Заслуги партизана, артиллерии штабс-капитана, впоследствии Главного штаба подполковника и кавалера Александра Самуиловича Фигнера 1812 и 1813 годов

Штабс-капитан Фигнер{202} в 1812 году прибыл в 11-ю артиллерийскую бригаду из Турции, имея за отличие орден Георгия 4-й степени. По личному его показанию, вызывались охотники под крепостью Рущуком{203} для измерения глубины и ширины крепостного рва и, ежели можно, высоты вала с инженерных или артиллерийских офицеров. Он явился первым к главнокомандующему и сделал уверение, что он дело исполнит сие самым аккуратным образом, ежели возвратится назад. Так немедленно в темноте ночи отправился к крепости; ползши долго на руках и на животе до рва, выполнил по возможности эту порученность, взялся охотником на штурм крепости, и оказалась верность в его измерении, за что и награжден вышепрописанным орденом. Имев довольно именитого родителя по состоянию в звании гражданского губернатора{204}, он как по воспитанию, так и по природе имел необыкновенную способность к изучению иностранных языков, объяснялся на трех — французском, немецком и италианском, в особенности на французском говорил так, что не всякой природной француз мог так правильно выражаться. С открытием военных действий против французских войск он, по убыли ротного командира, оставался старшим и командующим ротою. По оставлении нашими войсками г[орода] Смоленска во время отступления он остановлен с ротою в ариергарде, скучал, стоявши со своею батареею в ожидании действий неприятеля против себя, и, видевши впереди себя множество стрелков в деле в кустах, отправился к ним и, поощривши их двинуться с ним вперед, лично сам взял в плен их капитана и представил его к главнокомандующему, потом явился на свою батарею, двинул и оную вперед, действовал довольно хорошо, за что награжден чином капитана{205}.

Более не находя случаю к отличию себя, особенно до отступления русских войск к Москве, здесь, с позиции перед оною, явясь к главнокомандующему, объявил про один пункт, где пожелал стать с своею батареею. Со вступлением же французов в Москву начало в нем замечаться что-то особенное, чего он никому не открывал, как-то: запускаемая, небритая борода и всклокоченные, запускаемые волосы на голове; и по прибытии войск наших к Тарутино он просил позволения у главнокомандующего отлучиться в Москву, узнать совершенно, в каком положении неприятель, и получил приказание отправиться. Надев на себя лохмотья самого бедного последнего сословия нищего старца, дошел до Москвы, пробрался в улицы оной, дошел до Кремля и начал пантомимами испрашивать подаяние хлеба, но скудно очень оный доставал, терпел и голод. Как вдруг взят был одним французом к дому, где стоял главного штаба Наполеона высокого звания чиновник в должности помощника начальника штаба; поручено ему было таскать, где найдет, дрова, топить печки и исправно смотреть за оными, был причислен к прислуге и питался с нею вместе. Слышал их всех разговоры, особенно генералов, приходящих к хозяину, где он жил, но имел одно помышление, которое его не оставляло ни день ни ночь, — это убить Наполеона!{206} И как кажется, он о своем сем намерении перед отходом в Москву предъявлял сие достоверно неизвестно кому. Подумал прежде как-нибудь поместиться в Кремле, вышел утром прямо в ворота, но в оных был тотчас остановлен часовым — старой гвардии солдатом прикладом ружья в грудь до упаду с ног. Так лишась оной надежды, явился опять к прежнему своему хозяину; вечером слышит разговор, что назавтра крайне нужно отправить с депешами от Наполеона офицера в авангард и что надобно поискать верного проводника, который бы довел до оного места. Взявши сие на замечание, показался ему оный случай лакомым. Вставши поутру рано, вытопил свои печки и ни шагу с передней. Генерал, рано вставши, видит в передней своего истопника исправным, приказал позвать поляка и велел спросить у Фигнера, не знает ли он до такой деревни дороги. «Знаю». Генерал приказал ему объявить награду — несколько червонцев, ежели он возвратится назад, а на место его приказал найти другого истопника. Явился офицер конно и два рядовых улана, посадили и Фигнера на лошадь и отправились прямейшим трактом на ближайшие аванпосты казачьи. Всю дорогу он думал, как их сдать казакам, чтобы не ускользнули. Прибывши к деревне около четырех верст от аванпостов русских, он сказал, чтобы они в этой деревне сделали добрый отдых, уже ехать недалеко, а он пойдет расспросить, нет ли какой опасности впереди, и чтобы они его дожидались непременно. Они вошли в избу и расположились на отдых, а он поскакал на лошади прямо на пикет, объявил, что в деревне есть неприятельской офицер с депешами и два улана польские с ним. Весь пикет кинулся с ним, и нашли их в избе спящими. Фигнер, вошедший в избу с казаками, разбудил офицера, сказал ему по-французски: «Вставайте, я привел вам проводников! Давайте ваши бумаги, мы их вместе доставим в их место». Казаки обезоружили улан и представили к главнокомандующему. Когда доложили ему, что капитан Фигнер прибыл с пленными, он его не узнал, вошедшего с офицером и с бумагами, спросил: «Где Фигнер?» Когда он сказал: «Я, ваше сиятельство!», он его обнял, поцеловал, долго с ним разговаривал после и наедине. Когда спросили с пленного офицера, был ли он знаком в Москве с своим проводником, он показал, что он служил истопником у их помощника начальника главного штаба Наполеона в виде нищего. Фигнеру по высочайшему приказу велено состоять по гвардии.

