Глава 10

В течение первых нескольких недель кампании по Константинополю расходились самые дичайшие слухи. То будто бы при высадке десанта было убито 10 000 британцев, а еще 30 000 взято в плен. То в один момент заявлялось, [200] будто союзники продвигаются к городу, а в другой — что их сбросили в море. Вновь пошли разговоры о специальных поездах, предназначенных для эвакуации правительства в глубь страны, об обстрелах и мятежах. И все же возбуждение было уже не то, что после морской атаки на Нэрроуз в марте. Тогда союзного флота опасались примерно так же, как боялись бомбардировщиков в начале Второй мировой войны, но военные действия на суше поддавались пониманию каждого, поскольку развиваются медленнее и более знакомы рядовому человеку. Тут не было угрозы гибели столицы в одну ночь.

С самого начала Энвер избрал жесткий курс. Он просто объявил, что союзники разбиты, и для празднования этого события в Святой Софии была организована церемония, на которой султану был присвоен титул Эль-Гази (Победителя), сбросившего союзников в море. На всех главных улицах и площадях были вывешены флаги.

Сомнительно, чтобы на кого-нибудь это произвело впечатление, но к концу первой недели стало, по крайней мере, ясно, что армия вторжения не особенно-то продвинулась. На улицах установилось равнодушное спокойствие, и город стал привыкать к ожиданию, нищете и случайным шокам в ходе долгой кампании. Начали появляться старые, знакомые символы войны: призывники маршируют по улицам в поношенных полевых серых мундирах и пирамидальных шляпах; армейские коммюнике, вновь и вновь извещающие о вчерашней победе; свирепые газетные публикации; флаги и парады; шпиономания и новые вспышки ксенофобии на государственном уровне.

Снова национальные меньшинства, армяне и греки, ушли в подполье со своими мыслями и, если было возможно, с личной собственностью. Начальник полиции Бедри преследовал их изо всех сил, выдавая бесполезные квитанции на товары и вещи, которые он изымал из их магазинов и домов, и вымогая деньги просто тем, что держал людей в темнице до тех пор, пока не откупались сами. Однажды его люди провели облаву на городском [201] рынке и унесли все коробки с игрушечными солдатиками под предлогом, что они были изготовлены во Франции.

Первые налеты на банки и магазины привели к нехватке угля и бензина. «Базар мертв, — писал в своем дневнике один из иностранных дипломатов. — Ничего не продается и не покупается». В то же время немцам удалось ввести цензуру на новости, поскольку они контролировали печать, поступавшую в страну из-за рубежа, и разрешали хождение лишь тех газет, которые придерживались линии, четко дружественной Германии.

А в остальном ритм жизни города не очень изменился, и путешественники, прибывавшие Восточным экспрессом, удивлялись, насколько нормальной оставалась здесь жизнь. По ночам работало освещение, «Пера-Палас-отель» был открыт, в ресторанах был большой выбор блюд, и, по крайней мере, для богачей война грохотала где-то вдали, невидимая и лишь чуть слышимая, как отдаленная летняя гроза, которая может затихнуть сама по себе. Даже обстрелы Босфора российским Черноморским флотом не вызвали большого переполоха, потому что это были кратковременные операции, к тому же скоро вообще прекратившиеся. В Международном клубе, где собирались иностранные дипломаты, часто можно было видеть Талаата, который безмятежно играл в покер и засиживался далеко за полночь, а Энвер продолжал демонстрировать свою уверенность. Он любил показывать своим посетителям свой самый последний трофей с Дарданелл: неразорвавшийся снаряд с «Куин Элизабет», установленный на византийской колонне в его дворцовом саду.

В течение этих недель Вангенхайм был властной фигурой в Константинополе. По вечерам он приходил в клуб — огромный, словоохотливый и уверенный в себе, а когда вокруг него собирались дипломаты, пересказывал последние новости из Потсдама: взято в плен еще 100 000 русских, прорыв французской линии обороны на Марне, еще один британский крейсер потоплен в Северном море. Было известно, что у него в посольстве [202] есть радиостанция и он напрямую связан с Берлином, если не с самим кайзером.

Другие члены клуба не были в состоянии опровергнуть или проверить рассказы Вангенхайма, у них не было своих радиостанций, а турецким газетам верить было нельзя. Без ежедневных сводок новостей от Вангенхайма им приходилось прибегать к местным слухам. В этих слухах удивительным было не то, что они были циничными, занимательными и пустыми сами по себе, но и то, что они бывали близки к истине. Кто-то, например, утверждает, что его привратник, или повар, или дворецкий имеет надежную информацию о том, что итальянский посол заказал спальные места в Восточном экспрессе, а это наверняка твердый признак, что Италия скоро объявит войну. Или какая-нибудь запутанная история о том, что Энвер опять поссорился с Лиманом фон Сандерсом и вот-вот заменит его на фронте. Много было разговоров о мире: говорили, что немцы тайно обратились к России с предложением отдать Константинополь, если она выйдет из Антанты. У многих в мыслях была, естественно, Болгария с ее 600-тысячным войском и традиционной ненавистью к Турции. В иностранной колонии случился переполох, когда узнали, что болгарское правительство отозвало своих студентов из Роберт-колледжа, расположенного вне Константинополя. Утверждали, что этого не произошло бы, если бы Болгария тоже не собиралась вступить в войну. Но на чьей стороне? И когда? Или это был просто очередной ход в торговле своим нейтралитетом?

На такие вопросы Вангенхайм всегда был готов дать комментарий, уточнение или информацию. Он был как мальчик, у которого имелась шпаргалка со всеми ответами, и он говорил с показной искренностью, будто бы стремясь положить конец всяким сомнениям и домыслам.

С весенним теплом у него появилась привычка сидеть в глубине своего сада в Терапии, на Босфоре, на расстоянии кивка головой всем, кто проходил мимо. Ему нравилось останавливать знакомых, совершавших [203] утренние прогулки, и делиться с ними интересными новостями из последних телеграмм. Скоро Моргентау заметил, что, когда дела Германии шли хорошо, посол обязательно сидел на своем привычном месте у садовой стены, но, когда новости были плохими, его было не отыскать. Однажды он сказал Вангенхайму, что тот напоминает запатентованные метеорологические устройства, оснащенные небольшой фигуркой, которая появляется в солнечную погоду и исчезает в дождливую. Вангенхайм искренне расхохотался.

