Глава 13

Мустафа Кемаль вел записи о своей деятельности во время кампании, и они весьма отличаются от всего остального, написанного о Галлиполи. Это было нечто вроде дневника, полуброшюры и наполовину военной истории, смесь эгоизма и практицизма. Длинные сухие пассажи о перемещениях полков сменяются вспышками чуть ли не детского шовинизма (эквивалент лозунга союзников: «Один наш солдат стоит полдюжины турок»). Временами он принимается морализировать: «Какое прекрасное зеркало — история... В великих событиях, которые входят в недра истории, поведение и действия тех, кто принимает активное участие в этих событиях, ясно проявляют их моральный характер». Красной нитью проходит мысль, что другие командиры были не правы, а он прав, а его отношение ко всем, кроме немногих из его начальников, одновременно раболепное и пренебрежительное. И тем не менее, он доказывает с большими подробностями, он всегда рассматривает сражение со свежей точки зрения, и он всегда [268] очень точен в отношении таких вещей, как даты и названия мест дислокации войск.

Нет оснований предполагать, что этот документ был пересмотрен и изменен другими с прицелом на последовавшую карьеру диктатора Турции. Подлинные записи хранятся в историческом отделе турецкого Генерального штаба в Анкаре, и большая часть тетради заполнена собственноручными записями Кемаля прекрасной арабской вязью, которая потом была упразднена в Турции в пользу более практичного и менее красивого латинского. Остальная часть тетради была продиктована помощнику либо на самом поле боя, либо вскоре после сражений.

Есть там один интересный пассаж, касающийся периода, предшествовавшего десанту на Сувле. Как это часто бывало, Кемаль вступил в спор со своим командиром — в этом случае Эссад-пашой, командиром корпуса, противостоявшего АНЗАК. Было принято решение растянуть фронт дивизии Кемаля на север от плацдарма АНЗАК, чтобы включить в него и часть оврага, известного под названием Сазлидере. Кемаль сразу же стал возражать, что на него возлагается слишком большая ответственность. И он не успокаивался, посылая письмо за письмом (которые он цитирует) в штаб корпуса. Эссад придерживался линии, что все это очень важно, но, раз Кемаль хочет этого, Эссад исключит этот участок из фронта 19-й дивизии и возьмет под свое личное командование. Это совсем не подходило Кемалю. Он ответил, что участок Сазлидере настолько важен, что его надо отдать под сильное независимое командование, разве они не понимают, что по этому глубокому ущелью враг сможет за день прорваться к самому подножию Сари-Баира? Эссад ответил, что создаст независимое командование от Сувлы к северу АНЗАК и прибывает германский офицер, чтобы принять на себя командование. Линия раздела между его войсками и Кемаля будет проходить по ущелью Сазлидере — или, во всяком случае, по его верхней части, поскольку нижняя уже занята врагом.

И опять Кемаль стал протестовать. Он говорил, что стык всегда является слабейшим местом. Надо четко [269] оговорить ответственность за Сазлидере и разместить там сильные боевые группы. Эссаду надоел этот спор. «Мелкие ущелья вроде этого, — написал он, — нельзя обозначать включенными или исключенными из позиций любой из сторон». Но согласился приехать вместе со своим начальником штаба и осмотреть позиции. Кемаль повел их в свой передовой штаб на плато, которое британцы называли Гора битвы. Оттуда перед ними открылся, как с самолета, вид на береговую линию к северу от АНЗАК, на соленое озеро, искрящееся на удалении от моря, на пустой залив Сувла, горы на востоке, а между ними плоскую равнину, доходящую до спутанного клубка предгорий вокруг Сазлидере у их ног. Три гребня Сари-Баира — Чунук-Баир, гора Q и Коджа-Чемен-Тепе — с их очевидно недоступными склонами возвышались сразу справа от них.

Кемаль рассказывает такими словами о споре, который последовал: «Увидев эту панораму, начальник штаба корпуса сказал: «Этот участок смогут преодолеть только отряды командос».

Командир корпуса повернулся ко мне и произнес: «Откуда будет наступать враг?» Показав рукой в сторону Ари-Бурну и на все побережье залива Сувла, я ответил: «Отсюда».

«Очень хорошо, предположим, он придет отсюда, но как он будет продвигаться?» Опять указав на Ари-Бурну, я сделал рукой полукруг в направлении Коджа-Чемен-Тепе. «Он будет наступать отсюда», — сказал я. Командир корпуса улыбнулся и похлопал меня по плечу. «Не волнуйся, он этого не сможет сделать», — произнес он. Видя, что его невозможно убедить, я понял, что бесполезно дальше спорить. Я ограничился словами: «Если Бог пожелает, сэр, будет так, как вы ожидаете».

Короче, Кемаль предвидел основные черты плана атаки Гамильтона — высадка в Сувле, продвижение на Сазлидере и по соседним ущельям к гребню Сари-Баира — и, возможно, чисто человеческий мотив побудил Кемаля позднее на эти строки: «Когда начиная с 6 августа выяснилось, что вражеские планы оказались как раз [270] такими, какими я их и ожидал и пытался объяснить, я не мог представить себе чувства тех, кто два месяца назад настаивал на непринятии моих объяснений. События показали, что они были морально не готовы и что из-за недостаточных мер перед лицом вражеской атаки они позволили всей ситуации стать критической, а вся нация оказалась подвергнута страшной угрозе».