Но он одной просил награды у главнокомандующего — чтобы иметь свою партию наездников, на что и воспоследовало согласие; дана была ему партия сначала 300 человек кавалеристов разной конницы, с которыми он, скрываясь ночью в лесу почти в тылу неприятеля, внезапно нападал на разные партии фуражиров по деревням, по дороге на обозы и подвоз провианта или фуража, останавливал и предавал огню. Наживши себе таким образом полное одеяние французского штаб-офицера с фуражкой, надел на себя и небоязненно из лесу несколько раз отправлялся в стан неприятельской, на биваках у огней дружески разговаривал с ними, жаловался на недостаток всего в лагере, выпытывал, куда они намерены ехать — на фуражировку или за продовольствием, выправлялся, как велика их партия, просил позволения послать совместно с ними свою партию и внезапно их истреблял и брал в плен. Один раз выехал в французский лагерь и взял с собою трубача улан, одевши его в их плащ и высокую их польскую шапку, приехал на их аванпостную цепь, отдал свою лошадь держать улану; беря лошадь, плащ его как-то распахнулся, и часовой заметил что-то сомнительное, взял было на прицел ружье в трубача, но вдруг громкий смех Фигнера с посыпавшимися колкостями на французском языке на часового и строгий приказ: «Не стреляй в своего!» поляка его остановил, и часовой, когда опустил ружье, получил от него похвалу за осторожное стояние, и поехал далее. Так в короткое время доставил множество пленных, офицеров и нижних чинов, и был произведен в полковники гвардии; партия же его была увеличена до 800 человек и четырех орудий конных артиллерии.

Но вместе с сим и слух по лагерю распространился неприятельскому, что партизан есть из русских, штаб-офицер, по фамилии знали, чрезвычайно смелый, приезжает иногда на их биваки и узнает, что нужно, и нападает удачно. Назначена была даже награда, кто его живого приведет или истребит. Так ему уже приходилось дело иметь гораздо с большими партиями фуражиров, которые прикрывались целыми батальонами пехоты с артиллериею.

Но дело шло все так для них неожиданно неудачно, что они бросали свои орудия, и пехота сдавалась, и неприятель все истреблялся и расстраивался и терпел уже великую нужду в продовольствии, как пехота, так и конница. Каждый почти день пригонялись партии пленных. Наконец французы нашли необходимостью подкрепить свой авангард пехотою, так до трех тысяч с бригадным их генералом и отделились от главной квартиры и следовали спокойно в тылу своего авангарда к оному, как вдруг неожиданно верстах уже в десяти от своего места из лесу летит ядро, другое, и являются с разных мест разного рода кавалерия, гусары, уланы, казаки и рысью на картечный выстрел два конных орудия. Неприятель начал сворачивать с дороги и выстраивать фронт под выстрелами артиллерии, казаки начали обхватывать тыл. Наконец, сам Фигнер с трубачом выехал галопом на середину, труба потребовала переговоров и сдачи; подъезжает сам генерал, слышит правильный выговор своего языка и при приятном голосе самое красноречивейшее убеждение положить оружие. Генерал не пожелал сего, но попросил на полчаса прекратить действие для объявления о сем штаб- и обер-офицерам своего отряда. В это время весь отряд Фигнера из лесу вышел на большую дорогу с двумя конными на оной дороге орудиями и взял на прицел картечного выстрела — и время истекло полчаса; начальник отряда выехал и объявил капитуляцию отряда, что они оставляют оружие, но багаж, вещи и что есть собственное — все остается при них. Фигнер добавил, что и оружие оставляется как генералу, так и штаб-и обер-офицерам при них. Отряд оный прибыл в главную квартиру российскую и прошел в полном параде с музыками полков мимо князя Кутузова.

По случаю истребления французского авангарда под Тарутином и совершенного разбития всей неприятельской армии под Малым Ярославцем французы предались бегству, и с сим вместе и партизанство г[осподина] Фигнера окончилось{207}, и за все его заслуги он награжден по собственному его желанию орденом, соответствующим званию генерал-майора уже, Георгия 3-й степени на шею. По прибытии к нашей армии государя императора был он потребован лично и удостоился весьма ласкового принятия и назначен командиром иностранного пятитысячного легиона, состоящего из числа пленных, пожелавших штаб- и обер-офицеров и нижних чинов служить под знаменами России против французских войск. Давши оному легиону воинственное образование и по одеянию красивый вид и полное оружие, он с ним выступил за границу, бывши отдельным командиром своей части, и был всегда впереди армии, вступившей также за границу.

Какое было тайное сожаление об сем храбрейшем штаб-офицере, патриоте России, великих способностей полководца и ученейшем, но предопределение его было уже начертано рукой провидения. Руссы не были его командою, которую он столько любил, что шаг его был вперед, так и вздох неизвестности об его жизни. Наконец мелькнул он уже на границе Саксонии с правой стороны от главной армии. Сколько он ни старался привязать оный отряд к себе ласковым и добрым обращением и милостивыми поступками, но они все, начиная от командиров полков, штаб- и обер-офицеров и нижних чинов, скрывали свой умысел, и никто ему не открыл. Не так большая частичка неприятеля в Саксонии мелькала за рекою Эльбою, которую он выследил и предположил разбить, не сомневаясь в успехе оного. Ночью сделавши переправу чрез реку, на рассвете внезапно ударил на неприятеля. Вместо крику «Ура!» поразило сердце его ужасом: это крик «Виват император Наполеон!». В одну минуту выстрелы стихли, и легион этот положил весь ружья. Он один и при нем адъютант по фамилии русских дворян Беклемишев, сидя на лошадях, остались, кавалерия неприятельская кинулась за ними. Фигнеру как сдаться, когда жизнь его была оценена в России от неприятеля, так, не находя никакой надежды к своему спасению, он бросился вплавь в реку Эльбу с своим адъютантом, и оба погрязли в волнах оной. Так да будет надолго известна в потомстве слава его заслуг и ему от его соотечественников доброе сожаление с воспоминанием об герое, подававшем великую надежду на себя России.