Глава IV.

Игры диадохов: возвращение домой

Империя Александра возникла стремительно, в считанные годы — словно вопреки позднему поэту, считавшему, что на свете нет ничего «обширней и медлительней империй»{95}; а распалась она еще быстрее — едва ли не в мгновение ока. Со смертью своего создателя — единственного человека, воспринявшего имперскую идею{96} и пытавшегося ее воплотить, — империя прекратила существование. Наследники Александра оказались в состоянии перенять только «обертку» имперской идеи, то бишь [214] принцип самодержавия; именно этот принцип стал идеологической базой «посталександровских» государств.

С распадом и гибелью империи произошло смещение географического центра того пространства, которое Александр выстраивал «под себя»; при Александре центром был Вавилон, а при диадохах — собственно «преемниках» — центр переместился в восточное Средиземноморье: Lebensraum, достигавший Океана, вновь «ужался» до пределов Внутреннего моря. Индия фактически отпала еще при жизни Александра, а диад охи махнули на нее рукой — не было ни сил, ни средств покорять Индию заново; лишь Селевк, вытесненный из Средиземноморья, предпринял такую попытку, но не смог закрепиться на Инде{97}. Дальние персидские провинции тоже не привлекали внимания; дальновиднее прочих диадохов оказался все тот же Селевк, воспользовавшийся ситуацией и постепенно подчинивший себе земли от Месопотамии до Арахозии. На территории Бактрии и Согдианы со временем возникло Бактрийское царство, Парфия мало-помалу превратилась в могущественную восточную державу, которая успешно соперничала с Римом... Но все это было значительно позже, а почти сразу после смерти Александра боевые действия развернулись в привычном «эллинизированном» ареале — в Греции, в Малой Азии, в Сирии и Финикии — и продолжались там около сорока лет.

Нельзя отрицать очевидного: диадохов тянуло к Элладе и к Средиземному морю. В отличие от Александра им не было тесно на родине, их не гнал прочь «дух Филиппа» [215] и не манил Океан. Истинные эллины, выросшие в средиземноморском ландшафте, они не желали ничего иного; даже Селевк со временем распространил свои владения до Киликии и Фригии, то есть вернулся к морю. Но «малая родина» была действительно малой, особенно в сравнении с просторами погибшей империи, и никак не могла вместить всех, кто лелеял самодержавные амбиции; потому-то столь ожесточенной и столь кровопролитной была растянувшаяся на десятилетия борьба...{98}

* * *

Первый «раздел власти» состоялся сразу после смерти Александра, когда царя еще не похоронили. На военном совете присутствовали все высшие военачальники империи, кроме Кратера, который увел в Элладу ветеранов и находился в тот момент в Киликии, и Антипатра, прочно осевшего в Македонии. Остальные были в сборе — Пердикка, Птолемей Лагид, Селевк, Неарх, командир македонской пехоты Мелеагр, Эвмен, Леоннат, Лисимах, а также сатрап Великой Фригии Антигон. Мелеагр изложил на совете требование пехоты — избрать новым царем Арридея, слабоумного сводного брата Александра. Гетайры, от имени которых говорил Пердикка, настаивали на избрании царем еще не родившегося сына Александра от персиянки Роксаны. А Неарх предложил в цари сына Александра от наложницы Барсины, т.е. незаконнорожденного. После долгих споров был принят компромиссный вариант: царями провозглашались Арридей (под именем Филиппа III) и Александр IV (сын Роксаны); регентом же при обоих царях назначили Пердикку — на том основании, что именно ему, по легенде, умирающий Александр [216] передал царский перстень со словами: «Достойнейшему»{99}.

Разумеется, власть царей была номинальной, а их избрание — чисто политическим мероприятием, доказывавшим, что «дело Александра» продолжает жить и что подданные по-прежнему верны Аргеадам. А реальную власть обрели военачальники и сатрапы: в Великой Фригии закрепился Антигон, во Фригии Геллеспонтской — Леоннат, во Фракии — Лисимах, в Египте — Птолемей, в Мидии — Пифон, в Вавилонии — Селевк, в Сирии — Лаомедон, в Киликии — Асандр, в еще не завоеванных Каппадокии и Пафлагонии — Эвмен. Македонию и — шире — Элладу — «отписали» Антипатру и Кратеру: первого назначили стратегом-автократором (верховным главнокомандующим), а второго — простатом, то есть гражданским управителем. Пердикке как регенту подчинялись все войска в Азии.

От регента сразу же потребовались решительные действия: пришло известие о новом бунте греческих колонистов в Бактрии. На подавление восстания Пердикка отправил Пифона, которого сопровождали 3000 пехотинцев и 800 всадников; сатрапы дальних (или Верхних) провинций, кроме того, прислали ему на подмогу 10 000 пехоты и 8000 всадников. Имея в своем распоряжении такую армию, уже вкусившему вольницы Пифону трудно было удержаться от соблазна расширить собственные владения. Он и не стал сдерживаться: перебив часть восставших [217] и склонив остальных к подчинению, Пифон провозгласил себя сатрапом Верхних провинций. (Кстати сказать, так зародилось греко-бактрийское государство, впоследствии получившее известность как Бактрийское царство.)

Пердикка был вынужден смириться с этим, поскольку, неожиданно для себя, столкнулся с открытым неповиновением других сатрапов. Отпадение Мидии и Бактрии казалось сущим пустяком по сравнению с тем, что происходило в Средиземноморье: сатрапы обеих Фригии Антигон и Леоннат, получившие приказ завоевать Каппадокию, ослушались регента и бежали в Македонию, под покровительство Антипатра, в котором многие видели «законного», назначенного самим царем преемника; все большую самостоятельность, граничившую с сепаратизмом, проявлял и сатрап Египта Птолемей Лагид. Командир македонской пехоты Мелеагр попытался свергнуть Пердикку, но заговор был раскрыт, 30 наиболее активных его участников казнили, бросив под ноги слонам, а Мелеагра убили на ступенях храма, в котором он искал укрытия. Верность Пердикке сохранял только Эвмен — его сатрапии еще предстояло завоевать, поэтому он искал в регенте «опоры и защиты».

После бегства Антигона и Леонната Пердикка сам повел экспедиционный корпус в Каппадокию и разбил в сражении войско каппадокийского правителя Ариарата численностью, по Диодору, в 30 000 пехотинцев и 15 000 всадников. В битве погибло до 4000 каппадокийцев, а около 6000 попали в плен. Так Эвмен получил первую из предназначенных ему сатрапий, а судя по тому, что в его наемном отряде{100} некоторое время спустя появились пафлагонские всадники — вскоре утвердился и во второй. [218]

Из Каппадокии Пердикка двинулся во Фригию, временно оставшуюся без сатрапа, и сходу захватил города Ларанда и Исавра. Его приближение к Геллеспонту не могло не вызвать опасений у Антипатра и Кратера. Вместе с Антигоном и Лисимахом эти последние образовали «антипердиккианскую» коалицию, к которой позднее примкнул и Птолемей, и начали боевые действия против Пердикки. Они могли себе это позволить — война на территории Греции, получившая название Ламийской (по крепости Ламия, в которой осаждали Антипатра), была успешно завершена, с «внутренними» врагами удалось покончить, так что появилась возможность сосредоточиться на отражении внешней угрозы.

Ламийская война

Пока Александр покорял Восток и раздвигал пределы империи, Запад, оказавшийся вдруг на положении имперских задворок, тосковал о былом величии, утраченной свободе и золотых временах полисной демократии (о том, что именно изживший себя как форма организации общества полис с его «мелкопоместными» интересами сделал Элладу легкой добычей «северных варваров», предпочитали не задумываться). Тоска по прошлому чаще всего обретала выход в эмоциональных выступлениях ораторов, а иногда греки от слов переходили к делам — саботировали распоряжения царского наместника Антипатра, которого они с завидным упорством «проверяли на прочность», и даже брались за оружие — это, прежде всего, касается Спарты, отказавшейся присоединиться к Коринфскому договору 337 года. Впрочем, после того как Антипатр разбил спартанского царя Агиса в битве при Мегалополе (333), Спарта признала главенство Македонии, да и прочие греческие области смирились с необходимостью покориться сильнейшему. Но смирение это было напускным; эллинское вольнолюбие («нет на земле людей свободнее эллинов») искало только повода, чтобы выплеснуться в мятеже против македонского владычества. [220]

На требование Александра, оглашенное гетайром Никанором в Олимпии в 324 году, на 114-х Олимпийских играх, вернуть в города политических изгнанников{101} греки в большинстве своем еще ответили только ропотом; лишь этолийцы и афиняне впрямую отказались подчиниться этому требованию. Более того, афинянин Леосфен, «заклятый враг Александра» (Диодор), набрал на мысе Тенар наемников (Диодор утверждает, что численность армии Леосфена составляла до 50 000 человек{102}) и отправил гонца к этолийцам с предложением заключить союз против Македонии.

Афины, как это было у них в обыкновении, очень быстро забывали преподанные им уроки; по замечанию И. Дройзена, «политика, на которую решились Афины, была снова политикой чувств, последних впечатлений и недавних огорчений». Малейшей искры оказывалось достаточно, чтобы вновь разжечь костер афинского вольнодумства, если не сказать — смутьянства. Перед Ламийской войной такой искрой стал процесс Гарпала. Казначей и друг детства Александра во второй раз покинул своего царя — видимо, страшась наказания за те финансовые [221] прегрешения, какие он допустил в бытность хранителем казны в Сузах. С 5000 талантов серебром и сопровождаемый 6000 наемников, Гарпал бежал в Грецию. Он, безусловно, рассчитывал на радушный прием в Афинах, которые уже давно старался расположить к себе щедрыми дарами (так, в голодный год он прислал в город хлеб, за что был признан почетным гражданином), однако народное собрание запретило ему и наемникам высаживаться на берег у Мунихия. Гарпал в итоге высадился на мысе Тенар, где оставил наемников, и вторично отправился в Афины; его впустили в город, но взяли под стражу, на чем, кстати, настаивал Демосфен, справедливо полагавший, что сейчас не время ссориться с македонянами из-за беглого казначея. А дальше начинается самое интересное. Вопреки ожиданиям, Демосфен принялся отговаривать афинский демос от предложения, пущенного другими ораторами: использовать деньги Гарпала на борьбу с Македонией. Но его усилия оказались тщетными: народное собрание постановило изъять средства в размере 700 талантов и вооружиться. Суд завершился вечером — а утром Гарпал исчез, из денег же в казне осталась ровно половина суммы. Демосфена обвинили в получении взятки и приговорили к тюремному заключению (так как у оратора не нашлось денег, чтобы заплатить штраф){103}, прочие «умеренные» — точнее, здравомыслящие — вынуждены были затаиться, и в результате политику Афин стали определять те, кто грезил былой свободой.

Для этих людей неоценимой находкой оказался афинянин Леосфен, возглавлявший греческих наемников на персидской службе, захваченный царем в плен под Арбелами и отпущенный на свободу в знак милостивого отношения к грекам. Он со своим отрядом из 8000 наемников как раз возвратился в Грецию и находился на мысе Тенар. [222]

Приглашенный в Афины, он побуждал демос к немедленному выступлению, и на его призыв откликались тем охотнее, чем достовернее становились слухи о смерти Александра. Переубедить афинян не сумели не старый и мудрый стратег Фокион, напоминавший об осторожности и трезвомыслии, ни македонские послы, которые советовали Афинам не нарушать союзного договора.

С восстанием Афин положение Антипатра стало критическим. Он в очередной раз очутился меж двух огней: с юга наступали афиняне, а на северо-западе действовали фракийцы и «партизанский» отряд стратега Мемнона, отпавшего от Македонии. Между тем Леосфен стремительным броском занял Фермопильский проход, а афинские послы направились во все греческие полисы, чтобы призвать к союзу против Македонии. За Афинами и Этолией восстали локры и фокейцы; правда, беотийцы, на которых Леосфен полагался, не примкнули к союзу. Более того, они попытались воспрепятствовать соединению афинского подкрепления с армией Леосфена. Последний напал на беотийцев и разбил их в первом в Ламийской войне сражении, после чего возвратился к Фермопилам; с подходом подкреплений численность его войска теперь составляла около 30 000 человек.

Антипатр выступил навстречу Леосфену, несмотря на то что он имел в своем распоряжении менее 14 000 человек (13 000 пехоты и 600 всадников) плюс гарнизоны, стоявшие в фиванской Кадмее и на острове Эвбея. Другого шанса подавить восстание, пока то еще не слишком разрослось и не охватило всю страну, могло и не представиться. Вдоль побережья к Фермопилам направился и македонский флот — 110 кораблей, не так давно доставивших в Македонию средства для набора наемников в царскую армию. Кроме того, Антипатр отправил гонцов к Кратеру и Леоннату, новому сатрапу Геллеспонтской Фригии, с просьбой поспешить ему на выручку.

Атаковать врага, занявшего Фермопилы, было чистейшей воды безумием (уж если триста спартанцев некогда остановили в этом проходе всю персидскую армию), поэтому Антипатр занял Гераклею — город, расположенный в [224] миле от прохода, и оседлал ведущую к Фермопилам дорогу. Леосфен, видя, что македоняне не рискуют, сам вызвал противника на бой. Победа осталась за греками, тем паче что на их сторону перешли фессалийские конники Антипатра. Наместник укрылся в городе Ламия на реке Ахелой.

Итог битвы при Сперхее для македонян был печален вдвойне: Антипатр не только потерпел поражение, но и фактически утратил Грецию. К восставшим присоединились Акарнания, Элида, Мессения, Аркадия, Арголида и, что было важнее и тревожнее всего, Фессалия, прежде исправно поставлявшая македонянам союзную конницу. На месте Коринфского союза, о котором предпочитали не вспоминать, возник новый панэллинский союз с новым синедрионом.

Запертый в Ламии, Антипатр все надежды возлагал на подмогу из Азии. Леосфен попытался было взять город штурмом, но был отброшен, причем греки понесли значительные потери; тогда они блокировали Ламию с суши и с моря — против 110 македонских кораблей был афинский флот, насчитывавший около 200 единиц, в том числе 40 тетрер. Но осада не приносила желаемого результата: запасы провианта в Ламии были велики, а река Ахелой, протекавшая через город, снабжала осажденных водой. Наемники Леосфена начали выказывать недовольство, этолийцы, которые составляли приблизительно четвертую часть союзного войска, в конце 323 года вообще покинули окрестности Ламии «для устройства местных дел», то есть для выборов стратега Этолийского союза, происходивших обычно в осеннее равноденствие. Опасаясь за боевой дух оставшихся, Леосфен занял своих воинов рытьем окопов и копал землю наравне с простыми солдатами — не подозревая, что роет себе могилу: поздней осенью 323 года ему, когда он находился в только что выкопанном рве, попал в голову сброшенный с городской стены камень. Он потерял сознание и на третьи сутки скончался.

Гибель Леосфена — снова и снова приходится вспоминать о роли личности в истории! — лишила союзное войско единственного военачальника, приказы которого исполняли и наемники, и граждане полисов. Более того, со [225] смертью Леосфена осаждающие как будто утратили всякую мотивацию: этолийцы не возвращались, войско таяло на глазах, а те, кто еще оставался у городских стен, беспрепятственно позволили Антипатру прорвать блокаду Ламии и пополнить запасы провианта.

Вероятно, бездействие союзников объяснялось не столько растерянностью после гибели Леосфена, сколько неутешительными известиями с севера: во Фракии утвердился Лисимах, а к Ламии приближался Леоннат с отрядом в 20 000 пехотинцев и 2500 всадников.

Антифил, назначенный командовать союзниками вместо Леосфена, справедливо рассудил, что допустить соединения Леонната с Антипатром никак нельзя, ибо объединенная македонская армия будет иметь значительный перевес над союзной. Поэтому Антифил принял решение напасть на Леонната. Осаду Ламии сняли, лагерь сожгли, обоз и раненых переправили в горную крепость Мелитея на дороге в Фессалию, после чего союзники выступили навстречу Леоннату. Сражение состоялось на окруженной с трех сторон холмами равнине к северо-востоку от Фермопильского прохода и было по преимуществу конным: 3500 эллинских всадников, ударную силу которых составляли фессалийцы, опрокинули македонскую кавалерию и оттеснили ее в болота на краю равнины. Македонская фаланга без боя отступила в лесистые холмы, где укрепилась и легко отразила наскоки фессалийцев. Убедившись, что с пехотой македонян им не справиться, союзники воздвигли на поле сражения трофей и отступили на исходные позиции.

Как ни удивительно, более всего от исхода этой битвы выиграл Антипатр — прежде всего потому, что в сражении погиб его вероятный соперник в борьбе за власть над Элладой Леоннат{104}. Вдобавок союзники, собираясь напасть [226] на Леонната, сняли осаду Ламии; Антипатр немедленно покинул город и вскоре соединился с пехотой Леонната, по-прежнему занимавшей холмы над полем брани. Оттуда, избегая схватки, он отступил к Фессалии и далее — фактически к рубежам Македонии. Антифил последовал за ним и расположился лагерем на фессалийской равнине. Обе стороны выжидали: Антипатр дожидался Кратера, который, как утверждала молва, вел с собой не менее 10 000 македонских ветеранов, а Антифил, сильно уступавший Леосфену в предприимчивости, попросту не решался нападать на укрепившихся македонян; возможно, он полагал, что сумеет взять их измором — хотя отступление Антипатра в Фессалию означало для македонян, прежде всего, восстановление коммуникаций и возобновление снабжения армии провиантом.

