2. С честью и со славой

Эпоха образования русской регулярной армии, берущей своё начало от двух петровских полков — Преображенского и Семеновского, ознаменовалась многочисленными походами войск нашего Отечества в иноземные края. Русская военная сила как бы прорубала «окно в Европу», защищая жизненные интересы государства. На древних камнях европейских народов и селений кровью своей запечатлели петровские полки мужество молодой русской армии и ее преданность Родине.

Только в течение восьми лет на долю, скажем, семеновцев выпала честь принять участие в походах к Данцигу, Копенгагену, десантироваться на берег Швеции, ступить на землю Померании. Один из участников этих кампаний Северной войны против Швеции вспоминает: «Приказание о походе к Копенгагену получено Семеновским полком 27 июня. На галерах отслужили молебен в память Полтавской битвы, и через день перешли к деревне Вармюнде, откуда попутным ветром понеслись на полных парусах к столице Дании. Вскоре галеры Семеновского полка были уже в Копенгагенской гавани. Жители города радостно встретили русских, не хотели брать за продукты денег с них и называли их своими избавителями».

Два с половиной месяца пробыли семеновцы в столице союзной Дании участниками празднеств всякого рода и свидетелями славы Петра, предводительствовавшего там соединённым флотом четырёх главных держав Европы. [12]

В результате своей победы над Швецией Россия заняла одно из первых мест среди европейских стран. «Мы, — говорил Петр, — от тьмы к свету вышли и которых не знали в свете ныне почитают».

В Семилетнюю войну русская армия поставила на колени пугало в прусском мундире и ботфортах — короля Фридриха II. Во время этой войны русские солдаты исходили вдоль и поперек Восточную Пруссию, Померанию и Бранденбург и внушили немцам трепетное уважение к оружию России.

История сохранила нам драгоценный документ той эпохи — «Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков (1738–1793)». Этот широко известный труд Болотова является одним из основных мемуарных материалов для изучения русского общества XVIII века. Особенный интерес вызывают сейчас те главы записок автора, где он повествует о своём участии в Семилетней войне. В то время Андрей Болотов был офицером Архангелогородского полка.

Болотов вспоминает о смотре русских войск перед вступлением в Пруссию: «На всех солдатах воткнуты были в шляпы зеленые древесные ветви для предвозвестия будущих побед, которые они одержат над неприятелем... Не можно довольно изобразить, какие разные чувства впечатлевало зрение шествия сего».

Передовой русский офицер, каким, несомненно, был Андрей Болотов, отдавал себе отчёт в огромном значении войны с Пруссией. О чем думал он и его товарищи — офицеры российской армии XVIII века в эти мгновения? Вот мы «идем на войну и отправляемся из Отечества в страны чуждые, отдалённые и вражеские; идём терпеть нужды, проливать кровь и умирать за отечество... Всеобщее предубежденье о храбрости и непобедимости наших войск, льстящая надежда, что неприятелю никак против нас устоять не можно..., бессомненная надеянность, что мы его победим, сокрушим и возвратимся с славою, покрытые лаврами, ободряла... сердце и оное наполняла огнём военной ревности, толь много помогающий нам охотно и без скуки переносить все военные труды и беспокойства».

Вступление русских авангардов в Пруссию произошло в июле 1757 г. Передовые части дошли до первого прусского местечка Столупенен. Генерал Ливен отправил в разведку партию, состоявшую из конных гренадеров-нарвцев и рязанцев, да сотни чугуевских казаков под [13] командой майора де ля Рюа. Тогда-то и произошёл тот случай, который стал широко известен в русской армии и дал многим русским офицерам пищу для размышления о правилах поведения на чужой земле. Партия эта была разбита. «Сего может бы не произошло, — замечает Болотов, — если б отправлен был с оною не француз, а россиянин... Сей негодный офицер не успел отъехать от Столупян мили три вперёд, как не видя нигде неприятеля, наиглупейшим образом возмечтал себе, что его нет нигде и близко, и потому, расположась в деревне Кумелен, начал себе гулять и пить и не только сам, но дал волю в таком же пьянстве и в других роскошах упражняться и всем своим драгунам, так, как бы были они в какой-нибудь дружеской земле и не имели причины ничего опасаться».

