатах. Изменилось и отношение к буржуазным националистическим организациям. Сразу же после падения Сингапура японцы освободили из тюрьмы руководителей Союза молодой Малайи (СММ) и разрешили им воссоздать свою организацию, но просуществовала она лишь несколько недель и в июне 1942 г. была запрещена. С 1943 г. политика японцев стала более гибкой, и они вновь стали опираться на те силы, которые шли на сотрудничество с Японией, в том числе и на СММ.

Следует заметить, что «желтый» расизм японской пропаганды входил в противоречие с чисто прагматическими целями военных и политиков, и оттого «табель о рангах» различных этнических групп Малайи не вполне соответствовала реальному положению вещей. Официально на первом месте в Малайе стояли малайцы, которых объявили «братьями» японцев и противопоставляли всему «пришлому» населению. Однако в действительности наиболее тесные связи у японской армии были не с малайцами, а с индийцами. Это было вызвано тем, что в Сингапуре базировалась армия С. Ч. Боса и там же находилось его Временное правительство свободной Индии. Так как движению Боса придавали большое значение в Токио, в Малайе японцы старались не возбуждать против себя сильную индийскую общину. В результате [448] и экономические позиции индийского капитала, хотя и подорванные нарушением традиционных колониальных связей, не так ущемлялись, как в других оккупированных странах, и индийская община в целом была менее других национальных групп поражена войной, хотя, конечно, японская оккупация отнюдь не улучшила ее положения, и чем ближе к концу войны, тем сильнее были в ней антияпонские настроения. Условия в лагерях, где содержались пленные индийцы, были куда лучше, чем в лагерях для военнопленных англичан, и именно из военнопленных агентам Боса удалось набрать костяк своей армии — несколько тысяч военнопленных предпочли жить в казармах ИНА, а не за колючей проволокой в лагерях.

Подавляющей массе малайцев — крестьян и рабочих на плантациях — «расовая близость» к японцам не мешала бедствовать, голодать и умирать в трудовых батальонах, хотя в целом малайское крестьянство, особенно в тех областях, где оно могло самообеспечиваться, пострадало не так, как население городов. В то же время национальное малайское буржуазное движение после 1943 г. заметно активизировалось. Сознавая свою слабость, оно в основном надеялось добиться успехов путем союза с более сильным национально-освободительным движением Индонезии. Союз молодой Малайи завязал связи с индонезийскими националистами и даже с созданной японцами индонезийской армией ПЕТА, подполковником которой стал один из лидеров СММ — Ибрахим бин Якоб. Однако прошел еще год, прежде чем японцы всерьез восприняли паниндонезийские идеи. В июле 1945 г. в Сингапуре состоялась конференция представителей японской военной администрации всех тех образований, на которые делился малайско-индонезийский мир. Это совещание запоздало на много месяцев и никакого значения не имело, ибо капитуляция Японии была близким делом. На совещании японские администраторы наконец-то решили поддержать концепцию Великой Индонезии, которая могла привлечь [449] на их сторону малайскую и индонезийскую буржуазию и сделать ее союзником в борьбе с растущим партизанским движением, руководимым чаще всего левыми силами. В результате этой конференции в Малайе было разрешено создание националистической организации КРИС (Особое народное движение). Прошел еще месяц, прежде чем Ибрахиму бин Якобу удалось собрать в Куала-Лумпуре учредительную конференцию КРИС, на которую приехали представители 20 различных организаций.

В определении судеб Малайи эта конференция никакой роли сыграть уже не могла — Япония капитулировала, а Индонезия провозгласила свою независимость отдельно от Малайи. Решения конференции имели значение лишь для будущих отношений с Англией, и именно Великобританию имели в виду делегаты конференции, когда принимали резолюцию о борьбе за независимость Малайи с целью присоединения к Индонезии. Ибрахим бин Якоб после этого перебрался в Индонезию, а руководство КРИС перешло к д-ру Бурхануддину. В течение еще одного месяца эта организация принимала резолюции, пока не вошли английские войска и не закрыли ее. Однако сам опыт существования КРИС не прошел бесследно, так как это было первое значительное объединение малайской буржуазии, и из КРИС выросла через некоторое время Малайская национальная партия, сыгравшая определенную роль в освобождении Малайи от колониальной зависимости.

На нижней ступени социальной лестницы в оккупированной Малайе оказались китайцы, причем если китайская буржуазия была лишь ограблена, то десятки тысяч китайских кули, и до войны бывших самой бесправной частью населения страны, оказались в невыносимом положении. Они не могли, подобно малайцам, уйти к родственникам в сельскую местность, не могли, как индийские кули, вступить в армию. Единственной альтернативой голодной смерти для многих из них оказалось бегство на границу джунглей, где [450] женщины, дети и старики могли хоть как-то прокормиться, собирая дикие растения и очищая небольшие участки земли для посева, а молодые мужчины — присоединиться к партизанам.

Коммунисты, которым удалось скрыться из Сингапура после его падения, ушли в горные районы Джохора, а те, что оставались в северных княжествах, — в горы Перака и уже в первые недели японской оккупации создали там группы сопротивления. Партизанские отряды, действовавшие в горах Малайи, быстро росли, и к началу 1943 г. в Антияпонской армии народов Малайи (ААНМ) насчитывалось более 7 тыс. бойцов. Армия эта опиралась на поддержку созданного в подполье и выросшего вскоре до 300 тыс. человек Антияпонского союза Малайи (АСМ). Сочетание боевых действий и широкого народного сопротивления придало антияпонской борьбе в Малайе особенно массовый и организованный характер. Антияпонская армия имела единое командование и подразделялась на полки, батальоны и роты. Во главе каждого подразделения стояли командир, политкомиссар и работник, руководивший образованием бойцов. Отряды имели свои зоны, базы в горах и хорошо налаженную связь с городами и отделениями Антияпонского союза, которые помимо снабжения партизан продовольствием и деньгами образовали добровольную разведсеть, охватившую всю страну. Поэтому японцы уже с 1943 г. чувствовали себя в Малайе неуверенно, и за пределами городов власть практически принадлежала партизанам.

Существование мощной армии, с которой японцы ничего не могли поделать, способствовало созданию в военные годы единого антияпонского фронта и сплочению основных национальностей страны. Большинство бойцов в ААНМ были китайцами, но в ее отрядах сражались также и индийцы, и малайцы. Руководители армии подчеркивали этот факт, и само антияпонское движение получило название «движение трех звезд» (На красном флаге ААНМ [451] были три звезды, символизирующие китайцев, малайцев и индийцев, объединенных в борьбе против оккупантов).

В 1944 г. английская разведка наладила связи с партизанами Малайи, координировала с ними действия, снабжала оружием и получала разведданные. Однако, несмотря на попытки в этом направлении, никакой власти над Антияпонской армией англичане не имели и даже не знали, кто конкретно ею руководит.

С начала 1945 г. ААНМ перешла от диверсий и засад на дорогах и у местных комендатур к более широким операциям. Особо крупные сражения разгорелись в Джохоре, когда японские карательные отряды попытались ликвидировать партизанские базы. Считается, что в этих боях погибло более тысячи японских солдат. Вскоре в Малайе возникли освобожденные районы, ставшие базой для проведения первых социальных преобразований в стране. Незадолго до конца войны компартия Малайи опубликовала программу, в которой ставились, в частности, следующие задачи: изгнание японских фашистов и образование в Малайе республики; создание правительства, представляющего все национальности; преобразование партизанских отрядов в Национальную армию обороны.

Летом 1945 г. ААНМ контролировала уже несколько городов и большую часть территории горных штатов. На ее счету было более 10 тыс. убитых японских солдат, а сами партизаны потеряли в боях с карателями куда больше. Всего же за годы оккупации число жертв японских захватчиков составило более 100 тыс. человек.

Когда японцы капитулировали, английских войск в Сингапуре еще не было. Отряды антияпонской армии покидали джунгли и занимали города. С ними вместе выходили сотни тысяч семей, которые, как указывалось, бежали в леса из городов, с приисков и плантаций — кто от голода, кто от преследований. Это было в основном китайское, абсолютно бесправное и изголодавшееся население, которое, с одной стороны, подвергалось преследованиям японцев и уничтожалось [452] ими в ходе карательных экспедиций, с другой — было резервом антияпонской армии, ее глазами и ушами.

Пока в Куала-Лумпуре заседали немногочисленные политики из КРИС, рассуждая о возможностях присоединения к Индонезии, страна была похожа на развороченный улей — все было в движении, сотни тысяч людей шли по дорогам, возвращаясь в города или на плантации. Отряды Антияпонской армии старались наладить порядок, формируя местные органы власти, организуя милицейскую службу и хоть какое-то снабжение городов. Возрождались профсоюзы. В то же время единство действий, достигнутое во время войны, начало рушиться. Малайская буржуазия ждала возвращения англичан, потому что считала, что господствующее влияние коммунистов (в основном китайцев) в Антияпонской армии угрожает ее позициям в стране. Политика японцев, никогда не устававших утверждать, что Малайя — страна, где малайцы — «высшая раса», а китайцы — пришельцы, которых держат из милости, также дала свои плоды. Месяц, прошедший между капитуляцией Японии и приходом английских войск, характерен появлением трений между этническими группами страны. Начались стычки и внутри китайской общины, в которой шло размежевание между сторонниками Коммунистической партии Малайи и Гоминьдана.

Таким образом, промежуток между уходом японцев и приходом европейцев привел к провозглашению независимости Малайи. Главной причиной этого являлась национальная рознь, накладывавшаяся на социальные противоречия. Этот фактор использовали в своих интересах англичане. Первой же их акцией по возвращении в Малайю было изменение административного устройства страны, объявленное в октябре 1945 г. Система косвенного управления через султанов ликвидировалась, и Малайя разделялась на две части. Собственно Малайя, состоявшая из девяти султанатов и двух сеттльментов, объявлялась коронной колонией Малайский Союз. Сингапур с его по преимуществу китайским и индийским [453] населением становился отдельной колонией. Местные органы власти, установленные Антияпонской армией, были распущены.

