Настало и 9-е апреля, но эмир еще не отвечал на последнее к нему Письмо командующего войсками. Между тем, бухарские шайки появлялись чаще и многочисленнее, лазутчики сообщали, что войска бухарские сосредоточиваются у Самарканда с неазиятскою [36] быстротою; что в Кокане идет деятельное приготовление ружей; что постоянная вражда шагрисябзцев с бухарцами утихла, и что шагрисябзы соединяются с бухарцами.

Из распределения войск видно, что, в начале апреля, мы имели:

В Яны-Кургане ...... до 2,010 челов.

— Ура-Тюбе ....... — 800 —

— Ходженте ....... — 1,500 —

— Ташкенте ........ — 2,000 —

Всего 6,300 челов.

Войск этих, как мы уже говорили, было совершенно достаточно для того, чтобы отразить нападения неприятеля в каждом из названных пунктов и удержать эти пункты за собой; но, при одновременном появлении перед ними двух или трех больших неприятельских скопищ, ни один из гарнизонов названных пунктов не был достаточно силен для того, чтобы мог отделить самостоятельный отряд для преследования и наказания неприятеля, после отбития его нападений. А без этого условия нападения могли бы повторяться непрерывно.

Рассеять азиятския скопища весьма легко, но для того, чтобы туземное население убедилось в победе, надо ему представить осязательные признаки победы: овладеть каким-либо пунктом, впереди постоянного расположения войск, и удержать за собой этот пункт в течение более или менее продолжительного времени.

Кроме того, при оборонительном образе действий, надо было усилить гарнизоны в Туркестане, в Аулиэ-ата, Чемкенте и в Меркэ.

Для подобного усиления можно было воспользоваться безсрочно-отпускными нижними чинами, неуволенными в 1867 году на родину по причине позднего времени года; но их было недостаточно на все гарнизоны, и потому поневоле пришлись бы уделить часть войск передовой линии, причем последние были бы еще менее способны для нанесения неприятелю чувствительного урона.

Поэтому действовать оборонительно возможно было бы только тогда, если бы в каждом из пунктов, пред которыми мог, появиться неприятель, был отряд такого состава, который бы мог разбить неприятеля, рассеять его и преследовать до тех пор, пока несколько тысяч трупов не осталось бы на пути преследования. Таких отрядов у нас не было, а между тем мы требовали от эмира подписания предложенных ему условий; он шесть месяцев [37] медлил, а на седьмой, по требованию народа, стал собирать войска, послал по краю проповедников газавата, к соседним же ханам просьбы о помощи и коалиции. В умах подданного нам туземного населения зародились какие-то несбыточные надежды; оно составляло оппозицию, которую уничтожить никакими административными мерами было нельзя, а быть хладнокровными зрителями очевидной оппозиции было невозможно.

В таком положении оставалось одно: собрать возможно-больший отряд и, двинув его в бухарские пределы, дать врагу новое доказательство нашей непобедимости и нашей силы.

Вследствие этого, 14-го апреля, командующий войсками приказал двинуть в Джизак на усиление войск передовой линии:

1) Из Ташкента — две роты стрелкового батальона, дивизион нарезной артиллерии, полуроту саперов; 2) из Чиназа — три роты 4-го батальона; 3) из Ходжента — четыре роты 6-го батальона; 4) из Ура-Тюбе — три роты 3-го батальона.

Вместе с тем, немедленно были сформированы парки артиллерийский и инженерный и изготовлен запас перевязочных материалов.

18-го апреля, командующий войсками, оставив в Ташкенте временно-командующим войсками округа начальника окружного штаба, генерала Дандевиля, сопровождаемый представителями высшей администрации и почетнейшими лицами из туземцев, направился в Джизак, чтобы лично руководить предстоявшими действиями нашего передового отряда. Ташкентские улемы, чтобы отклонить от себя подозрение в солидарности с бухарскими улемами, при выезде командующего войсками за город, прочли «бату» о даровании русскому оружию победы и новой славы.

По прибытии, вечером того числа, в Чиназ, командующему войсками было доложено, что туземцы разных городов Сыр-Дарьинской Области толпами направляются в степь, под разными предлогами.

Сознавая особое военное значение Чиназа и находя гарнизоны укреплений сыр-дарьинской линии недостаточными для активной обороны их, в случае опасности, командующий войсками приказал из бессрочно-отпускных, оставленных в 1867 году на зиму в области, сформировать:

1) Роту в 250 человек, для усиления гарнизона Чиназа; 2) батальон в 1,000 человек, для усиления гарнизона Ташкента; 3) роту в 200 человек, для усиления гарнизона Чемкента; 4) две [38] роты в 400 человек в состав гарнизона форта Перовский и 5) роту в 200 человек на усиление гарнизона форта № 1-го.

Из всех бессрочно и временно-отпускных, которые весною 1868 года должны были отправиться на оренбургскую линию и оттуда в места родины, в апреле месяце отправлены туда только женатые, а остальные, частью на пароходе, частью пешком, разосланы по гарнизонам сыр-дарьинской линии.

По сформировании в Ташкенте батальона из бессрочно-отпускных приказано было направить в Джизаке еще одну роту стрелкового и одну роту 1-го батальонов.

Часа в три ночи, командующий войсками получил от начальника Джизакского уезда следующее донесение: «В ночь с 14-го на 15-е апреля, за два часа до рассвета, большая шайка бухарцев, под начальством сына чилекского бека Омара, сделала нападение на лагерь наших войск, расположенный под Джизаком, у входа в Джалан-утинское ущелье. Войска, стоявшие лагерем, по тревоге, быстро поднялись и, открыв по неприятелю ружейную и пушечную пальбу, заставили его прекратить нападение.

«С рассветом, 15-го числа, две сотни казаков, с ракетным дивизионом, преследовали неприятеля на протяжении 40 верст и совершенно рассеяли его. Неприятель потерял более двадцати человек; с нашей стороны ранен один офицер и две казачьи лошади. Взято в плен четыре человека, из которых двое оказались жителями Джизака». В конце донесения, начальник уезда сообщил командующему войсками о том, что, уступая усиленной просьбе Искандер-хана, он дозволил отряду афганцев прибыть в Джизак и направил их к Чиназу, куда они должны прибыть в самом непродолжительном времени. Прочитав это донесение, командующий войсками отдал следующий приказ по войскам Туркестанского Округа:

«В последнее время получились достоверные сведения о сосредоточении бухарских войск в окрестностях Самарканда, вызванном враждебным положением, принятым, с недавнего времени, эмиром относительно России. К Самарканду стекаются фанатики, проповедуя против русских войну, будто бы за веру, рассчитывая волновать оседлых туземцев Сыр-Дарьинской Области.

«В течение полугода я истощал все усилия для достижения мира путем переговоров. Стараясь не замечать уловок, посредством которых бухарцы желали оттянуть окончательное принятие предложенных им условий; делая все, что возможно было, для [39] убеждения эмира к необходимости заключить договор между Россиею и Бухарою, я ожидал, что он, несколько раз встречавшийся с русскими войсками, поймет наконец свои выгоды. Однако можно думать, что эмир продолжает упорствовать в намерении возвратить силою оружия свое первенствующее значение в Средней Азии. Если сосредоточение бухарских войск имеет значение открытой вражды к России, т. е. если бы нельзя было достичь упрочения на нашей границе спокойствия иначе как оружием, то необходимо добиться мира с мечем в руке».

На рассвете 19-го числа, когда командующий войсками переправился на левый берег Сыр-Дарьи, чтобы следовать дальше, ему доложили о прибытии афганцев. Вслед затем, к командующему войсками подъехал Искандер-хан на прекрасном сером аргамаке, оседланном английским седлом, покрытым голубым, шитым золотом, форменным английским валтрапом. Безукоризненно белая, изящно сложенная английской кисеи чалма и богатый кашемировый халат, надетый поверх малинового шелкового, обшитого узким серебряным галуном, бешмета, составлял костюм Искандар-хана. Белое, красивое лицо и прекрасные глаза, в которых просвечивал искренний, но полный сознания собственного достоинства взгляд, все обнаруживало в нем не простого азиятца.

Приложив руку к чалме и сделав поклон, Искандер-хан, поддерживаемый под руки двумя афганцами, слез с коня и, подойдя к командующему войсками, вторично слегка поклонился.

Командующий войсками встретил его весьма любезно и приказал разостлать на берегу ковер. Сидя на ковре, он беседовал с ним около получаса. Следуя азиятскому этикету, Искандер сидел насупротив командующего войсками, на пятках в коленах согнутых ног, а не складывал их кренделем, как это делают азиятцы разговаривая с равными, которым не обязаны особым почтением.

Окончив разговор с Искандер-ханом, командующий войсками направился к отряду афганцев Искандер, ускорив шаги, опередил командующего войсками и, произнеся какую-то команду, встретил его у правого фланга, снова приложил руку к чалме и сделал почтительный поклон. По команде, трубач заиграл честь, а афганцы, повернув глаза направо и приложив руки к разно цветным чалмам, к разнокалиберным шапкам, к летним малахаям и к платкам, которыми были повязаны у многих головы [40] с длинными черными растрепанными волосами, стояли не шевелясь и провожая глазами командующего войсками, обходившего по фронту.

Все они были очень бедно одеты; у многих не было вовсе обуви; вместо которой на ногах были намотаны тряпки. Длиннополые кафтаны, синие сюртуки с красными кантами и форменными пуговицами полков регулярной английской пехоты, артиллерии и кавалерии, красные куртки регулярной бухарской пехоты, старые шинели и казакины наших войск с пуговицами, медными, оловянными и костяными, все это делало наружный вид афганцев весьма оригинальным.