Так обстояли дела на суше к весне 322 г. На море же союзники потерпели два чувствительных поражения, несмотря на изначальное превосходство в кораблях. Македонский флот, которым командовал выдвинувшийся при Александре наварх Клит, получил подкрепление с Кипра и из Финикии, где по приказу царя в 323 году были заложены около 1000 кораблей. Диодор говорит, что соотношение македонских и союзных (то есть афинских, поскольку флот восставшего против македонян Родоса не успел присоединиться к афинскому) кораблей составляло 240 против 170. Первое морское сражение состоялось у острова Аморгос (Киклады), греки потеряли три или четыре корабля, а Клит после этого высадил десант, опустошивший Паралию. Афинское ополчение во главе с Фокионом не дало македонянам закрепиться на берегу, однако эта высадка значительно поколебала уверенность афинян в собственных силах. Второе сражение произошло вблизи этолийского побережья и, несмотря на пополнение афинского флота новыми кораблями, закрепило господство македонян на море. Вполне может быть, что именно морские победы македонян, особенно вторая, случившаяся в непосредственной близости от Этолии, вынудили этолийцев забыть о своих воинственных [227] намерениях и остаться дома вместо того, чтобы вернуться по весне в армию Антифила.

В июне 322 года в Македонию прибыл Кратер, который привел с собой не только 10 000 македонских ветеранов, но и 1000 персидских стрелков и 1500 всадников. С прибытием Кратера армия Антипатра, насчитывавшая теперь свыше 40 000 пехоты и не менее 5000 конницы при 3000 пращников и стрелков, выступила к реке Пеней. Союзники могли противопоставить Антипатру не более 25 000 гоплитов и 3500 всадников, причем большинство в союзном войске составляли уже не наемники, как при Леосфене, а ополченцы. Однако они решились принять бой, уповая на подкрепления, которые вот-вот должны были прислать полисы, и на фессалийскую конницу, казавшуюся им непобедимой. Сражение произошло в день битвы при Херонее, на равнине неподалеку от города Лариса в Фессалии. Как и почти год назад, македонская кавалерия не устояла против фессалийской конницы и потеряла фронт; зато македонская фаланга прорвала строй гоплитов и вынудила последних отступить в холмы. Фессалийцы, опасаясь быть отрезанными, отступили вслед за пехотой. Союзники потеряли до 500 человек убитыми, а потери македонян, по Диодору, не превысили 130 человек. На военном совете Антифил предложил начать с македонянами мирные переговоры; его предложение было принято, однако Антипатр отверг перемирие: «он не может вступить в переговоры с союзом, которого не признает; полисы, которые желают мира, могут сообщить ему свои условия поодиночке». Пока союзники гадали, что следует предпринять, македонские отряды занимали города Фессалии; полисы один за другим стали выходить из союза и просить мира. Наконец Афины и этолийцы, как это было в начале Ламийской войны, остались в полном одиночестве.

Горячие головы в Афинах требовали продолжения войны, но марш-бросок Антипатра через Фермопилы к Фивам остудил их пыл. Некоторое время спустя в македонский лагерь явилось посольство афинян во главе все с тем [228] же Фокионом{105}. Антипатр согласился заключить мир на следующих условиях: македонянам должны быть выданы зачинщики бунта — Демосфен, Гиперид и другие; в Мунихии расположится македонский гарнизон; афиняне лишаются островов Ороп и Самос и возмещают военные убытки; конституция города изменяется (избирательный ценз отныне будет составлять 2000 драхм){106}. Плутарх передает легенду о философе Ксенократе, который входил в состав посольства. Услышав условия Антипатра, Ксенократ воскликнул: «Этот мир для рабов слишком мягок, а для свободных мужей непомерно тяжел!» Тем не менее условия были приняты, и в начале осени 322 года. Афины заключили мир с Антипатром.

На поиски Демосфена и прочих афинских «смутьянов» был отправлен особый отряд, которым командовал бывший актер Архий. На острове Эгина Архий отыскал Гиперида и его ближайших соратников; всех их переправили к Антипатру и казнили. Демосфен укрылся в Италии, но его нашли и там: не желая сдаваться Архию, он принял яд.

Зимой 322/321 года Антипатр двинулся к Пелопоннесу, принуждая к покорности редкие очаги сопротивления и стремясь как можно скорее достичь Этолии, куда бежали от «македонских репрессий» многие демократы из греческих городов. В большинстве городов Антипатра встречали торжественными шествиями, прославляли как избавителя от бед и наделяли золотыми венками. Македонская армия насчитывала до 30 000 пехотинцев и 2500 всадников. Этолийцы [229] выставили 10 000 воинов, укрывшихся в крепостях; женщин, детей и стариков они заблаговременно переправили в горные убежища. Первые стычки не принесли успеха ни одной из сторон, но вскоре начала сказываться нехватка у этолийцев продовольствия. Вероятнее всего, они предпочли бы голодной смерти гибель в бою — но этого не понадобилось.

Среди зимы в лагерь Антипатра прибыл сатрап Великой Фригии Антигон, который сообщил, что регент царства Пердикка, в нарушение всех договоренностей, отбирает у сатрапов их владения и явно замышляет завладеть опустевшим после смерти Александра престолом. Так, он уже убил Мелеагра, захватил Каппадокию и Фригию и приближается к Геллеспонту. Его необходимо остановить!

В действиях Пердикки, какими те рисовались со слов Антигона, Антипатр увидел угрозу своим планам по утверждению собственной власти в Элладе и окрестных землях. Вдобавок, еще в начале 322 года он заключил тайное соглашение с Птолемеем Лагидом против регента. Судя по всему, Антипатр решил, что настала пора сделать тайное явным. Этолия могла подождать, куда важнее было отвести внешнюю угрозу.

С принятием на себя регентства, этого бремени лидерства, Пердикка очень быстро очутился в фактическом одиночестве. Он оказался не готовым к ответственности, налагаемой этим бременем: честолюбие заставляло добиваться верховной власти, но удержать добытое не было ни сил, ни авторитета, столь необходимого в положении первого среди равных. Он искренне пытался сберечь «наследие Александра», сохранить державу в границах 323 года, однако сатрапы, сами почти поголовно грезившие о верховном владычестве, воспринимали его попытки как покушение на их самодержавные права. В итоге единственным союзником Пердикки, единственной его опорой среди сатрапов стал «безземельный» грек Эвмен; прочие либо демонстрировали видимость подчинения, одновременно интригуя против регента (Селевк, Неарх), либо выказывали открытое неповиновение (Антигон, [230] Птолемей, Антипатр, Лисимах). Ведомый иллюзией порядка, Пердикка метался из сатрапии в сатрапию, утишал и усмирял недовольных; всюду ему приходилось заниматься этим самому — случай с Пифоном показал, что регент не может доверять никому из сатрапов, еще недавно казавшихся верными соратниками. Долго так продолжаться не могло, «центробежные» настроения можно было подавить только одним способом — разгромив кого-либо из мятежных сатрапов, в назидание остальным. И кандидат на «умиротворение» нашелся мгновенно — Птолемей, давно уже вызывавший раздражение регента своим стремлением выйти за пределы Египта.

Поводом к началу похода против Птолемея послужили оккупация последним Кирены и вторжение в Сирию и Финикию, а также захват Кипра. Весной 321 года, оставив в Малой Азии Эвмена, Пердикка выступил в Египет.

Эвмен, которого многие македонские военачальники воспринимали как «штафирку» — ведь при Александре он был всего-навсего главой царской канцелярии, — выказал себя талантливым полководцем, мало в чем уступающим ветеранам Александровых походов. Несмотря на то что значительная часть оставленного Пердиккой в Малой Азии войска покинула Эвмена и присоединилась к Антипатру с Кратером, едва те переправились через Геллеспонт{107}, наместник регента не думал сдаваться или бежать из Малой Азии: с наемной армией, состоявшей из «азиатской» пехоты и каппадокийской конницы, он разбил в сражении сатрапа Армении Неоптолема, а в следующей схватке, через десять дней, взял верх над отрядом Кратера, причем по численности силы противников были приблизительно [231] равны: по 20 000 пехотинцев у каждого, 2000 всадников у Кратера и около 5000 у Эвмена (Кратер уступал в численности конницы, зато его пехоту составляли македонские ветераны, Эвмен же мог выставить лишь «местных» наемников, значительно уступавших македонянам в боевом опыте). В этой схватке погиб Кратер; Антипатр, который, расставшись с Кратером, двинулся в Киликию, оказался отрезанным от Геллеспонта — путь в Элладу и Македонию по суше был ему теперь заказан. А Эвмен — от имени Пердикки как регента — завладел всей Малой Азией.

У самого регента дела складывались далеко не лучшим образом. У рубежей Египта он созвал войсковое собрание, дабы устроить суд над Птолемеем, — и, вопреки, его ожиданиям, собрание оправдало египетского сатрапа. Тем не менее Пердикка продолжил поход. Армия, усиленная слонами, наступала вдоль побережья на Пелусий; флот, которым командовал зять Пердикки Аттал, приближался к устьям Нила. У Пелусия, при попытке переправиться через Нил, возникла суматоха: «Чтобы облегчить переправу, Пердикка приказал расчистить старый, засыпанный песком канал, отводивший воду от Нила; работу начали без надлежащих промеров, не обратив внимания на то, что при обильных осадках ила этот канал должен иметь гораздо более глубокое ложе, чем нынешнее русло; едва старый ров был открыт, как воды реки ринулись в него с такой силой, что насыпанные плотины были подмыты и обрушились, и многие поплатились жизнью» (Дройзен). Воспользовавшись этой суматохой, многие знатные македоняне покинули регента и перебежали к Птолемею. Вторую попытку переправиться через Нил предприняли два дня спустя, у крепости Камила. Штурм этой крепости, оборону которой возглавлял сам Птолемей, продолжался целый день и не принес результата; ночью Пердикка повел армию вверх по течению Нила, надеясь, что с третьей попытки все же сумеет закрепиться на противоположном берегу реки. Переправа была организована плохо и потому вновь сорвалась; вдобавок регент потерял до 2000 воинов, унесенных течением, — среди них [232] были и многие командиры. Вечером в лагере начался бунт, зачинщиками которого выступили хилиарх{108} Селевк и командир аргираспидов Антиген: они ворвались в шатер Пердикки, Антиген нанес первый удар, и вскоре все было кончено — империя потеряла регента.

На следующее утро в лагере появился Птолемей, которому сразу же сообщили о случившемся. Он произнес речь на войсковом собрании и заявил, что отныне, со смертью Пердикки, всякой вражде между македонянами положен конец. По инициативе Птолемея временными регентами, «впредь до нового распоряжения», были провозглашены Арридей (посмевший ослушаться Пердикки и доставивший в Египет тело Александра{109}) и Пифон, сатрап Мидии{110}, первым перешедший на сторону Птолемея. Когда стало известно о победах Эвмена в Малой Азии и о гибели Кратера, войсковое собрание созвали вновь: всех родственников бывшего регента, как виновного [233] в этих и других злодеяниях, заочно приговорили к смерти; сестру Пердикки Аталанту, находившуюся в лагере, казнили на месте. Затем к Антипатру в Киликию и к Антигону на Кипр были отправлены гонцы с приказом явиться к царям, от имени которых выступали регенты, в сирийский город Трипарадис.

В Трипарадисе Пифон и Арридей сложили с себя полномочия, а собрание провозгласило регентом Антипатра, который прибыл в Трипарадис лишь через день. От нового регента тут же потребовали выплатить те суммы, которые были обещаны воинам еще Александром. Антипатр отвечал, что исполнит это требование, когда в его руках окажется казнохранилище в Тире (этим городом пока владел зять Пердикки Аттал). Недовольство армии выплеснулось в бунт, Антипатра побили бы камнями — всякое представление о воинской дисциплине среди познавших вольницу македонян было забыто, — когда бы не Селевк с Антигоном, сумевшие вывести регента в безопасное место. В ходе бунта вновь обострились противоречия между конницей и пехотой: гетайры примкнули к Антипатру, тогда как пехота жаждала его головы. Но когда конница покинула лагерь и когда Антипатр пригрозил нападением, пехотинцы присмирели; срочно созванное собрание постановило назначить Антипатра регентом с неограниченной властью.

Там же, в Трипарадисе, осенью 321 года состоялся второй раздел империи. В отличие от первого раздела, когда сатрапы получали свои владения от имени царей, в этом случае они де-факто признавались самодержавными правителями. Царская власть после второго раздела превратилась в фикцию (как, впрочем, и пост регента), а сами цари воспринимались обособившимися сатрапами не иначе как помеха на пути к осуществлению их притязаний.

Непосредственными участниками второго раздела были Антипатр, Селевк, Антигон и Птолемей. По их решению Птолемей сохранил за собой Египет, Ливию, покоренную часть Аравии и все те земли к западу, которые [234] он еще завоюет (видимо, подразумевался Карфаген). Селевк получил в свое распоряжение Вавилонию{111}; Антигону вернули Великую Фригию и Ликию и провозгласили стратегом-автократором Азии; Антипатр, разумеется, остался правителем Эллады и Македонии. Сузиана досталась командиру аргираспидов Антигену, Пифона назначили стратегом Верхних сатрапий, Геллеспонтская Фригия отошла Арридею, а Каппадокию, в которой по-прежнему находился Эвмен, передали Никанору — тому самому, который огласил в Олимпии указ Александра о возвращении изгнанников. Остальные сатрапы сохранили свои владения.

Своего сына Кассандра, которому предстояло сыграть немаловажную роль в войнах диадохов, Антипатр назначил хилиархом — в противовес Антигону, получившему командование царской армией и взявшему на попечение обоих царей.

Эти распоряжения регента так и остались единственными сделанными им распоряжениями государственного уровня: Антипатр как будто избегал пользоваться теми полномочиями, какими наделял регента пост, — по всей видимости, его вполне устраивало положение правителя Эллады, и на большее он не претендовал. Сразу после совета, на котором сатрапы поделили империю, Антипатр выступил к Геллеспонту, намереваясь возвратиться в эллинские земли, где, к слову, опять назревала смута: этолийцы, заключившие договор с Пердиккой и Эвменом, восстали снова. Имея 12 000 пехоты и 400 всадников, этолийцы напали на город Амфисса, разбили в короткой стычке отряд македонянина Поликла и вторглись в Фессалию, население которой примкнуло к ним. В короткий срок их армия увеличилась до 27 000 человек (25000 пехотинцев и 1500 всадников, причем большинство [235] последних составляли фессалийцы). Из фессалийских городов изгонялись македонские гарнизоны.

Прочие греки тоже не остались в стороне от происходящего — но если в Афинах в очередной раз набирала силу антимакедонская партия, то в соседних областях разгорались междоусобицы: акарнанцы вторглись в пределы Этолии и принялись грабить и разорять города. Разумеется, подобные вести не могли не встревожить Антипатра и вынудили его поспешить с возвращением. (Немного опередим события: узнав об этом, этолийцы вернулись домой, оставив в Фессалии незначительный заградительный отряд, который не смог оказать сопротивления македонянину Полисперхонту, оставленному Антипатром в качестве стратега Эллады. Восстание было подавлено.)

Владыкой Азии, от Финикии до Геллеспонтской Фригии, от побережья Внутреннего моря до Вавилона, стал Антигон, и именно он повел борьбу с Эвменом и другими уцелевшими соратниками Пердикки, в число которых входили брат прежнего регента Алкета, занимавший Писидию, зять Пердикки Аттал, сначала укрепившийся в Тире, а затем двинувшийся в Карию, чтобы овладеть карийским побережьем и, если позволят обстоятельства, Родосом: с острова по смерти Александра был изгнан македонский гарнизон, и формально Родос считался «ничейной» территорией. Благодаря своему выгодному местоположению на пересечении морских торговых путей из Азии в Европу этот остров всегда был «драгоценностью имперской короны»; попытки захватить его в эллинистическое время предпринимались неоднократно, но ни одна из них не привела к успеху{112}. Не стала исключением и попытка Аттала: в морском сражении его флот [236] был разбит, а сам он едва добрался до берега и с остатками своего отряда двинулся в глубь материка, к Алкете.

Между тем Эвмен, которому донесли, что Антипатр возвращается в Македонию по суше, выступил навстречу регенту; но когда стало известно, что вслед за Антипатром в Малую Азию идет Антигон с царской армией, Эвмен почел за лучшее отступить и поздней осенью 321 года остановился на зимних квартирах в южной Фригии. Оттуда он регулярно совершал набеги на окрестные земли, захватывал пленников, скот и иную добычу, первых продавал в рабство, животных забивал, обеспечивая себя провизией, а награбленные ценности делил между воинами. Этот образ жизни, кстати сказать, был характерен для Эвмена до самой гибели: единственный из диадохов, он не имел «собственных» владений, на которые мог бы опереться, и не смог (или не захотел?) их добиться, а потому везде вел себя как наемник на захваченной территории{113}. На протяжении зимы он несколько раз вступал в переговоры с Алкетой, предлагая объединить армии и вести общую войну против «самозванцев». Но Алкета отказался признать какого-то грека из Кардии за ровню македонянам и потребовал от Эвмена полного подчинения; последнее, разумеется, было невозможно для того, кто познал вкус побед, и в итоге «партия Пердикки» так и осталась разрозненной. [237]

Антипатр остановился у Геллеспонта, ожидая подхода Антигона. Когда тот прибыл, регент оставил Антигону 8500 пехотинцев из числа тех, с которыми пришел из Македонии, всю конницу под командой Кассандра и половину слонов — семьдесят. Затем он переправился через Геллеспонт, причем взял с собой царя Филиппа с женой Эвридикой и двухлетнего царя Александра с матерью Роксаной; армия Антипатра насчитывала до 20 000 человек и состояла большей частью из пехоты, прежде входившей в армию Пердикки, а потому слишком ненадежной, чтобы доверять ей войну с Эвменом. Что касается Антигона, его армия, усиленная подкреплениями Антипатра, насчитывала до 30 000 человек.