С британской точки зрения было важным то, что Кемаль на этой стадии не имел власти для претворения своих идей, и, пока он раздражался и жаловался на Горе битвы, вся неровная территория от Сазлидере на северо-восток оставалась практически незанятой турками, а равнина Сувлы находилась под защитой лишь трех слабых батальонов. Однако для руководства обороной участка прибыл германский офицер. Это был майор Вильмер из баварской кавалерии, высокий, худощавый человек со шрамом от дуэли на щеке. И он проявил себя очень способным командиром. Когда в июле соленое озеро высохло, Вильмер понял, что нет необходимости размещать свои 1800 солдат вдоль побережья, поскольку все равно нет надежды помешать вражеской высадке в этом месте. У моря было оставлено лишь два поста: один на возвышенности, известной как гора Десяти, к северу от соленого озера, а другой на Лала-Баба, холмике высотой 60 метров между соленым озером и бухтой. В случае если высадится десант, этим солдатам надлежало сопротивляться до последнего, но не давать себя окружить: они должны были отойти к холмам в трех милях в глубине района, где окопалась основная часть войск. А там, так или иначе, Вильмер надеялся продержаться, пока не подойдет помощь с Булаира на севере.

В конце июля Вильмер получил предупреждение, разосланное всем командирам турецкой армии, о том, что в любой момент следует ожидать наступления противника, и он позаботился о том, чтобы укрыть своих людей, насколько возможно, в дневное время, а по ночам продолжать копать траншеи.

6 августа майор спустился к берегу, чтобы проверить передовой пост в Лала-Баба, и вот там в конце дня услышал [271] оглушительную артиллерийскую канонаду, начавшуюся на плацдарме АНЗАК. Вскоре после этого он получил приказ Лимана послать туда один из его батальонов. Солдаты уже отправились, а сам Вильмер остался на Лала-Баба, чтобы следить за горизонтом на случай появления вражеских кораблей. Он дождался, когда багровое солнце ушло за плоскую и пустынную поверхность моря, и потом, отдав приказания своим людям не снижать бдительности всю ночь, уехал в свой штаб в горах. Только он туда доехал, как поступило донесение с Лала-Баба о том, что внизу вражеские солдаты высаживаются на берег в темноте. Тут же он обратился к Лиману с просьбой вернуть батальон, шедший к сектору АНЗАК. Лиман ответил отказом, и у Вильмера, таким образом, осталось менее 1500 человек на то, чтобы удержать весь район вокруг залива Сувла.

Ночь была темной, хоть глаз выколи, и какое-то время на передовом посту в Лала-Баба не могли разобраться, что происходит. Если бы они могли разглядеть море, они бы встревожились куда больше, потому что британский флот выполнял первую часть плана операции с замечательной точностью. Высадка шла тремя эшелонами: 10 000 человек с Имброса, которые в составе трех бригад должны были произвести первую высадку, одну из них внутри бухты, а две другие — на открытом берегу к югу, а потом следом за ними шли 6000 солдат с Митилены и 4000 человек с Мудроса. Ровно в 21.30 ведущие эсминцы в ряд подошли и остановились в 500 метрах от «пляжа Би» — участка к югу от озера — и спокойно бросили в море свои якоря. «Битлы» и сторожевые лодки, которые они тянули на буксире, отвалили от них и направились к берегу.

В Лала-Баба турки не стреляли, потому что ничего не могли разглядеть, и при свежем и ласковом бризе корабли подошли к берегу и выбросили свои аппарели на песок. За несколько минут 7000 человек оказались на берегу, не замочив ног, и их побеспокоил лишь одиночный ружейный выстрел, которым убило матроса на берегу. Пока они прошли полмили внутрь полуострова, два [272] турецких часовых вскочили в темноте, выстрелили из винтовок и побежали. Других примеров сопротивления не было. Перед десантниками лежала пустынная местность.

Но вот слева от них засверкали красные вспышки, и два батальона йоркширцев, которые продвигались в этом направлении, оказались под густым ружейным огнем. Впервые новая гражданская армия Китченера встретилась с врагом лицом к лицу, и ситуация была тяжелой: они уже семнадцать часов были на ногах, впереди видимость была на метр-два, и им был отдан приказ использовать штыки до наступления рассвета. Треть солдат и все, кроме трех, офицеры были поражены пулями, но остальные продолжали через силу тащиться, пока не выбили турок с вершины холма и продолжали гнать их к озеру на противоположной стороне. Уже была полночь, и выжившие стали оглядываться в поисках третьей бригады, которая должна была высадиться внутри бухты в месте, названном «пляж А», и встретиться с ними у Лала-Баба. Но тех нигде не было видно, а потому солдаты уселись и стали ждать.