И в самом деле, до середины мая у Германии не было причин опасаться за Турцию. В отличие от ослабления и раскола в правительстве, как это произошло в Англии, десант в Галлиполи сплотил младотурок и сделал их сильнее, чем когда-либо. В отличие от союзников, туркам не нужно было наступать на полуострове. Пока линия фронта удерживалась, вряд ли Болгария, Румыния или даже Греция выступят против них. Сама напряженность войны была полезна, она давала младотуркам право на реквизицию любой собственности, какая захочется, призывать все больше и больше народу в действующую армию, обрести более полный контроль над жизнью каждого. Сейчас в армии было свыше полумиллиона турок, и эта сила неуклонно становилась мощнее, поскольку угроза со стороны России исчезла. Уже в мае Турция стала отводить с Кавказа дивизии для укрепления фронта в Галлиполи. Германия также увеличила свой гарнизон в Константинополе и на полуострове. Использовались различные средства для контрабанды людей и вооружений через Болгарию и Румынию. Говорили, что однажды из Германии поездом был отправлен фиктивный цирк, и клоуны по приезде оказались сержантами, а багаж их был полон снарядов. Из Австрии прилетали самолеты «таубе», совершая по пути дозаправку в секретных местах. Скоро в Константинополе заработал под германским контролем еще один завод по производству боеприпасов, а орудия со старых турецких боевых кораблей демонтировались и отправлялись на фронт. Вангенхайм в своей роли местного кайзера в германском гарнизоне очень [204] заботился о том, чтобы не подставлять «Гебен» под орудия британского флота в Дарданеллах, время от времени он выходил на охоту за русским флотом в Черное море, но большей частью стоял на якоре в Босфоре.

Главный спонсор немцев Энвер играл во всем этом большую роль. В качестве военного министра он каким-то образом ухитрялся представить дело так, что он лично играет важную роль в успешном сопротивлении на полуострове, так же как он внес вклад в разгром флота 18 марта. Вангенхайм, Талаат или кто-либо другой мало что могли сделать, чтобы исправить это впечатление. Этот молодой человек раздувался перед ними как шар. Как бы ни было это невероятно, но воистину этот мальчишка, которого родила пятнадцатилетняя крестьянская девушка на берегу Черного моря лишь тридцать пять лет назад, стал фактически диктатором Турции. С видимой легкостью он приобрел все атрибуты диктаторской власти — неожиданные вспышки гнева и бешенства, личных телохранителей, мундир (меч, эполеты и черная феска из бараньей шкуры) и круг услужливых генералов. Даже немцы в Турции стали его побаиваться, особенно когда он через их головы напрямую общался с кайзером.

Примерно в то время произошел отвратительный случай, который ясно показывает, насколько далеко зашел Энвер и насколько высоко он намеревался взлететь. В начале мая он послал за Моргентау и с гневом объявил ему, что британцы бомбардируют беззащитные деревни и города на Галлиполийском полуострове. Сожжены госпитали и морги, заявил он, и убиты женщины и дети. Сейчас он намеревался осуществить ответные меры: 3000 британцев и французов, еще живущих в Турции, будут арестованы и отправлены в концентрационные лагеря на острове. Энвер желал, чтобы посол через Государственный департамент в Вашингтоне информировал британское и французское правительства, что впредь они будут убивать на Галлиполи своих собственных людей вместе с турками.

Для Моргентау было бесполезно протестовать, что в таких городах, как Галлиполи, Чанак и Майдос, находились [205] военные штабы и что союзники имели полное право их бомбардировать. Самое лучшее, что он мог сделать, — это добиться исключения из этого приказа женщин и детей. Несколько дней спустя, когда начались аресты, толпа французских и британских граждан в истерике нахлынула на американское посольство. В большинстве своем они были ливанцами, родившимися в Турции от британских или французских родителей, которые в жизни не видели ни Англии, ни Франции. Они собирались сотнями вокруг посла, когда бы он ни появлялся, жестикулируя и плача, хватаясь за его руки, умоляя его спасти их. После нескольких таких дней Моргентау позвонил по телефону Энверу и потребовал новой встречи. Энвер мягко ответил, что занят на заседании совета в министерстве, но будет счастлив видеть посла завтра после обеда. Но заложников должны были отправить на полуостров утром, и, только когда Моргентау пригрозил, что силой прорвется в зал заседаний совета, Энвер согласился принять его сразу же в Великолепной Порте.

По той или иной причине — может, потому, что только что был болгарский посол с протестом против арестов, — Энвер был исключительно вежлив с Моргентау. Через какое-то время он согласился, что, возможно, допустил ошибку в этом вопросе, но уже поздно что-либо предпринимать: он никогда не отменяет своих приказов. Если он это сделает, то потеряет свое влияние в армии. И еще добавил: «Если бы вы могли мне подсказать иной путь для выполнения этого распоряжения, я был бы рад вас выслушать».

«Хорошо, — сказал Моргентау, — мне кажется, я смогу. Думаю, вы смогли бы добиться выполнения ваших приказов, не высылая всех французских и английских резидентов. Если бы вы отправили только несколько человек, вы бы ничего не потеряли. И вы сможете поддерживать дисциплину в армии, а эти немногие будут таким же сдерживающим средством для союзников, как если бы вы послали всех».

Моргентау показалось, что Энвер почти охотно ухватился за это предложение. [206]

«Скольких вы мне позволите послать?» — спросил он.

«Я предложил бы, чтобы вы взяли двадцать англичан и двадцать французов — всего сорок».

«Нет, пусть будет пятьдесят».

«Хорошо, не будем торговаться из-за десяти», — ответил Моргентау.

Пока совершалась сделка, Энвер согласился, что взяты будут лишь молодые люди. Послали за начальником полиции Бедри, которому совсем не понравились договоренности.

«Нет-нет, так не пойдет, — заявил он. — Мне не нужна молодежь, мне нужны достойные люди».

Вопрос все еще не был улажен, когда Бедри и Моргентау подъехали к американскому посольству, где надлежало произвести отбор. С трудом они прошли через бушующую толпу к канцелярии Моргентау.

«Мне нужно несколько видных людей», — продолжал настаивать Бедри.

Моргентау знал, что некий священник англиканской церкви по имени Уиграм настаивал на том, чтобы быть в числе заложников. «Я вам дам одного», — сказал он.

«Единственный видный человек, которого мы даем, — доктор Уиграм».