В отличие от материковой Малайи на Северном Калимантане в Сараваке и Сабахе никакого сопротивления оккупантам на первых порах не было. Его вызвали к жизни сами японцы, которые начали сгонять население на принудительные работы, отбирать рис и продовольствие. К тому же всякий обмен с другими странами прекратился, и, как везде, вскоре начала ощущаться нехватка предметов широкого потребления. Хуже всех приходилось китайцам, составлявшим в Сараваке и Сабахе многочисленную общину. В их руках находилась, в частности, почти вся местная торговля. Среди китайцев Саравака были сильные проанглийские настроения, и когда с 1943 г. в Сараваке начали появляться английские разведчики, они встретили там благожелательный прием. В Сабахе же существовали традиционные и тесные связи с филиппинскими островами Сулу, где разворачивалось партизанское движение против японцев. Слухи об успехах партизан на Сулу, сообщения о неудачах японцев на тихоокеанских островах возрождали надежды на то, что захватчиков скоро можно будет изгнать.

Особенно быстро стали развиваться события, когда во главе антияпонского движения в Сабахе встал молодой англизированный китаец Альберт Куок, создавший Ассоциацию обороны заморских китайцев и установивший постоянные связи с американской разведкой. Куок полагал, что, если поднять восстание в Сабахе, японский гарнизон которого был весьма слаб, и договориться о помощи с филиппинскими партизанами, можно будет освободить Сабах, не дожидаясь, когда придут союзники. Узнав об этом, американские разведчики встревожились — восстание было почти наверняка обречено на неудачу, и в таком случае разведка США лишалась важной базы в этом районе. Возможно, восстание и удалось бы отсрочить, но в начале октября 1943 г. [454] стало известно, что японцы намерены провести новый набор для дорожных работ, а также собираются вывезти очередную партию девушек-китаянок для публичных домов. Немедленно были отправлены гонцы на Сулу, откуда прибыло несколько прау — длинных лодок с вооруженными партизанами. 10 октября они напали на г. Джесселтон (ныне Кота-Кинабалу) с моря, тогда как местные китайские отряды — с суши. Японский гарнизон, не ожидавший нападения, был перебит до последнего человека. Нападающие вооружились трофейным оружием и стали ждать подкреплений с Сулу или помощи от американцев.

Японское командование в Сабахе было перепугано не столько самим восстанием, сколько возможной реакцией своего начальства и тем, как бы выступление китайцев Сабаха не послужило примером для соседних областей. Японцы подтянули артиллерию и начали бомбардировать Джесселтон, а повстанцы тем временем не нашли ничего лучшего, как штурмовать прибрежный японский пост. Когда пост взять не удалось, среди повстанцев, как часто бывает при стихийном и плохо организованном бунте, воцарилось уныние, и они разбежались по деревням.

В ближайшие дни японцы методично прочесали все окрестности. Любая деревня, которую подозревали в том, что она дала приют повстанцам, сжигалась, ее жителей расстреливали. Чтобы предотвратить дальнейшие жертвы, вождь восстания Куок, скрывавшийся в джунглях, решил сдаться. (Японцы обещали прекратить репрессии, если сдадутся руководители штурма.) 19 декабря он пришел в комендатуру и объявил японцам, что теперь можно прекратить казни. Естественно, ничего не изменилось. Охота за повстанцами продолжалась еще месяц. И только когда японцы решили, что население области достаточно напугано, они устроили завершающую публичную массовую казнь. 21 января Куок и 175 повстанцев были обезглавлены. 130 человек, в основном те, кто в восстании участия [455] не принимал, были отправлены в концлагерь на о-ве Ла-буан, где почти все погибли.

Но спокойствие японцев было недолгим. Прошло совсем немного времени и созрело новое восстание. Оно должно было начаться 13 апреля 1944 года, но буквально за день до этого японцы узнали о нем и успели арестовать всех его руководителей. На этот раз месть японцев была особенно жестокой: на прибрежных островах, куда должны были пристать прау с Сулу, было перебито все мужское население. Снова начались казни в Джесселтоне и внутри страны.

10 июня 1945 г. на Лабуане и в Брунейском заливе высадилась 9-я австралийская дивизия, которую поддерживала военная эскадра. Японские войска, которые были к тому времени значительно усилены и насчитывали около 20 тыс. человек, упорно сопротивлялись и отказались сдаваться даже после капитуляции Японии. Лишь 11 сентября австралийцы вошли в Кучинг, а 23 сентября — в Джесселтон. На западном побережье Сабаха японцы держались до 19 октября. Бои были настолько отчаянными, что в Джесселтоне, когда туда вошли австралийцы, остался невредимым лишь один дом, а в Сандакане — ни одного.

В отношении Индонезии японские власти и в последние полтора года оккупации продолжали проводить политику проволочек. С одной стороны, никто не препятствовал Сукарно и другим националистам периодически просить японцев поспешить с независимостью, с другой — никаких практических шагов в этом направлении не предпринималось. Во второй половине 1943 г. получили «независимость» Бирма и Филиппины, в октябре последовало признание «суверенной державой» марионеточного Китая. В Индонезии же все ограничивалось деятельностью совещательных советов, членам которых выдавали автомашины и особняки из числа конфискованных у голландцев. Правда, японцы пригласили нескольких индонезийских лидеров в Токио, чтобы они могли [456] лично выразить благодарность императору за то, что индонезийцам «предоставили возможность принять участие в управлении своей страной». Индонезийских делегатов заставили три дня репетировать поклоны и примерять черные фраки, а во время приема император даже протянул Сукарно руку, после чего индонезийцам были вручены ордена Восходящего солнца высоких степеней. Поездка в Японию широко освещалась в японской и индонезийской прессе, но для индонезийцев была полна разочарования. К тому же по возвращении японское командование информировало Сукарно, что Путера не отвечает возложенным на нее задачам и потому должна быть распущена. Вместо нее с 1 марта 1944 г. начала функционировать организация «Джава хококай» (Союз верности народу), которая была под еще более строгим контролем, чем Путера. И хотя Сукарно был назначен главой этого союза, его самостоятельность была еще более ограниченна. Фактически всю свою энергию оратора он тратил на агитацию в пользу трудовой повинности, реквизиций и преданности японскому «старшему брату».

Тем временем рост недовольства в Индонезии усиливался, подпольные группы и отряды возникали в различных местах архипелага. Однако национальные лидеры, прежде всего сам Сукарно, по-прежнему стремились ни в коем случае не допустить открытых выступлений. Их целью было добиться предоставления независимости мирным путем, пользуясь ухудшающимся положением Японии на фронтах.

Осенью 1944 г. премьер-министр Японии Койсо заявил, что в будущем Япония обязательно предоставит независимость индонезийскому народу. Это заявление было подкреплено послаблениями в политической деятельности. Например, было разрешено вывешивать национальные флаги. Сукарно был информирован об этих переменах самим генералом Ямамото, который вызвал его к себе и сообщил, что предоставление независимости — вопрос решенный. Правда, время указать трудно и все будет зависеть от положения на фронтах. Это заявление [457] для Сукарно, по его собственным словам, было настолько неожиданным, что он не смог сдержать слез. Естественно, что Ямамото предложил Сукарно приложить еще больше усилий для помощи японцам, и тот согласился на это.

Есть основания полагать, что политика открытой поддержки японцев вызвала оппозицию даже в ближайшем окружении Сукарно. Подходил к концу 1944 год, первые десанты союзников высаживались на Новой Гвинее и восточных островах Индонезии. К тому же сотрудничество с Японией уже дорого обошлось Индонезии: положение в стране было настолько тяжелым, что дальнейшие поборы, мобилизация и реквизиции могли вызвать стихийные восстания крестьян. Но Сукарно был непоколебим в убеждении, что любой путь, кроме выжидания, ведет к большим жертвам и обречен на поражение. В этом его рассуждении была натяжка, на которую обращали внимание оппоненты Сукарно: в действительности промедление начала борьбы с Японией означало не сохранение сил национального движения, а лишь сохранение позиций лидеров этого движения. Население же и без того находилось в тяжком положении, тысячи людей ежедневно гибли от голода, истощения и пыток, погибали на тихоокеанских островах.

Типичным примером разрозненности и в конечном счете беспомощности индонезийского национального движения перед лицом японской военной машины стало восстание в феврале 1945 г. батальона ПЕТА в Блитаре на Восточной Яве. Этот батальон занимался строительством береговых укреплений, а в случае высадки союзников должен был охранять дороги, фабрики и мосты. В батальоне было 10 японских инструкторов во главе с капитаном. Работа была тяжелой, приходилось не только строить заграждения на болотах у берега океана, но еще и трудиться в подсобном хозяйстве, обслуживавшем японских инструкторов. Вместе с солдатами ПЕТА работали «ромуся», согнанные из деревень, вечно голодные, десятками умиравшие от болезней и истощения. Рядом были деревни, разоренные [458] японцами. Так что можно понять, какие чувства преобладали в батальоне.

К тому же, несмотря на попытки японцев отрезать Яву от внешнего мира, было ясно, что японцы терпят поражения и им все труднее сдерживать натиск американцев, приближавшихся с востока. Известно было, что многих «ромуся» посылали на дальние острова и в большинстве случаев те погибали. Поэтому, когда в батальоне возникли слухи, что его намерены отправить на острова, солдаты решили захватить склад с оружием, перебить японцев, а затем укрыться в районе горы Келуд, которая возвышалась неподалеку от Блитара. Что делать после того, как будет занята гора Келуд, никому не было ясно — солдатам казалось, что при первой же вести о восстании в Блитаре поднимется вся Индонезия и начнется всеобщее восстание. Руководителями восстания стали командиры взводов и адъютант командира батальона Муради. Офицеры более высокого ранга от участия в восстании устранились.

