Глава 12

Солдаты в Галлиполи ошибались, считая, что их кампания заброшена и забыта в Лондоне. Как только было сформировано новое правительство, Черчилль разослал доклад кабинету министров, в котором утверждал, что в то время, пока у союзников нет ни войск, ни боеприпасов для нанесения решающего удара во Франции, сравнительно малая прибавка к группе Гамильтона могла бы оказаться очень существенной в Галлиполи{24}. «Представляется весьма срочным, — писал он, — попробовать добиться перелома и завершить кампанию приемлемым образом в кратчайшие сроки». Если бы армии удалось продвинуться в глубь полуострова на три-четыре мили, флот смог бы войти в Мраморное море, и были бы достигнуты все прежние цели: падение Османской империи, [247] поддержка России, лояльность Балкан. На каких других военных театрах можно искать подобную победу в следующие три месяца?

Самому Китченеру понадобилось время, чтобы разобраться в этом подходе, и в июне он «созрел». Хорошо продвигались набор и подготовка его новой армии в Англии, но она еще не была готова для возобновления наступления во Франции. «Такая атака, — писал он, — без адекватного оснащения орудиями и бризантными снарядами приведет только к тяжелым потерям и взятию еще одного поля турнепса».

На новый подход указывало и то, что, как только был сформирован новый кабинет, Военный совет был реформирован и назван комитетом по Дарданеллам. Он собрался 7 июня, и между Китченером и Черчиллем не имелось трудностей в том, чтобы убедить членов комитета одобрить отправку еще трех дивизий в Галлиполи. К концу месяца добавились еще две дивизии, а для их транспортировки в Средиземное море были арендованы три самых больших трансокеанских лайнера: «Олимпик», «Мавритания» и «Аквитания». В начале июля Гамильтону сообщили, что он вот-вот получит боеприпасы, которые он так настойчиво требовал, а несколькими неделями спустя военное министерство написало: «Мы хотели бы услышать от вас после тщательного анализа, что мы могли бы прислать вам из личного состава, орудий и боеприпасов, поскольку мы страстно желаем дать вам все, что вы могли бы запросить и использовать».

Это было чуть ли не сменой благосклонности. На данный момент у Гамильтона либо в Галлиполи, либо на пути туда имелось тринадцать дивизий или примерно 120 000 боевых штыков. Тут уже не было отвлекающего, дешевого предприятия: это был фронт, на который возлагались основные британские надежды, и из Франции забирали людей и снаряды для нужд Галлиполи.

Адмиралтейство, в свою очередь, внесло большой вклад. На замену линкорам прибыли мониторы: необычные, плоскодонные корабли водоизмещением 6000 тонн, вооруженные 14-дюймовыми пушками американского [248] производства. Их наиболее оригинальной особенностью были пластыри по бортам, призванные отражать взрывы торпед (моряки вскоре обнаружили, что эти пластыри отлично играют роль площадок для купания). Почти столь же важными были «битлы»: десантные баржи, сконструированные Фишером и ставшие предшественницами небольших кораблей, использовавшихся в Нормандии и на других плацдармах Второй мировой войны. Они могли перевезти пятьсот солдат или сорок лошадей и были оснащены бронированными пластинами, достаточно прочными, чтобы устоять под шрапнелью и пулеметным огнем. Их название связано с тем, что они были окрашены в черный цвет, а длинные десантные аппарели, выдвигавшиеся из носа, имели вид усиков.

На помощь в корректировке артиллерийского огня были присланы еще два воздушных шара, «Гектор» и «Каннинг», и, помимо этого, увеличилось количество тральщиков, вспомогательных госпитальных судов и другого оборудования. Этот флот был менее впечатляющ, нежели тот, что был первоначально послан в Дарданеллы весной, но он был многочисленнее и значительно лучше соответствовал требованиям десантных операций на узком морском пространстве.

Похожие изменения произошли и в авиации с прибытием новых кораблей-авиаматок и летчиков. Французы обосновались на Тенедос, а британцы — на Имбросе. Сейчас целых пятнадцать самолетов могли вылетать вместе на совместные ударные рейды на полуостров и на Нэрроуз.

Ближе к концу июля, когда на фронте опять установилось затишье, большая часть этих свежих войск была сконцентрирована на островах Эгейского моря, где их держали в секрете до того, как придет момент ввести их в бой. Явно требовалось осуществить новый десант, и вновь всплыли старые аргументы: Булаир слишком сильно укреплен, азиатский берег слишком удален от основных целей, и ни в одном из этих мест флот не мог бы оказать армии полную поддержку на берегу. Окончательно сформированный план был в большей части повторением 25 апреля, но имел одно очень важное отличие: акцент [249] был перенесен с мыса Хеллес и Ачи-Баба на хребет Сари-Баир в центре полуострова. Бёдвуд несколько предыдущих недель ратовал за это направление, и во многих отношениях оно выглядело обещающим. Он предложил произвести ночью прорыв в северной части анзакского плацдарма и атаковать Чунук-Баир и гребни гор, нанося ложный удар в пункт на юге, именуемый Лоун-Пайн. Одновременно в заливе Сувла, сразу к северу от позиций АНЗАК, должен быть высажен новый десант, и предполагалось, что, как только горы будут взяты, объединенные силы ударят по Нэрроуз в четырех милях отсюда. Основная масса турецких войск будет закупорена на оконечности полуострова и окажется под мощным напором французов и англичан на мысе Хеллес. Отсюда возможно быстрое завершение кампании, во всяком случае там, где речь идет о Дарданеллах.