Поблагодарив афганцев за желание служить Белому Царю и выразив надежду на то, что они будут служить честно, командующей войсками поручил их, в отношении наблюдательном, войсковому старшине Серову, приказав выбрать в поход только тех, кто изъявит искреннее желание драться с бухарцами. Всех остальных велено было отправить в Ташкент. Изъявившим желание участвовать в походе приказано было выдавать в день: Искандер-хану по 3 рубля, старшему офицеру Мирахуру по 1 рублю, остальным офицерам и чинам, соответствующим нашим унтер-офицерам, по 50 копеек, а всем «аляманам», рядовым, по 15 копеек серебром.

Около 10 часов утра, командующий войсками, сопровождаемый штабом и сотнею казаков, направился в Джизак.

По известиям, полученным накануне, дорога в Джизак была небезопасна: Садык, с 6,000 киргизов, стоял в укрепленном селении Ата, лежащем близ Каратауских Гор, и легко мог сделать нападение на небольшой отряд.

Двигаться необходимо было с соблюдением военных предосторожностей, и потому от сотни были высланы передний и боковой разъезды; сверх того, команда конных джигитов следовала вдали, вправо от дороги, едва виднеясь на горизонте.

Дорога от Чиназа до Джизака, на протяжении 122-х верст, идет по совершенно гладкой поверхности, покрытой раннею ваною, невысокою травою, над которой возвышаются местами стебли так называемой бухарской капусты (assa foetida), наполняющей воздух своим до крайности противным запахом. Бухарская капуста, огромные черепахи, скорпионы и фаланги — вот все, что на каждом шагу встречает глаз на этой ровной, вплоть до горизонта, поверхности степи.

Переночевав на урочище Мурза-Рабат, где ночевали также [41] две роты стрелкового батальона, и выступив рано утром далее, к вечеру 20-го числа, командующий войсками, в восьми верстах от Джизака, был встречен начальником уезда, с чинами военно-народного управления, почетнейшими из туземных жителей и двумя сотнями казаков, участвовавшими, 15-го числа, в преследовании бухарцев.

Поблагодарив казаков за преследование бухарцев, расспросив начальника уезда о подробностях дела 15-го апреля и о настроении умов жителей Джизака, командующий войсками, в сумерки, въехал в Джизак.

При въезде в город, представители туземного населения просили командующего войсками на чай.

Приглашение было принято, и весь поезд, свернув с дороги влево, вскоре затем въехал в большой сад, иллюминованный большим количеством разноцветных фонарей, развешанных на ветвистых ореховых деревьях, плошками, густо уставленными вокруг пруда, по обеим сторонам арыков, и длинными факелами, которые держали сарты, поставленные по сторонам главной аллеи.

В середине сада была раскинута большая зеленая палатка, внутри которой, на длинном, покрытом белою скатертью, столе, стояли большие блюда с бараниной, чашки с пловом и пильменями и тарелки с изюмом, фисташками, гранатами и сахаром.

Соскочив с седел и отдав казакам лошадей, все следовали за командующим войсками в палатку и вскоре, кто успел, заняли места вокруг стола на скамейках; остальные стоя начали угощаться изделием сартовской кухни и пить чай, беспрестанно подносимый сартами в больших глиняных чашках такой же формы, но несколько меньших, чем наши полоскательные.

Во время закуски, начальник уезда представлял командующему войсками влиятельных горожан, избранных на должности, по проекту нового положения об управлении в областях Туркестанского Края; те низко кланялись командующему войсками и благодарили за доверие, которое им делает начальство, прибавляя, что они рады служить Белому Царю и вполне ценят благодеяния, которые им доставляет «Ак-паша».

Выражение их лиц было отмечено такою неподдельною искренностью, что, по-видимому, нельзя было им не верить.

Тем не менее, совершенное отсутствие в саду народа свидетельствовало о не вполне покойном настроении умов туземного населения Джизака. [42]

Из сада командующий войсками направился в цитадель, по одной из широких улиц, которые можно встретить только среди садов, окружающих обыкновенно города в Средней Азии. Луна освещала путь, и если бы не пыль и усталость, весьма понятная после перехода в 60 верст, сделанного верхом, в жаркий день, то можно было бы совсем не мечтать о ночлеге.

На всем пути до базара, чрез который надо было проехать чтобы попасть в цитадель, не было ни души; зато путь по базару, до ворот цитадели, горел множеством огней. По обеим сторонам крытых узких улиц базара теснился народ, держа в руках зажженные сальные свечи, низко кланялся и весьма приветливо глядел; из уст стариков и детей беспрестанно слышалось дружелюбное «аман».

Глядя на этот народ, не верилось, чтобы среди его были участники недавнего ночного нападения на наш лагерь, а между тем это факт.

В цитадели Джизака, в этот день, расположена была одна только рота 2-го батальона, да помещались склады провианта и артиллерийских принадлежностей.

Войска, составлявшие гарнизон Джизака, стояли лагерем на урочище Ключевом, у входа в Джалан-утинское ущелье.

На другой день, командующий войсками поехал в лагерь, а вечером там же расположился и весь штаб, или, так называемая, главная квартира. 21-го числа в лагере было восемь рот пехоты, шесть сотен казаков и дивизион артиллерии. То был не лагерь, а бивуак, расположенный на низменной поляне, примыкавшей, с одной стороны, к подошве невысоких отрогов Кашгар-Давана, с другой к садам Джизака. На этой поляне, против самого ущелья, среди арыков идущих от речки Джалан-Уты в сады города, стояли ружья, составленные в козла, между которыми лежали куски войлока, шинели и мешки с необходимыми солдату вещами. Вблизи ружей виднелись кое-где то зеленые, то коричневые палатки офицеров, телеги и арбы, а в середине возвышалось невысокое квадратное здание с небольшими окнами — лазарет.

Завидев командующего войсками, солдаты, поспешно разобрав ружья, выстроились. Командующий войсками объехал по рядам, поздравляя солдат с походом.

Несмотря на заметную болезненность лиц, люди старались иметь веселый, бодрый вид. [43]

Они очень были обрадованы приятным известием и отвечали громким «ура» на поздравление.

Радость их была понятна.

Нет ничего тяжелее стоянки лагерем в Средней Азии, и надо поистине удивляться большому терпению и выносливости нашего солдата. Только тот, кто испытал расслабляющую силу жара азиятского солнца, может понять что значит прожить несколько знойных месяцев под открытым небом, вдали от малейшего признака тени, и какой надо иметь запас сил, чтобы переносить ночлег на мокром войлоке, под холодным проливным дождем и ураганом, вырывающимся довольно часто из ущелий гор.

Лагерь под Джизаком отличался именно этими особенностями, которые тем труднее было переносить гарнизону Джизака, что большая часть его переболела, в течение зимы, возвратною горячкою.

Лазарет, с каждым днем, наполнялся вновь заболевающими. Похороны умерших производились почти каждый день. Ежедневно чуть не две трети людей чувствовала признаки болезни, хотя держалась на ногах, кое-как перемогаясь. Когда командующий войсками вошел в лазарет, он застал его битком набитым больными; число их в этот день простиралось до 300 человек, не считая околодочных. Пользование всего этого числа больных лежало на обязанности двух медиков и двух фельдшеров. В ряду многих причин такой усиленной болезненности, неудобство места, выбранного для лагеря, при неимении в войсках палаток, было не из последних.

Мы не понимаем необходимости ставить, в Азии, войска бивуаком или лагерем на совершенно открытой местности, так как для этого, даже в сфере опасности от неприятеля, всегда возможно пользоваться садами. Высокие стены, которыми сарты обыкновенно огораживают свои сады, составляют готовое прикрытие расположения войск; впереди стен достаточно иметь небольшие пикеты для своевременного предупреждения о приближении нападающего неприятеля. Подобная неприкосновенность собственности туземцев стоила нам потери жизни и здоровья наших солдат, слишком ценных при их малочисленности.

Вечером того же дня, командующий войсками переехал в лагерь, а утром, 22-го апреля, вместе с военным губернатором Сыр-Дарьинской Области, генерал-майором Головачевым, поехал в Яны-Курган, для осмотра передового яны-курганского отряда.

В Яны-Кургане командующий войсками встретил тот же [44] восторг войск, при объявлении им о походе, и ту же массу больных в лазарете (319 человек), которых пользовал только один медик. Грязь в бараке, где помещались больные, была такая глубокая, что медик, осматривая больных, не мог ходить между кроватями, а шагал с кровати на кровать.

Известия, полученные командующим войсками в Яны-Кургане, были до крайности разноречивы. Судя по одним, надлежало думать, что эмир собрал огромные силы и хотел дать бой в открытом поле, надеясь подавить наши войска несметными массами своих сборищ, которые, большею частью, были расположены в 34-х верстах от Яны-Кургана, на урочище Таш-Купрюк, и что Бухара, а в особенности Самарканд, находятся в весьма воинственном настроении; по другим сведениям, преимущественно собранным от купцов, хозяев караванов, надлежало думать, что нигде нет никаких особых сборов войск; по третьим оказывалось, что эмир, с 5,000 сарбазов, находится в Кермине, и что в Самарканде всего 16,000 войск, которые не получили никаких распоряжений о движении вперед. Наконец, некоторые уверяли, что народ бухарский ждет с нетерпением прихода русских, в надежде избавиться от ненавистного ему эмира, который держится только своими 21,000 войска.

Однако большинство лазутчиков сообщало о сборе огромных масс вблизи Самарканда, об усиленных приготовлениях к войне в Шагрисябзе.