В ночь на 14 февраля 1945 г., перебив инструкторов, добровольцы захватили склад с оружием и боеприпасами и вооружили батальон. Затем, введя в действие минометы, батальон пошел в наступление на Блитар. Японский полицейский участок был взял штурмом, были перебиты почти все японцы, которые жили в городском отеле. После того как город был освобожден, повстанцы, следуя своему плану, тремя колоннами отправились к горе Келуд.

Восстание батальона ПЕТА было для японцев тревожной неожиданностью. Причины восстания были неизвестны, и, если не подавить его быстро, пожар мог перекинуться и на другие батальоны. Поэтому уже к утру в Блитаре был японский пехотный полк, присланный из Маланга, а из Сурабаи спешили танковые колонны. Решено было, однако, покончить с восстанием без боя и представить его как недоразумение. Для этого из Джакарты был направлен в Блитар сам начальник штаба 16-й армии и глава военной администрации [459] Ямамото, который имел репутацию гибкого политика. ПЕТА была в основном его детищем, и восстание в ней грозило большими неприятностями лично ему.

Повстанцы, окопавшиеся на западных склонах горы Келуд, спокойно наблюдали, как японцы стягивают кольцо вокруг их позиций. Когда всем, включая повстанцев, стало ясно, что помощи ждать неоткуда, японцы выслали парламентеров. Муради согласился сдаться при условии, что батальон не будет разоружен, против восставших не будет возбуждено судебное преследование и японские инструкторы впредь будут хорошо обращаться с индонезийцами. В ином случае батальон будет продолжать сражаться. Требования повстанцев были вполне приемлемы для японцев, так как их целью было вывести повстанцев из джунглей. В результате батальон спустился с гор и официально сдался, а командир японского полка торжественно вернул Муради его саблю. Обе стороны были удовлетворены: индонезийцы — потому что доказали свою силу, японцы — потому что повстанцы были у них в руках.

Понимая, что слухи о событиях в Блитаре неизбежно распространятся по всей Яве и вызовут возбуждение в других батальонах ПЕТА, японцы еще некоторое время продолжали делать вид, что инцидент исчерпан. Когда все успокоилось, в Блитаре начали работать следователи военной полиции. Постепенно один за другим 52 участника восстания были арестованы и отправлены в Джакарту. Для того чтобы придать этому делу характер законности, была создана комиссия из пяти видных индонезийцев, призванная объективно определить степень вины повстанцев, которых обвиняли в убийствах японских солдат и чиновников. Комиссия оказалась в сложном положении. Само согласие участвовать в ней уже ставило индонезийцев на сторону японского «порядка», тем более что в комиссию были введены и командиры батальонов ПЕТА. Поэтому комиссия пошла на компромисс. Она заявила, что индонезийцы, разумеется, [460] виновны, но не заслуживают сурового наказания, так как были воодушевлены национальными идеями. Этого японцам и надо было. Японский суд взял из постановления комиссии лишь признание вины заключенных, смягчающие же обстоятельства отмел, как не имеющие отношения к делу. Восемь руководителей восстания были казнены, остальные оказались в тюрьме, где многие умерли, так и не дождавшись освобождения.

Восстание в Блитаре было крупнейшим из антияпонских вооруженных выступлений в Индонезии (есть сведения о еще пяти подобных выступлениях, но меньшего масштаба и не ставших известными в то время). Сукарно, рассматривавший ПЕТА как опору будущей национальной революции, в официальном заявлении выразил сожаление по поводу восстания и назвал его «неразумным и вредящим интересам индонезийского народа». Он по-прежнему делал ставку на мирное развитие событий. Однако, несмотря на проявление верности Японии, военная администрация не спешила с выполнением обещаний. И неизвестно, когда бы воз сдвинулся с места, если бы не продолжающееся ухудшение положения Японии. 5 апреля 1945 г. Советский Союз денонсировал пакт о нейтралитете с Японией. 8 мая капитулировала гитлеровская Германия. Американцы заняли Филиппины и подходили к берегам самой Японии. Японское министерство по делам Великой Восточной Азии зашевелилось. 11 мая оно заявило, что к январю 1946 г. Индонезии будет предоставлена независимость. Это было первое официальное заявление, в котором указывалась точная дата. На рубеже июня японцы разрешили провести заседание Исследовательского комитета по подготовке независимости, который должен был решить, каким будет индонезийское государство.

Три дня заседаний прошли в жарких дискуссиях. Светские националисты были за секуляристский характер независимой Индонезии, часть мусульманских лидеров выступили с требованием создать «мусульманское» государство. Были и сторонники точки зрения, что Индонезия к независимости [461] попросту еще не готова. Сукарно, выступившему на заседании Исследовательского комитета 1 июня, удалось выдвинуть формулу, которая не только положила конец разногласиям, но и стала официальным лозунгом индонезийской политики на много лет вперед. Этой формулой были «панча сила» — пять принципов, которые должны были лечь в основу будущего государства. Они заключались в индонезийском национализме, гуманизме и интернационализме, демократии, социальном благоденствии и вере в бога. Заканчивая свою речь, Сукарно заявил, что все эти принципы можно свести к одному — принципу взаимопомощи (готонг-ройонг): вместе работать, вместе проливать пот, достигать общих интересов. Этот принцип должен действовать между богатыми и бедными, между мусульманами и христианами, между индонезийцами и неиндонезийцами. «Индонезийское государство, создаваемое нами, должно стать государством взаимной помощи!»

Пять принципов Сукарно были настолько общими и допускали столь различное толкование, что удовлетворяли все спорящие стороны. Это была база, на которой могли сотрудничать такие различные силы, как мусульмане, радикалы и даже феодалы. Пользуясь моментом, Сукарно вместе со своими ближайшими помощниками набросал проект конституции будущей Индонезии. Индонезия объявлялась единой республикой (японцы предлагали федеральное строение государства), охватывающей всю территорию Нидерландской Индии.

Разговоры о независимости, надежды на ее скорое получение сопровождались тревожными слухами. По мере приближения войны к границам Индонезии становилось все яснее, что голландцы не откажутся от своей крупнейшей колонии. С 1944 г. в Австралии трудился крупный колониальный администратор, заместитель генерал-губернатора Нидерландской Индии ван Моок. Возглавляемое им правительство в изгнании (генерал-губернатор Старкенборгх Стахувер находился в японском плену) разрабатывало свои планы для Индонезии, суть [462] которых заключалась в возвращении статус-кво. Для претворения в жизнь этих планов администрация ван Моока старалась привлечь к себе всех индонезийцев, по той или иной причине оказавшихся за пределами своей страны. В основном это были представители служилой аристократии, однако имелись и антифашистски настроенные левые лидеры, которые перед войной находились в концлагере на Новой Гвинее и, как отмечалось, были эвакуированы в Австралию до прихода японцев.

Голландская администрация предполагала переправиться на территорию Индонезии и объявить себя единственным законным правителем Нидерландской Индии, как только американцы займут какой-нибудь крупный город. Рассчитывали, что это будет Амбон или Манадо на севере Сулавеси. Но все попытки голландцев поторопить союзников (своих войск у них не было) оказались тщетными. Для американцев этот фронт был второстепенным, и тратить силы на освобождение голландской колонии они не считали необходимым. Нежелание союзников таскать каштаны из огня для Голландии в конечном счете дорого обошлось последней — администрация ван Моока так и не смогла до самого конца войны ступить на землю Индонезии, а пока она оставалась в Австралии, ее деятельность была чисто условной.

К концу войны антияпонские настроения в ПЕТА достигли опасного уровня, ненадежными стали и все массовые организации. Умеренные политики-индонезийцы не уставали предупреждать японцев, что они не в состоянии контролировать народ, так как не имеют на это полномочий, и советовали поторопиться с предоставлением независимости, если Япония не хочет получить в тылу в самый ответственный момент войны грандиозное восстание и потерять Индонезию вообще. Однако в Токио по-прежнему медлили. Японскую политику в этом вопросе хорошо характеризуют следующие слова из секретного послания, которое командующий Южной армией маршал Тераути получил из Токио 29 июля 1945 г.: «В принципе император дарует индонезийцам [463] независимость, однако она может быть провозглашена лишь тогда, когда участие России в войне станет неизбежным». Таким образом, последние надежды Токио основывались на Том, что, если Советский Союз отсрочит свое вступление в войну, у Японии появятся шансы продержаться еще несколько месяцев.

Однако до вступления в войну СССР оставалось всего несколько дней. Кроме того, судьба Индонезии могла быть решена и локальными успехами союзников на востоке архипелага. О существовании правительства ван Моока японцы знали, знали они и о его планах объявить официально о своем возвращении, как только будет освобожден достаточно крупный населенный пункт. Японское командование допускало даже, что голландцы пойдут на провозглашение независимости Индонезии, лишь бы вырвать инициативу из рук Японии и привлечь на свою сторону индонезийцев. В этих условиях дальнейшее промедление становилось опасным.

6 августа маршал Тераути вызвал к себе в ставку в Сайгон трех индонезийских представителей — Сукарно, Хатгу и Раджи-мана. Приняв делегатов, маршал объявил им: «Японское правительство передает дело независимости нашего народа в ваши руки». После этого индонезийские лидеры на несколько дней попали в вихрь светской жизни — высокие японские чины устраивали в их честь банкеты и обеды, на которых уверяли, что дела Японии идут успешно и наступление союзников приостановлено. В улыбках и речах генералов проскальзывала тревога, но индонезийцы оставались в неведении о действительном положении вещей, пока не возвратились 15 августа в Джакарту. Там они узнали, что советские войска уже продвигаются по Маньчжурии; более того, в Джакарту проник слух, что Япония, потрясенная мощью этого наступления, а также применением американцами какого-то нового оружия невиданной силы, уже капитулировала. Правда, японское командование в Индонезии отказывалось подтвердить эти слухи, да и сам Сукарно, убежденный, [464] что понимает обстановку лучше, чем горячие головы в Джакарте, которые предлагали немедленно напасть на японцев и разоружить их, полагал, что война продлится еще несколько месяцев. Тем не менее молодые офицеры ПЕТА и даже радикалы из ближайшего окружения Сукарно требовали от него провозгласить независимость немедленно. За этим требованием скрывалось желание использовать ситуацию — если голландцы войдут в Индонезию, уже ставшую независимым государством, им будет труднее обращаться со страной как со своей колонией, от кого бы эта независимость ни исходила.