В конце концов Бедри из великодушия согласился забрать одного священника и сорок девять молодых человек, но доставил себе удовольствие сообщить им, что британцы регулярно бомбят город Галлиполи, куда их и посылают. На следующее утро посреди душераздирающих сцен в сопровождении американского советника посольства Хофмана Филипа с запасом американского продовольствия группа отправилась в путь.

Моргентау сразу же начал действия в пользу их возвращения, и его задачу не облегчило прибытие послания от сэра Эдварда Грея, министра иностранных дел Британии, в котором заявлялось, что Энвер и его коллеги-министры будут нести персональную ответственность за любой ущерб, причиненный заложникам.

«9 мая я представил это послание Энверу, — пишет Моргентау. — Мне доводилось видеть Энвера во многих [207] вариантах настроения, но необузданное бешенство, которое вызвало предостережение сэра Эдварда, явилось чем-то новым. Пока я читал телеграмму, его лицо стало мертвенно-бледным, и он полностью потерял контроль над собой. Европейский лоск, который Энвер столь усердно накапливал, вдруг упал, словно маска. Теперь я видел, кто он есть на самом деле, — дикий, кровожадный турок. «Они не вернутся назад! — закричал он. — Я заставлю их оставаться там, пока они не сгниют. Хотел бы я посмотреть на англичан, которые хотят меня тронуть! — И добавил: — Никогда не угрожайте мне впредь!» В конце, однако, он успокоился и согласился на возвращение заложников назад в Константинополь».

В течение одного-двух дней эта беседа была предметом разговоров в Константинополе, но скоро эту тему поглотил новый прилив слухов, сплетен в этой долгой скуке ожидания чего-то определенного. В это время Константинополь жил в странном состоянии самотека: он воевал и в то же время не воевал. Ничего не было слышно и ничего не было видно, и все равно он был готов всего бояться. Прошла третья неделя мая, и все равно очень немногие имели представление о том, что происходит в Дарданеллах, помимо скучного факта, что союзники и не продвигаются вперед, и не отброшены. В газетах ничего не сообщалось о катастрофической атаке на плацдарм АНЗАК 19 мая, а военное министерство тщательно следило за тем, чтобы растущий поток раненых с фронта проходил через город в полночь, когда улицы пусты. Один спокойный, нелегкий день сменялся другим, и только 25 мая Константинополь самым неожиданным и тревожным образом узнал наконец, что война очень близко и очень опасна. В Золотом Роге появилась британская субмарина.

* * *

Подводные лодки во Второй мировой войне причинили куда больше ущерба, чем в Первой, но они никогда не вызывали такого же типа беспомощности, ощущения [208] несправедливой затаившейся обреченности. В 1915 году не было глубинных атак, не было радарных установок и не было возможностей обнаружить или уничтожить подлодку, если только она сама не всплывала на поверхность под таран или орудийный огонь неприятеля. Громоздкие сети, которые развешивались вокруг линкоров, были лишь оборонительным жестом, а после потопления «Лузитании» ни одно коммерческое судно не чувствовало себя в безопасности, даже при конвое, даже ночью.

Тогда, в 1915-м, подводным лодкам еще предстояло утвердить себя. Все носило экспериментальный характер: размеры, вооружение корабля, его форма и скорость, вид его использования и, наверное, самое главное — выносливость экипажа. Сколько времени могут выдержать люди этой неестественной и клаустрофобной жизни под морской поверхностью? И кроме этого, что-то чудовищное казалось в самой концепции подводных лодок, нечто варварское, что должно закончиться уничтожением всех их. Подводники, по сути, были во многом в том же положении, что и молодежь в королевских военно-воздушных силах и люфтваффе в 1940 году; они были отделены от всех других родов войск — какая-то небольшая группа людей, охваченных необычным, загадочным возбуждением, и им предстояло доказать, что они способны на то, о чем никто и не мечтал. Вовсе не сгибаясь под этим давлением, они находили в этом удовольствие, это был какой-то новый вид мужества, управляемой беспечности, вид наслаждения от власти над нечеловеческой машиной. Вопрос на самом деле был не в том, сколько они смогут выдержать, а в том, насколько можно удовлетворить их запросам в большей скорости, большей продолжительности пребывания в боевом состоянии под водой и в более смертоносном вооружении.

Но все это — дело будущего, а в начале Первой мировой войны субмарина все еще подвергалась серьезным изменениям в конструкции. Например, перископ вначале был зафиксирован в одной позиции, и его зеркала давали перевернутое изображение, поэтому командиру перед атакой приходилось всплывать к самой поверхности, [209] а перед ним разворачивалась картина из какого-то странного мира, в котором корабли плавали вверх дном. Даже когда перископ сделали подвижным, все равно он оставался неудобным устройством: если он поднимался вверх, капитан поднимался вместе с ним, начиная с положения на корточках и кончая стойкой на цыпочках. К 1915 году, однако, большая часть из этих неудобств была устранена, а британская подлодка класса Е (отправка которой в Дарданеллы так разгневала лорда Фишера) была великолепным боевым средством. Этот корабль весил 725 тонн, был оснащен четырьмя торпедными аппаратами и дизельными двигателями, которые позволяли развивать скорость на поверхности около 15 миль в час. В подводном положении и при электрических двигателях она была способна двигаться со скоростью 10 узлов или даже периодами находиться под водой до 20 часов при более экономичных скоростях. В глубоководной акватории она погружалась, наполняя цистерны примерно до достижения плавучести примерно в одну тонну, и в этом случае корабль с опущенными горизонтальными рулями двигался с помощью своих моторов. Как только он останавливался, то снова поднимался на поверхность.

В неглубоких водах — а лодка класса Е могла погружаться примерно до 200 метров — командиры не боялись заполнять свои танки полностью и оставались лежать на грунте, пока воздух в корабле оставался относительно свежим. Это составляло примерно 20 часов. Поскольку в этом случае лодка не двигалась, то в аккумуляторах оставалось достаточно энергии для всплытия. Самыми опасными являлись те три-четыре часа, когда лодка была вынуждена курсировать на поверхности для зарядки своих аккумуляторов.

В Галлиполи перед субмаринами стояла совершенно новая и фантастически опасная цель. Они знали, что если бы они смогли прорваться в Мраморное море, то там они могли бы творить с турецким судоходством что угодно, а более всего с судами, на которых перевозятся подкрепления и материалы снабжения для армии [210] Лимана на полуострове. Но как туда прорваться, как проникнуть в Дарданеллы?