Чтобы держать Лимана в неопределенности, пока не разгорится главное сражение, намечалось высадить два отвлекающих десанта: в Булаире и с острова Митилена на азиатский берег. И опять неожиданность стала основным элементом плана. Опять флот должен был ждать, пока армия прорвется.

Залив Сувла прекрасно подходил для новой высадки. Там была безопасная якорная стоянка для флота, прибрежная часть слабо вздымалась, да и было известно, что он очень легко укреплен. Оказавшись на берегу, солдаты могли быстро воссоединиться с плацдармом АНЗАК и разгрузить стесненность на этом узком пространстве. Прямо за песчаным берегом Сувлы находилось соленое озеро в полторы мили шириной, но летом оно пересыхало, и Гамильтон в любом случае планировал обойти его, высадив первую волну десантников на узкую полосу береговой линии прямо к югу от самого залива. Все зависело от скорости, с которой солдаты пробьются по суше к горам так, чтобы они смогли помочь Бёдвуду, который будет вести главный бой на Сари-Баире. На этот раз не должно быть повторения катастроф «Ривер-Клайда» и Седд-эль-Бар, потому что войска должны десантироваться ночью и без артиллерийской подготовки. [250]

В дополнение к «битлам» (которыми в первой волне атаки предстояло командовать капитану третьего ранга Унвину, Крест Виктории) в Эгейское море было прислано множество современной техники. Сразу после высадки десанта поперек входа в залив была установлена противолодочная сеть длиной свыше мили. На Имбросе был собран понтонный причал длиной 100 метров, и его подтащили на буксире к берегу. Также были доставлены пароходом «Крайни» четыре лихтера с 50 тоннами воды на каждом, а на борту самого парохода, помимо 200 тонн воды, находились насосы и шланги. В целях предосторожности снова были прочесаны египетские базары в поисках верблюжьих баков, молочных бидонов, шкур — то есть всего, что может держать воду.

Некоторое время Гамильтон размышлял, стоит ли брать с мыса Хеллес потрепанную, но испытанную в боях 29-ю дивизию для первой атаки на Сувлу, но, в конце концов, решил, что операцию надо доверить свежим войскам, поступающим из Англии. Вся подготовка происходила в обстановке крайней секретности, и особо трудно было укрепить Бёдвуда перед битвой. Плацдарм АНЗАК был ненамного больше Риджент-парка в Лондоне или Центрального парка в Нью-Йорке (если можно назвать парком голые скалы и горные пики) и точно так же просматривался. Однако флот считал, что за несколько ночей корабли смогут скрытно перевезти на берег еще 25 000 человек до того, как турки догадаются об этом.

Финальная расстановка войск была следующей: шесть дивизий или 35 000 человек, уже находящихся на мысе Хеллес, остаются там, где есть, и наносят удар на север в направлении деревни Крития. Бёдвуд со своими австралийцами, новозеландцами и с полуторной дивизией новых британских войск и гурков, примерно 37 000 человек, начинает главную атаку на секторе АНЗАК, а остальные подкрепления из Соединенного Королевства, насчитывающие около 25 000 солдат, высадятся на берег в бухте Сувла.

Атака была назначена на 6 августа, поскольку убывающий месяц в его последней четверти взойдет в эту ночь [251] лишь в 22.30, и поэтому лодки с десантом на Сувлу смогут подойти к берегу в темноте. Расписание различных атак было составлено так, чтобы создать максимум замешательства во вражеском командовании. Это была цепная реакция взрывов с юга на север, начиная с первой бомбардировки на фронте на мысе Хеллес в 14.30. Затем должны последовать австралийский отвлекающий удар на Лоун-Пайн в 17.30, главная атака на Чунук-Баир в 21.30 и высадка в Сувле примерно час спустя. Так что к полуночи весь фронт будет в огне.

К концу июня все эти планы хорошо продвинулись, и опять Кейс вместе с армейским персоналом занялись разработкой детальных графиков перевозки войск и их снабжения с островов на побережье. В это время возник один важный вопрос о том, кто будет командовать новым десантом на Сувлу. Гамильтон для этой цели имел в резерве двух человек: сэра Джулиана Бинга и сэра Генри Роулинсона, но, когда он ознакомил с этими именами Китченера, тот отказал на том основании, что из Франции не может отдать никого. Китченер решил, что на эту должность должен быть назначен самый подходящий и старший генерал-лейтенант, который еще не командовал войсками в кампании. Это практически сузило выбор до почетного сэра Фредерика Стопфорда, и тот вовремя, 11 июля, прибыл на Мудрос со своим начальником штаба бригадным генералом Ридом. Гамильтону оба они внушали опасения. Стопфорду было шестьдесят один год, и, хотя в восьмидесятых годах он побывал в Египте и Судане, а во время Англо-бурской войны служил военным секретарем при генерале Буллере, он видел очень мало настоящих сражений и никогда не командовал войсками на войне. У него была репутация преподавателя военной истории, но с 1909 года он находился в отставке и часто болел. Рид, артиллерист, также бывал в Южной Африке и заслужил там памятный Крест Виктории. Но его опыт недавних боев во Франции наделил его манией всесокрушающих артиллерийских бомбардировок, и он не мог говорить ни о чем другом. [252]

