"Простите пехоте..."

Вечером 6 октября командующий 3-й армией генерал-лейтенант Крейзер вызвал на совещание командиров дивизий.

— Товарищи, — начал он, как всегда спокойно и деловито, — обстановка за последние дни резко изменилась. Гитлеровцы начали, по всей видимости, генеральное наступление. Танковая группа Гудериана из района Шостки вышла в район Орла. Есть сведения, что город уже у немцев. Другая их группировка подходит к Брянску.

Командиры дивизий недоуменно зашевелились, кто-то даже спросил:

— Как же немцы могут быть уже в Орле?

— Ставка дала директиву на отход нашей и тринадцатой армий, — продолжал Крейзер. — Общее направление отхода: линия Щигры — Фатеж.

— Триста километров назад! — ахнул кто-то из командиров.

— Показываю для каждой дивизии маршруты, — командующий подошел к карте. — Иван Тихонович, — Крейзер посмотрел на полковника Гришина, — твоя дивизия ставится в ударную группу. Сутки на сборы и чтобы к утру девятого был за Десной в районе Салтановка — Святое.

Полковник Гришин посмотрел на карту: около восьмидесяти километров от Судости. А надо еще поднять дивизию, собраться, и на все — двое суток.

Приехав после совещания к себе в дивизию, он приказал начальнику штаба полковнику Яманову подготовить приказ на марш к Десне.

— Срочно, Алексей Александрович, на все сборы только сутки, в ночь на восьмое выступаем. Немцы в Орле, а возможно и в Брянске. Не сегодня-завтра захлопнут нас здесь.

— Как прошла разведка боем? — позвонил Гришин Шапошникову.

— Чуть не взяли Юрково, — ответил Шапошников. Немцы главные силы с нашего участка сняли. К преследованию нас, по-видимому, не готовы.

— Ясно. Быстро собирай все свое хозяйство, готовность к маршу — девятнадцать часов завтра. Пойдешь в авангарде. Приказ Яманов готовит, через два часа получишь.

Полк Шапошникова был самым сильным в дивизии, более полутора тысяч человек, поэтому Гришин именно его решил поставить в авангард, зная, что Шапошников и соберется быстрее всех, и сделает все, как надо.

Всю ночь и весь день 7 октября в дивизии полковника Гришина была лихорадочная суета: грузили на машины и повозки ящики с боеприпасами и продуктами, накопившимся за три недели имуществом, проверяли — все ли взяли, собирали повозки и автомашины в колонны, пряча их до начала марша в лесах.

— Что-то сомневаюсь я, что на отдых нас отводят, — сказал Вольхину сержант Фролов, — собираемся, как на пожар.

Больше всех обидно было уходить с насиженных мест начальнику инженерной службы дивизии майору Туркину. Почти три недели под его руководством готовила дивизия оборону, он лично побывал чуть не в каждой роте, впервые с начала войны подготовлено было все действительно, как положено. И вот — все бросать.

— Немедленно бери саперный батальон и на машинах — к Десне, — Гришин показал Туркину точку на карте. — Как хочешь, из чего хочешь, но чтобы через сутки здесь было две переправы.

— А с минами что делать? Три дня назад получил, больше половины не успели по полкам развезти.

— Закопай, — без раздумий приказал Гришин. — И когда только успели накопить столько барахла, — выругался он, оглядывая колонну штаба дивизии, — как цыганский табор!

* * *

В ночь на 8 октября 137-я стрелковая дивизия полковника Гришина, оставив позиции на Судости, тремя колоннами двинулась к Десне.

К утру 9 октября все колонны, пройдя более шестидесяти километров, вышли к Десне. Изнурительный, безостановочный марш и бессонная ночь утомили всех, и полковник Гришин дал несколько часов на отдых.

Саперы майора Туркина сделали, казалось, невозможное: две переправы были наведены в рекордно короткие сроки. Полковник Гришин, выйдя на высокий западный берег Десны, наблюдал, как огромный поток автомашин, повозок и людей, перейдя мосты, растекался по восточному берегу реки.

"Такая силища, и отступаем, — с горечью подумал он, — но чудо, что до сих пор нет ни одного самолета...".

— Дивизия перешла вся, Иван Тихонович, пошли обозы армии и госпиталя, — услышал Гришин сзади голос полковника Яманова, — и штаб наш весь за Десной.

— Надо и нам переправляться. Лукьянюк! Быстро сматывайте связь и — на ту сторону.

Но не успел полковник Гришин подойти к переправе, как над ней пролетела тройка самолетов. Засвистели падающие бомбы, и одна из них разорвалась прямо на мосту. Видя, как шарахнулись лошади и люди, услышав крики и ржание раненых лошадей, Гришин зло махнул рукой: "Ну вот, теперь придется вплавь...".

Капитан Лукьянюк, почти весь батальон которого был за Десной, у разбитого моста выше реки нашел пару бревен. Связав их ремнем, он столкнул бревна в воду, и, разгребая одной рукой, поплыл к тому берегу. Десятки людей также кто на чем переплывали Десну, когда переправа была разбита. "Ничего нет глупее сейчас утонуть... Надо было с батальоном переходить, досидел до последней минуты...", — ругал себя Лукьянюк.

Недалеко от берега он спрыгнул в воду, оказалось по грудь, но пошел, чувствуя, как все тело пронизывает холод. Ночью выпал снег, первый снег, подморозило, и шинель на берегу быстро замерзла. Пробежав метров триста от берега, пытаясь согреться, Лукьянюк услышал шум. Это оказался полковник Яманов. Его плащ-палатка, покрывшаяся ледяной коркой, шелестела об кусты.

— Давай выжимай одежду и погрейся в кабине, — показал ему Яманов на машину. — Можешь немного поспать.

Здесь же были Гришин с Канцедалом. Несколько десятков человек сидели у костров, просушивая одежду.

— Немедленно подготовь записки Князеву, Шапошникову и Тарасову, — подошел Гришин к Яманову. — Шапошникову взять Святое и обеспечивать переправу с юго-востока. Князеву выйти к Салтановке и обеспечивать переправу от атак противника с северо-востока. А Тарасову — ударить на Алешенку и идти к Навле. Это будет отвлекающий удар. Пусть свяжет там как можно больше сил немцев.

Яманов посветил на карту фонариком.

— Да, главные силы армии пройдут между Святым и Салтановкой, — добавил Гришин.

— Это на участке всего пять километров шириной? — удивился Яманов. — А мы раскидаем дивизию по разным сторонам, потом и не собраться будет.

— Это приказ Крейзера, — жестко ответил Гришин. — Наша задача теперь — прикрыть переправу, чтобы прошли все армейские обозы.

— А потом, значит, в арьергарде пойдем?

— Пока не знаю. Там видно будет. Перед нами опять танковая дивизия. А может быть, и больше, — тяжело вздохнул Гришин.

* * *

Полк капитана Шапошникова два дня, 9 и 10 октября, отбивал атаки противника на армейские переправы, с боем взял Святое и занял здесь оборону. Немцы все это время атаковали его участок, словно нехотя, хотя и имели здесь тридцать танков. "Боятся потерь, — понял Шапошников. — В общем-то, главное для них сейчас уже не здесь. Видимо, рассчитывают, что обозы свои мы и так бросим...".

К вечеру 11 октября у Шапошникова под рукой осталась всего одна рота. Еще утром комбат-3 старший лейтенант Андросенко, сменивший раненого Чижова, доложил, что полковник Гришин лично приказал ему остаться в Святом и прикрывать обозы армии с тыла. Потом комбат-1 старший лейтенант Калько сообщил, что Гришин забрал у него одну роты для охраны штаба дивизии, а потом и сам куда-то пропал с двумя оставшимися с ним ротами. Под вечер Гришин сам нашел Шапошникова.

— Калько я у тебя забрал, — не поздоровавшись, сказал он Шапошникову, — Андросенко оставил в Святом. Давай выходи с Осадчим восточнее Алешенки и будешь наступать на Навлю.

Гришин был очень возбужден, и хотя Шапошникову было обидно и неприятно, что командир дивизии отдавал приказы через голову командира полка, все же решил промолчать. И так все было на нервах который день.

Когда Шапошников с батальоном Осадчего вышел на рубеж развертывания для атаки на Навлю, к нему снова прискакал на коне полковник Гришин. Он был даже без охраны.

— Противник вон на той опушке, возможно — до батальона. Атаковать будешь полем.

Шапошникову еще не приходилось выслушивать приказы и выполнять их в такой спешке, на ходу, хотя, вроде бы, чего только с ним ни бывало с начала войны.

— Лесом же удобнее, — возразил он Гришину, — а так, в поле, перебьют, как зайцев.

— Лесом пойдет другая дивизия. У тебя отвлекающий удар, — тоном, не терпящим возражений, отрезал Гришин.

— Да у меня на фланге семьдесят автомашин пехоты противника, раздавят нас, если пойдем полем!

— Выполнять приказ! — оборвал Гришин Шапошникова и стал садиться на коня.

— Осадчий! — позвал Шапошников комбата-2. — Готовься к атаке через поле. Батальон разверни пошире. И не торопись, понял?

— Да чего он хочет-то? Не понимаю! — рассердился Осадчий, слушавший в стороне весь разговор с командиром дивизии.

— Бесполезно с ним сейчас спорить. Не знаю, что у него сейчас за планы.

Как только батальон развернулся на опушке для атаки через поле, на фланге показалась группа немецких танков.

— Осадчий! Немедленно уводи батальон в лес! — закричал Шапошников. — "Хватит и этой демонстрации".

Подъехал на уставшем коне командир взвода разведки лейтенант Шажок.

— Никакого соседа справа у нас нет, товарищ капитан, — доложил он Шапошникову.

"Ну вот, а обещал дивизию... — с досадой подумал Шапошников. — Зачем было обманывать? Сказал бы прямо, что атака батальона — демонстрация, чтобы отвлечь немцев от главных сил дивизии".

— Товарищ капитан, — к Шапошникову подошел лейтенант Тюкаев, — представитель штаба армии вас спрашивает.

Шапошников узнал полковника Ивашечкина.

— Какую выполняете задачу, капитан?

— Готовлю атаку в направлении Навли, — ответил Шапошников.

— Какие силы у вас под рукой?

— Батальон.

— Приказ отменяю. Следуйте с батальоном прямо по просеке, там, километрах в трех, найдете штаб армии. Будете его охранять.

— Слушаюсь, товарищ полковник, — с облегчением воскликнул Шапошников. Этот приказ означал, что, по крайней мере, в ближайшие часы ни он, ни его люди не погибнут напрасно. — "Теперь надо Гришина искать...".

— Бакиновский! Берите взвод Шажка и поезжайте найдите полковника Гришина. Доложите, что Ивашечкин снял нас отсюда на охрану штаба армии.

Найдя штаб армии в густом ельнике, припорошенном снегом, Шапошников представился первому попавшемуся полковнику.

— Займите батальоном круговую оборону по всему периметру расположения штаба, — приказал полковник.

"Ну вот, еще не лучше: потом батальон и не собрать будет", — огорчился Шапошников.

В лесу, где расположился штаб 3-й армии, бродили группы людей, что-то зарывали, жгли какие-то бумаги, тут же ели, сидя на снегу. Многие спали на нарубленном лапнике, прижавшись, друг к другу.

Вечером полковник Гришин сам нашел Шапошникова. С ним было несколько конных.

— Ты как здесь оказался? Почему меня не искали?

— Полковник Ивашечкин приказал охранять штаб армии.

— Срочно собирай батальон и выводи его вот сюда, смотри на карту... — Гришин открыл планшет, — Борщево — Литовня. Здесь будем прорываться. Ищи меня в домике лесника вот здесь. Жду завтра к восемнадцати часам. Пойдем ночью. — Гришин нахмурился и тяжело вздохнул: — Есть сведения, что против нас действуют части еще двух дивизий, кроме восемнадцатой танковой. Да, обстановочка... Надо бы изо всех сил держать сейчас Гудериана за хвост, а то он и до Москвы дойдет...

Гришин, когда узнал, что они в окружении, подумал, что гитлеровцы свои главные силы бросили вперед, по большаку на Тулу, но это оказалось не так, и против них были оставлены крупные силы, так что надеяться в этот раз на легкий выход из окружения было нечего. Была лишь надежда, что выйти на восток лесами будет все же проще.

— Что делать с обозом? — спросил его Шапошников.

— Все еще таскаешь? Давно пора бросить. Возьми все, что можно, продовольствие, прежде всего, а остальное — закопать или сжечь.

* * *

624-й стрелковый полк майора Тарасова, 11 октября брошенный под деревню Алешенка для нанесения отвлекающего удара, мысленно был списан Гришиным с баланса сил дивизии, поэтому он удивился и обрадовался, когда комиссар полка Михеев нашел его днем 14 октября в лесу под Литовней.

