Пришли в полк

1

В те же дни прибыла в полк Марина Чечнева — летчик-инструктор Центрального аэроклуба имени Чкалова. Она родилась в селе Протасове, недалеко от города Малоархангельска. Отец ее, Павел Кириллович, работал на заводе в Москве и в Протасове приезжал только в отпуск. В эти дни отец гулял с дочерью в лесу, вечерами рассказывал ей о гражданской войне, рисовал, вырезал забавные игрушки.

В начальной школе Марина училась отлично, каждый год получала похвальные грамоты и премии. Сделав уроки, Марина старалась помочь матери в ее домашних делах, а вечером занималась с отстающими одноклассниками или выполняла пионерские поручения.

В 1935 году, когда Марине исполнилось двенадцать лет, отец взял ее в Москву, где она поступила в школу. Ей все давалось легко; она одинаково любила и литературу, и историю, и математику, и физику.

В это время вся страна с тревогой следила за судьбой челюскинцев. Героический перелет летчиков Громова, Чкалова, Белякова, Байдукова и других обсуждался на общешкольном сборе. Пионеры восхищались мужеством летчиков. Им казалось, что эти люди — особенные, не такие, как все. Многие школьники в этот день твердо решили, что они обязательно будут летчиками. В их числе была и Марина. Она усердно стала посещать авиамодельный кружок, организованный в школе, и своими руками сделала несколько удачных моделей.

В 1938 году школьники узнали о дальнем перелете Расковой, Осипенко и Гризодубовой. «Раз у нас есть летчицы-герои, я тоже буду такой, как они», — решила Марина.

Осенью 1938 года невысокая, коротко подстриженная девушка вошла в кабинет начальника аэроклуба Ленинградского района Москвы и несколько смущенно спросила: [53]

— К вам можно поступить... в летную школу?

— Можно, но пионеров мы не принимаем, — улыбаясь, ответил начальник.

Марина покраснела, машинально поправила свой красный пионерский галстук и обиженно сказала:

— Что вы! Да я уже два года в комсомоле, а красный галстук ношу потому, что я старший пионервожатый в сто сорок четвертой школе Ленинградского района.

— А сколько вам лет?

— Скоро семнадцать.

— Вот видите, все равно не подходите. Мы принимаем только тех, кому уже исполнилось семнадцать лет!

Марина знала об этом и заранее подготовилась к обороне, надумала целый ряд «смягчающих вину обстоятельств».

Больше часа она убеждала начальника аэроклуба. Ее настойчивость и молодой задор подействовали: в виде исключения она была принята на курсы пилотов.

Марине пришлось удлинить свой рабочий день: с утра она занималась в школе, затем готовила уроки, помогала по хозяйству дома и вечером занималась в аэроклубе.

Вначале ей было нелегко. Такие дисциплины, как теория полета, аэродинамика, мотор, самолет, усваивались с трудом, но Марине очень помогло то, что математику она знала неплохо.

Теоретическая подготовка курсантов была возложена на начальника учебно-летного дела Мартынова — опытного летчика, педагога и методиста. Он добивался того, чтобы каждый курсант разбирался в сложных вопросах теории, и, не считаясь со временем, с каждым занимался в отдельности. Поэтому неуспевающих в аэроклубе не было.

Наступила пора экзаменов и в школе и в аэроклубе. В аэроклубе Марина сдала все экзамены на «отлично» и получила право приступить к тренировочным полетам.

И вот в один из весенних дней курсанты выехали на станцию Набережную, где находился аэродром. Здесь курсантов разбили по группам. Марина попала в группу инструктора-летчика Михаила Павловича Дужнова.

Курсанты построились у самолета. Инструктор назначил Марину первой к полетам.

Ознакомительный полет заключался в том, чтобы научить курсантов разбираться в ориентирах, расположенных в районе аэродрома, а также знакомиться с площадками для вынужденных посадок. Но Марина с трудом заставила себя прислушаться к вопросам инструктора. Ей хотелось петь, кричать от радости. Первый полет! Ведь он не забывается всю жизнь.

Начались обычные практические занятия на аэродроме. Каждое воскресенье [54] Марина спешила на вокзал, чтобы успеть на занятия. Приближался день ее первого самостоятельного вылета, без инструктора.

