Содержание
«Военная Литература»
Военная история

Глава XVIII.

Без веры, царя и отечества

Тройной подкоп

К началу третьей осени Мировой войны определились силы, ставшие подрывать тысячелетние устои Российского государства. По своему происхождению силы эти из трех, совершенно различных источников.

Первую группу составляли придворные круги — уклонявшиеся от фронта великие князья и представители «высшего света». Их интриги были направлены особенно против царствовавшей Императрицы. Предметом их мечтаний был дворцовый переворот — устранение Государя и, во всяком случае, Государыни, а предельным их достижением — отвратительное и бессмысленное убийство Распутина. Имя Распутина{139} стало своего рода «жупелом» для страны.

Значение этого человека было безмерно преувеличено современниками. Чрезвычайно искусный магнетизер-знахарь, бессознательно пользовавшийся, этой своей силой, он с неизменным успехом лечил наследника от [236] гемофилии — болезни, с которой были бессильны совладать лучшие врачи. Этим он приобрел сердечную признательность исстрадавшихся царственных родителей, которые с доверием относились к нему как представителю подлинного русского народа и уважали его истовое благочестие, искусно наигранное.

Распутин пользовался этим расположением царской семьи самым корыстным образом, пустившись в разные сомнительные «дела». Донельзя развращенное высшее общество столицы развратило и дворцового лампадника. Когда о его бесчинствах и оргиях докладывали Государю и Государыне, они — сами чистые душой — с негодованием отказывались верить этой «клевете» и навсегда оставались враждебными «клеветнику». Так мало-помалу от трона было удалено все то немногое честное, что еще оставалось в придворных кругах. Царскую семью стали окружать либо себялюбивые и ничтожные карьеристы, либо ослепленные мистики.

В салонах этих высокопоставленных или, еще хуже, августейших особ сочинялись инсинуации самого гнусного свойства. Салонные эти сплетни делались достоянием улицы, роняя в грязь престиж Династии. В общем, эта группа — назовем ее «придворной» — рубила тот сук, на котором сидела.

* * *

Вторая группа — чрезвычайно могущественная и влиятельная — представлена была всей либеральной общественностью во главе с Государственной думой, Земско-городским союзом и Военно-промышленным комитетом. Удельный вес этой группы был неизмеримо значительнее. Владея огромными денежными средствами и всей русской печатью, она создавала общественное мнение страны.

Целью этих прогрессивно-парламентских кругов было на первых порах создание «ответственного министерства» (ответственного перед ними самими — и только перед ними).

Сгорая властолюбием, они торопились сменить «бездарных бюрократов» и самим вершить судьбами России, руководясь при этом исключительно теоретическими познаниями, почерпнутыми из примеров заграничных законодательных учреждений. О том, что сейчас война и что надорванный непомерно тяжелыми усилиями организм страны может и не выдержать [237] добавочного испытания — борьбы за власть и экспериментов новых порядков, никто из этих кандидатов в великие люди не отдавал себе отчета. Наоборот, в войне они видели благоприятное обстоятельство, могущее потом не повториться. Удачный исход войны укрепил бы ненавистное самодержавие, а потому надлежало прийти к власти теперь же, во время войны, и довести эту войну «в единении с союзниками до победного конца». Союзные посольства, в частности британское (Бьюкенен{140}), питали к этой «парламентско-общественной» группе горячие симпатии, вряд ли платонические.

Главные свои усилия оппозиционная общественность обратила на привлечение к себе вооруженной силы. Она отчетливо сознавала, что победит тот, на чьей стороне окажется армия. Опыт 1905 года был учтен полностью: для успеха надо было заручиться содействием штыков — вернее тех, кто располагал этими штыками. Еще в 1905 — 1906 годах возник довольно радикальный «Всероссийский офицерский союз», скоро прекративший, впрочем, свое существование. Одним из главных его деятелей был библиотекарь академии Генерального штаба Масловский (по партии — Мстиславский) — недостойный сын нашего военного ученого, бывший душою всей конспирации. Его квартира при академии служила надежным убежищем для нелегальных и складом оружия и литературы. Масловский составил руководство по уличным боям, которым впоследствии воспользовался Ленин.

Еще задолго до войны члену Думы Гучкову удалось создать военно-политический центр — так называемую «Военную ложу», — проводивший идеи всероссийской оппозиции в среде молодых карьеристов Главного управления Генерального штаба. Происшедшая в 1908 году в Турции революция младотурок навела Гучкова на мысль произвести подобного рода переворот и в России. Для ознакомления с техникой переворота Гучков ездил тогда же в Константинополь. По возвращении его в Россию и родилась «Военная ложа», организованная по образцу масонских лож. Не будучи масонской по существу, «Военная ложа» была связана тем не менее — через того же Гучкова — с думской ложей определенно масонского повиновения. Соучредителями Гучкова по «Военной ложе» были генералы Поливанов{141}, Лукомский, Гурко. Тесная дружба между Василием Иосифовичем Гурко и Гучковым началась со времени Трансваальской войны, на которой оба они участвовали на стороне буров. [238]

Заседания ложи происходили на квартире Гурко — Гучков пользовался генералом Гурко, как ширмой. Удаление генерала Гурко в Москву на должность начальника 1-й кавалерийской дивизии было следствием доклада генерала Сухомлинова Государю о деятельности ложи. Как мы видели, члены вербовались преимущественно среди молодых карьеристов Главного управления Генерального штаба (одним из них был, например, Бонч-Бруевич). Сухомлинов, а через него и Государь, узнали о существовании этого военно-политического центра.

Император Николай Александрович не пожелал крутых мер. Ложу оставили существовать, ограничившись переводом ее членов из столицы на первые же открывшиеся вакансии. Таким образом, к началу войны ложу удалось в значительной степени обезвредить.

Оппозиции удалось создать себе кадр молодых, напористых и беспринципных проводников ее идей — тот рычаг, которым при возможности надлежало действовать на высших военачальников. Возможность эта представилась в конце первого года войны — к осени 1915 года. Оппозиционная общественность использовала несчастье своей Родины — поражения на фронте — к своей выгоде, развив исступленную антиправительственную агитацию.

Наступил момент привлечь на свою сторону вождей армии, используя их политическую неграмотность и играя на их патриотических чувствах. Замершая было с войной деятельность «Военной ложи» вновь оживилась. Влияние ее членов значительно к тому времени возросло.

Капитаны стали полковниками, полковники — генералами. Правая рука Гучкова — аморальный Поливанов — возглавлял Военное ведомство. 8 сентября 1915 года Гучков отдал свою «диспозицию номер первый», провозглашавшую войну на два фронта против германской коалиции — вовне и против самодержавия — внутри.

За зиму 1915 — 1916 годов и за 1916 год выкристаллизовались методы этой «войны на два фронта». Заветной целью оппозиционной общественности была власть. Средством для достижения этой власти должен был стать дворцовый переворот — устранение Государя, а если возможно, то и вообще монархического строя. Правителями России намечался триумвират в составе: председателя Думы Родзянко{142} (регентом или президентом), председателя Земско-городского союза князя Львова (председателем Совета министров) и председателя [239] Военно-промышленного комитета Гучкова (военным министром). Мы видим, что Гучков заимствовал от младотурок не только технику переворота, но и схему управления — «триумвират». В Талаты он прочил Родзянку, в Джемали — Львова, а в Энверы — самого себя.

К осени 1916 года «триумвирату» Родзянко — Львов — Гучков удалось наложить свою руку на российскую вооруженную силу в лице ее вождей. Одни из них были посвящены в заговор, другие взяты под контроль соответственно подобранным окружением.

На Северном фронте генерал Рузский — целиком во власти Юрия Данилова и Бонч-Бруевича — перешел в стан заговорщиков.

На Западном фронте лояльный генерал Эверт и его начальник штаба незначительный генерал Квецинский зорко опекались генерал-квартирмейстером Лебедевым (Павлом) и его офицерами.

Главнокомандовавший Юго-Западным фронтом генерал Брусилов затаил в душе горькую обиду на Государя, оставившего без награды его знаменитое наступление. Заговорщикам не пришлось его долго упрашивать.

На новоучрежденном Румынском фронте генерал Сахаров был в плену у своего штаба.

Наместник на Кавказе великий князь Николай Николаевич находился в большой и плохо скрытой вражде к Государю и Государыне. Участие в заговоре он, однако, отклонил, предпочитая занять выжидательную позицию. В октябре 1916 года князь Львов отправил к великому князю Николаю Николаевичу своего сотрудника по Земско-городскому союзу тифлисского городского голову Хатисова с предложением примкнуть к заговору. Вместо того чтобы повесить Хатисова за это предложение своей властью наместника, великий князь попросил у него сутки на размышление и по прошествии этого срока отклонил приглашение. Свой отказ он мотивировал тем, что «солдаты откажутся идти на Царя» и что поэтому движение обречено на неудачу и он не желает участвовать в этом слишком рискованном предприятии.

Но самым важным приобретением «триумвирата» было согласие на участие в заговоре ближайшего и доверенного сотрудника Государя генерал-адъютанта Алексеева. Оно одно обеспечивало почти целиком успех крамолы. Болезнь генерала Алексеева побудила отложить задуманный на 30 ноября переворот (арест Государя на пути из Ставки в Петроград). Заместившему генерала [240]

Алексеева генералу Гурко заговорщики не доверяли, несмотря на его близкие отношения к Гучкову. Новый генерал-квартирмейстер Ставки генерал Лукомский был для них вполне своим человеком.

Так дали себя обмануть честолюбивым проходимцам генерал-адъютанты Императора Всероссийского. Невежественные в политике, они приняли за чистую монету все слова политиканов о благе России, которую сами любили искренне. Они не знали и не догадывались, что для их соблазнителей благо Родины не существует, а существует лишь одна-единственная цель — дорваться любой ценою до власти, обогатиться за счет России.

Самолюбию военачальников то льстило, что эти великие государственные мужи — «соль земли русской» — беседуют с ними как с равными, считают их тоже государственными людьми.

Им и в голову не пришло, что от них скрыли самое главное. Что удар задуман не только по Императору Николаю II (которого все они считали плохим правителем), а по монархии вообще. Что их самих используют лишь как инструмент, как пушечное мясо, и что они, согласившись по своему политическому невежеству продать своего Царя, сами уже давно проданы теми, кто предложил им эту сделку с совестью.

* * *

Третья группа притаилась в подполье. Это была зловещая группа пораженцев. Политические эмигранты марксистского толка — партия социал-демократов большевиков во главе с Лениным — составляли за границей ее головку, а в самой России находились кадры «боевиков» — распропагандированного фабрично-заводского пролетариата, особенно сильные в Петрограде. Программой этой группы был захват власти и установление сначала в России, а затем и во всем остальном мире социалистического строя на основе коммунистической диктатуры пролетариата. В деятельности этой группы, рассчитывавшей на поражение России, была заинтересована Германия, почему мы и назовем ее «германо-большевистской».

Таким образом, схематически антирусские силы представлялись в следующем виде.

Первая группа — «придворная». Состав — придворные круги, праздный «высший свет» и оппозиционные члены Императорской Фамилии. Цель — дворцовый переворот. [241]

Исполнители — кучка офицеров. Средства — интриги. Программы никакой.

Вторая группа — «общественники». Состав — вся либеральная оппозиция. Цель — замена «бюрократически самодержавного» строя «конституционно-демократическим» путем дворцового переворота, а в дальнейшем — учреждение демократической республики. Исполнители — высшие военачальники. Поддержка — союзные посольства. Средства — русские капиталисты-толстосумы, общественное мнение, думская трибуна и печать.

Третья группа — «германо-большевистская». Состав — политическая эмиграция за границей, революционное подполье в России. Цель — социальная революция. Средство — вооруженное восстание и развал армии. Исполнители — «боевики». Поддержка — германское командование.

Эти три группы работали, само собою разумеется, вне всякой связи друг с другом, каждая отдельно. Но их разрозненные усилия устремлены были в одном направлении. При этом «придворная» группа играла на руку «общественной» своей травлей Государя и Государыни, а «общественная» группа травлей всего «бюрократического строя» чрезвычайно облегчала работу «германо-большевистской» группы.

Великие князья и дамы «света», генерал-адъютанты и думские трибуны, земские деятели и военно-промышленные дельцы — все вместе прокладывали дорогу притаившимся в подполье марксистам и «боевикам».

Императорское правительство являло картину совершенного упадка. С убийством Столыпина ушел последний государственный человек, теперь же с уходом в 1916 году старика Горемыкина{143} ушел и последний сановник...

Началась дикая вакханалия интриг, сведения личных счетов и мышиной возни всевозможных «комбинаций» — скорбная эпоха, вошедшая в историю нашей Родины под именем «министерской чехарды». Всюду искал людей Император Николай Александрович — и нигде не нашел их... Неожиданные назначения сменялись поэтому назначениями еще более неожиданными. Общественное мнение желало видеть здесь одни лишь «происки Распутина», со злорадством наблюдая тяжелую драму своей Родины.

Бездарного, но честною столоначальника Горемыкина сменил незадачливый Штюрмер — человек с немецкой [242] фамилией, разумеется, сделанный немедленно «ставленником немки», «агентом Германии», изменником, мечтающим о «сепаратном мире». А вслед за Штюрмером, в декабре 1916 года, назначен был убогий князь Голицын{144}. Голицын был назначен председателем Совета министров только потому, что владел французским и английским языками. Государь хотел было Рухлова — человека способного и умного, но не говорившего на иностранных языках. В Петрограде же собиралась конференция союзников. Считалось, что министры Российской Империи не смеют говорить с иноземными по-русски, а подобно швейцарам больших гостиниц должны говорить с каждым на его языке. Садясь на председательское кресло, он не подозревал, что сел на облучок погребальной колесницы...

* * *

1 ноября 1916 года член Думы Милюков{145} произнес свою знаменитую речь «Глупость или измена» — речь, направленную против Императрицы Александры Феодоровны в составленную по инсинуациям австро-германских «бюро печати». Если «диспозицию номер первый» Гучкова можно было рассматривать как приказ о всеобщей мобилизации, то речь Милюкова, бывшая одновременно и глупостью, и изменой, стала открытым объявлением войны.

Настроение общества из оппозиционного стало революционным, и все внимание его к зиме 1916 — 1917 годов с внешнего фронта переключилось на фронт внутренний. Никто уже не следил за картой, не передвигал с замиранием сердца на ней булавок — все набрасывались на газеты, но не на сообщения Ставки (те времена уже прошли), а на пестревшие знаменательными и волнующими белыми местами отчеты думских заседаний. Гаденький шепот полз, все ширясь, по стране, захватывая все большие пространства, все более широкие круги населения. Вспышка патриотизма, охватившая в июле 1914 года Россию, при всей своей мощности была непродолжительной. Подобно вороху соломы, энтузиазм вспыхнул ярким пламенем — и быстро погас.

В этом виновато было правительство, не сумевшее использовать исключительно благоприятную возможность всенародного подъема, не догадавшись создать аккумулятор для длительного использования внезапно проявившейся энергии, огромный заряд которой пропал поэтому даром. Виновато и общество, оказавшееся [243] неспособным на длительное волевое усилие и скоро вернувшееся в свое обычное состояние едкого скептицизма и страстной, но бесполезной (потому что злостной) критики. Инерция трех поколений никчемных людей взяла верх. Война затронула интеллектуальный отбор в России гораздо слабее, чем в остальных странах. На фронт пошел лишь тот, кто хотел доказать любовь к Родине не на словах, а на деле. Для большинства же интеллигенции военный закон — и так преступно снисходительный для «образованных» — существовал лишь для того, чтобы его обходить.

Начиная с весны 1915 года, когда выяснился затяжной характер войны, стремление «устроиться как-нибудь», «приспособиться» где-нибудь побезопаснее стало характерным для огромного большинства этой «соли земли». В ход пускались связи и знакомства — и цветущий здоровьем молодой человек объявлялся неизлечимо больным либо незаменимым специалистом в какой-нибудь замысловатой области. Характерным показателем глубокого разложения русского общества было то, что подобного рода поступки не вызывали почти ни у кого презрения и осуждения. Наоборот, общество относилось к таким «приспособившимся» скорее сочувственно.

Бесчисленные организации Земско-городского союза стали спасительным прибежищем для полутораста тысяч интеллигентных молодых людей, не желавших идти на фронт, щеголявших полувоенной формой и наводнявших собой отдаленные тылы, а в затишье и прифронтовую зону. Эти «земгусары» имели на армию огромное разлагающее влияние, сообщая части фронтового офицерства и солдатам упадочные настроения тыла, став проводниками ядовитых сплетен, мощным орудием антиправительственной агитации. На это и рассчитывали учредители и возглавители Земгора, которым необходимо было заручиться поддержкой возможно более широких военных кругов в своей борьбе с правительством.