Весной 320 года боевые действия возобновились. Стремительным маршем Антигон рассек фронт своих противников, лишив их даже гипотетической возможности объединиться: Алкета и Аттал оказались блокированными в горах Писидии, Эвмен же отступил из Фригии в Каппадокию. Там, в Каппадокии, произошло первое сражение между Антигоном и Эвменом. Участь этого сражения решил переход подкупленного Антигоном командира конницы Аполлонида вместе с его отрядом на сторону противника: Эвмен потерял до 8000 убитыми и лишился обоза; слабым утешением могло послужить то, что он сумел захватить Аполлонида и предал того смерти. После поражения Эвмен стал отступать к Армении, надеясь набрать себе там новую армию. По Антигон не дал ему такой возможности, всякий раз преграждая путь. Войско Эвмена таяло, многие перебегали к неприятелю; в конце концов Эвмен укрылся в горной крепости Нара, оставив при себе только 500 всадников и 200 пехотинцев — тех, кому более всего доверял. Антигон, убедившись в невозможности взять крепость приступом (Нара располагалась на скале и была, по словам И. Дройзена, «так сильно укреплена самой природой и искусством строителей, что принудить ее к сдаче мог только недостаток съестных припасов, но об этом позаботились: Эвмен приказал собрать такое количество провианта, что его хватило бы на несколько [238] лет»), оставил под Нарой осадный отряд, а сам выступил в Писидию, чтобы покончить с Алкетой.

Преодолев за семь суток около 100 километров, он достиг города Критополь, поблизости от которого разбил лагерь Алкета, и занял окрестные возвышенности. Когда завязалась схватка, Антигон заметил, что конница противника слишком отдалилась от фаланги, и с 6000 всадников устремился в эту брешь. Маневр вполне удался: конница Алкеты, угодившая в окружение, почти вся полегла на поле боя, а фаланга дрогнула при первой же атаке слонов. Сопротивление было недолгим: очень многие воины Алкеты сдались в плен; впоследствии Антигон распределил их по таксисам своей армии. В плен угодили и ближайшие соратники Алкеты — Аттал и брат Аттала Полемон; самому Алкете, впрочем, удалось бежать — но лишь для того, чтобы быть преданным союзниками и броситься на меч{114}.

Гибель Алкеты означала полное и окончательное поражение «партии Пердикки»: ведь Эвмена, запертого в горной крепости с малочисленным отрядом, можно было не принимать в расчет. Отсюда следовало, что Антигон стал полновластным господином Малой Азии. Его армия насчитывала теперь не менее 60 000 пехоты, до 10 000 всадников и 70 боевых слонов; ничуть неудивительно, что, имея за спиной такую силу, он стал подумывать о верховном владычестве{115}. [239]

Однако зимой 319 года произошло событие, спутавшее планы Антигона и целиком изменившее расстановку фигур на военно-политической «шахматной доске».

Вернувшись в феврале 320 года в Элладу, Антипатр узнал, что восстание этолийцев подавлено, в городах по-прежнему стоят македонские гарнизоны, обеспечивая порядок и послушание, даже главный источник смутьянства — Афины — поутих и пока не внушает опасений. Около года прошло в укреплении власти — в частности, был казнен оратор Демад, один из соправителей Афин{116}: в захваченных документах Пердикки были найдены письма Демада, в которых последний приглашал регента в Грецию и утверждал, что подчинить страну не составит труда — ведь она привязана только старой и гнилой веревкой. Намек был весьма прозрачен; разгневанный Антипатр приказал заключить в оковы оратора и его сына, а Кассандр, вызванный из Малой Азии в Элладу, велел убить сначала сына Демада, а потом и самого оратора. [240]

Появление в Греции Кассандра объяснялось просто: Антипатр вызвал его, так как ощущал приближение смерти. Регент передал сыну часть своих обязанностей, но управителем Македонии и Эллады назначил не его, а ветерана Полисперхонта, Кассандру же оставил хилиархию.

В начале 319 года, в возрасте восьмидесяти лет, Антипатр умер, и его смерть оказалась тем самым малым камешком, который, катясь по склону, увлекает за собой лавину. Попробовавший власти Кассандр не желал мириться с тем положением вещей, какое определил умирающий отец. Траур по отцу дал Кассандру повод покинуть Пеллу; в сельской глубинке, окруженный ближайшими друзьями, он составил план действий. Одного из друзей отправили в Афины, чтобы сменить начальника тамошнего гарнизона, пока в городе еще не распространилась весть о смерти Антипатра и сделанных им на смертном одре распоряжениях. Другие гонцы должны были известить Птолемея, Антигона и прочих сатрапов, что регентом назначен Полисперхонт, дальний родич Аттала и Полемона, а следовательно, тайный сторонник Пердикки; но Кассандр, если ему окажут поддержку, готов выступить против Полисперхонта, которому Антипатр доверил бразды правления уже в помутившемся рассудке. В письме Птолемею, вдобавок, содержалось предложение заключить союз и послать к берегам Греции свой флот.

Некоторое время спустя Кассандр ускользнул из Македонии, переправился через Геллеспонт и прибыл к Антигону. Полисперхонту сообщили также, что Кассандр и Птолемей заключили союз, что к этому союзу примкнул и Лисимах и что в афинском Мунихии гарнизоном теперь командует друг Кассандра Никанор.

На совете в Пелле было решено прежде всего позаботиться о Греции: послам греческих городов вручили постановление о свободе и автономии: «Так как наши предки неоднократно оказывали добро эллинам, то мы желаем сохранить их традиции и дать всем доказательство нашей благосклонности к ним. Когда умер Александр [241] и власть перешла к нам, мы сообщили об этом всем эллинским городам, надеясь возвратить всем мир и прежнее государственное устройство. Но так как во время нашего отсутствия некоторые греки начали войну против Македонии и потерпели поражение от наших стратегов, города Греции подверглись различным бедствиям. Теперь, исполняя наше первоначальное намерение, мы даруем вам мир, даем вам государственный строй, какой вы имели при Филиппе и Александре, и все прочие привилегии... Афины сохранят в своей власти то, что имели при Филиппе и Александре... Никто не должен вести войны против нас или вообще предпринимать что-либо в ущерб нам... Вы должны уважать наше настоящее решение; с теми же, кто нарушит его, мы поступим без всякого сожаления» (Диодор).

Этот манифест Полисперхонта был обращен прежде всего к демократам — ведь Кассандр, как и его отец, опирался на олигархов. А для демократической партии в полисах свобода всегда оставалась высшей ценностью, и того, кто провозглашал свободу, они готовы были носить на руках.

Особенно восторженно встретили манифест в Афинах. Прежде всего афиняне потребовали вывода македонского гарнизона. Регент не возражал, а Фокиона, который отговаривал сограждан от этого шага, просто-напросто казнили как предателя.

Вторым шагом Полисперхонта стало установление контактов с Эвменом, которому регент предложил начать войну против Антигона. За согласие Эвмену обещали пост стратега-автократора Азии, возможность использовать государственную казну и присоединение к его армии отряда аргираспидов численностью 300 человек, стоявшего в киликийской Квинде. «Если же, — гласил текст послания, — Эвмен нуждается в большем количестве воинов, то сам регент вместе со своими войсками поспешит в Азию, дабы покарать изменников, позорящих память Александра».

Разумеется, Эвмен принял эти условия — тем паче что он сам незадолго до кончины Антипатра отправил к [242] тому доверенного посланца с предложением заключить союз. Кроме того, он получил письмо от царицы-матери Олимпиады: она «самым трогательным образом просила единственного истинного друга царской семьи» (Диодор) заступиться за нее и за царей.

Наконец, третий шаг Полисперхонта должен был показать всем сомневающимся, кто из диадохов истинный защитник царского дома, а кто всего лишь прикрывается именами царей: регент отправил послов в Эпир, где после смерти сына укрылась от притеснений Антипатра царица-мать. Послам приказали передать, что регент будет счастлив, если Олимпиада вернется в Пеллу и возьмет на себя воспитание внука, юного Александра{117}.

Обладай Полисперхонт изворотливостью и удачливостью Эвмена или хотя бы твердостью Антипатра, перечисленных мер в сочетании с военными операциями наверняка хватило бы для общей победы. Но на политическом поприще рубака-ветеран был не более чем бледной тенью своего предшественника, да и в стратегии оказался не слишком силен, а потому стал легкой добычей для могущественного неприятеля.

* * *

Пока в Македонии разворачивалась схватка за власть, сатрап Египта Птолемей Лагид исподволь расширял сферу своего влияния. Чем успешнее развивалась египетская торговля, которая велась в основном через Александрию, тем явственнее ощущалась потребность в сильном флоте, способном контролировать коммуникации. На постройку флота нужно было дерево, столь дефицитное в Египте. Кроме того, благодаря своему географическому положению Египет оказался «на отшибе» истории, что Птолемея категорически не устраивало: он стремился вмешаться в происходящее, чтобы более прежнего упрочить собственное могущество. Обеих целей [243] можно было достичь одним маневром, а именно — присоединением к Египту Сирии с богатыми лесом Ливанскими горами и захватом острова Кипр, расположенного вблизи берегов Малой Азии, — главной арены событий того времени.

Первоначально Птолемей пытался действовать подкупом. Он несколько раз предлагал сатрапу Сирии Лаомедонту просто-напросто продать сатрапию. После очередного отказа Лаомедонта терпение Птолемея иссякло: в Палестину вторглось египетское войско, которое форсированным маршем прошло через всю сатрапию, почти без сопротивления овладевая городами. Упрямый Лаомедонт попал в плен{118}; на сирийских верфях принялись строить корабли для сатрапа Египта. Что касается Кипра, захват острова было решено отложить до той поры, когда египетский флот станет по-настоящему силен.

«Обзаведясь» Сирией, Птолемей без раздумий включился в борьбу сатрапов. Со своими богатствами и многочисленной армией он был желанным союзником и для регента, и для Антигона, и оба они искали дружбы египетского сатрапа. Он выбрал Антигона — как равного себе.

В противостоянии Полисперхонта с Кассандром Птолемей поддерживал последнего — во-первых, Кассандр приходился ему родственником (Птолемей был женат на сестре Кассандра), во-вторых, между ними был заключен союз, как и между Птолемеем и Антигоном. Поэтому, когда Антигон возобновил боевые действия против Эвмена, выступившего на стороне Полисперхонта, Птолемей с флотом отправился к берегам Киликии. Как это было у него в обыкновении, он попытался подкупить противника: но его обращение к сопровождавшим Эвмена аргираспидам осталось без ответа. На этом, как ни удивительно, активность Птолемея иссякла — он вернулся в Сирию и [244] принялся ревностнее прежнего строить корабли, по всей видимости готовясь к десанту на Кипр.

Между тем Антигон успел подчинить себе всю Малую Азию, за исключением Киликии, где стоял Эвмен, и собирался переправиться через Геллеспонт, чтобы перенести войну в Македонию. Узнав о приближении Антигона, Полисперхонт собрал царское войско и приготовился к отпору.

Но даже Александр в последние годы своей жизни перестал придерживаться тактики лобовой атаки и все чаще обращался к «непрямым действиям». Антигон выказал себя достойным учеником: ход с высадкой Кассандра в афинском порту Пирей был поистине мастерским и мгновенно изменил ситуацию в пользу «тройственного союза» Антигон — Кассандр — Птолемей.

* * *

Когда в Афинах был оглашен манифест Полисперхонта о свободе полисов, афиняне вновь потребовали вывода из Мунихия македонского гарнизона, во главе которого стоял друг Кассандра Никанор. Последний попросил несколько дней отсрочки; на исходе этого срока он ночью выступил из Мунихия и занял гавань Пирея, а также Длинные стены{119}.

По просьбе афинян Фокион вступил в переговоры с Никанором. Тот всячески оттягивал окончательный ответ, не желая терять столь выгодный в стратегическом отношении пункт: владение гаванью позволяло не только контролировать морскую торговлю Афин, но и угрожать горожанам голодом — ведь значительную часть съестных припасов доставляли в город по воде.

В середине 318 года в Афины прибыл сын Полисперхонта Александр, которому отец приказал освободить гавань. [245] Вопреки отцовскому распоряжению, Александр попытался было договориться с Никанором о совместных действиях. Эта его попытка, раскрытая благодаря бдительности демоса, не доверявшего никому, стала прелюдией к столь традиционной для Афин драме: народное собрание обвинило Фокиона и некоторых других сторонников олигархии в измене отечеству. Всех осужденных заковали в цепи и отправили к Полисперхонту, который с войском двигался от Фермопил к Элатее, дабы силой оружия — там, где это потребуется, — заставить греков подчиниться манифесту.

Полисперхонт получил от сына письмо, в котором Александр просил о снисхождении к Фокиону. Вполне вероятно, в иной ситуации регент прислушался бы к этим словам, но теперь политическая целесообразность перевесила личную привязанность: пощади Полисперхонт Фокиона, в Элладе наверняка бы заговорили, что манифест — обман, что на самом деле регент и не думает бороться с олигархами.

По приговору народного собрания все осужденные осушили кубки с ядом. Их тела были брошены непогребенными на съедение птицам.

Но эта расправа лишь утолила кровожадность афинского демоса, отличавшегося обыкновением находить врагов в тех, кого совсем недавно обожествляли; изгнать Никанора из Пирея она нисколько не помогла. Александр, разбивший лагерь вблизи Пирея, не предпринимал никаких попыток освободить гавань. Мало того — он не воспрепятствовал высадке Кассандра, неожиданно появившегося у Афин с флотом из 35 кораблей, на борту которых находилось 4000 воинов. Никанор передал Кассандру Пирей, а сам вновь занял Мунихий.

Полисперхонт, узнав о случившемся, подступил к Афинам со всем своим войском, насчитывавшим 20 000 пехоты, 1400 всадников и 65 слонов, и осадил город. Несмотря на малочисленность отряда Кассандра, осада затягивалась, а скудная почва Аттики не могла прокормить такое войско. Поэтому регент оставил Александру столько воинов, сколько требовалось для наблюдения за [246] гаванью, сам же двинулся в Пелопоннес, чтобы и там добиться исполнения манифеста.

На спешно созванном синедрионе было объявлено, что регент возобновляет союз городов, существовавший до Ламийской войны, то есть Коринфский союз. По приказу Полисперхонта в тех городах, где еще правили олигархи, их смещали и предавали казни — и вводили демократическое правление.

Этому приказу отказался следовать только Мегалополь, главный город Аркадии, заключивший с Кассандром симмахию — договор о совместных боевых действиях. Горожане знали, чем рискуют, и заранее приготовились к осаде; они могли выставить до 15 000 воинов. Регент повел осаду, применяя метательные машины и башни и роя подкопы, но так и не сумел взять Мегалополь приступом. Понеся значительные потери (прежде всего — около половины боевых слонов{120}), он вынужден был отступить — тем паче что, по слухам, Антигон собирался переправляться через Геллеспонт. Чтобы не допустить этого, Полисперхонт отправил к проливу наварха Клита с македонским флотом.

Неудачная осада Мегалополя пошатнула репутацию регента и — шире — македонского оружия в глазах эллинов. А Кассандр тем временем захватил Эгину и остров Саламин, разгромив афинян в морском сражении. Узнав об отплытии Клита, он передал Никанору свои 35 кораблей и велел двигаться к Геллеспонту на соединение с флотом Антигона. Объединенный флот в составе 130 кораблей выступил против Клита, который стоял на якоре недалеко от Византия; Антигон с армией следовал за флотом вдоль берега. В первом сражении македоняне, за которых было и течение, разгромили Никанора, потопив семнадцать триер и захватив еще сорок вместе с командами. [247] Уцелевшие корабли Никанора укрылись в гавани Халкидона. Под вечер в Халкидон прибыл Антигон, который разместил на кораблях своих воинов и приказал отплывать, а на грузовых судах, присланных из дружественного Византия, переправил на противоположный берег пролива легкую пехоту и стрелков. Клит же, уверенный в том, что одержал решающую победу, позволил командам своих кораблей сойти на берег. Поэтому, когда ранним утром на него напал Никанор, он был не в состоянии оказать сопротивление. После короткого боя все триеры Клита были потоплены или взяты на абордаж. Сам он сумел ускользнуть, высадился на берег, надеясь добраться до Македонии по суше, но был перехвачен отрядом Лисимаха и казнен.

