Семнадцатый год войны — от основания Рима 552 (202 до н. э.)

Новые консулы, Марк Сервилий Гемин и Тиберий Клавдий Нерон, оба желали получить в управление провинцию Африку. Но сенат постановил обратиться с запросом к народу, чтобы народ сам решил, кому руководить войною в Африке. И Народное собрание проголосовало единодушно: Публию Корнелию Сципиону — подтвердив тем самым прошлогоднее еще определение сената, который продлил Сципиону власть до конца войны. Однако же и консулам сенат не препятствовал бросить жребий, [374] и Африка выпала Тиберию Клавдию. Он получил пятьдесят боевых судов о пяти рядах весел и разрешение переправиться за море в случае необходимости. Второму консулу дана была в управление Этрурия.

Свидание Сципиона с Ганнибалом.

Все кругом Карфагена было полно римских солдат и римского оружия, и Ганнибал повел свое войско к Заме, которая находится в пяти днях пути от Карфагена. Оттуда он выслал к вражескому лагерю лазутчиков. Караульные перехватили их и привели к Сципиону. Командующий вызвал военных трибунов и распорядился провести пунийцев по лагерю — пусть глядят, отбросив страх и опасения! Затем, осведомившись, довольны ли они, все ли высмотрели, что хотели, он дал им провожатых и отпустил к Ганнибалу. Их доклад поразил пунийца — не отдельные его подробности, вроде того, например, что лазутчики собственными глазами видели, как прибыл Масинисса с десятитысячным отрядом, но уверенность римлян в своем превосходстве, их дерзкое пренебрежение к неприятелю. И он посылает к Сципиону гонца с просьбою о встрече — по собственному ли почину или по желанию карфагенских властей, сказать не могу.

Сципион принял предложение. Римляне расположились в шести километрах от карфагенян. Между обоими лагерями выбрали совершенно гладкое место, — чтобы исключить возможность засады, — оба полководца появились одновременно и, оставив вооруженный конвой на противоположных концах поля, сошлись ровно посередине, каждый в сопровождении единственного переводчика. Сошлись два величайших полководца не своего только времени, но всех времен и всех народов, какие известны человеческой памяти. Они долго молчали — чувство взаимного восхищения сковало [375] язык обоим, — потом Ганнибал заговорил. Речь его была долгой и откровенной. Он перечислял свои победы и победы врага, сожалел о прошлых ошибках, дивился злой насмешливости судьбы, заставившей его просить пощады и мира у сына того самого консула, который первым из римлян пытался преградить ему путь в первый год войны. Он призывал к благоразумию, но выражал сомнение, способен ли быть благоразумным тот, кому с юных лет беспрерывно и неизменно сопутствует удача.

— Но удача переменчива, — продолжал пуниец, — и лучший тому пример я сам. Давно ли мои знамена стояли между рекой Аниеном и стенами вашей столицы, а теперь я осиротел, лишившись двух братьев, осиротело и мое государство, лишившись двух храбрейших полководцев, Карфаген почти в осаде, а я пытаюсь отвести от него опасность, которою только что сам грозил Риму! Лучше мир, чем надежда на победу, потому что мир — в твоих руках, победа же — в руках богов. Возможно, в этот миг ты с гордостью вспоминаешь о своих силах, но не забывай и о силе судьбы, и о превратностях боя. С обеих сторон будут только мечи и человеческие тела, и кто поручится сегодня за успех завтрашнего сражения? Берегись, как бы в один час не потерять и всего приобретенного раньше, и всех упований на будущее. Конечно, условия мира назначает победитель, но я заранее объявляю, что мы уступаем вам все земли, из-за которых началась эта война: Испанию, Сицилию, Сардинию, все острова между берегами Африки и Италии. Я хорошо знаю, что вы не доверяете пунийскому слову, в особенности после недавних мирных предложений, которые были далеки от искренности. Но теперь мира просит Ганнибал. Имя это да будет вам порукою: никто из карфагенян не захочет отступиться от соглашения, которое заключит Ганнибал, так же точно, как никто не хотел отступиться от войны, которую Ганнибал затеял и развязал, — никто, до той самой поры, пока от нас не отвернулись боги. [376]

Сципион отвечал коротко, сурово и решительно:

— Я отлично сознаю и никогда не упускаю из виду ни человеческую слабость, ни могущество судьбы и ни в коем случае не отвергнул бы просьбы о мире, если бы ты надумал покинуть Италию добровольно, прежде чем римляне переправились в Африку. Но я насильно, чуть не за руку, вытащил тебя из Бруттия и потому никакими обязательствами перед тобою не связан. Тем не менее я был готов вести мирные переговоры и согласился встретиться с тобою. И что же? Оказывается, из прежних условий, которые ваш сенат уже принял, ты исключаешь едва ли не половину, ты милостиво предоставляешь нам то, что уже и так в нашей власти. Стало быть, мир для вас непереносим — так будем же воевать!