И этот день наконец наступил...

Было теплое раннее утро. Глаза курсантов блестели от возбуждения. Сначала Марина сделала пробный вылет с командиром звена Мацневым. Она очень волновалась, так как Мацнев довольно часто в процессе учебы в аэроклубе убеждал ее после десятилетки пойти в институт и стать инженером. «Будет придираться и не допустит!» — со страхом думала Марина.

Совершив два полета по кругу, Мацнев приземлил самолет, вылез из кабины и отправился докладывать командиру отряда.

Марина сидела в кабине ни жива ни мертва. Через несколько минут она увидела идущего к самолету инструктора Дужнова. Он улыбнулся Марине, что-то сказал курсантам, которые немедленно подхватили мешок с песком и направились с ним к самолету. Марина вздохнула с облегчением — самостоятельный вылет разрешен.

— Ну как, Чечнева, справитесь? — спросил ее Дужнов.

— Справлюсь, Михаил Павлович.

— Ну так, ни пуха ни пера! Дать старт!

...В первые минуты Марине казалось, что инструктор рядом с ней, она даже обернулась, но кабина была пуста. Чечнева выполнила маршрут по кругу, зашла на посадку и очень спокойно зарулила, хотя внутри у нее все трепетало. К ней подошел Дужнов:

— Хорошо, Чечнева! Очень хорошо. Еще один полет.

В этот день Марина по-настоящему почувствовала себя счастливой. Исполнилась наконец ее мечта стать летчиком.

После первого самостоятельного полета начались тренировки по программе, которую необходимо пройти с тем, чтобы получить звание пилота.

Марина успешно выполняла все задания. Вначале она отрабатывала элементы полета по кругу, пилотаж в зоне, затем виражи, перевороты, штопор, спираль, змейки, восьмерки, петли и т. д.

Начался учебный год в школе, до окончания которой оставался год. Марине пришлось засесть за учебники, и прерывая занятий в аэроклубе.

Окончание средней школы у Марины совпало с днем окончания учебы в аэроклубе. После сдачи комиссии летной практики Марине Чечневой было присвоено звание пилота.

Отец хотел, чтобы она пошла учиться в институт. Ему, рабочему, хотелось, чтобы его единственная дочь имела высшее образование.

— Выбери для себя такой путь, чтобы никогда не жалела, чтобы была довольна своей профессией, чтобы отдавала всю себя любимому делу, — сказал он Марине. — Но всегда учись и смотри в будущее.

Однако Марина сумела настоять на том, чтобы остаться летчицей. Молодая летчица давно мечтала встретиться с Героем Советского [55] Союза Мариной Михайловной Расковой и поделиться с ней своими мыслями, планами, попросить совета, где продолжать свое образование: в военной школе или в школе Гражданского воздушного флота.

Марина узнала телефон Расковой и позвонила ей на квартиру. Это было в ноябре 1939 года.

С волнением она услышала спокойный голос Марины Михайловны. Раскова, узнав в чем дело, тут же пригласила ее к себе домой. Марина бегом помчалась к дому, где жила Раскова, и, волнуясь, постучала в дверь с медной табличкой.

«Марина Михайловна попросила меня пройти в свой кабинет, и между нами началась дружеская беседа, — вспоминает Чечнева. — Передо мной сидела красивая женщина не в военном мундире, а в скромном домашнем платье, внимательная и ласковая.

Я очень растерялась и стала бессвязно рассказывать о том, что учусь в аэроклубе, хочу летать, что решила серьезно посвятить себя летному делу и прошу помочь, чтобы меня приняли в военную школу.

«Так вы хотите быть летчиком-истребителем, военным летчиком?» — опросила меня Раскова. «Да. Но женщин ведь туда не принимают», — сказала я. «Продолжайте учиться в инструкторской группе, — ответила мне Марина Михайловна. — Это тоже почетное дело».

Я рассталась с Мариной Михайловной счастливая, удовлетворенная ее душевной простотой и чуткостью. Долгое время после этого я находилась под впечатлением этой встречи».

