Часть первая.
Кризисы «холодной войны»: история
«Особая» историческая миссия
Весна надежд 1945 года
В общественном сознании многих народов освобождение от фашизма и социализм слились едва ли не в одно понятие. «Полевение» политической жизни произошло практически во всех ведущих странах мира. В июле 1945 г. выборы в Великобритании, несмотря на огромную личную популярность консерватора У. Черчилля, принесли успех лейбористам. Программа новой правящей партии предусматривала национализацию важных секторов экономики. Схожие программы выдвигались на европейском континенте многими другими политическими силами. Почти во всех западноевропейских странах доля голосов, поданных за коммунистов во время выборов, колебалась между 10 и 20 процентами. Это произошло даже в таких чуждых социалистическим лозунгам странах, как Швеция, Голландия, Бельгия и Дания{1}. Установление государственной собственности на основные средства производства — одно из фундаментальных положений теории и практики социализма — уже не рассматривалось как разрушение самих основ жизни. Новые сторонники коммунизма при этом не знали, а скорее всего не хотели знать обо всех «темных» пятнах сталинского режима. В СССР они видели прежде всего силу, которая повергла казавшийся непобедимым нацизм.
Еще более радикальные изменения происходили за пределами Европы. Период революционного подъема переживал Китай. В ходе борьбы с японскими оккупантами коммунисты действовали эффективнее, чем их политические соперники из Гоминьдана, [5] также воевавшие с японцами, и, окрепнув, были уже в состоянии дать отпор правительству Чан Кайши.
В свою очередь Индия потребовала от Великобритании независимости и обрела ее в 1947 г., хотя и ценой расчленения на два государства: мусульманское население древней страны сконцентрировалось в пределах вновь образованного Пакистана.
Своим собственным путем шла Бирма. Страны Индокитая и Индонезия освободились от японских захватчиков, а затем провозгласили независимость и оказали сопротивление попыткам восстановить французское и голландское колониальное правление.
Германия, Япония и Италия пребывали в стане побежденных. От довоенного могущества Франции, страны-победительницы, осталась лишь тень. Существенно девальвировался мировой статус Великобритании в результате нараставшего кризиса экономики и утраты большей части колоний.
Многим, очень многим в те дни казалось, что заря социализма всходит над всем миром. В своем победоносном ореоле СССР реально превратился в мировую евроазиатскую державу, без которой — даже если бы этого очень хотелось — не могла вершиться мировая политика. Кроме искушенных политиков, мало кто задумывался над тем, что Советский Союз был фактически обескровлен. Людские потери были огромны — 27 млн человек. Войной был выбит «цвет» нации — настоящие патриоты, «идеалисты», готовые к самопожертвованию ради государственных идеалов. Генофонд нации оказался серьезно — может быть, необратимо — ослабленным. Колоссальность принесенных жертв была особенно ощутима в сравнении с потерями союзников. Американцы оставили на войне 450 тыс. человек, англичане — 375 тысяч.
Огромный урон понесла советская экономика. 1710 населенных пунктов городского типа и 70 тыс. деревень и селений были разрушены, 25 млн человек потеряли крышу над головой. В той или иной степени ущерб понесли 32 тыс. промышленных предприятий. Подлинно драматическая ситуация сложилась в деревне, в первую же послевоенную зиму пережившей страшный голод. Объем производства в сельском хозяйстве к 1945 г. снизился до 60% довоенного уровня, а в районах, находившихся под немецкой оккупацией, почти наполовину.
Однако, несмотря на огромные потери и разруху, Сталин уже на завершающем этапе войны сделал свой выбор. По его мнению, [6] теперь и только теперь через распространение сферы влияния Советский Союз мог приобрести статус мировой сверхдержавы. С этой целью, по его замыслу, освободительная миссия Советской Армии в Восточной Европе должна была завершиться утверждением гам полнокровной социалистической модели. Беседуя в 1944 г. с югославским коммунистом М. Джиласом, Сталин заявил об этом более чем откровенно: «Эта война — не то что в прошлые времена.. Тот, кто захватил территорию, устанавливает на ней свой общественный строй. Каждый устанавливает свою систему, если его армии достаточно сильна, чтобы сделать это. Иначе и быть не может »{2}.