Возвратясь, вечером 22-го числа, в лагерь под Джизаком, командующий войсками еще надеялся, что народ бухарский, узнав о сборе наших войск в Джизаке, умерит свой воинственный порыв, и что если благоразумию удастся взять верх над самоуверенностью, то, может быть, обойдется и без войны. Но надежды эти были напрасны. 23-го числа в Самарканде узнали об усилении войск передовой линии и о приезде в Яны-Курган командующего войсками. Известие это произвело переполох как в Самарканде, так и в Бухаре. Неожиданность всегда пугает азиятцев и во многих порождает решимость отказаться от задуманной вражды.

Но духовенство действовало настойчиво, преследуя свои религиозные цели, и к Самарканду стекался вооруженный народ со всех сторон. Одних улемов, говорят, собралось до 15,000.

В течение последующих четырех дней, постепенно прибывали в Джизак части войск, назначенные в составе действующего [45] отряда. Каждая прибывавшая часть, тотчас по приходе, приступала к изготовлению сухарей, как для образования четырехдневного сухарного запаса, положенного иметь каждому солдату на себе, так и для образования общего для целого отряда запаса сухарей, который предполагалось иметь в интендантском обозе и в складах Джизака и Яны-Кургана. Кузнецы и ложники всех частей ежедневно собирались к саперной полуроте, для изготовления всего необходимого для инженерного парка, на случай осады первого неприятельского укрепленного пункта.

Так как, при открытии военных действий, Яны-Курган мог подвергнуться нападению бухарцев, то иметь в нем лазарет с большим числом больных было бы неудобно; вследствие этого, приказано было перевести большую часть больных, за исключением труднобольных, из Яны-Кургана в лагерь в Ключевом, где для помещения их наскоро выстроили два больших углубленных барака или, лучше сказать, навеса, потому что, не обшитые с боков, стойки, поддерживавшие эти навесы, ежедневно только со стороны ветра прикрывались рядом камышовых плетенок.

В течение 23-го, 24-го, 25-го и 26-го чисел, из Самарканда приезжали два посланных с письмами от самаркандских беков. Беки, уверяя командующего войсками, что эмир скоро вышлет требуемые условия мирного договора, просили не начинать войны. Первое из этих писем было скреплено пятью печатями, второе семью. Ясно, что число войск в Самарканде с каждым днем возрастало.

К 27-му апреля, в лагерь под Джизаком, успели сосредоточиться, кроме четырех рот 2-го линейного батальона, шесть казачьих сотен, три роты 3-го, три роты 4-го, две роты стрелкового и четыре роты 6-го батальонов, дивизион нарезной батареи; всего 16 рот пехоты, шесть орудий, шесть сотен казаков, полурота саперов и взвод облегченной батареи. К этому следует прибавить еще роту афганцев и две команды конных джигитов. Все названные части были обезпечены достаточным запасом патронов, зарядов и сухарей.

Оставалось обеспечить отряд обозом, которого ни одна часть не имела в достаточном количестве, несмотря на то, что ни одна часть не была в полном составе. Недостаток обоза происходил, во-первых, от того, что некоторые части, как, например, стрелковый батальон и нарезная батарея, не получали его от [46] казны; во-вторых, от того, что в тех батальонах, в которых по табелям числится обоз, он был отпущен казною чуть ли не в 1812 году и с тех пор давно отслужил свое. Поэтому не оставалось ничего более, как нанять для каждой части, взамен недостающего количества телег, необходимое число арб. Для поднятия тяжестей артиллерийского и инженерного парков, интендантского обоза и офицерских вещей также было нанято в Джизаке необходимое число подводчиков с арбами и лошадьми. Арбы были наняты с платою в месяц от 15 до 25 руб. сер., считая в том числе продовольствие возчиков и упряжных лошадей. Жители Ташкента предложили отнести на городские суммы уплату арбакешам, нанятым для поднятия тяжестей артиллерийского парка, за провоз в течение одного месяца.

Вообще, наем арб, несмотря на краткость времени, остававшегося для образования обоза, не представлял трудностей. Охотников наняться было гораздо более, чем сколько требовалось арб. В рядах подводчиков было немало даже самаркандских жителей, приехавших в Джизак с купеческими товарами. Причина тому заключалась в весьма щедрой плате, назначенной арбакешам за провоз, сравнительно с тем, что они получают за перевозку купеческих товаров.

Одного только не сделали до выступления — не сформировали подвижного лазарета с кадром лазаретной прислуги, необходимым запасом лазаретного белья и палаток для больных и раненых. Между тем, это тем более необходимо было сделать, что, при огромной цифре больных, которыми были переполнены все существовавшие в Сыр-Дарьинской Области лазареты, войска, назначенные в состав действовавшего отряда, не имели возможности взять в поход даже самой малой части лазаретного белья и лазаретной прислуги. Такая важная статья, конечно, не могла не быть предметом внимания начальства; но, с одной стороны, известная кратковременность экспедиции в Средней Азии; с другой надежда на то, что, в случае открытия военных действий, первое дело даст возможность отбить у неприятеля достаточное число палаток, а в первом занятом нами городе найти необходимые помещения для небольшого числа раненых; число же больных невозможно было предполагать на столько значительным, чтобы формирование лазаретной прислуги и лазаретного хозяйства могло представить какие-либо серьезные затруднения, ибо во всех предыдущих экспедициях, даже таких, которые совершались в [47] неблагоприятное время года, больных было если не меньше, то и не больше, чем в мирное время, при стоянке на месте.

Все эти причины, вместе взятые, при неимении в только что открытом, в 1868 году, окружном интендантском складе готового запаса лазаретных вещей и при недостатке времени и материалов для приготовления их в Джизаке, заставили понадеяться на возможность удовлетворить потребностям больных и раненых, приготовив все, законом для них определенное, в минуту необходимости.

Все время погода стояла отличная; дни были, правда, очень жарки, но ночи не особенно холодны. Хотя в Джизаке было покойно, однако ежедневно уменьшавшееся в городе число жителей заставляло думать, что значительная часть их направилась к Самарканду. То же было замечено и в Яны-Кургане.

Последнее донесение коменданта Чиназа имело исключительною целью известить командующего войсками о том, что туземцы, под разными предлогами, большими партиями направляются на левый берег Сыр-Дарьи, и так как через Джизак они не проезжали, то надо было думать, что значительная масса жителей городов правой стороны Сыр-Дарьи, чрез окрестные кишлаки, направляются к Самарканду.

26-го апреля, конфирмовав к повешению двух жителей Джизака — одного за убийство, в конце марта, нашего солдата, а другого, за вооруженное участие в шайке сына чилекского бека Омара, нападавшей ночью с 19-го на 15-е апреля на лагерь у Джалат-утинского ущелья — командующий войсками сделал распоряжение о выступлении главной квартиры, утром 27-го числа, в Яны-Курган, куда в тот же день приказано было выступить двум ротам стрелкового батальона, полуроте саперов, роте афганцев, дивизиону нарезной батареи и четырем сотням казаков вместе с артиллерийским и инженерным парками и с интендантским обозом. Четырем ротам 6-го батальона, который прибыл в Джизак только вечером 26-го числа, приказано было выступить в Яны-Курган 29-го числа.

В Джизаке оставалось пять рот 2-го батальона, взвод облегченной батареи и две сотни казаков. Одна из рот 2-го батальона оставлена была в цитадели города для охранения цитадели и для безопасности помещавшегося в ней провиантского склада.

Всю ночь, с 26-го на 27-е августа, шел сильнейший дождь, а к рассвету поднялся такой сильный ураган, что многие из [48] офицерских палаток, в том числе и юрта командующего войсками, взлетели на воздух, заставив спавших поспешно одеваться под проливным холодным дождем и, несмотря на темноту, по лужам пробираться к палаткам друзей, едва держась на ногах от действия горного ветра.

Часам к семи дождь прошел, ураган утих, небо прояснилось; в восемь часов главная квартира, штаб военного губернатора и названные выше части войск, в походном порядке, двинулись с места.

Проливным дождем размыло дорогу до такой степени, что обоз едва двигался. Вода в речке Джилан-Уты поднялась так высоко, арыки разлились так широко, образовали такое множество глубоких и длинных луж, что пехоте приходилось чуть не на каждой версте делать переходы по пояс в воде, да и конным надо было класть ноги на седла, чтобы не налилось в сапоги воды.

На половине расстояния, у живописных Тамерлановых Ворот, сделан был привал, по обозу приказано было двигаться дальше, не останавливаясь, вследствие того, что арбы, едва взбираясь на небольшой, длиною не более трех сажен, подъем, возвышающийся между отвесными скалами Тамерлановых Ворот, расстраивали правильное движение войск. До трех часов пришлось простоять у Тамерлановых Ворот, пока проследовала последняя арба обоза.

В четыре часа весь отряд прибыл в Яны-Курган и расположился лагерем между берегом реки Джилан-Уты и большой дорогой в Самарканд.

Часов в пять, когда еще не все части прибывшего отряда были расставлены на места, вдали, на самаркандской дороге, показались небольшие толпы всадников. Три сотни казаков, посланные осмотреть впередилежащую местность, проехав 12 верст, нигде не встретили неприятеля, быстро отступившего при приближении нашего разъезда.

Местность впереди Яны-Кургана представляет обширную равнину, окаймленную со всех сторон невысокими, но крутыми горами, за вершинами которых скрывается горизонт. Во многих местах этой равнины возвышаются отдельные барханы (холмы), весьма удобные для постановки на них наблюдательных пикетов, а между барханами небольшими группами разбросано значительное число глиняных сакель, свидетельствующих о том, что равнина эта еще недавно была заселена довольно густо. Множество арыков, [49] прудов и небольшое количество фруктовых деревьев служили доказательством ее обработанности.