Флот имел все основания недолюбливать незнакомые воды этой бухты. В темноте десантные суда заблудились, а те, которые не наскочили на скрытые рифы, подошли в конце концов к берегу, но на тысячу метров южнее места, где им полагалось быть. Только далеко за полночь первые группы этой третьей бригады начали строиться на берегу, и никто точно не знал, где они оказались и что им делать дальше. Но вот в 2 часа ночи взошла луна, и при ее бледном свете одна колонна сделала бросок к холму, который они приняли за гору Десяти (но это была не она), в то время как другая карабкалась по склонам Киреч-Тепе на север, а третья все еще сидела и ждала на берегу. Когда в 4.30 рассвело, все продвижение было остановлено. Гора Десяти все еще не была атакована или даже обнаружена, а дезорганизованные группы солдат открывали беспорядочный огонь по любой появляющейся цели, и на берегу воцарилась полнейшая неразбериха. Офицеры [273] криком переспрашивали друг друга в надежде на новости, оспаривая приказы и отправляя посыльных, которые никогда не возвращались. Им нанес поражение не вражеский огонь, потому что он был несильным, а их собственное истощение, незнакомые карты, которые, казалось, не имеют никакого отношения к местности, и отсутствие кого-либо из начальства, кто мог бы четко ими командовать.

Вскоре после полуночи на берег прибыл генерал Хаммерсли, и оставшиеся темные часы он провел в безуспешных попытках выяснить, что же происходит. Только на рассвете он понял, что его солдаты совсем далеко от холмов и просто захватили две бухты в заливе.

Генерал Стопфорд был в несколько более легких условиях. В пути с Имброса он делился с адмиралом Кристианом своими предчувствиями по всему предприятию, но его дух поднялся, когда они приблизились к берегу. С побережья доносилась слабая перестрелка, и даже казалось, что десант не встретил сопротивления. В ранние утренние часы «Джонквил» бросил якорь внутри залива. Ночь была теплая, и генерал велел положить ему матрас рядом с мостиком и продолжил свой сон. Никого не послали на берег узнать новости, никто не появился на «Джонквиле» с берега, и никаких донесений не было отправлено в штаб на Имброс. Только в 4 часа утра капитан третьего ранга Унвин, который всю ночь был по горло занят, поднялся на борт, чтобы поторопить адмирала с открытием огня мониторами и тем самым подбодрить пехоту, которая все еще находилась в замешательстве на берегу.

На Имбросе Гамильтон и его штаб оценивали отсутствие новостей как невыносимое явление. Генерал не переставая ходил между своей палаткой и связистами, и, хотя из АНЗАК и с мыса Хеллес сообщали ему о своих событиях, из Сувлы не поступило ни слова. Кабелеукладчик «Левант» ушел вместе с флотом вторжения, прокладывая по пути телефонный кабель, и было так организовано, что первым сообщением по этому кабелю будет рапорт о том, что войска высадились на [274] берег. На одном конце кабеля, в палатке связистов на Имбросе, находился циферблат, и все полночные часы штабисты не сводили с него глаз. Наконец в 2.00 стрелка на шкале стала двигаться, и телеграфист перевел сообщение: «Незначительный обстрел в «А» прекратился. Все спокойно в «В». Подписи не было — это просто один связист на борту «Леванта» пересылал личную телеграмму своему коллеге на Имбросе. Но это, по крайней мере, успокоило душевное состояние главнокомандующего. «Теперь, слава богу, — писал он, — самое страшное позади. Новая армия точно на берегу».

Это была истинная правда. Было высажено около 20 000 человек, а потери оказались весьма незначительными. На этот раз Лиман был полностью застигнут врасплох. Но к сожалению, является истиной и то, что все три старших британских генерала — Хаммерсли на Сувле, Стопфорд на «Джонквиле» и Гамильтон на Имбросе — почти ничего не знали о том, что происходило на самом деле, а холмы, которые они так надеялись (или Гамильтон, во всяком случае) взять до рассвета, были все еще в нескольких милях от них. Но даже при этом ситуация не была слишком опасной, сбивающая с толку ночная тьма исчезла, никаких турецких подкреплений еще не было, а для войск на Сувле все еще было время оказать помощь Бёдвуду в его ожесточенной битве за Сари-Баир. Все зависело от депеши, которой Стопфорд привел бы в порядок свои войска на берегу и двинул их в глубь территории.

Первоначальным намерением Стопфорда было высадиться на берег со своим штабом утром 7 августа, но он изменил свои намерения, узнав, что его подразделение связи еще не прибыло. Он решил, что смог бы лучше управлять боем с палубы «Джонквила», и именно там вскоре после наступления дня его посетил бригадный генерал Хилл, командующий 6000 солдат, которые только что прибыли с Митилены. Хилл был не самый озадаченный человек на Сувле в то утро. Около месяца он и его солдаты содержались на своих транспортах, и они знали о Галлиполи столько же, как если бы жили на Луне. В предыдущий день они получили [275] приказ поднять якоря в их мирной гавани на Митилене. Они не имели представления, куда они направляются, бригадир не был ознакомлен с каким-либо планом, и его не снабдили никакими картами. Поэтому он удивился, когда проснулся этим солнечным утром и очутился на странном берегу под вражескими снарядами, падающими в море вокруг него. А теперь ему хотелось бы знать, что делать дальше.