Объяснимое стремление победителя в максимальной степени воспользоваться плодами победы трансформировалось в необоснованные претензии. Необоснованными потому, что если не брать в расчет военную мощь, подлинной сверхдержавой в тот момент Советский Союз, при всем своем морально-политическом авторитете, не являлся. В подобных условиях решение поставленной задачи неизбежно должно было сопровождаться не только сверхперенапряжением и без того истощенных собственных ресурсов, но и принуждением потенциальных союзников к навязываемой модели хозяйствования.
Однако эта устремленность Советского Союза не являлась догматическим выполнением ленинской программы мировой революции, как может показаться на первый взгляд. Тем более ее трудно оценить и как прагматическую, точно соизмеряющую поставленные цели с имеющимися возможностями, а главное — с целесообразностью.
Скорее это было очередным проявлением парадоксальной исторической судьбы России, когда ради решения директивно возложенных на себя мессианских задач приносилось в жертву обустройство, налаживание собственной внутренней жизни.
Экскурс в историю
Отечественная история полна примеров жертвенности и лишений, принесенных народом на алтарь имперских целей, нередко ради «облагодетельствования» человечества.
В течение XVIII столетия пространство России, прежде всего в результате военных действий, увеличилось на 104 тыс. кв. км, в том [7] числе в европейской России — на 25,6 тыс. кв. км за счет территорий, отвоеванных у Турции, Польши и Швеции.
Основное население присоединенных местностей составили близкие русским белорусы и украинцы. Однако в состав Российской империи одновременно вошли финны, поляки, балтийские немцы, латыши, литовцы, татары, евреи — народы с самобытной историей. В случае неудачного решения крайне сложных задач по экономическому и духовному сближению с ними вновь присоединенные местности могли только ослабить Россию. Забегая вперед, можно констатировать, что именно так в конце концов и произошло.
Форсированная внешнеполитическая деятельность России в XVIII столетии, главным инструментом которой являлась армия, хотя и была на первый взгляд успешной, тяжко отразилась на жизненных силах государства. Одним из основных тревожных симптомов стало настойчивое, целеустремленное уклонение населения от уплаты податей (налогов). В различных местностях России, даже в Москве, недовольство широких масс населения проявлялось в стихийных бунтах, благодаря чему Пугачевское восстание приняло обширные, угрожающие для государства размеры.
На фоне бурного роста городов, внешней пышности двора, во многом показного поощрения Екатериной II науки и культуры, что так резко отличало XVIII век от XVII, простой народ оставался беден, невежественен, плохо защищен от произвола властей и собственных хозяев, владевших огромным количеством крепостных.
Победы и завоевания России, выдвинувшие ее в ряд мировых держав, одновременно вызвали рост недоверия и недоброжелательности к ней других ведущих государств, готовность совместно противодействовать дальнейшему усилению России.
После победы русских войск в войне с Турцией 1787–1790 гг. (справедливости ради не стоит забывать, что войны с Турцией в XVIII в. Россия вела в самом тесном союзе с Австрией) европейские державы пришли к соглашению не позволить России воспользоваться плодами своих побед. С этой целью сформировался союз в составе Англии, Пруссии, Австрии и Турции, к которому готовились примкнуть также Голландия, Испания и Королевство обеих Сицилии. Над Россией нависла угроза коалиционной войны, от которой ее спасла лишь разразившаяся во Франции революция, сплотившая феодальные монархии против более опасного «идеологического» врага. [8]
Таким образом, на исходе XVIII столетия как по внутренним, так и по внешним причинам Россия нуждалась в длительном мире и в продолжительном восстановлении сил. Однако в следующем столетии ее военная активность стала еще более напряженной. В XIX веке Россия вела 15 внешних и 3 внутренних войны, которые длились в общей сложности 67 лет. Если же учесть, что русским войскам приходилось действовать одновременно на различных театрах военных действий, получается, что в одном только столетии военные действия заняли 124 года.
Войны, проведенные Россией в XIX веке, могут быть подразделены в основном на три типа: за упрочение и расширение границ России на Кавказе и в Средней Азии; за включение в сферу своего влияния народов, проживающих на Балканском полуострове; за поддержание баланса сил в Европе.
Российскому народу достигнутые победы мало что принесли, хотя и доставались очень дорогой ценой.
К примеру, освоение среднеазиатских владений шло с большим трудом. К концу XIX века русское население там составило только 9% от общего числа проживавших. Внедрявшаяся система управления, характеризовавшаяся многоначалием при одновременной атрофии власти и фактическом бесправии подавляющей части населения, не только нуждалась в собственном коренном преобразовании, но и не учитывала местные особенности, что в дальнейшем привело к серьезному осложнению внутриполитической обстановки.