— Как ты нас нашел? Задачу выполнил? Что с полком? — быстро спрашивал его Гришин.

— Бой вели весь день одиннадцатого. Уничтожено до трехсот гитлеровцев, тридцать пять автомашин, четыре орудия, две бронемашины, танк, — хмуро и устало докладывал Михеев, — Держались бы и еще, но к противнику из Навли подошло сильное подкрепление: двадцать танков и до двух батальонов пехоты.

— Потери большие? — спросил его Гришин.

— Почти ничего не осталось. Раненых двадцать повозок...

— Да, плохо. Сейчас мы пойдем на прорыв, будешь идти вторым эшелоном. Где у тебя командир полка, не потеряли? — спросил Гришин, — Не прозевайте, когда прорвемся, а то останетесь здесь.

Михеев пошел к своим людям. Колонна его полка, сбившаяся повозками в кучу, на первый взгляд представляла внушительную силу, но боеспособность ее равнялась нулю. Люди были измотаны до предела, раненые на повозках стонали, беспрерывно просили пить, медики еле держались на ногах от усталости, атмосфера и настроение были гнетущими. Все понимали, что близятся события, которые решат судьбу каждого, кто оказался в этом лесу.

Старший лейтенант Шкурин, или, как его звал Михеев — Саша, потому что он годился ему в сыновья, в 624-м полку находился всего три недели, но успел зарекомендовать себя настоящим бойцом и коммунистом. Под Алешенкой он по своей инициативе принял командование ротой, когда командир был ранен, дрался умело и отчаянно: почти все автомашины из тех тридцати пяти были уничтожены его ротой, сам Шкурин гранатой подбил бронетранспортер, да и немцев уложил с десяток. За этот день он ни разу не вспомнил, что он не командир стрелковой роты, а уполномоченный особого отдела полка.

— Сколько у тебя сейчас в роте людей? — спросил его Михеев.

— Двадцать два человека, политрук Кравцов и я.

— Саша, тебе придется идти на прорыв последним: надо обеспечить вывоз раненых. Сам сопровождай повозки и смотри за всем. Я в тебя верю...

— Конечно, товарищ комиссар, я понимаю.

— Себя береги, на рожон не лезь... — голос у Михеева дрогнул.

* * *

— Надо бы построить людей и поговорить, товарищ полковник, — подошел к Гришину полковой комиссар Кутузов, начальник политотдела дивизии.

— Да-да, обязательно. Заодно и задачу доведем.

Минут через десять к Гришину, сидевшему на пеньке с картой, снова подошел Кутузов.

— Люди построены, товарищ полковник.

— Скажите сначала вы... — Гришин тяжело поднялся с пенька и посчитал глазами выстроившихся на поляне людей. — "Человек двести всего...".

— Я из полка Тарасова не строил людей, пусть отдыхают.

— Правильно. Начинайте.

— Товарищи! — громко и уверенно сказал Кутузов. — Сейчас мы пойдем на прорыв. Все вы представляете, что нас ждет. Не хочу от вас ничего скрывать, будет очень тяжело. Многим из нас придется погибнуть, но идти надо. Если будем действовать дружно и смело, то задачу выполним и останемся живы.

Гришин смотрел на осунувшиеся, усталые лица своих бойцов и думал: "Если к утру останется нас хотя бы половина...".

— Лукьянюк! Сколько здесь ваших людей? — спросил Гришин командира батальона связи.

— Человек пятьдесят, товарищ полковник. Те, кто в маскхалатах, все мои.

Остатки батальона связи выделялись в строю не только внешним видом (остальные были кто в чем — в фуфайках, в шинелях), но и какой-то внутренней слитностью. Чувствовалось, что эта группа — коллектив, боевая единица.

— Кто не уверен в себе, пусть выйдет из строя, — продолжал Кутузов. — Пойдете со вторым эшелоном.

Строй не шелохнулся, казалось — наоборот, все после этих слов еще больше слились воедино.

— Товарищи! Запомните, что в этот бой все идем коммунистами! — закончил Кутузов.

— Командиры подразделений — ко мне, остальные — разойтись, — скомандовал полковник Гришин.

Никогда еще ему не приходилось продумывать план боя в такой обстановке и такими силами. Названий подразделений и частей вроде бы и много, но сейчас нельзя было оперировать привычными мерками. Наиболее боеспособной единицей оказались сейчас не стрелковые полки, а батальон связи.

— Точное местоположение противника установить не удалось, Иван Тихонович, — присел с Гришиным полковник Яманов. — Три группы послал на разведку и ни одна не вернулась. Лес мешает, заблудились или на противника нарвались. Предположительно, что немцы не только в Литовне, но и южнее ее, за просекой.

— А севернее?

— Там до батальона с пулеметами.

— Пошли туда Шапошникова, прикроет нас во время прорыва. Я сейчас задачу поставлю и сходим с тобой к Литовне, посмотрим. Федор Михайлович, — позвал Гришин Лукьянюка, — от меня ни на шаг. Батальон пусть ведет Ткачев.

Пройдя метров пятьсот в направлении Литовни, Гришин и Яманов встретили группу своих бойцов.

— Пономарев? Вы как здесь? — узнал Гришин поднявшегося с земли бывшего командира дивизиона легкоартиллерийского полка Смолина.

— В дозоре, товарищ полковник. По приказу майора Малыха. Наблюдаем за противником.

Вместе с группой Пономарева Гришин и Яманов редколесьем вышли на опушку. За лугом с редким кустарником стоял густой ельник.

Гришин лег на снег, всматриваясь в чуть припорошенный снежком ельник. Было удивительно тихо, какая-то посвистывавшая птичка лишь подчеркивала эту тишину.

Минут пять Гришин тщательно изучал в бинокль опушку леса за лугом. Никаких следов присутствия немцев не ощущалось, даже снег перед опушкой лежал нетронутым.

— Пономарев, а вы сами ходили к опушке?

— Не ходил, товарищ полковник, но полчаса назад оттуда стреляли.

"Тоже мне, разведчик... А если тут и нет никого?"

— Пошлите двоих к опушке, — приказал Гришин.

— Я сам схожу, товарищ полковник, — ответил Пономарев.

Когда Гришин готов был сказать, что вот, никого за лугом в лесу немцев, как на самой опушке на Пономарева набросились двое немцев, сбили его с ног и потащили в глубь леса.

"Как глупо все получилось, — ругал себя Гришин. — Конечно, он пошел на смерть, чтобы доказать мне, что не трус...".

— Возвращаться надо, — с укором посмотрел на Гришина полковник Яманов.

— Прорываться будем здесь, да и все равно больше негде и выбирать некогда, — вставая с земли, сказал полковник Гришин, — Начало движения — двадцать часов.

* * *

К назначенному времени отряд полковника Гришина вышел на рубеж развертывания и по сигналу красной ракеты, в полной темноте, без выстрелов ринулся через луг в лес. Противник почти сразу же открыл плотный пулеметный огонь, но масса людей с решимостью идущих на смерть бежала на вспышки выстрелов, не обращая внимания ни на что.

Лейтенант Андрей Червов, радиотехник батальона связи, перед прорывом назначенный командиром отделения в роту старшего лейтенанта Михайленко, сразу же после вспышки ракеты поднявшийся вместе со всеми, бежал на выстрелы, не чуя ног, хотя всего лишь час назад мог с трудом подняться с земли.

Краем глаза Червов видел, как единственное их орудие, сделавшее всего два-три выстрела, было накрыто серией мин, как вздыбились кони от близких разрывов, как слева и справа спотыкались, падали, кричали, стреляли и бежали его товарищи. Он даже сразу не понял, что луг, метров двести в глубину, уже проскочили, начался ельник, и только когда он споткнулся об убитого немецкого танкиста и увидел рядом остов танка, броню которого лизал огонь, понял, что они среди немцев.

Рядом густо застучал пулемет, ярко вспыхнули кучи хвороста. Андрей упал, но, услышав чью-то команду "Вперед!", снова поднялся и побежал в темноту, боясь, что столкнется лоб в лоб с немцем. По всему лесу шел частый треск автоматных очередей и винтовочных выстрелов, слышались немецкие лающие команды и русская матерщина. Мимо Червова, чуть не сбив его, проехали, давя мелкий ельник, два броневика.

Уже совсем обессилевшего, его примерно через полчаса догнали несколько наших повозок, но никто не посадил, потом обогнали два наших танка. Перед рассветом, в глухой темноте, Червов услышал, наконец, голоса своих. Он из последних сил подошел к сидевшей на снегу группе и тоже сел, прислонясь головой к сосне. В висках стучало, спина была мокрой от пота, во рту жгло от сухости, а Андрей, глотая снег, думал одно: "И в этот раз все-таки остался жив...".

* * *

Командир 771-го полка капитан Шапошников, оставленный с батальоном капитана Осадчего прикрывать прорыв отряда Гришина, весь день 14 октября вел огневой бой с крупной немецкой частью. Никакого приказа от полковника Гришина не поступало, и Шапошников решил действовать по своему усмотрению. Решение двигаться вслед за отрядом Гришина представлялось ему крайне рискованным: в месте прорыва шел ожесточенный бой. Причем результат боя в пользу своих представлялся Шапошникову сомнительным.

— Давай думать, — сказал он Наумову, — или пойдем на прорыв вслед за командиром дивизии, или другим маршрутом.

— А сам как думаешь, Александр Васильевич?

— Если пойдем за Гришиным, то прорвемся или нет — как получится. Они сейчас как магнит притянули к себе немцев, и те не отпустят их долго, пока в леса не войдут или не уничтожат. Если даже и встретим Гришина, что маловероятно, то он нами опять прикрываться будет или опять дыру какую-нибудь заткнет, а это опять ближе к гибели, если нас еще при прорыве не перебьют.

— Да, это точно... — задумчиво произнес Наумов.

— Поэтому предлагаю: в бой не ввязываться, район прорыва обойти южнее и двигаться дальше на восток параллельно колонне Гришина.

— Сделать ход конем? — с надеждой спросил Наумов.

— Да, примерно так. Нам, главное, сам понимаешь, людей сохранить. До победы еще воевать и воевать. Ну, допустим, вступим мы сейчас в бой — что это даст? Лишние жертвы. А через неделю-месяц с кем воевать останемся? А Гришина, если повезет, в Ельце встретим, там пункт сбора всей третьей армии.

— Не подведем ли мы его этим своим маневром, Александр Васильевич? Кто знает, они там, может быть, кровью истекают и нашей помощи ждут, а мы стороной пройдем.

— Ты думаешь, он нас еще ждет? Вряд ли... Сходи к Осадчему и Терещенко, пусть выводят своих людей сюда. Семен Иванович, — позвал Шапошников своего зама по тылу капитана Татаринова, — продукты, все что можно, раздать бойцам, остальное уничтожить или закопать, спрятать, как хочешь. Лошадей распустить, машины сжечь, и, пожалуйста, все это надо сделать побыстрее.

— С таким трудом все это доставал и все бросить? — тяжело вздохнул Татаринов. — Может быть, попробуем все же вывезти?

— Нет, Семен Иванович, с обозом нам не выйти вообще. Ну, сам подумай: почти триста километров! Сержант Ляшко! — позвал Шапошников старшего писаря штаба полка, — возьмите в машине все документы и положите их в противогазные сумки. Отвечаете за них головой.

— Есть товарищ капитан, — ответил Ляшко.

Тогда он не мог и представить, что такое простое задание — вынести две противогазных сумки с бумагами, не будет им выполнено...

Батарея лейтенанта Терещенко, приданная на время боя под Алешенкой полку Тарасова, все же догнала своих в лесу под Литовней. Комиссар полка Наумов, встретив Терещенко, приказал ему распустить лошадей, орудия привести в негодность и догонять своих.

— Последний снаряд остался, — сказал Терещенко. — Может быть, выпустить его?

— Не надо привлекать внимания, — остановил его Наумов.

К ним подошел сержант Ленский, в руках его была панорама от орудия.

— А расчет где, Ленский? Что с орудием?

— Пока получал задачу от майора Тарасова, вернулся — орудие разбито, из расчета никого, ни живых, ни убитых, только Боярский, ездовый. А это — как доказательство, — протянул Ленский панораму Терещенко.

— Все ясно. Иди, догоняй наших, они метрах в трехстах отсюда, — показал Терещенко направление. — А мы следом. Орудия уничтожим и догоним.

Борис Терещенко, командир батареи, лично снял замки со своих последних трех орудий, побросал их в кусты, сел на корточки и задумался. — "Вот и кончилась моя батарея... Ну, ничего, двадцать танков мы все же уничтожили, счет в мою пользу...".