После окончания аэроклуба и средней школы Марина стала работать старшей пионервожатой 144-й школы Ленинградского района Москвы. Одновременно с этой работой она продолжала учиться в группе инструкторов-летчиков в аэроклубе и вскоре получила звание летчика-инструктора. Дужнов предложил ей работать в аэроклубе в качестве общественного инструктора. Марина продолжала работать в аэроклубе до июня 1941 года, когда ее наградили путевкой в ялтинский санаторий. [56]

Однако отдыхать Марине пришлось недолго. 22 июня началась война. Марина явилась в Ялтинский горвоенкомат и попросила, чтобы ее немедленно отправили на фронт. Но у нее с собой не было никаких документов, подтверждающих, что она летчик, и ей отказали. Тотчас же Марина выехала в Москву. Нерадостной была столица: улицы и окна были затемнены, на шоссе стояли надолбы, на бульварах установлены прожекторы и зенитные орудия.

Во время первого налета немецко-фашистской авиации на Москву 22 июля дом, в котором жила Марина, был разрушен бомбой. Отец се в это время был на заводе. Когда он вернулся утром домой, то увидел лишь дымившийся пепел.

Через три дня вместе с Центральным аэроклубом Марина покинула Москву, так как учебные полеты в ней были запрещены. Занятия в аэроклубе теперь продолжались в девяносто километрах от Сталинграда. Марине поручили группу курсантов, состоящую в основном из студентов.

В свободное от полетов время Марине вместе с остальными инструкторами приходилось тренироваться по специальной программе, учиться летать на различных типах самолетов ночью и днем, выполнять задания по высшему пилотажу и полетам по маршруту. Однако Марину не покидала мысль поскорее отправиться на фронт.

В октябре Марина узнала о том, что Герой Советского Союза Раскова формирует женскую авиационную часть, и отправила Марине Михайловне телеграмму с просьбой об откомандировании в ее распоряжение. Вскоре был получен официальный вызов. Чечнева распростилась со своими сослуживцами и отправилась на место формирования полка.

Молодой летчик-инструктор быстро добралась до приволжского города и заявила Расковой, что хотела бы пойти в истребительную авиацию.

— Это мы потом посмотрим, — ответила Раскова. Уезжая на несколько дней, она наказала своим помощникам: Чечневу не отпускать!

Как-то ночью Марина Чечнева неточно посадила машину, возвращаясь с полета по маршруту и проведя посадку без прожектора.

— Не выйдет из меня ночного бомбардировщика.

Эти слова услышала находившаяся поблизости Раскова.

— Надо сделать так, чтобы вышел, товарищ Чечнева, — строго сказала она. И потом вдруг улыбнулась: — Хочу увидеть после войны на твоей груди не меньше двух орденов.

2

Формирование части продолжалось. Специальноя комиссия во главе с Мариной Расковой выехала в Саратов. Саратовская молодежь встретила весть о добровольном наборе комсомолок в армию с таким же энтузиазмом, [57] как и молодежь Москвы. Девушки осаждали номер гостиницы, где разместилась комиссия.

Седьмого января 1942 года к Марине Михайловне Расковой обратились сестры Мэри и Ида Жуковицкие с просьбой зачислить их в полк. Мэри взяли сразу, а Иду не хотели принимать: у нее не было никакой специальности. Но сестры чуть не плача умоляли взять их вместе, и сердце Расковой не выдержало — Иду зачислили укладчицей парашютов.

...Окончив семилетку, а затем ФЗУ, Мэри поступила работать на Днепропетровский вагоноремонтный завод. Как-то к ним на завод пришел начальник аэроклуба и прочитал прочувственную лекцию о советской авиации.

И тут же многие молодые (рабочие изъявили желание заниматься в аэроклубе. В их числе была и Мэри. Ее зачислили в группу мотористов. Это было в 1938 году.

Ида в это время работала телеграфисткой на железной дороге. В 1940 году ее призвали в ряды Красной Армии, и она находилась в составе войсковой группы, освобождавшей Бессарабию.

Наступил 1941 год. Мэри наполнилось двадцать три года. Она уже начала подумывать о семье, о друге. Но война нарушила все ее планы. В военкомате, куда она обратилась с просьбой отправить ее на фронт, лаконично заявили, что девушек в армию не берут.

Завод, где работала Мэри, эвакуировали в Саратов. Туда пришлось поехать и Мэри, Осенью часть рабочих завода направили на уборку полей близлежащих колхозов. Мэри назначили бригадиром.