Офицеры, командовавшие пятью новыми дивизиями, были той же породы: профессиональные солдаты, поднявшиеся наверх прежде всего за счет выслуги лет. Многим из них, как генералам, так и полковникам, было далеко за пятьдесят, и, когда началась война, они находились в отставке. Генерал-майор Хаммерсли — офицер, которому предстояло возглавить 11-ю дивизию в атаке на Сувлу, за год или два до этого перенес коллапс. Складывалась странная ситуация: в то время как генералы были солдатами старой гвардии, их войска состояли из недавних гражданских и были очень молоды. И все из них, как генералы, так и солдаты, были совершенно не приспособлены к грубому и индивидуальному ведению кампании, в которую они сейчас вступали.

Вскоре после приезда на Мудрос Стопфорда отправили на несколько дней на мыс Хеллес, чтобы привыкнуть к условиям на фронте, и вот там ему 22 июля показали план операции. Он был вполне удовлетворен. «Это тот план, который, я всегда надеялся, он (Гамильтон) примет, — сказал он. — Это хороший план. Уверен, он удастся, и я поздравляю тех, кто его подготовил». Но генерал скоро изменил свое мнение.

На следующий день он говорил с Ридом, сторонником артиллерийских бомбардировок, а 25 июля после полудня отправился с визитом на АНЗАК, чтобы изучить равнину Сувла со склонов Сари-Баир. Полученные впечатления глубоко расстроили Стопфорда. 26 июля он встретился с Ридом в штабе на Имбросе, и вместе они разорвали план на клочки. Стопфорд заявил, что ему нужно больше артиллерии, больше гаубиц, чтобы обстреливать окопы противника. Ему было сказано, что на Сувле нет окопов, о которых можно было бы говорить. Сам Гамильтон подплывал на эсминце близко к берегу и не заметил там никаких признаков жизни. Примерно в последний день Самсон облетал этот район, и на его фотографиях видны лишь какие-то 150 метров окопов между морем и соленым озером. Но Стопфорда удалось переубедить лишь наполовину, а Рид в своем критиканстве был просто неутомим. [253]

Потом они стали утверждать, что войска надо высаживать с кораблей прямо на берег. Флот был категорически против, потому что море здесь было мелким и непромеренным, и никто не мог сказать, на какие рифы или отмели могут наскочить в темноте корабли. В конце концов сошлись на том, что одна атакующая бригада будет высажена внутри залива.

Другая проблема возникла по поводу корпусных штабов. Гамильтон, памятуя свою изоляцию на борту «Куин Элизабет» 25 апреля, считал, что Стопфорду в первые часы десанта надо оставаться на Имбросе, поскольку он будет поддерживать связь с войсками по радио, как только те окажутся на берегу, а потом с Имброса до побережья Сувлы будет проложен телефонный кабель. Стопфорд настаивал на том, что должен быть поблизости от своих войск на борту своего штабного корабля, корвета «Джонквил», и в конце концов настоял на своем.

Его другие возражения против плана носили туманный и более утонченный характер. В первоначальном варианте совершенно четко утверждалось, что, поскольку скорость очень важна, атакующие войска должны достичь группы низких холмов, известных как Исмаил-Оглу-Тепе, к началу дня. Для этого были важные причины. Допросы пленных показали, что район Сувлы удерживают не более 30 батальонов, и весь смысл операции был в том, чтобы подавить их и захватить высоты до подхода турецких подкреплений. Поскольку все силы Лимана на юге полуострова уже вступят в бой в секторе АНЗАК и на Хеллесе, предполагалось, что эти подкрепления придется ему перебрасывать с Булаира, примерно в 30 милях отсюда. И все же было бы неосторожно рассчитывать на передышку более чем в 15–20 часов. С того момента, как первый союзный солдат ступит ногой на берег, турки будут на марше. Весь горький трехмесячный опыт боев на Галлиполи говорил штабу Гамильтона, что, если элемент внезапности утрачен, на прорыв вражеского фронта шансов останется немного. Каждый час, каждая минута на счету. [254]

Стопфорд не соглашался. Он говорил, что сделает все, что может, но не дает гарантии, что сможет достичь холмов к началу дня.

Гамильтон, похоже, не очень настаивал. Он был доволен тем, что оставил на усмотрение Стопфорда вопрос, как далеко тот сможет продвинуться вглубь в ходе первой атаки. Этим самым значительно размывалась суть первоначального плана, и впоследствии это сказалось, когда Стопфорду пришлось рассылать свои приказы командирам дивизий. В приказах, которые издал генерал Хаммерсли по 11-й дивизии, ничего не говорилось о скорости, бригадным командирам просто предложили достичь холмов, «если возможно». Хаммерсли действительно вступил в бой, совершенно не понимая своей роли в сражении. Вместо того чтобы осознавать себя как силу поддержки главной атаки Бёдвуда из сектора АНЗАК, он считал — и так утверждалось в его приказах, — что одной из целей атаки АНЗАК является отвлечение турок от залива Сувла, пока 11-я дивизия будет высаживаться на берег.