— Двух лошадей забили сейчас на мясо, остальных распустили. Пора двигаться, Борис, — к Терещенко подошел его политрук Евгений Иванов.

Судьба разведет их всех — Терещенко, Иванова и Ленского — по разным тропинкам. И получилось это потому, что догоняли колонну полка они все по разным тропинкам огромного брянского леса{23} ...

Разделившись на две части, батарея полка догоняла свой полк. С Борисом Терещенко пошли полтавчане, считая, что их командир, сам полтавский, поведет их на Украину. Когда они поняли, что Терещенко ведет их на восток, все ушли от него ночью, и Терещенко остался вдвоем с грузином-коноводом. Догнать свой полк ему не удалось, попал в другую часть, получил назначение на должность командира батареи и воевал, так и не зная, что же стало с Ивановым, Ленским, Шапошниковым. Политрук Иванов со своей частью батареи колонну Шапошникова догнал.

А сержант Ленский с ездовым Боярским, свернув в лесу не на ту тропку, своих догнать не сумели и через несколько дней напоролись на группу конных немцев. Бежать не было смысла. Отстреливаться — нечем. Их разули и втолкнули в колонну таких же бедолаг. Через несколько часов они оказались в Навле, за колючей проволокой...

* * *

Поздно вечером колонна капитана Шапошникова, спешно собравшись, вышла в направлении станции Локоть, от места прорыва отряда Гришина и главных сил 3-й армии взяв резко к югу. Глухой ночью колонна прошла по окраине станции, рискуя напороться на немцев, и уже за полночь, пройдя без остановки более двадцати километров, вышла к мелиоративным каналам.

— Не знаю, где они кончаются, и справа и слева прошел метров по триста — везде вода, — подошел к капитану Шапошникову старший лейтенант Бакиновский, начальник разведки полка.

— Придется идти вперед. Возвращаться и ждать больше нельзя. Если до рассвета не войдем в лес, немцы нас заметят, — сказал Шапошников.

Прошли по грудь в ледяной воде один канал, за ним, метрах в пятидесяти, второй, третий.

— Какой Сусанин нас сюда завел? — слышал Шапошников чей то— злой голос. — Да будет ли им и конец!

Только к рассвету люди вышли к лесу, на сухое место.

— Может быть — костерок? — подошел к Шапошникову капитан Филимонов, цокая зубами от холода.

— Не может быть и речи, Тихон Васильевич. Углубимся в лес, тогда и обогреемся.

Когда часа через два колонна встала на дневку в густом сосновом бору, обмундирование на всех было почти сухое.

— Тихон Васильевич, соберите всех командиров, — подошел Шапошников к Филимонов. — Людям можно отдыхать. Костры жечь, но небольшие.

Шапошников больше недели спал один-два часа в сутки. Голова гудела от напряжения, мысли ворочались, словно жернова на мельнице, мучили боли в желудке, но он все же удержался от соблазна присесть, только прислонился спиной к сосне. Бойцы, услышав команду "Привал!", большей частью, наскоро наломав лапника, повалились спать, лишь несколько человек раздували костры.

Минут через десять подошли все командиры, что оказались в колонне.

"Филимонов, Тюкаев, Наумов, — считал Шапошников глазами подходивших, — Бакиновский, Меркулов, Осадчий, Степанцев, Бородин, Иоффе, Татаринов, Пизов, Бельков, — фамилии еще троих лейтенантов он не мог сразу вспомнить. — Где же Шажок? Кого-то еще не стало..." — но напрягать память было тяжело, и Шапошников, прокашлявшись, сказал:

— Товарищи командиры, я собрал вас, чтобы вместе посоветоваться, как быть дальше, как мы будем выходить из этого окружения. Большинство из вас не в первый раз в таком положении, но, наверное, это окружение будет самым тяжелым. И не только потому, что предстоит пройти не одну сотню километров и погода не летняя. Где сейчас линия фронта, мне неизвестно. Возможно, противник подходит к Москве. И наше место на фронте, мы остаемся регулярной частью Красной Армии. Выйти надо, чего бы это ни стоило, и, главное, как можно быстрее, и сохранить при этом людей. Если будем действовать также дружно и с таким же настроем, как раньше, то к своим обязательно выйдем. Сегодня весь день отдыхать, надо набраться сил. Двигаться будем в основном ночью. Пересчитайте в своих подразделениях людей, оружие, боеприпасы, продукты — до сухаря. Все должно быть на строгом учете. И все сведения — начальнику штаба полка. При движении в головном дозоре пойдет лейтенант Пизов, маршрут разработаем подробно сегодня. Лейтенанта Степанцева назначаю ответственным за снабжение колонны продовольствием. Какие будут предложения, вопросы?

Все стояли молча.

— Если все ясно и никаких вопросов нет, то прошу идти к своим людям.

— Обязательно переговорите с каждым, — добавил политрук Наумов. — Настройте людей на оптимизм.

— Семен Иванович, — повернулся Шапошников к Татаринову, — подсчитайте все продукты, что у нас есть, спросите каждого бойца, и все в общий котел. Подберите из ездовых покрепче носильщиков.

— Иди приляг, Александр Васильевич, бойцы веток наломали, плащ-палаткой накрыли — как перина, — подошел к Шапошникову Филимонов.

* * *

В саперный батальон 137-й стрелковой дивизии связной с приказом на прорыв прибежал утром, когда прорываться вслед за колонной полковника Гришина было, в общем-то, поздно. Оказавшийся в батальоне майор Зайцев, начальник разведки дивизии, собрал командиров на совет. Подошли старший лейтенант Ремизов, командир саперного батальона, его комиссар политрук Моисеев, артиллерист капитан Малахов, начальник снабжения дивизии майор Ефремов, несколько человек политработников и медиков, группа из особого отдела дивизии.

Надо было кому-то возглавить оказавшихся вместе людей, но никто не решался взять это на себя.

— Товарищ майор, — обратился к Зайцеву политрук саперного батальона Моисеев, — командуйте вы, как старший по званию.

— Может быть, лучше вы? — посмотрел Зайцев на капитана Малахова. — Я неважно себя чувствую, и вообще... — он не закончил фразу.

Брать на себя ответственность за судьбы сотен людей майор Зайцев считал себя не вправе, и вообще он хотел предложить выходить из окружения мелкими группами, а не колонной.

— Какая теперь разница? Ну, давайте командовать вместе, если так, — рассердился Малахов. — Командуйте вы, вас все знают.

— Хорошо. Тогда соберите людей, пересчитайте всех.

На разбитой дороге показался забрызганный грязью "козлик".

— Что вы стоите здесь, еще можно прорваться вслед за командиром дивизии!

Зайцев узнал в выглянувшем из машины человеке прокурора дивизии Ваксмана. Глаза их встретились. Зайцев не любил этого человека, а после унизительной процедуры трибунала, когда ему пришлось оправдываться, почему он в августе вышел в Трубчевск, а выход колонны штаба дивизии не обеспечил и не вернулся к Гришину, просто ненавидел.

— Так догоняйте и прорывайтесь, — сквозь зубы ответил ему Зайцев.

Ваксман сел в машину, с силой захлопнул дверцу и поехал по направлению к месту прорыва.

Минут через десять "козлик" с Ваксманом вернулся.

— Обстреляли, — тихо и виновато сказал он.

Майор Зайцев долго не смотрел на него, углубившись в изучение карты.

— Предлагаю идти не на восток, за Гришиным, а на север. К Брянску. Там и леса погуще, проще будет идти, и безопаснее, — предложил Зайцев Малахову.

— Как же мы тогда в Елец выйдем?

— А тебе обязательно именно с Гришиным воевать? "Мне вот что-то больше не хочется под его командованием быть", — подумал он про себя. — Готовы к движению?

— Готовы, — ответил капитан Малахов, — Всего нас здесь четыреста человек. Из батальона Ремизова двести пятьдесят, остальные из политотдела, финчасти, медсанбата.

— Смотри маршрут, — майор Зайцев достал карту. — Пойдем лесами, раз решили идти все вместе. В бой по возможности не вступать, все равно нас и на один серьезный бой не хватит. А еще и линию фронта придется переходить.

Зайцев посмотрел на голову колонны, там стояли саперы. Угрюмые, в основном пожилые, все в фуфайках, они выглядели крепче остальных. "Эти не подведут и не разбегутся. Может быть, так и выйдем", — повеселел Зайцев и дал команду на движение. Он подумал, что если ему удастся вывести из окружения эту колонну, и именно не по маршруту полковника Гришина, то так будет лучше и для него, и для его людей.

Колонна быстро прошла мелколесье и через полчаса углубилась в густой молодой ельник.

* * *

В день прорыва дивизии у Литовни лейтенант Вольхин, передав роту на политрука Белькова, по заданию Шапошникова ходил к Салтановке, в районе которой должен был действовать батальон Калько. Надо было вывести его в расположение штаба, или, если это не удастся, указать место прорыва и пункт сбора дивизии после выхода из окружения.

За несколько часов блуждания по лесным дорогам Вольхину и его группе, а с ним было трое бойцов, кроме одиночек, мелких групп отставших, в основном из других дивизий, никого не удалось встретить. Добросовестно прочесав район, где примерно мог действовать батальон Калько, и никого там не встретив, Вольхин решил вернуться и догонять своих.

Накрутив за день туда и обратно километров пятьдесят, Вольхин вернулся на место, откуда они ушли искать батальон Калько и где должны были быть, как он надеялся, Шапошников и его штаб, но никого там не встретил. В лесу стояли несколько десятков повозок с имуществом, частью разбросанным, частью сожженным. Чувствовалось, что люди отсюда ушли по крайней мере час назад.

Покрутившись по лесным тропинкам, он догнал сержанта Ляшко, старшего писаря штаба. Оказалось, что пока он набивал сумки из-под противогазов продовольствием из брошенных повозок, колонна штаба ушла, и он даже не обратил внимания, в каком точно направлении. Ляшко так и остался один с документами полка, которые Шапошников приказал ему выносить.

Вольхин и Ляшко решили двигаться вместе. К ночи они вышли к каким-то баракам, где лежали несколько десятков раненых красноармейцев.

— Карманов! — обрадовался Ляшко, встретив в лесу у бараков своего приятеля, политрука зенитно-пулеметной роты. — Наших не видел?

— Сам ищу. Вас что, всего пятеро? — спросил он.

— Давай вместе двигаться, — предложил Ляшко. С Кармановым было восемь бойцов.

Переночевали на еловом лапнике. Утром они нагнали колонну майора Зайцева. Узнав, что колонна идет на северо-восток, Вольхин забеспокоился, так как знал, что его полк должен идти на Елец. "Не по пути", — подумал и Ляшко, но оставить колонну не решился, помня, что отвечает за сохранность документов, многие из которых были секретными. Посоветовавшись с Вольхиным и Кармановым, он решил не испытывать судьбу и идти вместе с этой колонной.

Но в этот же день колонна майора Зайцева напоролась на засаду немцев. После перестрелки колонна рассеялась по лесу, только к вечеру капитану Малахову удалось собрать часть людей.

— Я же говорил, что не пройти нам такой ордой, — ругался майор Зайцев. — Надо разделиться на группы и идти параллельными маршрутами, а то пропадем все вместе.

— Я тоже так думаю, — сказал старший лейтенант Ремизов, командир саперного батальона, — да и прокормиться так будет легче. Давайте оставим ядро человек в пятьдесят, а остальных по двадцать разобьем или по небольшим подразделениям. Так хоть кто-то выйдет, а если напоремся все вместе еще раз — всем и конец.

— Ваксман застрелился, товарищ майор, — подбежал к Зайцеву боец.

— Вот те раз... — удивился Зайцев. — "Рано нервишки сдали..."

* * *

В тот же день на привале к Ляшко и Вольхину подошел исчезнувший было политрук Карманов.

— Слушайте, хлопцы. Мне Чоботов сказал, что знает место, где казну всей дивизии зарыли — семьсот тысяч рублей. Он при финчасти состоял, сам видел, как закапывали. Давайте сходим туда.

— О деньгах ли сейчас думать? Зачем они тебе, опомнись, — сказал Вольхин.

— Да ты что, не пропадать же добру!

Вольхин и Ляшко отказались, а Карманов и с ним еще двое все-таки пошли. Вечером из четверых вернулись двое. Николаев тащил на спине раненого Карманова.

Осторожно опустил его на землю.

— А те двое?

— Погибли. Напоролись на немцев. Вот тебе и миллион... — выругался Николаев.

— Братцы, вы меня только до ближайшей деревни донесите, — простонал Карманов.