Пруссаки, внезапно напав на партию, захватили её врасплох и принудили к отступлению. Русские офицеры были возмущены поведением де ля Рюа. В самых энергичных выражениях возмущается Болотов его преступным отношением к воинскому долгу, понимая, что на вражеской земле необходима тройная бдительность. «Слух о сем несчастном приключении, — пишет Болотов, — распространился тотчас у нас по всему лагерю. Все были крайне недовольны нашими драгунами, а майора ругали и бранили все без всякого милосердия».

Де ля Рюа понес заслуженное наказание. Его разжаловали в солдаты и отдали под суд, а вахмистр его команды Дрябов, который проявил храбрость и распорядительность, был произведён в поручики. Этот эпизод многому научил русских офицеров действующей армии.

Русская армия двигалась в глубь Пруссии. Сражение при Гросс-Егерсдорфе, операции в Померании и Бранденбурге, осада Кюстрина, битва при Пальциге, сражение при Кунерсдорфе — таковы славные вехи пути русских войск к торжеству над королём-агрессором Фридрихом II. Многие прусские селения были тогда опустошены, но «во всей армии, — вспоминает Болотов, — говорили тогда, что причин к таковому опустошению подали сами прусские жители; что всем им манифестами от нашего фельдмаршала публиковано было, что они оставлены будут с покоем, если только сами не станут предпринимать никаких неприятельских действий, но что они слушались более своих войск, кои им велели при всяком случае нас тревожить и причинять нам всякий вред». [14]

Несомненный интерес представляют воспоминания Болотова о жизни русских офицеров в Кенигсберге. Болотов, по натуре своей, безусловно, скромный и честный человек, строгих нравственных правил, гневно осуждает тех своих товарищей, которые поддавались соблазнам чужого города с его легкодоступными развлечениями. Он с презрением отворачивался от тех местных жителей, которые пытались предложить ему дешевые утехи.

Одним из обстоятельств, — пишет Болотов, — «удержавшим меня от распутной жизни, было то, что не успел я смениться с караула, как на другой день после того случилось мне видеть погребение одного молодого офицера, стоявшего тут до нас другого полка и умершего наижалостнейшим образом от венерической болезни, нажитой им во время стояния в сем городе. Сие зрелище, также всеобщая молва и удостоверения от многих, что никто почти из офицеров, упражнявшихся в таком же рукомесле, целым не оставался, но все какой-нибудь из гнусных болезней сих сделались подверженными, впечатлело в сердце моем такой страх и отвращение, что я тогда же сам в себе положил наивозможнейшим образом от всех тамошних женщин убегать, как от некоего яда и заразы, страшиться и остерегаться».

В 1452 г. маркграф Фридрих-Железные зубы выстроил на одном из островов реки Шпрее замок, ставший оплотом Бранденбурга, а впоследствии центром столицы Пруссии — Берлина. В 1760 г. русские войска выбили эти железные зубы из ненасытной прусской глотки. У стен города стояли русские полки в ожидании сигнала к штурму. «Невозможно довольно описать, с какой нетерпеливостью и жадностью ожидали войска этой атаки: надежда у каждого на лице обозначалась», — писал в реляции генерал Чернышев. Берлин капитулировал, и русские отряды вошли в город.

Из многочисленных источников известно, что русские солдаты вели себя — как и подобает победителям — гордо, с достоинством, ничем не запятнав своей воинской чести.

Что же касается саксонских полков, сражавшихся тогда на стороне России, то они грабили город и, как замечает очевидец, «подобно сумасшедшим устремились в Шарлотенбургский дворец, истребляя всё, что им попадалось на глаза».

По этому поводу Болотов свидетельствует, что именно русские части поддерживали в городе порядок, ограждая жителей от грабежей и насилий. [15]

Знаменитый французский писатель Вольтер писал в Петербург Шувалову: «Ваши войска в Берлине производят самое благоприятное впечатление».

В городе воцарилось спокойствие, и, рассказывая о распоряжении русских властей, Болотов с лёгкой улыбкой сообщает, что вполне справедливо было приказано «берлинских газетиров наказать прогнанием через строй за то, что писали об нас очень дерзко, обидно и лживо».