Генерал Хаммерсли был не единственным, кто не знал истинных задач этого наступления. Штаб на Имбросе поддерживал режим крайней секретности до самого последнего момента.

Гамильтон в вопросе безопасности был тверд, ибо хранил горькие воспоминания о болтливости египетской прессы перед апрельским десантом. Он опасался, что его план может быть раскрыт многими способами: словоохотливым кабинетом министров Англии, греческими каиками, которые постоянно приплывали на острова с континента и ускользали назад, ранеными офицерами, которые, отправляясь на лечение в Египет, могли проболтаться в госпитале. Была даже опасность, что какой-нибудь солдат, знавший, что происходило, может попасть в плен, где турки вынудят его раскрыть рот и выдать секрет.

Ввиду всего этого план был ограничен очень узкой группой в штабе в течение июня и июля, и даже в письмах Китченеру Гамильтон был осторожен в выражениях. [255]

В середине июля он послал острую телеграмму в штаб корпуса в АНЗАК, когда узнал, что Бёдвуд обсуждал эту тему с генералами Годли и Уолкером. «Сожалею, что вы говорили на эту тему со своими дивизионными генералами, — пишет он. — Я не информировал об этом даже Стопфорда или Байлу (французский командир корпуса, заменивший Гуро). Пожалуйста, немедленно выясните, скольким штабным офицерам каждый из них говорил о плане. Воспользуйтесь первой возможностью и скажите своим командирам дивизий, что весь план отменен. Оставляю на вас придумать причину для этой отмены. Операция должна оставаться в секрете».

Сам Стопфорд узнал о плане лишь за три недели до того, как он (план) начал действовать, и только в последнюю неделю июля Хаммерсли получил свои приказы. Стопфорд взял его с собой в поездку на эсминце к берегу, чтобы осмотреть планируемое место со стороны моря. 30 июля наконец были ознакомлены командиры бригад, а 3 августа, то есть за три дня до намеченного срока начала боя, командирам бригад и их полковникам было разрешено взглянуть на побережье с палубы эсминца. Вся другая разведка со стороны моря была запрещена, чтобы не возбудить никаких подозрений со стороны турок. И когда наконец 6 августа 11-я дивизия стала грузиться на корабли для десанта, многие из ее офицеров и в глаза не видели карты залива Сувла.

Секретность была доведена до излишества, и это оказалось не очень мудрым решением. Лиман фон Сандерс говорит, что все равно он был встревожен. В начале июля до него стали доходить слухи с островов, что неизбежен еще один десант: говорили, что на Лемносе собрано 50 000 человек и 140 кораблей. 22 июля, в тот же день, когда Гамильтон выдал секрет Стопфорду, Лиман получил телеграмму от верховного главнокомандования Германии. «Из полученных нами донесений, — говорилось в ней, — представляется возможным, что в начале августа в Дарданеллах может быть нанесен мощный удар. Не исключено, что путем высадки десанта в заливе Сарос (район [256] Булаира) или на побережье Малой Азии. Рекомендуем экономить боеприпасы».

Сам Лиман был склонен согласиться с этим прогнозом и соответственно произвел дислокацию своих войск. Сейчас он располагал шестнадцатью небольшими дивизиями (экивалентными примерно тринадцати у Гамильтона), и три из них он разместил на Булаире, три — напротив плацдарма АНЗАК, пять — на мысе Хеллес, а остальные три — в Кум-Кале на азиатском берегу пролива. Что касается района Сувлы, британцы были весьма близки к истине в своей оценке тамошнего турецкого гарнизона. Лиман не считал этот пункт опасным, а потому разместил здесь лишь три слабых батальона, примерно 1800 человек, по периметру залива. Там не было колючей проволоки и пулеметов.

На полуострове располагались три основные турецкие группировки: войска на Булаире, на севере, под командой Фейзи-бея; войска, противостоящие АНЗАК, в центре, под командой Эссад-паши и южная на мысе Хеллес под началом Вехиб-паши (младшего брата Эссад-паши). В это время Мустафа Кемаль находился в двусмысленном положении. Как солдата Лиман его очень ценил и помог бы продвижению по службе, но при этом считал его скандалистом и трудноуправляемым. Наиболее крупная ссора произошла в июне, когда Энвер, прибыв из Константинополя с одним из своих регулярных визитов, отменил наступление на плацдарм АНЗАК, запланированное Кемалем. Он заявил, что Кемалю разрешается тратить слишком много войск, и Кемаль тут же подал в отставку. Лиману удалось восстановить между ними мир, но, когда атака завершилась полным разгромом, вспыхнули прежние взаимные обвинения. Кемаль заявил, что вмешательство Энвера расстроило его планы, а Энвер в ответ обратился к солдатам с приветствием, в котором хвалил их за то, как они сражались, несмотря на столь плохое командование ими. Это стало еще одним ярким примером «зависти и отсутствия сотрудничества, что столь характерно для турецкого генералитета». Кемаль еще раз ушел в отставку в дикой ярости и успокоился [257] лишь тогда, когда Энвер покинул полуостров, и согласился продолжать служить в своей дивизии — старой 19-й. В августе он все еще был с ней на севере сектора АНЗАК в должности старшего дивизионного командира и не больше.