Греция между тем все больше теряла доверие к Полисперхонту, и все громче звучали голоса в поддержку Кассандра. Некоторые города открыто разрывали отношения с регентом. Афины, устав ждать помощи от Полисперхонта и Александра, вступили с Кассандром в переговоры. По условиям мирного договора за афинянами оставались их территория и флот, они обязывались стать друзьями и союзниками Кассандра; последний же сохранял за собой Мунихий и приобретал крепость Панактан на границе с Беотией. Конституцию города в очередной раз изменили: Кассандр снизил избирательный ценз до 1000 драхм; кроме того, он назначил в Афины эпимилета (наместника) — Деметрия Фалерского{121}. Это произошло поздней осенью 318 года.

Зимой следующего года Кассандр настолько укрепился в Греции, что расширил сферу своего влияния вплоть до Пелопоннеса и стал обдумывать поход в [248] Македонию, оставшуюся фактически беззащитной: Полисперхонт отступил в Этолию и заключил союз с эпирским царем Эакидом, в Пелле же правила Эвридика, жена слабоумного Филиппа Арридея, сместившая своего супруга. Она собрала войско и попыталась воспрепятствовать возвращению Олимпиады, которую Полисперхонт и Эакид все же уговорили вернуться в Македонию, но когда две армии встретились, битва не состоялась: воины Эвридики заявили, что не станут сражаться против матери великого царя. Все они перешли на сторону Олимпиады, Филипп был схвачен в лагере, Эвридику поймали в Амфиполе.

И тут Македония вспомнила о буйном, неукротимом нраве Олимпиады! Царица-мать решила отомстить и своему супругу Филиппу за те унижения, которым подвергалась при его жизни, и Антипатру за притеснения, которые ей приходилось терпеть. Она приказала замуровать Арридея и Эвридику в подвале дворца и подавать им еду через крошечное окошко, чтобы они не сразу умерли от голода. Когда же македоняне стали выражать недовольство подобной жестокостью, Олимпиада распорядилась расстрелять Арридея из луков, а Эвридике послала меч, веревку и яд, предлагая выбор. Эвридика предпочла веревку. Затем Олимпиада велела казнить сто друзей Кассандра и разрыть могилу его брата Иоллая — того самого, который в свое время будто бы подал Александру отравленное питье.

Когда слухи о зверствах Олимпиады дошли до Кассандра, он немедленно двинулся в Македонию, рассудив, что настал благоприятный момент для захвата «царской территории» — что македоняне, напуганные жестокостью царицы-матери, примут его как избавителя. Благополучно миновав по морю Фермопилы, занятые этолийцами, он высадился в Фессалии. После непродолжительной борьбы Полисперхонт снова отступил в Этолию, его сын Александр укрылся в Пелопоннесе, эпироты свергли Эакида и заключили с Кассандром союз, а Олимпиада оказалась осажденной в крепости Пирна. С наступлением [249] весны осажденные сдались. Воинов Кассандр включил в свою армию, а царица-мать, Роксана и шестилетний Александр были заключены под стражу.

Со смертью Арридея и Эвридики эти трое оставались единственным препятствиям на пути к македонскому престолу. И первой, безусловно, следовало устранить Олимпиаду: Александр-младший был еще слишком юн, чтобы принимать его в расчет, а персиянка Роксана, в общем-то, никому не мешала. Кассандр созвал войсковое собрание и предложил решить, как поступить с Олимпиадой. Собрание приговорило царицу-мать к смерти; родственники тех ста человек, которых она приказала казнить, побили Олимпиаду камнями.

Фактически в Македонии произошла смена правящей династии. Род Аргеадов уступил роду Антипатра; впрочем, Кассандр, чтобы утвердить свои права на престол, женился на побочной дочери Филиппа Фессалонике. Он пока не осмеливался именовать себя царем, но чувствовалось, что ждать этого недолго — всего лишь до того момента, как уйдет из жизни Александр-младший...

* * *

Почти одновременно с Олимпиадой сложил голову и Эвмен, которого все еще продолжали считать последней опорой царского дома. Этот грек из Кардии, бывший личный секретарь Александра Великого, единственный среди диадохов воевал не за собственное благополучие — за семь лет непрерывных войн он так и не удосужился закрепить за собой хотя бы часть отвоеванной территории, — а за идею. Вдохновляемый призраками прошлого, он в конце концов был ими предан: «идеализм» оказался растоптанным грубой реальностью.

Весной 318 года, приблизительно в то время, когда Полисперхонт двинулся в Грецию, дабы заставить эллинов исполнять манифест об автономии, Эвмен покинул Киликию с отрядом в 10 000 пехотинцев, в числе которых были и аргираспиды, и 2000 всадников. Вместо того чтобы поспешить на помощь Полисперхонту, Эвмен нанес удар в тыл Птолемею — занял приморские города [250] Финикии, рассчитывая, видимо, переправиться в Элладу морем. Но неожиданное появление флота Антигона, с победой возвращавшегося от Геллеспонта, вынудило его отказаться от этого намерения. Когда же ему донесли о том, что Антигон движется к Финикии с 20 000 пехоты и 4000 конницы, Эвмен принял решение оставить побережье, где существовала угроза оказаться в «клещах» между неприятельскими армией и флотом, и двинулся в глубь материка. В Персиде и соседних областях он надеялся набрать новых наемников, благо, государственная казна, которой он частично располагал, пока не оскудела.

Сатрапов верхних провинций (Бактрии и Парфии) Эвмен считал своими потенциальными союзниками — ведь они на протяжении нескольких лет воевали с приверженцами Антигона, сатрапом Мидии Пифоном и сатрапом Вавилонии Селевком. Поэтому он отправил в верхние провинции гонцов с копиями царского указа о назначении его, Эвмена, стратегом Азии, и предложил объединиться для борьбы с Антигоном. Селевку, во владениях которого, за Тигром, армия Эвмена расположилась на зимовку, было предложено то же самое. В ответ Селевк заявил, что не может вступать в союз с тем, кого македоняне приговорили к смерти, и, в свою очередь, предложил аргираспидам покинуть Эвмена. Зима прошла в пустых переговорах, а по весне 317 г. Эвмен переправился через Тигр и двинулся к Вавилону, зная, что Антигон продолжает его преследовать и уже пересек Евфрат.

К великому облегчению Селевка, который не имел достаточно сил, чтобы защитить город, армия Эвмена миновала Вавилон и направилась к Сузам, где находилась казна восточных сатрапий и где Эвмен назначил встречу своим союзникам. В Сузы прибыли сатрап Переиды Певкест, сатрап Кармании Тлеполем, сатрап Арахозии Сивиртий, сатрап Индии Эвдем и сатрап Арии Стасанор. Общая численность объединенного войска составила 37 000 пехотинцев, около 6000 всадников и 125 слонов, приведенных Эвдемом из Индии; командиром избрали Певкеста как человека, который некогда был [251] телохранителем Александра и пользовался особым расположением царя{122}.

Поздней весной 317 года Антигон добрался до Вавилона, соединился с Селевком и Пифоном и выступил к Сузам. Обе стороны искали решающей схватки — и обе ее избегали: Эвмен сомневался в боеспособности своей пехоты, лишь на треть состоявшей из македонян, Антигон же рассчитывал ослабить противника перед битвой маршем по границе верхних провинций — он полагал, что сатрапы этих провинций испугаются за свои владения и поспешат домой, бросив назначенного Полисперхонтом стратега Азии на произвол судьбы{123}. Так или иначе, «бой тени с тенью» продолжался все лето 317 г.; лишь с наступлением осени Антигон возвратился в Перейду и повел решительное наступление на Эвмена.

Сражение состоялось в области Габиена, на дороге из Мидии в Перейду. По замечанию античного историка, противники выстроили войска, руководствуясь условиями местности и собственными представлениями о достоинствах и недостатках своих воинов. Эвмен прижал левое крыло к холмам, а на правом, ударном крыле поставил свою азиатскую конницу и 40 слонов; в центре стояла пехота — гипасписты, аргираспиды, стрелки — и еще 40 слонов; слева расположились 45 слонов и конница [252] союзников. У Антигона слонов было почти вдвое меньше (65 против 125), зато он превосходил Эвмена численностью пехоты (28 000 против 17 000) и конницы (10 400 против 6 300). Важнее же всего — и тут нельзя не согласиться с И. Дройзеном — было то, что он распоряжался один и его армия привыкла повиноваться. На правом крыле Антигон поставил гетайров, которыми командовал его сын Деметрий, и фракийцев, центр заняла пехота, в том числе 8000 ветеранов, а слева выстроились под командой Пифона легкая конница, стрелки и пращники. Тридцать слонов находились справа, около десятка — слева, а остальные поддерживали пехоту.

Первым атаковал Пифон, причем он применил тактический прием, характерный для азиатских воинов, — нападение лавой, притворное бегство и новое нападение. Слоны Эвмена обратили Пифона в бегство, после чего — едва ли не впервые с приснопамятного сражения Александра с Дарием при Гавгамелах — сошлись в схватке фаланги. Как ни удивительно, более опытная пехота Антигона не устояла; окажись на его месте менее хладнокровный полководец, Эвмен праздновал бы победу и стал бы полновластным хозяином Азии. Но Антигон заметил, что в неприятельской линии образовался разрыв между центром и левым флангом, — и ударил в эту брешь всеми силами своего правого крыла. Эвмен поспешно приказал отступать, и к вечеру противники уже находились на расстоянии трехчасового перехода друг от друга.

Антигон понес значительные потери: до 4000 пехотинцев и около 60 всадников убитыми, приблизительно 4000 раненых; потери Эвмена составили не более 600 пехотинцев и полутора десятка всадников убитыми, меньше 900 раненых. Ночью, чтобы не привлекать внимания неприятеля, Антигон снялся с лагеря и отступил в Мидию. Эвмен не стал преследовать его и остался зимовать в Габиене.

Это решение, не столько продиктованное тактическими соображениями, сколько навязанное Эвмену союзниками, оказалось роковым. В конце декабря 317 года. Антигон неожиданно появился в опасной близости от [253] зимних квартир противника, разбросанных по всей Габиене. В его армии на сей раз было до 22 000 пехотинцев, 9000 всадников и все те же 65 слонов; Эвмен выставил 37 000 пехоты, 6000 всадников и 114 слонов. (Надо сказать, приблизительно с этого времени слоны начинают играть все более важную роль в средиземноморских боевых действиях.) Построение армии Антигона было классическим: пехота в центре, конница на флангах, в авангарде — пельтасты и слоны. Эвмен поставил на левом крыле конницу союзников, 60 слонов и отборные отряды пельтастов, в центре расположил гипаспистов, аргираспидов и наемную пехоту с оставшимися слонами; правое крыло составляла остальная конница.

Антигон заметил, что лагерь Эвмена остался почти без прикрытия, и отправил туда особый отряд, который под прикрытием клубившейся над полем боя пыли должен был разграбить вражеский обоз. Он и не предполагал, что этот рейд окажет решающее влияние на ход событий.

Сражение началось с позорного бегства Певкеста, который спасовал перед конницей Антигона{124}. Некоторое время спустя левое крыло армии Эвмена попросту перестало существовать. В центре же дела обстояли несколько лучше — там ожесточенно сражались аргираспиды, эта элита армий Александра и его преемников. По сообщению Диодора, они без всякой поддержки «перебили около 5000 человек у неприятеля, не потеряв сами ни единого». Тем не менее общий перевес постепенно склонялся на сторону Антигона. Отряды Эвмена повсюду отступали, их лагерь был захвачен и разграблен; к ночи уцелевшие собрались на берегу протекавшей неподалеку реки.

Аргираспиды, обозленные потерей своего имущества — враги захватили их жен, детей и все те сокровища, [254] которые были в обозе, — не желали слушать Эвмена, который призывал продолжить бой утром. Он говорил, что вражеская пехота разбита, что войско Антигона более прежнего уступает в численности, что завтра будет возможность не только вернуть утраченное добро, но и завладеть вражеским лагерем. Однако командиры аргираспидов решили возвратить имущество иным способом: они послали гонца к Антигону и передали, что готовы принять любые условия, лишь бы получить назад то, что им принадлежит. Антигон поставил единственное условие — выдачу Эвмена, и вскоре к нему привели полководца союзников, связанного по рукам и ногам.

Одна из легенд об Александре Македонском гласит, что перед Индийским походом он приказал воинам сжечь всю добычу, которую они завоевали на Востоке, чтобы ничто в дальнейшем не отвлекало их от ратных дел. Судьба Эвмена — лишнее подтверждение тому, сколь мудрым был этот приказ македонского царя и как изменились за прошедшие годы македоняне, пожертвовавшие военачальником ради того, что могли вернуть наутро воинской доблестью{125}.

Несколько дней Эвмен провел в заключении — видимо, Антигон надеялся привлечь его на свою сторону. Но когда в армии стало нарастать опасное возбуждение — причем сильнее прочих тем, что Эвмен еще жив, возмущались предавшие его аргираспиды, — Антигон приказал [255] убить пленника. Такая же участь постигла захваченного в плен в суматохе после ареста Эвмена сатрапа Индии Эвдема и некоторых других сатрапов.

Теперь Антигон с полным основанием мог именовать себя «владыкой Азии». Птолемей, похоже, довольствовался Египтом и ближайшими окрестностями, Кассандру хватало забот в Элладе, остальные сатрапы либо числились в союзниках Антигона, как Селевк и Пифон, либо не осмеливались ему сопротивляться. Далее следовало упрочить свое главенствующее положение, дабы не метаться по всей Азии, как это было последние семь лет, а потом подумать о возвращении в Македонию, оставшуюся без настоящего царя (знай Антигон о расправе с Аргеадами, он, возможно, действовал бы быстрее, но эти вести дошли до него, только когда он прибыл в Киликию осенью 316 года.).

Первой жертвой «большой чистки», предпринятой Антигоном, пал недавний союзник Пифон. Сатрап Мидии впервые попытался расширить границы собственных владений еще при Пердикке, когда был послан усмирять мятеж в Бактрии. С тех пор он не оставлял попыток возвыситься; когда же Антигон, победив Эвмена, встал лагерем в Мидии, Пифон увидел в этом свой шанс — как будто судьба, устранив чужими руками одно препятствие к власти, предоставила ему возможность избавиться и от другого. Подарками и посулами он склонил на свою сторону те части Антигонова войска, что стояли неподалеку; кроме того, он навербовал наемников и приготовился к выступлению. Но Антигон опередил его: от имени стратега-автократора Азии был издан манифест, которым Пифон назначался стратегом Верхних сатрапий; гонец, доставивший этот указ Пифону, передал на словах, что Антигон желает встретиться с ним, чтобы в личной беседе условиться относительно дальнейших действий. Не подозревая, что его план раскрыт, Пифон отправился в штаб-квартиру Антигона в Экбатанах, где был взят под стражу, осужден и немедленно казнен. [256]

Освободившуюся после казни Пифона Мидию получил перс Оронтобат; Персида, сатрапом которой еще при Александре был назначен Певкест{126}, досталась Асклепиодору; сатрапия Ария — Эвагору. Сатрапы дальних провинций — Кармании, Бактрии, Гедросии, Паропамисады, Арахозии — сохранили свои посты, несмотря на то что поддерживали Эвмена: эти области находились слишком далеко от основного театра военных действий, чтобы можно было в короткий срок принудить их к повиновению, а затяжной поход на восток в условиях, когда западные сатрапии только-только усмирены, казался непозволительной роскошью.

Весной 316 года Антигон покинул Экбатаны, позаимствовав из казны 5000 талантов в серебряных слитках, и двинулся в Персеполь, а оттуда — в Сузы, где изъял еще 15 000 талантов в слитках и на 5000 талантов драгоценностей и украшений{127}. Из Суз он, сопровождаемый громадным обозом, направился в Вавилон, где потребовал от Селевка отчета в денежных делах сатрапии. И союзник мгновенно превратился в противника: готовый подчиняться Антигону-военачальнику, сатрап Вавилонии не желал признавать над собой Антигона-управителя. Вступать в открытую борьбу было бессмысленно, что подтверждал, кстати, пример Пифона, и потому Селевк с 50 всадниками бежал из Вавилона и поскакал в Египет искать защиты у Птолемея.

Последний, как уже говорилось, почти не вмешивался в события в Малой Азии, предпочитая копить силы и укреплять экономическое могущество своих владений. Эта политика «воздержания» принесла свои плоды: к середине [257] 316 года обстоятельства сложились таким образом, что притязаниям Антигона на власть на всем пространстве бывшей империи реально противостояли лишь две силы — Кассандр в Элладе и Птолемей в Египте, обладавший, вдобавок, господством на море{128}. Пока до военных действий не дошло, но всякое дальнейшее усиление кого-либо из этих троих грозило обернуться конфликтом с неизбежными последствиями; номинальные союзники в мгновение ока могли оказаться врагами.

