«Адский перекресток нашего бытия»

(Вместо предисловия)

В непрерывной цепи исторических событий, составляющих прошлое каждого народа, есть звенья разной величины и значения. Одни события мимолетны, малозначимы и проходят почти бесследно независимо от шума, который им удалось создать. Другие же, напротив, огромны и не могут не потрясать своим масштабом, а иногда одно подобное событие определяет ход исторического процесса на десятилетия, а то и на столетия вперед. Таким переломным моментом в истории Америки стала гражданская война 1861–1865 гг.

Это была не только самая кровопролитная война за все время существования США, в ходе которой погибло 650 тысяч американцев (больше, чем в I, II мировых, во Вьетнамской и Корейской войнах вместе взятых), не только первая и единственная крупномасштабная междоусобица, охватившая всю заселенную белыми часть Америки от Атлантического побережья на востоке до Великих равнин на западе, от Вермонта на севере до мексиканской границы на юге. Это была великая катастрофа, коренным образом изменившая лицо тогдашних Соединенных Штатов, уничтожившая целую цивилизацию, «унесенную ветром» этой войны, заложившая основы [4] новой Америки, включая ее политическое устройство, экономику, психологию и менталитет ее граждан.

Известный американский историк Шелби Фут, автор трехтомного труда по истории гражданской войны в США, труда, который считается классическим, так ответил в одном интервью на вопрос о значимости этого события для истории Америки: «Любое понимание этой нации должно основываться, я имею в виду по-настоящему основываться, на изучении гражданской войны. Я совершенно в этом уверен. Она определила нас. Революция внесла свою лепту. Наше участие в европейских войнах, начиная с I мировой войны, также внесло свою лепту. Но гражданская война сделала нас такими, какие мы есть, определила наши хорошие и плохие стороны, и, если вы собираетесь постичь американский характер 20-го века, вам совершенно необходимо изучить великую катастрофу века 19-го. Это был перекресток нашего бытия, и этот перекресток был адским».

Для истории человечества гражданская война в Америке также имеет большое значение. Во-первых, именно с гражданской войны начинается становление Соединенных Штатов как великой державы, оказывающей в настоящее время первостепенное влияние на происходящие в мире процессы. Во-вторых, эта гражданская война была единственной в своем роде, не похожей на все остальные гражданские войны. Ее уникальность заключалась в том, что она причудливым образом сочетала в себе, казалось бы, не сочетаемые черты войны междоусобной и войны межгосударственной.

Гражданские войны, неоднократно полыхавшие на европейском континенте, всегда были следствием глубоких социально-экономических конфликтов, которые выливались в вооруженную борьбу «дворцов и хижин». Великий раскол, который едва не погубил американскую нацию в прошлом веке, произошел по совершенно другим причинам, и пропасть, образовавшаяся в обществе к началу 60-х годов 19-го столетия, разделяла не борющиеся за политическое и экономическое влияние классы, не богатых и бедных, а две разные цивилизации, стоявшие на разных путях развития.

Грандиозный конфликт, потрясший США в середине прошлого века, не был, однако, чем-то внезапным, как камнепад [5], обрушивающийся в горах на головы ничего не подозревающих путников. Он был вызван глубинными процессами, происходившими в экономической и политической жизни Америки, начиная с европейской колонизации и Войны за независимость. И все же иностранному гостю, посетившему это государство накануне войны, было трудно заметить признаки надвигающейся бури.

В середине 19-го столетия Америка была свободной, богатой и преуспевающей страной. Она походила на здорового, сильного и быстро растущего ребенка, не терпящего нужды ни в чем. Численность населения США неуклонно росла, увеличившись только за 50-е годы от 23 до 31 миллиона человек. И этот существенный прирост не был вызван одними естественными причинами. Ежегодно сотни кораблей бросали якоря в портах Восточного и Западного побережья, и толпы эмигрантов из Германии, Италии, Ирландии, Франции, России, Китая и других стран наводняли американские города. Убежав от притеснений, нищеты и беспрестанной борьбы за существование на старом континенте, они были рады обрести в лице Страны Великих Возможностей свою вторую родину. С каждым годом число этих счастливцев становилось все больше: если в 1830 году в США въехали 2 210 000 эмигрантов, то в 1860 году эта цифра перевалила за 4 миллиона. Даже Старый Юг, всегда бывший и до сих пор остающийся замкнутым обществом, гостеприимно открыл свои двери беглецам из Европы. К концу 1850 года 21% от населения Саванны, штат Южная Каролина, и 31% от населения Мемфиса, штат Теннесси, составляли эмигранты.