По совету Унвина Стопфорд был склонен считать, что Хиллу лучше было бы вывести свои корабли из-под обстрела в заливе Сувла и уйти в более безопасное место за мысом Нибрунеси, где он смог бы на время присоединиться к генералу Хаммерсли. Это означало бы, что солдатам пришлось бы идти милю или больше под вражеским огнем, чтобы вернуться к назначенному месту высадки внутри бухты; и все равно это могло оказаться бесполезно. Оба генерала все еще обсуждали этот вопрос, когда на них обрушился Кейс. Он был свидетелем неразберихи и задержек на берегу и прибыл с «Четема» «в пылу возмущения по поводу этих курортных темпов», чтобы заявить, что артобстрел или не артобстрел, но Хилл обязан немедленно высадить своих людей в бухте. Однако было решено, что еще одно изменение в плане вызовет слишком много неразберихи, и поэтому Хилл отправился со своими солдатами вокруг мыса Нибрунеси. По поступлении на берег его распоряжения немедленно были отменены Хаммерсли. Вместо марша на север к горе Десяти теперь ему предстояло идти на восток к высоте под названием Шоколадная гора, где турки еще находились в своих окопах. Позднее и этот приказ был отменен. А еще позднее план снова был изменен.

Это было типично для многих вещей, происходивших в этот день. В самом деле, нужен более чем обычный интерес к мелочам военной истории, чтобы проследить за начавшимися сейчас маршами и контрмаршами, потоком приказов, каждый из которых отменяет предыдущий, чтобы понять разногласия между различными штабами, долгое молчание и внезапные бурные перемены на фронте. Лучшая часть двух дивизий уже была на берегу, 11-я Хаммерсли [276] и 10-я Магона, и вряд ли кто-нибудь был там, где ему было положено быть. Роты, батальоны и даже целые бригады безнадежно смешались друг с другом, и любое решительное действие, которое происходило время от времени, обычно становилось результатом действий какого-нибудь младшего командира, бравшего на ограниченном участке дело в свои руки.

Обосновавшийся на краю мыса Нибрунеси генерал Хаммерсли тяжело переносил жару, а еще больше был расстроен, когда на его штаб упал снаряд и убил несколько человек. В течение утра он три раза менял план, и, как только уходил один приказ, вдогонку ему следовал другой, ставящий другие задачи для других комбинаций войск и в позднее время. Примерно в 7.00 бросились искать гору Десяти, которую наконец нашли, а защищавшую ее сотню турок сбросили с вершины. Сейчас было в самый раз повернуть на восток к горам — в частности, взять Шоколадную гору и длинный отрог, сбегающий на равнину с Анафарта-Сагир, а потом двинуться к высотам Текке-Тепе на следующей гряде. Но вместо этого войска устремились на север общим направлением на Киреч-Тепе, и даже здесь порыв скоро иссяк. И тут, и там бригадиры или полковники были готовы идти вперед при условии, что кто-то отдаст приказ, но даже в этом возникло осложнение. На картах, в последнюю минуту розданных офицерам, в некоторых случаях элементы равнины носили турецкие названия. С другой стороны, в приказах Хаммерсли эти же места имели английские имена. И иногда случалось так, что подразделения двигались к совершенно не тем целям. Другие офицеры просто поддались тому, что Кейс описал как «ужасающую инерцию», и отказывались куда-либо двигаться, пока войска не отдохнут. Было очень жарко, примерно 32 градуса в тени, и это было слишком много для людей, которые лишь за два дня до этого получили прививки от холеры, а запас воды во флягах закончился. Достигнув берега, многие сотни бросились в море купаться.

В заливе Сувла картина была не менее беспорядочная, чем на материке. Везде план высадки нарушался, частично [277] из-за скрытых подводных рифов в море и частично из-за внезапной грозы, бушевавшей над морем час или два. В тот день на берег было выгружено не более пятидесяти мулов и ни одного орудия. Но самая серьезная нехватка испытывалась в воде. На флоте никак не ожидали, что ее потребуется на целых две дивизии — считалось, что солдаты продвинутся в глубь материка, где находилось много колодцев. И даже при этом ситуацию можно было бы спасти, если бы два лихтера с водой не сели на мель в заливе и если бы многие солдаты, мучимые жаждой, не сгрудились на берегу. Они были в отчаянном положении, языки их почернели, лица были запачканы пылью и потом, и у них просто не хватило терпения. Им была нужна вода. Кое-кто заходил в море и пил соленую воду, другие разрезали брезентовые шланги, через которые корабль-цистерна «Крайни» перекачивал воду из своих танков на берег. Боевые корабли делали что могли. Один капитан эсминца отрезал свою цистерну с водой и отправил ее на берег вместе с брезентовой ванной и держал обе емкости наполненными. А позже в течение дня всем другим кораблям в заливе было приказано последовать этому примеру. И все равно этого было недостаточно.