Возможно, Лиман принял до некоторой степени за правду британскую отвлекающую атаку с острова Митилена, древний Лесбос, потому что она была проведена очень тщательно. В июне какой-то британский офицер с показной дотошностью расспрашивал местное турецкое и греческое население об источниках воды и местах для устройства военных лагерей, а чуть позже на самом деле прибыла войсковая бригада. В армии вовсю раздавались карты азиатского побережья, а 3 августа Гамильтон сам прибыл на остров для инспекции войск: явное указание на то, что вот-вот начнется сражение, что, по сути, и произошло, но не в Азии. Эти акции вряд ли прошли мимо взора турок, потому что на острове было много людей, враждебно настроенных по отношению к союзникам, а фантазия на тему шпионажа и контршпионажа продолжалась. Примечательно, что там была одна семья по имени Вассилаки: два брата и три красивых, по слухам, сестры, о которых говорили на всех островах. Братья старались избегать офицеров британской разведки, и все это было приятным зрелищем в духе opera bouffe (оперы-буфф).

План Бёдвуда ввести турок в заблуждение на фронте АНЗАК был более практичен и весьма смел. В австралийских войсках были саперы, и они прорыли подземный туннель длиной 500 метров до ничейной земли на Лоун-Пайн. Оттуда австралийцы намечали в час «О» в полдень 6 августа вырваться из-под земли, как потревоженные муравьи. Была разработана и более детальная схема для подготовки главного наступления на Чунук-Баир в ту ночь. Несколько недель почти каждую ночь на якорь напротив войск АНЗАК становился эсминец и при свете прожекторов бомбардировал линию турецких окопов, известную как пост 3. Эта операция всегда начиналась в 21.00 и продолжалась полчаса. Британцы [258] рассчитывали, что турки, будучи человеческими существами, привыкнут покидать окопы в 21.00 и возвращаться в них после окончания обстрела. В ночь атаки войска АНЗАК намеревались подползти к турецким позициям в глубокой тьме по обе стороны от луча прожектора, а затем заскочить в пустые окопы, как только прекратится обстрел.

Но Бёдвуда больше всего волновала скрытная высадка на секторе АНЗАК его дополнительных 25 000 человек с материалами и оборудованием. Во всех оврагах, которые не просматривались противником, были вырыты длинные террасы, а в скалах пробиты новые пещеры. Тут предстояло укрыть поступающие войска. Были отданы приказы, что солдаты, достигшие берега, должны весь день оставаться в укрытии и не покидать его. Купание разрешалось только после прихода ночи, а если будут пролетать германские самолеты, не обращать своих лиц к небу. Днем не разрешалось подходить к берегу ни одной лодке с подкреплениями, ни одного человека не должно быть видно с берега в дневное время. Все лошади должны прибывать на берег с чехлами на мордах, а каждый солдат должен иметь при себе полную флягу воды и однодневный неприкосновенный запас. Операция началась 4 августа и продолжалась три ночи подряд до 6 августа. Кроме одного случая, когда группа лихтеров задержалась до рассвета и была обстреляна и отогнана от берега, операция прошла с полным успехом. Были моменты в штабе Бёдвуда, когда все были уверены, что турки наверняка слышали грохот якорей в заливе и громкие приказы, отдававшиеся офицерами на берегу. Но враг, вероятно, ничего не подозревал. 6 августа едва ли можно было найти свободное место в секторе АНЗАК для хотя бы еще одного человека.

Тем временем на острова прибывали из Англии последние подкрепления, и это уже было само по себе победой, что пять дивизий пересекли Средиземное море, не потеряв ни одного человека. Они поступали в палаточные городки на Митилене, Лемносе и Имбросе и там, бледные и нерешительные (в глазах ветеранов), ждали [259] момента, когда их вновь посадят на корабли и отправят в бой.

Возникла необычная атмосфера. На старых солдат на полуострове приближающийся бой действовал возбуждающе. Все меньше и меньше солдат обращались к врачам с жалобами на здоровье, а все, что в безделье казалось невыносимым (мухи, жара и пыль), переносилось гораздо легче. Но на вновь прибывших солдат этот период неопределенности оказывал депрессивное воздействие. Они только что покинули дом. Хотя они еще не бывали в бою, но уже не имели той роскоши незнания, с которой более старые солдаты ринулись в первый десант 25 апреля. Они знали то, чего не ведали ветераны: что высадка может быть ужасной, что турки — упорный враг и что все может легко закончиться ранением или смертью. Это вовсе не увеселительная поездка в Константинополь и в гаремы. Так произошло, что военное министерство опубликовало первую депешу Гамильтона из Галлиполи буквально перед тем, как новый призыв покидал Англию, и они во время путешествия все обсуждали эту трагическую историю. Так что они и знали, и не знали. При удобном случае они задавали пробные вопросы старшим солдатам. Что происходит на полуострове? Будут ли на берегу проводники, а если нет, то как они узнают, куда идти? Будет ли артобстрел? А снайперы? А турки? И наконец, вопрос, который они не могли задать: что это такое — убить человека и, поднявшись на ноги, быть убитым самому?