Чоботов, видевший, как работники финчасти зарывали под елкой мешок, ошибся. Это была не вся казна дивизии, а только мелочь, медные деньги. У начальника полевого госбанка Лексина, старшего кассира Мокрецова и бухгалтера Медведева и мысли не возникало, чтобы бросить казну дивизии. Мешок с мелочью нести было тяжело и они, и то после долгих колебаний, решили его закопать. Акт был составлен по всем правилам. Все остальные деньги, в купюрах, более семисот тысяч рублей, решили вынести любой ценой. Никто из отряда майора Зайцева не подозревал, что эти трое голодных, исхудавших, оборванных людей несут в своих мешках почти миллион рублей. Спасают деньги, когда в любой момент можно было расстаться не только с деньгами, но и с жизнями. Шли неделю, вторую, третью, в полной неизвестности, по глухим лесам, болотам, впроголодь, в лохмотьях, лаптях, потому что сапоги расползлись, но — с миллионом за плечами — люди с чистой совестью и с сознанием своего долга{24} ...

* * *

Когда колонна начальника разведки дивизии майора Зайцева разбилась на группы, то Вольхин оказался командиром группы в пятнадцать человек. Посоветовавшись, они решили вернуться на маршрут движения главных сил дивизии и все-таки догнать свой полк. Оставив раненого политрука Карманова в деревне на попечение двух старушек, они решили переночевать в гумне, одиноко стоявшем посреди большой поляны.

Вольхину не давала покоя мысль, что он идет совсем не той дорогой, по которой ушел его полк, он то и дело ругал себя, что тогда замешкался и отстал. Сумки с документами, которые нес сержант Ляшко, тоже обостряли нервозность. Он уже несколько раз ссорился с товарищами, которые думали, что в них что-то съестное.

Примерно через час, когда они всей группой начали готовиться ко сну, из леса раздался громкий и уверенный голос:

— Товарищи красноармейцы! Вы окружены, сдавайтесь!

По знаку Вольхина все быстро заняли выходы из гумна и приготовились к бою.

— Вот так влипли! — услышал Вольхин чей-то голос, — Я же говорил, что нельзя здесь было останавливаться.

— Погоди, если предлагают сдаваться, а не атакуют сразу, то, значит, сил у них здесь немного, — успокоил всех Ляшко, да и побоятся они сунуться через поляну. Попробуем поторговаться... Вышлите офицера на переговоры! — крикнул он в темноту.

— Выходите сдаваться, потом решим, — послышался голос с немецким акцентом.

— Дайте нам десять минут, посоветоваться!

Ляшко встал, отошел в глубь гумна. Сел и задумался, обхватив голову руками... — "Нас пятнадцать человек. Прорываться — перестреляют. Сидеть здесь — сожгут живьем...".

Он достал из сумки чистый лист бумаги и быстро написал: "Акт" — "Что же делать, придется документы сжечь, рисковать ими нельзя". И, пока кто-то из бойцов по его просьбе рвал и поджигал папки со списками личного состава полка, боевыми донесениями и приказами, написал акт об уничтожении документов. Он попросил подписать его двоих бойцов, как свидетелей.

Раздалось несколько автоматных очередей сразу с трех направлений.

— Ну, что будем делать, командир, — подошел к Вольхину кто-то из бойцов. — Решай скорее, немцы торопят. Сдаваться или гореть живьем?

— Дождь! Дождь пошел! — обрадованно крикнул Ляшко. По крыше гумна зашелестели струйки осеннего дождя. В проемах дверей стало еще темнее.

Вольхин внимательно всмотрелся в полосу леса. От гумна до опушки было не больше ста метров. Чуть левее он еще засветло заметил болотце, там немцев быть не должно.

— Все ко мне, — позвал он бойцов. Когда все четырнадцать его товарищей встали вокруг него, Вольхин сказал: — Двое останутся у выходов, стрелять как можно чаще, создавать видимость, а остальные — за мной. Полезем в болото. Вся надежда у нас сейчас на темноту и дождь.

Вольхин первым, а за ним и все остальные, вжимаясь в мокрую, со снегом, некошеную траву, поползли к болоту. "Только бы повезло, — шептал он сам себе. — Не полезут же они в болото..."

Из гумна то и дело раздавались винтовочные выстрелы. Немцы отвечали из автоматов, и чувствовалось, что здесь их не меньше двух десятков.

Когда они вползли в болото, и гумно осталось метрах в двухстах сзади, Вольхин долго не решался подать команду, что можно вставать. Но переползать по жиже от кочки к кочке становилось все невыносимей, и Вольхин встал. Он посчитал глазами: "Двенадцать человек".

— Теперь можно и в рост, — отряхиваясь, сказал кто-то из бойцов, — не догонят.

Перепрыгивая с коча на коч, группа Вольхина к утру вышла в сухой лес. Пройдя еще около километра, они увидели деревню.

— Может быть, нет там немцев, командир. Обсохнуть бы, а то совсем задубели, — сказал кто-то из бойцов.

— Стойте все здесь, я схожу разведаю, — предложил Ляшко.

Из деревни не доносилось никаких звуков, и он решил подойти к ближайшему дому. На дереве висела совершенно голая женщина и Ляшко невольно отпрянул, оглядываясь по сторонам. Только теперь он заметил, что правее калитки длинным рядом лежат тела женщин и детей. Ляшко подошел поближе, чувствуя, как у него останавливается дыхание и леденеет кровь. Он всмотрелся в лицо первой в ряду молодой женщины. Ее открытые глаза невидяще смотрели в небо, рот был перекошен гримасой ужаса. Рядом с ней лежали два мальчика, а дальше на несколько десятков метров — тела женщин и детей.

Ляшко осторожно огляделся по сторонам. На дереве висел фанерный щит с надписью: "Похороны не разрешаются". Он зашел в дом. У печки в луже крови лежала женщина. Рядом — двое детей с разбитыми головами. В люльке лежал младенец с воткнутым в грудь немецким кинжалом.

Петр Ляшко не помнил, как вышел из этого дома. В себя он пришел, когда увидел своих.

— Ну, что там? — спросил его Вольхин.

— Не могу говорить... Звери, нелюди... Мертвая деревня...

Успокоившись, он сбивчиво рассказал об увиденном.

Все с полчаса сидели в оцепенении, не глядя друг другу в глаза.

В тот же день, переходя шоссе, они наткнулись на немецкий патруль. Хотя патронов почти не было, вступили в бой. Двое гитлеровцев было убито, третий сумел убежать.

— Сколько можно прятаться! Так они совсем обнаглеют, — сказал Ляшко, снимая с убитого немца карабин.

Вечером им повезло: удалось угнать у немцев десять лошадей. Дальше на восток группа двигалась верхом.

* * *

На лошадях группа лейтенанта Вольхина через сутки почти безостановочной езды, выехав на колею, где прошла большая колонна явно наших, утром 18 октября догнала хвост огромной, километра на три растянувшейся колонны.

Хмурый ездовый на последней повозке на вопрос Вольхина, кто они, ответил коротко:

— Хозяйство Тарасова дивизии Гришина.

Услышав это, Вольхин невольно пришпорил коней, — "Сейчас увидим своих!". Мрачного вида раненный в голову капитан, сидевший на одной из повозок в середине колонны, сказал, что полка Шапошникова здесь точно нет. Какой-то настырный старший лейтенант заставил Вольхина и его бойцов отдать им лошадей — их перепрягли в повозки вместо совсем изнуренных — немецкие оказались свежее.

— Ничего, и то хорошо, что своих догнали, — успокоился Вольхин, — Пешком, так пешком. — Он не сомневался, что теперь-то они обязательно выйдут из окружения, главное, что они в своей дивизии.

После ночного боя при прорыве колонна управления дивизии, полка Тарасова, батальона связи и остатков артполка Малыха несколько дней шла, не встречая и признаков присутствия противника.

Отряд майора Малыха и полк Тарасова шли в голове колонны, когда из стогов, стоявших вдоль широкой ложбины метрах в ста от дороги, выползли два танка.

— Мы вас встречаем! — услышал лейтенант Вольхин голоса с танков.

"Что за чертовщина: в нашей форме, а танки — немецкие!" — Вольхин оглянулся направо. Оттуда к колонне подходили еще два танка, чуть дальше и вдали — еще несколько машин.

— Сдавайтесь! — услышал он голос с танка. — У вас безвыходное положение! — кричал с немецким акцентом одетый в советскую шинель человек.

Колонна остановилась, но как только танки открыли огонь, сразу сломалась — те, кто был сзади, повернули назад, передние рванули вперед, надеясь, все же проскочить.

— Разворачивай орудие! — вне себя закричал Вольхин оторопевшему расчету, оказавшемуся поблизости в колонне.

В считанные секунды орудие было снято с передков, и с первого же выстрела почти в упор один танк словно споткнулся и окутался дымом. Но второй на полной скорости врезался в колонну и начал давить повозки с ранеными. Вольхин, чувствуя, как по лбу в глаза бежит кровь, присел, словно так можно было спрятаться, и, быстро вертя головой, стал оглядываться. Несколько человек, кто были на конях, скакали назад, остальных, побросавших оружие, немецкие автоматчики уже сгоняли в кучу.

Все произошло настолько внезапно и быстро, что люди словно оцепенели. Никто даже не отстреливался. Ужасные крики раненых, которых танки давили вместе с повозками, перекрывались густым треском автоматных очередей.

Вольхин, спрятавшийся, было, под повозку, уже слышал крики немцев, отдававших команды на ломаном русском и прикладами сгонявших в колонну красноармейцев без винтовок, щупал в кармане партбилет: "Эх, не отдал бы я свою кобылу...".

— Ребята! — закричал он. — Кто не хочет сдаваться, за мной! — и изо всех сил бросился бежать.

Метров через пятьдесят, оглянувшись — надо было сориентироваться — над головой свистели пули, он увидел за собой человек пятнадцать, а когда упал на опушке леса, совершено обессиленный, то увидел, что бегут за ним всего лишь семеро.

* * *

Старший лейтенант Александр Шкурин, тот самый, кто реквизировал у Вольхина лошадей для раненых, понял, что организовать сейчас сопротивление в колонне невозможно, поэтому пришпорил коня и галопом помчался к лесу. Навстречу ему и еще нескольким конным мчался, стреляя из пулемета, легкий танк. Когда конь соскочил в овраг и встал там, Шкурин достал планшет с секретными документами особого отдела полка, пистолет, намереваясь сжечь бумаги и тут же застрелиться.

Из танка больше не стреляли, и Шкурин решился выглянуть из оврага. Конь, кажется, немного перевел дух, и Шкурин решил рискнуть и все-таки добраться на нем до леса. Он снова вскочил в седло и пришпорил коня. Танк открыл огонь, но конь скакал. Капюшон плащ-палатки сполз Шкурину на горло, он ничего не видел перед собой, каждую секунду ожидая пули. Конь споткнулся. — "Конец!" — пронеслось в голове у Шкурина, он упал, ударившись всем телом о землю. Когда Шкурин выпутался из плащ-палатки, то увидел, что лошадь медленно идет к нему. Танк не стрелял, он вообще куда-то исчез.

Через несколько часов, блуждая по лесу, Александр Шкурин увидел группу людей в грязных фуфайках. "Михеев!" — узнал он одного из них.

— Товарищ комиссар! — закричал от радости лейтенант Шкурин.

— Саша, — повернулся Михеев, — живой! А мы думали, что тебя убили. — И оба они, не в силах сдержаться, словно смывая с себя напряжение, заплакали, обнявшись, как отец с сыном.

В густом лесу, на снегу или на сучьях, сидели и лежали, молча, в оцепенении, несколько десятков человек — остатки 624-го стрелкового полка.

— Как же разведка прошла мимо этих стогов и ничего не заметили! — ругался Михеев. — Была же у нас разведка!

— Да, самая настоящая ловушка. Такое ощущение, что нас кто-то завел в эту проклятую ложбину, — сказал майор Тарасов.

— Кто-нибудь видел начальника штаба, товарищи? — подошел к группе бойцов, лежавших на земле, прижавшихся друг к другу, комиссар полка Михеев.

— Я видел майора Ненашева, товарищ комиссар, — привстал кто-то из группы. — Погиб он.

— Василенко, кажется? Ты сам видел?

— Когда танк орудие наше раздавил, из расчета все были убиты, меня немного контузило, а немцы прошли мимо, — начал свой рассказ политрук батареи Василенко. — Колонну наших построили, несколько человек сразу расстреляли, а нас, пятеро, выползли, спрятались мы между разбитыми повозками. Майор Ненашев, лейтенант Максимов, я и еще двое бойцов. Пошли искать своих — навстречу люди в маскхалатах, явно немцы, а майор Ненашев мне говорит: "Видишь "максим" — наши, наверное". Я пошел к ним, а по мне очередь из автомата. Бросил гранату и побежал. Тут товарища майора и убило. Даже не смогли его подобрать...