Возвратившись к своим, Ганнибал и Сципион приказали готовиться к последней битве, которая определит победителя не на день и не на год, но до скончания времен. Наградою за победу будет не Африка и не Италия, а весь мир.

Битва при Заме.

Назавтра, ранним утром, оба полководца вывели и построили свои войска. Пересказывать их речи, которыми они старались ободрить солдат, нет никакой нужды, ибо легко сообразить, о чем каждый из них говорил: Ганнибал — о своих бесчисленных победах, Сципион — о помощи и заступничестве бессмертных богов, о сокровищах Карфагена, о скором возвращении домой.

На левом фланге Сципион поместил Лелия с италийскою конницей, на правом — Масиниссу с нумидийцами. Середину заняли легионы, йо линия пехоты не была сплошною: между манипулами остались промежутки. Ближайшую к неприятелю часть этих проходов Сципион заполнил легкою [377] пехотою и распорядился: когда в атаку пойдут слоны, пехотинцам расступиться, освободить слонам дорогу и метать дротики с обеих сторон одновременно.

Ганнибал впереди строя выставил восемьдесят слонов — больше, чем в любой из прежних битв. Первую боевую линию, сразу позади слонов, образовала легкая пехота из лигурийцев, галлов, балеарцев и мавров, вторую — карфагеняне, африканцы и отряд македонян, присланный царем Филиппом, третью — италийцы, рлавным образом бруттии. На флангах, как и у римлян, была конница, справа — карфагенская, слева — нумидийская.

К этому разноплеменному сборищу еще раз обратились с призывами и посулами их начальники. Балеарским наемникам они сулили двойное и тройное жалованье, лигурий-ским горцам — тучные поля Италии, галлам — беспрепятственную расправу над римлянами, заклятыми их врагами, маврам и нумидийцам — свержение Масиниссы. А карфагенянам сам Ганнибал напомнил, что они защищают стены родины, алтари и храмы, детей, родителей, жен, могилы предков и что ждет их либо полное истребление и рабство, либо владычество над вселенной — третьего не дано!

Пока звучали эти речи, у римлян вдруг разом взревели все рога и трубы и раздался крик, такой дружный и громкий, что слоны перепугались, повернули и кинулись на своих. В первой линии, в левой ее половине, поднялся переполох; Масинисса мгновенно этим воспользовался, вклинился между пехотою и конницей и тем самым обнажил вражеский левый фланг. Впрочем, нескольким погонщикам удалось направить своих слонов на противника, и эти животные бесстрашно ворвались в римские ряды, но легкая пехота сумела исполнить приказ командующего и засыпала слонов дротиками и копьями, и они помчались назад, топча своих, и обратили в бегство карфагенскую конницу на правом крыле. Таким образом, оба вражеских фланга лишились конного прикрытия еще до начала правильного пехотного сражения. [378]

Это сражение было несчастным для пунийцев с первой же минуты. Впереди у римлян стояли манипулы тяжелой пехоты (легковооруженные, как уже говорилось, заполняли только промежутки между ними). С дружным, согласным криком, легко заглушившим многоязычную разноголосицу в рядах неприятеля, легионеры попросту смяли легкую пехоту Ганнибала. А вторая линия, боясь нарушить свой собственный строй, отказалась принять бежавших под защиту. Тесно сплотившись, карфагеняне, африканцы и македоняне не пропустили их назад и отбросили к обочинам поля, тех же, кто упорствовал и все-таки старался прорваться, убивали без всякой жалости. В результате все пространство перед второю линией оказалось загроможденным трупами и оружием до того густо, что римское наступление остановилось: солдаты спотыкались о мертвые тела и поскальзывались в лужах крови, знамена заколебались, боевой порядок распался.