Когда, в 1867 году, наш передовой отряд занял Яны-Курган, жители этой равнины побросали свои жилища и земли и, подобно значительной части занятых нами в Туркестане городов, ушли частью в Самарканд, частью в долину Заравшана и в Бухару.

Выставив наблюдательные посты, отряд спокойно простоял на месте до утра 30-го апреля. 28-е и 29-е прошли в сборах и в окончательных приготовлениях к походу.

В оба эти дня была окончена перевозка больных в Джизак.

Лазутчики, прибывшие 28-го числа в Яны-Курган, сообщили, что население Самарканда и Мианкайской Долины с нетерпением ожидает появления русских, готовое присоединиться к России; но что духовенство, напротив, продолжает возбуждать народ к войне, несмотря на оппозицию всех классов населения, не исключая и войска, с их начальником, старшим сыном эмира. Они говорили, что разномыслие даже выразилось в драке духовенства с сарбазами, прекратившейся только после незначительных с обеих сторон потерь убитыми и ранеными.

Числительность войск по-прежнему определяли различно: одни говорили, что в Самарканде уже сосредоточено до 8,000 конницы, расположенной частью в городе, по шагрисябзской дороге, по которой ожидают прибытия шагрисябзцев; другие общую числительность бухарских сил доводили до 50,000, при 50 орудиях. К этому лазутчики прибавляли, что в Самарканде торговля совсем прекратилась, лавки заперты и что жителей не выпускают из города. Как ни разноречивы были эти сведения, тем не менее не приходилось увлекаться, так сказать, мирною стороною их, в виду общего положения дел.

Последствия, как нельзя лучше, оправдали способ действий командующего войсками.

28-го числа, утром, в Самарканде сделалось известным о приходе из Джизака наших войск, о расположении их лагерем впереди Яны-Кургана, и вот что написал эмиру самаркандский бек Баба-ходжа, по получении этого известия:

«Таксыр! по собранным мною сведениям, русский отряд расположился бивуаком при урочище Яны-Курган и, вероятно, на днях двинется к Самарканду. Какие меры прикажете принять против этого? Войска ваши, Таксыр, собраны и расположены, по [50] приказанию Вашему, на чапан-атинских высотах, под предводительством Вашего сына; часть жителей также выведена в отряд и вооружена; затем подданные Ваши ожидают Вашего прибытия как восхода солнца в раннее и ясное утро. Приезд Ваш может воодушевить храбрые войска Ваши, Таксыр!».

Получив это Письмо, эмир, очень обрадованный тем, что поиска его успели так скоро собраться, послал в Самарканд сардаря Намсутдина-ходжу, для осмотра их и для окончательного приготовления к бою. Эмир нимало не сомневался в успехе предстоящей борьбы и уверял народ, что самаркандские святыни ни одного дня не могут быть в руках неверных.

Кроме войск, собранных в Самарканде, вблизи его находились еще: в Чилеке 200 человек пехоты, при трех орудиях; в Джан-булаке и Джюма-базаре до 1,000, и в Нурата до 2,000 киргизов, под предводительством Садыка.

29-го числа, командующий войсками получил новое Письмо от самаркандских беков, с тою же просьбою не выступать из Яны-Кургана, не нарушать мира, и с тем же уверением, что условия мирного трактата будут на днях высланы; но к этому третьему письму было приложено уже семнадцать печатей беков. Самый тон письма отличался большим высокомерием. Желание выиграть время становилось более чем ясным.

Мы видели, что эмир имел достаточно времени для того, чтобы согласиться на предложенные ему условия мирного трактата и выслать их. Медлить долее значило дать время соединиться с шагрисябзцами и возможность встретить нас не 50,000 вооруженных скопищ, а 100,000, при большом числе артиллерийских орудий. Медлить долее значило дать время развиться волнению среди подданных нам туземцев; наконец, значило показать нерешительность.

В четыре часа утра, 30-го апреля, отряд, в составе 21-й роты пехоты, 16-ти орудий и 5-ти сотен казаков, числительностью около 3,500 человек, выступил по самаркандской дороге.

Для охранения сообщения с Джизаком, в Яны-Кургане были оставлены две роты пехоты, два горных орудия и две сотни казаков.

Дорога в Самарканд, на протяжении первых 12-ти верст, идет перевалами, через несколько возвышенных кряжей, имеющих направление с северо-запада на юго-восток; на всем же остальном протяжении, вплоть до Мианкальской Долины, по [51] совершенно ровной степи, на которой, кроме травы и почти голых гор, синеющих по сторонам вправо и влево, не видно более ничего.

Часов около десяти, когда авангард миновал последний перевал, отряд получил приказание остановиться, чтобы стянуть войска и обоз.

День был очень жаркий. Жажда томила всех, но не все могли ее утолить: воды на привале не было, а манерок в наших войсках не водится, хотя в Азии оне положительно необходимы.

В это время прискакал к командующему войсками джигит, с известием о прибытии из Бухары посольства. Командующий войсками приказал принять его, и вскоре к месту, где расположился командующий войсками, в сопровождении десяти вооруженных, но плохо одетых бухарцев, лошади которых были навьючены небольшими кожаными сундуками с кусками канауса и с халатами, подъехал мирза Шамсутдин, который два раза был в Ташкенте: раз в качестве секретаря Мусса-бека, а другой раз в качестве вполне поверенного посланца — тот самый мирза Шамсутдин, который, уезжая в последний раз из Ташкента, уверял, так же как и Мусса-бек, что условия мирного трактата будут непременно присланы в самом непродолжительном времени.

Надо заметить, что из лиц, которых эмир посылал к командующему войсками, мирза Шамсутдин был искреннее и добропорядочнее всех.

Увидев его, командующий войсками обрадовался. К сожалению, вместо условий мирного договора, мирза, распоров одну сторону красного суконного мешка, в котором обыкновенно эмир посылает свои бумаги, вынул из него и подал командующему войсками новое Письмо от эмира, объявив, что, не далее как через день, приедет настоящий посланник с утвержденными печатью эмира условиями мирного договора.

Затем он просил командующего войсками принять привезенные ему подарки и возвратиться в Яны-Курган. Командующий войсками не принял подарков и объявил мирзе Шамсутдину, что войска будут двигаться вперед до тех пор, пока он не получит утвержденных Сеид-Музафаром условий мирного договора.

Тотчас ударили подъем, и отряд продолжал дальнейшее [51] движение. Жара усиливалась с неимоверною быстротою; пот градом катился почти со всех; жажда увеличивалась все более и более. Солдаты томительно погладывали в стороны, ища взорами признаков воды, и, чтобы скорее окончить утомительный переход, ускоряли шаг. Арбы, не поспевая за пехотой, растягивались весьма значительно в длину. В воздухе царствовала мертвая тишина, лишь по временам перерываемая то скрипом арб, то сапом и ржанием лошадей. Вдали, на скатах гор, виднелись кое-где киргизские аулы.

После трехчасового движения, отряд остановили снова. Боковые разъезды набрели на несколько мелких луж, сохранившихся от последняго дождя на глинистых жилах степи. Завидев воду, солдаты бросились к лужам и, растянувшись во весь рост на земле, начали с жадностью глотать теплую, грязную воду. Не было никакой возможности отогнать их от луж. При такой жаре и усталости везде вредно пить воду; в Азии же, где при самых нормальных условиях можно пить только речную и колодезную воду, подобная невоздержанность никогда не проходит даром.

Поднявшись с второго привала, отряд в пять часов вечера прибыл на урочище Таш-купрюк (каменный мост) и расположился на ночлег.

Это урочище получило свое название от каменного моста, перекинутого через края углубленного, довольно широкого и почти с отвесными боками оврага, по которому течет неглубокий извилистый ручей. К оврагу спускаются несколько глубоких, также с отвесными краями, балок, из которых одна, огибая полукругом южную сторону оврага примыкающую к мосту, образует несколько возвышенную с краев и углубленную в середине площадь. Сторона этой площади, примыкающая к дороге, обнесена невысокою стеною, а другие почти отвесно спускаются ко дну оврага.

Впереди моста, вправо и влево от дороги, виднелись квадратные дворики, обнесенные глиняными стенками, между которыми тянулись полосы, засеянные джинушкой (клевером); а еще левее, верстах в двух или несколько более, на продолжении оврага, среди высоких деревьев и глиняных стен, скрывался довольно большой кишлак. Дно оврага, по обеим сторонам ручья изрытое канавами, было во многих местах тоже покрыто полосами джинушки, ячменя и пшеницы. [53]

Кишлак был совершенно пуст. Ни в одной сакле не оказалось ни души: жители, собрав до последней мелочи свои пожитки, бежали в горы. Кругом, на протяжении десяти верст, не появлялось ни одного вооруженного бухарца.

Отряд, охраняемый негустою цепью ночных часовых, поставленных чуть не у самых ног солдат, разлегшихся на траве, переночевал совершенно покойно.

Утром, 1-го мая, когда отряд уже был готов продолжать движение, мирза Шамсутдин снова стал просить командующего войсками возвратиться в Яны-Курган, или, по крайней мере, дождаться на Таш-купрюке прибытия посланца от эмира. Уверяя, что условия мирного договора будут непременно присланы не позже следующего дня, он старался убедить командующего войсками, что в Самарканде нет большого сбора войск, и что на пути в Самарканду, вплоть до Заравшана, нет ни одного вооруженного человека.