Духовному оскудению сопутствовало падение нравов. Оно наблюдалось во всех воевавших странах, но ни в одной из них не сказалось в таких небывалых размерах, как в России.

Разгулу способствовало обилие денег — излишне высокие оклады военного времени, а главное — непомерная нажива общественных организаций на поставках в армию. Фронт утопал в крови, тыл купался в вине. Хаотическое «беженство» лета — осени 1915 года с его психологией «после нас — хоть потоп!» и «все равно пропадать!» тоже [244] способствовало всеобщей деморализации. Но главными растлителями духа были безобразно раздувшиеся организации Земско-городского союза с их сотнями тысяч развращенной мужской и женской молодежи». Общество стремилось «забыть» о затянувшейся войне. А общественность видела в ней дело прибыльное и экономически и сулившее заманчивые политические возможности.

Война чрезвычайно развратила деревню. Политически и экономически русское крестьянство эволюционировало за три года с 1914-го по 1917 год больше, чем за три поколения с 1861-го по 1914 год.

Материальное благосостояние крестьянства повысилось. Хлеба сеялось меньше, и он был в большой цене. Семьи взятых на войну получали щедрые денежные пособия, превышавшие заработок «кормильца». Деревня, отдавая Царю своих сынов, сама богатела — у нее появились «городские» потребности и «городские» привычки.

Но этот материальный подъем сопровождался страшным духовным оскудением. Падение религиозного чувства, разврат и рост хулиганства сопровождались развитием бунтарского духа и стяжательских инстинктов. Этот бунтарский дух и стяжательские инстинкты нашли себе удовлетворение в диких разгромах помещичьих усадеб и культурных хозяйств в 1917 году и в расчетливом, бездушном снимании за горсть муки последней рубашки с умиравшего от голода «буржуя» в 1918 — 1921 годы.

С каждым месяцем все явственнее сказывалась непомерность напряжения, потребовавшегося от России. Ни политически, ни экономически (экономия вытекает из политики) наше Отечество не было к такому напряжению подготовлено.

Осенний призыв в 1916 году срока 1918 года захватил пятнадцатый миллион землепашцев и кустарей. Поля зарастали бурьяном. Гужевой промысел был парализован — и запасы зерна все труднее становилось подвозить на железную дорогу. В городах, а затем и на фронте все чаще стали случаться нехватки продовольствия. Транспорт неуклонно разваливался. Потеря летом 1915 года стратегической железнодорожной сети оказалась роковой. Обслуживание всех [245] потребностей страны и небывало разросшейся вооруженной силы легло на слабо оборудованную экономическую сеть, которая с этой явно для нее непосильной задачей справлялась все с большими перебоями. Кровеносная система страны была поражена склерозом.

Экономическая структура России резко отличалась от таковой же Центральной и Западной Европы. Там основой ее было заводское производство, у нас же — кустарное. Количество «лошадиных сил» германской промышленности превышало наше в 13 раз, французской — в 10 раз. То, что немцы и французы делали машинным способом, мы должны были делать вручную. А это требовало в несколько раз большего количества рабочих рук в тылу — как в промышленности, так и в сельском хозяйстве. На Западе человека заменяла машина — в России человека заменить было нечем. «Человеческий запас» России оказался относительно гораздо меньшим, нежели в союзных или неприятельских странах — в декабре 1916 года был уже объявлен набор срока 1919 года, тогда как во Франции и в Германии еще не был призван срок 1918-го.

Нездоровый мистицизм на самом верху страны, и, как следствие мистицизма, — ослепление; интриги в высших слоях, недовольство и раздражение в средних, озлобление на низах — все на фоне непрерывно растущей разрухи, невозможного напряжения и непомерной усталости — такова была картина России в последние месяцы петровской империи.

Русская армия на третий год войны

Объезжая войска осенью 1916 года. Император Николай Александрович вызвал из строя старослуживших солдат, вышедших с полком на войну. Выходило по два-три, редко по пяти на роту — из иных рот никто не выходил.

Первый, кадровый, состав императорской пехоты ушел в вечность в осенних боях 1914 года.

Второй окрасил своей кровью снег первой зимней кампании — снег Бзуры, Равки и Карпат.

Третий состав — это «перебитые, но не разбитые» полки великого отхода.

Пришедший ему на смену четвертый состав вынес вторую зимнюю кампанию.

Пятый лег в ковельские болота.

Шестой догорал в Буковине и Румынии, и на смену ему запасные полки готовили седьмой. [247]

Шесть составов переменила вообще вся пехота. Однако добрая треть наших дивизий 1-й и 2-й очереди, особенно дравшиеся на Юго-Западном фронте, переменили свой состав за войну 10 раз и более. 48-я пехотная дивизия, например, 12 раз. 1-я Сибирская дивизия за один первый год войны переменила шесть составов (из строя 1-го Сибирского стрелкового Его Величества полка с сентября 1914 года по август 1915 года убыло 20 000 человек). Через Лейб-Гвардии Гренадерский полк с начала войны по август 1917 года прошло, по словам генерала Рузского, 44000 человек — 11 полных составов... Все эти части принадлежали к числу наиболее стойких, пленных врагу не оставляли, так что все это были кровавые потери.

Изменение состава повлекло за собой изменение облика армии. Она стала действительно «вооруженным народом». Офицеры и солдаты в подавляющем большинстве носили мундир всего только несколько месяцев, а то и несколько недель. Ни те, ни другие не получили надлежащего военного образования и воинского воспитания. Прошедший трехнедельный, в лучшем случае — двухмесячный курс учения в запасном полку, солдат попадал под команду офицеру, прошедшему столь же поверхностное учение в школе прапорщиков или на ускоренном курсе военного училища.

Сами по себе эти русские люди были храбрыми, выносливыми и способными при случае на подвиг отваги и самопожертвования. Со всем этим они представляли совершенно сырую, необработанную массу. Это далеко еще не были солдаты, подобно тому, как их наскоро произведенное начальство далеко не могло считаться господами офицерами.

* * *

На полк оставалось пять — шесть коренных офицеров, редко больше (обычно на должностях командиров батальонов и заведующих хозяйственной частью). В ротах и командах состояло 30 — 40 офицеров «военного времени», а командир полка, как правило, отбывал мимолетный ценз и ничем не был связан с полком. Офицерская среда была пестра по составу, разнообразна по происхождению и неодинакова по качеству. Старая полковая семья погибла, новая не имела возможности создаться.

Остатки кадрового офицерства распределились между фронтом, где на них, в сущности, все и держалось, и [248] тылом, где наряду с незаменимыми специалистами поспешили «устроиться» менее стойкие элементы нашего офицерского корпуса. Отбор по этим двум категориям произошел в первые же месяцы войны. Просматривая списки вышедших на войну кадровых офицеров, можно всегда на полк найти 4 — 5 офицеров, обычно аттестованных «выдающимися», сказавшихся «контуженными» в первом же деле и больше в полк не возвращавшихся. Полк в их лице мало что терял. Подобное явление наблюдалось во всех воевавших армиях.

Превосходными оказались офицеры из подпрапорщиков. Недостаток образования они восполняли высоким сознанием долга и жертвенной преданностью к воспитавшему их полку. Очень хороши были и офицеры из вольноопределяющихся. Эти немногочисленные категории офицеров были почти целиком перебиты к концу 1916 года. Уцелевшие были в чине поручиков и штабс-капитанов.

Что касается главной массы офицерства — прапорщиков ускоренного производства, — то первые их выпуски дали армии уже к весне 1915 года много превосходных боевых офицеров, поверхностно подготовленных, но от всего сердца дравшихся. Это был цвет русской молодежи, увлеченной патриотическим порывом начала войны в военные училища.

Однако с осени 1915 года качественный уровень нашего офицерского пополнения стал резко понижаться. Разросшиеся вооруженные силы требовали все большего количества офицеров. Непрерывные формирования и непрерывные потери открывали десятки тысяч новых вакансий. Пришлось жертвовать качеством. Служилое сословие было уже обескровлено. Интеллигенция так или иначе «приспособилась». Новых офицеров пришлось набирать в полуинтеллигенции. Университетские значки мелькали на защитных гимнастерках «земгусар», а в прапорщики стали «подаваться» окончившие городские училища, люди «четвертого сословия», наконец, все те, кто «пошел в офицеры» лишь потому, что иначе все равно предстояло идти в солдаты...

Появились офицеры, в которых не было ничего офицерского, кроме погон, и то защитных. Офицеры, не умевшие держать себя ни на службе, ни в обществе. Слово «прапорщик» сделалось нарицательным. Вчерашний гимназист, а то и недоучка-полуинтеллигент в прапорщичьих погонах командовал ротой в полтораста — двести мужиков [249] в солдатских шинелях. Он мог их повести в атаку, но не был в состоянии сообщить им воинский дух, той воинской шлифовки и воинской закалки, которой сам не обладал.

«Меч кует кузнец, а владеет им молодец». Молодцов было еще достаточно, но кузнецов не стало. Погибший кадровый офицерский состав был незаменим.

* * *

Взятые от сохи новобранцы и не проходившие раньше службы в войсках ратники 2-го разряда попадали в запасные полки. Эти организационные соединения насчитывали по 20000 — 30000 человек при офицерском и унтер-офицерском составе, рассчитанном на обыкновенный полк в 4000 штыков. Роты этих запасных полков — по 1000 человек и более — приходилось делить на литерные роты в 250 — 350 человек. Литерной ротой командовал прапорщик, только что выпущенный, имевший помощниками двух — трех унтер-офицеров, иногда еще одного прапорщика, столь же неопытного, как он сам. Оружие имелось в лучшем случае у половины обучаемых, обычно же винтовка приходилась на звено. В пулеметных командах имелось по два пулемета, зачастую неисправных, и на этих двух пулеметах два прапорщика должны были за шесть недель подготовить 900 пулеметчиков. За невозможностью «показа» приходилось обучать «рассказом» — отбывать номер, одинаково тягостный и для обучаемых, и для обучающих.

Запасные войска были скучены в крупных населенных центрах. Военное ведомство не озаботилось устройством военных городков — лагерей, где, вдали от тыловых соблазнов, можно было вести серьезные занятия на местности. Эта система лагерей была, между прочим, принята во всех воевавших странах — как союзных, так и неприятельских. Литерные роты выводились на улицы и площади городов. Здесь им производилось учение, заключавшееся в поворотах и маршировке. Иногда на панелях, под сбивчивые команды неопытных начальников, производились перебежки по воображаемой местности. Подобного рода упражнения ничего не прибавляли к сноровке солдата и тактическим познаниям прапорщика.

Когда подготовленные запасными частями пополнения прибывали на фронт, то их остерегались ставить в строй, а сперва переучивали заново — и по-настоящему. Система анонимных запасных полков, готовивших пополнения для [250] неизвестных полков на фронте, была преступной. Простой здравый смысл требовал подготовки пополнений определенными запасными частями для определенных действовавших частей.

Каждый полк на фронте должен был иметь свой запасной батальон в тылу, где его офицеры и унтер-офицеры готовили бы солдат для своей части. Вместо отбывания номера тут было бы настоящее обучение, обучающий был бы кровно заинтересован в подготовке обучаемых, и на фронт шли бы уже готовые селенгинцы, модлинцы, ширванцы, а не Иваны, не помнящие литерных рот. Свои запасные батальоны имелись только в полках гвардии, но, расположенные в столице, они были поставлены в особенно растлевающие условия.

Нагромождение запасных войск в больших городах имело огромное развращающее влияние на людей. Глазам солдата открывалась разгульная картина тыла с его бесчисленными соблазнами, бурлившей ночной жизнью, повальным развратом общественных организаций, наглой, бьющей в глаза роскошью, созданной на крови.

Революционные партии не имели возможности наладить систематическую пропаганду в войсках — тому препятствовала текучесть состава запасных частей, все время менявшегося. За революционеров работал весь уклад жизни отравленного тыла и весь порядок службы и безделия перегруженных «пушечным мясом» запасных полков. Антиправительственная агитация велась в тылу и в прифронтовой зоне Земско-городским союзом — широкой и беспрепятственной раздачей оппозиционной печати, превосходно налаженной передачей и распространением слухов и сплетен, умелой обработкой больных и раненых в лазаретах Земгора. Подобно запасным частям, лазареты были тоже скучены в больших городах. И население и войска могли свободно созерцать «ужасы войны».

Живое и ответственное дело пополнения вооруженной силы, дело, требовавшее непрерывного творчества, было поручено мертвым канцеляриям, людям «двадцатого числа», на творчество неспособным. В управления Главного штаба и на командные должности в военных округах назначали не по признаку организаторских способностей данного лица, а единственно по признаку негодности для службы в Действовавшей армии. Только этим объясняется [251] возглавление Казанского округа генералом Сандецким{146}, Московского — генералом Мрозовским, рокового Петроградского — генералом Хабаловым{147}. Еще в апреле 1916 года, стремясь угодить общественному мнению (но так и не получив его расположения), правительство решилось на позорный шаг — арест генерала Сухомлинова.

Семидесятилетнего старика, генерал-адъютанта и георгиевского кавалера схватили и засадили в крепость, не предъявив ему никакого обвинения.

Военным министром после вынужденного ухода генерала Сухомлинова был сделан совершенно беспринципный Поливанов, весь смысл службы видевший в недостойных офицера интригах и ставший угождать Думе и оппозиционной общественности. Он оставался на посту министра с июня 1915 года по март 1916 года, когда по воле Государя должен был уйти. Поливанов снабжал оппозиционных членов Думы материалами для выпадов против правительства, в состав которого сам входил (например, по делу забастовок на Путиловских заводах, не подлежащих оглашению). Для окончательной характеристики Поливанова упомянем, что он умер в 1921 году в Риге, будучи главным экспертом советской делегации, подписавшей позорный Рижский мир с Польшей.

Поливанова сменил генерал Шуваев{148} — дельный интендант. А в январе 1917 года на кресла Милютина сел генерал Беляев{149} — человек совершенно ничтожный, всю жизнь не выходивший из канцелярии и прозванный в Генеральном штабе «мертвой головой».

* * *

Между начальниками и подчиненными стало чувствоваться отчуждение, не наблюдавшееся прежде.

Для солдат 1914 года офицеры были старшими членами великой военной семьи воспитавшего их полка. Отношения между офицерами и солдатами русской армии были проникнуты такой простотой и сердечностью, подобных которым не было ни в какой иностранной армии, да и ни в каких иных слоях русского народа.

Вооруженный народ 1916 года видел в офицерах только «господ», принося в казармы запасных полков, а оттуда в окопы всю остроту разросшихся в стране социальных противоречий и классовой розни. Стоя в строю литерных рот, а затем и действовавших частей, люди эти чувствовали себя не гвардейцами, гренадерами, стрелками, не солдатами [252] старых полков, чьи имена помнила и чью руку изведала Европа, а землепашцами, ремесленниками, фабричными, для которых военная служба была только несчастным событием жизни. В своих темных душах они считали офицеров представителями «господ», тогда как для старых солдат офицер был представителем Царя.

Остатки кадрового офицерства сохранили доверие солдат. Хуже было с офицерами военного времени. Большая часть прапорщиков — случайного элемента в офицерских погонах — не сумели надлежащим образом себя поставить. Одни напускали на себя не принятое в русской армии высокомерие и этим отталкивали солдата. Другие безвозвратно губили себя панибратством, попытками «популярничать». Солдат чуял в них «ненастоящих» офицеров.

Унтер-офицеров русская армия уже не имела. Были солдаты с унтер-офицерскими нашивками, пробывшие месяц в учебной команде, ничем не отличавшиеся от своих подначальных и не пользовавшиеся в их глазах никаким авторитетом.

Такова была общая картина нашего вооруженного народа к концу третьей зимы Мировой войны. Она менялась к лучшему в дивизиях с крепким боевым духом, в полках со славными традициями, но оставалась безотрадной в дивизиях, засидевшихся в окопах, либо наспех сбивавшихся из четвертых батальонов.

Служба стала нестись небрежно. За маленькими упущениями следовали все большие. Обычной отговоркой служило то, что «на войне не время заниматься мелочами». Из мелочей между тем состоит вся жизнь организма — человеческого вообще, и военного в частности. Упущения в мелочах влекли за собой упущения в целом. Дисциплина в пехоте стала заметно ослабевать. Командиры полков из делавших карьеру рационалистов-академиков пренебрежительно относились к «шагистике» и «аракчеевщине». Офицеры же военного времени сами не знали порядка службы. В частях, где по целым неделям не производилось поверок и перекличек, стало заводиться дезертирство. В полках, где нестроевым позволялось ходить босиком, и строевые стали приобретать неряшливый вид.