* * *

Батальон связи и управление дивизии, двигавшиеся в арьергарде колонны полковника Гришина, в начале боя в районе Чаянки сумели оторваться от противника.

— Придется бросить лишний автотранспорт и повозки, дальше нам с ними не пройти, — сказал полковник Гришин своему начштаба Яманову, который только что обошел оставшиеся после боя группы.

— Примерно двести человек нас осталось, Иван Тихонович, — грустно сказал Яманов, — и батальон связи сейчас — главная сила. Дивизии, можно сказать, у нас больше нет.

— Погоди умирать раньше времени, — резко оборвал его Гришин. — Пока мы с тобой и Канцедалом живы, есть и дивизия. Не может быть, чтобы у Тарасова все погибли. Кто на лошадях был — почти все спаслись, да и так — кто-то же должен уцелеть. И Шапошников где-то следом идет, а это мужик хитрый, погоди, еще раньше нас отсюда выберется, я его, балахнинца, знаю. И Князев тоже не лыком шит, если жив, то полк выведет. Но как же у нас разведка прошляпила?

— Немцы тоже не дураки, — сказал Яманов, Значит, так и вели нас от Литовни к этой Чаянке в засаду.

— Майор Туркин, — позвал Гришин инженера дивизии, — пойдете в головном дозоре. Подберите себе группу покрепче и через два часа вперед. Смотрите маршрут, — Гришин достал карту.

* * *

Пройдя после боя у Чаянки километров тридцать, отряд полковника Гришина вышел из зоны густых лесов и подошел к дороге Курск — Москва.

— Товарищ полковник, — подбежал к Гришину связной, — вам записка от майора Туркина.

"В районе Гремячее — Трояновский наблюдаю большую автоколонну немцев. Несколько десятков автомашин с грузами перед деревней. Охрана небольшая. Туркин".

— Алексей Александрович, — Гришин протянул Яманову записку, — подумай, что мы можем сделать.

— Да, соблазнительно...

— Я считаю, что нужно ударить и уничтожить эту колонну.

— Ударить... Иван Тихонович, люди еле бредут.

— Ничего, порох еще есть. Балакин! — Гришин позвал бывшего помощника начальника штаба полка Смолина. — Возьмите человек пятьдесят и к майору Туркину, связной проведет. Прощупайте силы немцев в Гремячем, установите наличие огневых точек, количество автомашин в колонне, ее расположение. И быстро назад, ждем вас здесь.

Полковник Гришин уже чувствовал, что бой будет, и обязательно удачным, поэтому настроение у него сразу поднялось, и всего его охватила жажда деятельности.

— Поехали к связистам, — сказал он Канцедалу, садясь в телегу и берясь за вожжи.

Канцедал улыбнулся:

— Ну и вид у тебя, Иван Тихонович. Сними пилотку и не командир дивизии, а председатель колхоза в этой фуфайке.

Гришин слез с телеги, подтянул супонь, поправил чересседельник.

— Где так научился со сбруей управляться? — шутливо спросил Канцедал.

— Я же до девятнадцати лет батрачил. И сейчас лошадь запрягу с закрытыми глазами.

* * *

Лейтенант Вольхин, еще раз чудом избежавший смерти в ложбине под Чаянкой, пристал к связистам. Он выпил на каком-то хуторе три ковша холодной воды и, не в силах встать, привалился спиной к сосне. До его затухающего сознания не доходили слова команд, и он не слышал, как колонна ушла. Только вечером он с трудом встал, выдернул из изгороди кол и пошел, с трудом переставляя затекшие ноги. Своих он догнал к ночи, с трудом вырыл траншейку и поспал, сидя на корточках — от холода все тело само складывалось калачиком.

Утром Вольхин проснулся от запаха каши. В колонне каким-то чудом оказалась кухня, он съел немного каши, это и поставило его на ноги.

В подъехавшем на телеге человеке в фуфайке он узнал командира дивизии. Полковник Гришин ловко спрыгнул, жестом остановил политрука Попова, который хотел было подать команду "Смирно!".

— Постройте людей, политрук.

Гришин прошел вдоль строя, вглядываясь в лица. Небритые, тронутые голодом, с уставшими равнодушными глазами.

— Товарищи! Сейчас мы пойдем в бой. Не обещаю, что после него выйдем к своим. До линии фронта еще далеко, но и здесь надо дать понять фашистам, что мы хозяева на своей земле, — оглядывая строй, говорил Гришин. — За лесом растянулась колонна их автомашин, застряли в грязи. Разгромим ее — поможем своим на фронте. Действовать дерзко, стремительно. Надо найти в себе силы. После боя обещаю отдых и хороший обед. Утром всех покормили?

— Нормально... Закусили... — послышались голоса из строя.

— Тогда готовиться к бою. Выступаем через пятнадцать минут. Политрук, соберите командиров.

Подошли лейтенанты Михайленко, Баранов, Манов, Червов, Вольхин, политруки Старостин, Бобков и Попов.

— Все старые знакомые, — улыбнулся полковник Гришин. — Сколько у вас сейчас бойцов в батальоне?

— Человек шестьдесят, — ответил политрук Попов.

— Пусть будет сводная рота, — сказал Гришин, — поведете ее вы, товарищ Михайленко, вместе со Старостиным. Пройдете лесом с километр и заранее развертывайтесь в цепь. Настройте людей, что немцев там мало, одни шофера. Машины захватывать и уничтожать все, кроме продовольствия. Там перед дорогой будет группа майора Туркина. Они вас встретят и выведут на рубеж атаки.

На коне к группе командиров подскакал старший политрук Филипченко, комиссар штаба дивизии:

— Товарищ полковник, Балакин провел разведку боем, даже чуть не взяли Гремячее. Огневых точек у них немного, выявили всего пять пулеметов. Пленного взяли, сказал, что это тылы восемнадцатой танковой дивизии.

— Старые знакомые, отлично, — сказал Гришин. — Сейчас мы с ними и посчитаемся. Скачите обратно, передайте, чтобы по выстрелу из орудия начинали атаку на Гремячее.

Майор Туркин с группой в двадцать человек вышел к Гремячему с противоположной стороны, слышал перестрелку, которую вел отряд Балакина, но по ней установить точное количество немцев в деревне было невозможно, и он решил послать разведку, пока не подошли главные силы.

— Сержант, возьмите с собой кого-нибудь и ко мне, — позвал Туркин крепкого с виду связиста, — Пойдете к деревне, выясните, сколько там примерно немцев.

Сержант Гаврилов и красноармеец Егоров, сняв карабины с плеч, перебежками двинулись к деревне, до которой было не более трехсот метров. Туркин видел, как разведчики перешли речонку, залегли у плетня, но вскоре вернулись.

— До огорода дошли, а дальше ничего не видно, деревья мешают, — доложил Гаврилов, переводя дыхание.

— Что, крови боишься? — ядовито процедил Туркин. — Иди на те тополя, пока не услышишь выстрела нашей пушки.

"Сказал бы сразу, что надо вызвать огонь на себя, чтобы можно было их засечь, — подумал Гаврилов, — а то как молодого обманывает, на самолюбии играет — "Крови боишься...".

Гаврилов перебежками добрался до большого голого куста, залег, осмотрелся. В деревне было тихо. Он пополз к тополям, но метров через двадцать был обстрелян автоматчиками. Минут через десять неожиданно, а потому особенно громко и раскатисто, выстрелила пушка.

Рота лейтенанта Михайленко — сам он со Старостиным шел в центре, слева Червов, Вольхин и Манов, Баранов справа — прошла лес и залегла в кустарнике метрах в двухстах от дороги. Хорошо была видна стоявшая на дороге колонна грузовиков. К Михайленко подошел старший лейтенант-артиллерист:

— Дайте сигнал, как будете готовы, я открою огонь. Но у меня всего четыре снаряда, учтите.

— Целься по танкетке, что на пригорке стоит. Коробков! — тихонько окликнул Михайленко. — И вы трое, вам задача: уничтожить танк. Сколько у вас гранат?

— У меня есть противотанковая, — сказал сержант Коробков, похлопав себя по поясу, на котором висела большая граната.

Старший лейтенант Михайленко еще раз посмотрел на дорогу, на цепь залегших бойцов, растянувшихся по опушке метров на триста, потом встал и махнул фуражкой, давая тем самым сигнал к атаке.

Рота поднялась и быстрым шагом с винтовками наперевес пошла к дороге.

Танкетка была подбита первым же снарядом — вздрогнула и ярко загорелась, как деревянная. Почти одновременно разорвалось несколько гранат: сержант Коробков с группой подорвал танк. А меньше чем через полминуты по всей дороге стоял сплошной треск от выстрелов.

Немцы, шофера, сидевшие в машинах по двое-трое, с началом боя почти не отстреливались и побежали врассыпную прочь от своих машин.

Бойцы взвода лейтенанта Баранова, атаковавшие колонну непосредственно на дороге, быстро вышли на деревню, разгоняя ошалевших от неожиданности немцев по чердакам и сараям.

Сержант Гаврилов, залегший под кустом, когда ходил в разведку, видя со стороны начало боя, почувствовал себя вначале как-то не у дел, но когда из-под плетня начал стрелять немецкий пулеметчик, понял, что если он его сейчас не снимет, то немец запросто сможет положить всю роту. Тщательно прицелившись в зеленую каску пулеметчика, Гаврилов выстрелил. Еще раз, еще, и немец безвольно опустил голову на пулемет.

Весь бой шел не более пятнадцати минут. Немцы, шофера и охрана, частью были перебиты, частью попрятались. В колонне то и дело еще раздавались выстрелы. Несколько машин горели.

Старший лейтенант Михайленко быстро шел по обочине, пересчитывая машины, то и дело заглядывая за борта. Машины были в основном с боеприпасами.

— Подождите, товарищ старший лейтенант, — задержал его какой-то боец. — Там машина со снарядами горит, сейчас рванет.

Через несколько минут впереди раздался долгий, протяжный взрыв. Ударило волной воздуха, и сразу стало тихо. Прекратились и выстрелы.

— Какой дурак это сделал! — ругался Михайленко. — Также можно и своих задеть! — "Ровно семьдесят", — удивился он, закончив счет стоявших на дороге автомашин.

Группа лейтенанта Червова, с которой был и Вольхин, на своем участке немцев разогнала быстро. Бойцы уже шарили по машинам, а Червов, подойдя к легковушке, по кузов застрявшей в грязи, увидел на сиденье портфель.

— Эй, рус! — услышал Червов и оглянулся.

Из бурьяна метров в двадцати встали несколько немцев с поднятым руками.

Червов сначала опешил, но потом приказал пленным построиться в шеренгу. Пересчитал их, оказалось ровно двадцать человек, приказал сдать документы. Немцы поняли, начали дружно расстегивать карманы своих френчей.

Лейтенант Червов собрал у всех документы.

— Ну, как тут у вас? — подошел к Червову Михайленко.

— Все машины оказались со снарядами. — ответил Червов, — пятерых убили, да вот двадцать сами сдались. Что с ними делать? И портфель вот, с документами.

— Пленных пока охраняйте. Портфель давай, полковнику Гришину отнесем.

— А у нас там целая машина со шнапсом стоит, в другой — куры жареные в пакетах, — рассказал подошедший политрук Старостин. — Две машины шоколаду, а в одной "Тройной" одеколон — где-то, значит, грабанули наш магазин.

— Дай-ка хлебнуть, — попросил Михайленко фляжку у бойца. — А у меня, представляешь, фляжку пулей сбило. Так, ладно, охраняйте колонну, а мы к Баранову сходим.

Солдаты лейтенанта Семена Баранова, когда к ним подошли Михайленко и Старостин, сбившись в кучу, громко хохотали.

— Что у вас тут смешного? — спросил Михайленко, войдя в круг.

Какой-то тощий боец напялил на себя немецкий мундир и изображал генерала.

— А ведь мундир-то, похоже, и правда генеральский, — сказал Старостин.

— Так это с него и сняли померить, — показал кто-то на немца, стоявшего в сторонке и дрожавшего от холода или от страха.

— Это не его мундир. Генерал пожилой, в избе лежит, ранили его в обе ноги, — добавил кто-то.

— Так уж и генерал, — усомнился Михайленко. — Полковник хотя бы.

— Смотрите, погоны какие: плетеные, серебряные.

Бойцы опять чему-то громко засмеялись.

Михайленко вывел Баранова из круга.

— Ну, Семен, молодцы твои ребята. Как действовали — я не ожидал. Ведь вчера все еще еле ноги таскали.