Все это было столь же старо, как сама война, но ранние августовские дни были ужасно жаркими, мухи и комары скакали по розовой солдатской коже, и солдаты быстро подхватывали эндемическую дизентерию. В ожидании они занимались сплетнями, и ходившие слухи вовсе не помогали поднятию духа. 6 августа сжимающее душу бесконечное ожидание стало таким же, если не хуже, как и перспектива самого боя. Им очень хотелось покончить с ожиданием.

В штабе на Имбросе царило напряжение другого рода, потому что каждому было прекрасно видно, что у них — [260] шанс карточного игрока, и не исключено, последний шанс. В душе они себя убеждали, что в пределах возможного учтена всякая неожиданность, что план хорош, что нет причин для поражения, но, когда ранее столь многое происходило вопреки намерениям, сейчас трудно было испытывать эмоциональный подъем. В такие моменты Гамильтон всегда был на высоте. Он был вежлив, терпелив и внешне полон мудрой уверенности, он излучал вокруг себя ауру власти, и его очень уважали. Но кора была тонкой, и в штабе не случайно возникали споры. Недолюбливали французов и точно так же новичков, прибывающих из Англии. Штаб, конечно, был начеку в отношении проявления какого-либо превосходства со стороны офицеров, служивших на фронте, и у штаба часто вызывали раздражение тыловики.

Несмотря на подкрепления, все еще не исчезало ощущение непропорционального отношения к Дарданеллам в сравнении с Французским фронтом, и продолжалась бесконечная телеграфная баталия с военным министерством. В июле Черчилль должен был приехать в Галлиполи, и это событие там ожидалось с большим нетерпением. Но однако, в последний момент этот визит был блокирован политическими противниками Черчилля в кабинете, и вместо него был отправлен секретарь комитета имперской обороны полковник Морис Хэнки. Вначале Гамильтону было трудно сдерживать свою антипатию к этому сравнительно младшему офицеру, который подчиняется напрямую кабинету в Лондоне, и, только когда Хэнки провел на Имбросе около недели, штаб понял, что тот стремится использовать свои исключительные таланты лишь для блага дела.

Маккензи описывает странную сцену, когда он однажды обедал вместе в генералами в их столовой в штабе. «Рядом со мной, — пишет он, — сидел сэр Фредерик Стопфорд, человек огромной доброты и личного обаяния, разговор с которым к концу обеда не оставил у меня ни малейшей надежды на победу в Сувле. Причиной для таких опасений была его неспособность нейтрализовать нового генерала, сидевшего напротив, бывшего одним из [261] командиров бригад в его армейском корпусе. Этот бригадир разглагольствовал чуть ли не со свирепостью о безумии плана операций, составленного главным штабом, а в это время сэр Фредерик Стопфорд пытался по-отцовски увещевать его. Я посмотрел в ту сторону стола, где сидели Эспиналь и Донэй (офицеры штаба Гамильтона), но те были вне пределов слышимости, и догматический бригадир продолжал, не встречая сопротивления, перечислять многочисленные военные аксиомы, которые были упущены в плане операции на Сувле. И он поклялся, что не двинется ни на метр до тех пор, пока вся дивизионная артиллерия не окажется на берегу. Я ждал, что сэр Фредерик даст отпор этому неприятному и приводящему в уныние выскочке, а тот занимался уговорами, был учтив, по-отцовски мягок, но вовсе не был командиром армейского корпуса, которому доверена главная операция, способная за двадцать четыре часа изменить весь ход войны».

Позицию, которой Гамильтон придерживался в то время, трудно понять, потому что ныне он нарушал все правила, которые впоследствии были развиты фельдмаршалом Монтгомери в подобных операциях во Второй мировой войне. Он разрешал своим младшим командирам критиковать и изменять его план и никогда не доводил до них устно, что же точно от них требовалось делать. Вместо того чтобы держать ход сражения под своим контролем, он предоставлял генералам и бригадирам право действовать по собственному усмотрению, они должны были идти вперед, «если возможно». Точно так же Гамильтон не сумел навязать свою волю Китченеру и военному министерству. Он не хотел этих новых командиров, это были очаровательные в своем кругу люди, но они были в возрасте, и им фатально не хватало боевого опыта. Тем не менее, он согласился с их назначением. Что тогда требовалось, так это молодые командиры с закаленными войсками, но на Сувле было по-другому.

Если бы Гамильтон знал, что в его армии был такой человек с исключительными способностями, который бы [262] как раз подошел для руководства операцией в Сувле. Это был бригадный генерал по имени Джон Монаш. Монаш остается какой-то загадкой времен Первой мировой войны, потому что, хотя Гамильтон и заметил, что это способный офицер, никто ни в Имбросе, ни на АНЗАК, ни где-либо еще не разглядел его особые качества лидера. Это был австралийский еврей уже пятидесяти лет от роду, а его достижения были просто экстраординарны: он был доктором технических наук, а также имел ученые степени в искусстве и юриспруденции. Кроме этого, глубоко разбирался в музыке, медицине и германской литературе. Военная служба для Монаша была просто хобби, но ей он отдал с воодушевлением ряд лет, а когда с началом войны пошел в армию добровольцем, ему присвоили звание полковника. Он принял бригаду в АНЗАК на берегу в апрельском десанте и с тех пор хорошо проявил себя в делах на том узком фронте, Но не поднялся выше звания бригадира.