Из военной жизни под тем же преступным предлогом «военного времени» вытравлялась вся обрядность, вся та торжественная красота, что прививала офицеру и солдату сознание святости воинского звания. Безобразнейшая обмундировка, так и напрашивавшаяся на неряшливое ношение, отнюдь не способствовала внедрению [253] этого сознания. В шапках поддельного серого барашка, каких-то неслыханных ушастых монгольских малахаях и стеганных на вате зипунах и кофтах армия стала по внешнему виду походить на среднеазиатскую орду, на тех «басурманов», которых из рода в род били российские войска, когда они были еще одеты в российские мундиры... Офицеры шили себе обмундирование на английский образец — так называемые «френчи», что было явлением совершенно недопустимым в благоустроенной армии. Утрата воинского вида влекла за собой и снижение воинского духа.

Окопное сидение создавало непрошеные досуги, которых не умели заполнить. Праздность рождала праздные мысли. Вопрос «за что мы воюем?», не имеющий значения в регулярной армии, приобретал первостепенную важность для вооруженного народа.

Целей войны народ не знал. Сами «господа», по-видимому, на этот счет не сговорились. Одни путанно «писали в книжку» про какие-то проливы — надо полагать, немецкие. Другие говорили что-то про славян, которых надлежало то ли спасать, то ли усмирять. Надо было победить немца. Сам немец появился как-то вдруг, неожиданно — о нем раньше никто народу не говорил. Совершенно так же неожиданно за десять лет до того откуда-то взялся японец, с которым тоже надо было вдруг воевать... Какая была связь между всеми этими туманными и непонятными разговорами и необходимостью расставаться с жизнью в сыром полесском окопе, никто не мог себе уяснить. Одно было понятно всем — так приказал Царь. К царствовавшему Императору народ относился безразлично, но обаяние царского имени стояло высоко. Царь повелел воевать — и солдат воевал.

Великая бескровная

В конце декабря 1916 года в германской Главной квартире был принят план решительных действий на 1917 год. Было решено вывести из строя Англию беспощадной подводной войной, а Россию и Францию взорвать изнутри.

17 февраля 1917 года германский Рейхсбанк циркулярно сообщил своим представителям в Швеции об ассигновании срочных кредитов на субсидию революции в России. Кредиты были открыты на имя заграничных [264] русских революционеров-пораженцев — Ленина, Зиновьева{150}, Каменева{151}, Коллонтай{152}, Сиверса{153} и Меркалина. Паролями этих русских революционеров германское правительство назначило «Диршау» и «Волькенберг».

Движение исподволь было организовано в Петрограде с его 400-тысячным революционно настроенным и подпольно обработанным фабрично-заводским пролетариатом. Им руководил Центральный исполнительный комитет (ЦИК) партии большевиков в составе Шляпникова{154}, Молотова{155} и Залуцкого. Движению положено было придать форму демонстрации под общим лозунгом «Долой войну!». Войска ни в коем случае не провоцировать и воздержаться от формирования боевых дружин. Пресненский опыт 1905 года показал, что подобные дружины не могут состязаться с войсками. ЦИК надеялся привлечь войска на свою сторону. Прочных связей в Петроградском гарнизоне большевики наладить не могли ввиду частой смены личного состава запасных полков. Почва для революционного брожения в этом 160-тысячном полчище, конечно, была, но рассчитывать на это полчище с самого начала было невозможно.

На собраниях заводских кружков и коллективов — этих взводных командиров революции — в конце января и в начале февраля тактика ЦИКа партии встретила полное одобрение. Началом «массового выступления» было назначено 23 февраля — Международный день работницы. Весь февраль на петроградских заводах вспыхивали волнения и стачки.

Правительство, занятое межсоюзной конференцией, борьбой с оппозиционной Думой и надвигавшейся хозяйственной разрухой, не чувствовало «социала», не придавало значения этим первым симптомам чумного озноба, несмотря на тревожные предостережения Департамента полиции. Главного врага России — врага подпольного — упустили из виду.

18 февраля вспыхнула забастовка на Путиловском заводе. В демократической Франции завод, работающий на оборону и забастовавший в военное время, был бы оцеплен сенегальцами, и все зачинщики поставлены к первой попавшейся стенке. В «стране произвола и кнута» не сдвинулся с места ни один городовой... Правительство полагало, что это — дело самих рабочих и администрации. Эта последняя объявила 22 февраля локаут 30000 забастовщиков.

Пролог трагедии был сыгран. Самой трагедии еще не замечали. «Социала» не видели, а он уже стучался могильной лопатой в ворота Империи Петра Великого. [285]

И 22 февраля — в недобрый час — Государь спокойно отбыл в Ставку, покинув бурлившую столицу, в которую ему уже не суждено было вернуться».

* * *

23 февраля в заранее назначенный день и час ЦИК партии большевиков вывел на улицы Петрограда 88 000 рабочих и работниц с криками «Долой войну!». «Желая избежать кровопролития», генерал Хабалов отказался от применения оружия.

24 февраля движение все ширилось, не встречая противодействия. В этот день бастовало уже 197000 рабочих. Появились красные флаги. Демонстранты приветствовали войска, державшиеся совершенно пассивно без приказаний. Предоставленная самой себе, дезорганизованная Протопоповым{156}, полиция надрывалась из последних сил. На весь Петроград с его двухмиллионным населением было всего 3500 городовых. Министр внутренних дел Протопопов, вместо того чтобы собрать в кулак эти ничтожные силы, разбросал их по всему городу слабыми патрулями. Эти патрули в 2 — 3 человека, которым вдобавок запрещено было прибегать к оружию, сметались многочисленными толпами, все более и более смелевшими.

Для поддержания порядка вызваны были учебные команды запасных полков гвардии. Военный министр генерал Беляев лепетал генералу Хабалову удивительные приказания: «Целить так, чтобы не попадать», «Стрелять так, чтобы пули ложились впереди демонстрантов, никого не задевая...». Растерявшийся Хабалов не решался открывать огня — и это несмотря на то, что в полиции уже были убитые и много раненых. «Психология каптенармусов», столь характерная для наших нестроевых генералов, сказалась в стремлении властей объяснить беспорядки единственно «нехваткой хлеба». Ни Хабалов, ни Беляев не подозревали о «социале» — о партии большевиков, руководившей мятежными толпами и в свою очередь руководимой германской Главной квартирой. В этот день 24 февраля слабость и убожество правительства ясно были осознаны всеми, и в первую очередь мятежниками.

25 февраля бастовало 240 000 — по правительственным сведениям и все 400 000 на самом деле. ЦИК партии большевиков выпустил манифест о «борьбе с царским правительством», требуя демократическую республику, 8-часовой рабочий день, помещичью [256] землю —

крестьянам, окончание войны и всемирное братство трудящихся. Эти короткие хлесткие лозунги овладели бурлившей массой.

Избиваемая полиция начала применять оружие, но войска продолжали держаться пассивно. Хабалов запрещал стрелять, побуждаемый к тому генералом Беляевым, нывшим о том, «какое ужасное впечатление произведут на наших союзников трупы на петроградской мостовой». Этот удивительный военный министр Российской империи, так трогательно оберегавший нервы наших союзников от резких ощущений, не соображал, что всего за десять месяцев до того — в апреле 1916 года — Англия подавила в море крови ирландское восстание Роджера Кеземента, разгромив Дублин артиллерией, убив тысячи мужчин и женщин и казнив сотни мятежников.

Войска созерцали анархию, держа ружья к ноге. Пехота была еще надежна, несмотря на очевидный соблазн, но казачьи части уже заколебались. В пехоте были вызваны только учебные команды, то есть лучшие люди запасных полков. Редкая команда «пли!», подававшаяся на свой риск и страх отдельными мужественными офицерами, принималась безотказно.

Достоин быть отмечен Лейб-Гвардии Финляндского полка подпоручик Иосс. Одним метким револьверным выстрелом он усмирил весь Васильевский остров, наповал уложив вожака демонстрантов на казенном трубочном заводе. Беспорядки после этого сразу там стихли. Подпоручики у русского Царя были, но не было генералов. Несмотря на это критическое положение столицы, петроградские власти допустили преступное очковтирательство, все время обманывая своего Государя из карьерных соображений. Обманутый Венценосец все же начал тревожиться и повелел Хабалову энергично прекратить беспорядки, «недопустимые во время войны».

Мятеж застал врасплох Государственную думу и оппозиционную общественность. Там готовили «младотурецкий переворот» в конце марта. Выступления рабочих масс в феврале никто не предвидел. Оппозиционной общественности надо было так или иначе реагировать на эти внезапные события. И вождь этой общественности — Родзянко — колебался недолго. [257]

Вспыхнувший мятеж надлежало использовать во что бы то ни стало. Этот драгоценный случай был неповторим. Если царские министры испытывали ужас при мысли о «трупах на петроградских мостовых», то для Родзянки и его единомышленников эти трупы были поистине подарком небес, трамплином для прыжка к заветной цели — власти во что бы то ни стало. Не приходилось долго раздумывать, доискиваться причин разразившегося бунта. Им надо было воспользоваться, даже если он был организован врагами России. Важно было доконать заколебавшийся ненавистный режим, дорваться до власти и захватить все места для себя! Для этого надо было бунт превратить в революцию — перевести прицел с городового на Царя.

Старшие военачальники — ив первую очередь ближайший сотрудник Государя генерал Алексеев — были на стороне оппозиции, и Родзянко мог вполне на них положиться: под их генерал-адъютантскими мундирами скрывались думские ливреи. 26 февраля Родзянко телеграфировал Государю, а одновременно и главнокомандующим фронтами, что в столице анархия и необходимо образовать ответственное министерство. Государь, получив успокоительные телеграммы Беляева и Хабалова, естественно, больше верил своим генералам. Он повелел распустить Думу на неопределенное время.

В этот день, 26-го, беспорядки приняли стихийный характер и перебросились в казармы запасных частей, которые лишь с трудом удалось удержать от выступления. Улицы Петрограда были в крови. Хабалов же доносил Государю: «Сегодня все спокойно.»

27 февраля стало роковым днем. Случилось худшее, что могло случиться: военный бунт. Унтер-офицер Кирпичников учебной команды одного из запасных полков убил своего начальника выстрелом в спину и, взбунтовав часть, вывел ее на улицу. Временное правительство чествовало предателя, как «первого солдата, поднявшего оружие против царского строя». Кирпичников был потом — накануне 1-го Кубанского похода — арестован в Ростове добровольцами и расстрелян по приказанию генерала Кутепова{157}.

Взбунтовавшиеся войска вышли на улицы и слились с бушевавшей чернью. Русский солдат обагрил свои руки кровью русского офицера. [258]

Был разгромлен арсенал, истреблена полиция, сожжен окружной суд и выпущены арестанты из тюрем. Толпы восставших смяли оставшиеся верными части войск.

Видя успех восстания, ЦИК партии большевиков провозгласил учреждение Совета рабочих депутатов, наподобие того, что руководил всеобщей забастовкой 1905 года. Совет состоял из представителей нелегальных партий революционной демократии. Председательское место было предложено члену Думы грузинскому сепаратисту, меньшевику Чхеидзе{158} — ненавистнику России. Товарищами председателя были член Думы социалист-революционер Керенский{159} и делегат ЦИКа большевик Овший Моисеевич Нахамкес. Чхеидзе представлял II Интернационал, Керенский — самого себя, а Нахамкес — восставший пролетариат и германский Генеральный штаб. Он и стал хозяином положения в Совете.

Одновременно с учреждением Совета рабочих депутатов возник Комитет Государственной думы. Не желая подчиниться царскому указу о роспуске, «общественники» решили возглавить этим комитетом революционное движение.

Из 160-тысячного гарнизона у генерала Хабалова осталось две тысячи. Он вверил их полковникову Кутепову, а сам совершенно отстранился от руководства.

Правительства не существовало. Протопопов скрылся. Растерянные министры собрались у князя Голицына, догадавшегося — на пятый день революции — объявить осадное положение. Военный министр генерал Беляев предложил «запретить демонстрантам выходить после 9 часов вечера...». Это было все, до чего смогли додуматься люди, которым была вверена судьба России...

Родзянко вновь настойчиво просил Государя об «ответственном министерстве», сообщая, что в столице анархия. В этом же духе высказался и великий князь Михаил Александрович, повторивший слово в слово все продиктованное ему Родзянкой, и, наконец, злосчастный Голицын, телеграфно умолявший о своей отставке и назначении Родзянки либо Львова.

Встревоженный Император Николай Александрович почувствовал, что его до сих пор обманывали и в столице происходят действительно серьезные беспорядки. Он повелел отправить с Северного и Западного фронтов по бригаде пехоты и конницы, а из Ставки — «георгиевский батальон». Эти силы были подчинены генерал-адъютанту Иванову, облеченному диктаторскими [259] полномочиями. Вслед за Ивановым Государь решил отправиться в Царское Село сам. Утром 28 февраля царский поезд покинул Могилев...

* * *

28 февраля последние защитники монархии в столице либо погибли, либо были поставлены перед невозможностью продолжать борьбу. К вечеру большая часть министров, в том числе Голицын, Протопопов и Беляев, были арестованы.

Достоин быть отмеченным запасной самокатный батальон с героем — командиром полковником Балкашиным, оказавший 27-го и 28 февраля отчаянное сопротивление дикой черни и изменившим войскам и погибший. Отряд полковника Кутепова занял было Зимний дворец, но был вынужден его покинуть по требованию великого князя Михаила Александровича, опасавшегося за целость дворца и не заботившегося о последних защитниках престола. Полковник Кутепов занял тогда Адмиралтейство, но должен был покинуть и эту позицию по настоянию адмирала Григоровича, тоже опасавшегося за целость здания и своей в нем квартиры. Это было важнее сохранения монархии. Отряд, в котором считалось еще 1100 человек, 12 орудий и 15 пулеметов, явился в Петропавловскую крепость, где военный министр, навзрыд плакавший, приказал ему разойтись.

Эти последние слуги Императора Всероссийского были измайловцы, егеря и государевы стрелки 3-го полка.

Рассчитывая возглавить революционное движение думским комитетом и опасаясь прибытия войск с фронта, Родзянко приказал члену Думы Бубликову овладеть путями сообщения. Правой рукой Бубликова был некий «профессор» Ломоносов, старый большевик, подпольщик, имевший большое влияние на распропагандированных железнодорожников.

Одновременно с захватом комитетчиками Петроградского железнодорожного узла Совет рабочих депутатов отдал «приказ номер первый» Петроградскому гарнизону, утверждавший выборные комитеты во всех частях войск, лишавший офицеров дисциплинарной власти и отдавший их под контроль комитетов. Людендорф и Нахамкес знали, что делали. Им надо было уничтожить русскую армию, а этого можно было достигнуть лишь уничтожением дисциплины. [260]

Гучков в бытность свою военным министром не сомневался в заграничном происхождении «приказа номер первый». Действительно, подробный анализ приказа позволяет вынести заключение, что фактическая его часть (учреждение комитетов, обезоруживание офицеров) сделана германскими специалистами — самое построение фраз носит на себе следы влияния немецкого синтаксиса. Приписка же: «Приказ этот прочесть во всех полках, батальонах, ротах и прочих командах» — сделана Соколовым к доказывает долгое незнание им военного-языка и военной организации.

Вместе с армией был нанесен смертельный удар флоту. В ночь на 1 марта распропагандированные флотские экипажи залили кровью Кронштадт, а в ночь со 2-го на 3-е на гельсингфорском рейде и на берегу произошла дикая резня офицеров эскадры. Был убит и адмирал Непенин. По списку, заготовленному «Адмирал-штабом», были истреблены все лучшие специалисты во всех областях (в первую очередь столь досадивших немцам разведки и контрразведки), и этим наш Балтийский флот был выведен из строя.

Тем временем царский поезд не был пропущен мятежниками на Николаевскую дорогу. Государь повелел повернуть на Псков — в штаб Северного фронта. Не чувствуя себе опоры в лице генерала Алексеева, он понадеялся на генерала Рузского... 1 марта вечером литерный поезд подошел ко Пскову.

В этот день мятеж в столице утих. Комитет Думы и Совет рабочих депутатов завязали переговоры друг с другом. Не чувствуя еще себя достаточно подготовленными (вожди были еще за границей), «советчики» охотно предоставили «общественникам» всю ответственность и все бремя власти.