Работать приходилось по колено в воде, в рваной обуви, жить в нетопленных избах, недоедать. Но никто не жаловался. Каждый хорошо знал, что его труд необходим для победы над врагом.

Однажды цех, в котором работала Мэри, облетела новость: в Саратов приехала летчица Марина Раскова, которая набирает девушек в женский авиационный полк. Мэри твердо решила, что должна во что бы то ни стало поступить в этот полк. [58]

Взяв направление из комитета комсомола, она прибежала в военкомат, где принимали Марина Раскова и Зинаида Горман. Через два дня Мэри уже была в полку.

Скоро наступил день, когда, вручая ей военный билет, Раскова произнесла те слова, которых так добивалась Мэри:

— Вот, товарищ Алексеева, вам механик звена Жуковицкая.

Отсюда, из Саратова, пришли в полк Рая Аронова, студентка института сельскохозяйственного машиностроения, и Ира Дрягина, студентка сельскохозяйственного института, Лида Целовальникова и ее подруга Вера Маменко, только что окончившие десятилетку, Ольга Клюева и Лидия Маменко, Нина Худякова и другие.

Новички тотчас же включились в учебу, обретая свое место в сложной, еще далеко не устоявшейся жизни молодого полка.

3

В полку было много девушек, впервые оторвавшихся от родного гнезда. И, конечно, армейская жизнь, с ее справедливой, разумной и непреложной суровостью, поначалу давалась им нелегко! Трудно было свыкнуться после дома, материнской заботы с общежитием, койками в два яруса, с необходимостью целиком подчинять свою жизнь твердому режиму, с военной формой, которую они надели еще в Москве, и со многим другим.

Это проявлялось чаще в малом, чем в большом, но все же проявлялось.

С лукавой и немного смущенной улыбкой вспоминают теперь девушки свое необычное увлечение пончиками в первую неделю военной жизни. Как только раздавался сигнал отбоя, от койки к койке, в самые дальние углы общежития, передавались пышные пончики с повидлом, закупаемые днем одной из девушек в буфете. Есть никому не хотелось — кормили здесь хорошо, все изрядно поправились за время учебной жизни, но пончики тем не менее ели вовсю, посмеиваясь и обмениваясь вполголоса впечатлениями. Дело было не в пончиках, а в том, чтобы не сразу заснуть после отбоя. [59]

С первых же дней учебы девушки быстро подружились. Марина Чечнева, например, была неразлучна с Верой Тихомировой. Даже в казарме их кровати всегда стояли рядом, и долго за полночь, после трудной и напряженной учебы, они горячо беседовали.

Обе они читали друг другу свои стихи, пели песни. С первых же дней они решили, что их дружба будет крепкой и вечной и что они должны помогать друг другу в боевой работе, делить вместе радости и неудачи.

А то случалось и такое, о чем писала в дневнике Галя Докутович 8 января 1942 года: «Вчера я про себя тихонько подумала: пусть бы только на один день перенестись отсюда, опять надеть штатское платье, туфли, побывать в театре».

Но это были мимолетные, случайные, не оставляющие следа мысли.

«Нет летать, так летать! А все остальное после войны придет», — написала Галя после этих строчек.

Уже тогда девушек полка отличала строгая требовательность к себе, резкая нетерпимость ко всему, что могло им помешать достойно выполнить священный воинский долг. Стремясь во всем идти наравне с воинами-мужчинами, обижаясь на малейшее снисхождение, скидку им как девушкам, на службе или в быту, они в первое время даже нарочито чуждались, неприязненно сторонились своих товарищей по оружию — мужчин.

Случайно две девушки из штурманской группы встретили в столовой знакомых им московских студентов, прибывших служить в соседнюю авиационную часть, и прошлись с ними после обеда по дороге в общежитие, весело вспоминая университетские времена. Но за такую зольность им досталось от подруг! «Мы собрались, — рассказывает Ирина Ракобольская, — объявили, что они позорят звание университета, кладут тень на всех наших девушек, на честь всего полка. Они плакали и говорили, что этого больше не будет».