Прежде чем сделать столь ответственный шаг, Сукарно решил узнать, как же в самом деле обстоят дела, у пользовавшегося репутацией умеренного деятеля и даже либерала вице-адмирала Маеда. Сукарно и сопровождавший его Хатта задали адмиралу вопрос, сдалась ли уже Япония. Адмирал на него прямого ответа не дал, и Сукарно решил собрать Комиссию по подготовке независимости (КПН) утром 16 августа. Но уже вечером 15 августа руководители подпольных антияпонских групп в Джакарте провели совещание, на котором решили добиваться незамедлительного провозглашения независимости. Для того чтобы подтолкнуть к этому решению Сукарно, группы отправили к нему делегатов, которые потребовали без промедления объявить Индонезию независимой. Провозглашение независимости, говорили они, должно стать актом волеизъявления народа, а не подарком уже погибающего японского милитаризма. Признавая Сукарно вождем революции и выдвигая его кандидатуру на пост президента, подпольщики требовали, чтобы он дал сигнал, по которому поднимутся тысячи людей. Однако Сукарно отказался. Он сказал молодым революционерам, что Джакарта — еще не вся Индонезия, что народ не готов к борьбе, которая приведет лишь к жертвам, и что в любом случае он категорически отказывается принимать участие в «ночном перевороте». [465] Сукарно поддержал и пришедший в разгар горячего спора Хатта.

Положение радикалов было сложным. Признавая Сукарно вождем революции, они зависели от его решений. Ни одна из левых групп в тот момент не могла предложить альтернативы Сукарно или Хатте. Но и промедление они считали крайне нежелательным. Поэтому, уйдя от Сукарно, подпольщики вновь собрались на совещание, на котором приняли решение прибегнуть к отчаянному шагу: похитить Сукарно и Хатту, с тем чтобы показать им, что народ действительно готов к революции, а кроме того, и обезопасить их от возможных действий японцев — существовала опасность, что японцы могут пойти на ликвидацию лидеров страны.

В 4 часа утра 16 августа несколько молодых людей вошли в кабинет Сукарно и предложили следовать за ними. Вскоре Сукарно и Хатта были уже на пути в небольшой городок неподалеку от Джакарты, который контролировался батальоном ПЕТА, арестовавшим японских инструкторов. Солдаты, не подозревавшие, что приезд Сукарно и Хатты не был добровольным, радостно встретили вождей революции. Другие отряды ПЕТА тем временем устанавливали контроль над окрестностями города.

Сукарно и Хатту пригласили в здание штаба батальона, где их уже ждали руководители левых групп. Встало солнце, последних выловленных в городке японцев вели в тюрьму, толпы народа собрались вокруг лагеря, ожидая, что скажет им Сукарно. Сукарно вышел, окруженный радостными подпольщиками. Он тоже улыбался — он согласился вернуться в Джакарту и провозгласить независимость.

Комиссия по подготовке независимости собралась вечером 16 августа. Поздней ночью была принята Декларация независимости, которую утром 17 августа Сукарно зачитал толпе, собравшейся перед его домом. «Мы, индонезийская нация, — говорилось в ней, — настоящим провозглашаем независимость Индонезии. Вопросы, связанные с передачей [466] власти, и другие вопросы будут решены самым тщательным образом в кратчайший срок». Подписана декларация была Сукарно и Хаттой.

Сейчас же после принятия декларации ее текст был передан на телеграф и в информационное агентство, и по всей стране начались массовые манифестации, во время которых демонстранты срывали японские флаги. Японские солдаты, не получив никаких указаний на этот счет от своего начальства, не вмешивались. Тем не менее лидеры Индонезии по-прежнему предпочитали не торопиться и, когда некоторые члены КПН предложили объявить комиссию Учредительным собранием, на это не пошли. Единственное, чего удалось добиться радикальной молодежи, — это расширение состава комиссии на шесть человек в основном за счет включения в нее представителей антияпонского подполья. Новые члены комиссии, занявшие место на ее левом крыле, неустанно толкали КПН, предпочитавшую ждать благоприятного хода событии, к решениям. В результате комиссия приняла первую конституцию свободной Индонезии. По ней Индонезия объявлялась унитарной республикой, во главе которой стоял президент (им стал Сукарно), обладающий чрезвычайно широкими полномочиями. Поста премьер-министра конституция не предусматривала и даже не уточняла, каким должен быть состав совета министров, что еще более усиливало власть президента. Она провозглашала равенство всех граждан республики и ее верховное право на «землю, воду и природные богатства».

19 августа было сформировано первое правительство независимой Индонезии, состав которого отражал многообразие политических сил и слоев, принявших Декларацию независимости. В тот же день радикалы, чувствовавшие свою силу, потребовали от Сукарно превращения ПЕТА в национальную армию и разоружения японцев. После этого, игнорируя приказ японского командования о роспуске ПЕТА, индонезийские части начали нападать на японские казармы [467] и склады оружия. Сукарно не протестовал против подобных действий, но и не санкционировал создания национальной армии.

Нерешительность индонезийского правительства, как бы продолжавшего молчаливо признавать за японской армией право управлять страной, вела к разногласиям в рядах национально-освободительного движения. Во главе левого крыла этого движения встал штаб «Ментенг 31», названный так потому, что располагался в доме № 31 по улице Ментенг в Джакарте. Правые также объединялись. Одна из созданных ими групп даже похитила руководителей штаба «Ментенг 31», но похищенным удалось бежать. 19 сентября штаб «Ментенг 31» провел в Джакарте грандиозную демонстрацию. Правительство в целом ее не поддержало, а японцы заявили, что возражают против ее проведения, и даже вывели на улицы танки. Это не помешало демонстрантам: потоки людей стремились к площади Икада, обтекая танки и игнорируя японские патрули.

В стране создалось необычное положение. Японские войска, не сдавшиеся еще союзникам, так как некому было сдаваться, не отрицали за Индонезией права на независимость и никаких действий, направленных на свержение правительства Сукарно, не предпринимали. В то же время японская полиция и армия в конце августа — начале сентября продолжали вести борьбу со штабом «Ментенг 31» и радикальными антияпонскими группами, арестовывая известных своими левыми взглядами индонезийцев — например, были арестованы коммунисты Айдит и Лукман. Таким образом, фактически японская администрация расчищала дорогу умеренным буржуазным элементам в индонезийском руководстве, сотрудничавшим с японцами все военные годы. Со своей стороны, правительство Индонезии продолжало вести себя сдержанно по отношению к японской администрации, но приняло принципиально важную резолюцию от 29 августа, в которой говорилось, что господство Нидерландов над Индонезией [468] завершилось 9 марта 1942 г., так как нидерландское правительство оказалось неспособным обеспечить безопасность и благосостояние индонезийского народа.

Штаб «Ментенг 31» и связанные с ним политические и профсоюзные организации опирались на отряды ПЕТА, охваченные стремлением скорее изгнать из страны всех иностранцев. В сентябре 1945 г. в различных частях Индонезии вспыхивали бои между японскими и индонезийскими войсками. Вся железнодорожная сеть перешла в руки мощного левого союза железнодорожников, который собственноручно разоружил японскую транспортную полицию. Опасаясь, что левые силы придут к власти, Сукарно попытался подчинить их своему влиянию, объявив о создании в стране единой Национальной партии Индонезии с самим собой во главе. Но обстановка не благоприятствовала президенту, и единая партия распалась, просуществовав чуть больше недели. Для политической жизни страны был характерен обратный процесс — оформления и дробления различных партий.

Провозглашение независимости Индонезии создало неожиданный и неприятный для западных союзников прецедент. Так как английские войска были заняты подготовкой к высадке в Сингапуре и боевыми действиями в Восточной Бирме, немедленный десант в Индонезии был малореален. Конечно, Сингапур и Малайя для англичан были куда более важной и нужной целью, чем голландские владения. К тому же, хотя формально Южная армия маршала Тераути капитулировала, реакция японцев в Индонезии была непредсказуемой: английское командование уже сталкивалось со случаями, когда японские части даже по получении приказа о капитуляции продолжали сопротивление.

Не имея возможности ввести свои войска в страну немедленно, лорд Маунтбеттен счел за лучшее послать маршалу Тераути телеграмму, в которой возлагал ответственность за поддержание порядка в Индонезии до прихода туда союзных войск на японские войска. Одновременно Маунтбеттен [469] направил в индонезийскую столицу миссию адмирала Петерсона, которая должна была проследить, чтобы японцы не капитулировали перед «самозванцами». Прибыв в Джакарту 15 сентября на крейсере «Кэмберленд», Петерсон, к своему удивлению, обнаружил, что Республика Индонезия уже существует, причем не только в Джакарте, но и в провинциях, где действует гражданская администрация. Созданы министерства и ведомства и даже гражданская полиция.

Адмирала Петерсона больше всего волновала судьба Сурабаи — крупнейшей морской базы и порта, нормальная работа которого была необходима для беспрепятственной высадки английских войск. Однако заставить японский гарнизон Сурабаи продержаться до подхода англичан не удалось: японцы наотрез отказывались сражаться и к концу сентября сдались индонезийским отрядам. Английское командование сделало выговор японскому коменданту, но Сурабаю этим, разумеется, вернуть не удалось.