От этой долгожданной власти у «общественников» в первый же день закружилась голова. Ответственное министерство никого уже не удовлетворяло. Надо было ковать железо, пока оно было горячо, использовать до конца внезапно представившуюся блестящую возможность — устранить Государя и захватить в свои руки безраздельный контроль над 12-летним больным Императором Алексеем и слабым и безвольным регентом великим князем Михаилом. Милюков говорил: «Комбинация из Алексея Николаевича и Михаила выгодна: один — больной ребенок, другой — совсем глупый человек».

Родзянко телеграфировал Алексееву в Ставку и Рузскому во Псков о принятии власти Временным [261] правительством под председательством князя Львова и просил отозвать войска. Рузский немедленно доложил об этом Государю, и вечером 1 марта последовало Высочайшее повеление вернуть войска на фронт, а генералу Иванову ничего не предпринимать. Государь согласился и на ответственное министерство. Восставшие железнодорожники не пропустили поезда генерала Иванова. России дорого пришлось заплатить за упущение милитаризации железных дорог.

Убедившись в том, что никаких мер к подавлению мятежа не будет принято, Родзянко приступил к решительным действиям.

* * *

2 марта утром Родзянко вызвал к аппарату генерала Рузского и объявил ему, что ответственное министерство запоздало и уже недостаточно и что «династический вопрос поставлен ребром». Он сообщил, что только отречение Государя от престола способно умиротворить страну и революционные массы, безгранично доверяющие ему, Родзянке, и требующие «войны до победного конца». (Родзянко знал, что массы кричали «Долой войну!».) Упорство же Государя способно лишь вызвать кровопролитие. В том же духе честолюбивый председатель Думы сообщил и генералу Алексееву в Ставку.

Тогда генерал Алексеев разослал всем главнокомандовавшим телеграмму, в которой изложил требования Родзянки и просил их в свою очередь настоять на отречении Государя... Телеграмма была отправлена в 10 часов утра, и через четыре часа получились ответы... Великий князь Николай Николаевич, «коленопреклоненно», Эверт, Брусилов и Сахаров без коленопреклонения, но не менее настоятельно, требовали отречения. Рузский действовал на месте.

Получив телеграмму Алексеева, бесхарактерный, но хитрый Эверт сообщил ему, что ответит только тогда, когда узнает, что ответили Брусилов и Сахаров. Сам Алексеев, посылая Государю телеграммы главнокомандовавших, воздержался от собственного мнения и скрыл свою инициативу, представляя дело так, что главнокомандующие посылают просьбы об отречении по своему собственному почину. Вечером 2 марта получились ответы от командовавшего Балтийским флотом адмирала Непенина, тоже советовавшего отречение, и телеграмма командира [262] Гвардейского конного корпуса Хана Нахичеванского, сообщавшего о готовности гвардейской конницы умереть за своего Государя. Телеграмму Непенина Алексеев немедленно доложил Государю во Псков, а телеграмму Хана скрыл.

Убеждать Государя долго не пришлось. Ничего не желал для себя Император Николай Александрович. Ни власть, ни самая жизнь не имели для него никакого значения, раз их ценой можно было купить счастье и благополучие матери России. Вожди армии — люди, которым он безгранично доверял, находили, что его отречение пойдет на благо страны. Значит, ни о чем не могло быть и речи.

В 3 часа дня Государь подписал отречение в пользу цесаревича Алексея Николаевича. Регентом становился великий князь Михаил Александрович, Верховным главнокомандующим — великий князь Николай Николаевич, председателем ответственного министерства — князь Львов, командующим войсками Петроградского военного округа — генерал Корнилов.

Алексеев, как и остальные участвовавшие в заговоре военачальники, не был посвящен до конца в замыслы думской общественности. Стремясь хотя бы отчасти обелить печальную память Алексеева, генерал Лукомский приписывает ему фразу: «Никогда не прощу себе, что поверил в искренность некоторых людей, послушался их и послал телеграммы главнокомандующим по вопросу об отречении Государя от престола». Последовавшим затем поступком — сокрытием 4 марта телеграммы Государя об отмене отречения за наследника — Алексеев показал, что никакого раскаяния не чувствовал.

На горе России, в это самое время была получена от Родзянки телеграмма, в которой тот сообщал о выезде во Псков делегатов Временного правительства Шульгина{160} и Гучкова для переговоров об отречении. В ожидании их Государь повелел задержать манифест об отречении в пользу цесаревича.

Делегаты прибыли во Псков поздно вечером, и тут, в салон-вагоне литерного поезда. Император Николай Александрович после краткого, но мучительного колебания отрекся от престола за себя и за наследника в пользу брата. Это решение было принято после того, как лейб-медик Боткин объявил Государю, что безнадежно больной Алексей Николаевич не сможет царствовать. Непоправимое совершилось. Соединенными [263] усилиями германских и русских генералов и политиков был свергнут Император Всероссийский.

* * *

Монарх был устранен. Оставалось устранить самую монархию. Регентство и контроль над регентством уже не удовлетворяли думскую общественность. Она пожелала захватить всю власть без остатка.

На рассвете 3 марта Родзянко вызвал генерала Рузского и потребовал задержать манифест и не объявлять его народу и войскам, ибо воцарение великого князя Михаила Александровича «абсолютно неприемлемо». Изумленному Рузскому председатель Думы сообщал, что «совершенно неожиданно» вечером 2 марта вдруг вспыхнул «такой солдатский бунт, которому он, Родзянко, еще не видел подобного» и что взбунтовавшиеся войска требуют низложения династии, грозя в противном случае все залить кровью. Эту же ложь Родзянко передал вслед за тем и Алексееву, прося Ставку задержать манифест. В душе у Алексеева шевельнулось подозрение. Он почувствовал, что Родзянко его обманывает (по вполне достоверным сведениям Ставки, никакого нового бунта в Петрограде не произошло, и жизнь в столице вошла в нормальную колею). Но требование Родзянки генерал Алексеев исполнил. Он отправил длинную растерянную телеграмму главнокомандовавшим, обращаясь по свойству рыхлой своей натуры за советом к подчиненным.

Обманув без особенного труда недалеких и дряблых военачальников, «общественники» стали уговаривать великого князя Михаила Александровича отречься от престола в свою очередь. Царский брат был человеком слабым и безвольным и на завещанный ему престол он посмотрел не как на служение Родине, а только как на личное неудобство. Он отрекся охотно и быстро. Но это свое отречение он не отправил Государю (который знал бы тогда, как поступить). Он отрекся в пользу Временного правительства и этим ввергнул Россию в пропасть, а себя самого — на дно уральской шахты...

Эта измена долгу как громом поразила вернувшегося в Ставку Императора Николая Александровича. Видя крушение страны. Венценосец решил принести в жертву Родине своего больного сына. 4 марта утром, узнав о малодушии своего брата, он взял назад псковское отречение за наследника. Цесаревич Алексей должен был стать [264]

императором, и Россия вновь становилась на свой природный тысячелетний путь.

Государь вручил эту телеграмму генералу Алексееву для отправки в Петроград. Но генерал-адъютант Алексеев скрыл от России эту телеграмму и не отправил ее. Существование этой телеграммы генерал Алексеев открыл генералу Деникину на Кубани незадолго до своей смерти осенью 1918 года. Ее сокрытие он объяснил нежеланием создать путаницу в стране в результате ежедневных противоречивых манифестов. Страна не узнала о начавшемся царствовании юного Императора, а от армии скрыли последний приказ Царя-Подвижника, которому суждено было стать Царем-Мучеником.

Вот слова этого написанного кровью царского сердца приказа:

«В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые мною войска. После отречения мною за себя и за сына моего от Престола Российского власть перешла к Временному правительству, по почину Государственной думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия. Да поможет Бог и вам, доблестные войска, отстоять нашу Родину от злого врага.

В продолжение двух с половиной лет вы несли ежечасно тяжелую боевую службу, много пролили крови, много сделали усилий, и уж близится час, когда Россия, связанная со своими доблестными союзниками одним стремлением к победе, сломит последнее усилие противника. Эта небывалая война должна быть доведена до полной победы.

Кто думает теперь о мире, кто желает его — тот изменник Отечеству, его предатель.

Знаю, что каждый честный воин так мыслит. Исполняйте же ваш долг, защищайте доблестно нашу Великую Родину, повинуйтесь Временному правительству, слушайтесь ваших начальников, помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагу.

Твердо верю, что не угаснет в ваших сердцах беспредельная любовь к нашей Великой Родине. Да благословит вас Господь Бог и да ведет вас к победе Святой Великомученик и Победоносец Георгий!»

9 марта вся царская семья была арестована. Временное правительство предписало произвести этот арест командовавшему войсками Петроградского военного округа генералу Корнилову. Люди, бросившие своего Государя на произвол врагов и сами попрятавшиеся, впоследствии (сохранив свою жизнь благодаря корниловским добровольцам) не могли этого простить Корнилову и всячески [265] чернили его память.

Совсем иначе относились к генералу Корнилову царственные узники. Государыня была довольна, что арест был поручен не кому-нибудь, а известному всем герою войны, и сказала начальнику охраны полковнику Кобылинскому, что «Корнилов вел себя в эти дни, как настоящий верноподданный». В конце июля, по назначении Корнилова Верховным главнокомандующим, Государь говорил Кобылинскому: «Спасение России от анархии, спасение имени России на дрогнувшем фронте зависит только от Корнилова. Мы все молимся ежедневно, чтобы Господь помог ему довести предпринятое дело оздоровления до конца». Из тобольского заточения Государь Николай Александрович послал в сентябре арестованному Корнилову свое благословение. О нем Корнилов вспоминал в «Ледяном походе» в беседе с гвардии капитаном Булыгиным: «После ареста Государыни я сказал своим близким, что в случае восстановления монархии мне, Корнилову, в России не жить. Это я сказал, учитывая, что придворная камарилья, бросившая Государя, соберется вновь. Но сейчас, как слышно, многие из них уже расстреляны, другие стали предателями. Я никогда не был против монархии, так как Россия слишком велика, чтобы быть республикой. Кроме того, я — казак. Казак настоящий не может не быть монархистом...» Россия рухнула в бездну.

Всеобщий развал

Не будем изображать всех подробностей революционного позора нашей Родины. Восемь месяцев, с февраля по октябрь 1917 года, были грязной страницей тысячелетней нашей истории. Невиданная грязь была затем смыта великой кровью... Совет рабочих депутатов представлял тех, кто поднял мятеж. Временное правительство — тех, кто пытался использовать этот мятеж в своих целях.

Сердце русской революции с первого же дня ее существования — а это был Международный день работницы 23 февраля — забилось в ЦИКе партии большевиков, создавшем Совет. Временное правительство было и до конца осталось чуждым революционной стихии, не имея в ней никаких корней. Либеральная общественность рассчитывала прийти к власти путем дворцового переворота. Вместо [266]этого она вдруг очутилась у этой власти в непредвиденной и грозной обстановке военного мятежа.

Великой страной взялись управлять люди, до той поры не имевшие никакого понятия об устройстве государственного механизма. Пассажиры взялись управлять паровозом по самоучителю и начали с того, что уничтожили все тормоза.

5 марта Временное правительство одним росчерком пера упразднило всю русскую администрацию. Были отрешены все губернаторы и вице-губернаторы.

Возвращены все политические ссыльные и уголовные каторжники, и упразднены полиция и корпус жандармов. Призваны в Россию все эмигранты-пораженцы, агенты неприятеля, и упразднена контрразведка. Объявлена свобода, и брошены в тюрьмы тысячи инакомыслящих «реакционеров». Провозглашена «война до победного конца», и уничтожена дисциплина в армии...

Инстинкт государственности, понимание интересов государства были совершенно незнакомы либерально-демократической общественности. Ею владели два чувства: безотчетная ненависть к «старому режиму» и страх прослыть «реакционерами» в глазах Совета рабочих депутатов. Не было удара, которого эти люди не согласились бы нанести своей стране во имя этой ненависти и этого страха.

* * *

Армия была ошеломлена внезапно свалившейся на нее революцией. Рушилось все мировоззрение офицера и солдата, опустошалась их душа.

Построенные темными квадратами на мартовском снегу войска угрюмо присягали неизвестному Временному правительству. Странно и дико звучали слова их присяги.

«Тихое сосредоточенное молчание. Так встретили полки 14-й и 15-й дивизий весть об отречении своего Императора. И только местами в строю непроизвольно колыхались ружья, взятые на караул, и по щекам старых солдат катились слезы», — вспоминает командовавший в те дни VIII армейским корпусом генерал Деникин.

10 марта генерал Алексеев представил князю Львову записку «об отражении революции на фронте». Согласно этой записке, составленной по данным, поступившим в Ставку до проникновения на фронт «приказа номер первый», на Северном фронте отречение было встречено «сдержанно, многими с грустью, многие солдаты манифеста не поняли». Стрелки П Сибирского корпуса заявили, что «без [267] Царя нельзя, евреям выходить в офицеры нельзя, а солдат следовало бы наделить землей, с платежами через банк». В 5-й армии солдаты были в недоумении: «Почему же нас не спрашивали?»

На Западном фронте к манифесту отнеслись «спокойно, многие с огорчением. В IX, Х и Сводном корпусах 3-й армии — «с удивлением и сожалением»; сибирские казаки были «удручены». Выражалась надежда, что «Государь не оставит своего народа».

[...]

На Румынском: в 9-й армии — «тягостное впечатление». В 4-й — «преклонение перед высоким патриотизмом Государя и недоумение перед поступком Михаила Александровича». В III конном корпусе — «нервность»... Найдись в Ставке воля и сердце, армию можно было бы спасти.

Царя не стало. Солдат недоуменно смотрел на офицера. Офицер растерянно молчал и оглядывался на старшего начальника. Тот смущенно снимал с погон царские вензеля...

Так прошла первая неделя марта месяца, пока от Риги до Измаила огромный фронт не содрогнулся от удара отравленным кинжалом в спину. В Действующую армию был передан «приказ номер первый»...

Назначенный Верховным главнокомандующим великий князь Николай Николаевич был уволен Временным правительством, не успев принять этой должности. Временное правительство утвердило Верховным генерала Алексеева. Начальником штаба стал генерал Деникин (сдавший свой VIII армейский корпус генералу Ломновскому), а генерал-квартирмейстером — генерал Юзефович{161} (генерал Лукомский получил I армейский корпус). Военным министром стал честолюбивый заговорщик, вдохновитель «младотурок» Гучков, наконец-то удовлетворивший свою давнишнюю мечту руководить российской вооруженной силой сообразно своим личным симпатиям и антипатиям.

Гучков при содействии услужливой Ставки произвел настоящее избиение высшего командного состава. Армия, переживавшая самый опасный час своего существования, была обезглавлена. Была отрешена половина корпусных командиров (35 из 68) и около трети начальников дивизий (75 из 240). Из высших военачальников был отрешен главнокомандовавший Западным фронтом генерал Эверт, [268] замененный генералом Гурко, командовавшие армиями — 2-й армией генерал Николай Данилов, замененный командиром XIX корпуса генералом Веселовским{162}, 10-й — генерал Горбатовский, замененный командиром IX корпуса генералом Киселевским{163}, 11-й — генерал Баланин, замененный командиром VI армейского корпуса генералом Гутором. Генерал Клембовский, отказавшийся от армии, был зачислен в Военный совет, и должность помощника начальника штаба Верховного упразднена.

Временное правительство прибегло к «опросу» высших военачальников, предложив им самим назначить Верховного главнокомандующего (начало пресловутой «керенщины»), Генерал Рузский уклонился от ответа. Остальные указали на генерала Алексеева, как уже находившегося на месте. О самом Алексееве все были невысокого мнения. Брусилов, Горбатовский, Николай Данилов и Рагоза в своих ответах подчеркивали безволие Алексеева, указывая на него только за неимением лучшего.

Во главе ряда военных округов были поставлены авантюристы, наспех произведенные в штаб-офицерские чины. Воинской иерархии для проходимца министра не существовало. Московский военный округ получил зауряд-подполковник Грузинов — друг Гучкова, «октябрист» и председатель Московской земской управы. Казанский — зауряд-подполковник Коровиченко — социалист и присяжный поверенный. Киевский — некто Оберучев, социалист-революционер, из разжалованных подпоручиков, сосланный в 1905 году в Сибирь, возвращенный Гучковым из ссылки и произведенный прямо в полковники «для уравнения со сверстниками».

Наглый Гучков целиком подчинил себе растерявшуюся Ставку. Злополучный Алексеев впал в совершенную прострацию и выпустил управление Действовавшей армией из своих неверных рук. Руль корабля беспомощно завертелся во все стороны в тот самый момент, когда на корабль налетел шквал неслыханной ярости...