Однако если кто-то и опасался, что этот постоянный поток новых граждан грозит Америке перенаселением, то он ошибался. Даже в «старых» штатах Восточного побережья, считавшихся заселенными, для всех хватало места под солнцем, не говоря уже о новых землях на западе и юго-западе страны. Территория США, кстати, тоже постоянно увеличивалась. Только одна, победоносная для американцев, Мексиканская война принесла Америке третью часть ее теперешних территориальных владений, в том числе и такие штаты, как Техас, Калифорния и Нью-Мексико. Эмигранты, прибывавшие каждый год в Америку, неизбежно должны были [6] внести свой вклад в заселение и освоение этих новых земель, где пока хозяйничали дикие племена индейцев.

Впрочем, и без новых территорий для эмигрантов было полно работы на благо развивающейся американской экономики, во всех областях которой наблюдался неуклонный рост. Особенно быстро развивались торговля, промышленность и транспорт, хотя и сельское хозяйство не слишком от них отставало. Развитие шло не только вширь, но и вглубь. Везде применялись новшества и изобретения, вроде жатки Мак-Кормика в сельском хозяйстве, процесса обработки стали Келли в металлургии и аппарата Морзе в сфере связи. Одним словом, экономический прогресс, высокая степень (по меркам того времени) демократических свобод и благоприятное географическое положение, избавлявшее от угрозы извне, делали Соединенные Штаты одной из самых благополучных стран мира, и, на первый взгляд, казалось, что им обеспечено безоблачное будущее.

Но так могло показаться только на первый взгляд. Сама быстрота развития и территориального расширения Америки вызывала противоречия, постепенно перераставшие в серьезный конфликт. Во многом причины этого конфликта были заложены в государственном устройстве США. Главной из них было то, что с первых дней своего существования Соединенные Штаты были скорее союзом независимых республик, объединившихся для общей цели — победы над Британской короной в войне за свою независимость, нежели единым государством с сильной центральной властью. Вопрос о том, быть ли 13 бывшим английским колониям одной страной или жить врозь, встал на повестку дня сразу после Войны за независимость. И хотя все же было принято решение об объединении в федеративное государство, само это объединение было скорее юридическим, чем фактическим.

Как писал Роберт П. Уоррен, известный американский писатель, автор глубокого философского труда «Наследие гражданской войны», «...до войны, конечно, существовала горячая любовь к Союзу, но сам по себе Союз казался иногда в большей степени идеей, идеалом, чем реальным фактом». Подобный порядок вещей наложил глубокий отпечаток на менталитет граждан США. В их сознании родной штат [7] значил больше, чем вся Америка, и, если кто-нибудь спрашивал, например, у уроженца Вирджинии, попавшего в Европу: «Откуда вы?», то неизменно получал ответ: «Из Вирджинии» вместо, казалось бы, логичного ответа «из Америки».

Конечно, постепенное превращение США в единую экономическую систему должно было рано или поздно привести к политическому объединению Соединенных Штатов, и такие интеграционные процессы, безусловно, были. Однако экономика в США развивалась по своеобразному пути, выписывая иногда столь причудливые зигзаги, что и политическая интеграция носила весьма специфический характер. Фактически уже в начале 19-го века в Америке сложились два основных экономических региона, которые хотя и были связаны между собой, оставались все же самостоятельными. Различия в экономике порождали в свою очередь различия в политическом, социальном и культурном развитии этих регионов. В результате к середине прошлого столетия на территории США в рамках единого государства сосуществовали две непохожих друг на друга цивилизации: северная и южная. Правда, северяне и южане в основном верили в одного и того же протестантского Бога, говорили на одном и том же английском языке и имели одно и то же историческое прошлое, но они по-разному смотрели на многие явления в экономике, политике, да и просто в жизни.

Как уже говорилось выше, различия между двумя цивилизациями лежали в первую очередь в экономической сфере. Север был преимущественно промышленным регионом. Именно сюда устремлялся основной поток эмигрантов, находивших здесь применение своим талантам и навыкам. Именно в северных штатах были заложены основы почти всех отраслей американской промышленности, развитие которых привело к созданию целой индустриальной империи. Так, Массачусетс специализировался на текстильной промышленности, Мэн — на деревообработке и лесной промышленности, Питтсбург, штат Пенсильвания, стал центром добычи угля и железа, а Коннектикут был штатом, производившим часовые механизмы и детали повозок и экипажей.