Пролив днем и ночью освещался прожекторами, и как только субмарина появилась бы на поверхности, поскольку на 48-мильном пути ей это надо делать обязательно, ее бы тут же не только обстреляли, но и она могла бы попасть в какое-нибудь течение и оказаться выброшенной на берег. Нельзя пренебрегать и десятью рядами минных заграждений возле мыса Кефец, а кроме них были еще и Нэрроуз шириной одну милю, где с обеих сторон пролив сторожат орудия и дежурят патрульные катера. Существовала еще одна опасность: на глубине около 18 метров из Мраморного моря сквозь Дарданеллы течет слой пресной воды, а плотность его заметно меньше, чем у подстилающего слоя соленой воды. Этим создается как бы барьер в море, и при проходе через него подлодки так швыряет, что теряется контроль над ними. Что-то подобное наблюдалось, когда в авиации первые сверхзвуковые самолеты учились преодолевать звуковой барьер. Никто не мог понять, отчего возникает эта странная, смертельно опасная турбулентность, и командирам приходилось всплывать на поверхность, где они сразу же попадали под огонь вражеских береговых батарей.

До времени высадки все попытки прорваться через Нэрроуз потерпели неудачу, и даже австралийской «Е-2» удалось продержаться лишь несколько дней до того, как она была замечена на поверхности и потоплена. Французская субмарина «Joule» была уничтожена даже раньше, чем достигла Чанака. И все же этот подвиг представлялся осуществимым, и молодые командиры подлодок класса Е, прибывшие из Англии в течение апреля, горели желанием попытаться еще раз. Многие из них воевали под началом Роджера Кейса в Северном море в ранние месяцы войны, и их боевой дух был очень высок. Они верили, что им надо только попробовать новую тактику, и они прорвутся.

Германские подводные лодки в Галлиполи столкнулись с совсем другими проблемами. Их целью (и, надо [211] сказать, весьма привлекательной целью, чуть ли не «подсадной уткой») являлся британский флот, курсировавший вдоль побережья полуострова в открытом Эгейском море, и их отделял от флота не Нэрроуз, а обширные просторы Атлантики и Средиземноморья. В апреле в Константинополе не было ни одной германской субмарины, также их не было и в Средиземноморье. Единственный путь, которым немецкие подлодки могли добраться до театра военных действий, пролегал вокруг Северной Европы, и, чтобы войти в Средиземное море, надо было пройти через Гибралтарский пролив. А это означало, что надо все время идти на дизельных двигателях, используя горючее до последней капли. Правда, была опробована схема отправки небольших подлодок по частям по железной дороге до Полы на адриатическом побережье, но ничего из этого не вышло.

Итак, в начале кампании обе стороны не оправдали надежд, возлагавшихся на них в подводной войне. Каждому виделась добыча прямо перед носом: для британцев это были беззащитные турецкие транспорты в Мраморном море, для германцев — незащищенные линкоры союзников в Эгейском море, но пока никто не мог нанести удар.

Но вот в конце апреля началась серия событий, которые должны были изменить весь характер кампании. 25 апреля, как раз в день высадки, капитан второго ранга Отто Герсинг на германской подводной лодке «V-21» отправился из Эмса в длинное путешествие вокруг севера Шотландии к Средиземному морю. Спустя два дня в Галлиполи капитан второго ранга Бойль на британской «Е-14» спокойно вошел в Дарданеллы и направился к Нэрроуз. С этого момента и флот союзников, и турки на Галлиполи оказались в крайне опасном положении.

У Бойля был замысел пройти через Дарданеллы в надводном положении под прикрытием темноты, и он отплыл в два часа ночи. Однако далеко он не ушел, потому что скоро турецкие прожектора и орудия заставили его уйти на глубину 30 метров, и он продолжал двигаться на [212] этой глубине, пока не посчитал, что уже прошел под минными полями Кефеца. Тогда он поднялся до глубины семь метров, намереваясь пройти через Нэрроуз под перископом. Неудобством этого способа было то, что перископ оставлял на воде заметный след, и прошло жутких полчаса, пока корабль находился в диапазоне досягаемости для орудий Чанака. В одном месте команда турецкого катера пыталась схватить перископ в те моменты, когда Бойль всплывал наверх на несколько секунд, чтобы увидеть, что происходит. И все же он ушел от них, и вскоре после рассвета вошел невредимый в Мраморное море. Проход занял шесть часов.

В течение следующих трех недель «Е-14» курсировала там, где хотела. Ее огромным успехом стало потопление старого лайнера «Уайт Стар», на котором из Константинополя плыли 6000 солдат, чтобы вступить в битву на фронте мыса Хеллес. Выживших не было. Эта победа оказалась значительней, чем все, что происходило на суше, а потому, когда Бойль благополучно возвратился в Эгейское море 18 мая, на союзном флоте вспыхнуло небывалое ликование. Наконец-то путь найден. В то время адмирал Гепратт потерял французскую подлодку на загадочном барьере в проливе, но это не помешало ему поздравить британцев. Он подплыл к «Е-14» на своем флагмане с оркестром, игравшим «Долог путь до Типперери» и британский национальный гимн.

Другая субмарина была в ожидании занять место «Е-14» в Мраморном море, а ее молодой капитан второго ранга Нэсмит ужинал на борту флагмана в ночь 18 мая вместе с де Робеком, Кейсом и Бойлем. Вечер прошел оживленно. Бойля рекомендовали к немедленному награждению Крестом Виктории. Кейс, который все еще был раздражен уходом «Куин Элизабет», а также самым последним отказом Адмиралтейства разрешить флоту возобновить атаки Нэрроуз, подумал, что наконец-то видит луч света в конце туннеля. Услышав рассказ Бойля, Нэсмит отплыл в ту же ночь, и, покинув стол у адмирала шестнадцать часов назад, он отдыхал [213] на дне Мраморного моря. Втайне от всех он составил план, не имевший аналогов по дерзости: прямую атаку на сам Константинополь.

Первое, что он сделал, всплыв на поверхность возле города Галлиполи, — это захватил турецкий парусник и присоединил его к корпусу «Е-11», что одновременно послужило и камуфляжем, и приманкой. Когда в течение нескольких дней так и не появилось ни одной цели, он избавился от своего троянского морского коня и направился прямо в Мраморное море.