Сципион приказал отступить и мгновенно переменил построение. Вторую и третью линии римлян он развел по флангам (потому что, бестолково нажимая на первую, они ничем ей не помогали и только увеличивали смятение), раненых отослал в тыл. Вот тогда лишь и вспыхнул настоящий бой, бой между достойными противниками, одинаково вооруженными, равными и воинским опытом, и воинской славою. Но римляне были многочисленнее и бодрее духом — ведь они уже обратили в бегство вражеских слонов, разогнали конницу, истребили легкую пехоту, — а вдобавок в тыл пунийцам ударили Лелий и Масинисса, и эта конная атака сломила последнее сопротивление.

В тот день карфагенян, их союзников и наемников погибло [379] свыше двадцати тысяч и примерно столько же попало в плен. Боевых знамен римляне захватили сто тридцать два, слонов — одиннадцать. Победители потеряли убитыми около полутора тысяч воинов.

Ганнибал ушел живым и невредимым и, возвратившись в Карфаген, известил сенат, что проиграна не только битва, но и война в целом и что нет иного пути к спасению, как искать мира любою ценой.

Мирные переговоры.

Сразу после битвы Сципион захватил и разграбил лагерь Ганнибала и с грузом добычи двинулся к морю, к Утике. Без промедлений посылает он Лелия вестником победы в Рим и сам выходит в море, направляясь к Карфагену; туда же направляется и сухопутное войско под начальством легата Октавия. Римский флот был уже невдалеке от карфагенской гавани, когда его встретил посольский корабль, убранный перевязями красной и белой шерсти и ветвями оливы. На борту корабля находились десять именитых карфагенян. Сципион не дал им никакого ответа и велел явиться в город Тунёт{96}, подле которого римляне собирались разбить лагерь.

В Тунет прибыло посольство уже не из десяти, а из тридцати человек. Ня военном совете все помощники и соратники Сципиона требсгали разрушить Карфаген, но командующий образумил их, напомнив, сколь долгих трудов будет стоить осада и как велика опасность, что плоды этих трудов достанутся не им, если сенат и народ назначат в Африку нового командующего. Пунийцам объявили, что в наказание за вероломство мир будет дарован им на более строгих условиях, а именно: они сохранят не двадцать, а всего лишь [380] десять боевых судов, выдадут всех боевых слонов и новых заводить не будут, не будут впредь воевать ни в Африке, ни за ее пределами без согласия и разрешения римлян, заключат союзный договор с Масиниссою, выплатят в течение пятидесяти лет десять тысяч талантов{97} серебра, предоставят, по выбору Сципиона, сто заложников не моложе четырнадцати и не старше тридцати лет.

Когда послы в Народном собрании изложили эти требования победителей, выступил один из первых граждан, по имени Гисгон, и советовал отказаться от такого унизительного мира. Толпа, разом и мятежная, и трусливая, слушала его с одобрением, но Ганнибал, подбежав к возвышению для оратора, схватил Гисгона за плечи и столкнул вниз. Открытое насилие, невиданное в свободном государстве, возмутило Собрание, народ грозно шумел, и Ганнибал в испуге и раздражении принялся оправдываться.

— По девятому году, — начал он, — я простился с отечеством и был вдали от него тридцать шесть лет. Военному искусству, мне думается, я выучился хорошо, но гражданским порядкам и законам меня должны выучить вы.

Извинившись перед Гисгоном, он еще раз повторил прежние свои доводы, доказывая, что Карфагену необходим мир, какой бы то ни было, хотя бы даже несправедливый.

Послы возвратились к Сципиону и сообщили ему, что Карфаген принимает его условия. Объявляется перемирие на три месяца, чтобы за это время карфагеняне побывали в Риме и сенат подтвердил соглашение, заключенное Сципионом. Сопровождать карфагенских послов Сципион отрядил Луция Ветурия Филона.

Пока пунийское посольство добиралось до Рима, наступил март, срок службы консулов и других высших в государстве властей завершился, а на их место так никто и не был избран. Много раз собирался народ и всякий раз [381] расходился ни с чем, потому что набегали грозовые тучи, гремел гром, сверкали молнии, свидетельствуя, что боги гневаются, а когда боги разгневаны, люди никаких важных решений принимать не должны. Сенат с неописуемым восторгом выслушал Филона, а прием послов отложил до той поры, когда вступят в должность новые консулы.

Выборы состоялись. Консульскую власть народ вручил Гнею Корнелию Лентулу и Публию Элию Пету. [383]