— У меня и убитых-то всего один человек, — сказал Баранов, — а раненых вообще нет. Коробков молодец, не ожидал от него: первый бросился в атаку, когда к деревне подошли. За ним и все поднялись. Пятерых, кажется, уложил. Григорьев двоих застрелил, троих в плен взял, а Папанов — семерых привел, как на веревочке, да троих, говорит, убил. Они, было, в контратаку сунулись, так Яковлев их один остановил, их человек двадцать было — гранатами забросал. Арисов отлично действовал, четверых уложил. И все из отделения Корчагина. Молодцы ребята, я просто не ожидал такой инициативы. Выше всяких похвал!

— А Корчагин где? — спросил Старостин Баранова.

— Молодец, командует уверенно. Самое дружное отделение. Представь себе: с начала войны все держатся, как заговоренные. А сам Корчагин в каком-то сарае десять немцев уложил. Они сидят лопочут — ала-ла, а он туда гранату, и — тишина.

— Товарищи командиры, — к Михайленко подошел старик в драном овчинном полушубке, — не вижу, кто у вас здесь старший...

— Что тебе, отец? — спросил его Старостин.

— У соседнего хутора тоже полно немецких машин.

— Далеко отсюда?

— Версты две, не боле. Трояновским хутор прозывается.

— Проводишь, отец? — спросил Михайленко. — Баранов, возьми с собой человек пять и сходи разведай. Николай, — повернулся он к Старостину, — я сейчас записку набросаю, отвезешь ее полковнику Гришину. Передай, что могут идти сюда.

* * *

Старик, как и договорились, что если немцев нет, дал сигнал Баранову, и разведка смело вошла на хутор. Баранов отослал двоих к Михайленко, а сам с сержантами Олейником, Коробковым и Литвиновым принялись считать и осматривать автомашины. Стояло их, застрявших в непролазной грязи, около двадцати, все с обмундированием и продуктами. Только они начали набивать свои вещмешки шоколадом, как на хутор въехал немецкий танк. Он сделал выстрел, зацепил одну машину корпусом и остановился, поводя башней.

— Уходим, — тихо сказал своим сержантам лейтенант Баранов, — Никуда они от нас теперь не денутся.

* * *

Полковники Гришин и Яманов и комиссар дивизии Канцедал, когда пришли со штабом в Гремячее, не сразу и поверили своим глазам, что на дороге стоит столь длинная колонна захваченных их бойцами автомашин.

— А ведь большое дело сделали, Алексей Александрович, — довольно сказал Гришин Яманову. — Вот что значит, действовать решительно и смело. Этой операцией мы за многое оправдаемся да и с фрицами посчитались неплохо.

— Товарищ полковник, здесь в избе раненый немецкий генерал, — подошел к Гришину взволнованный капитан Лукьянюк.

— Пойдем посмотрим.

У крыльца на бревнах сидели двое немцев. Полковник Яманов, заходивший в избу последним, услышал, как один из них нарочно громко сказал: "Руссише швайне".

— Что-о? — Яманов, бледнея от ненависти, вытащил из кобуры браунинг.

— О, белгиен, — кивнул на браунинг немец, сразу расплываясь в подобострастной улыбке.

Яманов выстрелил ему в грудь, немец, выкатив глаза, медленно и молча повалился на землю. Второй пленный в ужасе вытянулся по стойке "Смирно". Опешил от этой сцены и часовой, курносый парень с винтовкой.

— Оттащи эту шваль отсюда, — сказал Яманов часовому. Ему было неловко перед ним за свою минутную слабость. Он не должен был убивать этого пленного, но и сдержать себя после всего пережитого за последние дни не смог.

В избе полковник Гришин допрашивал пленного генерала:

— Значит, говорить с нами отказываетесь? Ну что ж, дело ваше.

Немец, холеный, седой, с аккуратным пробором, лежал на лавке. Ноги его были обмотаны каким-то тряпками.

— Что с ним делать, товарищ полковник? — спросил Лукьянюк Гришина.

— А что бы он с тобой делал, если бы ты к нему в лапы попал?

Они вышли из избы и как раз подошел лейтенант Баранов.

— Немедленно поднимай роту и на хутор, — выслушав его доклад, приказал полковник Гришин старшему лейтенанту Михайленко, — а то уйдут еще. Капитан Балакин, вы тоже со своими людьми идите за Михайленко.

— Там танк был, товарищ полковник, — перебил его Баранов.

— Эй, танкист, — постучал Гришин по броне забрызганного грязью Т-34, отставшего от бригады Бахарова и двое суток двигавшегося со штабом полковника Гришина.

Из люка вылез капитан, явно навеселе, с папиросой в зубах.

— Съезди на соседний хутор, дело есть, — приказал Гришин, — Ребята мои покажут.

— Пусть садятся на броню, — сказал капитан и скрылся в башне.

Лейтенанту Вольхину до этого никогда не приходилось ездить на танке, да и видел-то он его близко впервые в жизни, поэтому залез на броню с большой охотой. Бойцы облепили танк так, что, казалось, именно из-за них он и сдвинулся с места с таким трудом.

Рота старшего лейтенанта Михайленко и отряд капитана Балакина прибыли на хутор, думая, что придется вести бой, но немецкий танк незадолго до их прихода ушел, и Михайленко, пожав руки вылезшим размяться танкистам, сказал:

— Спасибо, но помощь ваша не понадобится. Можете возвращаться.

— Стоило горючку жечь? Другой раз не зовите.

К бойцам, облепившим машины, со всех сторон сбегались женщины и ребятишки.

— Товарищи! Забирайте из машин все, что хотите. Муки вот — целая машина. Только побыстрее, сейчас будем сжигать и уходить, — кричал лейтенант Михайленко.

Бойцы быстро скидывали с машин мешки и ящики.

— А вы уходите или оборонять нас будете? — спросила Михайленко молодая женщина.

— Уходим, бабоньки, но скоро вернемся.

— А нас, значит, на немцев оставляете? — заголосила другая. — Куда я с тремя детьми — мал-мала меньше.

— Поджигайте скорее, — не обращая внимания на женщин, крикнул Михайленко своим бойцам. — Тряпку в бензин и на двигатель.

Несколько автомашин быстро занялись огнем.

— Отгоните от домов, сгорим все! — закричала какая-то женщина.

— Как теперь отгонишь? Да мы и не шофера, — ответил ей Вольхин. — Ничего, не сгоришь.

Вдруг в одной машине сильно рвануло и через ребра, на которых крепится тент, во все стороны полетели десятки разноцветных ракет.

— Вот и фейерверк по случаю победы, — улыбнулся Вольхин.

— Всем обратно! — подал команду лейтенант Михайленко. — Дело сделано.

* * *

— В общей сложности сто пятьдесят автомашин с боеприпасами, обмундированием, продовольствием, — радовался победе полковник Гришин. — Такого успеха и ожидать было невозможно в наших-то обстоятельствах! Петр Никифорович, — обратился он к Канцедалу, — Сейчас же запиши всех отличившихся. Выйдем — всех к наградам представлю! Туркина, Михайленко, Филиппченко, Балакина — особенно. Ну, связисты, ну, молодцы, вот что значит кадр!

* * *

Рано утром к колонне немецких автомашин у хутора Гремячего подошли два наших Т-34.

— Эй, кто тут старший? — из башни вылез чумазый танкист. — Мне сказали, что здесь должны стоять два бензовоза.

Лейтенант Червов показал машины танкистам, они быстро зацепили их тросом и утащили в деревню. А минут через пять на колонну снова вышел танк, на этот раз — немецкий, встал метрах в двухстах и начал методично поливать дорогу из пулемета.

— Не мог ты раньше подойти, ох и получил бы по зубам! — ругался Червов.

По танку выстрелила наша сорокапятка, единственная, оставшаяся в отряде полковника Гришина, и танк перенес огонь на нее. От второго попадания у танка заклинило пулемет. Он выстрелил болванкой и одна из сосен, стоявших за дорогой, переломилась пополам.

— Снаряды кончились! — закричал кто-то из артиллеристов. — Эй, кто там, в передке еще есть! Принесите скорее!

Лейтенант Червов, все это время лежавший за обочиной как раз напротив танка, привстал, чтобы сбегать за снарядом, но в эту же секунду что-то сильно ударило ему под мышку. Рука сразу онемела, по всему телу разлилась чудовищная боль.

— Что с тобой, лейтенант? — подполз к нему Вольхин.

— Рука... — простонал Червов.

— Ну и везучий же ты, Андрей. Смотри, чем тебя: болванка! Всю лопатку сплющило. Хорошо еще, что не в лоб, — говорил Вольхин, оттаскивая Червова в сторону. — Ничего, пройдет. Благодари бога, что у него не снаряды, а болванки оказались, и то калибра тридцать семь миллиметров, а то — конец бы тебе. Да и эта болванка: ладно что под мышку, а не в лоб.

Червов лежал бледный от пережитого потрясения и страха.

Они подружились с первого взгляда. У обоих было такое чувство, что знают друг друга давно. Что их сблизило — может быть, то, что один не имел подчиненных, хотя и был лейтенантом, как Червов, потому что занимался радио, а другой не имел их, потому что потерял свою роту. Оба они были в эти дни как бы сами по себе, хотя и среди людей, это их и сблизило.

— Сейчас я тебе попить принесу, — сказал Вольхин Червову.

У немецкого танка заглох мотор. Не стреляло и наше орудие — снарядов ему так никто и не подал. Несколько минут бойцы, лежавшие в придорожной канаве, напряженно ждали, что же будет дальше. Наконец, у танка заработал двигатель, он дал задний ход, круто развернулся и уполз за бугор.

— Зажигай машины! — услышали все знакомый голос лейтенанта Михайленко. — Отходим в деревню!

Минут через десять на дороге дымными кострами занялась вся автоколонна, так и не дошедшая до фронта, снаряды, которые предназначались для гудериановских дивизий, рвались не в русских окопах, а в немецких машинах.

Полковник Гришин после боя у Гремячего почти сутки ждал сведений от своих разведгрупп, посланных в разные стороны километров на пятнадцать. Крупных сил немцев в близлежащих деревнях не было, а одна из разведгрупп принесла весть, что параллельно их маршруту, чуть севернее, движется большая колонна наших.

Это были остатки 269-й стрелковой дивизии.

— Будем соединяться с ними, — решил полковник Гришин. — Яманов, готовьте людей к движению.

Лицо одного из танкистов, ремонтировавшего траки, показалось Гришину знакомым и он, пока собиралась и строилась колонна, подошел к нему.

— Здравствуйте, товарищ полковник, — улыбнулся танкист.

— Что-то лицо ваше мне знакомо, лейтенант.

— А я вас еще вчера узнал, товарищ полковник. Помните Оршу? Вы тогда на машине подъехали к нашему эшелону, меня как раз хотели вносить в вагон.

— Да-да, вы лежали на носилках, раненный в обе ноги, — и полковник Гришин вспомнил этого лейтенанта.

Тогда Гришину, только что приехавшему на фронт, было интересно узнать: как там, в бою. На путях как раз стоял санитарный эшелон, грузили раненых, и Гришин, обратив внимание, что лейтенант-танкист очень похож на него в молодости, заговорил с ним. Лейтенант был ранен под Минском, чуть ли не ползком добирался до Борисова.

— И уже снова воюете? — удивился Гришин.

— Я тогда целых три недели в госпитале пролежал. Потом попал в эту бригаду, в августе еще раз горел, а как на этот пересел, так пока везет. Не машина, а чудо. На ней вообще не страшно воевать.

— Как ваша фамилия, лейтенант?

— Клюшин, товарищ полковник. А что?

— Может быть, встретимся. А то — оставайтесь у меня в дивизии.

— Нет, мне надо искать своих. Не имею права{25} .

* * *

Колонна капитана Шапошникова, численностью около ста человек, после того, как ночью прошла станцию Локоть, мелиоративные каналы, пять суток двигалась сплошными лесами, не встречая ни немцев, ни своих. И все пять суток люди ели только ягоды.

На исходе этих пяти суток лейтенант Степанцев, которому было поручено кормить отряд, вышел со своей группой на окраину лесной деревушки. Было тихо, не слышно было и собак — верный признак того, что немцы здесь проходили, и, возможно, стоят и сейчас.

Пройдя к крайней избе, Степанцев увидел женщину, она копошилась в огороде.

— Тетя, тетя, — тихо позвал ее Степанцев.

Женщина, увидев его, от неожиданности охнула и села на ботву.

— Немцев у нас полная деревня, уходите, — и замахала руками, оглядываясь по сторонам.

Близко послышалась немецкая речь, и Степанцев, не оглядываясь, побежал к своей группе, залегшей в кустарнике. Вслед ему ударила автоматная очередь, потом еще и еще.

— Немцы в деревне — сказал он Шапошникову, с трудом дойдя до стоянки отряда.