23 мая он потопил турецкую канонерку и несколько других небольших судов, а на следующий день наткнулся на транспорт «Нагара», который шел вниз по Дарданеллам. На борту «Нагары» находился американский журналист Реймонд Грэм Суинг из «Чикаго дейли ньюс», который в это утро находился на палубе, беседуя с баварским доктором. Подвиги предыдущей недели, совершенные Бойлем, стали известны в Константинополе, и Суинг только что сказал доктору: «Какое прекрасное утро для субмарин, — и тут же замолк, с изумлением уставившись на море, потом добавил: — А вот и она». «Е-11» мягко прорезала спокойную гладь примерно в 100 метрах от них, и на конической башне появились четыре человека. Один из них, в белом свитере (это был Нэсмит), сложил ладони рупором и прокричал: «Кто вы?»

«Я — Суинг из «Чикаго дейли ньюс».

«Рад вас видеть, мистер Суинг, но я спрашиваю, что это за корабль».

«Турецкий транспорт «Нагара».

Тут команду транспорта охватил дикий страх. Одни бегали в растерянности по палубе, другие прямо в фесках на головах прыгали в воду.

«Это морские пехотинцы?» — спросил Нэсмит.

«Нет, просто матросы».

«Я потоплю вас».

Суинг спросил: «Можно нам спрыгнуть?»

«Да, и как можно быстрее, черт побери!»

Замешательство на «Нагаре» достигло точки, когда все стали карабкаться через борта, а спасательные лодки [214] спускали так неуклюже, что их сразу же наполовину залило водой. Турки отчаянно вычерпывали воду своими фесками. Поскольку из всех присутствующих на борту один Суинг сохранял спокойствие, Нэсмит приказал ему спустить последнюю лодку и подобрать матросов и пассажиров, которые прыгнули или упали в море. Затем Нэсмит приблизился к кораблю, послал торпеду, и тут вспыхнуло оранжевое пламя: корабль был загружен боеприпасами.

Вскоре после этого отряд турецкой кавалерии отогнал «Е-11» от берега, но ей удалось догнать и потопить еще один транспорт, а третий корабль сам выбросился на мелководье. Тут спасшиеся жертвы кораблекрушений подняли тревогу в Константинополе, и с раннего утра 25 мая турецкая артиллерия на обоих берегах Босфора была приведена в состояние повышенной боеготовности. Чтобы успокоить население, если вдруг произойдет бой, было сделано объявление, что в течение дня намечаются учебные артиллерийские стрельбы.

Субмарина всплыла в 12.40, и Нэсмит увидел перед собой большой сухогруз «Стамбул», стоявший на якоре возле арсенала. Первая торпеда совершила круг и на обратном пути чуть не попала в саму «Е-11». Однако вторая попала в цель, и подлодка устремилась вглубь, направляясь через город к Босфору, пока над головой рвались артиллерийские залпы.

Паника, разразившаяся в Константинополе, показывает, что произошло бы, если бы союзный флот появился здесь в марте. Пока «Гебен» срочно перемещался на другую стоянку под прикрытие своих вспомогательных кораблей, толпы мчались по улицам, а магазины везде опускали жалюзи на витринах. В доках прекратились все работы, а контингенту войск, садившемуся на корабль для отправки в Галлиполи, было срочно приказано высадиться назад на берег. В один момент пороховую мельницу на верфях и перенаселенные деревянные дома на склонах охватил такой пожар, что каждому было понятно, что пожарные бригады тут мало чем помогут, если это — прелюдия к серьезной атаке. [215]

Потом, 27 мая, он возобновил атаки, отправляя на дно один корабль за другим на подступах к Золотому Рогу. Ужас охватил Мраморное море, потому что все предполагали, что действует, по крайней мере, полдюжины субмарин. Ни одному кораблю не разрешалось покидать порт без сопровождения эсминцев и канонерок, и последние неоднократно пытались протаранить «Е-11», где бы она ни всплыла на поверхность для атаки. Нэсмит сделал перерыв в своих атаках только тогда, когда воздух в подлодке стал настолько спертым, что ему пришлось всплыть, чтобы дать команде возможность выйти на палубу и искупаться.

Вскоре главной заботой «Е-11» стала нехватка торпед, а оставшиеся были отрегулированы таким образом, что, если они не попадали в цель, Нэсмит мог нырнуть и подобрать их. 5 июня случилась серьезная неполадка в главном левом двигателе, треснул помежуточный вал правого борта, осталось лишь две торпеды. Поэтому Нэсмит пришел к заключению, что настало время возвращаться домой. Он вошел в Дарданеллы и доплыл до Чанака, охотясь за турецким линкором «Барбаросса Хараддин», который он безуспешно атаковал несколько дней назад. Однако он не увидел ничего, кроме большого транспорта, стоявшего на якоре выше «Нагара». В этот момент «Е-11» находилась в самой опасной части Нэрроуз, и в таком потрепанном состоянии лодку легко могло вынести на берег. Но для Нэсмита было невыносимо уйти, имея неиспользованными две торпеды. Он повернул назад в Дарданеллы, потопил транспорт, а потом опять развернулся для решающего погружения и прохода через Нэрроуз. Возле Чанака из-за перемены плотности воды корабль сильно трясло, и Нэсмит погрузился до двадцати метров. Примерно час спустя он услышал скрежет, что свидетельствовало о том, что киль царапает по дну моря, а поскольку это было недопустимо, то всплыл до глубины шесть метров, чтобы осмотреть поверхность моря. И тут он увидел в пяти метрах от перископа огромную мину, которую лодка левым бортом сорвала с якоря и волокла за [216] собой по воде. Ничего не сказав экипажу, Нэсмит проплыл еще один час, пока не вышел из пролива. И тут он набрал полную скорость кормой назад с погруженным носом, и поток воды от винтов унес мину в сторону.

В ту ночь состоялся еще один ужин на борту флагмана, а по его окончании Бойль вновь отправился в Мраморное море, пока капитан второго ранга кавалер ордена Крест Виктории Нэсмит плыл на Мальту для ремонта.

* * *

Пока Нэсмит отсутствовал, тревожное возбуждение охватило союзный флот, и оно было столь же серьезным, что и тот переполох, который он создал в Константинополе. В середине мая пришла новость, что подводная лодка (Герцинг командовал «U-21») была замечена при прохождении через Гибралтар. Ее обстреляли, но она ускользнула и предположительно направилась в Галлиполи.