Армии диадохов

Чем дальше на Восток уходил Александр, тем настойчивее местные условия военных действий вынуждали его отказываться от традиционной греко-македонской тактики, при которой основная тяжесть в бою выпадала на фалангу. Фаланга принимала на себя главный удар противника, и она же решала исход сражения, «проламывая» вражеский фронт. Партизанская война, развернутая против Александра в Верхних провинциях Персидского царства, заставила пересмотреть тактические принципы: на смену неповоротливой фаланге, способной эффективно действовать лишь на ровной местности и на ограниченном пространстве, пришли мобильные отряды, объединявшие конницу и оба вида пехоты, тяжелую и легкую, не «связанные» рельефом и потому представлявшие куда более серьезную угрозу для противника. Именно эти отряды в свое время покорили Арию, Арахозию, Бактрию и Согдиану. О фаланге вспомнили лишь единожды — в сражении с индийским царем Пором, когда потребовалось нейтрализовать многочисленных вражеских слонов. [258]

Но при диадохах фаланга вернула себе прежнее значение{129}. Во всех без исключения армиях наследников Александра фалангу составляли македоняне — наиболее опытная и, что немаловажно, наиболее верная своему полководцу часть войска, — усиленные греческими и «азиатскими» наемниками. И чем тяжелее было вооружение фалангитов, тем успешнее они решали исход битвы в свою пользу (правда, за нарастающее «утяжеление» вооружения приходилось платить дальнейшим ухудшением маневренности фаланги){130}.

В состав посталександровской фаланги входили не только педзетайры, но и гипасписты, до того входившие в войско на правах отдельного подразделения. Аргираспиды Эвмена в битве при Габиене, к примеру, сражались в первых рядах фаланги. Позднее гипасписты вновь выделились из фаланги и составили агему царских телохранителей, а в фалангу стали включать пельтастов. Кроме того, Полибий в рассказе о битве при Селассии (222 г. до н. э.) и Плутарх в описаниях битв при Селассии и при Пидне (168 г. до н. э.) упоминают о неких таинственных отрядах, также входивших в фалангу: эти отряды именуются «медными щитами» и «белыми щитами» (английский исследователь П. Конолли высказывает предположение, что «медными» и «белыми» назывались две стратегии, из которых состояла армия, и что каждая стратегия включала в себя пять хилиархий).

Вспомним описание фаланги, приводимое Асклепиодотом. Фаланга имела численность в 16 384 человека, [260] которые выстраивались в 1024 шеренги по 16 воинов глубиной. Основной единицей фаланги являлся декас (десяток) во главе с декадархом; реальное число воинов в декасе равнялось 16. Шестнадцать декасов составляли синтагму (впрочем, ни у Полибия, ни в Амфиполисском военном уставе{131} это слово не встречается, зато Полибий постоянно употребляет термин «слейра», сопоставляя эту боевую единицу с римским манипулом, который являлся самым мелким тактическим подразделением легиона){132}. Спейра состояла из четырех тетрахий по 64 человека, а каждая тетрахия делилась на четыре декаса. Четыре спейры образовывали хилиархию (1024 человека), а четыре хилиархии — стратегию (4096 чел.){133}. Построение фаланги предусматривало три порядка: открытый, при котором на каждого воина в ряду приходилось по два шага, сомкнутый  — с расстоянием между рядами в шаг, и щитовой  — с расстоянием в полшага и тесно сдвинутыми щитами.

Вооружение фалангитов no-прежнему составляли сариссы длиной до 6,5 метра. Полибий объясняет, каким образом фалангит держал свое оружие: левой рукой брались за копье на расстоянии около 2 метров от земли, правая рука ложилась на древко приблизительно на метр ниже. Весила сарисса, как уже упоминалось, от 6,5 до 8 кг. При атаке первые пять рядов фаланги опускали сариссы параллельно земле (расстояние между наконечниками копий каждого ряда составляло около 90 см), остальные одиннадцать рядов поднимали копья в воздух, чтобы отражать метательные снаряды противника. Вооружение дополняли дротики, мечи (классические мечи гоплитов и кописы — мечи с искривленным клинком [261] односторонней заточки) и круглые щиты-асписы, сквозь петли которых солдаты просовывали левую руку и после этого брались ею за копье. В качестве доспехов применялись льняные (котфиб) или льняные с металлическими пластинами (торакс, гемиторакс) панцири и шлемы фракийского образца.

Конница в армиях диадохов заняла место вспомогательных войск, утраченное было ею при Александре; соотношение конницы и пехоты в эллинистических армиях составляло примерно 1:20 (при Александре — 1:6). Диадохи сохранили принятое после реформы Александра деление конницы на гиппархии по восемь ил в каждой (общая численность до 1600 человек). В битве при Газе (312 г. до н. э.) появляется новый вид конницы — тарентины, или тарентинцы; Арриан в «Искусстве тактики» характеризует их как конных метателей дротиков. Отряды тарентинов насчитывали до 30 человек каждый.

Самым существенным нововведением диадохов было использование в военных действиях боевых слонов, которых чаще всего применяли против вражеской конницы. Кроме того, этих животных использовали и при осадах городов — чтобы разбирать частоколы и даже чтобы штурмовать стены. Первоначально все слоны в армиях диадохов были индийскими: еще Александр при своем возвращении из Индии взял с собой до 200 животных, а позднее слоны попадали из Индии в Европу благодаря Селевкидам. Но египетские Птолемеи со временем стали [262] использовать африканских слонов{134}. Башни на спинах слонов, по всей видимости, «ввел в обиход» эпирский царь Пирр, в 280 г. до н. э. вторгшийся в Италию (именно благодаря Пирру римляне познакомились с «луканскими коровами» — это прозвище слоны получили оттого, что боевые действия происходили в основном в Лукании).

С возвращением к побережью Внутреннего моря все большее внимание стало уделяться флоту, а возросшее количество городов, обнесенных крепостными стенами, привело к стремительному развитию осадной техники (см. главку «Осадная техника эллинистической эпохи»).

Что касается обоза, тут диадохи полностью отвергли заповеди Филиппа Македонского, решительно сократившего размеры обоза. Как правило, любую армию диадохов сопровождал громадный обоз, нередко служивший причиной поражения того или иного полководца (достаточно вспомнить Эвмена, который был предан своими воинами и попал в руки Антигона после того, как обоз Эвменовой армии был захвачен конницей врага).

Год 316 вошел в историю не только как год расправы с Аргеадами и Эвменом, но и как год возрождения былого величия Эллады. Столь пышным эпитетом античные историки обозначали восстановление Фив, некогда разрушенных Александром и восстановленных Кассандром. Летом 316 года Кассандр издал декрет о восстановлении Фив и тем самым, по словам Диодора, «стяжал себе бессмертную славу». Город отстраивали заново «всем миром» — средства на восстановление Фив поступали практически из всех полисов, отовсюду стекались люди, чтобы принять участие в строительстве. Этот декрет Кассандра был замечательным политическим ходом: отныне, [263] опираясь на Фивы, расположенные в центре Греции, он уверенно контролировал территорию от Македонии до Пелопоннеса. Вдобавок декрет принес Кассандру значительную популярность среди греков.

Воодушевленный этим приливом «народной любви», Кассандр двинулся в Пелопоннес, где укрепился Александр, сын Полисперхонта. Поскольку Александр занял Истмийский перешеек — единственный путь в Пелопоннес по суше, Кассандр был вынужден организовать переправу через Саронийский залив. Высадившись в Эпидавре, он захватил Аргос, а затем принудил к повиновению Мессению и другие области Пелопоннеса, все кроме Лаконики. Но когда Александр выступил против него, Кассандр внезапно покинул Пелопоннес, оставив отряд в 2000 человек для захвата Истмийского перешейка, и поспешно возвратился в Македонию.

Это неожиданное отступление, больше напоминавшее бегство, было вызвано тревожными вестями из Азии. Разведка доносила, что Антигон казнил Эвмена, расправился с Пифоном и другими сатрапами, поднявшими против него мятеж, и рассорился с Селевком, который бежал в Египет к Птолемею, а также — что Антигон стал именовать себя регентом и намерен прийти в Европу, чтобы подтвердить свои права на это звание. Подобное развитие событий Кассандра, привыкшего чувствовать себя полновластным хозяином Эллады, совершенно не устраивало, и он, отложив на будущее завершение войны с Александром и Полисперхонтом, начал готовиться к обороне.

Между тем Антигон пребывал на распутье. Несмотря на недавние громкие победы, боеспособную армию и сосредоточившееся в его руках огромное количество денежных средств, он находился в достаточно уязвимом положении. Покоренная территория требовала строительства укрепленных пунктов и городов, которые фиксировали бы ее в новом, «антигоновском» пространстве; иначе следовало ожидать мятежей — ведь заговор сатрапов во главе с Пифоном наверняка был только первой ласточкой. А недавние союзники оказались весьма [264] ненадежными — чего стоил хотя бы Селевк! Теперь, когда Селевк бежал к Птолемею, последнего с полным основанием можно было считать не союзником, а противником; на севере же поднял голову сатрап Карий Асандр, который, воспользовавшись войной Антигона с Эвменом, захватил Каппадокию.

Ситуация требовала немедленных действий. И Антигон поступил в лучших традициях политики, которую ныне принято называть «макиавеллевской»: он направил гонцов к Птолемею, Кассандру и Лисимаху{135} с предложением обновить союзнический договор против врага старого — Полисперхонта — и нового — Селевка, а сам вторгся в Сирию и захватил изобилующее гаванями побережье.

В Сирию и прибыли послы союзников (вторжение Антигона в Сирию заставило Кассандра, Лисимаха и подзуживаемого Селевком Птолемея заключить между собой вооруженный союз). Ответ гласил, что союзники готовы поддерживать дружественные отношения с Антигоном, но — при соблюдении следующих условий: Сирия и Финикия признаются владениями Птолемея, Геллеспонтская Фригия отходит Лисимаху, Вавилония возвращается Селевку, Асандр получает Лидию и Каппадокию, а Кассандр сохраняет за собой Македонию и Элладу. Кроме того, союзники потребовали, чтобы Антигон поделился с ними теми сокровищами, которые он захватил в Персиде. [265]

Для Антигона эти условия были абсолютно неприемлемыми. Фактически это был ультиматум, challenge, согласиться с которым означало признать свою слабость. Антигон отверг требования союзников; по словам Диодора, он «отвечал на эти предложения с нескрываемой резкостью, что у него все готово для войны против Птолемея». И в 315 году началась третья война диадохов за раздел империи{136}.

Оказавшись в положении «одного против всех», Антигон предпринял несколько попыток разобщить союзников. Так, он отправил послов на Кипр и Родос с поручением склонить оба острова на свою сторону и начать на кипрских и родосских верфях строительство кораблей для своего флота — без флота, учитывая господство Птолемея в водах Восточного Средиземноморья, успешная война была невозможна. В Малую Азию, против Асандра, выступил племянник Антигона Птолемей, которому наказали укрепиться на обоих берегах Геллеспонта и — заодно — подбить к восстанию против Лисимаха города Понта. В Грецию отправился полководец Аристодем — от него требовалось набрать на мысе Тенар как можно больше наемников и завязать переговоры с Полисперхонтом: последнего Антигон властью регента назначил стратегом Пелопоннеса.

Сам же Антигон двинулся к Тиру, восстановленному Птолемеем и превращенному в неприступную господствующую над побережьем крепость. Убедившись, что штурмом город не взять и необходима осада, Антигон оставил под Тиром отряд в 3000 человек, а сам с остальной армией продолжил покорение побережья вплоть до Газы. Затем он вернулся к Тиру, чтобы лично руководить осадой.

Тем временем стали возвращаться послы. Кипрские цари в большинстве своем отказались поддержать [266] Антигона, зато Родос уже приступил к постройке кораблей. В Тир прибыл и сын Полисперхонта Александр, который сообщил, что его отец согласен присоединиться к Антигону и что Аристодем набрал на мысе Тенар 8000 наемников.

Рассчитывая ослабить позиции Кассандра в Элладе, Антигон издал манифест, провозглашавший свободу и автономию греческих полисов. В этом манифесте Кассандр обвинялся в притязаниях на престол и в пренебрежении тем, «что было сделано царями Филиппом и Александром» (Диодор), а потому признавался врагом государства; от него требовали освободить Александра-младшего, оказывать должное повиновение стратегу-автократору, облеченному званием регента, и вывести из эллинских городов свои гарнизоны.

Этот манифест, как и предполагал Антигон, вызвал подъем антикассандровских настроений в Греции. Этолийцы, давние противники Кассандра, заключили союз с регентом, как и многие острова Эгейского архипелага; восстания прокатились по Пелопоннесу. Но это, пожалуй, и все: остальные греки, прежде всего афиняне, сохранили верность Кассандру, который после восстановления Фив представлялся им истинным освободителем.

А осада Тира затягивалась. И причиной тому был не египетский флот в 100 кораблей под командой Селевка, крейсировавший вдоль побережья и время от времени устраивавший диверсии на финикийских и киликийских верфях, а выгодное местоположение и крепкие стены крепости: как выяснил еще Александр, этот город можно было взять только с моря, никакая дамба помочь осаждающим не могла, поэтому Антигону оставалось лишь продолжать осаду и ждать, пока будет построен его флот (по Диодору, Антигон утверждал, что к лету 315 года у него будет флот в 500 кораблей).

Кажется довольно странным, что Птолемей, располагая сильной армией и всеми ресурсами Египта, никаким образом, если не считать «диверсионного флота» Селевка, не пытался помешать Антигону завладеть сирийским побережьем и осадить Тир. Видимо, он полагал, что кипрские верфи с лихвой компенсируют ему потерю финикийских, [267] а в Египет Антигон вторгнуться не отважится, памятуя о неудачном окончании похода Пердикки. Вообще, Птолемей предпочитал занимать выжидательную позицию — античные авторы в один голос говорят об осторожности и рассудительности как об основных чертах его характера — и начинал действовать, лишь когда был полностью уверен в своем преимуществе.

Поэтому, в отличие от остальных союзников, громоздивших конфликт на конфликт и стычку на стычку, он пока вел с Антигоном политическую войну. Стоило Антигону издать свой декрет о свободе и автономии греческих полисов, как Птолемей обнародовал от своего имени аналогичный указ, даровавший свободу и автономию городам Фокиды, Этолии и окрестных земель. Вполне вероятно, этот указ Птолемея стоил Антигону поддержки на севере Эллады.

«Странная война» продолжалась, и Антигон потерял первого соратника: Кассандр подкупил Александра, сына Полисперхонта, пообещав тому стратегию на Пелопоннесе, и Александр перешел на сторону Кассандра вместе со значительной частью навербованных Аристодемом наемников и укрепился в Сикионе и Коринфе{137}. Впрочем, стратегом Александр пробыл недолго: весной 314 года он был убит своими приближенными. Ему наследовала его вдова Кратесиполида, с которой позднее объединился Полисперхонт.

Сам Кассандр был озабочен тем, как принудить к повиновению соседние с македонскими владениями Этолию и Иллирию. Результатом стремительного марш-броска стало усмирение Иллирии и Эпира, а также заключение союзного договора с акарнанцами, которые обязались защищать «дело Кассандра» против этолян.

Летом 314 года, после пятнадцатимесячной осады, Антигону наконец сдался взятый измором Тир, что развязало регенту руки. Он поспешил в Малую Азию, где его племянник Птолемей сражался с Асандром и Лисимахом, а в [268] Сирии оставил для прикрытия армию численностью в 18 000 человек (2000 македонян-фалангитов, 10 000 наемников, 5000 всадников, около 1000 стрелков) и не менее 40 слонов. Командовать этой армией Антигон поручил своему сыну Деметрию, проявившему себя в предыдущих сражениях.

С Деметрием в «игры диадохов» оказалось вовлеченным следующее поколение наследников Филиппа и Александра — эпигоны, то есть «последователи». Хронологически первым эпигоном был сын Антипатра Кассандр, однако он принадлежал к тому же поколению, что и Птолемей, Селевк, Пифон и прочие «птенцы гнезда Александрова», тогда как Деметрий — к поколению, шедшему на смену{138}.

Прибытие Антигона в Малую Азию резко переломило ход войны между Птолемеем и Асандром. Последний [269] был вынужден капитулировать; больше его имя в истории не упоминается. Кроме того, известие о приближении Антигона заставило греческие полисы вспомнить о декрете, которым им даровались свобода и автономия. Вновь восстали этолийцы, к которым на сей раз примкнула Беотия (Кассандр наверняка пожалел о своем «широком жесте» — восстановлении Фив), а также города Эвбеи, исключая Халкиду, где стоял македонский гарнизон, и Афины, тайно отправившие к Антигону посольство. Кассандр поспешил усмирить Эвбею, после чего оставил на острове своего брата Плистарха и переправился на материк, где принудил к покорности Фивы и прочие беотийские поселения, а затем, в конце 313 года, возвратился в остававшуюся некоторое время беззащитной Македонию.

Антигон же стоял на Пропонтиде (Мраморное море), готовый к форсированию Боспора. Он попытался заключить союз с Византием, но этот торговый город предпочел сохранить нейтралитет. Взвесив все обстоятельства — крепкие позиции Лисимаха во Фракии и на западном побережье Понта, возвращение Кассандра в Македонию, о чем донесла разведка, а также зимнее время года, — Антигон решил отложить переправу и встал в Малой Фригии на зимние квартиры.

Еще одной причиной, побудившей Антигона задержаться в Азии, были вести из Сирии. Птолемей Лагид, подавив восстание жителей Кирены (возможно, инспирированное лазутчиками Антигона) и «зачистив» Кипр от сторонников регента, высадил десант в устье реки Оронт, разграбил город Посидион и продал его жителей в рабство. Деметрий, стоявший лагерем в Келесирии, не успел помешать Птолемею. Эта вылазка Лагида обеспокоила Антигона: можно было предположить, что сатрап Египта наконец-то собрался вмешаться в борьбу. Впрочем, Антигон не сомневался в своем сыне; он был уверен, что Деметрий самостоятельно справится с Птолемеем. Забегая вперед, заметим, что уверенность Антигона оправдалась лишь отчасти...