29 сентября первый английский десант наконец высадился в Джакарте. Десант был невелик и не имел полномочий бороться с индонезийцами. Его командир генерал-лейтенант Кристисон сделал официальное заявление, что десант прибыл для того, чтобы разоружить японцев. В то же время Кристисон от имени Великобритании признал правительство Индонезии де-факто. Сукарно, выступая 2 октября, обратился к индонезийцам с просьбой сохранять спокойствие. Если цели англичан таковы, как официально объявлено, то индонезийское правительство им препятствовать не будет.

Но все было не так просто. Петерсон все еще оставался на Яве. По должности он был выше генерала Кристисона и дезавуировал его, заявив, что признание Кристисона не означает признания правительства в Джакарте Великобританией. Он добавил, что английские войска будут поддерживать в стране порядок до тех пор, пока не начнет функционировать законное правительство Нидерландской Индии. [470]

4 октября до Джакарты наконец добрался ван Моок и занял губернаторский дворец. В тот же день с новой партией английских десантников прибыли и первые голландские части, переброшенные из Европы. Для голландских и английских солдат все было просто: индонезийцы, захватившие власть, сотрудничали во время войны с японцами, теперь тех и других необходимо разоружить.

Сукарно понял, что молодая республика должна защищаться сама — никто не придет к ней на помощь. Поэтому 5 октября был опубликован президентский декрет о создании Национальной армии Индонезии, костяк которой должны были составить части ПЕТА. Этот декрет запоздал на полтора месяца — если бы подобное предложение молодых радикалов было принято в середине августа, правительство могло бы уже сделать немало для создания собственных вооруженных сил. Теперь же оказалось, что армия плохо вооружена, слабо организована, и, хотя численность ее была велика, армией как таковой она еще не стала. К тому же и отряды ПЕТА далеко не все сохранились в первозданном виде — при распадении японской оккупационной машины многие солдаты, которые были мобилизованы насильно, покинули батальоны ПЕТА и разошлись по домам.

Таким образом, времени для создания вооруженных сил, которые могли бы защитить республику, не оставалось. У союзников с окончанием войны высвободилось достаточно войск, которые можно было бросить на «наведение порядка» в Индонезии. Голландские власти отказывались вступать в какие-либо контакты с правительством республики и в то же время лихорадочно нащупывали связи с политиками, на которых можно было бы опереться. Обвиняя Сукарно и Хатту в коллаборационизме, они старались подорвать позиции руководства республики.

В последних числах октября наступил кризис. Понимая, что для дальнейшего контроля над страной необходимо овладеть морской базой в Сурабае, англичане 25 октября высадили [471] там войска. Одним из первых их действий была замена индонезийских флагов английскими и введение военного положения. Однако на требование сдать оружие индонезийские отряды ответили отказом, и начались бои, длившиеся с перерывами целый месяц. Обороной Сурабаи начался новый этап в истории молодой Индонезийской республики — война за независимость.

Захват летом 1944 г. американскими войсками Марианских островов, заметно ухудшивший стратегическое положение Японии, создал целый ряд новых возможностей для союзников. Изучив обстановку, американский Комитет начальников штабов пришел к выводу, что после высадки на о-ве Лейте в самом центре Филиппин и отвлечения к этому пункту основных японских сил должен быть нанесен удар по Тайваню. Это был смелый план: в случае его успешного осуществления война немедленно переносилась к берегам Японии, а японские войска в Китае и Юго-Восточной Азии отрезались от метрополии. Однако против этого плана выступил генерал Макартур, считавший необходимым сначала овладеть Филиппинскими островами. Возвращение на Филиппины освободителем от японцев было для Макартура делом престижа — он обещал, что вернется, когда улетал с Батаана, оставляя свою армию сражаться в безнадежной битве, и он должен был вернуться. «Филиппины, — писал он в Вашингтон, — это американская территория, где наши лишенные поддержки части были уничтожены врагом. Практически все 17 миллионов филиппинцев остаются верными Соединенным Штатам и терпят невероятные угнетения и страдания из-за того, что мы не смогли оказать им защиты и поддержки. Мы обязаны выполнить наше великое моральное обязательство... Более того, если Соединенные Штаты сознательно пройдут мимо Филиппин, оставив наших военнопленных, интернированных лиц и лояльных филиппинцев во вражеских руках, даже не попытавшись спасти их, мы нанесем глубочайшую психологическую травму и признаем [472] правдивость японской пропаганды, утверждающей, что мы покинули Филиппины на произвол судьбы и не намерены проливать кровь американцев ради их освобождения».

Генерал Маршалл в ответном послании настойчиво рекомендовал Макартуру не позволять, «чтобы личные чувства и вопросы филиппинской политики» застилали основную цель — выиграть войну с Японией. Маршалл пытался убедить Макартура, что высадка на Тайване призвана ускорить падение Японии и отнюдь не означает предательства по отношению к Филиппинам. Однако Макартур не сдался — он обратился прямо к президенту США, хорошо понимая, что соображения внутренней политики (Рузвельт как раз в те дни был выдвинут кандидатом в президенты на четвертый срок) резко усиливают его позицию. Уединившись с президентом на борту крейсера «Балтимор», он смог преодолеть сопротивление верховного командования. Высадка на Лейте с последующими десантами на Минданао и Лусон и маршем на Манилу была назначена на 20 декабря 1944 г. Началась подготовка к самой грандиозной из десантных операций на Тихом океане.

Императорский штаб в Токио в те дни также старался угадать, где будет нанесен следующий удар. Рассматривались различные варианты, в том числе высадку на Филиппинах, на Тайване и даже на Окинаве (последний вариант рассматривали и американцы). Комплекс действий по отражению высадки был торжественно наименован «Се-Го» (Операция «Победа»), однако всем было ясно, что ни о какой победе речи уже быть не может.

Так как наиболее вероятным объектом американской высадки были все же Филиппины, решено было именно там дать последний и решительный бой. При этом сразу же обнаружилось принципиальное противоречие между ставкой и командованием на Филиппинах. Последнее намеревалось дать решительное сражение на о-ве Лусон, разветвленная дорожная сеть которого позволяла быстро перебрасывать [473] подкрепления в любую точку. Ставка же была уверена в том, что сражение будет выиграно еще до высадки с помощью авиации и флота, — голые цифры числа самолетов и кораблей внушали уверенность в том, что, собрав все силы, можно будет добиться решительного превосходства над американцами. Более того, явно занизив возможности американцев, японская ставка предположила, что десант на Минданао последует в январе 1945 г., а на Лусон — не ранее марта.

Подготовка к высадке на Лейте проходила по всему Тихому океану. Ее целью было разрушить коммуникации японских войск и уничтожить их авиацию не только на Филиппинах, но и на других японских базах, которые после падения Сайпана были в пределах досягаемости. 6 сентября 1944 г. начались налеты на о-ва Палау, расположенные в 550 милях к востоку от Минданао, 9 и 10 сентября подвергся массированным налетам сам Минданао, затем последовали атаки на Окинаву и Тайвань. В воздушные бои над Тайванем, начавшиеся 12 сентября, были впервые вовлечены японские истребители, базировавшиеся в самой Японии. За три дня этих боев 2-й воздушный флот Японии был разгромлен, потеряв более 300 самолетов. Поэтому неудивительно, что когда маршал Тераути, под номинальным руководством которого находились войска на Филиппинах, старался уверить подчиненных, что воздушный флот выполнит свою задачу, генерал-лейтенант Курода заметил: «Концепция победы в воздухе сама по себе замечательна. Но нельзя воевать одной только концепцией. Словами не потопишь американские корабли, и это становится ясно, когда начинаешь сравнивать нашу и американскую авиацию».

Командующий армией, которая должна была защищать Минданао и соседние острова, генерал-лейтенант Судзуки ранее других японских командиров предположил, что высадка состоится на о-ве Лейте, громадная бухта которого, могла вместить [474] любое число десантных судов, а расположение острова в центре архипелага позволяло затем в случае успеха выбирать наиболее удобные цели. Он даже перебазировал часть своих войск к бухте, но дальнейшему укреплению японских позиций воспрепятствовали свои же собственные паникеры. 10 сентября наблюдательный пункт в бухте Давао на юге Минданао сообщил, что началась высадка американского десанта, во главе которого движутся тысячи танков-амфибий. Прежде чем удалось сообразить, что перепуганные наблюдатели приняли за танки буруны в бухте, резервная дивизия была уже переброшена на юг Минданао, оголив таким образом Лейте.

Указанный эпизод весьма характерен для обстановки, царившей в эти дни в японской армии, которой все больше овладевала истерия. Выражалась она в многочисленных формах — и в самоубийственных атаках «камикадзе», и в роковой обреченности бессмысленных сражений «до последнего человека», и в нелогичных метаниях командования, бесцельно перебрасывавшего свои дивизии. Выражением этой истерии была и слепая вера в самые дикие слухи, которая может быть сравнима с такой же верой гитлеровцев в последние дни войны, надеявшихся то на «секретное оружие», то на армию Венка, которая должна освободить окруженный Берлин. Точно так же в Токио, когда в битве над Тайванем был разгромлен 2-й японский воздушный флот, поверили в сообщения о великой победе японской авиации, уничтожившей американские воздушные силы.

В этой обстановке острова на подходе к Филиппинам с такой неожиданной легкостью перешли в руки американцев, что американское командование перенесло высадку на Лейте на 20 октября. В ходе подготовки к высадке 12 октября последовали два крупных налета на Лусон и Тайвань. Японцам удалось поднять в воздух 230 истребителей, но превосходство американцев в технике и мастерстве пилотов было столь велико, что в воздушных боях практически все японские истребители были сбиты. По выражению командовавшего [475] этим боем японского вице-адмирала Фукудоме, японские истребители были схожи с яйцами, «которые кидали о каменную стенку». Попытка японских бомбардировщиков ночью уничтожить американские корабли у Тайваня также не увенчалась успехом. Однако желание победить и отсутствие боевого опыта у пилотов-новобранцев привели к тому, что возвратившиеся бомбардировщики сообщили о крупнейшей победе в истории Японии. Атак как американский флот, выполнив свою задачу, ушел от Тайваня и обнаружить его не удалось, японское командование предпочло поверить в столь желанную победу. В результате 16 октября, всего за четыре дня до начала высадки американских войск на Филиппинах, в Токио было опубликовано официальное коммюнике, в котором сообщалось, что в результате грандиозной победы у берегов Тайваня потоплено 11 вражеских авианосцев, два линкора и т. д. В коммюнике признавалось, что 312 японских самолетов не вернулись с задания, но эти потери казались столь незначительными по сравнению с потерями американского флота, что император объявил о проведении специального торжества.