Присоединение Северного Кавказа породило еще большие управленческие сложности. Крайне сложный в этнографическом отношении состав населения, различные вероисповедания, резкие отличия в нравах и традициях, своеобразный исторический путь, пройденный разными северокавказскими народами и народностями, — все это требовало величайшей осторожности при ломке существовавших укладов жизни. При этом же сами русские порядки служить образцом, особенно в судебной и полицейской сферах, не могли.
Не менее парадоксально складывались отношения России с европейскими государствами: чем бескорыстнее вмешивалась Россия в их дела, тем с большим недоверием относились к ней соседние страны, тем охотнее объединялись они в союзы антироссийской направленности.
Вынеся на своих плечах главную тяжесть войны с Францией в 1798–1799, 1805 г., 1806–1807 и 1812–1814 гг., освободив Австрию [9] и Пруссию от наполеоновской зависимости, Россия фактически оказалась проигравшей стороной: сразу после победы над Францией в 1814 г. Англия и Австрия заключили союзный договор с Францией, направленный против России.
«Вознаграждением» за принесенные в этих войнах жертвы стало присоединение к России Варшавского герцогства по решению Венского конгресса. Однако поляки, всегда ощущавшие отчужденность от русских, особенно из-за разницы в вере, не признали этого решения, что подтвердили восстания 1830 и 1863 гг.
В свою очередь венгры не забыли о подавлении венгерского восстания 1848 г.
Российские амбиции часто встречали неожиданное противодействие даже государств Балканского полуострова, которые подобно Греции, Румынии, Сербии и Болгарии получили независимость при помощи Российской армии. Едва окрепнув, они начинали проводить самостоятельную внешнюю и внутреннюю политику, нередко вопреки позиции России.
Известный в XIX веке русский историк С. Татищев писал об этом так: «В силу своего исторического призвания Россия освобождала одну за другою христианские народности Балканского полуострова, находившиеся под господством турок. Ей, и ей одной, обязаны свободою и Румыния, и Сербия, и Греция, и, наконец, Болгария.
Но, вглядываясь в отношения, установившиеся между державою-освободительницею и молодыми государствами, ею же созданными, нельзя не отметить того поразительного по своему постоянству явления, что, по мере достижения независимости каждой из упомянутых стран, русское влияние в них постоянно падало, и новообразованные государства становились часто в положение даже враждебное России, которая таким образом освободительную миссию свою совершила в явный ущерб себе и своему политическому воздействию на судьбы Востока»{3}.
Несмотря на идеалистичность и нерасчетливость российской политики во многих случаях, в ней Запад видел лишь стремление России включить освобождаемые местности в сферу своего влияния. Это впечатление поддерживалось нередко откровенным, нетактичным вмешательством России во внутреннюю политику новообразованных государств. Примеры тому — попытки по своему вкусу избирать правителей в Молдавии и Валахии, жестко контролировать [10] основные звенья управления воссозданной Болгарии и ряд других.
Росту симпатий к России не способствовали и чрезмерно прямолинейные попытки внедрения в освобожденных странах основных методов хозяйствования по российскому образцу. Весьма характерно в этом отношении донесение русского представителя в Дунайских княжествах Северина послу в Стамбуле Булгакову от 1786 г., в котором говорилось, что все в Бухаресте «приступили к Северину с вопросом, «примечая, что с тех пор, как наш двор стал стараться о блаженстве их земли, она хуже стала»{4}.
Налицо исторический парадокс: огромные финансовые траты России на благоустройство жизни других народов приводили к тому, что собственное население ослабевало и скудело, в то время как «облагодетельствованные» находили, что эти заботы не приносят им пользы.
Наконец, немалый ущерб России в этот период нанес существенный для отечественной политики «субъективный фактор» — непоследовательность, «зигзагообразность», чрезмерная зависимость от предпочтений и симпатий конкретного правящего лица, отпугивавшая многих ее потенциальных союзников. Так, выдающийся государственный деятель Австрии XVIII столетия Кауниц, выражая свои опасения в целесообразности полагаться на Россию, считал, что поскольку «политика этого государства истекает не из действительных его интересов, но зависит от индивидуальною расположения отдельных лиц, то невозможно строить на ней продолжительную систему»{5}.