«Приказ номер первый» попал в армию... И военный министр Гучков, и Верховный главнокомандующий генерал Алексеев знали, что приказ этот смертелен, что он составлен в неприятельской Главной квартире, что, убивая дисциплину, он убьет армию. Ни тот, ни другой не посмели его отменить. Временное правительство [269] заискивало перед Советом, а Ставки не существовало. Алексеев растерянно оглядывался на Гучкова, Гучков подобострастно смотрел на Нахамкеса, и Овший Моисеевич Нахамкес с кучкой единомышленников с приятным изумлением увидели, что они оказались хозяевами России и ее вооруженной силы.

«Ставка выпустила из своих рук управление армией. Грозный окрик верховного командования, поддержав сохранение в первые две недели дисциплины и повиновения армии, быть может, мог поставить на место переоценивший свое значение Совет, не допустить «демократизации» армии и оказать соответственное давление на весь ход последовавших событий... Лояльность командного состава и полное отсутствие с его стороны активного противодействия разрушительной политике Петрограда превзошли все ожидания революционной демагогии». Этот приговор генералу Алексееву вынес в своих воспоминаниях его ближайший сотрудник генерал Деникин.

Ушли в отставку, не желая присягать революционному правительству, командиры корпусов: Гвардейского конного Хан Нахичеванский, III конного граф Келлер и XXXI армейского генерал Мищенко. Гучков плыл по течению. Он думал овладеть положением, санкционировав «приказ номер первый» и предписав учреждение комитетов во всех частях войск. Этим он убил всякий авторитет правительства и командования.

Солдат решил, что раз Царя не стало, то не стало и царской службы и царскому делу — войне — наступил конец... Он с готовностью умирал за Царя, но не желал умирать за пришедших к власти «господ». Офицер, призывавший солдата защищать Родину, становился ему подозрителен. Раз была объявлена «свобода», то кто имел право заставлять его, солдата, проливать свою кровь на фронте, когда в тылу рабочие провозгласили восьмичасовой трудовой день, а односельчане готовились поделить землю помещика?

И в первые весенние дни 1917 года толпы русских солдат вышли из своих окопов... У колючей проволоки их ждал бесчестный враг с прокламациями и водкой. Германские офицеры, «братаясь» и спаивая русских солдат, призывали их убивать русских офицеров, бросать окопы, идти домой. И одурманенные люди, возвращаясь в землянки, с тупой злобой начинали смотреть на своих офицеров.

Из 220 стоявших на фронте пехотных дивизий браталось 165, из коих 38 обещали немцу не наступать... Конница и артиллерия, сохранившие еще часть старых кадров, [270] сохранили и воинский дух. И часто меткая очередь наших трехдюймовок прекращала безобразные сцены братанья — и вражеская кровь германского офицера смешивалась с кровью обманутого русского солдата...

Братанье продолжалось весь март и к апрелю прекратилось. На этом настояло австро-венгерское командование, опасавшееся, что зараза перебросится на его разноплеменные войска. Отрезвляюще подействовали на нашу деморализованную пехоту и короткие удары немцев в различные места нашего фронта и, наконец, самоотверженная, подвижническая работа строевого русского офицера. Войска не обрели прежней своей боеспособности, но, по крайней мере, удалось задержать дальнейший развал.

* * *

22 марта, использовав разлив Стохода в тылу нашего III армейского корпуса (центрального 3-й армии), генерал Линзинген коротким ударом группы Гауэра овладел Черевищенским плацдармом. III армейский корпус был совершенно разгромлен, потеряв две трети своего состава.

Германцы давно нацеливались на Черевищенский плацдарм — занозу их Полесскому фронту и поджидали разлива Стохода. Командир III армейского корпуса генерал Янушевский неоднократно просил разрешения очистить Черевище по причине ненадежности войск и неудобств самого плацдарма, но командовавший армией генерал Леш не соглашался отступить, не теряя надежды на будущее наступление.

В ночь на 22 марта Стоход бурно разлился, снеся мосты в тылу защитников плацдарма. Сосредоточив против пяти наших полков три сильные дивизии и против 84 орудий 300 орудий и 100 минометов, Гауэр стремительным натиском истребил все наши войска на плацдарме, в достаточной степени деморализованные революцией. Из 19 500 бойцов III корпуса (73-я и 5-я стрелковые дивизии) 3000 было убито и утонуло, а 9000 человек, отравленных газами, попало в плен. Из 17-го стрелкового полка не спаслось ни одного стрелка. Немцы взяли 15 стоявших на плацдарме орудий и 200 пулеметов.

Катастрофа на Стоходе произвела большое впечатление на войска и командование. Генерал Леш был отрешен, 3-я армия расформирована, ее войска распределены между 2-й армией и Особой, а управление с генералом Квецинским переведено на крайний правый фланг Западного фронта — на [271] Двину. Одновременно была произведена перегруппировка Северного фронта. Правительство и Ставка опасались германского десанта на Петроград. Генерал Рузский влил войска 1-й армии в 5-ю, а управление ее перевел в Эстляндию, где образовалась новая 1-я армия.

В высшем командовании продолжались перемены. В 12-й армии был уволен Радко Дмитриев, замененный командиром Гренадерского корпуса генералом Парским. Подал в отставку Лечицкий, которого во главе 9-й армии заменил командир XXX армейского корпуса генерал Кельчевский (ХЫУ корпусом командовал генерал Бржозовский{164}). Ушел, наконец, и главнокомандовавший Румынским фронтом генерал Сахаров. На его место был назначен генерал Щербачев, а освободившуюся 7-ю армию получил командир ХЫ армейского корпуса генерал Белькович.

Страна была охвачена революционным угаром. Этот угар, беспрепятственно передаваясь на фронт, отравлял армию. Подобно ядовитой сыпи, вся она покрылась комитетами — от фронтовых до ротных. В этих комитетах господствовали инородцы, главным образом большевики — евреи и меньшевики — грузины. Служба была заброшена... Все время солдата было посвящено собраниям и митингам, заседаниям и комитетам — каким-то занимательным, но совершенно непонятным «пленумам», «кворумам», «платформам» и «резолюциям»...

Реформы Гучкова следовали одна за другой. Вслед за введением комитетов и разгромом командования он распорядился уволить вчистую всех нижних чинов старше 43 лет и на летние работы — всех старше 40 лет. Эта совершенно непродуманная частичная демобилизация вконец расстроила железные дороги. Но худшее было еще впереди. Одним из первых мероприятий Гучкова было учреждение так называемой «комиссии по устройству армии на новых началах» под председательством генерала Поливанова, и эта комиссия из нестроевых петербургских генералов, раболепствовавших перед революционной демократией, принялась за разработку «Декларации прав солдата» — полное уничтожение дисциплины в армии...

В течение всего марта на фронте возникали самочинные комитеты. Первый комитет на фронте возник по почину Генерального штаба полковника Егорова{165} — будущего «красного маршала». В конце месяца Ставка издала положение о комитетах, пытаясь их регламентировать и создать какое-то равновесие между офицерским и солдатским составом. Но уже в половине апреля Временное [272] правительство, совершенно не считавшееся со Ставкой, передало на фронт — через голову верховного командования — свое собственное «поливановское» положение, совершенно отметавшее офицеров.

Злополучный Алексеев решил протестовать против разрушительной работы комиссии Поливанова, но в последнюю минуту сробел и попросил подчиненных военачальников протестовать совместно. Те же убоялись гнева Гучкова — и из протеста ничего не вышло... Семеро военачальников испугались одного штатского министра, в свою очередь, их боявшегося. Таковы были вожди русской армии в ту весну 1917 года. Ее могли спасти великие сердца... Гучков и Алексеев создали Совету рабочих депутатов такую обстановку, о которой его вожаки в своем революционном подполье не смели и мечтать.

* * *

16 апреля из Швейцарии в запломбированном вагоне германского командования через Швецию и Финляндию в Петроград прибыли главари партии большевиков. Это были Апфельбаум-Зиновьев, Розенфельд-Каменев, Собельсон-Радек, Финкелыптейн-Литвинов и главный их вождь Ульянов-Ленин.

Владимир Ульянов-Ленин, возглавивший после Петра Струве партию социал-демократов большевиков, был прежде всего прирожденным организатором. Его небольшой ум, чрезвычайно односторонний и ограниченный марксистскими шорами, был умом начетчика. Этот ограниченный ум подкреплялся железной логикой и железной волей маньяка и во много раз усиливался чрезвычайно развитым политическим чутьем и поразительным инстинктом революционера. Организаторские способности и политическое чутье делали из Ленина человека неизмеримо более крупного, чем ничтожества Временного правительства. Ленин был единственной политической величиной семнадцатого года, но величиной для своей страны отрицательной. Он впитал в себя весь яд подонков материалистической немецкой философии — нежизнеспособной и устарелой теории марксизма.

Заимствовав цели от Маркса, Ленин взял средства от Клаузевица{166}. Осуществление социализма в бесклассовом обществе он полагал достигнуть вооруженной борьбой, захватив власть и установив диктатуру организованной им партии. «О войне» была настольной книгой Ленина [273] в большей степени, чем «Капитал». Без Маркса Ленин мог бы остаться Лениным-человеком, оседлавшим русскую революцию. Без Клаузевица он был бы ничем и закончил бы свою бесполезную жизнь в каком-нибудь швейцарском венерическом госпитале.

На русский народ интернационалист Ленин смотрел только как на морских свинок, над которыми надо было произвести опыт прививки нигде еще не проверенных социалистических теорий. «Россия — это дикий сырой лес, который нужно сжечь дотла!» — писал и проповедовал он. Взяв основное положение Клаузевица «Война — та же политика», Ленин вывел логическое заключение: «Политика — та же война». Для верного успеха война эта должна была быть беспощадной, откуда и знаменитая формула: «Кто не с нами, тот против нас».

Безмерно затянувшаяся война, смысл которой совершенно ускользнул от народа, чрезвычайно тому благоприятствовала. Народ был, во-первых, раздражен, во-вторых, вооружен. «Бескровная» русская революция с самого своего рождения творилась винтовкой и пулеметом. Человек революции, как никто еще в истории, Ленин был первым, кто целиком и в совершенстве постиг всю природу русской революции — ее исключительный динамизм. Он понял, что в отличие от английской и французской революций борьба партий и программ в России существенного значения иметь не может, а все решат штыки и пулеметы. Эти штыки и пулеметы надо было привлечь на свою сторону — и все остальное тогда само собой прилагалось. Интуиция революционера подкреплялась школой Клаузевица.

Организация захвата власти особенного труда не представляла. Отсутствие государственности у Временного правительства создавало идеальные условия для подготовки порабощения России — для образования ведущей «головки» партии в столице, партийных «ячеек» на местах и боевиков красной гвардии в важнейших центрах. Главной квартирой Ленина сделался особняк балерины Кшесинской, захваченный большевиками при бездействии «милиции». Там заседал ЦИК партии, строя планы разгрома России. Оттуда — с балкона — произносились зажигательные речи толпам черни — вооруженной и еще не вооруженной — и отправлялись грузовики с агитационной литературой в части войск гарнизона и фронта.

Заседания происходили в атмосфере полной безопасности. Временное правительство гарантировало «свободу собраний». Призывы к убийству произносились безнаказанно — во имя «свободы [274] слова». Распространению же в войсках листовок с призывами к братанию и немедленному миру благоприятствовала «свобода печати». Большевики властно требовали от злополучных «чеховских людей» во имя их принципов полной свободы для себя, с тем чтобы потом — уже во имя своих принципов — лишить их всякой свободы...

«Я хочу, чтобы Ленин мог в России говорить столь свободно, как в Швейцарии!» — воскликнул Керенский, мудрый министр этого замечательного правительства. Желание Керенского сбылось.

Незадолго до русской революции, в феврале, молодой император Карл попытался завязать переговоры о сепаратном мире. Он выбрал ложный путь и, вместо того чтобы обратиться к России — главному противнику Австро-Венгрии, обратился к западным союзникам, в мире с Австрией не заинтересованным. Тайные переговоры Австро-Венгрии с Францией, Англией и Италией длились весь март и закончились полной неудачей: Италия предъявила чрезмерные требования. Франция и Англия, от которых все зависело, не соглашались на мир по соображениям принципиального характера: западные демократии добивались разгрома и уничтожения «реакционно-клерикальной аристократии» Габсбургов. Масон Рибо и проходимец Ллойд Джордж{167} отвергли предложение кайзера Карла и предпочли затянуть войну на полтора года и погубить зря миллионы жизней.

Австрийский император, не пожелавший завязать переговоры с Россией, поплатился за это недомыслие развалом страны, крушением трона и смертью в изгнании. Франция, Англия и Италия скрыли эти переговоры от своей союзницы России, ведя их за нашей спиной. Министр иностранных дел Милюков узнал об этих переговорах только несколько лет спустя, после войны, из мемуарной литературы.

С 3-го по 16 апреля состоялось наступление французской армии в Шампани. От многочисленных своих осведомителей во влиятельных пораженческих кругах Франции германское командование было своевременно о нем извещено. Тем не менее положение немцев было критическим. «Нас спасла только русская революция», — откровенно признался Людендорф. Наступление было прекращено недостойной политической интригой. Талантливый Нивель [275] был уволен министром Пенлевэ. В мае начались повсеместные военные бунты. Беспорядки охватили 28 дивизий, и одно время дорога на Париж была немцам открыта. Всецело поглощенный русским фронтом, Гинденбург упустил эту замечательную возможность, недооценив работу своих агентов во Франции, бывшую столь же плодотворной, как в России.

В руках Германии была значительная часть французской политической полиции. Министерство внутренних дел издавало газету «Красный колпак» (своего рода «Окопная правда») с открытым призывом к восстанию и миру. Влиятельные парламентские круги были тоже прикосновенны к этому делу. Бунты в войсках начались 20 мая. Взбунтовались 28 дивизий (в 16 корпусах) — 75 пехотных полков, 23 егерских батальона, 2 колониальных пехотных полка, 12 артиллерийских полков и 1 драгунский полк. Между Суассоном и Парижем остались только две верные дивизии. Генерал Петен отнесся 8 бунтовщикам-солдатам строго, но не сурово, зная, что главные виновники — в глубоком тылу. За лето и осень 1917 года французские военные полевые суды приговорили к смертной казни 150 человек, но было расстреляно только 23 зачинщика.

Преемник генерала Нивеля — энергичный и заботливый генерал Петен — в конце июня овладел положением — это не был убогий Алексеев. Тем не менее Франция выбыла из строя Согласия на все лето и осень 1917 года. Остались лишь неготовая Англия и еле державшаяся на ногах Россия...

В конце апреля перевертень Поливанов закончил свою «Декларацию прав солдата» — этот, по словам генерала Алексеева, «последний гвоздь в гроб нашей вооруженной силы...». Согласно этой «Декларации», военнослужащие получали все политические права (участие в выборах), могли поступать в любую из политических партий (в том числе и в большевистскую), могли исповедовать и проповедовать любые политические убеждения («Долой войну!», «Долой офицеров!» и т.д.).

В воинские части в тылу и на фронте могли свободно доставляться все без исключения печатные издания (в том числе анархические и большевистские). Отменялось обязательное отдание чести. И, наконец, упразднялись все [276] дисциплинарные взыскания. Регулярной вооруженной силе наступал конец.

Гучков пришел в ужас от поливановского творчества и, отказавшись утвердить его, подал 30 апреля в отставку. Бесславное его управление длилось два месяца. Военным министром стал 36-летний помощник присяжного поверенного А. Ф. Керенский, совмещавший до тех пор должности министра юстиции и товарища председателя Совета рабочих — самоуверенный профан.

По своему происхождению, воспитанию и взглядам Керенский был бесконечно далек от армии и не имел — да и не мог иметь — никакого понятия о военном деле. Безмерно себялюбивый, самоуверенный и самовлюбленный, он считал себя героем русской революции, не имея к тому решительно никаких данных. Это был человек фразы, но не слова, человек позы, но не дела.

Узнав о содержании «Декларации», ошеломленные старшие военачальники собрались 1 мая в Ставке на совещание. Решено было отправиться всем в Петроград, просить Временное правительство не утверждать «Декларации». 4 мая состоялось совещание главнокомандовавших с военным министром и членами Совета. Оно не дало никаких результатов. Революционеры отнеслись с высокомерным пренебрежением к доводам военачальников — и 9 мая Керенский утвердил «Декларацию прав солдата». Утверждение «Декларации» Керенский считал большой своей заслугой, хвалясь, что осуществил то, на что не осмеливался Гучков.

Первая половина мая принесла значительные перемены как в составе Временного правительства, так и в командовании.