Итак, Кассандр вернулся в Македонию, Антигон достиг Геллеспонта; в Пелопоннесе действовали «агенты» Антигона — стратег Птолемей и наварх Телесфор; Греция выжидала; Птолемей Лагид отважился на краткую [270] вылазку и вновь укрылся в Египте; Лисимах продолжал «вразумлять» непокорных эллинов западного Понта. Таков был status quo на зиму 313/312 г. — третью зиму третьей войны диадохов.

А весной 312 г. положение дел изменилось самым радикальным образом! Первым из «зимней спячки» вышел Птолемей, и его «пробуждение» оказалось весьма неприятным сюрпризом для Деметрия.

На протяжении нескольких лет Птолемей копил силы, старательно избегая сколько-нибудь значительных столкновений с противником; он даже уступил Антигону Сирию и Финикию, на которые претендовал еще с 323 года. Но когда регенту оставалось лишь пересечь пролив, чтобы очутиться в Элладе, Птолемей нанес удар с тыла.

Армия, выступившая из Александрии, насчитывала 18000 пехотинцев и 4000 всадников, причем это были только македоняне и греческие наемники; об остальной части войска Птолемея — египетских рекрутах Диодор говорит кратко и емко: «полчища». Командовали этой армией Птолемей и Селевк{139}.

Вскоре армия Птолемея пересекла пустыню, отделяющую Египет от Сирии, и встала под стенами Газы. Узнав об этом, Деметрий поспешил навстречу противнику. Он выстроил свои силы таким образом, что ударные отряды очутились на левом крыле: по плану им следовало сбросить врага в море, находившееся на противоположном фланге, справа от фронта. Левое крыло Деметрия составили гетайры, тарентинцы, 30 слонов, а также до 2000 стрелков; в центре расположилась фаланга — 2000 македонян, 9000 наемников — и 13 слонов; справа встала [271] союзная конница, имевшая приказ не вступать в сражение, пока не прояснится ситуация на левом фланге. Птолемей первоначально также сосредоточил основные силы слева — в полной уверенности, что Деметрий выстроит свою армию в традиционном порядке. Когда он увидел расположение вражеских войск, ему пришлось спешно перестраиваться. В итоге справа оказался отборный конный отряд в 3000 человек, подкрепленный «свиной щетиной»{140} и стрелками; центр построения, разумеется, заняла фаланга, а слева очутилась остальная конница, втрое уступавшая вражеской (1000 всадников у Птолемея против 3000 у Деметрия).

В начале боя перевес был на стороне Деметрия: его конница слева опрокинула конницу Птолемея и стала ее преследовать. Между тем в центре сошлись фаланги; Деметрий приказал пустить на врага слонов, но это не принесло желаемого результата: наткнувшись на «свиную щетину», животные, засыпаемые стрелами и копьями, обезумевшие от боли и ярости, топтали своих и чужих. Скоро слоны «рассеялись» (Диодор), и египетская фаланга получила прекрасную возможность ударить во фланг коннице Деметрия. Последняя не выдержала удара и обратилась в бегство, за ней стала отступать и пехота. Началась паника, благодаря чему посланный Птолемеем отряд сумел ворваться в Газу на плечах отступающих и завладеть городом и почти всем обозом Деметрия.

Потери Птолемея были незначительны, потери же Деметрия составили до 5000 убитых (большинство составляли гетайры) и до 8000 попавших в плен. Плутарх, кстати сказать, не видит в этом ничего удивительного: «Неопытный юнец, он (Деметрий. — К. К.) столкнулся с мужем из Александровой палестры, который уже и один, [272] после смерти учителя, выдержал немало трудных боев, — столкнулся и, разумеется, потерпел неудачу и был разбит... Враги захватили и палатку Деметрия, и его казну, и всех слуг»{141}.

Вслед за Газой Птолемей захватил и другие города сирийского побережья, в том числе Тир, причем сумел обойтись без долгой осады: при известии о поражении Деметрия под Газой тирский гарнизон взбунтовался и сдал город Птолемею.

Отступление Деметрия, который уходил все дальше на восток по направлению к Киликии, открыло дорогу на Вавилон, чем не преминул воспользоваться Селевк. С отрядом всего в 1000 человек, которых выделил Птолемей (800 пехотинцев и 200 всадников), он совершил стремительный переход от Тира к Вавилону, уповая на то, что вавилоняне примут своего бывшего сатрапа как избавителя от гнета Антигона, обложившего сатрапию непомерными налогами. И не обманулся в своих ожиданиях: Вавилон встретил Селевка всеобщим ликованием{142}, стоявший в цитадели гарнизон Антигона сдался. Понимая, что в покое его не оставят, Селевк принялся вербовать наемников и готовиться к войне. [273]

Его приготовления оказались как нельзя более кстати. Верный Антигону сатрап Верхних провинций Никанор привел к Вавилону войско численностью в 1000 пехотинцев и 7000 всадников. У Селевка было до 3000 пехоты и менее 400 всадников, однако он выступил навстречу Никанору, напал на того из засады и разгромил в ночном сражении. Многие воины Никанора перешли на сторону Селевка, сам сатрап спасся бегством. После этой победы к Селевку примкнули соседние провинции — Персида, Сузиана и Мидия.

Узнав о событиях в Сирии, Антигон выступил из Малой Азии на соединение с сыном. Идея похода в Европу была временно отложена.

* * *

Когда Птолемею сообщили, что Антигон покинул Малую Азию и соединился с Деметрием, Лагид созвал военный совет, чтобы решить, как действовать дальше. Вести войну с Антигоном в Сирии никто не хотел, поэтому было принято решение отступить в Египет и ожидать неприятеля на берегах Нила. Перед уходом из Сирии Птолемей снял все свои гарнизоны, срыл наиболее важные крепости, в том числе Газу, и разграбил города; осенью 312 года египетская армия оставила Сирию.

Антигон, по всей видимости, собирался преследовать Птолемея вплоть до Египта, но вести от Никанора вынудили его отказаться от этого намерения и встать лагерем в Сирии. На возвращение отпавшего Вавилона и примерное наказание Селевка он послал Деметрия с войском, насчитывавшим почти 20 000 человек.

Деметрий не встретил сопротивления: все те, кто был за Селевка, предусмотрительно покинули город и укрылись в Сузиане; только в городской цитадели засел гарнизон (сам Селевк в это время находился в Мидии). Деметрий захватил цитадель, но в опустевшем городе задерживаться не стал. Он разместил в цитадели отряд своих воинов, а затем, «приказав войску грабить страну и уносить с собою все, что удастся, снова отошел к морю. Этим походом Деметрий лишь укрепил власть Селевка, ибо [274] разоряя Вавилонию, словно чужую землю, он как бы отрекался от всяких прав на нее» (Плутарх){143}.

Как это не раз бывало в правление диадохов, бурная череда событий сменилась относительным затишьем. Фактически, если не считать Селевка, все главные действующие лица остались «при своих» — Антигон владел Азией, Птолемей прочно держал Египет, Кассандр правил в Элладе. Вероятнее всего, именно безрезультатность столкновений и стремление получить хотя бы краткую передышку вынудила противников в 311 году заключить перемирие. Как говорит Диодор: «В следующем году Кассандр, Птолемей и Лисимах заключили мир с Антигоном; в договоре было записано, что Кассандр должен быть стратегом над Европой (то есть над Македонией и Элладой. — К. К.), пока сын Роксаны Александр не достигнет совершеннолетия; Лисимах — повелителем Фракии; Птолемей — Египта и пограничных с Египтом городов Ливии и Аравии; Антигон получает господство над всей Азией, а греческие города должны получить автономию». Имя Селевка не упомянуто: Антигон, вполне естественно, воспринимал бывшего сатрапа Вавилонии как мятежного подданного, а не как равноправного участника переговоров; вдобавок Селевк в ту пору находился далеко на юге.

Обращает на себя внимание очередное — которое уже по счету! — упоминание о предоставлении автономии эллинским полисам. Griechenland über alles — таково было кредо диадохов, которые отказались от политики Александра, опиравшегося на восточную знать. Александр пытался стать «своим чужим», и ему это почти удалось, а его преемники оставались для народов былой империи чужаками; единственной их реальной опорой были «эллинские элементы» в восточных городах. Отсюда постоянная оглядка на Элладу, даже постоянное заигрывание с [275] полисами и стремление привлечь их на свою сторону. Если Александр откровенно пренебрегал Грецией, то для диадохов, считавших себя прежде всего эллинами, она была и оставалась центром Ойкумены{144}.

В том же 311 году погиб последний из Аргеадов — Александр-младший: Кассандр, которому мирным договором поручалось опекать сына Роксаны, предпочел избавиться от претендента на престол, уже давно ставший для него своим. Это убийство прошло практически незамеченным: ни одна из враждующих сторон не воспринимала Александра-младшего всерьез. Не только Кассандр, но и Антигон, и Птолемей давно примеряли царские венцы; «устранение» последнего Аргеада{145} играло на руку всем, ибо значительно ускоряло «процедуру» превращения регента или сатрапа де-юре в полновластного монарха. [276]

Между тем перемирие длилось недолго. И вновь первым его нарушил Птолемей Лагид: его отряд высадился в Киликии и изгнал из нескольких городов гарнизоны Антигона на том основании, что они занимают эти города вопреки указу об автономии полисов.

Потеряв города Киликии, Антигон вскоре лишился и верного союзника: племянник регента Птолемей, получив приказ вернуться в свою сатрапию на Геллеспонте, перешел на сторону Кассандра. Видимо, он рассчитывал, что Кассандр гораздо скорее сделает его стратегом Эллады{146}.

Антигон отреагировал немедленно: к Геллеспонту, где находились владения Птолемея (там от имени последнего правил некий Феникс), он послал своего младшего сына Филиппа, а Деметрий двинулся в Киликию освобождать города, захваченные египтянами. Кроме того, Антигон заключил тайное соглашение с кипрским царем Никоклом, недавним союзником Птолемея Лагида (впрочем, Лагид, узнав об измене Никокла, подослал к нему убийц, так что этот союз выгоды Антигону не принес).

Птолемей Лагид продолжал беспокоить противника диверсиями на сирийском и киликийском побережьях, но ничего более существенного не предпринимал; его попытка взять в конце 309 года Галикарнас закончилась неудачно: к городу подоспел Деметрий, и Птолемей был вынужден отступить.

Антигон тем временем повторно готовился к вторжению в Грецию. Лисимах, узнав о его намерениях, приказал возвести на полуострове Херсонес Фракийский город, который преграждал бы дорогу от Геллеспонта в глубь страны. Этот город он назвал своим именем — Лисимахия.

Птолемей опередил Антигона. Весной 308 года он присоединил к своим владениям Киклады, освободил остров [277] Андрос — и высадился в Пелопоннесе, где занял города Коринф и Сикион. Впрочем, надолго в Греции он не задержался; более того — заключил с Кассандром мир, фиксировавший за каждым из них имеющиеся территории, и отбыл в Египет.

Столь поспешно покинуть Элладу его заставили вести из Кирены. Офела, наместник Птолемея в Кирене, отложился от своего господина еще в 312 году. Договором 311 года за Киреной была признана автономия, а год спустя Офела заключил союз с сиракузянином Агафоклом, противником Карфагена, и по просьбе нового союзника стал вербовать по всей Греции желающих воевать с Карфагеном. Набрав 10 000 человек пехоты, 600 всадников и 300 колесниц, он выступил на соединение с Агафоклом, стоявшим под Карфагеном. Встреча была вполне дружеской — а затем Агафокл обвинил Офелу в измене и убил, а киренских воинов присоединил к своей армии{147}. Узнав о смерти Офелы, Птолемей вернулся в Египет и снарядил экспедиционный корпус для захвата обезглавленной провинции, которая, в силу географической близости, была для него куда важнее Греции.

Но другие диадохи были отнюдь не прочь разыграть «козырную карту» Эллады. Антигон, остановленный на Геллеспонте Лисимахом, предпринял обходной маневр: весной 307 года из Малой Азии в Афины вышел флот в [278] 250 кораблей под командой Деметрия. На этих кораблях были воины, осадные машины, оружие, запасы провианта — и 5000 талантов серебром, выданных Антигоном Деметрию на «освобождение Греции».

Деметрий беспрепятственно достиг Афин и высадился в Пирее; гарнизон Кассандра укрылся было в Мунихии, но сдался после двухдневной осады, и Деметрий, практически без боя, овладел важнейшим как в стратегическом, так и в политическом отношении городом Эллады.

На собрании афинского демоса он заявил, что прибыл вернуть Афинам их прежнюю свободу и былое могущество, что привез с собой 150 000 мер хлеба, что Антигон готов выделить афинянам лес для постройки ста триер, но при одном условии — афинские граждане должны наказать тех, кто поддерживал Кассандра.

Щедрые дары, преподнесенные, конечно же, от имени регента (и, в общем-то, изрядно смахивавшие на подачку), вызвали в Афинах ликование, которое в конце концов вылилось в подобострастное поклонение очередному «избавителю от македонской тирании».

Бывшие правители города, в первую очередь Деметрий Фалерский, и их приближенные были приговорены к смерти, статуи того Деметрия расплавили, рядом со статуей тираноубийц Гармодия и Аристогитона (эту статую вывез из Греции Ксеркс, Александр Великий обнаружил ее в царском дворце в Персеполе и вернул в Афины) воздвигли золотые колесницы четверней с изображениями «Спасителей» — Антигона и Деметрия{148}, одарили обоих золотыми венками, поставили в их честь алтарь, увеличили число фил (административных единиц, на которые делились Афины) с десяти до двенадцати, причем две новые филы получили названия Антигониды и Деметриады, учредили [279] в благодарность «освободителям» ежегодные игры с шествиями и жертвоприношениями; месяц мунихий переименовали в деметрион, праздник Дионисий — в Деметрии{149}; кроме того, вольнолюбивые афиняне, еще совсем недавно отвергавшие царскую власть, теперь при всяком удобном случае называли Антигона и Деметрия царями.

Пожалуй, почести, оказанные в Афинах Деметрию, явственнее всего свидетельствуют о том, насколько изменились афиняне за годы македонской оккупации. Могущество Афин, равно как и подлинная свобода афинских граждан, остались далеко в прошлом; агонизирующий полис напоминал молодящуюся старуху, готовую на любые жертвы, только бы не лишиться привычного внимания. Демос поддерживал тех, кто больше платил, ораторы состязались в славословиях сменявшим друг друга градоначальникам. Вообще, история Афин в эллинистическую эпоху есть «история упадка и разрушения Афинской талассократии».

Деметрий купался в восхвалениях и, похоже, забыл, что прибыл в Элладу воевать с Кассандром. Он провел в Афинах остаток 307 года, предприняв одну-единственную вылазку, которая завершилась захватом Мегары. Возможно, в следующем году он и вспомнил бы о своем поручении, однако в начале 306 года Антигон срочно вызвал сына в Азию. [280]

Погрязший в греческих междоусобицах Кассандр и продолжавший воевать с беспокойными фракийцами Лисимах не представляли для Антигона серьезной угрозы — как и Селевк, прочно осевший в Верхних сатрапиях. Зато Птолемей Лагид, после подавления восстания в Кирене вновь обративший взор на Восточное Средиземноморье, внушал регенту опасения. Разведка доносила, что Птолемей сосредоточивает на подвластном ему Кипре флот и переправляет туда воинские контингенты, готовясь, по всей видимости, к вторжению в Малую Азию. Чтобы не допустить этого, Антигон пожертвовал Грецией и вместо похода в Элладу перенес направление главного удара на Кипр.

Сам он, впрочем, остался в Сирии, где продолжил строительство своей столицы, Антигонии-на-Оронте, а на Кипр отправил Деметрия со 110 боевыми кораблями и 50 транспортами, которые везли до 15 000 пехотинцев и 400 всадников. Деметрий высадился на северо-восточном побережье острова, разбил там укрепленный лагерь, захватил близлежащие города, а затем приступил к осаде Саламина — крупнейшего порта на южном побережье Кипра. Защищал Саламин египетский гарнизон под командой Менелая, брата Птолемея Лагида; узнав о численности армии Деметрия, Менелай отправил к брату гонца с просьбой о помощи. Тем временем Деметрий приказал строить катапульты, камнеметы, баллисты и осадные машины (именно после осады Саламина он получил прозвище Полиоркет — «осаждающий города»); среди последних особенно выделялась гелепола — многоэтажная башня на колесах в форме усеченной пирамиды. Диодор описывает гелеполу так: «Каждая сторона ее имела в длину сорок пять локтей (около 20 м. — К. К.), в высоту же она имела девяносто локтей (около 40 м. — К. К.), была разделена на девять этажей и вся была поставлена на четыре сплошных колеса, имевших восемь локтей в вышину... В нижних этажах гелеполы он разместил разнообразные камнеметы, из которых самые большие метали камни в три таланта; в средних — самые крупные стрелометы, а в верхних — самые легкие стрелометы и [281] множество камнеметов. Свыше двухсот человек должны были надлежащим образом обслуживать эти орудия». Кроме того, гелепола несла два тарана.