На рассвете произошло воссоединение с плацдармом АНЗАК на берегу, а вскоре некоторые связисты Бёдвуда протянули телефонную линию к штабу Хаммерсли. Утром по этой линии поступило сообщение о том, что с высот АНЗАК замечено, что есть признаки всеобщего отступления врага на равнину Сувла: были видны повозки, направляющиеся к горам, орудия перевозились в тыл. Возможно, ободренный этой новостью, Хаммерсли приказал войскам наступать, по крайней мере до Шоколадной горы. Но он все еще не был до конца уверен, что впереди нет крупных вражеских траншей, он все еще сомневался в положении собственных войск, а поэтому отданные им приказы не отличались ясностью. К полудню атака еще не началась, а бригадир, который должен был ее возглавлять, все еще месил ногами пески, чтобы убедиться, что он правильно понял отданный ему приказ. Наконец уже после полудня продвижение началось, но [278] оно остановилось почти сразу же, как только генерал по зрелом размышлении решил задержаться до 17.30, когда он будет в состоянии провести более мощную атаку.

И так час за часом продолжалось это невероятное зрелище, в котором 1500 турок с несколькими гаубицами и без пулеметов заставляли 20-тысячную армию метаться взад-вперед по пустой равнине. Британские солдаты не имели никакого боевого опыта. Майор Вильмер отмечал в своем докладе Лиману, что они ходили прямо по струнке, даже не пытаясь укрыться за кустами, и добавил: «Не произошло никаких энергичных атак со стороны врага. Напротив, противник продвигался очень скромно». Но такое состояние не могло длиться вечно, и он умолял Лимана поторопиться с присылкой подкреплений, которые шли с Булаира на севере.

Только вечером 7 августа британцы наконец начали продвигаться через соленое озеро, но им удалось взять лишь Шоколадную гору. Они захватили ее смелой атакой, преодолев все колебания и сомнения, владевшие ими в этот день, и прошли еще четверть мили и взяли также Зеленую гору. Теперь они находились в одной-двух милях от главных высот, являвшихся целью всего наступления, и турецкие посты разбегались перед ними. Однако так случилось, что ни один из британских бригадиров, участвовавших в этом бою, не пошел вперед с авангардными частями. Они оставались в двух милях в тылу. И потому войска не получили приказов на дальнейшие действия. Вместо преследования турок, они уселись и стали ждать. Когда наступила ночь, весь контакт с врагом был потерян.

Теперь вся командная цепочка была полностью разорвана. Генерал Хаммерсли не мог принять никакого серьезного решения, даже если бы и хотел этого, потому что он не знал, что Шоколадная гора была взята задолго до полуночи, а новость о Зеленой горе дошла до него лишь на следующее утро. Стопфорд продолжал свою фактическую изоляцию на борту «Джонквила» весь день, а штаб на Имбросе был еще более недосягаем. Гамильтон, невероятно довольный тем, что новая армия высадилась, [279] предполагал, что она достигнет холмов до наступления утра 7 августа, а новости из вторых рук, которые он получил с АНЗАК и с кораблей, вернувшихся из Сувлы, создали у него впечатление, что все идет хорошо. А потому для него определенным шоком стало первое сообщение от Стопфорда, пришедшее в середине дня. «Как видите, — говорилось в нем, — мы смогли лишь чуть-чуть продвинуться от берега». В это трудно было поверить. Но Гамильтон успокоился, когда обратил внимание на то, что требовалось какое-то время, чтобы сообщение дошло до него, и доклад касается ситуации, возникшей вскоре после восхода солнца 7 августа. С тех пор наверняка, рассуждал он, должно начаться наступление. Но когда затем с «Джонквила» не поступило ни одного донесения, в нем начала расти тревога. Чуть после 16.00 он отправил Стопфорду сигнал, требуя идти вперед. И на это ответа не последовало.

Таким образом, за двадцать четыре часа в Сувле произошли очень небольшие изменения. Войска продвинулись в глубину на какие-то две мили, а генералы оставались на тех же самых местах — Хаммерсли на берегу, Стопфорд на «Джонквиле», а Гамильтон — на Имбросе. Единственным новым фактором явилось то, что турки, выведя из строя около 1600 британских солдат и офицеров, что превышало их собственную численность, отступили, и теперь равнина Сувла была свободна.