— Может быть, возьмем ее с боем? — предложил Наумов.

— Какой там бой... — рассердился Шапошников, — Люди еле бредут. Я сапоги снимать боюсь — так ноги опухли.

— Иоффе поймал гуся, а нести сил не было, — рассказал Степанцев, — Так и бросил. Это скажи ему до войны, что не хватит сил поднять гусака...

— Пока как следует не поедим, в бой ввязываться не будем, — сказал Шапошников медленно, но твердо, — Попробуйте сходить в деревню, что за полем. Пизов там проходил мимо, немцев еще не было.

С трудом добрела группа Степанцева до этой деревушки. Немцев там, на их счастье, не оказалось. Удалось найти даже председателя колхоза.

— Нам бы поесть... — вежливо сказал Степанцев председателю.

— Конечно, конечно, товарищи. Заходите в дом, жена накормит, — предложил председатель, пожилой лысый мужчина в стареньком пальто.

— Да ведь нас не пятеро, в лесу еще сто человек.

— Тогда мы вам щей наварим, с мясом!

Капитан Шапошников, увидев, как к стоянке отряда подъехала лошадь, а на телеге стоят две бочки и от них вкусно пахнет щами, почувствовал, как закружилась голова.

— Товарищ капитан, я обед привез! — услышал он голос Степанцева, — В деревне немцев нет, жители приглашают к себе. Можно и переночевать.

Бойцов, съевших по котелку наваристых щей и опьяневших от сытости, с трудом удалось поднять.

Колонну мокрых, пошатывавшихся от утомления красноармейцев, еще на окраине деревни встретила толпа женщин.

— Родимые, да какие же вы все... — заплакала одна из них, утирая глаза кончиком платка.

Женщины обступили бойцов, ребятишки совали ломти хлеба, картофелины.

— Куда ж вы пойдете, такие слабые, не дойдете, — запричитала одна из женщин, подойдя к Шапошникову. — Оставайтесь, вон у нас невест сколько. И немец, говорят, уже Москву взял.

— Замолчи, дура, — оборвал ее председатель.

— Дяденька военный, — подошел к Шапошникову мальчишка лет десяти, — а вы у нас правда насовсем останетесь? А ведь правда, что наши все равно победят?

— Победим обязательно, — ответил Шапошников. — Нельзя не победить.

У него от этих детских вопросов и таких доверчивых синих глаз навернулись слезы.

— Как же вы, вот так все идете и идете? Давно? — спросил его председатель.

— От Десны, третью неделю.

— А ночуете где?

— На земле, как же еще, — просто ответил Шапошников.

— Да-а, — участливо протянул председатель. — И погода как нарочно, вот-вот морозы ударят.

— Скажите, а в соседних деревнях есть немцы? — спросил Шапошников.

— Про все не знаю. Они только проезжали, а на постое нигде нет. На большаке их много, каждый день прут и прут, конца не видать. На Москву, — вздохнул председатель. — Стало быть, не взяли еще столицу нашу. Ночевать будете, или дальше пойдете?

— Если не прогоните, то заночуем, — ответил Шапошников.

* * *

Военфельдшер Иван Богатых, потерявший своего друга Романа Хмельнова в первые дни окружения, несколько дней сильно переживал, тосковал, и начал, было, свыкаться с мыслью, что никогда им больше не встретиться, как на одном из привалов к его костру подошел, словно с неба свалился, — сам Роман Хмельнов!

Оба, не смотря на страшную, отупляющую усталость, обрадовались друг другу, как родные после долгой разлуки.

— Как ты нашел нас, Рома? — удивился Богатых, — Ты же в Трубчевск уезжал!

— Это, конечно, просто чудо, что я вас встретил, такое только в кино и в книжках бывает, — начал свой рассказ Роман Хмельнов, — Поехал я тогда в Трубчевск, раненого лейтенанта отвозить, а мне каждый встречный говорит, что там немцы. Я не верю, доехал, сдал раненого в медсанбат и обратно. А вы уже ушли... Где полк искать, куда идти — не знаю. Кругом лес и ни души, где мы стояли. Сначала примкнул к какой-то части в Салтановке, но после боя с немецкими кавалеристами все разбежались, дальше шли мелкими группами. Потом опять примкнул к какой-то большой группе, но они нас что-то недружелюбно встретили. Утром проснулся — нас всего трое, остальные ушли, не сказавшись. С ними вот и набрел на тебя. Вижу — огонек, надо, думаю, погреться, а тут ты сидишь. Я глазам своим не верю, думаю — от голода мне кажется.

— Да ты ведь есть хочешь! Давай я тебе щей налью настоящих! Ложку не потерял?

— С собой. Хотя дней десять уж, как за голенищем сидит, нечего было хлебать.

— А сапоги у тебя каши просят, — Богатых посмотрел Хмельнову на ноги.

От его сапог остались одни верха, ступни были перевязаны тряпками и веревками.

— Не обморозился? И пальцы наружу!

— Утром не чувствую, а потом расходишься и ничего.

— Я тебе лапти дам, у меня есть запасные, выпросил у одного деда.

— Щи замечательные, корыто бы съел. А запах... — очищал котелок Роман.

— Это из предпоследней нашей лошади. Адъютант Князева целый час плакал, просил не убивать, так было жалко. Красавица, вся белая, как у Чапаева. А ее в кусты и в ухо из нагана... Последняя лошадь утонула сегодня в болоте, не суждено ей было быть съеденной.

— Я гляжу — ты даже побрит, — удивился Хмельнов.

— А как же. Стараемся не распускаться, комиссар не дает. Даже строевые записки начальнику штаба каждый день подаем. Вчера одного бойца чуть не расстреляли: украл в деревне кусок сала. Помиловали только после коллективного плача женщин.

— А много вас в колонне?

— Человек семьсот, весь полк. И майор Князев, и Александровский, комиссар. Все так вместе и идем.

— А как же кормитесь, столько народу...

— Лошадей ели, но обычно — что в поле найдем: картошка сырая, свекла, калина. В деревнях иной раз покормят, а бывает, что и отказывают, упрекают, что не можем Родину защитить. И то верно: по своей земле идем, а как воры, по лесам да оврагам, кусок хлеба просим. Хорошо еще, что на немцев ни разу не напоролись, а то патронов на один бой осталось.

— Мне, Иван, ничего теперь не страшно. Главное, что я у своих...

* * *

На третий день после боя у Гремячего отряд полковника Гришина присоединился к колонне 269-й стрелковой дивизии, в которой было несколько сот человек, три танка и порядочный обоз. Колонну несколько раз облетали немецкие самолеты, но стычек с пехотой не было, пока не подошли к реке Нерусса. За ней стояли пехотные подразделения гитлеровцев, но все еще не линия фронта, а заслоны против выходивших из окружения советских войск. Несколько орудий и с десяток крупнокалиберных пулеметов противника простреливали местность перед колонной, которая оказалась загнанной в овраг перед рекой.

Здесь же, в овраге, был и командующий 3-й армией генерал Крейзер с остатками танковой бригады.

Полковник Гришин подошел к командующему, который ставил задачу не дивизиям, как это должно бы быть, а трем танкам Т-34, стоявшим рядом.

— Иван Тихонович, готовься к прорыву, — приказал Крейзер Гришину. — Идем следом за этими танками. Метров четыреста придется идти полем, а потом будет лес. Медлить нельзя: авиацию вызовут — всем нам здесь крышка. Ракету пущу — поднимай своих.

Полковник Гришин пошел к своему отряду, обходя группы сидящих на корточках пехотинцев в мокрых фуфайках и шинелях.

Когда по сигналу красной ракеты почти тысячная масса людей поднялась из оврага и устремилась к лесу вслед за танками, лейтенант Вольхин побежал вместе с Червовым, стараясь не отставать от него. Он то и дело оглядывался направо, откуда с горы били немецкие пулеметы. В один дух люди перемахнули реку, покрытую у берега коркой льда и, уже не оглядываясь, побежали в глубь леса.

Шли долго, потеряв чувство времени. Если утром еще подмораживало, то днем становилось совсем тепло. Но мокрая одежда не грела. Во время броска Вольхин и Червов потеряли своих из батальона связи и теперь бродили по лесу, всматриваясь в лица сидящих у костров бойцов. Проходя мимо группы танкистов, Червов услышал: "Я адъютант командующего... Они идут параллельно...". Хотелось спать и они с Вольхиным наломали веток и легли, прижавшись спинами друг к другу. Сквозь сон Вольхин слышал, как какой-то командир говорил: "Вы, танкисты, и без машин остаетесь танкистами... Идем сейчас на Фатеж, там нас встретит кавдивизия, это последний рывок...".

"Последний рывок...", — Вольхин проваливался в сон. Сил, чтобы встать, не осталось совсем, и он быстро заснул.

Проснулся Вольхин от холода, как ему показалось, через минуту-две, после того, как он уснул. Но стояло утро, значит, проспали они несколько часов. Вольхин растолкал Червова и они стали бегать по кругу, чтобы согреться.

По лесу бродили какие-то группы бойцов, от кого-то он услышали: "Рядом село — Золотое!". Туда пошла группа, и Вольхин с Червовым, польстившись на название села, побрели следом.

В первой же избе какая-то женщина молча налила им щей, дала по кусочку хлеба. От горячего их снова потянуло в сон.

Услышав за окном знакомые до боли голоса, Червов стряхнул дремоту и с трудом вышел из избы. На улице — как виденье — стоял полковник Гришин, а рядом с ним начальник связи их дивизии капитан Румянцев и еще несколько человек.

— О, Червов, хорошо, что ты здесь, — как ни в чем ни бывало, словно они и не расставались, подошел к нему Румянцев. — Будешь при нас. Вот тебе семь бойцов, охраняй командира дивизии, и отошел к костру.

Червов сходил в избу, позвал Вольхина, они вместе пошли к костру. Но там спать захотелось еще сильнее: огонь расслаблял, хотелось лечь и не вставать.

— Ну, вот и Червов, — услышал Андрей голос капитана Лукъянюка, — Нигде не пропадет! Наших никого не встречал?

— Подъем! — услышали они громкий голос полковника Гришина.

Пристроившись к полковнику Гришину, Вольхин оглянулся — за ними тянулось не больше полусотни человек. В грязных шинелях, ватниках, облепленных черноземом сапогах, люди шли медленно, с трудом переставляя ноги. В стороне от дороги ехал танк и сбивал один за другим телефонные столбы, чтобы связью не могли воспользоваться гитлеровцы.

Под вечер к ним присоединились отряды лейтенантов Баранова и Михайленко, в каждом человек по двадцать, потом еще несколько мелких групп из их же дивизии.

На привалах все валились, как попало, не выбирая места — грязь, так грязь. Поднимались медленно, поэтому полковник Гришин давал команду на подъем раньше, чем истечет время привала.

— Захожу я в одну деревню, — услышал Вольхин голос сзади, это был сержант Коробков, — оладьями пахнет! Запах — невозможный! А я один шел, ну, думаю, сейчас наемся. Захожу в избу и точно: баба оладьи печет. Спросил поесть, а она — "Оставайся в мужьях, тогда дам. Бросай, — говорит, — свою Красную Армию". — Ах ты, свинья, — говорю. — Я Родину защищаю, а ты мне такое предлагаешь!". Она из избы, а потом гляжу — немцев двоих ведет, вот ведь стерва! Я скорей в сени да в овраг. Догнал Михайленко, давай, говорю, вернемся и прибьем эту бабу. Отговорил он меня. А я уж еле стою, так изнемог. Надо идти, а не могу. Затащил он меня в сарай, положил на солому, дал поспать два часа. Так и спас меня, а то бы не дойти. Вот я удивляюсь: как он умеет так сказать, что бодрость появляется!

— Попов тоже мужик, что надо. Комиссар, одно слово, — добавил кто-то идущий рядом с Коробковым.

— Немцы догоняют, товарищ полковник! До роты, не меньше, — услышал Вольхин встревоженный голос адъютанта командира дивизии.

— Прибавить шагу! Приготовиться к бою! — понеслось по колонне. — Всем быстро к болоту!

Вольхина и еще человек пять-шесть, оказавшихся в колонне последними и отставшими, догоняли немцы.

Они шли редкой цепочкой, лениво постреливая и громко переговариваясь.

— Я больше не могу...

Вольхин оглянулся. Он и этот боец были последними, все из их отряда скрылись в лесу. Боец сидел на кочке, тяжело дыша и опустив голову на грудь.

— Вставай! Убьют же!

— Не могу... Ты иди, лейтенант... Запомни: Солдатов я, Иван, с автозавода. Скажи ребятам нашим...

Вольхин пошатнулся, хотел было поднять его, но сам с трудом удержался на ногах.