Проповедь Ленина принесла первые плоды. 10 мая обработанные им части Петроградского гарнизона выступили с требованием «отставки министров-капиталистов». Трусливый Львов поторопился дать им удовлетворение. При переформировании Временного правительства в состав его вошел с портфелем министра земледелия только что вернувшийся из Циммервальда Ицка Либерман (левый социалист-революционер, взявший себе защитный псевдоним «Виктор Чернов»), Либерман-Чернов{168} служил в германском военном министерстве на штатной должности редактора [277] газеты, издававшейся германским командованием для обработки в революционном духе русских военнопленных. Возмущенный этим командовавший Петроградским военным округом генерал Корнилов подал в отставку. Его заменил генерал Половцев{169}.

Был уволен главнокомандовавший Северным фронтом генерал Рузский. Его заменил генерал А. М.Драгомиров, сдавший свою 5-ю армию генералу Юрию Данилову.

14 мая, стремясь угодить революционной общественности, Временное правительство отрешило Верховного главнокомандующего генерала Алексеева (как «недостаточно революционного»). На его место был назначен генерал Брусилов. Юго-Западный фронт принял генерал Гутор, а его 11-ю армию — генерал Эрдели{170}. Начальником штаба Верховного стал генерал Лукомский.

Пребывание генерала Брусилова на посту Верховного главнокомандующего оставило тягостное впечатление. Брусилов думал овладеть разнузданной солдатской массой, подлаживаясь под нее и угождая ей, стремясь войти в доверие «революционной демократии». Он надеялся таким образом мало-помалу вернуть армию на путь воинского долга. Об искренности «революционных убеждений» генерала Брусилова, конечно, не могло быть и речи. В беседе с генералом Деникиным Брусилов излил горечь, накопившуюся у него на душе: «Антон Иванович! Вы думаете, мне не противно махать постоянно красной тряпкой? Но что же делать? Россия больна, армия больна. Ее надо лечить. А другого лекарства я не знаю». По Брусилову выходило, что для успешного лечения болезни врач должен сам притвориться больным. Эта тактика разделялась очень многими старшими начальниками. Она оказалась ошибочной и не дала решительно никаких результатов.

Генерал Брусилов отрешил командовавшего 8-й армией генерала Каледина за несочувствие демократизации и заменил его генералом Корниловым (генерал Каледин скоро был избран донским атаманом). По той же причине недостаточной демократичности был уволен герой Эрзерума — и Кавказскую армию принял командир II Туркестанского корпуса генерал Пржевальский.

Недоверие Керенского к «генералам» сказалось в учреждении им правительственных соглядатаев — «комиссаров» — при Ставке, штабах фронтов и армий для согласования их работы с комитетами и для слежки за военачальниками. [278]

В первых числах мая в Россию прибыл правая рука Ленина — Бронштейн-Троцкий{171}, снабженный громадными кредитами (72 миллиона марок золотом) германским Рейхсбанком и еврейскими банками в Америке, всегда субсидировавшими русское революционное движение. Если Ленин был головой русской революции, то исступленно кровожадный Бронштейн стал ее душой, вложив в дело разрушения России безграничный пафос ненависти.

Прибытие Троцкого с деньгами дало возможность большевикам широко развить свою печать и пропаганду.

* * *

В безобразной обстановке комитетов, съездов, митингов и резолюций Ставка и штабы фронтов продолжали разрабатывать планы летнего наступления.

Планы эти были разработаны до мельчайших подробностей. Не знали только главного — удастся ли вывести войска из окопов, согласятся ли вкусившие всяких «свобод» русские солдаты пойти на неприятельскую проволоку. Этого не знали ни Верховный, ни штабы, ни строевые офицеры, ни сами солдаты.

Германское командование усилило свою контрподготовку, все время приказывая Ленину устраивать демонстрации в Петрограде и предписав ему вести борьбу против наступления под лозунгом «мира без аннексий и контрибуций». 17 июня командир 1-го германского резервного корпуса генерал фон Морген отметил в своем дневнике циркулярное распоряжение германской Главной квартиры сообщить в русские окопы лозунг «мира без аннексий и контрибуций». Таким образом, этот дурачивший головы русских солдат лозунг был придуман Людендорфом.

Сообщения с Лениным Гинденбург и Людендорф поддерживали курьерами через Финляндию и дальше телеграфом через Швецию посредством Фюрстенберга-Ганецкого{172} и Гельфанда-Парвуса{173}. Приказания германской Главной квартиры достигали Ленина на второй день. 16 июня германская печать сообщила своим читателям о готовящейся 18 июня в Петрограде большевистской манифестации, а 20 июня — всего два дня спустя — поместила о ней обстоятельнейший отчет.

Ни одна армия в мире не могла бы не то что воевать, но просто существовать в тех условиях, в которых русская армия готовилась еще наступать! [279] Ставка назначила началом наступления 10 июня для Юго-Западного фронта, 15-е — для остальных. Юго-Западному фронту ставилось задачей нанести поражение австро-венгерским армиям на путях ко Львову. Остальные фронты должны были способствовать этому главному удару ведением вспомогательных операций: Северный — на Вилейку, Западный — на Сморгонь — Крево. Румынский фронт должен был наступать в первой половине июля по окончании реорганизации румынских войск.

Общее положение на театре войны представлялось в следующем виде.
Северный фронт генерала А. М. Драгомирова, начальник штаба Бонч-Бруевич. ХЫ1 отдельный корпус в Финляндии. 1-я армия генерала Литвинова, а после генерала Ванновского{174} — I и XXXVII армейские корпуса — на Балтийском побережье. 12-я армия генерала Парского — VI Сибирский, II Сибирский, ХЫП и XXI армейские корпуса — в районе Риги. 5-я армия генерала Ю. Данилова — XIII, XXVIII, XIX, XXVII, XIV армейские и I конный корпуса — в районе Двинска.

Западный фронт генерала Деникина, начальник штаба генерал Марков{175}. Главнокомандовавший генерал Гурко ушел из-за резких несогласий с Временным правительством. 3-я армия генерала Квецинского — XV, XXXV, X, XX армейские корпуса — в районе Полоцка. 10-я армия генерала Киселевского — II Кавказский, I Сибирский, XXXVIII и III армейские корпуса — в районе Сморгонь — Крево. 2-я армия генерала Веселовского — III Сибирский, Гренадерский, IX, Ь и Сводный корпуса — в районе Барановичей. В резерве фронта — Х1/УШ армейский корпус (тяжелая артиллерия особого назначения).
Юго-Западный фронт генерала Гутора, начальник штаба генерал Духонин. Особая армия генерала Балуева — XXXI армейский, IV конный, ХЬУ1, XXXIX армейские корпуса — растянута в Полесье и выделившая половину сил в резерв фронта. 11-я армия генерала Эрдели — I Туркестанский, VII конный, XXXII армейский, V Сибирский, XVII, ХЫХ, VI армейские корпуса — в районе Дубно — Броды. 7-я армия генерала Бельковича — ХЫ армейский, VII Сибирский, XXXIV, XXII армейские, III Кавказский корпуса — в долине Гнилой Липы. 8-я армия генерала Корнилова — XXXIII, XII, XVI корпуса на Днестре и Задне-стровье, XI, XXIII и XVIII корпуса в Буковинских Карпатах. В резерве фронта — I Гвардейский, II Гвардейский, V, XXV и ХЬУ армейские корпуса и V конный корпус. [280]

Румынский фронт генерала Щербачева, начальник штаба генерал Головин. 9-я армия генерала Кельчевского — П конный, XXVI, II, XXXVI, ХЬ армейские корпуса — в Молдавских Карпатах. 2-я румынская армия генерала Аве-реско — IV и II румынский корпуса и 4-я русская армия генерала Рагозы — VIII, VII, XXX армейские корпуса — в долине Сушицы. 6-я армия генерала Цурикова — IV армейский, IV Сибирский, ХЬУП армейский и VI конный корпуса — по Серету и Дунаю. 1-я румынская армия генерала Кристеско (III, V и VI румынские корпуса) готовилась вдвинуться между 4-й и 6-й армиями, а III конный, XXIX армейский и неготовый I румынский корпуса были в резерве фронта.

Неприятельский фронт Леопольда Баварского составляли:

группа войск Эйхгорна: VIII германская армия генерала Гутьера — против нашей 12-й армии. Двинская группа генерала Шольца — против нашей 5-й армии и Х армия генерала Карловица — против нашей 3-й армии; группа войск Войерша: армейская группа Шеффера — против 10-й армии, самого Войерша и Гронау — против 2-й армии;
группа войск Линзингена: армейская группа генерала Бернгарди, IV австро-венгерская армия генерала Кирхбаха{176} и армейская группа генерала Фалькенгайна 2-го — все против Особой армии; группа войск Бем Ермолли — II австро-венгерская армия самого Бем Ермолли — против нашей 11-й армии; Южная германская армия графа Ботмера — против 7-й армии и III австро-венгерская армия генерала Терстянского — против нашей 8-й армии на Днестре.
Самостоятельная группа войск эрцгерцога Иосифа (подчиненная австро-венгерской Главной квартире):
VII австро-венгерская армия генерала Кевеша — против Буковинской группы 8-й армии, I австро-венгерская армия генерала Рора — против нашей 9-й и 2-й румынской армий. Самостоятельная группа войск Макензена (подчиненная германской Главной квартире): IX германская армия Эбена — против 4-й и 6-й армий (туда 52-м корпусом вошла упраздненная Дунайская армия) и III болгарская армия генерала Нерезова — против левого фланга 6-й армии. Всего слабым нашим 216 пехотным и 42 конным дивизиям противостояло 132 пехотных и 21 кавалерийская дивизия противника.

Наша Ставка — а вслед за нею и штабы фронтов и армий — любили производить фантастические исчисления сил неприятельских армий с точностью до десяти штыков. Чего стоил весь этот заочный подсчет неприятельских [281] мундирных пуговиц, показывает пример генерала Алексеева, ошибавшегося весною 1916 года, как мы видели, на 200 000 штыков на одном Юго-Западном фронте. Наоборот, организацию высшего неприятельского командования в Ставке совершенно проглядели. Еще в июле 1917 года Ставка не знала, что фельдмаршал Конрад командует на Итальянском фронте, а вместо него главнокомандующим — генерал фон Арц, и продолжала считать Арца командующим I австро-венгерской армией. Между тем назначения Конрада и Арца не составляли секрета. Стоило только читать неприятельские газеты (чего в Ставке не делалось). Далее Ставка, так никогда и не разгадавшая ребуса XII австро-венгерской армии, не знала ничего о VII австро-венгерской армии Кевеша. Не знала она ничего и о том, что Фалькенгайн давно сдал свою IX армию, а сам командует Палестинским фронтом, что XII германская армия расформирована, что в Полесье образована новая группа Фалькенгайна 2-го и что у австрийцев Кирхбах и Терстянский поменялись армиями.

В числе наших 216 дивизий треть — 72 дивизии (4-й очереди и национальные формирования) — совершенно не имели артиллерии. Мы не сосчитали 6 дивизий в 1-й армии, охранявшей Балтийское побережье, и 6 дивизий в Финляндии и на балтийских морских позициях. У неприятеля 81 германская, 43 австро-венгерских, 5 турецких и 3 болгарских дивизий пехоты. Австро-венгерская конница вся спешена, и кавалерийские дивизии образовали стрелковые полки.

Пятая Галицийская битва

Наступление наших армий пришлось отложить на Юго-Западном фронте — на неделю, на Западном и Северном — на целых три недели. Войска митинговали, соглашаясь, как правило, с каждым из бесчисленных ораторов, хотя бы и говоривших совершенно противоположное. В одной и той же дивизии сплошь да рядом один полк выносил постановление наступать, второй высказывался только за оборону — без германских принцесс аннексии и контрибуции, а третий, ничего не постановляя, втыкал штыки в землю и самотеком шел домой — в Тамбовскую губернию, до которой «немцу не дойти». Последнее решение зачастую принималось через четверть часа по вынесении «единогласно и восторженно» резолюции воевать до победного [282] конца. Этот сумасшедший дом преподносился ничего не смыслившим делегациям английских и французских социалистов как величайшее достижение демократии XX столетия.

Главная работа по уговорам ложилась на комитеты, шедшие на Юго-Западном фронте, где их возглавлял бывший террорист Савинков, рука об руку с командованием. На фронт юго-западных армий приехал Керенский — и наступление, отложенное уже с 10-го на 12 июля, пришлось отложить еще на четыре дня, чтобы дать речистому военному министру по возможности исчерпать свое красноречие, объезжая назначенные к атаке корпуса. Керенский, получивший в эти дни полушутливое-полупрезрительное прозвище главноуговаривающего», был совершенно искренне уверен в своем «магическом влиянии» на войска. Разубеждать его не приходилось — об этом в самом непродолжительном времени постаралась сама жизнь. Боявшийся сесть на коня Керенский объезжал войска на автомобиле.

Многие начальники развалившихся частей приглашали «главноуговаривающего» нарочно — для того чтобы затем иметь возможность умыть руки («сам Керенский не мог уговорить»). Керенский принимал такие приглашения за чистую монету, убеждался в своей «неописуемой популярности» и начинал любить себя еще больше. Полное незнакомство революционного военного министра с военной жизнью приводило иногда к забавным случаям. Когда Керенский в Тарнополе смотрел Забайкальскую казачью дивизию, то для встречи его был по уставу выставлен почетный караул, взявший при его приближении шашки наголо. Увидя сверкнувшее грозно оружие, Керенский вообразил, что наступил его последний час, и с громким жалобным писком побежал от караула и растерявшихся штабных назад, в автомобиль.

К счастью, в распоряжении штаба Юго-Западного фронта помимо уговоров имелась еще многочисленная и прекрасная артиллерия. Могучий рев трех тысяч орудий действовал вернее всяких уговоров. Картина подавляла своей грандиозностью, и войска невольно проникались боевым духом, конечно, поскольку это допускала природа «самой свободной армии в мире». Для большего подъема духа генерал Гутор приказал продолжить артиллерийскую подготовку еще на два дня.

Наступление было назначено окончательно на 18 июня. Особой армии отводилась пассивная роль. 11-я и 7-я армии наносили главный удар на Львов: первая в обход с [283] севера — на Зборов — Злочев, вторая фронтально — на Бржезаны. 8-й армии надлежало вести в долине Днестра вспомогательную операцию на Галич и страховать все наступление от неприятельских покушений из Карпат.

* * *

На рассвете знойного дня 18 июня под гром могучей артиллерии наши армии Юго-Западного фронта перешли в свое последнее наступление.

В 11-й армии генерал Эрдели, развернув на пассивном участке I Туркестанский, VII конный, XXXII армейский, V Сибирский и XVII армейские корпуса, атаковал левым флангом: ХЫХ армейский корпус в этот день демонстрировал, а VI корпус крепким ударом у Конюхов прорвал фронт 25-го австро-венгерского корпуса на стыке II австро-венгерской и Южной германской армий. VI армейский корпус был в составе пяти дивизий (4-й, 16-й, 151-й, 155-й и 2-й Финляндской), но вся тяжесть операций легла на две его коренные дивизии, особенно на 4-ю. Было взято 5000 пленных и 10 орудий.

Весь день шел упорный бой, а на следующий день генерал Эрдели нанес сокрушительный удар ХЫХ корпусом генерала Селивачева по 9-му австро-венгерскому корпусу у Зборова. В ХЫХ армейский корпус входили 4-я и 6-я Финляндские стрелковые, 82-я пехотные дивизии и Чехословацкая бригада полковника Троянова. 4-я Финляндская дивизия нанесла удар по 32-й венгерской и 223-й германской пехотной дивизиям и чехословаки — по 19-й австро-венгерской дивизии, в значительной степени состоявшей из чехов. Финляндские стрелки взяли тактический ключ позиции — сильно укрепленную гору Могила, считавшуюся неприятелем неприступной. Особенно отличился 13-й Финляндский стрелковый полк полковника Папчинского, взявший 1500 пленных и б орудий. Атаковавшие с огромным порывом чехи опрокинули втрое сильнейшего неприятеля и взяли 6000 пленных и 15 орудий (потеряв 150 убитыми и 1000 ранеными из 5000 бывших в строю). Ввод в дело чехословацких частей потряс австро-венгерское командование, и войска 9-го австро-венгерского корпуса были ночью же выведены в резерв и сменены 51-м германским корпусом.

Зборовская победа 19 июня 1917 года была крещением молодой чехословацкой армии и лебединой песнью финляндских стрелков... Блестящий успех не мог быть [284] развит — тому препятствовало отсутствие конницы и развал пехоты. Вместо того чтобы поддержать истекавших кровью братьев, резервы митинговали и выносили резолюцию о недоверии министрам-капиталистам и мире без аннексий и контрибуций... Наступление 11-й армии замерло — на третий день она вела только огневой бой. 22 июня части XVII и ХЫХ корпусов атаковали вновь, но не добились сколько-нибудь значительных успехов. Добычей было 17 офицеров и 1032 нижних чинов. Трофеи 11-й армии за Зборовское сражение с 18-го по 22 июня составили 300 офицеров, 18 500 нижних чинов пленными, 31 орудие и 33 пулемета.

Командовавший 7-й армией генерал Белькович сгруппировал четыре ударных корпуса — ХЫ армейский, VII Сибирский, XXXIV и XXII — в могучий кулак на правом фланге, а левофланговый III Кавказский корпус растянул на пассивном участке. Войска двинулись вперед с большим порывом, овладев двумя, а то и тремя укрепленными полосами. Центр армии Ботмера — 25-й резервный и 27-й резервный германские корпуса — был оттеснен в этом сражении при Бржезанах, но яростными контратаками германо-турок в ночь на 19-е и днем 19 июня наш успех в значительной степени был сведен на нет. Местные условия чрезвычайно затрудняли артиллерийское наблюдение, и наша пехота в критические часы неприятельских контратак была лишена огневой поддержки. А главное, войска были уже не те... Проявляя в наступлении нервный порыв, подчас напоминавший прежнюю беззаветную лихость, войска начинали быстро сдавать при заминках и, переходя к обороне, уже не выказывали былой стойкости. «Это уже не были прежние русские», — вспоминал об этих боях Людендорф.

У нас принято было считать, что войска 7-й армии, выйдя из окопов с красными флагами, лишь потоптались на месте и вернулись назад. Только из официального описания войны австрийским Генеральным штабом мы можем видеть, какое упорное сражение выдержала 18 — 19 июня Южная германская армия. Из 20 пехотных дивизий 7-й армии 8 атаковало, 2 (III Кавказского корпуса) удерживали пассивный участок, а 10 митинговали в тылу. На атакованном участке неприятель имел 5 дивизий. ХЫ армейский корпус (74-я и 3-я Заамурская дивизии) оттеснил 25-й резервный германский корпус у Бржезан, VII Сибирский корпус (Сводная и 108-я пехотная дивизии) и XXXIV корпус (23-я и 19-я Сибирские стрелковые дивизии) прорвали 27-й резервный корпус под Диким Ланом. Бой велся здесь [285] весь день и всю ночь с ожесточением. XXII корпус (3-я и 5-я Финляндские стрелковые дивизии) сбил было 15-й турецкий корпус, но турецкой контратакой был возвращен в исходное положение.

Неприятель свой урон за сутки боя под Бржезанами показал в 328 офицеров и 12 218 нижних чинов из 35 000 введенных в дело и определяет «на глаз» наши потери в 40 000 человек, из коих одними убитыми 13 000. Это совершенно неверно. Весь урон Юго-Западного фронта (11-я армия у Зборова, 7-я армия у Бржезан и 8-я армия у Галича) составил за июньское наступление 1222 офицера и 37 500 нижних чинов убитыми и ранеными. В 8 слабых дивизиях генерала Бельковича на бой 18 июня пошло самое большее 50 000 штыков. Наш урон должен составить 15 000 человек. 7-я армия взяла 23 офицера и 198 нижних чинов пленными. 24-я германская резервная дивизия, разбитая 3-й Заамурской, была снята с фронта. Германцы потеряли 5454 человека, из них 1982 пленных (22 процента), а турки — из 2526 человек только 191 пленного (8 процентов). Доказательство высокого качества турецких войск.

Генерал Гутор надеялся еще устроить армии и возобновить в конце июня захлебнувшееся наступление. Он усилил 11-ю армию XXV корпусом с Волыни и ХЬ/У с Румынского фронта и передал в 7-ю армию гвардию. Вспомогательное наступление 8-й армии в общем направлении на Рогатин должно было облегчить ведение операции.

Командовавшие армиями и командиры корпусов не скрывали своих опасений. В сорвавшемся наступлении они видели грозное предостережение. Они знали, что 18 июня атаковали только те, кто еще хотел рисковать жизнью за Родину, что лучшие из них погибли, что огромное взбаламученное море войск в любой момент готово выйти из повиновения и фронт держится лишь тонкой цепочкой частей, оставшихся верными долгу.

Но Керенский ничего этого не замечал. Он видел лишь блестящий фейерверк Зборова и совершенно не чувствовал трагического положения. Ему показали пленных и захваченные пушки — и он вывел отсюда заключение о непобедимости «самой свободной армии в мире». Победа 18 июня укрепляла престиж Временного правительства в стране и за границей, и Керенский извещал о ней республиканского князя Львова и всю Россию ликующей [286] телеграммой. Пошляк Львов ответил напыщенным приветствием, восхваляя «силу революционной армии, устроенной на демократических основах и пропитанной демократическим идеалом». Проявления этой «революционной силы» и «демократических идеалов» не заставили себя ждать...

* * *

8-й армии Ставка и штаб фронта указывали вести вспомогательный удар в северо-западном направлении на Рогатин, в правый фланг Южной германской армии, что должно было облегчить главную атаку 7-й армии с фронта. Но волевой Корнилов отвергнул доводы Брусилова и Гутора. Глазомером полководца он угадал слабое место неприятельского фронта в Галиции и Буковине и положил наступать не на северо-запад к Рогатину, а прямо на запад — на Галич и Калущ, нанеся удар по III австро-венгерской армии в долине Быстрицы.

Правофланговую ударную группу 8-й армии составили 11 дивизий XXXIII, XII и XVI армейских корпусов, развернутых против III австро-венгерской армии Тер-стянского между Днестром и Прутом. 8 дивизий XI, XXIII и XVIII корпусов занимали пассивный участок в Буковинских Карпатах против VII армии Кевеша. Ведение главной атаки было возложено на центральный из ударных корпусов — XII генерала Черемисова, доведенный до 6 дивизий и развернутый вдоль Быстрицы. Левее XVI корпус должен был демонстрировать на Бого-родчаны, а на правом фланге ударной группы и всей армии заамурцы XXXIII корпуса были нацелены на Галич.

В XXXIII армейском корпусе — 2-я и 4-я Заамурские дивизии, в XII корпусе — 11-я, 19-я, 56-я, 117-я, 164-я пехотные и 1-я Заамурская дивизии, в XVI корпусе — 41-я, 47-я, 160-я пехотные, 7-я и 9-я кавалерийские дивизии. У неприятеля — 26-й корпус на фронте XXXIII и XII корпусов и 13-й корпус на фронте ХАЛ корпуса. Противостоявшая Корнилову III австро-венгерская армия генерала Терстянского насчитывала 61/2 пехотных и 1 кавалерийскую дивизии в своих 26-м и 13-м армейских корпусах. У Кевеша было 11 пехотных и 31/й кавалерийских дивизии.

23-го и 24 июня XVI корпус рядом демонстраций сковал 13-й неприятельский корпус и отвлек внимание Терстянского на юг. А 25-го под гром 300 орудий бросился в бой [287] наш XII корпус. Фронт III армии врага был прорван могучим ударом под Ямницей (у австрийцев «сражение при Утренней Горе»). Старые полки 11-й и 19-й дивизий — герои севастопольских бастионов и ветераны кавказских походов — достойно завершали свой славный путь, и баварской картечью в упор был крещен новый полк — Корниловский ударный. Его «ура» под Ямницей было первым криком рождавшейся другой армии, первым видением надвигавшейся другой войны...

26-й австро-венгерский корпус (группа Ходфи) был растерзан и перестал существовать. Вся долина Быстрицы была в наших руках. В боях 26 июня были разбиты подошедшие германские подкрепления и отброшен 13-й корпус. Южная германская армия спешно загнула свой правый фланг, повисший в воздухе за гибелью 26-го корпуса.

Корниловским ударным отрядом (полк) командовал капитан Неженцев. Ударниками взято 26 офицеров и 831 нижний чин пленными и 6 орудий. Их выбыло 300 человек, из коих треть заколота штыками. Всей 8-й армией за день 25 июня взято 131 офицер, 7000 нижних чинов и 48 орудий. 15-я австро-венгерская пехотная дивизия была совершенно уничтожена, выведя из 7700 бойцов только 800 и потеряв все 43 орудия. 26 июня при отражении германских контратак взято еще 1000 пленных и 3 орудия. 26-й австро-венгерский корпус был расформирован, и его остатки влиты в 40-й германский резервный корпус генерала Лицмана.

27 июня Корнилов вогнал ударный клин XII корпуса еще глубже — до Ломницы, а на правом фланге 8-й армии заамурцы быстрым ударом взяли Галич. При взятии Галича частями 1-й и 4-й Заамурских дивизий захвачено 2000 пленных и 26 орудий. Терстянский и Ходфи были отрешены, и на Ломнипу Леопольд Баварский направил старика Лицмана, уже спасшего императорско-королевские армии год назад под Кошевом.

На рассвете 28 июня молодая 164-я пехотная дивизия, прикрываясь садами, без выстрела проскользнула в Калущ. Стоявшие на биваках германские войска, захваченные врасплох, бежали за Ломницу, уничтожив переправы. В лихом наскоке на Калущ 164-й пехотной дивизией взято свыше 1000 пленных и 13 орудий.

29-го и 30 июня генерал Корнилов равнял по передовым Свой XVI корпус. Отсутствие конницы — вечная язва [288] нашей тактики — сильный разлив Ломницы воспрепятствовали развитию Калущской победы.

Директивой 28 июня генерал Гутор предписал вверенным ему армиям Юго-Западного фронта возобновить наступление «не позже 30-го числа». Особой армии давалась по-прежнему пассивная задача, 11-й армии указывалось наступать на Злочев, 7-й армии — сковывать врага фронтально, а 8-й армии ударить правым флангом на Рогатин и Жидачев. Двусторонним охватом 11-й и 8-й армий надлежало зажать в клещи Южную германскую армию. Одновременно Ставка предписала Северному фронту наступать 5 июля. Западному — 3-го, а Румынскому — 9 июля.

Однако «демократические основы устройства армии» взяли свое. Приходилось тратить время на разговоры с комитетами и уговоры митинговавших и не хотевших наступать войск. Наступление Северного фронта было отложено на 10-е, Западного — на 9-е, Румынского — на 11 июля. А на Юго-Западном фронте его откладывали со дня на день, пока на митингующие толпы не обрушился бронированный кулак врага...

С трибуны парламента военный министр Франции Пенлевэ заявил, что французская армия на лето и осень не намерена предпринимать сколько-нибудь серьезных наступательных операций. Германское командование как бы приглашалось к переброске войск с Французского фронта на Русский. И оно этим приглашением не преминуло воспользоваться. Еще 17 июня, накануне нашего наступления, из Франции были направлены на Восток 7 отборных дивизий гвардии 3-го и 10-го армейских корпусов. Управления этих корпусов остались во Франции, а войска вошли в состав 23-го резервного, 51-го и Бескидского корпусов Злочевского отряда.

Эти войска прибыли в Галицию после того, как наступление наших 11-й и 7-й армий захлебнулось. Две дивизии были тотчас же посланы выручать III армию на Ломницу, а остальные направились под Зборов, где образовали на правом фланге II австро-венгерской армии Злочевский отряд генерала Винклера{177}. Прибывший в Злочев во II австро-венгерскую армию главнокомандовавший Восточным фронтом неприятеля принц Леопольд Баварский предписал Злочевскому отряду перейти в контрнаступление в общем [289] направлении на Тарнополь с целью вернуть утраченное 18-го и 19 июня. Для этого Злочевский отряд был доведен до 12 пехотных дивизий (11 германских) и нацелен на левый фланг нашей 11-й армии, тогда как остальные силы 11-й армии — 7 пехотных и 1У2 кавалерийских дивизии — должны были удерживать правофланговые корпуса генерала Эрдели.

Наша 11-я армия развернула справа налево I Туркестанский, VII конный, XXXII армейский, V Сибирский, XXV, XVII, ХЫХ, I Гвардейский и V армейский корпуса. ХЬУ корпус сосредотачивался в резерве. 7-я армия получила VI корпус, слева от которого развернулись ХЫ, VII Сибирский и XXII, а XXXIV был выведен в резерв.

Перегруппировка наших армий еще не успела закончиться, как на рассвете 6 июля Злочевский отряд генерала Винклера перешел в стремительное наступление, подготовленное коротким, но сокрушительным огнем 600 орудий и 180 минометов. Удар его пришелся у Перепельников по XXV армейскому корпусу, не выказавшему никакой стойкости. Распропагандированная 6-я Гренадерская дивизия взбунтовалась, и весь корпус безобразной толпой хлынул с фронта...

6-я Гренадерская дивизия была переименована из 152-й — полки ее именовались пехотными. Один из них — 607-й Млыновский — был заклеймен Ставкой как бежавший первым. Из всей дивизии удалось собрать двести человек. XXV корпус оставил в руках у неприятеля 85 офицеров, 2900 нижних чинов пленными и 10 орудий. Немцы, по собственному их признанию, были «ошеломлены» таким успехом. Атака на соседний справа V Сибирский корпус была отражена 6-й Сибирской стрелковой дивизией, и немцы в дальнейшем сибиряков не трогали, перенеся удар все более на юг.

Отход XXV корпуса увлек за собой и XVII. Прорыв неудержимо ширился и углублялся. Генерал Эрдели бросил 7 июля в контратаку ХЫХ корпус, но он был отражен и вовлечен в общий водоворот. Вслед за ним отскочил и I Гвардейский. V армейский корпус, видя свой фланг оголенным, отошел в свою очередь...

8 июля развалившаяся 11-я армия стихийно продолжала катиться назад. Правый фланг 7-й армии, обнаженный [290] этим отливом, оказался под ударом, и генерал Белькович стал отводить ее на Золотую Липу. Поражение б июля превратилось 7-го в разгром 11-й армии, а 8-го в катастрофу всего фронта... В этот день генерал Гутор был отчислен от своей должности. Генерал Брусилов проявил себя двумя мероприятиями: смешным — обратившись к революционным войскам с воззванием «не отдавать Тарнополя» и дельным — назначив главнокомандующим Юго-Западного фронта генерала Корнилова.

«На полях, которых нельзя назвать полями сражений, царят сплошной ужас, позор и срам, которых русская армия не знала с самого начала своего существования», — характеризовал Корнилов общее положение своего фронта. Он предписал 11-й и 7-й армиям отходить на Серет — из Бурканув и Монастержиску, двинув XXXIV армейский корпус на заполнение разрыва между ними. Одновременно пришлось отвести и 8-ю армию и отдать без боя Галич и Калущ. 8-й армией командовал ставленник «революционной общественности» генерал Черемисов.

Злочевский отряд неприятеля, развивая свое почти неудержимое продвижение, свернул с восточного направления почти под прямым углом на юг. Косым ударом Винклер стал резать тылы 7-й армии... Благодаря перемене направления на юг XXV и XVII армейские корпуса смогли оторваться от противника и выйти из-под удара. К счастью, у немцев не оказалось кавалерии. Свою Баварскую кавалерийскую дивизию они сгоряча отправили под Галич сдерживать Корнилова, а в Злочевском отряде на 12 дивизий пехоты оказалось всего одна бригада лейб-гусар. Помня Попеляны, где их раз и навсегда проучили приморские драгуны, эти 8 гусарских эскадронов действовали робко и нерешительно.

В наступление перешла вся группа войск Бем Ермолли. Винклер, громя 11-ю армию, брал 7-ю армию во фланг и в тыл. Ботмер с Южной германской нажимал на 7-ю армию с фронта. III австро-венгерская армия, которой вместо отрешенного Терстянского командовал генерал Критек{178}, осторожно следовала за нашей 8-й армией, еще не решаясь ее преследовать. Главнокомандовавший на востоке принц Леопольд Баварский, не отдававший себе отчета в размерах русской катастрофы, приказывал Бем Ермолли не зарываться группой Винклера дальше Тарнополя. Армии Ботмера конечной целью была указана линия Серета, причем она была усилена за счет Винклера. [291]

9 июля 11-я и 7-я армии докатились до Серета, но удержаться на этом рубеже не смогли. В 11-й армии подошедший на ее левый фланг для заполнения бреши ХЬУ корпус стал митинговать и смешался с потоком беглецов. Генерал Зайончковский упоминает об одном позорном деле, где 3 роты германцев обратили в бегство 24 батальона из состава этого корпуса. Ставка хвалила поведение 194-й пехотной дивизии. 2-я Финляндская и 126-я пехотная дивизии отказались драться. Тогда офицеры этих дивизий — 300 человек — пошли одни на 10 000 неприятелей. Никто из них не вернулся... В 7-й армии генерал Белькович направил XXXIV корпус на правое крыло, чтобы заполнить разрыв, но Винклер предупредил его, бесповоротно выиграв его правый фланг. Одновременно XXII корпус — еще полгода назад краса русского оружия — самовольно ушел с фронта. Правый фланг 8-й армии — III Кавказский корпус — был оголен и стал отходить. Командовавший 8-й армией генерал Черемисов{179} предписал отступление на меридиан Станиславова и двинул на усиление фланга армии XII армейский корпус.