17-19 октября небольшие десанты американцев заняли несколько островков в бухте Лейте и установили там маяки для флотилии вторжения. Японское командование получило сообщения находившихся на этих островках постов о том, что они подверглись нападению, но, будучи убеждено, что после разгрома американского флота у Тайваня опасность для Филиппин ликвидирована, восприняло их как очередные проявления паники. К тому же над бухтой навис густой туман, и японские самолеты не смогли установить, есть ли в том районе противник.

19 октября американская армада в составе 420 транспортов и 157 военных кораблей вошла в бухту Лейте и тяжелые морские орудия начали громить прибрежные позиции японцев. Одновременно американские самолеты добивали остатки японской авиации на Лейте и Минданао. Канонада продолжалась [476] и на рассвете 20 октября, когда почти без помех первые транспорты достигли берега. Американский и филиппинский солдат установили на берегу флаги США и Филиппин.

Генерал Макартур спустился в катер и направился к транспорту «Джон Ленд», на борту которого из США привезли президента Филиппин Осменью (он занял этот пост после смерти Кесона) и генерала Карлоса Ромуло. «Карлос, мой мальчик! — закричал генерал, поднимаясь по трапу. — Вот мы и дома!» Президент Осменья вежливо улыбался. Для него участие в предстоящей церемонии не было столь желанным, как для Макартура. Менее всего он хотел быть привезенным в обозе победителя. Лишь после личного обращения президента Рузвельта Осменья согласился на такой шаг.

Вскоре торжественная толпа сановников и генералов, окруженных множеством репортеров, спустилась на изрытый снарядами пляж. Слышалась артиллерийская канонада — это американские десантники выбивали японцев из провинциального центра Таклобан. Макартур присел на поваленное дерево и, спросив президента: «Как вам нравится дома?», не дожидаясь ответа, продолжал: «Как только мы возьмем Таклобан, я передам вам филиппинскую администрацию. Наверное, это случится скоро — события развиваются по нашему плану».

Город был взят на следующий день, а 22 октября состоялся запланированный торжественный митинг. На митинге со ступеней провинциального дворца под далекий шум канонады Макартур объявил ликующим филиппинцам: «Я вернулся!» Свидетели этого события утверждают, что генерал находился в состоянии эйфории. Он передал власть над освобожденными территориями престарелому президенту. После этого американцы расселись по джипам и умчались делать историю дальше, а всеми забытый президент Филиппин остался стоять на ступенях. Какой-то молодой американский офицер, задержавшийся на площади, [477] предложил подвезти его в своем джипе. Президент согласился и отправился искать себе место для ночлега.

Когда масштабы американского вторжения на Филиппины уже не вызывали никаких сомнений, в Токио решили немедленно бросить к архипелагу все имеющиеся у империи морские силы. Местом сражения была избрана бухта Лейте, в которой было решено запереть, как в ловушке, и уничтожить американский флот и транспорты с войсками. Очевидно, этот план имел бы смысл, если бы его осуществление началось на несколько дней раньше. В сложившейся же ситуации, даже если бы японскому флоту удалось прорваться в бухту, эффект от такой победы был бы невелик. Транспорты уже выгрузили войска и снаряжение, а боевые корабли, выполнив свою задачу, вышли из бухты и заняли позиции для отражения возможного японского нападения.

К Лейте шли три японские эскадры, 1-й мобильный флот вице-адмирала Озавы был подобен пустому ореху, так как был силен лишь по видимости. Этот флот состоял из одного большого и трех легких авианосцев, а также из двух линкоров, переоборудованных в авианосцы. Слабость 1-го мобильного флота заключалась в том, что на все авианосцы осталось лишь 116 самолетов, остальные были уничтожены во время боев у Марианских островов, а новых флот не успел получить.

1-й ударный флот под командованием вице-адмирала Такэо Куриты шел к Лейте от Сингапура и должен был нанести основной удар. В его составе было два крупнейших в мире линкора — «Мусаси» и «Ямато», пять более старых линкоров меньшего размера, 11 тяжелых крейсеров, ряд легких крейсеров и эсминцев. В открытом бою этот флот мог сосредоточить огонь более сильный, чем любой другой флот на земле. Наконец, эскадра вице-адмирала Нисимуры, состоявшая из двух линкоров и четырех эсминцев, должна была помочь двум указанным флотам.

Недалеко от о-ва Палаван флот Куриты был замечен патрулировавшими там двумя американскими подводными лодками, [478] которые сообщили о приближении большой японской эскадры и приняли решение атаковать. В 5 час. утра 22 октября подводные лодки приблизились к японскому флоту и, не замеченные эсминцами охранения, выпустили весь запас торпед с расстояния менее 1 км. Четыре торпеды поразили флагманский тяжелый крейсер «Атаго», который немедленно начал тонуть — адмирал Курита едва успел перейти на эсминец. Несколько торпед вонзились в борт тяжелого крейсера «Майя». Раздался странный оглушающий звук, «словно у самого уха мнут целлофан», как вспоминал командир подводной лодки, и крейсер на глазах разломился пополам. Итак, уже на дальних подступах к цели Курита потерял два тяжелых крейсера. Еще один крейсер был поврежден настолько, что пришлось отправить его обратно. Было ясно, что путь и местопребывание флота стали известны американцам, о чем адмирал и сообщил в Токио. Оттуда он получил радиограмму: «Продолжать выполнение приказа».

Для того чтобы добраться до Лейте, флоту Куриты следовало пройти сквозь узкие проливы между филиппинскими островами. Сделать это при условии, что он не имел никакой воздушной поддержки — все авианосцы в то время находились в нескольких сотнях миль к северу от Филиппин, — было очень непросто. Тем не менее, рассчитывая на помощь наземной авиации, базировавшейся на Филиппинах, и на мощь противовоздушной обороны своих кораблей, Курита приказал им окружить кольцами суперлинкоры «Ямато» и «Мусаси» и продолжать путь.

В 8 час. утра, уже находясь в проливах, Курита увидел американские разведывательные самолеты, которые вели постоянное наблюдение за движением японской эскадры. Он немедленно радировал в Манилу, требуя, чтобы его прикрыли с воздуха. Но в это время последние из японских самолетов на Филиппинах гибли в отчаянных и бессмысленных попытках прорваться к американским кораблям. Поэтому, когда первые волны американских самолетов пошли на медленно и осторожно [479] идущий между островами флот Куриты, они могли атаковать его безбоязненно. Несколько бомб и торпед сразу же попало в суперлинкоры, которые и стали основной целью нападающих. Однако линкоры были столь «непотопляемы», что, пораженные в упор, продолжали идти вперед. В следующей атаке торпедоносцев в 10 час. утра в «Мусаси» врезались еще три торпеды, но и это не дало желаемого результата. Курита слал отчаянные радиограммы в Манилу: «Мы подвергаемся постоянным атакам вражеской авиации. Немедленно сообщите о мерах, принимаемых вами, чтобы остановить их», но никаких мер ввиду отсутствия самолетов, естественно, принято не было. История повторялась. Три года назад «Рипалз» и «Принц Уэльский» гибли у берегов Малакки, и у сингапурского командования не было истребителей, чтобы защитить их. Теперь роли переменились: Манила молчала, а волны американских самолетов, вылетая из редких облаков, спокойно пикировали на эскадру.

В час дня в «Мусаси» попали четыре тяжелые бомбы, еще одна торпеда смогла наконец пробить борт линкора. «Мусаси» начал отставать. В отчаянии от собственной беззащитности командир «Мусаси» уговорил Куриту разрешить ему отражать следующую атаку американцев из артиллерии главного калибра — восемнадцатидюймовых орудий, мощь которых Курита приберегал для грядущего боя с американскими линкорами, понимая, что введение их в действие до этого — стрельба из пушек по воробьям. И действительно, даже когда линкор сам вздрогнул от залпа заряженных картечью орудий, американские самолеты продолжали как ни в чем не бывало нестись на цель. Первый в истории «Мусаси» боевой залп из орудий главного калибра оказался и последним: сразу полтора десятка торпед ударило в медленно ползущий линкор, он содрогнулся и почти остановился. Большинство надстроек линкора было сметено бомбами.

Чтобы уменьшить крен, оставшийся в живых старший офицер приказал заполнить водой балластные цистерны. [480]

«Мусаси» еще держался на плаву, но после очередной атаки американских самолетов его скорость упала до 6 узлов и от него остался лишь корпус — все надстройки исчезли. В надежде спасти линкор Курита приказал ему повернуть назад и под защитой двух эсминцев идти к Калимантану.

Потеряв значительную часть эскадры, Курита решил более не испытывать судьбу и отступить. Было лишь 4 часа дня, адмирал не знал, сколько еще вылетов могут сделать американские самолеты, а надежда на помощь с Филиппин уже пропала. Флот развернулся и пошел вдогонку «Мусаси». Так продолжалось в течение часа. Но американские самолеты больше не появлялись, и Курита, решив, что сумерки близки, рискнул — еще раз развернул свои корабли и возобновил путь к бухте Лейте. В этот момент он получил радиограмму с «Мусаси», что линкор почти совсем потерял ход и в любой момент может пойти ко дну. Еще через час крупнейший в мире линейный корабль перевернулся и затонул.