Командующий войсками не считал нужным изменять распоряжений, и отряд, выступив дальше, пройдя десять верст совершенно ровной степью, у кишлака Ак-Курган спустился в цветущую Мианкальскую Долину. Кишлак был оставлен жителями. Широкая поляна, расстилавшаяся между кишлаком и садами, была также пуста, но вдоль опушки садов, на дороге, по сторонам ее и на курганах, за деревьями, стояли сарбазы, пестрели массы конных сартов, виднелись бунчуки и значки.

— Что это? — спросил командующий войсками, обратясь к мирзе Шамсутдину, который все время следовал за ним.

— Не знаю, ответил посланец: когда я вчера ехал к вам, тут никого не было.

По мере того, как авангард подходил к садам, неприятель снимался с предварительно-занятой позиции и отступал.

День был очень жаркий; знойное солнце палило безжалостно; здоровье же людей было не в особенно хорошем состоянии: вчерашняя невоздержанность солдат, пивших воду из луж, производила свои дурные последствия.... Между тем, с минуты на минуты следовало ожидать начала дела.

Сады оказались негусты. Группы тополей, ореховых и вишневых дерев, яблонь и джиды, обнесенные со всех сторон глинобитными четырехугольными стенками, беспрестанно прерывались более или менее широкими полянами травы или джинушки, над которыми возвышались насыпные курганы. [54]

Пора было сделать привал; но едва отдали приказание остановиться, как начальник джигитов, следовавших в голове авангарда, сообщил известие о переходе неприятеля в наступление.

Командующий войсками, поспешив к авангарду, приказал рассыпать вправо от дороги две роты стрелков и развернуть по сторонам ее две сотни казаков. Вместе с тем, начальник походного штаба командующего войсками, генерального штаба полковник Петрушевский, получил приказание выехать вперед для осмотра впередилежащей местности.

Завидев развертывание нашего авангарда, мирза Шамсутдин просил позволения отъехать.

Командующий войсками отпустил его, посоветовав при этом убрать войска, чтобы избежать кровопролития и не мешать переговорам о мире.

В непродолжительном времени, после отъезда мирзы Шамсутдина, впереди послышалась ружейная пальба. Командующий войсками, думая, что пальба начата с нашей стороны, послал полковнику Петрушевскому приказание прекратить пальбу и не завязывать дела. Но полковник Петрушевский и не завязывал дела. Выехав с тридцатью казаками на полторы версты вперед, по дороге, он остановил казаков вне выстрелов бухарцев, и послал джигита сказать начальнику передовой неприятельской партии, чтобы он отступил к Заравшану, пропустил наш отряд к этой реке, так как войны не будет, а между тем войска, в ожидании прибытия посланца для ведения переговоров о мире, который будет непременно заключен, ближе Заравшана остановиться не могут. В ответ на такое предложение, бухарцы дали залп из ружей и двинулись вперед.

Казаки, составлявшие конвой полковника Петрушевского, ошеломленные неожиданным залпом неприятельской партии, повернули назад и оставили полковника Петрушевского на месте с одним только казаком. Пока начальник кавалерии, поскакав вслед за казаками, успел остановить ошалевших от первого выстрела казаков и возвратил их к оставленному ими месту, бухарцы продолжали стрелять, но подвигались весьма медленно.

Вскоре к полковнику Петрушевскому подоспели еще две казачьи сотни, которые тотчас же открыли огонь. Частая пальба казаков, немедленно развернувшихся по сторонам дороги, заставила неприятеля отступить, вследствие чего пальба с нашей стороны была прекращена еще прежде, чем к полковнику [55] Петрушевскому явился ординарец, с приказанием командующего войсками не завязывать дела.

Когда пальба утихла, от партии бухарцев отделился красивый, довольно полный мужчина, в безукоризненно-белой чалме и в богатом атласном розовом халате — сардарь Нажмутдин-ходжа, новый посланец Сеид-Музафара. Подъехав к полковнику Петрушевскому и объявив, что он привез условия мирного договора, скрепленные подписью и печатью эмира, он просил представить его командующему войсками.

Прибытие Нажмутдина-ходжи было весьма кстати: оно дало возможность сделать войскам привал и стянуть отряд, движение которого крайне замедлялось необходимостью исправлять разрушенные отступавшими бухарцами мосты, без которых артиллерия и обоз не могли пройти чрез глубокие арыки, часто пересекающие дорогу.

Самый поверхностный осмотр местности, по сторонам дороги, обнаруживал намерение неприятеля, встретить нас предварительно в садах, обороняя каждый шаг пути к священному городу: стены садов были весьма тщательно приведены в оборонительное положение. Судя по бойницам, пробитым на небольшой высоте от подошвы стен, надо полагать, что бухарцы думали защищать их двух-ярусным огнем: поверх зубцов и через бойницы. И если бы неприятель осуществил это намерение, то, без сомнения, наша потеря 1-го мая была бы очень значительная.

К счастью, неприятель, изменив первоначальное свое намерение, не успел осуществить и окончательно принятого. Сосредоточив свои войска на чапан-атинских высотах, он думал расстрелять нас выстрелами своих орудий, при нашем выходе из садов, где, по его расчетам, мы должны были остановиться, так как всю местность между высотами и садами бухарцы предполагали, затопить устройством глубокого наводнения, но плотина, посредством которой они предполагали затопить местность по берегам Заравшана, не могла быть готова в этот день, и потому бухарцы думали задержать быстрое приближение нашего отряда к Зарявшану переговорами. Вот причина, почему они высылали посланцев навстречу командующему войсками.

После привала, командующий войсками принял от посланного привезенные им условия мирного договора. Оказалось, что они были написаны на персидском языке, с примесью арабских слов, которых никто из переводчиков, состоявших при командующем [56] войсками, не мог перевести на русский язык. Из того же, что сумели прочесть, оказалось, что эмир прислал условия мирного трактата, переделанные по своему, а вовсе не те, которых от него ожидали.

Присылка посланца, с переделанными условиями мирного договора, служила новым доказательством, что эмир считал себя еще достаточно сильным, чтобы соглашаться на какие бы то ни было уступки, но вел переговоры с целью выиграть время, необходимое для усиления позиции в самаркандских высотах наводнением и для соединения своих войск с шагрисябзцами, которые, благодаря быстроте сбора и движения нашего отряда, не могли поспеть 1-го мая к Самарканду.

Оставалось, в свою очередь, воспользоваться переговорами для того, чтобы выиграть время, необходимое для свободного выхода наших войск из садов, построения боевого порядка и вагенбурга, и затем, пользуясь превосходством вооружения и нравственного настроения наших войск, решительно атаковать неприятеля.

Поэтому, не прерывая переговоров, командующий войсками приказал отряду подвигаться вперед до Заравшана.

Нажмутдин-ходжа убедительно просил не двигаться далее, остановиться на том месте, где сделан войскам привал.

Командующий войсками ответил на это, что отряд остановится на Заравшане, так как не приходится ночевать в садах, имея кругом со всех сторон многочисленного неприятеля.

Последние три или четыре версты до выхода из садов, отряд шел вперед ускоренным шагом. Командующий войсками поспешил в авангард; Нажмутдин-ходжа следовал за ним.

— Что это? — снова спросил командующий войсками, указав Нажмутдину-ходже на высоты, когда, выехав из садов, он увидел позицию бухарцев сплошь покрытою массами пехоты и конницы, и когда дым, заклубившийся после первого выстрела у дул орудий, обнаружил места расположения артиллерии.

— Ничего! отвечал хладнокровно Нажмутдин-ходжа: народ и войска вышли встретить вас, желая приветствовать впереди своего лучшего города.

Вслед за этим, едва голова нашего авангарда начала выходить из садов, как была атакована с правой стороны густыми массами неприятельской конницы. [57]

Командующий войсками приказал начальнику кавалерии, подполковнику Штрандману, оттеснить эти массы и отбросить их за реку.

Подполковник Штрандман, с четырьмя сотнями казаков, четырьмя орудиями облегченной конно-казачьей батареи и ракетною батареею, атаковал неприятеля, и, несмотря на анфиладный огонь бухарской артиллерии поставленной на высотах, оттеснил бухарскую конницу на левый берег реки.

Бухарцы открыли пальбу из сорока орудий, расставленных по всей линии их расположения; но вскоре прекратили ее. Только два орудия, обстреливавшие переправу чрез Заравшан, продолжали стрелять, но, не наносили нам никакого вреда. Жертвами этой пальбы были остатки конных масс бухарцев, отброшенных казаками за реку, которые, направляясь с фронта на высоты, попали под выстрелы своих же орудий.

Когда все части авангарда вышли из садов, командующий войсками остановил их между рукавами Заравшана, в расстоянии полутора версты от расположения бухарцев.

Местность, по которой предстояло нам действовать в этот день, была нам совершенно неизвестна, хотя с первого взгляда казалось, что ее легко распознать.

Пред нами расстилалась широкая, каменисто-песчаная площадь, покрытая множеством рукавов Заравшана, то мелких, со слабым течением, то глубоких, с таким быстрым стремлением воды, что малейшая неверность в выборе места для переправы могла иметь гибельные последствия.

За этою площадью виднелись топкие поля джинушки и риса, прикрытые с левой (южной) стороны густым рядом урюковых (абрикосовых) деревьев и тополей, а с правой (северной) стороны, на протяжении почти двух верст, почти совершенно открытые. За полями поднимались чапан-атинские высоты. Правая (северная) возвышенная сторона этих высот представляла пологий скат, упиравшийся высоким отвесным обрывом в левый берег Заравшана; левая же (южная) спускалась, тремя уступами, к внешней окраине садов окружающих Самарканд, и оканчивалась невысоким, но очень крутым холмом, стороны которого, обращенные к Заравшану, были изрыты лощинами и, почти отвесными обрывами, упирались в берег реки. Глубокие лощины расходились в разные стороны и по остальным покатостям высот. В середине высот, по пологой выемке, пролегала большая дорога в Самарканд, ведущая к воротам Шейх-зинде. [58]

На вершине высот, в расстоянии версты с четвертью от подошвы их, виднелась «муллушка» (часовня) Чапана, покровителя пастухов, имя которого носят высоты.