В то же время в самом главном, самом важном для солдата — служебной дисциплине — у некоторых из них бывали осложнения. [60]

Молодые, еще неуравновешенные, они не сразу поняли, что воинская дисциплина неотделима от ее формы, от определившихся за десятилетия порядков нашей воинской жизни. Командир в их глазах мало чем отличался тогда от педагога, а правила воинского распорядка — от школьных, институтских правил.

«Обидно было, что нам приказывают, когда мы — вольные люди, привыкшие к просьбам, к советам, но не приказам, — вспоминает Дуся Пасько. — Иной раз приказание казалось неоправданным, несправедливым, хотелось возразить командиру, как возражали дома, вступить с ним в спор, как спарили на комсомольских собраниях в школе, в университете».

А Маша Щелканова вспоминает: «Мы, люди, пришедшие с гражданской службы, считали соблюдение внешней дисциплины ненужной формальностью. Мы были убеждены, что и без соблюдения буквы устава честно и самоотверженно выполняем свой долг».

Впоследствии Маша Щелканова и ее подруги поняли свои ошибки и глубоко сожалели о них.

Но все это пришло потом, когда молодой коллектив переболел своими детскими болезнями, окреп и закалился, проникнувшись до конца боевым воинским духом.

Огромную роль в его росте сыграла партийно-политическая работа.

4

Как ни загружены были молодые авиаторы боевой учебой, всегда находилось время для политинформаций и коротких бесед на важнейшие политические темы. В приволжском городе девушки жили интересами всей страны и прежде всего — фронта. Они горячо откликались на каждую новость с фронта, черпая и в радости и в горести новые силы для упорной, самоотверженной боевой подготовки.

Четырнадцатого ноября 1941 года Женя Руднева писала в своем дневнике:

«...У меня все по-прежнему хорошо. Но злая я сейчас такая, какой вы меня еще никто не видели, — они, проклятые гады, сбросили бомбу на университет, мой любимый университет. Мне хочется выучиться и как можно скорее им отомстить за университет, за сожженное Пулково{2}, за все, за все!»

Тринадцатого декабря:

«...У нас сегодня чудное настроение — ночью радио принесло весть, что фашистам дали жару под Москвой. Но уж когда я пойду на фронт, то я пойду на Гитлера не с голыми руками...» [61]

Семнадцатого декабря:

«...Сегодня у нас с утра радостное настроение: радио сообщило, что наши войска ваяли город Калинин. Я по-прежнему учусь...»

Двадцатого декабря:

«...Как мы обрадовались, когда радио ночью сообщило о разгроме врага под Москвой...»

Разгром гитлеровских войск под Москвой и быстрое восстановление эвакуированных заводов и фабрик в новых районах, массовый героизм на фронте и великий трудовой подъем в тылу, бой у разъезда Дубосеково, непоколебимая стойкость героев-панфиловцев и бессмертный подвиг Зои Космодемьянской — все это оставляло неизгладимый след в сердцах юных патриоток.

Политработники заботились о том, чтобы патриотические чувства девушек, их ненависть к врагу претворялись в конкретные дела, служили повышению организованности и укреплению воинской дисциплины. Об этом шла речь во время групповых бесед и при разговорах один на один. К этому привлекали общее внимание партийные и комсомольские собрания.

Первые собрания... Все еще мало знали друг друга, во всех еще говорили навыки и представления прежних дней, вынесенные из стен учебных заведений и фабрик, учреждений и школ, но в то же время все были едины в основном, главном — стремлении защищать Родину. И поэтому девушки тотчас находили общий язык, быстро, на ходу определяли, кто на что способен, и разношерстная масса на глазах становилась коллективом.

Ядром коллектива была партийная организация, сначала совсем немногочисленная. Но уже самый факт ее создания благотворно подействовал на всех: в ее решениях, призывах девушки слышали голос Коммунистической партии.

Одновременно вступила в жизнь комсомольская организация. Ее собрания сразу стали горячими, долгими: все привыкли выступать со своей комсомольской трибуны. [62]

Чем дальше, тем многограннее становилась партийно-политическая работа в части.

В группах начали выпускать стенные газеты, «боевые листки». Стенные газеты выходили раз в десять дней. Они тщательно оформлялись, живо и ярко отражали жизнь, особенности каждой группы, их сильные и слабые стороны. Метко и остроумно высмеивались всякие промахи в учебе, досадные мелочи быта, вскрывались недочеты. Среди девушек нашлись способные поэты — Галя Докутович, Наташа Меклин, Ира Каширина; фельетонисты — Рая Аронова и Полина Гельман; карикатуристы — Таня Сумарокова, Надя Тропаревская, Маша Щелканова.