— Оставь, браток, смерть пришла...

Метров через двести, оглянувшись, Вольхин увидел, как к Солдатову подошел немец, приставил к его голове автомат и дал короткую очередь...

* * *

Колонна капитана Шапошникова 30 октября вышла на станцию Щигры, где стояли уже свои. Сплошной линии фронта не было и здесь, все последние пять дней его отряд шел по ничейной территории, не встречая никаких следов армии. Когда разведгруппа лейтенанта Пизова доложила, что в Щиграх на станции наш комендант, Шапошников, еще не веря сам себе, все же понял, что и на этот раз они все-таки уцелели, будут воевать и дальше, и все-таки полком.

Через двое суток на станцию Косоржа, недалеко от Щигров, вышла колонна полковника Гришина.

Лейтенант Вольхин, когда услышал из репродуктора на станции голос Левитана и увидел наплясывавших пьяных бойцов, ощутил такое состояние, что первая его нелепая мысль была — "Неужели Победа!". На всех окружавших его лицах было такое неописуемое веселье, что первой в голову пришла именно эта мысль, о Победе. И только вслушавшись в голос Левитана, Вольхин понял, что люди радуются тому, что они сейчас живы, вышли к своим, они не остались в болотах мертвецами, а поживут еще — кому сколько отмеряно.

Цистерну на перроне облепила толпа окруженцев, слышались песни, тут же плясали, многие пили прямо из касок, даже из пилоток.

— Петр Никифорович, — Гришин позвал Канцедала, — найдите противотанковую мину и прекратите это безобразие, перепьются же от радости. И какой дурак ее здесь оставил...

Вечером того же дня колонна полковника Гришина товарняком по узкоколейке была переброшена в Щигры, где его встретил капитан Шапошников.

— Опять раньше меня вышел? — не скрывая радости, усмехнулся Гришин. — Сколько у тебя людей?

— Со мной семьдесят шесть.

— Это все, что осталось от полка? — Гришин хотел, было, выругаться, но вспомнил, что сам же растащил у него полк еще под Навлей.

— Управление полка все со мной. Людей дадите — могу воевать.

— Штаб-то и у меня есть, командовать нечем.

— Должны подойти еще две колонны полка, разведчики мои ведут, — сказал Шапошников.

— Михеев тоже вышел. Сто десять человек с ним.

— А полк Князева разве не с вами шел, товарищ полковник? — спросил Шапошников.

— Они в сторону Брянска ушли, еще до Литовни, — ответил Гришин, — Алексей Александрович, — позвал он Яманова, — посчитай, сколько нас сейчас в наличии.

— Посчитал уже. Триста тридцать человек всего. Но должны выйти еще, надеюсь, — ответил Яманов.

— А построй-ка всех, кто есть. Хочу посмотреть, — приказал Гришин.

Он медленно шел вдоль строя, вглядываясь в лица бойцов своей дивизии. Сейчас ему как никогда важно было убедиться, что дивизия жива, все же жива. Надо было показать и себя, чтобы люди поняли: пусть их сейчас немного, но они сейчас не окруженцы, а дивизия. Пусть битая-перебитая, измученная, без единого сухаря, в рваной, но — в форме, и, главное, с оружием, со знаменем — все-таки дивизия!

Полк Шапошникова заметно выделялся из остальных, стоявших в строю. Люди выглядели посвежее, обмундирование было более-менее подшито.

— Что же вы, товарищ капитан, — Гришин подошел к Филимонову, — В солдатской шинели, без знаков различия, вы же командир, начальник штаба полка. А вы — доктор, и в таком рванье..., — но Гришин говорил тихо, чтобы не слышали бойцы, и с мягким укором.

— А это кто? Как тебя мама на фронт отпустила, такую маленькую? — Гришин остановился напротив ладной девушки в фуфайке.

— Санинструктор Анна Салынина! — бойко ответила девушка, — Мама меня на фронт не отпускала, это я сама, товарищ полковник.

— А сколько же тебе лет, дочка?

— Семнадцать скоро!

— Она с нами, товарищ полковник, от Судости идет. А вообще — из артполка Малых, еще с Мурома, все окружения прошла, — сказал Шапошников, — Как наши мужики посмотрят на нее, так шагу и прибавляют: стыдно перед девчонкой слабым показаться. Моральный фактор...

— Так берегите же ее, тем более, что она сейчас одна на всю дивизию и осталась!

— Бобков, кажется? — спросил полковник Гришин, — Почему без петлиц? Вы же политрук.

— Он разжалован, товарищ полковник. — сказал капитан Лукъянюк, — Порвал партбилет в окружении.

Последним в строю оказался... немец. Худой солдатик в одном мундире и в драных коротких сапогах.

— Это еще что за фрукт! — удивился Гришин.

— Разрешите доложить, товарищ полковник, — подошел капитан Лукьянюк. — Сдался добровольно в плен под Гремячим, водитель. Так и шел с нами все это время...

— Но почему в строю? — возмутился Гришин.

— Сейчас уберем...

Лукьянюк так привык к этому немцу, что перед построением даже не обратил внимания на него. Надо было приказать ему постоять пока в сторонке, но забыл.

Полковник Гришин вышел на середину строя, еще раз оглядел его и сказал:

— Товарищи, поздравляю вас всех, что вышли к своим. Благодарю за службу! Рад, что и дальше воевать будем вместе. Москва стоит, и мы еще погоним гитлеровцев с нашей земли. Дивизия наша жива, несмотря на все испытания, что нам выпали. Насчет отдыха... Никто за нас воевать не будет. Обстановка сейчас — сами знаете какая. Через полчаса всех вас накормят досыта, а потом сразу на погрузку — и в Елец. А там командование решит, дать нам отдохнуть или снова в бой.

После построения была дана команда приготовиться к обеду, и все потянулись к кухням. Лейтенант Вольхин подошел к своему батальонному повару Мише, который орудовал длинным половником в котле новенькой кухни и, заранее зная ответ, все же спросил, как он это делал не раз:

— Что варишь, Мишя?

— Кашю, — с неизменным достоинством, гордо ответил Миша.

И этот их короткий разговор, ничего не значащий для постороннего, вернул Вольхину и силы, и настроение. Жив повар, снова варит свою кашу, значит — живы и он, и полк. Было какое-то ощущение зависимости существования этого вечно чумазого повара Миши с его кашей и полка.

После третьего окружения живой Миша с котлом каши был для Вольхина уже символом прочности бытия.

С первых дней окружения, рассказали Вольхину бойцы, Миша им ничего не готовил и кухню они бросили. Кормились кое-как, но повара своего все равно любили за его прежнее искусство и берегли, иногда даже подкармливали — то картофелину кто даст, кто сухарик, и беззлобно шутили, что вот, теперь не повар бойцов, а бойцы повара кормят.

Котелки и ложки, хотя не пользовались ими больше трех недель, сохранились почти у всех, и Вольхин, увидев это, понял, что этих людей — ничем не сломать, если они в самое тяжелое время, когда легко можно было расстаться не только с котелком, но и с головой, не побросали ложек.

Получая свою порцию, бойцы отходили в сторону, бережно держа котелок. Есть принимались не спеша, со вкусом. Вольхин съел свой котелок каши, тщательно вытер его изнутри кусочком хлеба так, что не надо было и мыть, и в который раз начал собирать крошки табака в кармане телогрейки.

— Закури, командир, свеженького, — предложил ему сержант Фролов, протягивая кисет. — Разжился я, моршанская махорочка.

— Спасибо, Николай, — Вольхин скрутил "козью ножку", затянулся, что голова закружилась.

— Так что, выходит, повоюем еще, командир. Поспать бы только суток двое. А там можно и опять в окопы, — сказал Фролов.

То, что он встретил единственного и последнего из живых его взвода бойца, сержанта Фролова, потрясло Вольхина: "Это сколько же мы отмахали пешком, сколько же пролили крови..." — "Куда ж я от тебя денусь, командир..." — вспомнил он слова Фролова.

* * *

Полковник Гришин с построения пошел обедать в домик, где временно расположился штаб его дивизии. Открывая дверь в комнату, увидел на столе тарелки, стаканы, а за столом несколько человек.

— Это ты кому целый стакан водки налил? Бабуру? — шутливо спросил Гришин Яманова. — Он нас в окружении наперстками поил...

Майор Бабур, отставший где-то за Гремячим, считавшийся без вести пропавшим, появился во время построения. Полковник Гришин на глазах у всех обнял его под сдержанный гул одобрения. Майор Бабур, участник империалистической войны, в дивизии считался стариком. Гришин любил его за умение дать разумный совет и всегда старался держать его при себе, тем более, что радиосвязь в дивизии почти не работала и Бабуру мало приходилось заниматься своими прямыми обязанностями — заместителем начальника связи дивизии по радио.

— И в полной форме, даже подворотничок свежий, портупея новая. Ты с парада или из окружения? — шутил Гришин.

— Иван Тихонович, это что, а вот Дейч отчудил: на телеге из окружения приехал, — сказал Канцедал.

— А где он? Позовите сюда.

Пришел лейтенант Дейч, капельмейстер 409-го стрелкового полка, маленький, похудевший, но в чистой форме.

— Как это ты на телеге линию фронта переехал? — весело спросил его Гришин.

— Как, и сам не знаю. Неделю ехал. Помаленьку везла и везла. А линию фронта — и не заметил, как проехал.

Все дружно захохотали, Дейчу, наверное, стало обидно, что над ним смеются, и он сказал:

— А в первые дни, под Навлей, я чуть в плен не попал. Зашли мы четверо в какую-то деревню, и немцев вроде бы не было. Как вдруг из переулка выходят наши, колонна пленных, немцы их гонят. Куда побежишь — автоматчик мигом срежет, стоим. К нам немец подошел, троих втолкнул в колону, а меня почему-то оставил. Видно, я и на бойца был уже не похож. Пришлось пережить страшную минуту.

Все сидевшие за столом посмотрели на Дейча с сочувствием.

— Давай, поешь с нами. Бери вот консервы, — предложил ему Гришин.

— Саша, расскажи, как тебя самолет чуть не задавил, — сказал командир 624-го полка Михеев лейтенанту Шкурину.

Теперь все посмотрели на него, но у Шкурина, видно, не было никакого настроения вспоминать этот почему-то казавшийся командиру полка смешной эпизод.

— Это уже на шоссе, перед Косоржей, — продолжал Михеев. — Прилетел какой-то гад, патроны расстрелял, а не улетает. И вот привязался почему-то именно к нему: один заход на бреющем, второй, кулаком из кабины грозит. Все хотел его колесами задеть. А Саша лежит себе, нам со стороны и то было страшно смотреть.

* * *

Перед погрузкой дивизии в эшелон над станцией пролетела пара "мессершмиттов". Они дали по пулеметной очереди, и ушли на запад. Разбежавшиеся, было, бойцы возвращались, перекидываясь шутками.

— Иоффе убило, товарищ капитан, — подошел к Шапошникову лейтенант Степанцев. — Сел на пенек, письмо домой написать, что вышли, живой, а тут на тебе, очередь с неба...

"Да, жалко парня", — с горечью подумал Шапошников, — хотя, наверное, кроме жены, его ничего в жизни не интересовало, был он покладистым и безобидным, вынес все наравне со всеми, ни разу не застонал. На мятом листке письма домой было написано всего три слова: "Здравствуйте, мои дорогие...".

— Распорядись, чтобы похоронили здесь. До погрузки успеем, — сказал Шапошников Степанцеву.

* * *

Переброшенная из Щигров в Елец 137-я стрелковая дивизия полковника двое суток вбирала в себя догонявшие ее мелкие группы, одиночек из своих и чужих частей. Люди отмылись в бане, дополучили снаряжение и обмундирование, отоспались и отъелись, насколько это было возможно.

Капитан Шапошников все эти двое суток так и не сомкнул глаз — столько было неотложных и не получавшихся без него дел. Пришли две колонны его полка, людей стало ровно сто пятьдесят человек, и из этой овчинки надо было скроить и роты, и батальоны, при полном отсутствии всех командиров батальонов. В Ельце он получили две сорокапятки, но командовать ими было некому: из батареи Терещенко вышел только ее политрук Иванов с десятком бойцов. Получил Шапошников и пятьдесят ручных пулеметов, но без боекомплекта.

Но когда все проблемы, казалось, были решены, и Шапошников, проваливаясь в сон, машинально снимал сапоги, сидя на старом диване, в сознание вошел резкий телефонный звонок:

— Шапошников? Поднимай полк. На погрузку, срочно.

"Так и не удалось отдохнуть", — наматывая портянки, с трудом борясь со сном, подумал Александр Васильевич Шапошников.

Много было пройдено, страшно оглянуться, но и впереди была еще целая война...