Следующую неделю, когда Нэсмит на «Е-11» исчез в тишине Мраморного моря, на флоте нарастала депрессия. «Куин Элизабет» являлась неким символом всей экспедиции, и солдатам на берегу так же, как и морякам в море, казалось, что добрая часть их надежд уплыла вместе с ней. Де Робек перенес свой флаг на «Лорд Нельсон» и оставался за пределами полуострова с другими линкорами, но это было не одно и то же. Флот был объят предчувствиями. С каждым днем напряжение нарастало, и моряки неотрывно следили в перископы по всем сторонам. Играющего дельфина было достаточно, чтобы поднять тревогу, а тут еще в море плавали раздувшиеся трупы мертвых мулов (последствия боев на берегу) с поднятыми к небу ногами.

Рано утром 24 мая была поднята настоящая тревога: старый линкор «Альбион» сел на мель возле Габа-Тепе, и турки выпустили по нему более ста снарядов, пока британцы пытались отбуксировать его. В конце концов корабль сбавил свой вес, выстрелив одновременно всеми тяжелыми орудиями, и в результате отдачи сошел с [217] мели. Этот инцидент не имел никакой связи с субмаринами, а жертв было меньше десятка, но все-таки этот эпизод внес свою лепту в общее ощущение опасности.

Затем на следующее утро в тот самый момент, когда Нэсмит входил в акваторию верфи в Константинополе, «Вендженс» сообщил, что, пока он шел от АНЗАК к Хеллесу, у его носовой части прошла торпеда. Это уже было близко к истине. Герцингу удалось проникнуть в австрийский порт Каттаро до того, как закончилось его горючее, а дозаправившись, он пошел прямо к Галлиполи.

На союзных кораблях началась суматоха. Де Робек спешно перенес свой флаг снова с «Лорда Нельсона» на «Триад», большую яхту, которая когда-то была прогулочным судном на Босфоре, а всем наиболее ценным линкорам и транспортам было приказано немедленно вернуться на Мудрос. При виде исчезающих за горизонтом кораблей, оставляющих после себя непривычное, почти пустое море, армия почувствовала себя брошенной. Немногие из оставшихся крупных кораблей не могли разрядить напряженную атмосферу, в которой они ожидали с часу на час внезапной атаки, которая сейчас казалась неминуемой.

Капитан третьего ранга Герцинг нанес удар в полдень. Он заметил возле Габа-Тепе старый линкор «Трайемф» в окружении эсминцев, курсировавших вокруг него, дождался своего момента и выстрелил. Торпеда легко прошла сквозь сеть «Трайемфа», и корабль сразу же резко накренился. В течение восьми минут, пока эсминцы спешили к нему на помощь, он оставался наклоненным под углом 45 градусов, сбрасывая свой экипаж в море. Затем он затонул, какое-то время плавая со своим зеленым днищем, обращенным к солнцу. Команды соседних кораблей застыли в ожидании, когда линкор совершит свой последний нырок на дно в облаках дыма и пара. Все это происходило на глазах двух воюющих армий, расположившихся на берегах пролива, и, пока солдаты АНЗАК в ужасе наблюдали эту картину, из турецких окопов доносились крики радости. Это было приятнейшее зрелище для врага с начала кампании, но они не имели [218] желания быть карателями, после немногих выстрелов огонь по обломкам или спасшимся морякам больше не возобновлялся.

«Трайемф» водоизмещением 11 800 тонн был спущен на воду двенадцать лет назад, и с ним под воду ушел только семьдесят один человек, но это означало конец безопасной жизни для всех линкоров в Галлиполи. Де Робек дал приказ к дальнейшему отходу, и теперь «Маджестик», самый старый линкор из всех, остался один под защитой эсминцев на рейде мыса Хеллес. Командующий здешней флотилией адмирал Николсон после полудня перешел на его борт со «Свифтсюра». Николсон и его штаб так торопились покинуть «Свифтсюр», что даже не стали заниматься упаковкой личных вещей: багаж, постельное белье, консервы и набор вин — все было навалом сброшено на тральщик и увезено в течение нескольких минут.

Немногие верили, что «Маджестик» уцелеет, и солдаты из своих укрытий до вечера следили за кораблем, который ходил у берега. Однако наступила ночь, а ничего не произошло, и старый корабль в темноте возвратился в Имброс. Здесь поперек входа в открытую гавань были установлены рыбацкие сети, и при первой попытке войти в бухту корабль потянул их за собой; никаких иных происшествий с линкором в эту ночь не произошло. Кейс вышел в плавание на эсминце «Грампус», надеясь протаранить какую-нибудь вражескую подлодку, но ничего не обнаружил.

Под утро начался умеренный шторм, и, хотя боязнь чужих подлодок не уменьшилась, де Робек понимал, что флот не может покинуть армию в беде. «Маджестику» было приказано вернуться на Хеллес, и весь этот день и следующую ночь корабль оставался на рейде. На борту царил циничный фатализм, в офицерской столовой было допито все шампанское и портвейн под предлогом, что жалко отправлять на дно такое добро.

В 6.40 утра раздались крики «Торпеда!» и матросы бросились к спасательным лодкам. Удар с левого борта пришелся так низко, что на палубе не почувствовали толчка, [219] но тут же громкий взрыв потряс корабль, и он накренился налево. Команда имела в своем распоряжении для спасения лишь пятнадцать минут перед тем, как корабль перевернулся вверх дном. Носовая часть его тем временем оставалась на песчаной отмели у берега, а часть киля поднялась над водой. За мгновение до конца какой-то матрос помчался по всему килю, а море смыкалось вокруг него. До выступавшего из моря носа он добежал в самое время и уселся на нем, пока не подошла лодка и не сняла его. Погибло сорок восемь его товарищей. Всю остальную часть кампании перевернутый остов линкора оставался на этом месте, подобно выброшенному на берег киту.

В течение нескольких минут все занимались поисками «U-21». Коммодор авиации Самсон кружил над этим местом и бросал бомбы на подлодку в чистой воде. Но Герцинг поднырнул под французский линкор «Анри IV», и когда Самсон вновь ее обнаружил, в разгар дня плывущую вверх по Дарданеллам, то к этому времени запас его бомб иссяк. Но он позволил себе сделать жест: он снизился и расстрелял до конца все патроны своей винтовки по корпусу субмарины. В последний раз «U-21» видели входящей в Нэрроуз, а в каком-то месте в Мраморном море она должна была пройти мимо Нэсмита, возвращавшегося из Константинополя.