В этой ситуации была какая-то насмешка, что-то настолько ненормальное, что нельзя объяснить лишь одними неудачами и ошибками, имевшими место в тот день: главнокомандующим, который мерил шагами свой кабинет в штабе на Имбросе, когда мог бы тоже поспать; Стопфордом, лежавшим на кровати в море, когда он должен был вовсю бодрствовать на берегу; высадкой на рассвете неоперившихся юнцов вместо бывалых воинов; назначением старых по возрасту, неумелых военачальников; излишней секретностью, из-за чего многие не знали того, что должны были знать; жаждой, жарой и необозначенными рифами у берега. Перед лицом столь многочисленных помех операция и не могла быть успешной, но все же не [280] до такой степени. Кажется, что был упущен какой-то фактор, который не был учтен — не учтен какой-то элемент везения, какой-то сверхъестественный случай, какая-то дьявольская цепочка совпадений, которой никто не ожидал. И все же этот десант отличался от апрельского. Уже не было ощущения, что это ненадежное дело, что небольшие изменения в плане выправят ситуацию. Вместо этого было сильное чувство неизбежности; каждое событие совершенно неумолимо ведет к следующему, и не имеет значения, был ли Гамильтон в постели или нет, сошел ли Стопфорд на берег или оставался на «Джонквиле», вели ли бригадиры свои части в этом или ином направлении — результат был бы тем же самым. Учитывая этот комплекс обстоятельств, все должно было привести операцию к предписанному судьбой финалу.

Но когда пала ночь 7 августа, этот конец еще не был виден. Никто не терял надежды, все было как раз наоборот. Все испытали огромное облегчение оттого, что высадка прошла успешно, а генералы были уверены, что, если им дадут немного времени, чтобы привести все в порядок, они смогут продолжать наступление.

Ночь была холодная и совершенно тихая. Где-то на юге, на секторе АНЗАК, без перерыва грохотала артиллерия, но на Сувле не выстрелила ни одна пушка. Не было предпринято ни одной попытки выдвинуть вперед патрули либо от Шоколадной горы, либо вдоль Киреч-Тепе, и нигде враг не входил в контакт с десантниками. 8 августа, вскоре после 5.00 утра, когда взошло палящее солнце, сцена событий оставалась такой же, как и предыдущим вечером. Равнина была по-прежнему пустынна, не было слышно никаких ружейных выстрелов, а на высотах Текке-Тепе все так же не было турок. Вильмер сосредоточил своих солдат вокруг Анафарта-Сагир, на юге, в уверенности, что в любой момент британцы нанесут по нему настоящий, концентрированный удар.

И на самом деле у Хаммерсли на уме было что-то подобное, и рано утром он отправился на Сувлу, чтобы посоветоваться с бригадирами. Его, однако, обескуражили, заявив, что солдаты слишком устали, чтобы двигаться [281] вперед. А когда генерал ничего не услышал от Стопфорда, он вообще отказался от идеи наступления.

Действия Стопфорда в то утро 8 августа были аналогичными: через несколько минут после 7.00 утра он послал сигнал Магону на Киреч-Тепе окапываться. В 9.30 он отправляет поздравления своим генералам, а в десять сообщает Гамильтону о своем удовлетворении ходом событий. «Учтите, — говорит он, — что генерал-майор Хаммерсли и войска под его командованием заслужили огромные похвалы за результат, достигнутый в борьбе с ожесточенным сопротивлением и невзирая на большие трудности. — И добавляет: — А теперь я должен закрепиться на занятом рубеже».

Гамильтон озадачен. Что там, черт побери, происходит на Сувле? Уже более двадцати четырех часов на берегу находятся свыше 20 000 человек, а из докладов авиации он знал, что перед ними нет никаких серьезных препятствий. А Стопфорд, похоже, весьма доволен, но все еще не наступает. Считалось, что туркам понадобятся тридцать шесть часов, чтобы перебросить подкрепления с Булаира, а сейчас, утром 8 августа, осталось максимум шесть-семь часов. Он послал за полковником Эспиналем и отправил его на Сувлу с поручением выяснить, в чем дело.

Эспиналю передали приказ незадолго до 6.00 утра, и он тут же вместе с полковником Хэнки бросился к докам на Имбросе, но только в 9.30 ему удалось найти тральщик, чтобы отправиться на материк. Прошло еще два часа, пока они добрались до залива Сувла и там с изумлением увидели сцену на берегу. Потом они рассказывали, что картина была точь-в-точь как в выходной день в Англии. В дрожащем летнем воздухе не было слышно ни звука. На ласковых волнах качалось множество лодок, а на берегу раздетые солдаты сотнями купались в море и готовили еду на кострах. В глубине материка за соленым озером царила полная тишина. Никто никуда не спешил, никто не выглядел озабоченным, кроме группы солдат, копавших длинную траншею вдоль берега. «Кажется, вы занялись благоустройством», — заметил Хэнки стоявшему рядом [282] штабисту. «Мы собираемся оставаться здесь надолго», — был ответ.

Этой приятной атмосфере могло быть лишь одно объяснение — мол, холмы взяты, а до фронта далеко, — и Эспиналь с Хэнки сошли на берег в более радостном настроении. Оставив Хэнки на берегу, Эспиналь сразу же отправился в глубь участка в поисках Стопфорда. Однако не успел он пройти нескольких шагов, как к нему подбежал офицер-артиллерист и сказал, что тут надо быть осторожным, потому что рядом — линия фронта. Она была от них в каких-то ста метрах.

«Но где же турки?» — спросил Эспиналь.

«Нет никаких турок, но мы не получали никаких приказов заранее, а командир корпуса все еще на борту «Джонквила».