Все высоты были сплошь покрыты густыми массами конных бухарцев, с бунчуками и значками. Вдоль подошвы и середины высот тянулась топкая, длинная, но непрерывная линия регулярных пеших сарбазов; пространство между массами конницы и линиями пехоты было наполнено вооруженными одиночными всадниками. Покатости крутого холма близ самаркандских садов, составлявшего южную оконечность чапан-атинских высот, были покрыты непрерывной массой конницы, а вершина пестрила множеством разноцветных палаток, кругом обставленных бунчуками и значками. За деревьями, скрывавшими поля левой стороны позиции, и еще левее, через Заравшан, вплоть до садов правой стороны реки, стояли, местами в несколько рядов, местами большими плотными массами, всадники. Такие же ряды и массы вскоре появились и справа, на всем протяжении между высотами и садами.

Большая часть неприятельской артиллерии, до 20 орудий, была расположена в центре, для обстреливания большой дороги в Самарканд; по шести орудий стояли на флангах: на правом для обстреливания переправы чрез Заравшан по главной дороге в Самарканд, огибающей чапан-атинские высоты с северной стороны, а на левом для обстреливания третьей дороги в город, пролегающей южнее двух первых и проходящей чрез южную оконечность высот, покрытую разноцветными палатками.

Пехота и артиллерия были размещены с большим пониманием относительного значения различных пунктов позиции, и вполне соответствовали качеству бухарских ружей; за то массы конницы, наполнявшей свободные пространства между расположением пехоты и артиллерии, свидетельствовали об отсутствии всякого понимания военного искусства в главном начальнике бухарских сил, располагавших свои войска на позиции, сила и крепость которой стала для нас вполне понятна только тогда, когда она сделалась нашею добычею.

Все орудия неприятеля были пристреляны на дальнее расстояние, к местам возле опушки садов правого берега Заравшана, и только орудия малых калибров, преимущественно расположенных на флангах, могли поражать вблизи. Говорят, будто бухарцы были вполне уверены, что мы окажемся не в силах одолеть их на этой крепкой позиции. Только один какой-то дервиш, которому накануне [59] приснилось, что обрушились два минарета, красующиеся на мечети Тамерлана, решился предсказать старшему сыну эмира, что предстоящая битва будет иметь неблагоприятный исход для бухарских войск. За такое зловещее предсказание Ката-тюря приказал отрубить дервишу голову.

Когда наш авангард занял указанные места, командующий войсками объявил Нажмутдину-ходже, что если он желает вести дальнейшие переговоры и уверен в искренности желания эмира исполнить заявленные ему требования, то послал бы сказать бекам, командующим бухарскими войсками, чтобы они, не позже как через два часа, отвели свои войска назад и очистили высоты.

Нажмутдин-ходжа, как бы согласившись с этим, тотчас послал одного из своих приближенных сообщить бекам волю командующего войсками. Однако прошло два часа, а ответа не было.

На высотах беспрерывно совершались какие-то, по-видимому вполне бесцельные, передвижения конных масс. Бухарцы, по временам, открывали редкую ружейную и пушечную пальбу, которую, впрочем, вскоре совсем прекращали.

Нашей пехоты также не терпелось. Люди слишком достаточно устали, чтобы спокойно стоять на солнцепеке, и с своей стороны, также по временам, отвечали на выстрелы выстрелами. Между тем весь отряд, выйдя из садов, уже успел выстроиться в боевой порядок; обоз также начал строить вагенбург.

Командующий войсками дал понять Нажмутдину-ходже, что он прикажет начать атаку.

Посланец униженно молил о пощаде, прося подождать еще несколько времени; наконец попросил позволения поехать к бекам, дав слово, через час, непременно очистить высоты.

Командующий войсками отпустил его, сказав, что он не начнет атаки и через час, если увидит, что бухарские войска начнут сходить с высот по направлению к городу.

Когда Нажмутдин-ходжа переправился чрез Заравшан, к нему подъехали несколько бухарцев, что-то сказали, и вслед затем они, и все сопровождавшие его, помчались вскачь в разные стороны позиции неприятеля; на высотах обнаружилось большое движение; сарбазы, стоявшие у подошвы высот, были усилены подкреплениями; конные массы спустились вниз, стали ближе к пехотным сарбазам.

С южной оконечности высот также сошли довольно значительные массы с бунчуками и значками на подкрепление тех, которые [60] стояли за тополями левой стороны неприятельской позиции, и, в довершение всего, за четверть часа до окончания срока, данного Нажмутдину-ходже, по всей линии загремела канонада и ружейная пальба.

Конные массы, толпившиеся за урюковыми деревьями и тополями левой стороны позиции, раздались, и по командующему войсками был открыт огонь четырех орудий, скрытых за деревьями. Направление выстрелов было безусловно-верное; пять снарядов перелетели прямо над головой командующего войсками, ударившись в землю недалеко позади и по сторонам чинов, составлявших его штаб.

Войска, горя нетерпеливым желанием сразиться, еще до отъезда Нажмутдина-ходжи на высоты порывались начать пальбу.

Начальник действовавшего отряда, военный губернатор Сыр-Дарьинской Области, генерал-майор Головачев, три раза подъезжал к командующему войсками, прося позволения начать атаку; но только тогда, когда минута в минуту окончился срок данный Нажмутдину-ходже, командующий войсками сказал: «с Богом!» и войска, открыв непрерывную пальбу, смело двинулись вперед.

В первой линии шли шесть рот 5-го и 9-го линейных батальонов, прикрытые цепью своих стрелковых рот.

На правом фланге, между ротами 9-го батальона, следовали два нарезных и два батарейных орудия; на левом, между ротами 5-го батальона, четыре батарейных орудия. Резерв правого фланга составляли три роты 3-го батальона, две стрелкового и рота афганцев.

Резерв левого фланга — три роты 4-го батальона и полурота саперов. Четыре сотни казаков с четырьмя конными орудиями и ракетной батареей остались на месте, составляя общий резерв. Обоз охраняли четыре роты 6-го батальона, два нарезных, два батарейных орудия и полсотни казаков.

Генерал Головачев лично повел войска на высоты. Стратегический ключ позиции бухарцев был на южной стороне высот, на правом фланге неприятеля, где пролегала кратчайшая дорога в Самарканд, и где находились все главные беки, начальствовавшие войсками: заставить этих беков бежать значило заставить бежать и всю бухарскую силу, отрезав ее от города, который возможно было занять в тот же день.

Но занятие Самарканда не могло входить в этот день в план командующего войсками: отряд был на ногах с четырех часов [61] утра, пройдя тридцать верст под палящим зноем средне-азиатского солнца. Пределом мечты командующего войсками, 1-го мая, было овладение высотами и принуждение неприятеля к отступлению с возможно-большим нанесением ему вреда убитыми и ранеными. К тому же, местность впереди правого фланга позиции бухарцев была доступна лишь в немногих местах, по которым движение значительного числа войск могло встретить непреодолимые затруднения; да если бы эта местность и не представляла никаких затруднений для движения всего нашего отряда, то и тогда не было бы выгодно делать всеми войсками маневр, ускоряющий минуту отступления неприятеля.

Движением на стратегический ключ позиции достигалось скорейшее отступление неприятеля; для того же, чтобы нанести неприятелю возможно более чувствительный урон, необходимо было атаковать еще один из тех пунктов позиции бухарцев, где наиболее была сосредоточена пехота. Таким пунктом был центр позиции, где находилась и большая часть артиллерии.

По этим соображениям, командующий войсками приказал генералу Головачеву атаковать два пункта неприятельской позиции — правый фланг и центр.

Следуя приказанию, генерал Головачев направил войска нашего левого фланга, под начальством полковника Абрамова, на правый фланг неприятельской позиции, а сам, с ротами 9-го, 3-го и стрелкового батальонов, двинулся на центр расположения бухарцев.

Пройдя, по грудь в воде, рукава Заравшана и потом по колена в грязи топких рисовых полей, под перекрестным огнем неприятельских пеших и конных сарбазов и всей неприятельской артиллерии, едва поддерживая перестрелку, стреляя, при усталости, с плеч впереди идущих товарищей, войска наши, с криком «ура», бросились на высоты, изумив своею отвагою многочисленного неприятеля, который считал себя недоступным к своей крепкой позиции.

Подойдя к подошве высот, роты 9-го батальона, под начальством подполковника Назарова, атаковали сарбазов и артиллерию центра, а роты 3-го и стрелкового батальонов, под начальством подполковника Баранова, устремились на левый фланг позиции бухарцев, поражавших наши войска ружейным и артиллерийским огнем с фланга. [62]

Анфиладный огонь с левого фланга позиции бухарцев вызвал атаку третьего пункта, которая была произведена второю линиею.

Не огонь нашей пехоты, усталой, едва державшей в руках ружья, не огонь восьми орудий артиллерии, только часть которой с трудом переправилась чрез рукава Заравшана, оставив в одном из них зарядный ящик с лошадьми, а стройность и быстрота, с которыми наши войска, преодолев все препятствия протипоставленные местностью, несмотря на перекрестный огонь, взошли на высоты — устрашили неприятеля, поколебали в нем всю его решимость и заставили, бросив 21 орудие, искать спасения в бегстве, прежде чем наша пехота успела приблизиться к нему на сотню шагов.