Таким образом, в один день, 25 мая, и почти в один час две подлодки, германская «U-21» и британская «Е-11» внесли совершенно новый элемент в кампанию, и это было столь же важно, как и те двадцать турецких мин, так удачно разложенных в заливе Ерен-Кейи во время мартовских атак союзного флота.

Возможно, рейд Нэсмита был наиболее выдающимся из двух, потому что он вынудил турок немедленно издать приказ о том, что с данного момента впредь никакие подкрепления на полуостров не будут отправляться по морю. Вместо короткого ночного путешествия, солдатам теперь предстояла круговая поездка длиной 150 миль на поезде до Узун-Кеупри на Адрианопольском фронте. Оттуда на полуостров вела одна-единственная [220] дорога, еще 100 миль, что для солдат означало пять дней похода, а для телег с воловьими упряжками и верблюдов, на которых теперь приходилось доставлять технику, — значительно больше. Другие материалы посылали через Мраморное море на небольших судах, которые держались берега и двигались только по ночам. Все это привело к резкому торможению работы лимановской службы снабжения. «Если бы британцам удалось увеличить активность их подводного флота, — говорит он в своем анализе кампании, написанном после войны, — 5-я армия страдала бы от голода». А германский морской историк добавляет: «Активность вражеских субмарин была постоянной и серьезной проблемой, и, если бы связь по морю была полностью перерезана, армия бы встала перед катастрофой». Одно время в турецкой армии на полуострове на одного солдата приходилось 160 патронов.

Лиман несколько резко отзывается о деятельности — или, скорее, о бездеятельности — германского флота. Он говорит, что в Германии ходили рассказы, что основную тяжесть обороны Галлиполи вынесли на себе «Гебен» и германские субмарины. Но «Гебен» вообще в ней не участвовал, a «U-21» после того, как успешно прорвалась в Константинополь (что очень шумно праздновалось), лишь еще один раз выходила на операцию. Она вышла из пролива 4 июля и потопила французский транспорт «Карфадж». Обнаружив, что путь назад заблокирован, Герцинг повернул на запад и направился в Адриатику, и с тех пор его не видели. И все же своей цели он достиг. Одна лишь угроза его присутствия у Галлиполи разметала союзный боевой флот, а двух потопленных им кораблей было достаточно, чтобы до конца удерживать флот в гаванях на островах.

Однако для британских субмарин ситуация была сложнее. Чтобы извлечь пользу из усилий, приложенных Бойлем и Нэсмитом, им было необходимо сохранять напряженность в Мраморном море, а если возможно, то и усилить ее. И в самом деле, во всей истории королевского флота вряд ли найдется что-то сравнимое с тем подводным [221] наступлением, которое начиналось сейчас. В мире, который уже привык к необыкновенному мужеству молодых людей, управляющих фантастическими машинами, все еще трудно отдать дань уважения тому, что происходило тогда. На палубах субмарин, чтобы возместить дефицит торпед, начали устанавливать шестифунтовые орудия, и две вновь прибывшие подлодки «Е-12» и «Е-7» отправились на Константинополь, где обстреляли пороховые мельницы, всадили одну торпеду в арсенал, перерезали железнодорожную линию и гонялись за поездами вдоль побережья. Скоро командиры научились справляться с переменной плотностью воды и даже обратили этот факт в свою пользу. Лежа наверху слоя с большей плотностью, когда надо было спрятаться или отдохнуть, они избегали опасностей и трудностей глубоких погружений на дно океана.

21 июля, во время третьего похода Бойля в Мраморное море, была обнаружена новая опасность. Проходя через Нэрроуз, он заметил под водой какое-то препятствие и сообщил об этом капитану второго ранга Кочрейну на «Е-7», которого встретил на следующий день в Мраморном море. 24 июля Кочрейн ушел и подтвердил донесение Бойля: немцы сооружают сеть. Он сам барахтался в ней полчаса на глубине 25 метров.

Это было уже куда более серьезное препятствие, чем все, с чем сталкивались подлодки раньше. В конце июля оно было закончено: обширная стальная сеть из проволоки в два с половиной дюйма, полностью перекрывавшая пролив и доходившая до дна пролива на глубине 65 метров. На поверхности ее удерживал ряд поплавков, выкрашенных поочередно в красный и черный цвета, один ее конец был закреплен на полуострове примерно в одной миле к северу от Майдоса, а другой — на пароходе, бросившем якорь у Абидоса на азиатской стороне. На поверхности, как пауки, засевшие у края сети, несли патрульную службу турецкие катера, загруженные бомбами. На обоих берегах были специально установлены орудия.

Посреди сети существовал проход, и, если подлодке не повезло пройти через него, единственным выходом [222] было таранить сеть на полной скорости под водой и надеяться на лучшее будущее. Бойль так описывал свои ощущения: «Я не попал в проход и врезался в сеть. Меня за три секунды подбросило с 25 метров до 15, но, к счастью, по курсу я отклонился лишь на 15 градусов. Послышался жуткий скрежет, царапанье, удары и грохот, и, когда мы наскочили на два отдельных препятствия, грохот почти затих, а потом возобновился, и мы дважды ощутимо затормозились. Потребовалось двадцать секунд, чтобы пройти через этот отрезок».

Но в своем следующем походе Кочрейн не прошел. Безнадежно запутавшись, он сражался с сетью на дне пролива двенадцать часов, а в это время вокруг него рвались бомбы, и, только когда корпус дал течь, а свет внутри лодки потух, он сжег документы и поднялся на поверхность, чтобы сдаться противнику.

Нэсмит, Бойль и другие не сдались; они продолжали прорываться через сеть, и к концу года она была настолько повреждена их постоянными таранами, что почти перестала существовать. Однако до самого конца проход через Нэрроуз оставался самым жутким мучением и, возможно, по этой самой причине являлся психологическим стимулом для экипажей подлодок. Как будто читаешь какую-то историю в детской книге морских приключений: пиратская пещера со спрятанными в ней сокровищами лежит где-то в скалах, но надо глубоко нырнуть в море, чтобы достать их. И кому-то удается, а кто-то погибает на полпути.