Этому человеку вскоре суждено подняться до командования армейским корпусом во Франции, а к концу войны его расценивали как возможного преемника Хейга на посту главнокомандующего всеми британскими армиями во Франции.

«К сожалению, — писал в своих мемуарах Ллойд Джордж, — британцы не выдвинули ни одного военачальника, который бы, с учетом всех обстоятельств, более заметно подходил для этого поста (чем Хейг). Без сомнений, Монаш подошел бы, если бы ему была предоставлена возможность, но величие его способностей не привлекло внимания кабинета ни в одном из донесений (из Галлиполи. — Примеч. пер.). Трудно ожидать от профессиональных вояк радостного обнародования того факта, что, когда началась война, величайшим стратегом в армии был штатский и что их превзошел человек, лишенный их преимуществ в подготовке и учебе... Монаш был... самым сообразительным генералом во всей британской армии».

Но в августе 1915 года никто не описывал Монаша такими терминами, и вправду о нем никто ничего не слышал за пределами его узкого круга. В наступающем [263] сражении ему поручалось лишь провести одну из колонн АНЗАК по окружной дороге на Сари-Баир.

Сам план был открыт для серьезной критики. За исключением десанта на Сувле, он не вынуждал турок к активному сопротивлению британцам. Наоборот, это британцы должны были оказывать сопротивление туркам. Главный удар предлагалось нанести по Чунук-Баиру, самому укрепленному вражескому району. И при этом удар не был сконцентрированным на широком управляемом фронте, а как раз возникла огромная скученность, в условиях которой вести бой одновременно могли лишь немногие. И бои должны вестись на самой пересеченной местности, где все и вся может пойти не по плану. Плацдарм АНЗАК был абсолютно защищен, и турки даже не питали надежду вытеснить союзников оттуда. Он представлял собой отличный учебный плац, и свежее пополнение, поступающее из Соединенного Королевства, можно было бы разместить там с задачей удерживать рубеж, пока основной удар будет нанесен не по Чунук-Баиру, а по Сувле.

К этому времени австралийцы и новозеландцы заслужили репутацию самых агрессивных бойцов на всем полуострове. В отличие от британцев и французов на мысе Хеллес, у них не было напряженных боев весь июнь и июль. Они рвались в бой, после всех этих клаустрофобных месяцев под землей они жаждали пространства, а десант на Сувле с широким фланговым охватом вокруг Сари-Баира был как раз тем предприятием, которому они бы соответствовали. Они знали местность — со своих наблюдательных постов они ее осматривали каждый день. Они знали турок, а их командиры имели за своими плечами весь опыт апрельского десанта.

Но, как видно, ни Гамильтон, ни Бёдвуд даже не анализировали этот вариант, и пришлось молодым солдатам, впервые оказавшимся на войне (да и вообще за границей), высаживаться на этот незнакомый мрачный берег и вступать в бой с подготовленным врагом, не имея ясного представления, что им предстоит делать. Чересчур много с них хотели спросить. [264]

И все же после всего сказанного нельзя забывать, что такие же самые ошибки вновь повторились во Второй мировой войне, особенно в Итальянской кампании, и с почти такой же мучительной точностью во время десанта в Анцио, южнее Рима, в 1944 году. В Галлиполи еще ничто не установилось, не было никакой ясности, даже этот принцип, выработанный самой кампанией: то, что делается втайне и с изобретательностью, ведет к успеху, а то, что делается посредством лобовой атаки, обречено на провал. Гамильтона осаждали проблемы, которые редко становились столь же острыми во Вторую мировую войну: затруднения в применении идей старой регулярной армии в отношении нового солдата; озабоченность высшего командования состоянием дел на другом фронте, во Франции; новизна всей концепции десантной операции; сложности поддержания боевого духа среди многонациональной армии, воюющей в этом отдаленном и сложном районе земного шара.

Несмотря на колебания новых командиров и сложности плана, когда завершилась первая неделя августа, имелись хорошие надежды на успех. Подуставшие войска на мысе Хеллес вновь были готовы вступить в бой. На секторе АНЗАК боевой дух солдат был высок. А на флоте — еще выше. И погода стояла хорошая. Более того, турки, со своей стороны, были так же подвержены ошибкам, как и британцы, точно так же сомневались и были вооружены не лучше. Лиман на этой стадии не имел никаких новых идей, никакого четкого представления о том, как одержать победу. Он не мог думать ни о чем ином, как добиться подкреплений, окопаться и устоять. Германский командующий обороной Дарданелл адмирал фон Узедом писал кайзеру 30 июля: «Предсказать, как долго продержится 5-я армия, — выше моих возможностей. Если из Германии не поступят боеприпасы, то это будет вопросом короткого времени... это вопрос жизни и смерти. Мне кажется, что турецкий Генеральный штаб пребывает в опасном оптимизме».