Несмотря на превосходство Деметрия в живой силе и технике, осада затягивалась; ночная вылазка осажденных увенчалась поджогом гелеполы. Наконец, стало известно, что к Кипру приближается Птолемей, что у него 140 боевых кораблей, не менее 200 транспортов и 10 000 пехотинцев на борту. Чтобы не дать Птолемею присоединиться к гарнизону Саламина и не допустить объединения неприятельского флота (у Менелая было 60 кораблей), Деметрий решил дать морское сражение. Этому сражению суждено было войти в историю под именем битвы при Саламине.

Флот диадохов и война на море

До наступления «македонской эры» самым сильным флотом в бассейне Восточного Средиземноморья обладали персы и их главные противники афиняне. С гибелью Персидского царства и ослаблением Афин господство на море перешло к Македонии, а после смерти Александра и [282] распада империи «морское владычество» поделили между собой торговая республика Родос, тщательно соблюдавшая нейтралитет, птолемеевский Египет, остров Кипр, в период войн диадохов союзный Птолемею, и часто переходившая из рук в руки Финикия, где имелись в достатке удобные гавани и корабельные верфи. Тот, кто господствовал на море, контролировал доходы от средиземноморской торговли, поэтому неудивительно стремление диадохов, прежде всего Антигона и Птолемея, обеспечить себе преимущество на воде.

Основу флота диадохов по традиции составляли триеры — трехпалубные корабли с тремя рядами весел. Классическая триера имела до 40 м в длину и до 8 м в ширину, высота надводного борта не превышала 2,5 м, а осадка составляла 1 м; этот корабль мог развивать скорость при попутном ветре до 6 узлов. Длина весел во всех рядах составляла приблизительно 4,5 м, а на носу и на корме — около 4 м. Общее количество гребцов на триере равнялось 170; они делились на три категории — траниты (гребцы верхнего ряда, в бою бравшиеся за луки и копья), зигиты (гребцы среднего ряда) и тапамиты (гребцы нижнего ряда). Кроме того, на триере размещались до 50 эпибатов (воинов-»десантников») и полтора десятка матросов. [283]

При Фемистокле (ок. 482 г. до н. э.) в конструкцию триеры было внесено существенное дополнение: появился аутриггер — выносной брус с уключинами, отстоявший от борта примерно на метр; это позволило уменьшить размеры триеры и одновременно повысить ее маневренность.

Командовал триерой триерарх, в подчинении которого находились кормчий, начальник носа, начальник гребцов, [284] пятидесятники (начальники полусотен гребцов), плотник, лекарь, флейтист, смазчик кожаных манжетов для весел, перевязчик весел и матросы.

Со временем триера морально устарела, и ей на смену пришли тетреры и пентеры. В отличие от триер, которые были типичными высокомногорядными кораблями, тетреры и пентеры представляли собой широкомногорядные корабли: на триере за каждым веслом сидел один гребец, а на более поздних кораблях — сразу 4 (тетрера) или пять (пентера). Весла стали длиннее и массивнее, а сами корабли — маневреннее; вдобавок появился своего рода резерв эпибатов — в бою с каждого из весел при необходимости снимали одного-двух гребцов, которые восполняли потери среди воинов.

С появлением тетрер и пентер претерпела изменения тактика морского сражения. Прежде корабли сближались, эпибаты с обеих сторон засыпали друг друга стрелами, а когда корабли сходились, ломая весла, схватка завязывалась на палубе и исход ее, как правило, зависел от умения владеть мечом. Сражение с использованием маневренных тетрер и пентер предполагало, в первую очередь, использование тарана, идею которого греки позаимствовали у финикийцев.

Во флоте Александра, совершившем беспримерный для того времени переход от устья Инда к Персидскому заливу, [285] имелись корабли всех названных выше типов. Флот диадохов постепенно пополнился новыми типами — гексерами (6 гребцов на одно весло) и гептерами (7 гребцов). Мало-помалу стремление увеличить количество гребцов переросло в «гигантоманию», особенно это относится к Деметрию Полиоркету: он построил, в частности, 13-рядную трискайдекеру (три яруса весел, по 600 гребцов на ярус и по 10 на весло), 14-рядную тессарескайдекеру, 15-рядную пентекайдекеру (флагманский корабль) и 16-рядную геккайдекеру {150}.

Тот же Деметрий внес усовершенствования и в тактику морского боя: он установил на кораблях стационарные метательные машины и катапульты, таким образом став прародителем корабельной артиллерии. Эти машины в значительной степени предопределили победу Деметрия над Птолемеем в битве при Саламине.

После смерти Александра и первого раздела сатрапий средиземноморский флот империи попал в руки Птолемея. Это привело к тому, что Птолемей обрел господство на море у побережья Малой Азии. Чтобы на равных соперничать с сатрапом Египта, Антигону требовалось построить новый флот.

Строительство велось на финикийских, киликийских и родосских верфях. Птолемей к весне 315 года имел более 100 кораблей, Антигон же утверждал, что к лету у него будет 500 кораблей. Реальное число оказалось вдвое меньше (240{151}), причем 50 из них наварх Птолемея [286] Поликлит сумел захватить у побережья Киликии и увести в Пелусий.

На некоторое время морская война затихла, чтобы возобновиться два года спустя, когда Антигон послал к берегам Греции эскадру в 50 кораблей, к которым позднее присоединились еще 150 плюс десять кораблей с острова Родос. Флот Антигона долго угрожал Кассандру, однако до столкновения так и не дошло.

Понадобилось целых семь лет, чтобы в Восточном Средиземноморье состоялось настоящее морское сражение — битва при Саламине.

Расстановка сил перед битвой была следующей. Птолемей, как сообщают античные авторы, имел в своем распоряжении 140–150 боевых кораблей и 200 транспортных судов; еще 60 кораблей стояли в гавани осажденного Саламина. У Деметрия было 118 кораблей, в основном пентеры; он значительно уступал противнику в численности, однако превосходил его в мощи — на палубах кораблей [287] Деметрия были установлены метательные машины и катапульты.

Десять пентер по приказу Деметрия загородили выход из гавани, чтобы не допустить соединения 60 саламинских кораблей с флотом Птолемея. Остальные выстроились в боевой порядок: левое крыло заняли самые сильные корабли — 30 тетрер, 7 гептер, 10 гексер и 10 пентер; в центре встали малые корабли, а справа — остальные пентеры. Птолемей также сосредоточил ударный отряд на своем левом фланге, а правый сознательно ослабил (построение флота копирует построение армии — сильное крыло, слабое крыло; единственное отличие — отсутствие фаланги, точнее, аналогичного ей военно-морского подразделения). Транспортные суда Птолемея стояли во второй линии.

Деметрий первым подал сигнал к атаке. Его «артиллерия» разорвала строй вражеский кораблей на правом фланге Птолемея. Непродолжительная абордажная схватка привела к бегству этого крыла египетского флота, что позволило Деметрию направить свои корабли на центр неприятельского построения.

Между тем Птолемей добился существенного успеха на своем фланге, но, видя, что его правое крыло рассеяно, а центр вот-вот будет разгромлен, он вынужден был бежать и с восемью кораблями (из 140!) укрылся в гавани Китиона к юго-западу от Саламина{152}. Триеры Менелая, прорвавшиеся через заслон из десяти пентер, никак не могли исправить положение и потому поспешно отступили под защиту крепостных стен.

Потери Деметрия составили не более 20 кораблей, тогда как Птолемей потерял 80 кораблей потопленными и не менее 40 захваченными в плен. Помимо того, Деметрий захватил 100 транспортных судов Птолемея и вместе [288] с ними около 8000 воинов, а также находившихся на этих судах рабов, оружие, доспехи, съестные припасы и деньги.

Победа на море привела к взятию Саламина: Менелай сдался со всем гарнизоном и передал Деметрию свой флот. Следом за Саламином пали и другие города, так что к середине 306 года Кипр полностью перешел во владение Деметрия.

Впрочем, эта блистательная победа не давала повода почивать на лаврах: выиграно ведь было только сражение, а не война.

* * *

Кроме последствий военно-политических (разгром опаснейшего из конкурентов, утверждение на Кипре и — как следствие — в Эгейском море, «замыкание» малоазиатского, если не восточносредиземноморского географического пространства) победа под Саламином имела и последствия политические и даже, скажем так, идеологические, причем вторые были даже важнее первых. Узнав о поражении Птолемея, единственного на тот момент реального соперника, Антигон «сбросил маску» и провозгласил себя царем.

Вполне возможно, он созвал войсковое собрание, которое подтвердило его права на престол; то есть все формальности были соблюдены{153}. Теперь Антигон именовался уже не регентом, а царем Македонии и окрестных земель.

Первым отреагировал Птолемей: когда стало известно о воцарении Антигона, войсковое собрание в Александрии провозгласило царем и египетского сатрапа. Так началась «цепная реакция», которая юридически зафиксировала гибель империи. Примеру Птолемея последовали [289] Селевк, Кассандр и Лисимах; не остались в стороне и менее могущественные владетели — Митридат Понтийский, Атропат Мидийский, Агафокл Сиракузский, Дионисий Гераклийский и другие тоже поспешили назваться царями. Каждый стал «властителем в своем праве», хотя бы на словах; впрочем, когда потребовалось подтвердить слова делами, не замедлило выясниться, что большинство новоявленных самодержцев независимы ровно настолько, насколько позволяют им трое «главных царей» — Антигон, Птолемей и Селевк.

К середине 306 года владения Антигона обнимали собой всю Малую Азию до южных склонов Тавра, Киликию, Сирию и Кипр; его присутствие ощущалось на европейском берегу — и в Элладе, где он имел «афинский плацдарм», и в самой Македонии, где положение Кассандра казалось все более шатким. В недавно было потерянных Вавилоне и Месопотамии стояли гарнизоны Антигона. Непокоренным, если не считать Верхних провинций, куда удалился мятежный Селевк, посмевший возложить на себя венец, оставался только птолемеевский Египет.

И Антигон решил исправить этот «недосмотр» — пока Птолемей не оправился от поражения под Саламином, пока ему на помощь не подоспел с набранными в Верхних сатрапиях войсками Селевк. В конце лета 306 года из Антигонии-на-Оронте, новой столицы нового царства, выступила армия Антигона. Она насчитывала 80 000 пехотинцев, 8000 всадников и 83 боевых слона; вдоль побережья за армией двигался флот под командованием Деметрия Полиоркета — 150 военных кораблей и 100 транспортов с метательными машинами и снарядами к ним.

Переход из Киликии к Нилу занял около трех месяцев; в конце ноября 306 года армия Антигона достигла Пелусия — того укрепленного пункта на египетской территории, который не смог миновать никто из предыдущих противников Птолемея. Последний не спешил ввязываться в сражение, предпочитая воевать не оружием, а деньгами: по сообщению Диодора, он сулил простым воинам неприятеля по 200 драхм за переход на свою сторону, а [290] командирам — по 1000. В конце концов, дезертирство приняло такой размах, что Антигон приказал казнить нескольких пойманных перебежчиков, дабы «отбить у остальных всякую охоту к дальнейшим попыткам подобного рода»{154}.

Чтобы разгромить противника, следовало переправиться через Нил, служивший естественным препятствием для вторжения в Египет, поскольку Птолемей избрал сугубо оборонительную тактику. Но этого Антигону, как и пятнадцать лет назад Пердикке, добиться не удалось: ни маневры флота под командой Деметрия, ни передвижения армии вдоль берега реки не имели успеха. В итоге, простояв несколько месяцев на Ниле, не дав ни единого сражения, Антигон отступил в Сирию.

Остается лишь гадать, почему Антигон вел себя именно так. Непонятно, почему он, обладая после Саламина господством на море, не попытался высадить десант в Александрии, почему не пошел на Александрию по правому берегу Нила, почему отступил «как совершенно побежденный» (Диодор), пожертвовав недавно обретенными территориями. Единственное, что можно предположить, — что он получил известие о видах Селевка{155} на Малую Азию и поспешил назад, чтобы не угодить в «клещи». [291]

Неудача на суше заставила Антигона вновь перенести войну на море, причем, выражаясь современным языком, он предпочел атаке вражеской территории действия на коммуникациях противника. Недавно он сумел овладеть поддерживавшим Птолемея Кипром; теперь настала очередь Родоса.

Нейтралитет, который соблюдала торговая республика Родоса, был в глазах Антигона почти равен союзу острова с Птолемеем: ведь значительную часть дохода родосцев составляла пошлина на торговлю с Египтом — на хлеб, переправляемый в Элладу, на пряности и иные «колониальные» товары из Аравии и Индии (с отпадением Селевка прежние караванные пути оказались перекрытыми, ныне индийские купцы доставляли свои товары морем на побережье Аравийского залива и дальше в Александрию). А чем доходнее торговля между двумя соседями, — видимо, так рассуждал Антигон, — тем вероятнее, что они объединятся против третьего.

Весной 305 года Деметрий привел к берегам Родоса флот численностью в 200 боевых кораблей, 170 транспортов и около 1000 пиратских кораблей{156}. Он потребовал от родосцев прекратить торговлю с Египтом, поддержать Антигона в войне с Птолемеем, открыть гавани острова и выдать ему сто знатнейших жителей острова в качестве заложников. Родосцы приняли большинство условий, но заложников не выдали и открыть гавани отказались (иначе Деметрий наверняка конфисковал бы все товары, скопившиеся в порту), и летом 305 года началась осада города, носившего то же имя, что и остров. [292]

Гарнизон Родоса, усиленный добровольцами из граждан, иноземцев и рабов, насчитывал до 7000 человек, тогда как у Деметрия было не менее 40 000 воинов. Первое столкновение завершилось в пользу родосцев: они внезапно напали на неприятеля, едва успевшего высадиться на берег, и захватили много пленных{157}. Но некоторое время спустя Деметрий оттеснил защитников Родоса в пределы городских стен и приступил к осаде. Как и у Саламина, он широко использовал осадную технику: были построены две «черепахи», две осадные башни, высотой превосходившие крепостные стены, на кораблях установили катапульты; на захваченном моле поставили метательные машины. Однако у родосцев тоже оказалась «артиллерия»; перестрелка длилась с переменным успехом на протяжении почти двух недель, пока машины Деметрия не разрушили фрагмент крепостной стены. Схватка за овладение проломом переросла в штурм города, который, впрочем, удалось отстоять.

Неделю спустя Деметрий предпринял вторую попытку штурма — с моря, но и она закончилась безрезультатно; более того, несмотря на морскую блокаду Родоса, на помощь к осажденным пришли 500 воинов, присланных Птолемеем и приплывших на Родос из Египта.

Потери в кораблях (оба штурма вместе обошлись в два десятка кораблей) и безуспешность морских атак, а также приближение зимы с ее штормами вынудили Деметрия перенести боевые действия на сушу. Прежде всего он приказал построить гелеполу наподобие той, с которой осаждал Саламин. Диодор говорит, что новая девятиярусная гелепола имела в высоту 100 локтей (приблизительно 45 метров); для защиты от огня она была с трех сторон обита железом, а спереди обтянута кожей; основание гелеполы располагалось на восьми колесах; чтобы [293] привести ее в движение, собрали 3400 человек. Кроме этой гелеполы, построили несколько «черепах» и выровняли место для передвижения башен на пространстве 1200 шагов.

Тем временем родосцы выслали в море три «диверсионных» эскадры, по три корабля в каждой. Первая захватила транспорты Деметрия с провиантом, другая овладела царской тетрерой и ее эскортом (тетреру отправили в дар Птолемею, а экипаж вместе с экипажами остальных кораблей продали в рабство); что касается третьей группы «рейдеров», она топила вражеские транспорты в проливах Спорад.

Весной 304 года (осада продолжалась уже почти год) Деметрий наконец завершил приготовления и начал штурм, в котором участвовали четыре «черепахи», две стенобитные машины («каждую раскачивала тысяча человек»), катапульты и стрелометы с гелеполы и с кораблей. Внешнюю стену города удалось разрушить, но обнаружилось, что за время осады родосцы успели возвести за первой стеной вторую, которая ничуть не пострадала при обстреле.

Как ни удивительно, морская блокада оказалась на редкость неэффективной: вскоре после штурма в родосскую гавань прорвались транспорту из Египта и Эллады, доставившие осажденным съестные припасы. Кроме того, родосцы предприняли ночную вылазку и сумели повредить осадные машины, что отсрочило начало очередного — какого по счету? — штурма. От Птолемея прибыло новое подкрепление — 1500 воинов.

Несмотря на все усилия Деметрия, несмотря на его превосходство в живой силе и преимущество в технике, город держался. Разумеется, перевес Деметрия в численности и «технической оснащенности» рано или поздно должен был сказаться, но сколько еще продлится осада, оставалось только гадать. И тут, к великому облегчению родосцев, потерявших за время осады немалые средства, вмешались непредвиденные обстоятельства: Антигон прислал сыну приказ немедленно заключить с Родосом мир и поспешить в Грецию, где вновь начал набирать силу Кассандр. [294]

По договору 304 года Родос сохранял независимость, флот и свободу торговли и становился союзником Антигона и Деметрия против всех, кроме Птолемея. Иными словами, годичная осада не принесла Деметрию никаких выгод.