Отшумели битвы Семилетней войны, возвратились домой на родину солдаты и офицеры русской армии. Но уже где-то в грядущих десятилетиях вспыхивали кровавые зарницы сражений с наполеоновской армией. Прошло пятьдесят два года, и разразилась Отечественная война 1812 года.

Вот перед нами лежит пожелтевшая тетрадь «Дневник русского офицера». В ней нет конца, и автор её неизвестен. Он начал вести свои записи сто тридцать три года тому назад, когда полчища императора французов вторглись в пределы России. В то время писали еще гусиными перьями, и мы с волнением пробегаем эти бисерные строки, открывающие нам душу молодого русского офицера, наполненную чувством гордости за свою великую армию, разбившую Наполеона.

На 60-й странице этого рукописного дневника сказано: «Занимаю пикет на Рейне. Подле меня понтонный мост на Фер-Луи, островок с цитаделью, которую французы забыли занять, наша кавалерия и егеря уже переправились. Сидя у огонька, гляжу на Рейн, уже подернутый льдом, как бы нарочно облекшийся в эту одежду для нежданных гостей Севера! Какое обширное поле открывает этот вид для мыслей, чувствований, умствований! Два года назад беззаботно резвился я в Москве, год назад скользил по Неману и наконец охраняю переправу через Рейн! Ночью подъехал ко мне командир 20-го егерского полка Капустин. Сказал, что заблудился, озяб, просил чего-нибудь выпить. У меня был ром, согрели чайник и роспили пунш на рейнской воде...»

С победой шли русские полки через Европу, внушая всему миру уважение к военному могуществу России и самоотверженности сынов её народа, не покорившегося иноземному игу. Тогда русская армия спасла неблагодарную Пруссию от наполеоновского ига. Во второй раз войска нашего Отечества вступили в Берлин.

Жители города не могли не оценить военных трудов солдат и офицеров той армии, которая положила конец притязаниям Наполеона на мировое господство и пришла [16] в Центральную Европу, чтобы окончательно сломить его могущество.

Вскоре в Берлин пришло известие, что русский отряд, численностью лишь 1 300 человек, занял Гамбург. По этому поводу берлинские газеты писали, что, с тех пор как стоят крепостные стены города, Гамбург не испытывал такой радости, как в день оккупации русскими войсками.

Подобные отзывы печати сильно не нравились в тех немецких резиденциях, где царствовали на правах вассалов Наполеона короли, князья и герцоги Рейнского союза. В западно — и южно-германской прессе стали появляться описания «ужасных зверств, чинимых русскими и в особенности казаками».

По этому поводу небезынтересно следующее газетное сообщение, появившееся в Берлине 25 марта 1813 г. Шедший по улице города берлинец, по имени Гизеке, встретился случайно с бравым урядником — казаком с Дона, в котором тотчас же узнал того человека, который в начале февраля в окрестностях Мариенвердера вместе с другими товарищами-казаками вёл двух пойманных неприятельских солдат и подгонял их пинками. Гизеке с помощью переводчика спросил урядника, за что он бил тех двух солдат. Казак сначала посмотрел удивлёнными глазами на вопрошавшего, а потом, нахмурив брови, сказал: — когда наш брат, нижний чин, возьмёт у здешнего жителя мешок овса для своей лошади, каравай хлеба для себя или курицу, то за это его наше начальство приказывает наказать. Они же, эти два солдата, несли в своих котомках святотатственно похищенные в России из храма божьего священные сосуды. Как же их не поучить кулаком!

На второй вопрос Гизеке, почему же казаки в таком случае не прикончили своих пленных шашками, урядник ответил гордым тоном:

— Шашка не для того, чтобы убивать человека, если он не может сопротивляться, нельзя пятнать шашку, она — оружие благородное.

Газета сопроводила ответ простого донского казака следующим примечанием. «Суждения этого казака дают богатый материал для серьёзного размышления. Врождённое рыцарское понятие о воинской чести ставит его на много ступеней выше равных ему по социально-профессиональному положению представителей других культурных народов». Даже при скрытом недоброжелательстве к русским, основанном на памяти о поражении пруссаков [17] в Семилетней войне, немецкая газета не могла скрыть фактов образцового поведения русских войск.