В целом военно-политическое вмешательство в дела Европы не принесло России пользы. Печальным признанием этого послужила предсмертная «Записка о политических соотношениях России» министра иностранных дел К. В. Нессельроде, датированная 11 февраля 1856 г. В ней старый канцлер пишет о необходимости «разрыва» с политической системой, которой держались сорок лет; о том, что на первое место следует отныне ставить не «обязанность отстаивать, хотя бы с оружием в руках, условия европейских трактатов и частных соглашений, заключенных нами с некоторыми державами», но «требования русских интересов». Наконец, в ней заявлялось о «неотлагаемой необходимости заняться своими внутренними делами и развитием своих [11] нравственных и материальных сил. Эта внутренняя работа является первою нуждою страны, и всякая внешняя деятельность, которая могла бы тому препятствовать, должна быть тщательно устранена»{6}.
Характерно, что все это канцлер осознал лишь в отставке. Во время же своей многолетней службы, как верный слуга трона, он проводил прямо противоположную политику.
Мессианское наследие
Россия так и не сумела избавиться от инерции этой политической традиции. В привычной исторической колее, несмотря на заявленную идеологическую несовместимость с прошлым, оказался и Советский Союз, что с особой очевидностью проявилось после Второй мировой войны.
В первые послевоенные годы к своей «мессианской» роли готовилась и другая держава-победительница — Соединенные Штаты Америки, которые, в отличие от Советского Союза, к концу войны действительно превратились в полноценную сверхдержаву — в экономическом и военном отношениях.
В экономике США, бывших основным поставщиком и финансистом всей победоносной коалиции, в годы Второй мировой войны произошел невиданный скачок: потенциал мощностей промышленности вырос на 50%, производство ее продукции увеличилось в два с половиной раза, а сельскохозяйственное производство выросло на 36%{7}. Между экономиками Советского Союза и Соединенных Штатов в первые послевоенные годы существовал огромный разрыв, который может быть приблизительно оценен как 1:5. Без учета СССР промышленное производство США превосходило производство всех других стран мира вместе взятых{8}.
В сложившихся условиях появление у США атомной бомбы имело символическое значение, свидетельствовавшее о неоспоримом мировом лидерстве этой страны.
Американские руководители ясно осознавали огромное превосходство США над СССР. Вновь избранный президент США [12] Г. Трумэн однозначно огласил это на весь мир: «Мы вышли из этой войны как самая мощная в мире держава, возможно, самая могущественная в человеческой истории»{9}. И подобное заявление не было чрезмерно претенциозным. Сложившееся положение, к примеру, прекрасно понимал и У. Черчилль, который в порыве откровенности как-то сказал американскому послу в Москве Гарриману: «Центром власти теперь является Вашингтон»{10}.
В Соединенных Штатах, как и в Советском Союзе, уже в годы войны велись интенсивные приготовления к тому, чтобы во всеоружии встретить революционные изменения, которые война породила в мире. Мотивы традиционного господства: экспорт капитала, контроль над иностранными рынками, обладание источниками сырья, завоевание военных позиций — были для вашингтонской политики уже узки.
Соединенные Штаты почувствовали себя в силах перестроить по своему образу и подобию если не весь мир, то по крайней мере его значительную часть. Решению этой задачи способствовало всевозрастающее единство мирового развития — неизбежный результат роста экономики, развития коммуникаций и современных средств связи.
В самих США господствовало всеобщее убеждение в превосходстве своей страны над всеми другими. Подавляющая часть населения была вдохновлена амбициозной целью вашингтонских политиков руководить миром. Все, что теперь не вписывалось в американский «стандарт», стало отвергаться с порога.
Идеологическая программа нового «крестового похода» против Востока была сформулирована в знаменитой речи У. Черчилля в Фултоне в марте 1946 г. Начав с утверждения, что Соединенные Штаты находятся на «вершине мирового могущества», Черчилль далее изложил свою генеральную стратегическую концепцию. Хорошо, говорил он, что атомная бомба находится в руках американцев: никто не смог бы спать спокойно, если бы «временная монополия на обладание этим ужасающим оружием» была захвачена «каким-либо коммунистическим или неофашистским государством». К тому дню, когда эта монополия может быть утеряна, США необходимо гарантировать себе «обладание таким превосходством, такой ужасающей мощью», которые [13] бы предотвратили саму возможность использования кем бы то ни было другим этого оружия. В то же время необходимо защищать повсюду в мире «великие принципы свободы и прав человека, которые являются общим историческим наследием англоязычного мира». Этой фразой Черчилль недвусмысленно отводил роль мирового правящего центра Западу, прежде всего США и Великобритании.