Полковник Абрамов взошел на высоты правого фланга неприятельской позиции одновременно с генералом Головачевым и с такою же помощью артиллерии.

Из четырех орудий нашего левого фланга, только два покровительствовали наступлению; два же остальных, не будучи в состоянии пройти через широкий арык, остались назади, продолжая пальбу, пока их не закрыли стрелки 5-го батальона.

Желая овладеть этими орудиями, неприятель бросался несколько раз в атаку на орудия, но нарезной дивизион своими выстрелами всякий раз разгонял атаковавшие его толпы.

Когда наши войска двинулись на высоты, конные массы бухарцев устремились на обоз. Большие толпы их, с криком «ур! ур!» несколько раз подскакивали к обозу на близкое расстояние, стреляли, но частые выстрелы пехоты и артиллерии, находившихся в прикрытии, заставляли их всякий раз удаляться, пока они окончательно не рассеялись.

Преследовать отступающего неприятеля, при крайней усталости войск, было невозможно; поэтому наши войска провожали отступавших одними выстрелами, пока бухарцы не скрылись за горами из вида.

Резерв из трех казачьих сотен, с четырьмя орудиями и ракетной батареей, стоял во время дела на месте; двигать его вперед, даже и заметив отступление неприятеля, было нельзя, вследствие непрерывных атак бухарцев на обоз, который стоял слишком далеко от чапан-атинских высот, почему его и нельзя было предоставить собственным силам. Но осторожность эта, как и построение боевого порядка в две линии с резервом, оказалась напрасною. [63]

В начале шестого часа, значки наших войск развевались у «муллушки» св. Чапана; в то же время прекратились и последние выстрелы.

Командующий войсками, сперва следовавший за левым флангом, видя рассеяние неприятеля, направился к войскам правого фланга. Лошади наши глубоко завязали в топях, с трудом вытаскивая ноги из грязи. Арыки попадались чуть не на каждом шагу; переезд чрез каждый арык был мучителен для лошадей. Лошадь сделает скачек и завязнет по колена, или упадет и опрокинется.

Проезд по высотам обнаружил, как мало вреда причинили наши выстрелы неприятелю. Трупы убитых попадались довольно редко. За то сабли, ружья, чалмы и красные куртки встречались чуть не на каждом шагу.

Громкое «ура» приветствовало командующего войсками, когда он подъехал к войскам правого фланга, выстроившимся вокруг «муллушки» св. Чапана{10}.

Поздравив войска правого фланга с победой и приказав стянуть их к опушке садов Самарканда, командующий войсками поехал на левый фланг.

На протяжении почти 2 1/2 верст валялись ружья, сабли, чалмы и куртки; попалось, быть может, с десяток лошадиных трупов, да десятка с два человеческих.

На левом фланге обстановка была несколько разнообразнее: большая палатка Шир-Али-бека и до тридцати других разноцветных палаток с обычным комфортом зажиточных бухарцев:

одеялами, подушками, коврами, самоварами, чайниками, кальяном, лепешками, изюмом, урюком и фисташками, свидетельствовали о том, что беки, размышляя об обороне высот, не забывали о покое и удобствах военной стоянки; а множество книг Корана [64] служили доказательством их усердия к развитию в войсках фанатизма.

Возле палаток лежали кучи халатов, галош и чигов, джинушки и ячменя, а в первой из улиц, входивших в сады, оказался целый базар разнородных предметов пищи, одежды и лакомства.

По всему этому надо думать, что неприятель, до последней минуты, не рассчитывал быть побежденным.

Поздравив с победой войска левого фланга, командующий войсками приказал расположить отряд на ночлег. Обоз с своим прикрытием остался до утра на месте вагенбурга, так как, при наступивших сумерках, было бы слишком рискованно начинать переправу.

Закатившееся за горами солнце не дало нам возможности посмотреть в этот день на Самарканд.

Потеря наша заключалась: в двух убитых, 31 раненых и семи контуженных.

Рота афганцев, действовавшая наряду с 3-м батальоном и ротами стрелкового, также имела потерю, но, несмотря на то, увеличилась в своем составе: к ней присоединились афганцы, передавшиеся с бухарской стороны.

Едва к девяти часам вечера, когда знойный день сменила сырая и холодная ночь, усталый отряд расположился на ночлег на указанных местах. Так как обоз остался назади, то накормить людей было нечем.

При неимении палаток, людям пришлось спать на сырой траве, в мокрых рубахах, под мокрыми шинелями, а те, кто, во время атаки высот, не имея сил нести на себе шинели, побросали их, лишены были даже и этого сырого покрывала.

Раненых разместили кое-как в саклях, которые, по счастью, оказались в ближайших садах; но, при неимении походного лазарета с необходимым запасом лазаретных вещей, их пришлось укрывать также мокрыми шинелями.

Припоминая обстоятельства дела 1-го мая, нельзя не придти к заключению, что командующий войсками воспользовался желанием неприятеля, переговорами задержать нас на пути к Заравшану, чтобы, во-первых, усилить свою, без того крепкую, позицию глубоким наводнением; во-вторых, успеть соединиться с шагризябсами; в третьих, поднять дух своих войск указанием на нашу слабость, как на единственную причину нерешительности [65] движения. Во-первых, командующий войсками выиграл время, необходимое для того, чтобы отряд наш успел выстроиться в боевой порядок, а обоз в вагенбург; во-вторых, решился атаковать крепчайшую позицию, сплошь покрытую массами неприятеля, несмотря на усталость войск, едва сохранявших силы для того, чтобы только двигаться, и не имевших сил, необходимых для меткой пальбы{11}.

Затем, при малочисленности нашего отряда, при свойствах местности, препятствовавшей артиллерии участвовать в атаке наравне с пехотою, по нашему крайнему разумению, не следовало начинать атаку с дальнего расстояния, не обстреляв достаточно бухарцев ружейным и артиллерийским огнем.

При движении вперед для атаки трехверстной неприятельской позиции со стороны центра и правого фланга, причем также был атакован и левый фланг бухарцев, неприятель, испуганный смелостью нашего движения, отступил; но потеря была слишком незначительна для того, чтобы он почувствовал поражение.

Ничтожное количество трупов, оставшихся на высотах, лучшее доказательство тому, что, при слабом огне усталой пехоты и быстроте ее движения, небольшому числу действовавших орудий некогда было хорошенько обстрелять неприятельские массы, которые возможно было бить почти без промаха. Малое число артиллерийских снарядов, выпущенных в этом деле, служит также тому доказательством. Первоначальное расстояние, с которого пехота наша открыла пальбу, было лишь на левом фланге не более дальности выстрелов нашего ружья; на правом же фланге пехота наша вовсе лишена была возможности наносить бухарцам вред выстрелами, потому что стояла далее досягаемости нашего ружейного огня.

Когда войска были поведены в атаку, они с места бросились в штыки, не останавливаясь для того, чтобы обстрелять неприятеля; одна цепь стрелков поддерживала непроизводительную пальбу. [66]

Артиллерия осталась назади и перестала стрелять, закрытая ротами пехоты. Едва два орудия следовали вблизи ротных колон.

Несмотря на огромные скопища неприятеля и большое число орудий, потеря наша была невелика. Огонь неприятельской артиллерии в состоянии был вывести из строя только шесть человек.

Ружейный огонь с расстояния 300 шагов был действителен, и вывел в несколько минут, пока наши роты пробежали 200 шагов обстреливаемого бухарцами пространства, 30 человек. Сабельных удара нанесено было только два.

Вот данные, для определения силы сопротивления неприятеля в деле 1-го мая и степени трудности овладения малодоступными высотами его позиции.

Все были убеждены, что неприятель отступил в город: слабое сопротивление, оказанное им в деле 1-го мая, давало повод думать, что он бережет свои силы для энергической обороны священной столицы Тамерлана.

Каково же было удивление, когда, на рассвете 2-го мая, к командующему войсками явились старшие представители духовенства и администрации города Самарканда с просьбою: принять город под свое покровительство и затем в подданство «Белого Царя». Каты-амин, глава аксакалов, объявил командующему войсками, что жители Самарканда, страдая от своеволия эмировых беков и от деспотизма развратного эмира, с радостью ожидают прихода русских, на которых смотрят как на своих избавителей; и потому, когда разбитые войска эмира направились в город, жители заперли ворота и не пустили их, рассчитывая, что великодушный победитель не откажется защитить их и примет под свое покровительство. Глава самаркандского духовенства прибавил, что духовенство, с своей стороны, просит защитить город, которому теперь угрожает страшная месть эмира, еще так недавно казнившего 300 духовных лиц, справедливо укорявших его в беззаконии и разврате; что духовенство города Самарканда будет молить Бога как о даровании победы и славы русскому оружию, действующему на защиту угнетенных, так и о даровании здоровья и благополучия великому Белому Царю, если он не откажется принять их в число своих подданных.

Эта неожиданная просьба, с таким категорическим порицанием действий главы азиятских мусульман, казалась столь неправдоподобною, что трудно было угадать, для чего явились эти люди: с искренним ли намерением сдать город, или для того, чтобы [67] вовлечь наш отряд в какое-нибудь столкновение на выгодной для неприятеля местности.

Командующий войсками, выразив согласие на принятие Самарканда под покровительство, послал часть депутации в город с предложением, чтобы духовенство, аксакалы и почетные люди всех племен, населяющих Самарканд, собрались впереди ближайших городских ворот для встречи войск по русскому обычаю. Глава духовенства, Казы-келян, и старший аксакал, Каты-амин, были оставлены в лагере для сопровождения отряда.