Юг, напротив, оставался аграрной территорией, и основным занятием населения здесь было сельское хозяйство. [8] Принято представлять эту часть страны как край бесконечных плантаций и рабовладельцев, пьющих целых день джулеп с мятой, а по вечерам истязающих забавы ради своих чернокожих невольников. Цифры однако говорят о другом. Три четверти населения южных штатов никогда не владели никакими рабами, жили и работали на небольших фермах, занимавших менее 500 акров каждая. Правда однако и то, что плантационное хозяйство играло в экономике Юга важную, можно сказать, ключевую роль. На громадных полях, принадлежавших небольшой горстке землевладельцев, выращивались табак, рис и сахарный тростник.

Но основной культурой, приносившей львиную долю богатств всему региону, был хлопок. Рентабельности этой отрасли сельского хозяйства в немалой степени способствовало изобретение в 1793 году хлопкового джина — машины, быстро нашедшей себе применение на плантациях Юга. Как следствие, хлопок стал стремительно завоевывать экономику южных штатов и вскоре сделался ее основой. «Хлопок — это нечто большее, чем просто культура, — писал один житель Юга. — Это династическая система со своими законами и стандартами, всегда подвергаемая нападкам и особенно устойчивая к переменам. Это создатель новых стран, творец бедствий, вершитель истории. Именно хлопок сотворил на Юге социальную и политическую экономику, отличающую его от остальной страны».

Победоносное шествие хлопка по штатам американского Юга во многом определило экономическое, социальное и политическое лицо этой части страны. Благодаря хлопку класс богатых землевладельцев, постепенно вымиравший во всех развитых европейских странах, на американской земле удивительным образом укрепился и пустил корни. Благоприятные климатические условия, бесплатный труд негров-рабов и острая потребность в хлопке, которую испытывали текстильные фабрики Европы, в первую очередь Англии, делали плантационное хозяйство необычайно прибыльным предприятием, приносившим плантаторам Юга баснословные барыши. Богатые и беззаботные, плантаторы быстро превратились в своего рода земельную аристократию, и хотя настоящих аристократов, аристократов крови, среди них было немного, это [9] не особенно смущало гордых южан, считавших себя элитой американского общества, или, если так можно выразиться, «республиканской знатью».

Из этого, впрочем, не следует, что небольшая группа аристократов-плантаторов, быстро превратившихся в особую замкнутую касту, правила всем остальным Югом или играла в его управлении сколько-нибудь заметную роль. Политика была слишком обременительной и скучной для настоящих джентльменов, предпочитавших всему прочему балы, скачки, охоту и по мере сил занятия сельским хозяйством (последнее, кстати, было далеко не простым делом). Поэтому политической и государственной деятельностью на Юге нередко занимались «плебеи». Так, из шести губернаторов Вирджинии, самого гордого, самого аристократического из всех южных штатов (после гражданской войны в Англии здесь обосновалось немало кавалеров-роялистов, бежавших от Кромвеля), сменивших друг друга между 1840-м и 1861-м годами, лишь один был прирожденным джентльменом, двое других начали свою карьеру батраками, а четвертый — сын деревенского мясника — был в молодости портным.

Вирджиния не представляла в этом отношении какого-либо исключения. По своему духу южное общество было в целом столь же демократично, сколь и северное. Например, здесь активно проводились в жизнь те же социальные программы, что и на Севере, за исключением аболюционизма{1} и эмансипации женщин. Значительные средства, поступавшие, между прочим, в бюджеты штатов из карманов налогоплательщиков, тратились на общественные больницы и на улучшение условий содержания заключенных. Прилагались усилия по смягчению долгового законодательства, и во многих юго-западных штатах были запрещены долговые ямы.

Впрочем, исключать влияние аристократической верхушки общества на уклад жизни на Юге, конечно, нельзя, хотя это влияние скорее касалось морали и менталитета, нежели права и политической жизни. Плантаторы своей идеологией и даже самим образом жизни внесли огромный вклад в зарождение южного сепаратизма, который уверенно завоевывал [10] себе сторонников во всех слоях населения Юга. Поначалу этот сепаратизм выражался в осознании южанами самих себя как особой культурно-исторической общности (об отдельном южном этносе речи, конечно, не было), элиты Америки, подобно тому, как плантаторы-аристократы были элитой населения Юга. Характеризуя эти настроения, известный американский мыслитель Роллин Джо Остер писал, что южане начали «проявлять групповое сознание, свойственное европейскому романтическому национализму». Существовали три основных фактора, оказавших влияние на формирование такого группового сознания: это аграрная экономика, лежавший в ее основе хлопок и, как уже было сказано выше, наличие класса плантаторов.