Выводом отсюда последовало предложение, которое Черчилль объявил основной целью своего визита за океан, — создание широкой ассоциации Британской империи и Соединенных Штатов, причем не только в политической, но и в военной сферах.
Необходимо спешить — «времени осталось мало». «Никто не знает, — говорил Черчилль, — что Советская Россия и ее международная организация намерены предпринять в ближайшем будущем и каковы те пределы, если они вообще есть, в которых будет развертываться их экспансия и их стремление к вербовке новых сторонников». Здесь он произнес фразу, которой суждено было стать знаменитой: «От Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике опустился над Европейским континентом железный занавес». Вслед за описанием так называемых «полицейских режимов», которые утверждались и действовали за этой завесой, последовало еще более грозное предупреждение: «Вдали от русских границ пятая колонна коммунистов ведет свою работу она представляет собой нарастающую угрозу для христианской цивилизации».
Черчилль не утверждал, что Советский Союз хочет войны, но отмечал, что СССР желает воспользоваться «плодами войны и получить возможность неограниченного распространения своего могущества и своей доктрины». Поэтому никакое умиротворение, по его мнению, невозможно. Это замечание звучало особенно вызывающе: оно содержало аналогию между СССР 1946 г. и Германией 1930-х гг.{11}, аналогия, которую позднее Черчилль проводил еще более недвусмысленно.
Противостояние
Напряженность в стане победителей нарастала. Постепенно она приобретала черты враждебности. Две сверхдержавы уже не стеснялись во взаимных обвинениях, не скрывали раздражения. [14]
На Западе это противостояние очень точно и образно охарактеризовали как «холодную войну». Без прямого вооруженного конфликта, которого «два мира — две системы» смогли избежать. Но с изощренным противоборством дипломатов, разведок и контрразведок, соревнованием экономик и культур, самого образа жизни.
Американский президент Г. Трумэн окончательно избрал идеологическим фундаментом своей политики положение, выдвинутое Черчиллем в Фултоне. Мир представлялся ему ареной, на которой разворачивался конфликт между силами добра и зла, то есть между «свободными обществами» и «обществами угнетения». Это было не просто провозглашением политической линии — это было объявлением крестового похода. Политические свободы Трумэн связывал со «свободным предпринимательством», то есть с капитализмом. Более того, именно он впервые стал утверждать, что «мир в целом должен принять американскую систему», иначе она не сможет уцелеть и в самой Америке{12}. Новая «доктрина Трумэна» обязывала Соединенные Штаты немедленно вступать в бой с любым революционным движением, любой попыткой социалистического переустройства, любыми притязаниями Советского Союза.
Были отброшены различные проекты кредитования Советского Союза. Наиболее влиятельные экономические и дипломатические советники, в том числе и посол Гарриман, однозначно выступили против этого проекта. При этом Гарриман был одним из тех американских деятелей, кто яснее прочих представлял себе масштабы чудовищной нужды, царившей в СССР после войны. Более предпочтительным он считал предоставление американских займов малыми дозами, и всякий раз на условиях выполнения правительством Москвы тех или иных политических требований. Другие советники строили планы еще более энергичного экономического давления.
Эта закулисная сторона дела была известна советскому руководству. Тем не менее Сталин вновь и вновь возвращался к вопросу о возможном кредитовании, отдавая себе отчет в тяжелой экономической ситуации в стране. Даже в апреле 1947 г., когда Сталин встречался с новым американским государственным секретарем Маршаллом, он кратко заметил, что советская просьба о кредите остается без ответа в течение вот уже двух лет. После первых весьма скромных сумм СССР больше не получил ни одного доллара. [15]
Отсутствие кредитов делало еще более острой проблему получения репараций с Германии, и в этом отношении Советский Союз, начиная с Потсдама, сталкивался с нараставшим сопротивлением Запада. Не встречая затруднений при получении репараций из своей зоны оккупации в Германии, Советский Союз не получил практически ничего из западных зон, несмотря на обязательства, принятые в Потсдаме его союзниками.
Однако подлинным камнем преткновения между Москвой и Западом стал так называемый «план Маршалла», который был призван устранить разительную диспропорцию между американским богатством и бедственным положением Европы.