1-й мобильный флот тем временем продвигался к Филиппинам, не принимая участия в бою. Однако командовавший им адмирал Озава знал, как разворачиваются события, и решил пожертвовать своим флотом ради того, чтобы Курита смог выполнить задачу. С этой целью он дал открытым текстом радиограмму о своем местонахождении, надеясь, что американцы клюнут на эту удочку и уйдут от Лейте, чтобы разделаться с ним. О своем решении он сообщил и Курите, но тот, как потом выяснилось, его радиограммы не получил и потому, продолжая путь в сгущающихся сумерках, был уверен, что 3-й американский флот поджидает его у выхода из проливов. На самом же деле американцы, перехватив послание Озавы, кинули ему навстречу значительную часть кораблей.

Если путь перед адмиралом Куритой был открыт, то шедшая южнее эскадра Нисимуры двигалась прямо в ловушку — навстречу ожидавшему ее у выхода из пролива Суригао 7-му американскому флоту адмирала Кинкарда. Отражая непрерывные [481] атаки самолетов, торпедных катеров, эсминцев, Нисимура упрямо шел вперед, стараясь выйти на расстояние артиллерийского огня и тем самым получить единственный шанс погибнуть не бесцельно. В 4 часа утра следующего дня остаткам эскадры Нисимуры — трем кораблям, прошедшим все заслоны на пути к 7-му флоту, — удалось все же сблизиться с кораблями Кинкарда. Шесть линкоров, не считая других кораблей, встретили потрепанные корабли Нисимуры залпами в упор. Это был безжалостный расстрел, в котором японские корабли не имели никаких шансов устоять. Эскадра была уничтожена до последнего корабля. Такая же участь постигла и 2-й мобильный флот, пришедший тем же путем вслед за Нисимурой и собранный из разномастных старых кораблей под командованием вице-адмирала Симы.

Тем временем Курита, не зная, что корабли 3-го американского флота, которые стерегли выход из пролива Сан-Бернардино, ушли на север, чтобы уничтожить флот адмирала Озавы, вышел, не встречая никакого сопротивления американцев, в Филиппинское море, где и увидел в лучах восходящего солнца американские авианосцы. Курита решил, что это и есть американский флот, прикрывающий Лейте, и обрушил всю мощь своей эскадры на небольшой вспомогательный авианосный отряд. Эсминцы охранения авианосного отряда, ставя дымовые завесы и отвлекая японские корабли торпедными атаками, смогли задержать японцев, и большая часть американских кораблей спаслась. Курита же в этой гонке потерял еще полдня. К тому же самолеты с американских авианосцев непрерывно атаковали его эскадру, которая к концу этого боя потеряла еще три тяжелых крейсера.

Через два с лишним часа Курита понял, что гонка отвлекает его от главной задачи, и, оставив на милость судьбы остатки авианосной эскадры, снова повернул к бухте Лейте, находясь в уверенности, что ему удалось отогнать основные американские силы. [482]

К полудню 23 октября остатки эскадры Куриты добрались наконец до входа в бухту Лейте. Цель, казалось, была достигнута. Все ждали приказа повернуть в бухту, однако адмирал, постояв в задумчивости на мостике флагманского корабля, приказал повернуть к северу. В его рассуждениях была логика: как только его корабли входили в бухту, они оказывались отличной мишенью для американских самолетов. В этом случае, полагал Курита, остатки его эскадры подвергались риску быстрого уничтожения ради того, чтобы иметь возможность потопить несколько пустых транспортов. Зато, если удастся настичь американский флот в Филиппинском море, гибель его кораблей будет отомщена, тем более что, вырвавшись на простор, Курита обретет свободу маневра и сможет объединиться с авианосцами адмирала Озавы, которые вот-вот должны подойти с севера. Американский флот окажется между двух огней.

Не имея самолетов, адмирал Курита не знал, где находятся американцы и какова судьба эскадры Озавы. На самом же деле американский флот, за которым он шел в погоню, был уже далеко на севере, где добивал авианосцы Озавы. Поскольку Курита так и не узнал, на какую жертву ради него пошел Озава, и не использовал плоды этой жертвы, авианосцы Озавы — последняя надежда японской морской авиации — погибли бессмысленно и без пользы для страны. Озава же до последней минуты был убежден, что он спас своим поступком Куриту и помог тому выполнить великую миссию.

Вскоре после того как Курита принял решение идти на север, его снова обнаружили американские бомбардировщики. Еще через полчаса несколько из его кораблей были повреждены. Но Курита, у которого уже не оставалось выбора, продолжал уходить в открытое море, где незадолго перед тем его наблюдатели вроде бы видели высокие мачты и надстройки американских линкоров. Он продолжал свою погоню до вечера, но не нашел ни американского флота, ни эскадры Озавы. Когда начало смеркаться, он, понимая, что следующий день [483] может стать катастрофой для остатков его флота, приказал повернуть обратно и возвращаться в пролив Сан-Бернардино. В 9 час. вечера его корабли скрылись в проливах.

Решение дать «последний бой» привело к ликвидации основных сил японского флота. Погибли четыре авианосца, три линкора, шесть тяжелых крейсеров и более десятка меньших кораблей. С этого момента японский флот уже не мог рассчитывать ни на какое «решающее сражение» и роль его в войне сошла на нет. Даже те корабли Куриты, которые смогли добраться до Калимантана и Сингапура, были настолько повреждены, что на несколько месяцев встали в доки.

В дни высадки на Филиппинах американцы впервые столкнулись с «камикадзе» — самолетами, пилотируемыми летчиками-самоубийцами. Они подлетали к американским кораблям на бреющем полете и врезались, груженные тяжелыми бомбами, в палубы кораблей. Отряды «камикадзе» были незадолго перед тем организованы вице-адмиралом Ониси, который обосновал свою идею использования летчиков-самоубийц таким образом: «По моему мнению, единственный способ применить наши ничтожные силы с максимумом эффективности — это организовать атаки самоубийц на самолетах «Зеро», снабженных 250-килограммовыми бомбами, и направить эти самолеты на палубы авианосцев». Действительно, поначалу атаки «камикадзе» нанесли некоторый ущерб американскому флоту и имели определенный психологический эффект, однако затем американцы научились их отражать. И разумеется, они не могли изменить хода войны и свидетельствовали лишь о том, сколь глубокое отчаяние овладело японским военным командованием.

Решение японцев оборонять о-в Лейте оказалось роковой ошибкой. Упорно переоценивая возможности частей, медленно отступавших на север через джунгли, маршал Тераути из своего сайгонского далека отправлял на Лейте, как в мясорубку, все новые подкрепления, которые либо не достигали острова, либо попадали на него без артиллерии и [484] снаряжения и шли в бой прямо с кораблей. Дивизии, которые дрались на острове, в основном существовали лишь на бумаге — оборону держали батальоны, роты, взводы, лишенные зачастую общего командования. Раненых никто не эвакуировал, и они оставались в джунглях, части не снабжались продовольствием, солдаты ели насекомых, лягушек, кору деревьев. Однако, несмотря на то что оборона Лейте не только была безнадежной, но и перемалывала силы, нужные для защиты Лусона, сражения на этом небольшом острове продолжались, так как действовал обычный приказ — держаться до последнего солдата. Более того, командованию войсками на Лейте было приказано занять американские аэродромы на острове и уничтожить самолеты, бомбившие Манилу. Для этого в его распоряжение передавались отряды парашютистов-десантников — последние отряды такого рода, оставшиеся в японской армии. Но и из этой операции ничего не вышло, хотя одному из отрядов десантников удалось захватить второстепенный американский аэродром и сжечь несколько машин. Части на Лейте были настолько обескровлены, что это наступление лишь приблизило их конец.

Оборона Лейте была последней большой битвой в Юго-Восточной Азии. В течение трех месяцев 70 тыс. японских солдат сопротивлялись американской армии в четверть миллиона человек, которую поддерживали сотни самолетов, танки, артиллерия и военно-морской флот. Выбраться с острова смогли не более 5 тыс. японцев.

9 января 1945 г. 6-я американская армия высадилась на Лусоне. Высадка прошла практически без сопротивления, так как генерал Ямасита, зная, что авиация и артиллерия американского флота уничтожают всех защитников береговых укреплений еще до высадки десанта, решил дать бой в глубине острова. В течение первой недели американские войска продвинулись на десятки миль, и обнаружилось, что Ямасита отводит свои дивизии в гористую северную часть [485] Лусона, чтобы организовать там линию обороны. Действия Ямаситы, на решения которого не могли повлиять ни приказы из Сайгона, ни разносы из Токио, вынудили премьера Койсо выступить в парламенте с заявлением, что «военные события на Тихоокеанском театре нельзя рассматривать только оптимистично. Однако линии коммуникаций противника растянуты настолько и подвергаются нашим атакам столь интенсивно, что я убежден — именно в этом лежит наш золотой шанс на окончательную победу». Такое заявление для понимающего эзопов язык японца означало признание сокрушительного поражения.

Отступление Ямаситы не означало, что Филиппины достаются американцам без боя. В отдельных пунктах они наталкивались на серьезное сопротивление. Достаточно вспомнить, что в 1942 г. пронизанный дотами и туннелями о-в Коррехидор смог удержаться против небольшого японского десанта лишь 12 часов и поспешил капитулировать. В 1945 г. 5 тыс. японских защитников этой крепости 11 дней сопротивлялись целой американской армии, сотням самолетов и тяжелых морских орудий. Из всего японского гарнизона осталось в живых лишь 20 человек.

В планы Ямаситы не входила оборона Манилы, которая в стратегическом отношении не давала никаких преимуществ, и японские войска, прихватив с собой марионеточное филиппинское правительство, покинули столицу. Однако на следующий день вопреки приказу Ямаситы в город вошли части контр-адмирала Саньо, которым командование японского флота приказало уничтожить портовые сооружения Манилы. Выполнив эту задачу, адмирал решил Манилу американцам не отдавать. Десять дней моряки сражались на подступах к Маниле и в самом городе, где в эти дни царил невероятный террор — подобно утопающему, который хочет утянуть с собой на дно других, моряки как будто задались целью оставить американцам пустой город. Резня в Маниле «по своей жестокости могла сравниться только с массовой резней, устроенной японской [486] армией в Нанкине. В Маниле было убито несколько десятков тысяч мирных жителей: тысячи людей были расстреляны из пулеметов, а некоторых в целях экономии боеприпасов сожгли заживо, облив бензином».