Но из этого совсем не следует, что южане с самого начала стремились выйти из состава Соединенных Штатов. Совместное существование Севера и Юга в одном государстве приносило свои выгоды как первому, так и второму, и большинство южан вполне довольствовалось бы таким положением вещей, если бы «янки не совали свой нос в их дела. Но экономические реалии были таковы, что вскоре перед южанами встала дилемма: подчиниться экономическому и политическому влиянию Севера или распроститься с ним навсегда.

Основным полем, на котором сталкивались интересы Юга и Севера, была, конечно, экономика. Южане были уверены, что именно их штаты являются главным экономическим центром страны. Они вывозили большую часть продукции (в 1860 году хлопок составлял 57% всего американского экспорта) и ввозили большую часть импорта. Север же, считали они, словно пиявка, высасывал богатства Юга своими протекционистскими таможенными пошлинами, спекуляциями с ценными бумагами, а также через кредитно-денежную систему. Эти претензии, конечно, не были совершенно справедливы, но и совсем лишенными основания их тоже считать нельзя.

Один французский путешественник, посетивший США незадолго до начала войны, так описывал положение дел в стране: «С каждым днем Север становится все богаче и населеннее, в то время как Юг постоянно беднеет... Первым результатом этого непропорционального роста является [11] насильственное изменение баланса сил и политического влияния. Сильные штаты становятся слабыми, территории, не имеющие имени, становятся штатами. Богатство, как и население, перераспределяется. Эти изменения не могут происходить без ущемления интересов, без возмущения страстей».

Северяне со своей стороны ратовали за либеральную иммиграционную политику, чтобы обеспечить применение дешевого труда, субсидии на кораблестроение для развития торговли, улучшение внутренней инфраструктуры и транспортной системы, хотели создать сильную монетаристскую политику, ввести высокие таможенные пошлины, защищающие промышленность (последнее требование особенно не нравилось южанам). Они утверждали, что Юг доминирует в федеральном правительстве и несет ответственность за срыв принятия ряда важных законов, выгодных промышленным и финансовым кругам Севера.

В результате экономические противоречия переросли в политическое противостояние в представительных органах власти — Сенате и Конгрессе. В этом противостоянии Север постепенно брал верх по той простой причине, что северные штаты были более заселенными, чем южные, и их было больше, а значит, они посылали больше представителей в обе палаты американского парламента. Единственной возможностью восстановить паритет была экспансия Юга на Запад путём присоединения новых территорий к сообществу рабовладельческих штатов{2}.

Таким образом, политики Юга надеялись упрочить свои позиции в федеральном центре. Однако Север тоже не собирался упускать выгод, связанных с колонизацией западных территорий. Как следствие, между северными и южными штатами началось соперничество за обладание новыми землями, ставшее после экономических противоречий второй главной причиной раскола страны и гражданской войны. В первый раз это соперничество дало о себе знать в 1820 году, [12] когда к Союзу был присоединен новый штат Миссури. Вопрос о том, каким быть этому штату — рабовладельческим или свободным, т.е. к какой экономической системе — северной или южной — ему принадлежать, вызвал ожесточенные дебаты в Конгрессе. Но тогда дело удалось уладить миром, был заключен знаменитый Миссурийский компромисс и страсти на время улеглись.

К сожалению, это была лишь короткая отсрочка, не решившая проблемы по существу. Вопрос был снова поставлен на повестку дня в 1850 году, когда после Мексиканском войны в состав Союза были включены новые штаты Техас, Калифорния и ряд других территорий. Страсти снова достигли невероятного накала, и противостояние в Конгрессе носило еще более ожесточенный характер. Семнадцать дней там не могли избрать спикера, и именно в 1850 году США впервые подошли к самому краю пропасти. Но и на этот раз удалось достигнуть компромисса. Калифорния была включена в состав Союза как свободный штат, Юта и Нью-Мексико были организованы по принципу «народного суверенитета» с тем, чтобы потом войти в состав США как свободные или как рабовладельческие штаты по желанию большинства своих граждан, работорговля в округе Колумбия была запрещена, а в противовес — принят суровый закон против укрывателей беглых негров.

Увы, этот новый компромисс дал еще более короткую отсрочку, чем Миссурийский. Не успели подписи под договором просохнуть, как вражда вспыхнула с новой силой. Теперь ее причиной стало включение в состав Соединенных Штатов новой территории — Канзаса. Снова начались яростные споры в Конгрессе и Сенате, а очередной компромисс, предложенный сенатором Дугласом, только подлил масла в огонь. Правда, соглашение было достигнуто согласно биллю Дугласа, Канзас поделили на две территории — собственно Канзас н Небраску, но на Севере это было воспринято .как уступка Югу и вызвало бурю протестов.

Вражда и ненависть уже не могли удержаться в границах конституционного поля, и в Канзасе они вызвали вооруженные столкновения. По сути, там вспыхнула маленькая гражданская война, предшествовавшая большой кровопролитной [13] гражданской войне, которая вскоре должна была начаться.

Именно в Канзасе о себе впервые заявил Джон Браун, фанатичный аболюционист-пуританин, жаждавший только одного — освободить черных рабов и расправиться с их белыми хозяевами. В 1855 году он в сопровождении своих сыновей пересек границу территории, и вместе они до смерти искололи кинжалами и шпагами первых пятерых человек, попавшихся им по дороге.

Конфликт в Канзасе удалось погасить, но всем было ясно, что проблема пока не решена и что на страну надвигается буря. На Севере все большую силу набирал аболюционизм, что, конечно, не вызывало на Юге особого энтузиазма. В результате рабство стало еще одной причиной разногласий двух враждующих лагерей, хотя роль, которую ему обычно отводят в развязывании гражданской войны, сильно преувеличена. Конечно, и оно внесло свое лепту в нагнетание напряженности в стране, но лишь как «довесок» к двум главным экономическим причинам зарождавшегося конфликта.

На американской земле рабство появилось еще в колониальные времена, и на Юге, где климатические условия особенно благоприятствовали ведению плантационного хозяйства, а следовательно, и применению рабского труда, оно быстро и широко распространилось. Но по-настоящему рентабельным рабство стало после широкого внедрения хлопка как основной сельскохозяйственной культуры Юга, и на протяжении долгого времени экономика этого региона держалась именно на рабстве.

Однако к середине 19-го столетия рабовладение начало постепенно отмирать, и хотя этот процесс был очень медленным, тем не менее, не будь гражданской войны и реконструкции Юга, оно все равно кануло бы в лету естественным образом. Так, уже в 50-х годах практически во всех южных штатах росло количество свободных негров, разумеется, за счет сокращения количества негров-рабов. В Южной Каролине освобожденных невольников в 1860 году было 30463 человека против 27463 в 50-м. Для Вирджинии те же показатели составили соответственно 58042 против 54333. Одновременно [14] положение тех негров, которые все еще оставались в неволе, изменялось к лучшему. Правда, суровые законы, налагавшие ряд запретов на предоставление чернокожим невольникам разного рода льгот, формально еще действовали, но их белые хозяева давно перестали эти законы соблюдать. Например, вопреки законодательству негров учили читать и писать, им позволяли покидать пределы поместий и ходить туда, куда им заблагорассудится. И даже на собрания своих рабов, казалось, представлявших для белого населения наибольшую опасность, рабовладельцы смотрели сквозь пальцы.

Но сторонники отмены рабства, яростные аболюционисты, охваченные пуританским пылом, не желали замечать этих очевидных перемен. Они требовали немедленного и безоговорочного освобождения всех невольников, даже не задумываясь о том, что столь поспешное решение проблемы жестоко прежде всего по отношению к тем, кого они намерены облагодетельствовать. Предоставить свободу малоразвитому, не знающему самостоятельной жизни черному населению Юга было все равно что выгнать на улицу домашнего пса, привыкшего к ежедневной кормежке и отдыху на подстилке у камина. В том, что это действительно так, не в меру нетерпеливым сторонникам аболюционизма предстояло убедиться много позже, во времена Реконструкции, когда тысячи получивших свободу негров просто не знали, что с ней делать.

Борьба за отмену рабства имеет почти столь же длинную историю, сколь и само рабство. Во всяком случае, в 18-м веке сторонников отмены этого института в США уже хватало. Главным образом они были уроженцами Севера, где к началу 19-го века, в основном по экономическим причинам, рабство было отменено. Среди южан противники рабовладения тоже встречались. В разное время против рабства выступали такие знаменитые граждане Юга, как Вашингтон, Джефферсон, Тайлер и Ли{3}. Однако на протяжении почти всей первой половины 19-го столетия аболюционизм оставался [15] уделом фанатиков и одержимых вроде Джона Брауна. Массового движения не было. Более того, прорабовладельческие симпатии были очень сильны и в северных штатах, например, в Иллинойсе, родном штате Линкольна, где в 1840-м году проживал 331 раб (сам Линкольн в одном из своих выступлений еще до избрания президентом публично заявил, что если бы был поставлен вопрос об отмене рабовладения в его родном Иллинойсе, то он был бы против). Схожая ситуация была и в Индиане, где население высказывалось в пользу легализации рабства. В Огайо суды присяжных часто выносили решения в пользу рабовладельцев, требовавших возвращения беглых рабов.