Временами подлодки англичан буквально резвились. Заметив конвой, командиры нарочно всплывали на поверхность и пытались создать впечатление, что потерпели аварию, с тем чтобы отвлечь канонерки сопровождения. Уйдя на глубину, они затем возвращались на поверхность и уничтожали суда конвоя одно за другим. Они расстреливали караваны верблюдов и волов, шедших к перешейку Булаир с грузом колючей проволоки и боеприпасов. Когда у них кончались запасы свежих продуктов, они всплывали посреди турецких торговых каиков и запасались фруктами и овощами. Когда было можно, [223] они экономили торпеды и боеприпасы, причаливая к вражеским судам и просто открывая иллюминаторы в корпусе или помещая заряд на киль. Иногда днями возили с собой пленных, пока не появлялась возможность высадить их на берег. Зачастую это были странные люди: арабы в своих одеяниях жарких пустынь, неудавшиеся ныряльщики и турецкие имамы, а однажды даже попался германский банкир, на котором был лишь короткий розовый костюмчик и который жаловался, что только что на дно ушло 5000 марок золотом.

Когда в море находилось несколько субмарин, командиры встречались, сойдясь где-нибудь борт к борту в Мраморном море, и обменивались информацией в течение одного-двух часов, а в это время команды купались под жарким солнцем. Бывало, что после этого подлодки отправлялись на охоту вместе. Однажды произошло несчастье. Французская «Туркуа» села на мель и была захвачена турками. Вражеские офицеры-контрразведчики обнаружили в записной книжке капитана упоминание о встрече, которая через несколько дней должна была состояться в открытом море с британской «Е-20». На встречу прибыла германская подлодка и поразила «Е-20» торпедой, как только та всплыла на поверхность. В живых остались лишь капитан и восемь человек команды, находившиеся в тот момент на палубе.

В августе Нэсмит потопил линкор «Барбаросса Хараддин». Рассчитывая, что линкор пойдет на юг, чтобы принять участие в новых боях на полуострове, Нэсмит залег в ожидании в северной части Нэрроуз, попав в неприятную переделку с миной по пути на позицию. Линкор появился рано на рассвете в сопровождении двух эсминцев и был захвачен врасплох. Он перевернулся и затонул в течение 15 минут.

Затем Нэсмит пошел на Константинополь и прибыл туда как раз в тот момент, когда угольщик из Черного моря швартовался возле железнодорожной станции Хайдар-Паша. В то время в Константинополе уголь был дороже золота, поскольку его не хватало, а все зависело от него — железные дороги и корабли, заводы, городское [224] освещение и водоснабжение. На территории верфи стояла группа чиновников, обсуждавших, как поделить эту партию угля. И в этот момент торпеда с «Е-11» попала в корабль, и тот взорвался перед их глазами.

Потом субмарина повернула к проливу Измид, где железная дорога Константинополь — Багдад переезжает виадук поблизости от моря, и тут первый офицер д'Ойли Хьюджес поплыл к берегу и подорвал рельсы. Как и Фрейберг в начале кампании, он был еле жив, когда «Е-11» подобрала его.

В боевых действиях в Мраморном море принимало участие 13 подводных лодок, и, хотя 8 субмарин погибло, проход через пролив осуществлялся 27 раз. Турецкие потери составили 1 линкор (кроме «Мессудие», потопленного в прошлом году), 1 эсминец, 5 канонерок, 11 транспортов, 44 парохода и 148 парусных лодок. На счету одного Нэсмита 101 корабль, а он находился в Мраморном море три месяца, в том числе 47 дней беспрерывно: рекорд, который никто не превзошел в Первую мировую войну. К концу года всякое судоходство в дневное время практически прекратилось, и на полуостров морем выполнялись только срочные поставки.

Сомнительно, чтобы британцы полностью оценили успехи, достигнутые субмаринами, пока шла кампания. В штабах Гамильтона и де Робека эти потопления чаще воспринимались как приятный сюрприз, как некая премия, нежели как основа для крупного наступления. До них так и не дошло, что можно было бы повторить поступок д'Ойли Хьюджеса, что к северу от Булаира можно бы высадить командос, чтобы перерезать турецкий наземный маршрут на полуостров.

И немцы тоже не отличались от англичан большим воображением. В конце концов в Пола было собрано пять небольших подлодок, но, кроме одного-двух удачных выстрелов по транспортам, шедшим из Александрии, они не предпринимали других попыток атаковать флот в Галлиполи. К сентябрю в Средиземноморье было отправлено сорок три германские подводные лодки, но [225] большая их часть оставалась в западной половине акватории, и они не смогли потопить ни одного судна, доставлявшего подкрепления из Англии.

Так что даже в мае были определенные шансы вдохнуть новые силы в экспедицию. Если союзники страдали из-за отсутствия материалов, так и у турок была такая же ситуация. Потерянные британские линкоры были заменены мониторами, а с прибытием Лоулендской (шотландской) дивизии войска Гамильтона превзошли противника по численности на полуострове.

Гамильтон, во всяком случае, был оптимистом. Потопление линкоров было ужасной потерей, а на борту «Аркадиана» генерал сам жил в самых небезопасных условиях, в таких рискованных, что к каждому из бортов корабля был присоединен один транспорт, выполняющий роль буфера на случай торпедной атаки. Расстроенный, но все еще энергичный, он писал в дневнике: «Мы остались наедине в своей славе с нашими двумя пленными торговцами. Состояние духа героическое, но думаю, не столько опасное, сколько дискомфортное. Большие океанские лайнеры, прикрепленные к левому и правому бортам, отрезают нас от света и свежего воздуха, а один из них к тому же гружен сыром чеддер. Когда мистер Джоррокс разбудил Джеймса Пигга и попросил его открыть окно, чтобы взглянуть, подходяща ли сегодняшняя погода для охоты, сразу вспомнилось, что охотник открыл буфет по ошибке и ответил: «Чертовски темно и пахнет сыром!» Эта бессмертная ремарка примирила нас с Т. Ничего страшного. Свет удостоится ответа. Аминь».

Бесполезно сейчас размышлять о том, что «Трайемф» и «Маджестик», да и «Голиаф» тоже могли бы найти лучшую участь, если бы попытались прорваться через Нэрроуз, или думать о том, что великая армада линкоров разбросана и вынуждена спрятаться в гавани Мудроса, если вспомнить, как уверенно она выходила месяц назад. Единственное, что оставалось делать, — это ждать новостей из Лондона, надеяться на подкрепления и держаться. [226]