С каждым днем все благотворнее давало себя знать общественное мнение молодого, только что сформировавшегося коллектива. По мере того как девушки лучше узнавали подруг и своих руководителей, сплачивались в учебе, в партийной и комсомольской работе, в быту, они все больше помогали друг другу и критикой, и советом, и примером, росло их чувство ответственности перед товарищами, перед коллективом.

Во всем этом сказалась направляющая рука командиров и партийно-политических работников.

Евдокия Яковлевна Рачкевич, которую девушки между собой называли «мамочка», говорила с ними не только о войне, об учебе, но и обо всем, что их интересовало, заботило. Стоило ей заметить, что кто-нибудь загрустил, как она старалась узнать, нельзя ли чем помочь, и, если можно было, тотчас принимала меры. Не раз она обращалась с письмами в различные тыловые учреждения и ведомства, напоминая о том, что Советская власть требует заботы о семьях воинов. Девушки ценили это сердечное внимание.

Комсорга Ольгу Фетисову девушки знали еще в Москве: работник ЦК комсомола, она была зачислена в полк вместе с ними. Ольга много сделала, чтобы с первых же дней комсомольская жизнь била ключом.

В часть прибыли на партийно-политическую работу Мария Ивановна Рунт и Ксения Павловна Карпунина. В жизненном пути Рунт и Карпуниной было нечто общее. Обе рано стали комсомольскими и партийными работниками, и обе уже испытали муки и горе войны.

Уроженка Винницкой области, Карпунина не помнила своего отца. Рабочий сахарного завода, боровшийся за Советскую власть в рядах легендарной Щорсовской дивизии, он погиб в 1920 году. Окончив десятилетку, Ксения училась в педагогическом институте, а потом стала комсомольским работником.

Война застигла ее в городе Гродно.

На рассвете 22 июня 1941 года Ксения проснулась от сильного взрыва, потрясшего стены дома. Вскочила, подбежала к окну. В разных концах города вспыхивали пожары. «Фашистские бомбы!» — мелькнула мысль, еще не облеченная в страшное слово «война». [63]

Весь день Карпунина работала в горсовете, организуя эвакуацию семей трудящихся из горящего города, а ночью на грузовой машине с военной охраной выехала со срочным заданием в Москву — ей поручили доставить в ЦК партии партийные документы. В районе Могилева машина попала под бомбежку. Ксения была тяжело контужена, потеряла сознание. Очнувшись, она прежде всего спросила: «Где документы?» Они были целы, и их доставили по назначению. Ее отправили в госпиталь. Спустя два месяца, прямо из госпиталя, Карпунина прибыла в женский авиационный полк.

В это же время Мария Ивановна Рунт, уроженка Куйбышева, ехала и» города Лида на восток. Она окончила Куйбышевский педагогический институт и затем преподавала в средней школе. В 1937 году ее выбрали на руководящую комсомольскую работу. Война настигла Рунт в Западной Белоруссии в городе Лида, куда она приехала на комсомольскую конференцию. Гитлеровцы начали бомбить город в 4 часа утра 22 июня.

...По дорогам тянулись обозы. Шли женщины с детьми на руках, шли дети, цепляясь за юбки матерей, шли одинокие старики, потерявшие своих близких. А самолеты с черной свастикой на крыльях — паучьей эмблемой фашизма — со свистом и воем носились над дорогами, на бреющем полете стреляли из пулемета по живым мишеням, сбрасывали свой смертоносный груз. И кругом — пожары, пожары, пожары...

Рунт и Карпунина за одни сутки увидели столько человеческого горя, сколько не видели за всю жизнь. Они вырвались из охваченной пламенем войны Белоруссии, унося в сердцах жгучую ненависть к фашистским захватчикам.

...Наступил наконец день, которого с таким нетерпением ждал весь личный состав полка: был зачитан приказ, в котором говорилось, что из небольшого формирования образовался самостоятельный женский ночной легкобомбардировочный авиационный полк. Командиром полка была назначена Евдокия Давыдовна Бершанская. [64]