Русский офицер Жиркевич, участник похода в Центральную Европу, вспоминает любопытную деталь, характеризующую провокационное стремление иных людей очернить русскую армию в глазах населения.

В одном из французских селений Жиркевич стоял на квартире у некоего помещика, который сперва не показывался, а потом однажды вбежал в комнату и закричал: «Русские грабят церковь!» Жиркевич тотчас побежал к церкви. Его остановил священник и сказал: «Что же вы хотите делать? Вы одни, а их там очень много!» Жиркевич вбежал внутрь церкви: «В ту же минуту, — как пишет офицер, — он увидел человек десять, бросившихся мимо главного алтаря к окнам. Но они не смогли удрать. К счастью и чести нашей русских здесь ни одного не было, а оказались одни баварцы. Поступок мой удивил священника, и он впоследствии рассказывал прихожанам об этом факте, рисуя русскую армию в самом лучшем виде».

Наконец, русская армия вступила в Париж! Она произвела на жителей города исключительное впечатление. Офицер Семеновского полка Казаков вспоминает, что когда семеновцы проходили по парижским бульварам, то слышали, как парижане говорили, будто у всех русских под мундирами кирасы, так их поражала выправка каждого солдата. «Парижане, — пишет Казаков, — были очень дружны с русскими, а с пруссаками и баварцами — на ножах».

После окончательного разгрома Наполеона недалеко от Парижа, возле селения Вертю, произошло событие, достойно увенчавшее эпопею Отечественной войны и оставшееся в военной истории символом законного торжества русского оружия. То был парад русских полков, известный в летописях военных церемоний под именем смотра при Вертю.

В день, назначенный для смотра перед лицом генералитета союзных армий, войска поднялись из лагеря с трёх часов пополуночи, а в восьмом часу прекрасного утра армия стояла в боевом порядке против высоты Монтэме. Множество экипажей и тысячи любопытных зрителей стеклись на Монтэме, где на господствующем пункте у башни была устроена платформа с перилами для зрителей. Оттуда открывалась взору величественная картина, которую представляло русское воинство.

По первому сигналу — пушечному выстрелу — войска приветствовали появление высших членов русского и [18] иностранного генералитета троекратным «ура». Во всех ложах загремела музыка. По следующим трём выстрелам полтораста тысяч человек пришли в движение, артиллерия поскакала в различных направлениях, войска исчезли в густых облаках пыли, и, когда она улеглась, вместо прежнего боевого порядка в несколько линий представилось взору огромное каре. Блестящая кавалькада, состоявшая из генералов всех европейских государств, спустилась с горы и объехала все фасы каре, приветствуя полки, которые встречали их громкими восклицаниями, барабанным боем и музыкой.

Лорд Веллингтон с несколькими из иностранных генералов следовал шагом, внимательно всматриваясь в войска. Особенное внимание знаменитого английского фельдмаршала обратила на себя русская артиллерия.

Войска строились к церемониальному маршу.. И вот пошли полки. Двинулись на кровных скакунах саженные кавалергарды в белоснежных колетах с блестящими пуговицами, в полированных кирасах и медных касках с гребнями конских волос. Промчались лейб-казаки в красных полукафтаньях, синих шароварах Они красовались в сёдлах с красными чепраками. Пышные султаны на их мохнатых шапках развевались по ветру. Пронеслись уланы, гусары в нарядных доломанах и ментиках с меховыми опушками. Вслед за кавалерией двинулась гвардейская пехота На киверах великанов-гренадеров сияли медные эмблемы их оружия — ручные гранаты. Шли егеря в зелёных с оранжевым мундирах, финляндцы в жёлтых с красным, московцы в зелёных с красным. Шли артиллеристы в зелёном сукне с чёрной бархатной отделкой, моряки гвардейского экипажа в чёрном с золотом. Над полками шелестели знамёна, пробитые пулями, опалённые порохом, славные русские воинские знамёна...

Когда лорд Веллингтон вернулся в Лондон, он на вопрос, что более всего поразило его в Париже, ответил:

— Русская гвардия.

А русские воины мыслями своими были уже на Родине, в России, и офицеры не раз повторяли строфу из стихотворения, родившегося в эти годы: