"Опять мы отходим, товарищ..."

Командир 45-го стрелкового корпуса Магон, все еще носивший старое звание комдива и не знавший еще, да так и не узнавший, что ему присвоено звание генерала и он награжден орденом Красного Знамени, в день прорыва через боевые порядки корпуса немецких танков находился в 132-й стрелковой дивизии. Когда из штаба армии ему доставили приказ на отход, он ему просто не поверил: "Наверное, ваши радисты с немцами разговаривали — отходить сразу на сто километров!" — сказал он своему начальнику связи.

В первые часы наступления немцев Магону казалось, что это всего лишь их сильные контратаки: его корпус все еще в состоянии наступления. Гитлеровцы вклинились в трех-четырех местах километров на пять-десять в каждом, но это еще не казалось настолько опасным, чтобы отходить, причем сразу на сто километров. Никаких сведений в штаб армии, которые могли бы вызвать такой приказ, Магон не давал. У него и до этого были поводы подозревать нового командующего не только в нерасторопности и неуверенности, поэтому приказу по радио на отход корпуса он не поверил, потребовал подтвердить его письменно.

К вечеру второго дня наступления гитлеровцев Магон узнал, что их танки уже в Родне и южнее, то есть фронт прорван на 20-25 километров. Надвигалась катастрофа. Теперь, когда управление корпусом изнутри было нарушено, Магон этот отлично понимал. Каким-то чудом ему удалось связаться по радио со своим начальником штаба полковником Ивашечкиным, который, к счастью, избежал окружения.

Ивашечкин доложил, что у него под рукой против двух дивизий противника — танковой и моторизованной — только крайне ослабленные танковая дивизия Бахарова и кавалерийская Кулиева.

* * *

Связь с командиром корпуса полковник Иван Гришин потерял в первые часы наступления противника, а без связи полной или хотя бы частичной обстановки в масштабе корпуса, и, главное, что делать дальше, — он не знал.

— Бери две машины, двоих автоматчиков даю, — вызвал Гришин своего адъютанта лейтенанта Ивана Мельниченко, — и поезжай в штаб корпуса. На тебя вся надежда, Иван. Смотри, будь осторожнее, напорешься на немцев, не привезешь приказа — и нам всем конец. Сам понимаешь, что без приказа принять решение на отход я не имею права.

Лейтенант Иван Мельниченко первые дни, как стал адъютантом командира дивизии, боялся, что будет делать что-то не так. Он получил инструктаж от начальника штаба о своих новых обязанностях, начальник особого отдела Василий Горшков предупредил, что за жизнь командира дивизии он отвечает своей головой, и от всего этого Иван немного испугался. Он знал, что командир дивизии у них строгий, требовательный, а как он сумеет помогать ему во всем — этого Иван сначала себе не представлял. А требовалось от него многое: знать обстановку в полосе дивизии в деталях, мгновенно ориентироваться в ней, быстро и четко исполнять все поручения комдива.

Мельниченко с предельной осторожностью двигался на своих машинах от деревни к деревни. Он знал, что немецкие танки уже несколько часов, как прорвались в тылы их дивизии. Никаких войск в первый час движения ему не попалось и обстановку он выяснял у местных жителей.

В одном селе он узнал, что рядом в лесу стоят кавалеристы. Мельниченко обрадовался, было, но напрасно: в штабе их задержали и ему немало нервов стоило доказать, что никакие они не диверсанты.

Кавалеристы продержали у себя почти сутки. На следующий день он наткнулся на нашу танковую колонну, она шла из кольца окружения. Танкисты и подсказали ему, где находится штаб корпуса.

Передав устное донесение своего командира дивизии, Мельниченко еще сутки ждал решения штаба корпуса, чувствуя, что его сведениям не доверяют. Наконец, он получил устный приказ от начальника штаба корпуса для командира дивизии и поехал искать своих.

Мельниченко понимал, что за эти почти двое суток, в его отсутствие, обстановка могла измениться настолько, что он мог просто никого не найти там, где стояла их дивизия, но все же считал себя обязанным любой ценой вернуться к командиру дивизии.

Местные жители, которых встречал Мельниченко, кричали ему, что здесь только что проезжали немцы, но Иван все-таки ехал туда, откуда он выехал в штаб корпуса. Проезжая через деревню, он заметил, что на дороге стоят два немецких мотоциклиста. Сворачивать было поздно, да и если свернуть, то как потом возвращаться, и Иван приказал водителю: "Прибавь скорости, жми на всю катушку".

Иван выглянул из кабины — мотоциклисты, видимо, сначала не понявшие, в чем дело, стояли. Через минуту они все же сообразили, что могут упустить русских, и начали погоню. Иван услышал сзади стрельбу, но шофер гнал на предельной скорости, за машиной тянулся длинный шлейф пыли — не видно было не только мотоциклистов, но и деревни — пылью заволокло полнеба.

Въехав в лес, они долго наблюдали, как медленно оседает пыль. Мотоциклистов не было. "Не понравилось им гнать за нами в такой пыли", — с облегчением подумал Мельниченко.

Штаба дивизии на том месте, где его оставил Мельниченко, не оказалось. На минуту ему стало страшно: "Что же делать? Куда ехать?". К счастью, бензин еще был, они развернулись и поехали по колее, которую оставили машины, отъезжавшие из расположения штаба.

Через несколько часов гонки, нервотрепки, ежеминутного риска напороться на гитлеровцев Мельниченко выехал прямо в хвост колонны наших автомашин. И это оказался штаб его дивизии. Не помня себя от радости, Мельниченко доложил полковнику Гришину о выполненном приказе, передал устный приказ начальника штаба корпуса о последующих действиях дивизии.

Полковник Гришин был удивлен, что Мельниченко сумел и штаб дивизии найти, и вернуться, и это в такой обстановке, когда сплошного фронта нет, все в движении, и запросто можно было налететь на немцев. Да и от своих тоже легко было получить нечаянную пулю.

Гришину за несколько часов до этого удалось связаться по радио с полковником Ивашечкиным, и он получил срочный приказ: всеми наличными силами совершить марш в район села Печары, соединиться там с танкистами Бахарова, постараться найти находившуюся где-то в этом районе кавалерийскую дивизию, и ударить оттуда на Родню с целью освобождения группы войск, в которой находился Магон.

Единственной силой, которую мог послать полковник Гришин на Родню, был полк капитана Шапошникова.

С полками Корниенко, Михеева и Смолина связи не было, и все попытки установить ее или хотя бы узнать о судьбе этих частей — были безуспешны.

Полковник Гришин был рад, что сам сумел ускользнуть из кольца: вовремя оценив обстановку, он не стал ждать, когда из штаба корпуса будет приказ на отход и отвел свой штаб на безопасное расстояние. То, что у него оставался полк именно Шапошникова, успокаивало Гришина: "Пока этот полк у меня есть, и дивизия будет жива...".

Гришин, как и Магон, еще не осознавал масштабов надвигающейся катастрофы. Казалось, что и немец уже не тот, что был месяц назад, да и они стали опытнее, не хотелось брать в голову, что противник все еще намного сильнее и до перелома очень далеко...

Найдя полк Шапошникова на позициях юго-восточнее Родни, Гришин немедленно поставил ему задачу на наступление. Шапошников выслушал спокойно, вопросов не задавал, только вздохнул:

— У меня пятьсот человек всего... Орудий, правда, двенадцать, но почти без снарядов. Люди измотаны...

О том, что задача полку была поставлена непосильная, он ничего не сказал, по глазам Гришина было видно, что он и сам это понимает. В глазах Гришина было что-то такое больное и надрывное, что Шапошников больше не стал ничего говорить и замолчал.

Вот уже несколько дней подряд, кроме военных забот, у Ивана Гришина душа все больше болела о доме. От Милославичей до его родной деревни напрямик было всего километров двадцать и именно от исхода боя за это село зависело, придут ли гитлеровцы на его родину. Теперь его дивизия отходила от Милославичей на юг, а если бы строго на восток — не миновать бы родных мест. Каково было бы пройти мимо отеческого дома с остатками своей дивизии, тем более, что каких-то месяц-полтора назад катилась она как раз мимо отеческого дома. Тогда, в последний день июня, когда его эшелон остановился в Рославле, полковник Гришин приказал снять машину с платформы и на час заехал домой.

Он не помнил, когда был в отпуске, а теперь, с началом войны, об этом нечего было и мечтать, поэтому Иван Тихонович не мог удержаться от соблазна побывать дома хотя бы часок, если есть возможность. Мать и брат, смахнув слезы радости после объятий, засуетились, накрывая на стол, а Иван сидел с отцом в переднем углу, испытывая неописуемую радость. Отец был горд за сына: как же, целой дивизией командует. А ведь в молодости обыкновенным батраком был, и что бы с ним стало, если бы не советская власть.

— Фашистов, батя, разобьем обязательно, будь уверен. У меня лучшая дивизия в Красной Армии, — говорил тогда Иван Тихонович.

Ни в каком дурном сне бы не приснилось, что он дал врагу подойти к отеческому дому. И теперь — контрудар на Родню, его последняя попытка сбить немцев с их пути на родную деревню. Так воинский долг переплетался и с сыновьями чувствами. Защищать Родину, дом было теперь для Гришина не каким-то абстрактным понятием, а конкретным делом.

Полк Шапошникова, а с ним и полковник Гришин со штабом, совершив марш-бросок в село Печары, обещанной в поддержку кавдивизии там не нашли, танков из дивизии Бахарова было всего девять машин, да и те стояли без горючего. Бойцы лейтенанта Шажка поймали заблудившегося немецкого мотоциклиста, и тот, оказавшийся знающим солдатом, да к тому же связистом, сообщил, что в Родне — 17-я танковая дивизия. Похвастал даже, что командует ей генерал фон Тома, известный еще по Испании, воевал там, в легионе "Кондор". Его очень ценит сам Гудериан, а дивизия у них молодежная, воюет с особым азартом.

Наступать батальоном на дивизию, да хотя бы на полк — авантюра. Шапошников все же осмелился сказать Гришину, что их наступление на Родню бессмысленно, учитывая их силы и состояние, но тот упрямо потребовал выполнять приказ. Не помогли и уговоры комиссара дивизии Канцедала.

Как только полк приготовился к движению на Родню, перед его позициями показались немецкие танки. Артиллеристы Похлебаева и Терещенко сумели их остановить, но ни о каком наступлении на Родню теперь не могло быть и речи. Скрепя сердце, полковник Гришин отдал приказ на отход.

На следующий день пять танков из дивизии Бахарова все-таки прорвались в расположение штаба 45-го стрелкового корпуса, но вырваться из кольца и вывести штаб им не удалось. Командир корпуса генерал Магон погиб во время прорыва. Произошло это 13 августа, и был этот день несчастливым для всей 13-й армии. Еще накануне 132-я стрелковая дивизия генерала Бирюзова успешно наступала на Варшавское шоссе, атаки противника против дивизии Гришина расценивались как частные, и вдруг — катастрофа.

Полковник Ивашечкин, начальник штаба корпуса Магона, управление частями, избежавшими окружения, принял 12 августа, но управлять ими без аппарата и с тремя броневиками, когда нет устойчивой связи, а противник давит постоянно, нет сплошного фронта и надежды, что подойдут резервы — задача труднейшая для любого командира и с полнокровным штабом.

Попытки выручить части корпуса, попавшие в окружение, в тех условиях были обречены на провал, надо было спасать хотя бы то, что оставалось, и полковник Ивашечкин, доложив о создавшейся обстановке в штаб армии, начал отвод уцелевших частей корпуса на реку Беседь. Эта задача осложнялась еще и тем, что не было точно определенной полосы действий корпуса. После того, как 45-й корпус отошел от Варшавского шоссе, соседа справа не было вообще, и как велик разрыв — Ивашечкин не знал. Части не имели локтевой связи друг с другом и полковник Ивашечкин обычно получал сведения от командиров соединений один раз в сутки, а то и в двое-трое. Было известно, что против частей, избежавших окружения, действует целый моторизованный корпус противника, у нас же едва хватало сил, чтобы удерживать главные дороги.

После неудачного похода от Печар на Родню полк капитана Шапошникова, нарвавшись на танки, ввязался в бой, сумел выйти из него, оторвался от противника на несколько часов, но на подходе к деревне Семеновка под вечер 13 августа колонну полка снова догнали немецкие танки.

Старший лейтенант Георгий Похлебаев успел обойти свои орудия и проверить, как отрыты площадки, как увидел метрах в пятистах идущие на батарею танки, уже развернувшиеся в атаку.

Точно считать, сколько танков идет на батарею, было некогда, да и не все их было видно, но не меньше десятка. Пехота окопаться не успела, редкие цепочки бойцов лежа отрывали себе ячейки впереди его орудий, и Похлебаев, осмотревшись, с дурным предчувствием подумал: "Не удержаться, раздавят..."

В маленький окопчик, наскоро отрытый четырьмя его бойцами, кто-то спрыгнул, и Похлебаев, повернувшись, к удивлению своему узнал полковника Гришина.

— Здравствуй, Похлебаев!

— Здравия желаю, товарищ полковник, — растерянно ответил Георгий.

Гришин знал Похлебаева еще по мирному времени, ценил его, как хорошего артиллериста, держал на примете для выдвижения, но за полтора месяца войны увиделись они впервые. "Чего ему здесь надо?" — с беспокойством поглядывал Георгий на полковника Гришина, а тот, плотно сжав губы, медленно водил биноклем слева направо, следя за движением танков на только что развернувшийся в оборону полк Шапошникова.

Гитлеровцы начали минометный обстрел, и Похлебаев, понимая, что в любой момент их могут накрыть, сказал:

— Товарищ полковник, вам тут не место. Вам надо дивизией командовать.

Гришин нехотя согласился:

— Да, надо идти, — а в голове его неприятно повторились слова: "Дивизией надо командовать... Где она, дивизия?".

Под вечер немцы, тщательно осмотревшись, начали атаку. Было странно видеть, что они не пошли сходу, как обычно, а сначала попугали, развернулись и отошли. Осмотрелись, и только после этого начали атаку по-настоящему.

"Видимо, устали не меньше нашего, хотя и на танках", — подумал Похлебаев.

Атаку десятка танков двенадцать орудий полка отбили довольно легко, но поджечь хотя бы один танк не удалось — бронебойных снарядов не было, оставалась одна картечь. Немцы, не зная этого, шли медленно, танкисты старались спрятаться в складках местности, опасаясь подставить бок, автоматчики от танков не отрывались, огонь вели в основном лежа и на сближение идти не торопились. Частые и густые разрывы двенадцати орудий заставляли гитлеровцев невольно останавливаться.

"Если бы не этот горох, — ругался Похлебаев, — то штук пять бы вас горели сейчас точно..."

В сумерки немцы пошли в очередную атаку, на этот раз менее уверенно. В самый разгар боя старший лейтенант Георгий Похлебаев, оглянувшись, увидел позади позиций его батареи танк. В первый момент мелькнула мысль, что это свой — "Не мог же он прорваться незамеченным!". Похлебаев со своего НП побежал к орудию — "Разворачивай орудие!", но танк быстро приближался, не повторяя его зигзагов.

Сапоги казались пудовыми, дыхание перехватывало. Оглянувшись на бегу, Георгий увидел, как танк подмял бежавшего позади его взводного, вот танк всего в нескольких метрах, он бросился в сторону, но в те же секунды с ужасом ощутил, как многотонная махина, лязгнув гусеницам, ударила его в таз, он отлетел в сторону, но танк гусеницей прошел по ногам, вминая их в рыхлый чернозем.

Еще несколько секунд, пока не померкло сознание, Георгий видел, как танк быстро катится на орудие, которое так и не успели развернуть{16} .

Автоматчики десанта доделали работу танков, которые своими мощными корпусам разбивали старенькие домишки села — гонялись за одиночными красноармейцами, не успевшими отойти из передовых ячеек.

Капитан Шапошников, подав комбатам сигнал на отход и боясь, что он опоздал это сделать, с болью в сердце наблюдал, как несколько танков прошли через позиции батареи Похлебаева, заходя во фланг и тыл полка. Обозы заблаговременно были выведены из деревни, ездовые ждали сигнала на движение и его уже пора было давать, но Шапошников все ждал, что из деревни выбегут еще группы его бойцов. Винтовочная и автоматная стрельба в деревне не стихала, не смотря на приказ отходить, и танки гудели тоже в самой деревне.

Батарея Терещенко, батальоны Чижова и Осадчего из боя в Семеновке вышли, оставался только батальон Калько. Когда из деревни, прикрываясь кустарником, ложбинкой побежали разрозненные группы наших пехотинцев, Шапошников, найдя глазами Тюкаева, громко крикнул ему: "Всем начать движение, кроме Христенко!"

К Шапошникову, тяжело дыша, запыхавшийся и бледный подошел старший лейтенант Калько.

— Ты что, приказ на отход не получил? — спросил его Шапошников.

— Да думал их немного подержать, пока вы отойдете. Немцы, видимо, заблудились в деревне или потеряли нас — темновато уже. Думаю, их там не меньше полка.

"На ночь глядя они на нас не сунутся, но оторваться от них надо, чтобы к утру встать где-нибудь более-менее прочно", — подумал Шапошников и сказал сидевшему в окопчике у КП Гришину:

— Пора уходить. Вставайте, товарищ полковник.

— Не могу... — с трудом разжав губы, ответил Гришин. — Ноги отказали. Встать не могу, и все, как парализовало.

"Это от нервного напряжения", — понял Шапошников. Он позвал начштаба дивизии полковника Яманова, и они вдвоем подняли Гришина, поставили его на ноги, и тот, едва перебирая ногами, обхватив обоих за шеи, медленно пошел к дороге.

А позади их горела еще одна оставленная ими русская деревня, и немецкие танкисты и пехотинцы, наверное, уже шарили в уцелевших домишках в поисках кур и поросят...

* * *

За ночь полк Шапошникова, измученный до последней степени, прошел всего километров пять. Бойцы первых двух батальонов, держась за повозки полкового обоза, спали на ходу. Изнуренные лошади едва тащились, застревая в грязи, и у людей, которые держались за повозки, не было сил, чтобы подтолкнуть их.

Капитан Шапошников шел в арьергарде, так было удобнее, заметив немцев сзади, дать команду на развертывание к бою.

Часов с семи утра он слышал позади себя рокот танков и шум машин. Колонна полка втягивалась в село, по карте это было Церковищи, когда Шапошников, оглянувшись, ясно увидел позади себя вереницу танков и автомашин. Батальоны спешно заняли участки обороны на окраине села и в поле и окапывались уже на виду у немцев под их пока еще редким минометным огнем. Меньше чем через десять минут танки, машин двадцать, развернулись в линию атаки и дружно пошли вперед.

После боя у Семеновки в полку оставались всего четыре орудия, по два у Терещенко и Агарышева, заменившего Похлебаева, но еще ночью, во время перехода, колонна полка догнала какие-то обозы, в них нашлось несколько повозок с бронебойными снарядами, поэтому гитлеровские танкисты, знавшие, что они догнали именно ту часть русских, у которых была только картечь, надеялись на верную и легкую победу. Танки шли быстро и уверенно, почти не стреляя, оставив пехоту далеко позади.

Полковник Гришин и весь его штаб в самом начале танковой атаки пошли в цепи, ложась рядом с наскоро окопавшимися, запыленными, с разводами соли на гимнастерках, почерневшими от дыма, солнца и усталости, злыми и упрямыми пехотинцами.

Начальник артиллерии дивизии полковник Кузьмин, за неимением большего, принял командование орудиями полка Шапошникова. Сам расставил их, подготовил, хотя и наспех, данные для стрельбы, а когда в первые минуты обстрела был убит наводчик, сам встал к одному из орудий.

Три танка, идущих по центру, почти сразу подожгли Ленский и Садыков из батареи Терещенко, четвертый танк загорелся от выстрелов Меркулова, и атака немцев после этого быстро захлебнулась. Часть танков в центре встали, начали, было, вести огонь с места, но потом отползли. Те машины, что шли по флангам, выпустив с места по деревне по десять-пятнадцать снарядов, отчего там начались пожары, тоже отошли для более серьезной подготовки.

— Опять готов отходить? — подошел полковник Гришин к Шапошникову, видя, как тот дает какие-то указания Татаринову, своему заму по хозчасти.

— Пока нет, но сможем собраться и уйти за несколько минут.

— Что у тебя за настроение!

— Товарищ полковник, мы, конечно, можем здесь продержаться и день, но что тогда от полка останется к вечеру? А завтра с кем воевать будем? Против нас танковая дивизия, это сейчас двадцать танков, а если дадим ей всей развернуться против нас?

— Держаться будем, сколько сможем... — отрезал Гришин.

— Это конечно...

Во второй атаке противник, утроенными силами, оттеснил полк в почти сгоревшее село, а потом объехал его на танках и начал заходить с тыла. Как назло, больше ни одного танка поджечь не удавалось, и Ленский, ругая себя, что уже пятый снаряд летит "за молоком", поглядывал назад, прикидывая, как удобнее и быстрее уходить отсюда. Его наводчик Воронов убит был в Семеновке, теперь он сам вел огонь и ждал своей очереди, стараясь не думать ни о чем, чтобы не травить душу.

По главной улице деревни, собранный в нестройную колонну, прошел один батальон — это Шапошников начал выводить полк из боя.

Сержант Ленский видел это и внимательно посмотрел на только что подошедшего своего командира батареи лейтенанта Терещенко.

— Уходим последние, остаемся прикрывать. Где у тебя упряжка стоит? Чтобы, не теряя времени, в случае чего...

Автоматчики бой вели уже в деревне, выбивая стрелков Шапошникова с огородов.

Лейтенант Вольхин, получив от комбата Осадчего приказ на отход, собрал свою роту, или, как он ее называл "войско", быстро пересчитал глазами — тридцать пять человек, и, не выстраивая, махнул им рукой — "На дорогу!"

"Это опять у меня девяти не стало. Ну, одного ранило, посадили на повозку, а остальные — неужели все убиты? Вчера шесть, сегодня девять, так еще дней пять, и все, роты нет..." — думал Вольхин.

Он настолько устал за последние дни, что болела и ныла каждая клеточка его тела. Голова и ноги гудели, казалось, как провода на телефонных столбах. Неделю он не спал больше двух часов в сутки, перерывы в питании были до суток и более, по обстановке. Бывало такое настроение, что в голову лезли мысли: "Лучше бы убило поскорее...".

— Сынки, берите бульбочки, молока, — женщины, в основном пожилые, в темных платочках, выносили к дороге чугунки и кринки, угощали уходивших от них бойцов. На скамейке возле тлевшего дома сидела старушка в валенках и плакала слепыми глазами.

— Бабоньки, уходите скорее, немцы следом идут! — кричал женщинам Вольхин. "Село горит, а они с молоком таскаются...", — невольно удивился он.

— Та куда ж мы пойдем, сынки! Вы вертайтесь скорее! — с плачем ответила одна из женщин.

Так и осталась в памяти у Вольхина эта картина: уходящие вниз по дороге его бойцы, пыльные, как дорога, лишь белеют повязки бинтов у некоторых на головах, горящие избы, женщины с кринками и узелками, и эта слепая старушка в валенках на лавочке. Никогда еще не было ему так тяжело, так тошно, хотя не один десяток деревень так вот оставил, и сотни укорявших женских глаз смотрели ему вслед. Слепая старушка сначала показалась ему его родной бабушкой...

Стиснув зубы и замотав головой, чтобы не завыть от обиды и невыносимой боли в душе, Вольхин побежал догонять свою роту{17} .

* * *

Полковники Гришин и Яманов и комиссар дивизии Канцедал не ушли ни с обозом, ни с первыми батальонами, а как засели на пригорке на правом фланге, так и отстреливались вместе с какой-то ротой от наседавших немцев, еще хорошо, что без танков. Уже и ротный, худющий мальчишка-лейтенант, передал им, что все уходят, а они все сидели и стреляли, обойму за обоймой.

— Товарищ полковник, все-таки вы командир дивизии, я за вашу жизнь отвечаю. Так мы можем и в плен попасть! — кричал на ухо Гришину лейтенант Мельниченко.

— Живым я им не дамся!

— Надо уходить, а то попадемся! — прокричал Гришину Канцедал, и только тогда они, а за ними еще несколько человек вылезли из окопчиков и побежали в низину к лесу правее деревни.

— Яманов остался, Иван Тихонович! — оглянулся Канцедал.

Гришин быстро вернулся к окопчикам.

— Ты что, умом тронулся? Уходить! — свалился он рядом с Ямановым.

— Сколько можно отступать? Ты думал об этом? — зло ответил Яманов, лихорадочно блеснув глазами на черном от пыли и загара лице и передернув затвор винтовки.

"Ну, точно тронулся..." — и Гришин силой потащил его за рукав из окопчика.

Капитан Шапошников, когда из Церковищ ушли последние подразделения его полка, еще раз осмотрел горящее село в бинокль, то и дело встряхивая головой, потому что глаза сами закрывались от усталости, когда он приникал к окулярам бинокля.

На поле за Церковищами стояли и густо дымили восемь танков. — "Четыре подбили в первой атаке, и до самого отхода поджечь не сумели, когда же остальные?" — подумал Шапошников.

Три новых подбитых танка горели в районе обороны батальона Калько и один напротив батареи Терещенко.

— Когда ты успел три танка поджечь? — спросил Шапошников у Калько, когда догнал его через полчаса в колонне.

— Стали уже уходить, они, видно, заметили это, рванулись догонять, вот их связками и подожгли. Я специально для этого четверых оставлял.

— Потом подашь мне фамилии тех, кто подбил.

— Есть, сделаю, как остановимся.

"Двадцать минус восемь, неплохо", — подумал Шапошников, но в голову все лезли тоскливые мысли: "А чего это стоило, сколько опять людей положили... Вот догонят на марше и передавят, как котят... Что сделаешь с тремя орудиями... Видимо, действительно мы если не дивизию, то полк точно за собой тащим", — Шапошников вспомнил, что в конце боя в село входила еще одна колонна танков.

Его полк после боя у Церковищ оторвался от противника и шел весь вечер и всю ночь. К утру 15 августа у станции Коммунары их снова нагнали немецкие танки, удалось продержать их здесь до вечера без серьезного боя. За ночь полк снова оторвался от противника и к утру 16 августа переправился через реку Беседь у Белынковичей и встал здесь в оборону.

Растянув батальоны полка насколько возможно пошире вдоль берега и лично обойдя оборону, осмотрев позиции всех трех орудий и всех двадцати пулеметов, Шапошников немного успокоился и решил дальше без приказа не двигаться и обязательно установить связь с начальством. Вскоре к нему подошел лейтенант Шажок и доложил, что рядом по берегу стоит армейский зенитный полк.

Командир его, майор с Золотой Звездой Героя Советского Союза, очень обрадовался Шапошникову и сказал, что они стоят здесь неделю и связи ни с кем не имеют все это время. Майор был очень удивлен, что фронт уже на Беседи. Быстро договорились о взаимодействии — зенитки майора вполне могли действовать и против танков.

Только Шапошников вернулся от зенитчиков в свой полк, как в его расположение въехала машина.

Шапошников представился незнакомому генералу, фамилии его не расслышал. Понял лишь, что он из штаба армии. Генерал выслушал доклад и сказал:

— Слушайте боевой приказ: переправиться полком через Беседь и наступать в направлении Костюковичи. Овладеть ими к исходу семнадцатого.

— Товарищ генерал, перед фронтом полка до пятидесяти танков, как же их атаковать? Три мы, правда, подбили, когда они пытались переправиться, но наступать в таких условиях, да еще на танки, — значит погубить остатки полка. У меня и всего-то триста шестьдесят человек.

— Вам не ясен приказ? Немедленно выполняйте поставленную боевую задачу. Не возьмете Костюковичи — расстреляю...

Генерал уехал, оставив для контроля своего адъютанта, молодого старшего лейтенанта с медалью "За отвагу", а Шапошников начал готовиться к наступлению. Приказ есть приказ, да и при адъютанте генерала он был вынужден что-то делать.

Не сразу дошел до него смысл последних слов генерала: "Не возьмете Костюковичи — расстреляю...". Это было уже третий раз за месяц, когда его обещали расстрелять за невыполнение задачи. Обидно и нелепо было слушать такие угрозы, тем более, что никогда ранее подобного тона во взаимоотношениях командиров он не знал. Ему не было страшно, что его могут расстрелять, Шапошников готовил себя ко всему, но обидно было бы потерять остатки полка ни за что. Он готовился к наступлению, но не торопясь, надеясь, что вдруг случится что-то такое, из-за чего наступление не состоится.

До Костюковичей от Беседи было двадцать километров. В общем-то, по мирному времени и немного. — "Если и удастся переправиться через Беседь и каким-то чудом обойти немцев, то незаметно пройти эти двадцать километров, да еще атаковать и взять город. а там, конечно, есть гарнизон — задача с моими силами явно невыполнимая, — думал Шапошников, — Как-то надо оттянуть начало операции хотя бы до утра. Может быть, отыщется Гришин".

Полковник Гришин со своим штабом от полка Шапошникова отстал после боя у Церковищ. Больше суток с ним не было связи, и лейтенант Шажок все это время искал Гришина по обе стороны Беседи. И уже сутки не было сведений от лейтенанта Степанцева, посланного на разведку еще на подступах к Беседи. Шапошников дал ему свою единственную карту, повозку с пулеметом и даже танк, приставший к ним из дивизии Бахарова. Без сведений Степанцева, который должен был установить количество танков в районе Костюковичи — Белынковичи, проводить операцию было тем более рискованно.

Степанцев вернулся к обеду, причем вышел в расположение полка, и не с одним танком, а с двумя. Услышав шум моторов, Шапошников вышел из блиндажа.

— Ну, Степанцев, я тебя уже не ждал...

— Разрешите доложить?

— Садись, рассказывай.

— У деревни Глинки вчера около шестнадцати часов обнаружили скопление танков. Местность позволяла считать издалека, наблюдали до ста пятидесяти танков. Подползали и близко, со всех сторон. Предполагаю, что это главные силы дивизии, двигаются компактной группой. Пока считали, слышим, бой идет впереди нас, видимо, на Беседи. Идти дальше было опасно и решил дождаться вечера.. В болотце обнаружили наш танк с экипажем, вытащили его своим. Посадил на него пулеметчика, и двинулись искать вас. Сам шел впереди танков и ночью, в лесу, наткнулись на колонну. Танк с белыми крестами, а экипажи рядом лежат, храпят, — Степанцев засмеялся, — Храпят, как и наши, не отличишь. Точно не скажу, но, вероятно, это была та самая колонна, что мы засекли в Глинках. Решил рискнуть пройти между танками, и — прошли. Приняли нас, наверное, за своих.

— Молодец, иди отдыхай, до вечера... — "Что бы сказал генерал Еремин — сто пятьдесят танков. Не поверил бы, конечно", — подумал Шапошников.

Да, действительно, круглая цифра, а этого Шапошников не любил. Сомнительно было и то, что в одном месте и такая масса танков. — "Может быть, немцы готовят бросок, а это ударный кулак? Какой смысл теперь наступать на Костюковичи: и задачи не выполним, и сами погибнем... Почему так необходима эта операция? Привлечь на себя силы противника, попытаться их сковать, или, может быть, это должно быть попыткой выручить какие-то наши окруженные части или штаб Магона? Все равно авантюра..." — подумал Шапошников.

Через час на броневике приехал полковник Ивашечкин. Поздоровавшись с Шапошниковым, первым делом спросил:

— Со штабом дивизии связь есть?

— Нет, третьи сутки. Утром приезжал какой-то генерал из штаба армии. Приказал наступать на Костюковичи.

Ивашечкин горько усмехнулся.

— Приказ отменяю, — и добавил тихо: — Ты что, думаешь среди генералов дураков не бывает? Перед нами танковая дивизия, мощный кулак да мотодивизия подходит. Это еще самое малое. Есть сведения, что перед фронтом нашей армии действуют до двадцати дивизий. А у нас сколько? Не знаешь? И не надо, лучше не знать...

— Товарищ полковник, почему они теснят нас на юг, а не на восток, к Москве?

— Пока не знаю.

— Вышел ли штаб Магона?

— Никаких сведений о его судьбе не имею. Возможно, погиб.

— Кто у меня соседи?

— Слева дивизия Бирюзова, справа — Осташенко. А Попсуй-Шапко, есть сведения, погиб. Бахаров и кавдивизия в резерве. Мой штаб во Мглине. Учти, что все эти дивизии в основном номера. Твой полк, гляжу, наиболее организованная дивизия в корпусе, а сейчас, может быть, и в армии...

— Да у меня всего-то, я же докладывал.

— У других еще меньше. Учти: приказы, любые, выполнять только мои или Гришина. В случае приказа на отход уходить вдоль линии Сураж — Унеча, до Трубчевска.

"Ничего себе, — подумал Шапошников. — До Десны..."

Трубчевск представлялся ему такой глубиной России, что стало жутко от мысли: "Куда пришли...".

* * *

* * *

Полковник Гришин после боя у Церковищ, отходя вместе со своим штабом, под вечер, у Костюковичей, встретил батальон связи капитана Лукъянюка, которого не видел двое суток. От Милославичей связисты, оставив там весь провод и катушки, опять действовали, как пехота. Когда полковник Гришин пришел в расположение батальона, там копали окопы.

Капитана Федора Лукъянюка Гришин знал несколько лет, за отличную организацию связи сам представлял его к ордену Знак Почета. До войны он любил бывать у связистов, знал, что батальон подготовлен отлично, а в моральном отношении это едва ли не самая надежная единица: личный состав — в основном автозаводцы, комсомольцы, ребята грамотные. Многих Гришин хорошо знал не только в лицо.

— Товарищ Старостин! — приветливо помахал Гришин политруку с большим грустными глазами.

— Откуда тебя знает командир дивизии? — спросил Старостина красноармеец Пархаев, его земляк.

— Я до войны книги выдавал в батальонной библиотеке, а она у нас была лучшей в гарнизоне, досталась еще от старой дивизии. Полковник Гришин часто приходил, вот и знает меня.

Политрук Старостин и Пархаев, как земляки — жили на одной улице, с начала войны держались вместе, и на этот раз, как и всегда, отрыли окопчик на двоих. Старостин, раскладывая по дну окопчика солому, не заметил, как подошел командир их взвода старший лейтенант Бажайкин.

— Товарищи, спать по одному. Пока будем держать оборону здесь, уйдем утром.

Пархаев уснул мгновенно. Старостин, борясь со сном, просидел до темноты свое время, а в девять вечера растолкал напарника:

— Виктор, давай ты, да смотри не усни.

— Да-да, слышу...

Проснулся Старостин среди ночи. Ярко светила луна, было тихо. Поискал глазами Пархаева — лежит на бруствере.

"Убит?" — испугался Старостин. Ему то ли снилось, то ли пригрезилось, что рядом стреляют, где-то недалеко рвутся мины, но проснуться не было сил.

— Спишь? — растолкал он напарника.

Орудия, стоявшего неподалеку, не было. Старостин, проверив соседние окопы, понял, что все ушли ночью, а их, как самых крайних в цепи, забыли предупредить.

— Эх, Виктор, проспали из-за тебя. Что теперь делать?

— Убей меня, Николай, — виновато сказал Пархаев.

Лесочком они прошли к какой-то деревне, а когда вышли на улицу, рядом раздалась длинная очередь из пулемета.

— Рус! Руки вверх!

Пархаев остолбенел, но Старостин ткнул его локтем в бок, и оба, прижимаясь к забору, пригнувшись, побежали по улице.

Свернули в калитку, куда-то бежали, и, не помня как, оказались в своем окопчике.

— Я тебе говорил, что лучше идти лесом к железной дороге!

— Откуда же я знал, что в деревне уже немцы. Как это наши так быстро ушли? Давай хотя бы закурим, — сказал Пархаев.

Обоим стало не по себе: оказаться одним, да еще ночью, когда рядом в деревне немцы.

Вскоре на дороге послышался шум мотора.

— Николай, а это ведь явно ЗИС-5. Неужели наши?

Вылезли из окопчика, осторожно подошли к дороге, ожидая колонну.

— Смотри, трое идут. Кажется, в наших касках, — сказал Старостин.

Командир батареи, куда попали Старостин и Пархаев, а это оказался гаубичный артполк Полтавской дивизии, взял их обоих с собой.

Утром батарея догнала свою дивизию, комбат предложил им остаться на батарее, но оба отказались.

— Смотрите, а то был приказ товарища Сталина, что бродяг расстреливать.

— Нет, мы, пожалуй, будем искать своих. Они где-то недалеко.

Оперативный дежурный штаба, куда зашли Старостин и Пархаев, не удивился их вопросу — где может быть дивизия Гришина, а даже благожелательно сказал:

— А где-то здесь, ребята, был ваш комдив. В коричневой "эмке", стоит у артиллеристов.

В машине они, не веря своим глазам, увидели спокойно спавшего полковника Гришина. Тот сразу проснулся, услышав их покашливание.

— Старостин? Вот так встреча...

Гришин посмеялся, выслушав рассказ, что их забыли, и предложил:

— Есть хотите? Сейчас и чаю принесут. Вот смотрите маршрут, куда будете идти. Найдете Лукьянюка... Впрочем, я буду у него раньше вас. Взял бы и вас с собой, но у меня здесь дела, да и в машине мест нет.

Свой батальон Старостин и Пархаев догнали только на следующий день. Сначала пристроились к какой-то части и уж было потеряли всякую надежду догнать своих, как с обочины, где расположилось какое-то подразделение, услышали:

— Эй, смотрите, Старостин и Пархаев к саперам перешли!

Комиссар батальона политрук Ткачев, узнавший их, с некоторым разочарованием, как показалось Старостину, протянул:

— А мы вас уже в списки пропавших без вести занесли...

Оба были так рады встрече, что не обратили внимания на эти слова, пожимая протянутые руки товарищей. Только Старостин услышал краем уха:

— Сопляк ты, двоих коммунистов потерял. Как это так — уйти и не проверить: все ли в строю. Уйти даже без политрука роты! — ругал Ткачев старшего лейтенанта Бажайкина.

* * *

Вечером 16 августа к Шапошникову приехал полковник Гришин, с Церковищ отходивший с полтавчанами и безуспешно искавший своих, пока генерал Бирюзов не подсказал ему, что какой-то полк его дивизии стоит в обороне у Белынковичей. Прежде чем приехать к Шапошникову, Гришин побывал у полковника Ивашечкина, которого не видел несколько дней, и получил от него указания, как действовать дальше. Встретив Шапошникова, Гришин начал с дела:

— Немедленно сниматься и уходить на Сураж. Танковая дивизия прорвалась через соседа справа. Еще не налететь бы на них по дороге... У тебя, надеюсь, сборы, как всегда, будут недолгими? Лукьянюк пойдет впереди тебя, а Туркин с Минаевым мост взорвут.

Шапошников не осмелился ничего спросить о других полках, но и по этим словам Гришина можно было понять, что под рукой у него сейчас только он, Лукьянюк и Минаев.

Шапошникову показалось, что Гришин нисколько не удивился встрече. Как будто само собой разумелось, что они должны были встретиться именно здесь. "Даже не спросил, как полк после Церковищ, — с досадой подумал Шапошников. — Неужели ни о Корниенко, Смолине, Михееве и Малыхе никаких вестей? Туркин и Минаев: значит, они пристали к Гришину тоже где-то после Церковищ...".

Саперную роту старшего лейтенанта Минаева Шапошников по приказу Гришина передал майору Туркину, начальнику инженерной службы дивизии, сразу после Милославичей. Это была теперь, значит, единственная саперная рота в дивизии. Шапошников поймал себя на мысли, что ему жалко, если рота уйдет от него. А если останется подрывать мост через Беседь, то он может и вообще ее потерять.

Увидев капитана Реутова из оперативного отделения штаба дивизии, которого он хорошо знал через его брата, их инженера полка, погибшего на Соже, Шапошников подошел к нему:

— Владимир Константинович, здравствуй. Тебе, конечно, больше всех известно — просвети немного. Вышли ли полки Корниенко и Михеева, где Смолин? Какая сейчас вообще обстановка в армии?

Реутов, оглянувшись на стоявших и тихо о чем-то переговаривавшихся полковников Гришина и Яманова, отошел в сторону, взяв Шапошникова под локоть.

— Александр Васильевич, боюсь, что знаю не больше вашего. Ни от Корниенко, ни от Михеева никаких вестей нет с десятого августа, и на участках других дивизий ничего о них установить не удалось. Посылали им связных, еще в первый день наступления немцев, с приказом отходить в общем направлении на Трубчевск, но так пока никого из этих полков и не встретили.

"Но тогда же дивизию расформируют, если эти полки не выйдут!" — испугался Шапошников.

— Полк Смолина, — продолжал Реутов, — отходит левее нас. Вернее, должен бы отходить, так как связь с ним, да и то с одним из дивизионов, была только первые три дня, а где он сейчас — неизвестно. Надеемся, что как боевая единица, полк все же существует. Обстановка в армии в целом мне известна плохо. Я даже ни разу не видел карты с обстановкой в корпусе, а Яманов, хотя и был у Ивашечкина, ничего не рассказал. Такой мрачный приехал, что и говорить не мог. Знаю только, что немцы уже у Гомеля. А что на Западном направлении в целом — не имею представления: газет две недели не получали, и радио давно не слушали...

* * *

Саперной ротой 771-го полка, работавшей последние две недели за всех саперов дивизии, командовал капитан Минаев. Это был коренастый мужчина с простым крестьянским лицом, похожий на типичного председателя колхоза. Шапошников хорошо знал его еще до войны: вместе формировали полк. Да одно то, что Минаев был сормович, бывший строитель, а в молодости балахнинский каменщик, как и Шапошников, внушало ему полное доверие.

Политруком саперной роты был Сергей Моисеев, тоже земляк, человек немногословный и абсолютно надежный. Все время с ротой был и инженер дивизии майор Туркин, человек редких организаторских способностей. Оказавшись с начала войны без подчиненных — отдельный саперный батальон дивизии на фронт не прибыл, потерявшись по дороге, — майор Туркин, опираясь в основном на саперов Минаева, ухитрялся делать всю работу, что полагалась саперам дивизии, одной ротой. Строили переправы через речки, минировали дороги, делали завалы, ставили колючую проволоку, когда была возможность и необходимость. Этой колючей проволоки Туркин достал на фронтовом складе такое количество, что ее хватило бы на три дивизии. В одной из поездок в тыл фронта он сумел достать даже несколько противотанковых ружей, о которых в дивизии тогда никто и не слышал. Туркин всем говорил, что ему их дали для испытания в войсках.

Саперная рота капитана Минаева работала едва ли не круглосуточно, но и народ в роте подобрался сильный, в основном из Павлова и Богородска: угрюмые плечистые мужики, все в годах, младше тридцати лет не было ни одного. Все бывшие строители — землекопы, бетонщики, плотники, привыкшие и на гражданке работать через силу. Перекуривали они только тогда, когда ждали, пока через наведенные ими мосты пройдут войска. Потом сами же подрывали эти мосты и уходили догонять пехоту.

Так было и на Беседи. По инициативе майора Туркина в качестве центральной опоры использовали застрявший в реке танк. Быстро напилили бревен, уложили, сбили — через мост успели пройти обозы корпуса и разрозненные части других дивизий армии.

— Полковник Гришин приказал этот мост взорвать вместе с танками. Слышишь, Моисеев? — сказал майор Туркин.

— Попробуем, но не гарантируем, товарищ майор, — сдержанно ответил политрук Моисеев.

Один раз они пытались взорвать мост с танком, но ничего не вышло: танкист остановился перед мостом, прошелся, заметил провода и оборвал их.

Вскоре к мосту через Беседь подошли пять танков. Встали. Несколько человек танкистов зашли на мост, потоптались на нем. Один нагнулся, осматривая настил снизу.

— Эти ученые... Сейчас заметят провода. Эх, рви, Егоров, — подал команду Моисеев.

Мост, в дыму и огне, поднялся метра на два и рухнул.

Танки с берега открыли огонь из пулеметов.

— Ну вот, — теперь проблема, как уйти, — и Моисеев с группой подрывников побежал догонять роту.

На марше, километрах в десяти от Беседи, саперов догнали немецкие мотоциклисты. По команде капитана Минаева рота развернулась к бою. Один мотоцикл свалили в первые же секунды, а остальные, с десяток, и идущая за ними танкетка повернули к лесу.

Минут через пятнадцать из леса начался шквальный пулеметный и минометный огонь.

Саперы видели, как к противнику подошли еще несколько автомашин с пехотой, но уходить было поздно. Капитан Минаев был ранен в первые же минуты обстрела.

— Продержись, Сергей, сколько сможешь, но отходи организованно. Побежите — конец роте, — прошептал он, теряя сознание.

— Давай его, ребята, в мотоцикл и вперед по дороге, — приказал политрук Моисеев двоим саперам.

Немцы поднялись в атаку, но их довольно быстро заставили залечь. Моисеев был уверен, что здесь они смогут продержаться и до вечера, если к противнику не подойдут танки. И не было бы у немцев минометов... Все же у него в роте почти восемьдесят карабинов и пулемет, а саперы его стреляли всегда не как-нибудь, лишь бы на курок нажать, а прицельно, основательно. Многие карабином владели не хуже, чем топором.

После того, как гитлеровцы откатились к лесу, политрук Моисеев с немалым удивлением насчитал на поле два десятка трупов. "Какие оказались упрямые! Куда так торопятся? Неужели нельзя нас объехать?" — подумал Моисеев.

Но вторую атаку противник начал серьезно и по всем правилам: артподготовка, поддержка минометами, впереди шли танки, да немало — машин девять сразу, и автоматчиков было до двух рот. "Ничего себе! Это на одну-то роту мужиков и такой силы не пожалели!" — удивился Моисеев. Увидев эти танки и цепи пехоты, Сергей понял, что сидеть здесь и дальше — верная смерть всей роте, поэтому приказал отходить. Но не бегом, а медленно, отстреливаясь.

В полном порядке, так и двигаясь цепью, рота отошла за очень кстати оказавшийся недалеко противотанковый ров. Там они продержались примерно час, то и дело укладывая автоматчиков, которые подбегали ко рву. Танки, частью разъехавшись в стороны, отыскивали проход через ров, а частью стреляли с места.

Пока гитлеровцы думали, как перейти ров, Моисеев собрал роту и повел ее по маршруту, догонять своих.

Вечером они были в том же лесу, что и штаб дивизии, расположившийся в нескольких палатках, простреленных местами так, что смотрелись они, как решето. Политрук Моисеев, найдя майора Туркина, доложил, что мост взорван, а задержались потому, что вели бой. Спросил, доставили ли к ним капитана Минаева, узнал, что его повезли куда-то в госпиталь и решил, что можно отдохнуть. Моисеев только приготовился было вздремнуть, как к нему подошел связной и сказал, что его вызывает командир дивизии.

У палатки сидели полковники Гришин, Яманов и полковой комиссар Гаранин, начальник политотдела. Его Моисеев не знал — в дивизию Гаранин пришел уже на фронте.

— Садитесь, Моисеев, — полковник Гришин ловко свернул самокрутку и закурил. — Доложите, где вы были.

— Взорвали мост на Беседи. Когда отходили с ротой, то приняли бой с мотоциклистами. Потом подошли автомашины с пехотой, несколько танков, вот и задержались.

Гришин курил, чуть прищурив глаза.

— Овец они ловили, — перебил Моисеева Гаранин.

— Каких овец? А-а, ну да после боя. Недалеко от расположения штаба, попалась нам отара. Бойцы взяли двух. Пастуха не было, а то бы спросили.

— Я же говорю: овец они ловили, — повторил Гаранин, — а пастух был.

— Майора Зайцева ко мне, — приказал Гришин своему адъютанту лейтенанту Мельниченко.

Подошел начальник разведки дивизии майор Иван Зайцев.

— Кто вел бой на дороге у Барсуки? Есть у вас такие сведения?

— Саперы, товарищ полковник.

— Идите, Моисеев. И вы, Зайцев, — сказал полковник Гришин и бросил неприязненный взгляд на Гаранина.

— Что он на меня набросился за этих овец? — спросил Моисеев Зайцева, когда они отошли от палатки.

— Кто-то видел, как вы этих овец ловили. Так могут и в мародерстве обвинить, ты смотри. В этом бою вы целую колонну задержали, выходила она прямо на штаб. Наши успели отойти в сторону, пока вы держались. Если бы не это — досталось бы тебе за овец. Вот Гришин и простил.

— Овцы... Мародерство... — усмехнулся Моисеев, чувствуя, как отлегло от сердца.

— Он почему придирается, Гаранин-то, — сказал Зайцев. — Потеряли сейф с партийными документами. Взбучка ему будет, если вообще не снимут, вот он и срывает злость на других{17} ...

* * *

Когда полк капитана Шапошникова вышел к Суражу, его внимание привлекли группы людей в пижамах, бродивших около усадьбы с садом.

— Тюкаев, узнайте, кто это. Сумасшедший дом, видимо.

Лейтенант Тюкаев вернулся через десять минут:

— Дом отдыха, товарищ капитан. Я им говорю: "Немец на хвосте", они мне: "Чего панику разводишь!" Как из другого мира. В пижамах...

Шапошников вывел полк за реку, положил его в оборону. А в реке продолжали беспечно купаться отдыхающие, даже не поинтересовавшись, почему здесь начали окапываться пехотинцы.

Вскоре к реке выскочили немецкие мотоциклисты, за ними подкатили автомашины с пехотой, и только тогда отдыхающие, натянув пижамы, разбежались кто куда.

Разгорелся бой, тяжелый, изматывающий, на почти 30-градусной августовской жаре.

К вечеру, с большим трудом выйдя из боя, полк оторвался от колонны немцев, жертвуя несколькими взводами прикрытия, и ушел проселком в сторону Унечи.

На следующее утро, когда полк после короткого отдыха начал втягиваться в ритм марша, Шапошников увидел, как параллельно его колонне, примерно в километре справа, прошла длинная вереница бортовых машин с пехотой. "Немцы!" — жутко ударила в голову мысль. А гитлеровцы, заметив из машин колонну русских, начали что-то громко кричать и махать касками. "Догоняйте, мол", — понял Шапошников.

В более унизительном положении с самого начала войны он себя еще не чувствовал.

Незадолго до этого Шапошников, посоветовавшись с Наумовым и Татариновым, весь обоз полка отправил в брешь между Клинцами и Унечей.

* * *

— Пусть вы сделаете крюк, зато целее будете, — сказал он Наумову.

— Если что, то прикроем вас. Должны успеть проскочить. Встретимся в Стародубе, дозоры выставь заранее, — ответил Шапошников.

И опять ЧП: разбежался батальон Чижова. Когда танки противника объехали его, командир собрал людей и сказал, что батальон в окружении, можно разбегаться. Поскольку большую часть батальона составляли украинцы, они этот приказ выполнили без колебаний. В полк из батальона пришли всего несколько человек, остальных собрать не удалось, хотя Шапошников специально посылал для этого группу лейтенанта Шажка. Исчез и комбат Чижов{19} .

* * *

Легко прорвав фронт, который был, что называется, "в нитку" и к тому же в движении, танковые дивизии гитлеровцев обошли крайне истощенные части 45-го стрелкового корпуса полковника Ивашечкина и к исходу 17 августа вошли в Унечу.

Части полковника Гришина, а точнее — полк Шапошникова, батальон связи, саперная рота, остатки недавно примкнувшего к дивизии артполка майора Малыха и нашедшийся накануне автомобильный батальон сосредоточились в обширном орешнике у деревни Ляличи, что восточнее Суража.

Шоссе Клинцы — Унеча, через которое предстояло прорываться, несколько часов, как было занято противником, немцы ждали советские окруженные части, держа на дороге крупные силы танков и мотопехоты, которые патрулировали в пределах видимости или же стояли в засадах.

Под вечер разведчики привели к полковнику Гришину лесника.

— Сможешь, отец, вывести из этого орешника и провести через шлях, да так, чтобы было незаметно? Где лес погуще...

— Конечно. Что мне лес, хоть и ночью. Я все тропинки здесь знаю.

— Веди.

Через полтора часа лесник вывел группу полковника Гришина со штабом и остатками его частей на... то же самое место, откуда они двинулись в путь.

— Промашка вышла, не на ту тропку свернули, теперь понял, — оправдывался лесник, вполне искренне, как показалось всем.

Однако и вторая попытка закончилась тем, что они пришли туда же, откуда вышли.

— Заколдованный лес! Где этот дед? — ругался Гришин.

— Исчез наш дед, — сердито ответил Канцедал.

— Так почему же его не охраняли? Теперь он сюда немцев приведет! Майор Зайцев, берите группу и по компасу — разведать проход через шоссе. Ждем вас не позднее двух часов ночи.

Однако в назначенное время никто из группы майора не вернулся. Ждали еще полчаса — никого.

— Алексей Александрович, — позвал Гришин Яманова, — что-то мы совсем заблудились и растерялись. Куда делся Шапошников? — он уже жалел, что 771-й полк отправил на прорыв еще с вечера, впереди себя, понадеявшись, что штаб выведет лесник. — Придется идти тебе. Зайцев, конечно, сюда не вернется, даже если у него и есть такая возможность... Ты, надеюсь, не подведешь. Бери Бабура, Реутова и человек трех, не больше. Не было сведений от Лукъянюка и Малыха?

— Нет, Иван Тихонович. Наверное, они все прошли через шоссе.

— Выходит, мы тут одни остались? Дивизия впереди, а мы сидим в этом проклятом орешнике!

Полковник Яманов успел еще в темноте разведать подступы к шоссе, но возвращаться всей группой назад посчитал неразумным и послал в орешник с донесением лейтенанта. Он слышал шум боя в стороне, примерно метрах в пятистах, значит, лейтенант вывел Гришина неточно, да еще угодил на немцев, но идти им на помощь не было ни сил, ни смысла, поэтому Яманов дождался, когда на перестрелку по шоссе проскочили несколько автомашин с пехотой и стало тихо, а потом перебрался на ту сторону{20} .

Гришина Яманов догнал под утро.

— Ты где был? Смотрел, как нас всех чуть в плен не забрали? — ругался Гришин. — Еле вырвались, хорошо еще, что ни зги не видно было.

— Я ждал в условленном месте, лейтенант должен был привести вас ко мне, а потом слышу — стрельба идет где-то вообще в стороне, — оправдывался Яманов.

— Пересчитай, сколько нас осталось, пока привал.

Через полчаса Яманов подошел к Гришину, который устало сидел на пеньке.

— Саперная рота — семьдесят человек, и управление дивизии, всего около ста пятидесяти. Потерь, можно сказать, при прорыве не было. Столько нас и было в том орешнике, никто не отстал, — доложил Яманов.

— А Лукьянюк, Малых, Шапошников? Где их теперь искать? — в сердцах сказал Гришин, — Давай команду на движение. Саперов — вперед...

Глядя на нестройную колонну качавшихся от усталости людей, полковник Гришин впервые с начала войны почувствовал приближение конца всей его дивизии... — "Два месяца всего провоевали... И под рукой — сто пятьдесят человек...".

* * *

Батальон связи капитана Лукьянюка и полк капитана Шапошникова через это шоссе прошли удачно: даже без боя. Помогли ночь и то, что немцы не могли просматривать все шоссе. Да и людей в полку оставалось немного: все повозки были с комиссаром полка Наумовым, а они, видимо, уже подходили к Стародубу.

Почти весь световой день Шапошников не мог догнать колонну, как ему казалось, своих. Дорога петляла, то поднималась на холм, то скрывалась в лесу, и только под вечер разведчики Шажка, давно уже ходившие пешком, разглядели, что они весь день идут за колонной немцев.

— Прут так, что оглянуться им лень, — горько усмехнулся Шажок.

Шапошников с холодком в душе подумал, что он хотел, было, дать команду "Бегом!", когда его колонна спускалась с пригорка. Тогда бы они догнали колонну немцев, на свою голову.

Ночь застала полк на подходах к большому селу. Разведчики доложили, что там немцы, предупредила их одна женщина. Но обходить село стороной не было никаких сил, и Шапошников приказал ночевать там, где остановились.

... Так, день за днем, еще десять суток шел полк Шапошникова от Суража до Трубчевска, стараясь не ввязываться в бои. За это время полк численно увеличился почти вдвое: как магнит притягивал он к себе отставшие от других частей группы, одиночек, обрастал повозками и даже автотранспортом.