5 января 1947 г. американский государственный секретарь Дж. Маршалл выдвинул идею выделения значительных финансовых ресурсов на цели восстановления европейских стран. Средства должны были предоставляться частями в течение ряда лет. Советскому правительству было предложено провести совместное обсуждение необходимых шагов, которые создали бы благоприятные условия для реализации американской инициативы. По «плану Маршалла», реализация всех проектов зарубежной экономической помощи должна была находиться под международным, а фактически — американским контролем.
В Вашингтоне этот план рассматривался как достаточно эффективное средство экономического давления на Советский Союз. Дело в том, что в Ялте и Потсдаме стороны пришли к соглашению: Германия будет выплачивать репарации в виде оборудования, промышленных станков и машин, легковых автомобилей, грузовиков и строительных материалов регулярно — в течение пяти лет. Особенно важны были эти поставки для советской химической и машиностроительной промышленности, нуждавшихся в модернизации. Международному контролю репарации не подлежали.
Однако с помощью «плана Маршалла» британское и американское правительства хотели приостановить репарации Советскому Союзу и странам Восточной Европы, а взамен предоставить международную помощь, основанную не на двусторонних соглашениях, а на международном контроле.
Подобная ситуация была для Советского Союза абсолютно неприемлемой. В конечном счете она могла привести к утрате советского контроля над Восточной Европой, поскольку коммунистические партии, уже утвердившиеся в Румынии, Болгарии, Польше, Чехословакии и Венгрии, были бы лишены экономических [16] рычагов власти. О подобных намерениях Запада в Москве стало известно из докладной записки одного из наиболее ценных агентов советской разведки Д. Маклина.
Вполне прогнозируемый отказ Советского Союза от участия в «плане Маршалла» не обескуражил Вашингтон. Приглашение участвовать в этом плане было разослано всем странам Восточной Европы. Некоторые из них, к примеру югославы, сразу же отказались. Однако поляки и чехословаки, напротив, проявили заинтересованность в приглашении. Им было заявлено, что присоединение к «плану Маршалла» будет рассматриваться в СССР как враждебное действие. В конце концов все страны Восточной Европы образовали с Москвой единый фронт.
Один из основных авторов «плана Маршалла», Дж. Кеннан, считавшийся ведущим американским экспертом по СССР, опубликовал в те дни статью, которой также суждено было стать знаменитой{13}. Вместо подписи он поставил одну лишь букву «X», однако вскоре его авторство было раскрыто. Кеннан предлагал не просто «сдерживать» Советский Союз. Он пришел к выводу, что Соединенные Штаты не должны ограничиваться удержанием своих позиций: оказывая на СССР жесткое давление, они могли бы привести в действие такие пружины, которые вызвали бы его крах или по крайней мере ослабление.
Со второй половины 1947 г. термин «холодная война» прочно обосновался в политическом словаре мира. После введения в действие «плана Маршалла» отношения СССР с его бывшими союзниками по антигитлеровской коалиции быстро эволюционировали в сторону открытой враждебности. В марте 1948 г. перестала функционировать четырехсторонняя контрольная комиссия стран-оккупантов, уже находившаяся в кризисном состоянии. В июне в западных частях Германии была осуществлена сепаратная денежная реформа, а немного спустя французы согласились слить свою оккупационную зону с англо-американской «Бизонией». В результате разразился острый Берлинский кризис 1948 г., из которого Советский Союз вышел если и не побежденным, то далеко не победителем.
Психологическая атмосфера, создавшаяся в результате Берлинского кризиса, облегчила создание западного альянса, направленного против СССР. Экономический союз, рожденный в рамках «плана Маршалла», быстро превратился в политический и [17] военный блок. 4 апреля 1949 г. США и Канада вместе с десятью западноевропейскими странами подписали Атлантический пакт. Говорилось, что это договор об обороне. Но любой союз является оборонительным только для его участников. Именно так и расценили ситуацию в СССР.
Европа оказалась разорванной надвое.
В мае 1949 г. была принята конституция сепаратного западногерманского государства — Федеративной Республики Германии, которая к лету имела уже и свои правительственные органы. В ответ СССР в октябре создал в своей зоне другое немецкое государство — Германскую Демократическую Республику.
Снова европейский континент, который лишь недавно был театром разрушительных сражений, стал ареной противостояния двух враждебных блоков.
СССР вступил в оказавшуюся для него смертельной схватку со всем западным миром.