Тут Эспиналю показалось, что лучшее, что можно предпринять, — это отыскать штаб 11-й дивизии, и им указали на полоску песка на южном берегу залива. Там им сразу же рассказали разочаровывавшую истину. Генерал Хаммерсли во весь рост лежал на земле, обхватив голову руками, и было ясно, что он все еще не пришел в себя от обстрела своего штаба и от натиска событий с момента десанта. Армия все еще была прикована к берегу. Так случилось, что от Стопфорда только что пришла телеграмма, в которой им предлагалось наступать, но в ней также говорилось: «Ввиду отсутствия адекватной артиллерийской поддержки я не хотел бы, чтобы вы атаковали укрепленные позиции, упорно обороняемые противником». В этих обстоятельствах и Хаммерсли, и Магон решили, что будет лучше не идти вперед, пока не прибудут пушки. Хаммерсли заявил, что солдаты смертельно устали, что понесены тяжелые потери. Возможно, на следующий день они смогут наступать.

Уже было далеко за полдень, и Эспиналь, не на шутку встревоженный, отправился к Стопфорду на его «Джонквил». Последовавшая за этим сцена явилась одним из худших моментов всей кампании, и Эспиналь сам описал ее в официальном документе: [283]

«Прибыв на борт «Джонквила» примерно в 15.00, Эспиналь нашел генерала Стопфорда на палубе. Тот находился в приподнятом состоянии духа и сразу подошел поприветствовать прибывшего офицера. «Итак, Эспиналь, — сказал он, — солдаты отлично поработали и были великолепны». — «Сэр, но они так и не достигли холмов!» — ответил Эспиналь. «Еще нет, — ответил Стопфорд, — но они уже на берегу».

Эспиналь заявил, что был уверен, что сэр Ян будет огорчен тем, что высоты все еще не взяты, и умолял его отдать приказ о немедленном наступлении до того, как вражеские войска с Булаира смогут опередить британцев.

Генерал Стопфорд ответил, что полностью осознает важность потери времени, но, пока солдаты не отдохнут и пока на берегу не окажется больше орудий, никакое наступление невозможно. Он намеревался отдать приказ о новом наступлении на следующий день».

* * *

Эспиналь оказался в деликатном положении. Он не мог продолжать настаивать на своем перед старшим по званию. И хотя пока все еще имело смысл немедленно связаться с Гамильтоном, он не мог врываться к связистам с тем крайне резким донесением, которое сложилось у него в голове. Он решил проблему, отправившись «в отчаянии», как он говорит, на флагман де Робека «Четем» по другую сторону залива. Там он нашел и Кейса, и адмирала в состоянии крайней тревоги по поводу задержки операции. Кейс был взбешен. Он сам только что был на «Джонквиле», и этот визит, как он впоследствии писал, «почти довел его до состояния открытого мятежа». Де Робек также отправил сигнал Гамильтону, призывая того прибыть на Сувлу, а сейчас еще Эспиналь добавил свою каплю. «Только что был на берегу, — говорилось в донесении, — где все в состоянии полного спокойствия. Никакого ружейного огня, никакого артиллерийского обстрела и, очевидно, никаких турок. 9-й корпус отдыхает. Уверен, что теряются золотые возможности, и считаю ситуацию крайне серьезной». [284]

Так случилось, что Гамильтон не получил ни одного из этих сообщений: донесения от адмирала постоянно попадали не туда, а информация от Эспиналя пришла лишь на следующее утро. Но это мало что значило, потому что Гамильтон наконец-то был в пути. Он с возрастающим нетерпением ждал новостей все утро. В 10.00 его мгновенно успокоило донесение Стопфорда о том, что солдаты Хаммерсли и его собственные заслужили большой похвалы за свою работу, и на это Гамильтон ответил: «Вы и ваши войска действовали отлично. Пожалуйста, передайте Хаммерсли, что мы очень надеемся на его умелое и быстрое наступление». Но вскоре после этого им опять овладели сомнения. Где Эспиналь? Ведь до Сувлы только час пути, а он уехал еще на рассвете. Почему нет докладов от Стопфорда? Почему он окапывается? И к 11.00 у Гамильтона уже не осталось терпения: он приказал подготовить свой дежурный эсминец «Арно» (построенный в Италии и ходивший под португальским флагом), чтобы доставить его на материк. И тут злая судьба Сувлы добавила штрих совершенной иронии. «Арно» оказался не готов. Обнаружились неисправности в котле, огни были затушены, и до вечера эсминец должен оставаться на якоре. Тогда другой корабль? Флот приносил извинения, но других в наличии не было.

Изнывая от жары, Гамильтон весь день оставался пленником своего острова, пока в 16.30 за ним не прибыл «Триад». Через полтора часа яхта пришвартовалась к «Четему» в заливе Сувла, и Гамильтон встретил ожидавших его де Робека, Кейса и Эспиналя. До конца дня были совершены немногие перемещения, но они в основном оставались повторением утренних событий, дальнейшая перетасовка частей по истоптанной земле, в которой все они очутились с первого же момента высадки. Гамильтону хватило несколько минут, чтобы оценить контуры ужасной истории, а потом он прыгнул в моторную лодку вместе с Роджером Кейсом и Эспиналем и направился через залив к «Джонквилу».