Часов в семь утра, когда командующий войсками оканчивал осмотр раненых и пробу только что приготовленной в некоторых ротах пищи, из Самарканда прискакали два аксакала с новою просьбою поспешить вступлением в Самарканд, так как к полудню он может быть занят 20,000 шагризябцев, приближавшихся к городу с южной стороны, где они ночевали, не вдалеке от подошвы хребта Самарканд-тау.

Командующий войсками приказал ударить тревогу, и менее чем через полчаса авангард, в составе девяти рот 3-го, 9-го и стрелкового батальонов, четырех нарезных орудий и сотни казаков, вытянулся по дороге к Самарканду. 5-й и 4-й батальоны, батарейная батарея, казаки и конный дивизион, под начальством полковника Абрамова, остались на высотах, в ожидании прибытия обоза и соединения с арьергардом.

Пройдя версты полторы по дороге, пролегающей по скатам чапан-атинских высот, авангард вошел в сады и следовал на протяжении двух верст, между высоких стен, по углубленной дороге, извивающейся на пересеченной местности; с такими выгодными закрытиями, что в них могли поместиться все бухарские скопища, занимавшие накануне высоты, и встретить наш авангард убийственным огнем, не подвергаясь с нашей стороны ни малейшему вреду.

Оценивая по достоинству силу местности, как-то не верилось, чтобы она не скрывала в себе неприятеля.

Выйдя из садов, две роты стрелкового батальона беглым шагом пробежали поляну, разделявшую сады от городя. Третья рота заняла ворота Шейх-Зинде; вторая следовала дальше. Полувзвод стрелков третьей роты быстро выстроился на вершине ворот Шейх-Зинде, и когда генерал Кауфман приблизился к воротам, то приветствовал его громким и дружным «ура!»

Аксакалы и старейшины священного города, стоявшие по [68] сторонам этих ворот, пав ниц, поднесли победителю хлеб-соль и повторили просьбу Казы-келяна и Каты-амина о принятии города в подданство Белого Царя.

Путь от ворот Шейх-Зинде, через базар, до самаркандских ворот цитадели, был уставлен по сторонам самаркандцами, встречавшими командующего войсками с такою непритворною радостью, что можно было думать, что мы вступаем в город, давным давно бывший в семье городов нашего отечества и теперь снова в нее вступивший. Стар и млад низко кланялись, приветливо глядели и дружелюбное «аман» слышалось беспрерывно со всех сторон.

Подъехав к самаркандским воротам цитадели, командующий войсками был снова встречен дружным «ура» стрелков, поставленных на вершине ворот.

Цитадель была пуста; на всем пути, до дворца эмира, не было ни души.

Третье «ура» приветствовало командующего войсками у трона Тамерлана...

Таким образом, древнейший и знаменитейший город Средней Азии, центр мусульманства, Самарканд, гордый своею историческою славою, отворил ворота храбрым и честным нашим войскам.

Бухарские силы бежали. Трон Тамерлана был самым замечательным из наших трофеев. Кроме двадцати одного орудия, взятых на высотах, в цитадели найдено еще два орудия и большое количество снарядов, а также патронов и пороха{12}.

Трон Тамерлана оказался правильно обтесанным куском белого мрамора с синими прожилками. На нем, со времен Тамерлана, восседали повелители правоверных при восшествии на престол.

Дворец эмира был обобран до чиста; кроме глиняных тазов, да оконных рам с разбитыми зеркальными стеклами и нескольких табуретов и скамеек, в нем не нашлось ничего.

К вечеру прибыл в город полковник Абрамов, с главными силами и с арьергардом, которые, вместе с 9-м батальоном, были расположены на открытой площади за городом, по бухарской дороге, впереди бухарских ворот цитадели. [69]

В цитадели размещены были 3-й батальон, четыре нарезных орудия, сотня казаков и рота афганцев.

Командующий войсками, штаб и военный губернатор расположились в ханском дворце эмира.

Обоз прибывал медленно: часть его присоединилась к отряду едва 3-го числа, вечером.

Полагая, что отступление бухарских войск и занятие Самарканда образумят Сеид-Музафара, командующий войсками, приостановив дальнейшее движение войск вперед, послал эмиру Письмо, в котором предлагал Бухаре мир на прежних условиях, но с добавлением требования об уступке территории самаркандского бекства, уплаты издержек похода, признания за Россией всех приобретений, сделанных в пределах Бухарского Ханства, с 1865 года.

В ожидании же ответа от эмира, жителям окрестных мест, входившим в район самаркандского бекства, были разосланы прокламации, гарантировавшие полнейшую безопасность и покой всем, кто изъявит покорность. Жители охотно повиновались. От всех окрестных кишлаков, ежедневно с утра до вечера, стали являться к командующему войсками депутации с дарами и с изъявлением покорности. Каждая депутация, по местному обычаю, предлагала в дар: корову, корзину яиц, кусок соли и несколько лепешек. Командующий войсками отдаривал представителей депутации халатами бархатными и шелковыми, смотря по значению и достоинству каждого из депутатов.

3-го числа был большой прием представителей светской и духовной администрации города Самарканда. Духовенство и аксакалы благодарили командующего войсками за милостивое принятие города под защиту Белого Царя, за доброту войск, не обнаруживавших вражды; обещали внушать народу чувства благодарности и преданности Ак-паше, прося, при этом, об освобождении жителей от натуральных повинностей, и в особенности от военной службы. Командующий войсками, одарив всех аксакалов и мулл халатами, наиболее влиятельным лицам роздал, от имени Государя, серебряные медали. Первая медаль была предложена Казы-келяну, участвовавшему в депутации, явившейся накануне в лагерь, с просьбою о занятии города. Казы-Келян сконфузился, стал благодарить за честь, но вместе с тем и извиняться, что не может принять медали, а тем более носить ее, потому что народ будет на него показывать пальцами, как на отступника от предписаний Корана. [70]

— «Таксыр», сказал он, наконец, командующему войсками, «прикажи мне снять голову, но избавь от медали!

— «Хорошо», отвечал ему командующий войсками, «я разрешаю тебе не носить медали на халате, снаружи; но я хочу, чтобы ты оставил ее у себя и носил на сердце, сохраняя в памяти портрет великодушного доброго Белого Царя, в державе которого находят благоденствие много миллионов мусульман; который никому не отказывает в защите, в покровительстве, в праве сохранять свою веру и исполнять свои религиозные обычаи. Не сам ли ты еще так недавно просил меня принять и Самарканд под защиту Белого Царя?»

После этого Казы-келян просил дать ему медаль, сказав, что он всегда будет носить ее на сердце.

Все другие приняли медали с благодарностью и радостью, и всегда представлялись командующему войсками в медалях.

Казы-келян, при всяком представлении, показывал командующему войсками свою медаль, вынимая ее из маленького кармана, пришитого против сердца на бешмете. Доверие к нашей силе было полное.

Народ ежедневно стекался в город из садов, куда, при известии о нашем движении, удалились семейства самаркандцев со всем своим имуществом. 3-го числа, возле самого лагеря, сарты открыли уже базар. 4-го числа, все лавки в город были открыты и жизнь приняла свой обычный ход.

Более всех радовались нашему вступлению в Самарканд евреи и иранцы. Евреи толпами приходили в цитадель, чтобы выразить чувства радости и благодарности. Солдаты, с своей стороны, особенно дружелюбно относились к евреям. Встретив еврея, солдатик останавливал его и, взяв за веревку, которой они обыкновенно подпоясываются в бухарских владениях, говорил: «чтожь ты не снимаешь веревки, не надеваешь ичигов и нового халата; ведь теперь ты это можешь». Когда кто-либо из русских проезжал по еврейскому кварталу, евреи выходили на улицу и приветствиям не было конца. Дети их встречали проезжих русским «здравствуй».

Казалось, все шло отлично. Победа, одержанная на самаркандских высотах, была торжеством и выражением силы нашего оружия, пред которым отступили многочисленные силы бухарцев, прежде чем решились вступить в рукопашный бой. Сдача Самарканда была торжеством и выражением сознания азиятцев [71] превосходства нашей цивилизации, которой они выразили добровольное желание сделаться соучастниками.

Со всех сторон, депутаты от народа спешили в ханский дворец с изъявлением покорности; войска имели время предаться отдыху, были вне всякой необходимости приводить население только что занятого знаменитого бекства в повиновение. Никто не сомневался, что экспедиция кончена одним молодецким ударом в штыки, одним сильным движением на неприступные высоты Св. Чапын-ата.

Командующий войсками был весьма доволен поведением войск, и 4-го числа отдал по войскам действовавшего отряда следующий приказ:

«Войска, собранные для действий в бухарских пределах! Внезапно поднялись вы с своих квартир, быстро собрались в Ключевом и Яны-кургане. Вы были веселы; у вас был порядок; я любовался вами.

«От Яны-Кургана, в два дня, прошли вы почти 70 верст.

«На самаркандских высотах, неприятель хотел запереть вам дорогу, Сильна была его позиция; но вас она не остановила. Под перекрестным огнем неприятеля, прошли вы болото и молодецки бросились на высоты. Неприятель бежал, оставив в ваших руках 21 орудие.

«Окружив вас со всех сторон, неприятель пытался нанести вам вред в обозе; но и тут встретил дружный отпор.

«На другой день, Самарканд отворил вам ворота. Вы видели, с какою радостью и с каким доверием встречал вас народ на улицах. Ваша сила, ваша честь победила гордых мусульман, и они, без выстрела, отдали знаменитейший свой город.

«Спасибо вам, от мала до велика! Вы вели себя так, как я ожидал; свято и честно исполнили вы долг и присягу Государю Императору. С такими войсками, как вы, везде победа и торжество. Ура! вам, молодецкие войска!» [73]