Кассандру и Лисимаху, приславшим в осажденный город провиант, родосцы поставили статуи с благодарственными надписями. А Птолемею жители острова отныне стали поклоняться как божеству (такой совет дал оракул Аммона, к которому отправили гонцов с соответствующим вопросом) и наделили его одним из прозвищ Зевса — Сотер, то есть «Спаситель».

Военная техника эпохи эллинизма

Если от политики своего предшественника, покорившего и объединившего Ойкумену, диадохи постепенно отказались, то в области военного дела они стали истинными наследниками Филиппа и Александра. Именно при диадохах, с их непрерывными войнами, получили самое широкое распространение и применение технические приспособления, введенные в македонский обиход Филиппом и успешно, но редко использовавшиеся Александром.

Прежде всего речь о торсионных метательных орудиях{158} - катапультах, баллистах, полиболах, монанконах, петроболонах, палинтонах и пр. Изобретение первой катапульты традиция приписывает сиракузскому тирану Дионисию Старшему и датирует это событие 400 г. до н. э. — временем второй войны Сиракуз с Карфагеном. При тесных контактах с Сицилией — как здесь не вспомнить о едином информационном пространстве Средиземноморья — [296] конструкция и принцип действия катапульты быстро стали известны в материковой Греции. Филипп Македонский в ходе осуществленной им военной реформы ввел «артиллерийские» подразделения в состав новой македонской армии.

Торсионные орудия в большинстве своем делились на одноплечные - с одним пучком тетив — и двуплечные, с двумя пучками; первые (греч. «монанкон», рим. «онагр») предназначались для метания камней, а вторые — для стрельбы как камнями (петроболон, органон литоболон, палинтон), так и стрелами (органон оксибелес, эвфитон). Все эти орудия имели своим прообразом боевой лук в его усовершенствованном, «механизированном» варианте — гастрафет, в котором был впервые использован ползун, передвигавшийся по специальному желобу и служивший для натягивания тетивы.

Легкие стрелометы предназначались для стрельбы по живым целям, а камнеметы и тяжелые стрелометы — также и для подавления артиллерии противника. Расчет торсионного орудия состоял из семи человек для стрелометов и пяти-десяти человек для камнеметов. По расчетам немецкого военного историка Э. Шрамма, точность выстрела была максимальной на расстоянии в 100 м (для групповых целей — до 200 м), а предельная дальность полета стрелы равнялась 500 м; каменные же ядра метали на расстояние до 200 шагов. Размеры стрел варьировались от 45 до 185 см, вес ядер в среднем составлял 4,5 кг (10 мин), но иногда доходил до 26, 2 кг (1 талант).

Александр применил торсионные орудия во время похода на иллирийцев (336 год) и при переправе через Яксарт (329 год). Диадохи использовали эти орудия прежде всего для осад: так, Деметрий Полиоркет установил петроболы и другие орудия в громадной гелеполе, построенной под стенами Саламина.

Для защиты от камней и стрел служили фашины, плетни, шкуры животных и даже куски дерна; впрочем, на близком расстоянии эти средства были неэффективны: к примеру, описывая переправу через Яксарт, Арриан [297] упоминает, что стрела из катапульты пробила насквозь щит и панцирь скифского конника.

Торсионные орудия представляли собой одну из разновидностей античного наступательного оружия и применялись как при осадах, так и в полевых условиях. К категории чисто осадных машин относятся осадные башни (гелеполы), перекидные мостки (самбуки) и стенобитные тараны.

Изобретение осадных башен, аналогично изобретению метательных орудий, традиция приписывает Дионисию Старшему. Филипп Македонский в период покорения Эллады использовал при осадах городов подвижные башни высотой около 36 метров. Александр при осаде Тира построил две башни высотой 53 метра каждая. Но более других отличился в строительстве осадных башен Деметрий Полиоркет: при осаде Саламина и Родоса он приказывал возвести башни, разделенные «на многие этажи; сторона башни, обращенная, к противнику, имела в каждом этаже бойницы, сквозь которые метали всякого рода снаряды, ибо башня полна была воинов, готовых ко всякому роду боя. И то, что башня не шаталась и не качалась при движении, а прямо и устойчиво, сохраняя равновесие, подвигалась вперед с громким шумом и грохотом, вселяло в душу зрителей страх» (Плутарх). Как правило, на нижних этажах гелеполы размещались тяжелые стрелометы и камнеметы, а на верхних — легкие. «Расчет» гелеполы состоял приблизительно из двухсот человек (не считая тех, кто приводил эту махину в движение). Главный недостаток такой башни, при всех ее неоспоримых преимуществах, заключался в том, что передвигаться она могла только по твердой и ровной земле, и потому любая рытвина зачастую оказывалась для нее непреодолимым препятствием{159}. [298]

Как правило, при осаде городов вместе с метательными орудиями и гелеполами применялись тараны — катковые и подвесные; в зависимости от типа железного наконечника на ударной части тарана эти приспособления делились на круглые, острые и гнутые (последний тип назывался «ворон»{160}). Катковым таран считался более эффективным, так как система катков позволяла точнее направить удар. Максимальная длина тарана составляла около 30 м.

Кроме таранов для разрушения стен использовались буравы, с помощью которых высверливались отверстия в стене, а затем камни между отверстиями выламывались вручную. Иногда эта брешь служила для проведения взрывных работ — в ней ставили деревянный крепеж, обмазывали дерево смолой и серой, засыпали брешь хворостом и поджигали; происходил взрыв, и стена рушилась.

Для защиты людей, пробивавших стены таранами и сверливших буравами многочисленные отверстия, применялись «черепахи» — подвижные навесы, причем черепахи для буравов имели особую форму, отличавшую их от прочих.

Что касается крепостных стен, против которых создавались все эти орудия, в эллинистический период городские стены традиционно представляли собой комбинацию башен и куртин (межбашенных укреплений). Толще всего стены были внизу, то есть там, куда били вражеские тараны; башни располагались на расстоянии полета стрелы друг от друга, причем к наступающему противнику были обращены углы башен, что ослабляло разрушительное действие артиллерии противника. Чаще всего башни имели несколько этажей: в нижних размещались камнеметы, выше, за узкими бойницами, занимали позицию стрелки. Перед крепостными стенами нередко устраивали укрепленные линии из камня или из дерева, замедлявшие наступление [299] врага и дававшие укрытие передовым постам гарнизона.

Кроме главных ворот в крепостной стене, поблизости от каждой башни имелось по две потайных дверцы для вылазок: одна служила для выхода воинов, другая — для входа. Перед главными воротами ставили укрепления, преграждавшие путь вражеским таранам, а сбоку возводили эпикампии  — брустверы, позволявшие атаковать противника с флангов.

На первый взгляд казалось, что позиции Кассандра в Элладе достаточно прочны: он владел Пелопоннесом, Беотией и Эвбеей и осаждал Афины. Однако возвращение в Грецию осенью 304 года во главе флота из 330 кораблей получилось у Деметрия триумфальным: высадившись в Авлиде, на беотийском побережье, «сын царя и сам царь» тут же завладел городом Халкида, заставил [300] Кассандра снять осаду Афин и отступить к Фермопильскому проходу, причем несколько тысяч человек из армии Кассандра переметнулись к Деметрию. Перезимовав в Афинах, последний весной 303 года двинулся в Пелопоннес, изгнал гарнизоны Кассандра и Птолемея (в Сикионе), а ближе к концу года созвал в Коринфе синедрион греческих полисов, на котором было объявлено о возобновлении Коринфского договора 337 года. По обновленному договору Элладе вновь даровалась свобода, а Деметрий становился гегемоном, то есть полководцем Эллады, и ему поручалась война против «узурпаторов» — Птолемея, Селевка, Кассандра, Лисимаха и сицилийского правителя Агафокла, ставшего зятем и союзником Птолемея.

И летом 302 года, исполняя решение синедриона (а на деле — стремясь окончательно избавиться от Кассандра, этой «занозы» в тылу), Деметрий выступил в поход против Македонии. Армия насчитывала около 60 000 человек: 8000 македонян, 25 000 греческих союзников и 15 000 наемников — такова была численность пехоты, которую поддерживали 1500 всадников и 8000 «морских десантников».

Войско Кассандра было значительно меньше, и набрать подкрепления за счет «внутренних резервов» не представлялось возможным: и Македония, и союзная Кассандру Фессалия практически обезлюдели за минувшие тридцать лет, всех наемников с мыса Тенар разобрали другие цари — Антигон, Птолемей, Деметрий... Взвесив обстоятельства, Кассандр обратился за помощью сначала к Лисимаху (правитель Фракии не отказал, справедливо заподозрив в предполагаемом вторжении Деметрия в Македонию угрозу и своим владениям), а затем к Птолемею и Селевку, которым предложил выступить единым фронтом против Деметрия и Антигона с их претензиями на верховную власть.

Призыв был услышан: и запертый в Египте Птолемей, и укрепившийся в Верхних сатрапиях, но не рисковавший [301] до сих пор пересекать Евфрат Селевк{161} ответили согласием. Так в последний раз сложилась общая коалиция диадохов — несколько относительно слабых по отдельности против сильнейшего на тот момент.

План действий был таков: атаковать противника сразу с нескольких сторон, оттеснить его в Малую Азию, которая представляла собой «ключ» и к Вавилонии, и к Египту, и уж тем более, к Фракии с Элладой, и там дать генеральное сражение.

Первым выступил Лисимах: он переправился через Геллеспонт и захватил обширный плацдарм на ионическом побережье, а затем покорил многие города Фригии, Эолиды и Лидии, вплоть до Сард. Кассандр тем временем пытался задержать Деметрия у Фермопил; его положение осложнялось еще и тем, что он передал Лисимаху часть своего и без того невеликого войска и теперь вынужден был сдерживать 60-тысячную армию Деметрия силами в 29 000 пехотинцев и 2000 всадников. Птолемей вторгся в Келесирию и осадил Сидон; правда, чуть погодя он получил ложное известие о сражении других царей с Антигоном и о победе последнего, а потому счел за лучшее вновь отступить в Египет, оставив гарнизоны в [302] захваченных городах. Селевк же наконец пересек Евфрат и со своей армией, усиленной слонами и серпоносными колесницами, продвигался к Тавру.

Начало боевых действий застало Антигона с Деметрием врасплох. Тем не менее отреагировали они быстро: Ангигон вытеснил Лисимаха из Фригии к Геллеспонту, Птолемей отступил сам в результате «идеологической диверсии», а Деметрий, ввиду приближения Селевка, получил от отца приказ немедленно завершить «греческие распри» и переправиться в Малую Азию.

С точки зрения большой стратегии этот приказ Антигона, кстати сказать, совершенно непонятен. В том, что Деметрий победил бы Кассандра, сомневаться не приходится: при равном умении и схожей тактике на его стороне был и численный перевес, и поддержка греков и ближайших соседей Македонии — фессалийцев и эпиротов. А победа над Кассандром заставила бы вернуться в Европу Лисимаха, что, в свою очередь, позволило бы Антигону двинуться против Селевка, не отвлекаясь на «прочие мелочи». Но Антигон, похоже, просто испугался за свои азиатские владения — или, подобно противной стороне, вознамерился завершить многолетнюю войну одним ударом, собрав армию в кулак и сокрушив наиболее сильного врага — Селевка, за спиной которого была армия Верхних провинций и боевые слоны (с поражением Селевка легкой добычей стали бы и Лисимах, и Кассандр, и, почти наверняка, Птолемей, до сих пор избегавший «возмездия» лишь благодаря стратегически выгодному географическому положению своих территорий). Так или иначе, Антигон вызвал сына в Малую Азию.

Деметрий оттеснил вражеские войска от побережья, оседлал Геллеспонт, перерезав коммуникацию союзников, и встал лагерем на азиатском берегу Боспора. Здесь к нему присоединился бежавший от притеснений Кассандра эпирский царь Пирр — тот самый, с чьим именем связано словосочетание «пиррова победа», один из череды македонских царей недалекого будущего{162}. Здесь же [304] Деметрий узнал, что Селевк вступил в Каппадокию, что у него 20 000 пехотинцев, 12 000 всадников, считая и конных стрелков, более 100 серпоносных колесниц и 480 слонов.

Зима и весна 301 года прошли в маневрах: Селевк соединился с Лисимахом и со стратегом Кассандра Препелаем, который привел союзникам подкрепление из Ионии; Деметрий двинулся от побережья навстречу отцу; Птолемей завершил покорение Келесирии, но не спешил пересекать Тавр; медлил и успевший вернуть себе Беотию Кассандр, ожидая развязки в Малой Азии. Наконец, летом 301 года, армии Антигона и его противников сошлись во Фригии, на равнине у города Ипс. Антигон имел 70 000 человек пехоты, 10 000 всадников и 75 слонов; в распоряжении союзников было 64 000 пехотинцев, 10 500 всадников{163}, 120 колесниц и 480 (по Плутарху — четыреста) слонов. Превосходство в слонах давало союзникам существенное преимущество, однако Антигон уповал на свою пехоту, на свой безусловный военный гений (Плутарх) — и на удачу.

Построение армий было традиционным: сильное правое крыло, фаланга в центре и слабейшие подразделения слева. Битва началась атакой конницы под началом Деметрия с правого фланга; ему удалось опрокинуть конницу союзников, которой командовал сын Селевка Антиох, однако он настолько увлекся преследованием бегущего противника, что не заметил, как оторвался от своей пехоты. Зато это заметил Селевк, который приказал занять слонами образовавшуюся брешь, тем самым отрезая Деметрия, а затем пустил на вражескую конницу своих конных стрелков, пехоте же велел начать наступление на фалангу Антигона, но не вступать в рукопашную, а [305] только теснить, «грозя нападением и как бы призывая перейти на его сторону» (Плутарх). Фалангиты Антигона дрогнули: одни побежали, другие стали сдаваться. Следом за пехотой в бегство обратилась и конница; началась паника, во время которой погиб Антигон — в него попали одна за другой несколько стрел. Из многотысячной армии спастись удалось только 5000 пехотинцев и 4000 всадников: уцелевший Деметрий собрал их вокруг себя и бежал в Эфес, а оттуда отплыл в Грецию.

Смертью Антигона и последовавшим за ней разделом территорий завершилась эпоха диадохов. Антигон последним в ряду македонских полководцев пытался действовать от имени Александра, пытался собрать распадавшееся на глазах «имперское пространство» и сохранить — хотя бы географически — структуру, сложившуюся на территории от Дуная до Инда. С ним погиб и призрак идеи, имперской по сути, которая вдохновляла Александра, но не привлекала преемников Македонца, — идеи единой монархии, единой для всей Ойкумены, монархии космополитической и наднациональной. «Цари-победители» (Плутарх) взяли верх не только над Антигоном, они одолели «дух Александра» и перестали быть диадохами, то бишь «последователями»; отныне они — сами по себе, возникшие словно из ниоткуда, окрепшие и воцарившиеся, self-made men, основатели династий, не имеющих отношения ни к Аргеадам, ни вообще к Македонии...

В разделе добычи приняли участие трое — Селевк, Кассандр и Лисимах. Они «расчленили всю державу Антигона и Деметрия, словно некое огромное тело, и, поделивши части между собою, присоединяли новые провинции к прежним своим владениям» (Плутарх). Победители заключили между собой договор, по которому Кассандр получил Македонию, Фессалию, Элладу и, вероятно, Эпир (царь последнего Пирр, как упоминалось выше, сражался на стороне Антигона){164}; Лисимах [306] утвердился во Фракии, Причерноморье и Фригии, а также завладел Вифинией, Пафлагонией и Гераклеей Понтийской. Селевк, как сообщает Аппиан, «получил господство над Сирией по эту сторону Евфрата до самого моря и над Фригией до половины этой земли. Постоянно устраивая ловушки соседним народам, способный и силой заставить их подчиниться, и уговорить убедительными речами, он захватил власть над Месопотамией, Арменией и Каппадокией, называемой Селевкидой, над Персией, Парфией и Бактрией, над арабами и тапирами, над Согдианой, Арахозией и Гирканией, и над всеми другими соседними племенами до реки Инда... так что границы его царства в Азии достигли наибольших после Александра размеров; ведь от Фригии вплоть до реки Инда все было под властью Селевка» («Сирийские дела»). Несколько городов в Финикии, Малой Азии и Греции — Тир, Эфес, Милет, Мегары — остались в руках Деметрия.

Что же касается Птолемея, его обошли под тем предлогом, что он не участвовал в битве при Ипсе. Тогда Птолемей самовольно овладел Сирией и Палестиной, отошедшими по договору Селевку, и поставил в городах свои гарнизоны; этот демарш привел некоторое время спустя к новому обострению ситуации, к новым союзам, столь же непрочным, как и предыдущие, и к новым войнам.

А Македония, поставленная Филиппом над Элладой и расширившая благодаря походам Александра свои (как полагало большинство македонян, не признававших иной родины и иного крова) пределы до окраин Ойкумены, — Македония при диадохах стала фактически тем, чем была до Филиппа: порубежной, полуварварской территорией по соседству с разоренной Элладой, «точкой точки» (Донн) на политической карте мира.

Сопровождая Александра в глубь Азии, македоняне верили, что рано или поздно вернутся домой — вернутся как победители, как покорители мира, как übermenschen. Им и в голову не приходило, сколь горьким окажется это возвращение... [307]