А в это время Стопфорд в первый раз ступил на берег. Он намеревался в 17.00 посетить Хаммерсли на побережье, [285] но был немного встревожен посещением его Эспиналем и явным бризом нетерпения, дувшим из штаба, а потому он перевел свое время на час вперед. Прибыв на берег, он узнал, что Хаммерсли там не было, но офицеры дивизии заверили его, что успешно подготовлен план атаки на следующий день. Довольный этим, генерал вернулся на «Джонквил». Но там его ждало еще одно сообщение из штаба. Над полуостровом летали с разведывательными заданиями самолеты, и они доложили, что по-прежнему не видно признаков присутствия врага на Текке-Тепе. С другой стороны, подкрепления в огромных количествах движутся с Булаира и явно направляются в сторону залива Сувла. Стопфорд послал еще сигнал на берег, приказывая начать общее наступление на холмы, но оставил на усмотрение Хаммерсли время этого начала. Едва он успел закончить это, как прибыл Гамильтон. Их разговор балансировал на тонком лезвии вежливости и был очень короток. Где войска, спросил Гамильтон, и почему они не на холмах? Солдаты измотаны, ответил Стопфорд. Они нуждаются в артиллерийской поддержке. После ночного отдыха они утром пойдут в атаку. Почему не ночью? Тут Хаммерсли был вообще против ночной атаки.

«Мы должны занять высоты сейчас же, — настаивал Гамильтон. — Совершенно необходимо взять Исмаил-Оглу-Тепе и Текке-Тепе сейчас». Но это было настояние впустую, спор, не имевший смысла в этом странном штабе посреди моря. Смысл был бы, если бы спор происходил до высадки, если бы Гамильтон вдолбил своим генералам, бригадирам и полковникам, что перед ними стоит лишь одна задача: пробиться в глубь полуострова. Но тогда он не настаивал на своем и отдал принятие решений на откуп Стопфорду, а по прошествии двух дней его план превратился в слабую надежду, висящую в воздухе. Полковники объявили бригадирам, что те могут не наступать, бригадиры передали это в дивизии, а теперь он говорил с усталым генералом, который все это предвидел с самого начала. Стопфорд знал заранее, что этот план не сработает: нужны орудия. [286]

Гамильтон коротко бросил, что сам поедет на берег и поговорит с Хаммерсли и бригадирами.

«Стопфорд согласился, — писал Гамильтон в ту ночь в своем дневнике. — Ничего, сказал он, не понравится ему больше, чем если бы я преуспел там, где он потерпел неудачу. И он попросил меня освободить его от необходимости сопровождать меня. Он неважно себя чувствовал. Он только что вернулся с берега и хотел дать ноге отдохнуть. Он указал, где находится штаб Хаммерсли (примерно в 400 метрах), и сказал, что Хаммерсли проводит меня в бригады.

И я поспешно спустися по лестнице с «Джонквила», рухнул в моторную лодку Роджера Кейса, и с ним и Эспиналем мы просто пронеслись пулей по заливу к Лала-Баба. Была дорога каждая секунда. На «Джонквиле» я не пробыл и пяти минут, а еще через две я был у Хаммерсли.

Под невысокими скалами со стороны моря была небольшая площадка в форме полумесяца размерами 100 на 40 метров. На северном конце полумесяца находился Хаммерсли. По моей просьбе ввести меня в курс дела он рассказал мне во многом то же самое, что и Стопфорд».

Таким образом, разгорелся старый спор. Хаммерсли заявлял, что они не могут наступать до восьми утра следующего дня. Но завтра будет слишком поздно, возражал Гамильтон, неужели нет войск, готовых наступать? От них требуется пройти две с половиной мили, и перед ними нет турок. Нет, отвечал Хаммерсли, готовых войск нет, разве, может быть, 32-я бригада. «Так прикажите им, — попросил Гамильтон, — немедленно продвинуться и окопаться на гребне хребта».

Было 18.30 вечера 8 августа, и время, имевшееся до подхода неприятельских подкреплений, давно истекло. И все же, как ни удивительно, все еще не было признаков каких-либо вражеских частей, накапливающихся на высотах. Еще оставалось девять часов темноты, предстояла гонка на время, но наверняка у 32-й бригады его было достаточно, чтобы собраться и пройти две с половиной [287] мили до вершины Текке-Тепе. Было бы достаточно разместить там до рассвета даже один батальон. Остальная часть дивизии могла подойти позже.

Гамильтон вернулся на «Триад». Он не связывался со Стопфордом, и никто не побеспокоился сообщить в штаб корпуса на «Джонквил», что по приказу главнокомандующего план изменен, и войскам надлежало выступать.

В полночь Гамильтон вышел на палубу. Ночь, уже третья ночь на берегу Сувлы, была абсолютно безмолвной. Сейчас где-то там, в горах, солдаты ползут сквозь кустарник.