С освобождением Манилы война на Филиппинах не закончилась. Ямасита имел около 100 тыс. солдат на Лусоне и более 50 тыс. — на других островах. В течение марта — апреля продолжались бои по всему архипелагу. Важную роль сыграли в них партизаны, не только служившие проводниками и советниками американцам, но и вступавшие в бои с отдельными японскими отрядами и прочесывавшие горные районы. Лишь к маю 1945 г. битва за Филиппины закончилась и центр боев на Тихом океане переместился к северу, к берегам самой Японии.

В то время как остатки японской армии еще сопротивлялись в горах на востоке Лусона, на Филиппинах наступила драматическая пора подведения итогов. Решение конгресса США о предоставлении Филиппинам независимости не означало, что американцы пустят это дело на самотек. В частности, Макартур должен был обеспечить приход к власти такой администрации, которая устраивала бы Вашингтон. Главную опасность для американских интересов Макартур видел в партизанах, численность которых составляла, по различным источникам, от 40 тыс. до 100 тыс. человек. Они пользовались поддержкой крестьянства Лусона и имели достаточно сильные позиции в возрождавшихся рабочих союзах. Уже во время кампании на Лусоне американские части принимали меры по разоружению отрядов «хуков», положение которых было крайне невыгодным. С одной стороны, американцы были освободителями, приход которых «хуки» приближали своими действиями, с другой — военное превосходство американцев было настолько подавляющим, что любые вооруженные действия отрядов Хукбалахап против них были бессмысленны. Поэтому, несмотря на трения с союзниками, отряды «хуков» сдавали оружие. Однако когда [487] Макартур приказал арестовать лидеров Коммунистической партии Филиппин и командование армии Хукбалахап (были арестованы Луис Тарук, его заместитель Алехандрино и пять ведущих офицеров), в Маниле и других городах прошли массовые демонстрации протеста. Возмущение охватило и круги, далекие от компартии. Макартур понял, что поторопился с решительными мерами, и в марте командиры армии «хуков» были освобождены из тюрьмы.

Для филиппинцев в дни освобождения была особо важна проблема коллаборационизма. Обращение к спискам наиболее крупных чиновников и политиков Филиппин предвоенной поры показывает, что, за исключением Кесона и Осменьи, а также нескольких национальных деятелей, погибших во время войны, почти все представители филиппинской политической элиты оставались на своих местах во время японской оккупации. Разумеется, было бы логичным, чтобы наказания обрушивались не на рядовых членов Макапили, а именно на тех, кто санкционировал японские поборы и расстрелы. Нельзя сказать, что в первые же дни освобождения не были приняты меры против них. В общей сложности было возбуждено 5600 дел против крупнейших коллаборационистов. В суд, однако, попало лишь одно из них — дело члена правительства Теофило Сисона, которое было в списке первым. И он же оказался единственным политиком, осужденным по обвинению в коллаборационизме.

Исследуя этот феномен, Давид Стейнберг в статье «Филиппинские коллаборационисты: выживание олигархии» пишет: «Оккупация толкнула Филиппины на грань радикальных социальных пертурбаций, период же сразу за окончанием ее позволил обществу, уже потрясенному травмой войны, выбрать безопасность и стабильность, оставив в неприкосновенности свою элиту». Мне кажется, однако, что дело здесь не в нежелании филиппинского общества множить раны войны. Коллаборационисты пошли бы под суд и были бы осуждены, так как общественное мнение страны [488] полностью было против них, если бы американцы решительно не вмешались в ход правосудия и не навели бы собственный порядок. Макартур хорошо понимал, что, если олигархия утратит свои позиции, к власти в стране придут левые силы.

Правда, в первые дни после освобождения, когда некоторым из министров и губернаторов пришлось отправиться в тюрьмы, уверенности в том, что американцы их спасут, у них еще не было.

Поэтому филиппинские коллаборационисты выработали почти стандартные формулы, которые, с их точки зрения, должны были их оправдать. Они утверждали, во-первых, что настоящими героями сопротивления были они, так как именно они избрали наиболее опасный путь, работая рядом с японцами и поминутно рискуя жизнью в случае разоблачения. Во-вторых, они напоминали, что никак не могли предать США, а наоборот, именно последние предали Филиппины, не будучи способными защитить их от иностранного вторжения. И как только американцы бежали или сдавались, они этим освобождали филиппинцев от клятвы верности сюзерену.

Все эти аргументы не имели убедительной силы для простых филиппинцев, так как уверения в том, что элита служила японцам исключительно в интересах нации и вела опасную антияпонскую борьбу, были по меньшей мере преувеличением. И вопрос об ответственности американцев не был важен, ибо филиппинские магнаты отнюдь не отражали стремлений всего народа, т. е. не имели ни формального, ни морального права представлять его и распоряжаться его судьбами. В те дни не только коммунисты, но даже президент Осменья и некоторые крупные националисты достаточно убедительно доказывали, что сотрудничеством с японцами такие люди, как Рохас и Сисон, значительно облегчили японцам управление страной, а следовательно, ее грабеж и террор в ней. К тому же так и не обнаружились «тайные инструкции», которые якобы дали, уезжая, [489] Макартур и Кесон своим подчиненным: идти на службу к японцам, чтобы вместо них не пришли искренние поклонники японского милитаризма. Еще один аргумент коллаборационистов, заключавшийся в том, что у них не было выбора, опровергался судьбами тех политиков, которые присоединились к подполью и партизанам.

Однако такая, хотя и пустая, аргументация все же устраивала американцев, опасавшихся общего сдвига филиппинского общества влево. Подобный сдвиг, характерный не только для Филиппин, но и для других оккупированных японцами стран Азии, объяснялся тем, что почти всюду наибольший удар во время войны приняли на себя левые силы, и почти везде они возглавили сопротивление. Неудивительно, что после освобождения в этих обществах резко усилилось влияние левых идей и левых организаций, и это казалось американцам куда более угрожающим, чем проблема коллаборационизма.

В момент высадки на о-ве Лейте Макартур, вероятно, был убежден, что коллаборационисты предали Соединенные Штаты, однако, как только он добрался до Манилы, настроение его начало меняться. Отношения с Осменьей у него не складывались, тот все более сближался с левыми кругами. Следовательно, надо было делать ставку на основные слои элиты, а они были скомпрометированы. Будучи военным, а не политиком, Макартур решил разрубить завязанный войной «гордиев узел» одним ударом. Узнав, что американской армией задержан Мануэль Рохас, который во время оккупации занимал высокий пост в японской администрации и которому грозил суд, Макартур лично отправился к нему в тюрьму и объявил во всеуслышание, что Рохас был агентом американской разведки на Филиппинах и оказал американской армии неоценимые услуги, за что ему возвращается довоенный чин бригадного генерала американской армии и, разумеется, свобода.

Вскоре выяснилось, что Рохас не намерен отсиживаться в своем доме и писать мемуары. Пользуясь поддержкой, с одной [490] стороны, американской армии, а с другой — все тех же филиппинских магнатов, своих коллег по службе в японской администраций, он начал готовиться к выдвижению своей кандидатуры на пост президента. Тем временем Осменья, остановленный в своих попытках навести справедливость, был вынужден пойти на еще одну уступку и созвать конгресс Филиппин в составе, избранном в 1941 г. Большинство в этом конгрессе принадлежало национал-реформистам, т. е. представителям той же коллаборационистской элиты. Созыв такого конгресса означал окончательную реабилитацию коллаборационистов, однако против проведения новых выборов были американцы, опасавшиеся, что в горячие дни 1945 г. в конгресс попадет слишком много радикальных элементов. Итак, Осменья созвал старый конгресс, магнаты заняли свои места, а Рохас поднялся на трибуну в качестве председателя сената и произнес горячую речь в защиту коллаборационизма. Теперь он не боялся наказания: «Что такое коллаборационизм? В этой палате нет коллаборационистов. Я сам против любого коллаборациониста. Я буду первым, кто приведет их пред лицо правосудия. Но простой факт службы при японцах не является доказательным свидетельством коллаборационизма. И потому я утверждаю, что ни один сенатор не может быть обвинен в коллаборационизме». Разумеется, палата встретила эти слова бурными аплодисментами.

Стремление Рохаса к власти заставило противостоящие ему силы объединиться. Летом 1945 г. компартия, Национальный крестьянский союз, антияпонская армия Хукбалахап, Конгресс рабочих организаций создали Демократический альянс. В программе Альянса содержались требования наказания коллаборационистов, образования независимой Филиппинской республики, проведения аграрной реформы и предоставления рабочим права заключать коллективные договоры. Альянс выступил в поддержку выдвинутой Партией националистов кандидатуры Осменьи в президенты независимых Филиппин. В ответ на это группировка Рохаса покинула [491] Партию националистов, образовав новую, Либеральную партию. Большинство руководящих членов Партии националистов повторили маневр Рохаса.

В подготовке и в проведении выборов Рохас мог рассчитывать на полную поддержку США, что было крайне важно, потому что экономика Филиппин была разорена войной и страна зависела в снабжении всем необходимым от США. К тому же за Рохасом стояли крупнейшие помещики и банкиры. В его руках были полиция и средства массовой информации.

С небольшим перевесом на выборах победил Рохас.

Филиппины стали единственной страной в Юго-Восточной Азии, которая вышла из войны, приобретя более правое правительство, чем до войны, но, как и в других странах региона, обстановка в новой Филиппинской республике была чревата гражданской войной. Устраненные от ее руководства радикальные круги, вынесшие основную тяжесть борьбы с японцами, не хотели без боя отдавать то, чего им удалось добиться за годы борьбы. [492]