Одним словом, легенда о том, что именно стремление населения Севера добиться отмены рабства стало главной причиной гражданской войны, была всего лишь пропагандистским трюком. Массовый альтруизм — явление, весьма редко встречающееся в истории, и Америка середины прошлого столетия не была в этом смысле исключением.

Несмотря на это, аболюционисты все же пользовались на Севере определенным влиянием, и к началу 60-х их позиции усилились. Финансово-промышленные круги северных штатов охотно поддерживали такое движение; рабовладение было самым уязвимым для атак и нападок «учреждением» Юга, а в экономической конкуренции и политической борьбе все средства хороши. Впрочем, сами представители северного капитала тоже были не против отмены рабства, но в отличие от аболюционистов преследовали чисто прагматические цели. Промышленные и финансовые магнаты хорошо понимали, что резкое упразднение рабовладения приведет к подрыву экономического господства плантаторов, и это давало им хорошие шансы в борьбе за влияние в регионе.

С другой стороны, после событий в Канзасе аболюционистское движение стало пользоваться популярностью и среди широких кругов населения северных штатов. Не потому, конечно, что на Севере всех вдруг стала волновать судьба негров-рабов. Абсолютное большинство северян по-прежнему интересовалось их положением не больше, чем тяжелой долей мексиканских пеонов или африканских зулусов. Просто аболюционисты выступали против южного [16] образа жизни, а после того, как произошли канзасские события, стало ясно, что Юг имеет серьезные виды на западные территории, о поселении на которых мечтали и многие северяне. В результате возникшая в 1854 году Республиканская партия, которая открыто выступала за отмену или, по крайней мере, за ограничение рабства, стала быстро набирать очки. Вскоре она уже была достаточно влиятельной, чтобы составить конкуренцию демократам на президентских выборах.

Одновременно участились нападки на рабовладельческий Юг как в прессе и на публичных собраниях, так и в обеих палатах американского парламента. Впрочем, аболюционисты давно перестали ограничиваться только словами. На Юге уже который год действовала организованная ими «подпольная дорога» — целая сеть замаскированных укрытий, которыми могли пользоваться на пути на Север беглые рабы.

Все это не могло не вызывать у южан раздражения и даже ожесточения. Южная кровь вскипала от этих казавшихся им несправедливыми претензий, и порой южане даже забывали о вежливости, совершенно обязательной для каждого джентльмена. В 1855 году сенатор из Южной Каролины — самого активного из южных штатов — избил тростью своего коллегу, сенатора из Массачусетса, выступившего со страстной обличительной речью против рабства. Действовал он при этом так энергично, что переломал не только кости «ненавистного янки», но и собственную трость. Этот «подвиг» вызвал на Юге горячее одобрение: сенатор был буквально засыпан поздравлениями и подарками, в основном тростями, на одной из которых была выгравирована надпись «Врежь ему еще раз!».

Аболюционисты, по крайней мере самые фанатичные и непримиримые из них, также были готовы прибегнуть к насилию. В 1859 году о себе напомнил уже знакомый нам Джон Браун. С горсткой людей, состоявшей из таких же одержимых фанатиков, как и он сам, этот воинствующий аболюционист попытался захватить федеральный арсенал в Харперс-Ферри на реке Потомак, штат Вирджиния, с тем, чтобы, завладев оружием, поднять восстание рабов. Попытка была чистым безумием и с самого начала с треском провалилась [17] Чернокожее население Юга и не помышляло о бунте, а отряд Джона Брауна был слишком мал, чтобы добиться хотя бы намека на успех. Федеральные власти быстро покончили с неудавшимся мятежом, направив туда отряд морских пехотинцев во главе с полковником Робертом Э. Ли. Джон Браун был осужден штатом Вирджиния за измену и приговорен к повешению. Однако на Севере его дело встретило у многих сочувствие, и знаменитая песня «Тело Джона Брауна» быстро стала там популярной.