У германского верховного командования в то время были серьезно испорчены отношения с Лиманом фон [265] Сандерсом. 26 июля ему отправили депешу с приказанием передать командование фельдмаршалу фон дер Гольцу, а самому прибыть в Германию для отчета. Лиману удалось добиться изменения этого решения, но он был вынужден принять в свой штаб некоего полковника фон Лоссова, который не сводил глаз со своего начальника и даже приложил руку к планированию операций.

Но сама битва скоро поглотила все разногласия и сомнения у обеих сторон. 4 августа Самсон вылетел в последнюю разведывательную миссию над Сувлой и доложил, что не замечено никаких перемещений турок. В блестящую белую поверхность соленого озера был выпущен артиллерийский снаряд. Это был самовольный поступок, очень обеспокоивший Гамильтона, но в результате выяснилось, что солдаты могут шагать и даже ехать на лошадях по этой липкой и соленой грязи. Командирам была роздана последняя оценка ситуации по данным разведки, и была предпринята попытка дать им представление о характере местности, на которой им предстоит пробиваться вглубь. Как только они доберутся до холмов, надо немедленно отыскать источники воды, но продвижение может затормозиться из-за наличия кустарника высотой два метра, который прорублен лишь по козьим тропам.

Нэсмит отправился в свой августовский поход, который несколько дней спустя принес первый результат: он потопил линкор «Барбаросса Хараддин». А флот вторжения в это время собирался на островах: тут были черные «битлы», пароходы с гребным колесом с острова Мэн, траулеры с Северного моря, яхты, буксиры с Темзы, рыболовные суда, мониторы, крейсеры и эсминцы.

Теперь только непогода или турецкая атака могли задержать или изменить выполнение плана. В час «О» де Робек должен был отправиться на Сувлу на своем новом флагмане, легком крейсере «Четем», но сам Гамильтон на этот раз предпочел остаться на берегу, на Имбросе, откуда он имел телефонную связь через подлодку с мысом Хеллес, в десяти милях, и с войсками АНЗАК, в пятнадцати милях от него. [266]

6 августа погода была хорошая, ярко светило солнце, и после полудня, когда солдаты на Имбросе садились на корабли, им было хорошо слышна канонада в секторе АНЗАК и на мысе Хеллес, где сражение уже началось. В небе сверкали внезапные яркие маленькие вспышки. Когда через несколько минут после семи часов вечера наступила ночь, багряный закат распространился по всему горизонту. А потом пала темнота. На флоте не было видно ни единого огонька. Остров с его тысячами брошенных палаток имел вид жуткого запустения. «День, предшествующий атаке, самый ужасный для командира, — писал Гамильтон. — Операция довлеет над ним, подобно тому как мысль об операции мучает больного в госпитале». Он был неутомим и пошел на берег, чтобы проводить 11-ю дивизию. Солдаты, набитые в «битлы» и на палубы эсминцев, как селедки в бочке, не произносили ни слова и не двигались. «Эти новички выглядели подавленными, когда я вспомнил тот огонь энтузиазма, с которым старое воинство стартовало из гавани Мудроса в тот апрельский полдень». Какое-то время он обдумывал, стоит ли ему сплавать вместе с флотом вторжения на моторной лодке, произнеся несколько слов, чтобы подбодрить по пути все подразделения, но он отказался от этой мысли, когда вспомнил, что солдаты его не знают в лицо. Да и в любом случае, пройдет несколько часов, пока они достигнут берега, а это слишком долгий отрезок для того, чтобы его слова остались живы в памяти.

Он поискал Стопфорда и Рида, надеясь, что те смогут сделать что-нибудь, чтобы поднять дух своих солдат, но их нигде не было видно. И он вернулся в свой барак. Оставалось только ждать.

Стопфорд лежал на своей переметной суме, расстеленной на полу в палатке, и полковник Эспиналь нашел его там. Генерал в то утро поскользнулся и растянул сухожилия в колене и чувствовал себя неважно. «Я хочу, чтобы вы сказали сэру Яну Гамильтону, — произнес он, — что я сделаю все, что в моих силах, и что я надеюсь на успешный исход. Но он должен понимать, что, если окажется, что оборона врага состоит из непрерывной линии траншей, [267] я не смогу его выбить до тех пор, пока не будет выгружена на берег артиллерия». Он хмуро продолжал цитировать своего начальника штаба. «Весь опыт кампании во Франции, — сказал он, — доказывает, что непрерывные траншеи нельзя атаковать без поддержки большого количества гаубиц».

Вскоре после этого он поднялся и уплыл на борту «Джонквила» вместе с контр-адмиралом Кристианом.

В темноте Гамильтон опять прошел к берегу и увидел корабли, плывущие в молчании, словно привидения, к поплавкам сети, установленной поперек входа в залив. «Эта пустая гавань меня пугает, — писал он потом. — Ничего в легенде не бывает страннее и ужаснее, чем безмолвное отплытие этой безмолвной армии».

Затем он вернулся в свою палатку дежурить возле телефонов всю ночь.