Генерал Брусилов пал духом, но Корнилов оказался на высоте положения. Энергичными и решительными мерами он упорядочил условия отхода. «Батальоны смерти» с рухнувшего фронта были направлены в клокочущий тыл, где задерживали бегущие части, ловили дезертиров и расстреливали на месте бунтарей. Трупы расстрелянных оставались на месте в назидание с надписью: «Изменники Родине». В Волочиске за одну лишь ночь на 11 июля «батальон смерти» 11-й армии задержал 12 000 беглецов. Повальное бегство с 10-го по 11 июля стало походить на отступление — правда, поспешное и беспорядочное.

С Северного фронта в Буковину было переведено управление 1-й армии генерала Ванновского (войска прежней 1-й армии были переданы в 5-ю). Новая 1-я армия объединила левофланговые корпуса 8-й — XI, XXIII и XVIII, остававшиеся еще на месте в Буковинских Карпатах. В 8-й армии остались XII армейский, III Кавказский, XXXIII и XVI армейские корпуса и II конный корпус. Генерал Эрдели получил Особую армию, а командовавший этой последней генерал Балуев возглавил хаотические толпы 11-й армии.

10 июля 11-я армия собралась на Стрыпе. За четыре дня революционная подлость отдала врагу все то, что было добыто безмерной доблестью и кровью 700 тысяч русских офицеров и солдат за четыре месяца Брусиловского [292] наступления. Правофланговая, неатакованная, группа 11-й армии — I Туркестанский, VII конный, XXXII армейский и V Сибирский корпуса — оставались еще на волынско-галицком рубеже — в районе Брод. Разгромленная левофланговая — XXV, XVII, ХЫХ, I Гвардейский, V и ХЬУ армейские корпуса — разбросалась по дуге от Серета до Стрыпы. Дальше между долинами этих рек дрожал фронт 7-й армии — XXXIV, VI, ХЫ, VII Сибирский и XXII армейский корпуса, к которым подходил из резерва II Гвардейский корпус.

Винклер ударил на Тарнополь, но был отражен нашим I Гвардейским корпусом. Второй раз за войну, и в условиях неизмеримо более тяжких, чем два года назад под Красноставом, русская гвардия сломила прусскую. Ставка в своем сообщении почему-то отметила одну лишь Петровскую бригаду. Преображенцы полковника Кутепова, правда, особенно выделились лихими контратаками. Храбро дрались в те дни и остальные полки 1-й и 2-й гвардейских пехотных дивизий. В тарнопольских боях отличились также 3-й и 5-й батальоны самокатчиков, уничтожившие 143-й германский пехотный полк. Винклер, получив отпор, сразу же перешел от наскока к планомерным действиям. Армия Ботмера имела, однако, успех, опрокинув XXXIV корпус и заставив нашу 7-ю армию подравняться по бежавшим.

11 июля в 11-й армии шли упорные бои за Тарнополь. 7-я армия в беспорядке собиралась на Стрыпе, а 8-я продолжала свой отход с Ломницы, спасаясь от наметившегося окружения. Сбив 7-ю армию, Ботмер выходил на сообщения 8-й, грозя перехватить ей пути отступления. Вслед за Калущем пришлось пожертвовать Станиславовом... 12 июля было несчастным днем. Винклер сбил V армейский корпус, и гвардия, взятая во фланг, должна была оставить Тарнополь. 7-я армия сдала Бучач и Монастержиску. Линия Стрыпы была потеряна...

Следуя за отступавшими соседями, 8-я армия оставила врагу политые геройской русской кровью поля Надворны, Коломеи и Хоцимержа, где ровно за год до того — в июльские дни 1916 года — слава венчала русское оружие. Вечером 12 июля генерал Корнилов с болью в сердце предписал общее отступление на государственную границу. Червонная Русь и Буковина вновь отдавались под иноземное иго, но что было до того разнузданным революционным полчищам? В этот день перешла в наступление и VII австро-венгерская армия Кевеша. Наша [293] 1-я армия оказала стойкое сопротивление, отступая лишь шаг за шагом — с долины Белого Черемоша в долину молдавского Серета и дальше на восток, на Прут — в связи с общим отходом фронта.

13-го и 14 июля были покинуты последние клочки галицкой земли, и 15-го армия Керенского откатилась за Збруч, за тот самый Збруч, который три года тому назад, в июле 1914 года, с таким подъемом перешла армия Петра Великого...

11-я армия заняла фронт от Радзивилова до Волочиска, 7-я собиралась в районе Гусятина.

8-я армия оставила 14 июля Городенку. 15-го ее правофланговые корпуса — XII армейский и III Кавказский — отчаянно бились в устьях Збруча с армией Ботмера и ночью отошли на левый его берег. Левофланговые — XXXIII и XVI огрызнулись у Залещиков и Снятыня, сдержав армию Критека в Заднестровье. Неприятельская история войны отмечает упорство войск

8-й армии, отступавшей в порядке. В этом заслуга генерала Корнилова, управлявшего корпусами 8-й армии через голову растерявшегося и павшего духом Черемисова. Для заполнения разрыва между этими двумя группами генерал Корнилов приказал направить в центр 8-й армии конную группу из пяти дивизий под начальством генерала Врангеля.

Энергичными мероприятиями Корнилов навел порядок в тылу и дал возможность командирам взять в руки войска. 7-я армия, перешедшая к генералу Селивачеву, развернула вдоль Збруча XXXIV, ХЫ, VII Сибирский и II Гвардейский корпуса, позади которого устраивались VI и XXII. В 8-й армии Черемисова XII армейский и III Кавказский корпуса стояли на Збруче, конница Врангеля сдерживала неприятеля в долине Днестра, а XXXIII и XVI отступали в Буковине.

II австро-венгерская армия с группой Винклера остановились перед фронтом нашей 11-й армии. Южная германская армия нацеливалась на стык 7-й и 8-й. Ш австро-венгерская армия продвигалась на Черновицы, тесня левый фланг нашей 8-й армии. Опьяненный успехами, граф Бот-мер настоял на форсировании Збруча и вторжении в Подолию с целью глубокого охвата правого фланга армии Черемисова. [294]

16 июля Южная германская армия (Бескидский, 25-й австро-венгерский, 25-й и 27-й резервные германские корпуса) атаковала по всему своему фронту и неожиданно получила решительный отпор. На правом фланге 7-й армии XXXIV и ХЫ армейские корпуса отразили Бескидский. VII Сибирский и II Гвардейский сдержали напор 25-го австро-венгерского корпуса, тогда как на правом фланге 8-й армии XII армейский и III Кавказский корпуса спружинили удар 25-го и 27-го юрманских. 17 июля Ботмер вновь пытался наступать, но Корнилов предупредил его: в 7-й армии XXXIV и ХЫ корпуса сорвали неприятельское наступление своими контратаками, VII Сибирский и II Гвардейский корпуса держались, а в 8-й армии III Кавказский корпус заступил туркам путь на Каменец-Подольский. 18 июля Южная армия нажала по всему фронту, одержав ценою значительных потерь ряд местных успехов. Подкрепленный финляндскими стрелками ХЫ корпус сдержал порыв Бескидского корпуса.

Входившая в состав 27-го резервного германского корпуса 20-я турецкая пехотная дивизия поклялась взять Каменец, имеющий для турок огромное значение по войнам, которые в XVII веке Империя османов вела с «Ляхистаном». Турки мечтали отомстить за поражение, которое они понесли у стен Каменца от Чарнецкого и Собесского, но аллах и кавказские полки судили иначе. В своем сообщении Ставка отметила «железный дух» Лейб-Гвардии полков Литовского и Волынского и отличившиеся части: 3-ю Финляндскую стрелковую дивизию, особенно 10-й Финляндский стрелковый полк и Проскуровский пограничный пехотный полк, входивший во 2-ю Заамурскую пехотную дивизию.

Неприятель выдохся, и генерал Корнилов предписал общее контрнаступление. Это было последним его распоряжением как главнокомандующего Юго-Западным фронтом. 19 июля он был назначен Верховным главнокомандующим, сдав фронт генералу Балуеву.

19 июля к северу от Гусятина XXXIV, ХЫ и XXII армейские корпуса армии Селивачева дружной атакой опрокинули Бескидский корпус немцев и 25-й австро-венгерский. Гусятин был возвращен, и неприятель сброшен в Збруч. В ночь на 23 июля перешла в наступление и 8-я армия, только что выведшая свой левый фланг из Буковины. XII армейский корпус потеснил 25-й германский у Скалы, а III Кавказский у Выгоды коротким ударом опрокинул 27-й. [295]

Этим закончилось восьмидневное сражение на Збруче — славное дело русского оружия, оставшееся в тени. Потери неприятеля в сражении на Збруче, по признанию австрийского Генерального штаба, были «немалые». Мы можем их определить в 25 000 человек. О взятых нами трофеях имеются лишь неполные сведения, позволяющие установить захват 23 июля у Выгоды 7 офицеров, 300 нижних чинов и 4 пулеметов и у Гусятина 9 пулеметов.

* * *

В .то время как 7-я армия и правый фланг 8-й нанесли поражение Южной германской армии на Збруче, левофланговая группа армии Черемисова — XXXIII и XVI корпуса — отступала в Буковине под напором III австро-венгерской армии генерала Критека (усиленные 40-й германский и 13-й австро-венгерские корпуса). Оставив Залешики и Спятынь, наши войска с 17-го по 20 июля вели на подступах к Черновицам упорные арьергардные бои для выигрыша времени, и на рассвете 21-го столица Буковины была нами покинута.

Преследуемая III австро-венгерской армией, наша заднестровская группа отошла 22-го числа на буковинско-бессарабский рубеж, и 23 июля, в день победы на Збруче, наш XVI корпус опрокинул 13-й австро-венгерский встречным наступлением у Должка. Удар у Должка нанесла 41 я пехотная дивизия, причем особенно отличился 163-й пехотный Ленкоранско-Нашрбургский полк полковника Дорошкевича, отмеченный в сообщении Ставки. Нами взято 20 офицеров и 500 нижних чинов пленными и 3 пулемета. Получив этот удар в свой правый фланг, Критек придержал свою армию.

Отражением германского нашествия на Збруче закончилась Пятая Галицийская битва. Мимолетные лавры Зборова и Галича сменились позором Тарнополя — позором, которого русская армия никогда еще не испытывала и никогда более не испытает.

Но позор этот пал не на толпы обезумелого человеческого стада, а на тех, кто превратил геройские полки России в эти толпы... Шайка интернационалистов из запломбированного вагона делала то, для чего она была нанята германским правительством и германским командованием. Преступление совершили не одни эти маньяки и проходимцы, а и те вожаки «российской демократии», которые поставили эту шайку в наилучшие для нее условия [296]

и дали ей возможность беспрепятственно впрыскивать яд в тело и душу России и русского народа...

Июльское наступление сбитый с толку крикливой рекламой обыватель прозвал «наступлением Керенского». В действительности если на фронте в те дни находился человек, совершенно непричастный к Зборовской и Галицкой победам, то это был, конечно, злополучный «главноуговаривающий». Хуже всего было то, что, побывав неделю в войсковых штабах, научившись распознавать чины на погонах и услыхав в первый раз в жизни пушечный гром, военный министр Временного правительства открыл в себе военный гений, о существовании которого он раньше не подозревал.

Честь победы и заслуга предотвращения окончательного крушения принадлежат по праву тому, кто в дни Галича и Калуща командовал 8-й армией, а в дни Тарнополя возглавил агонизировавший фронт и вернул его к жизни на скалистых берегах Збруча. В неслыханно трудной обстановке держал здесь Корнилов экзамен на полководца и выдержал его. В условиях гораздо менее трагических Гинденбург предпочел подать в отставку-Окружение Керенского стремилось всячески умалить заслугу Корнилова, усиленно выдвигая «революционного генерала» Черемисова. В своей книге комиссар Северного фронта Станкевич, личный друг Керенского, пишет, например, что «судьба не дала Корнилову возможности доказать свои стратегические таланты» и что «лавры взятия Гачича оспаривал у него Черемисов».

Мы знаем, что штаб фронта требовал от 8-й армии только наступления на Рогатин. Если она ударила на Галич, то это произошло исключительно по личной инициативе Корнилова. Черемисов командовал XII армейским корпусом, а Галич брал XXXIII. Но если бы даже Галич был взят корпусом Черемисова, то этот последний, действуя по указанию своего командовавшего армией, никак не мог бы «оспаривать лавры» у Корнилова. Если допустить подобную невоенную постановку вопроса, то тогда, в свою очередь, «лавры» у Черемисова мог бы оспаривать ротный командир, первым вступивший в Галич.

Всего за всю наступательную операцию Юго-Западного фронта с 18-го по 30 июня нами было взято в плен 834 офицера, 35 809 нижних чинов, 121 орудие и 99 минометов и бомбометов, 3 огнемета и 403 пулемета. Неприятель потерял не менее 45000 убитыми и ранеными. При отступлении из Галиции мы лишились [297] около 20 000 убитыми и ранеными, а пленными 655 офицеров, 41000 нижних чинов, 257 орудий, 191 миномета и бомбомета и 546 пулеметов.

* * *

С тарнопольской катастрофой совпало вооруженное выступление большевиков в Петрограде 4-го по 6 июля. Организованное наспех, это выступление закончилось полной победой правительства, не захотевшего, однако, этой победой воспользоваться. Временное правительство получило документальные данные о работе большевиков на Германию, и большевики, опасаясь неминуемых арестов, решили рискнуть на выступление. Нагнав слишком много людей — матросов из Кронштадта, рабочих и запасные пулеметные полки, — большевики не сумели снабдить их руководством. На Литейном мосту хаотическое полчище было остановлено{180} и отражено одним нерастерявшимся офицером — штабс-капитаном Цагурия с горной пушкой, из коей он сам и стрелял.

Партия большевиков была совершенно разгромлена, а Петроград и Петроградский гарнизон надежно усмирены прибывшими с фронта 45-й пехотной и 14-й кавалерийской дивизиями. Ленин бежал в Финляндию. Троцкий, Нахамкес, Крыленко{181} и все остальные главари были арестованы{182}. Львов подал в отставку. Временное правительство возглавил Керенский, передавший пост военного министра террористу Савинкову. Первым распоряжением Керенского было удалить из столицы в Финляндию фронтовые войска, как слишком контрреволюционные, и немедленно освободить всех арестованных большевиков... Еще до того Бронштейн-Троцкий был освобожден по приказу Либермана-Чернова. С трибуны совдепа наглый Бронштейн кричал Керенскому: «Почему вы меня не арестуете?»

Керенский распорядился не только освободить большевиков, но и прекратить судебное преследование. Возмущенный раболепством Керенского перед большевиками, министр юстиции Переверзев подал в отставку. Его заменил некто Малянтович, поспешивший выполнить все распоряжения плачевного главы Временного правительства. Служба в неприятельской разведке, выполнение приказаний неприятельского командования, вооруженное восстание и массовые убийства в его глазах отнюдь не были преступлением. Большевики — «первенцы Революции» — [298] были в глазах Керенского своими. Их можно было не одобрять, но с ними не надо было бороться.

Товарищ Керенского Либерман-Чернов служил в германской разведке, занимая в то же время должность министра земледелия Временного правительства. Керенский считал это вполне нормальным и допустимым, предупреждая только военачальников не сообщать секретных сведений в присутствии «товарища Чернова». Освободив большевиков, Керенский распорядился арестовать генерала Гурко, к которому питал личную неприязнь.

Основанием для ареста генерала Гурко послужило его письмо отрекшемуся Государю от 4 марта. Письмо это носило совершенно частный характер (Гурко справлялся о здоровье болевших детей). Это для Керенского было преступлением куда большим, чем предательство своей Родины за немецкие деньги. Мы видим также, чего стоила пресловутая «свобода слова» — Керенский допускал ее лишь для большевиков, которые, впрочем, и не думали спрашивать у него разрешения, и для своих однопартийцев — эсеров.

Говоря о генерале Гурко, не следует упускать большого вреда, принесенного им в Ставке зимней реформой армии и самовольной отменой в январе 1917 года посылки гвардейской конницы в Петроград. В первые недели революции, приняв Западный фронт, генерал Гурко всячески поощрял новые порядки.

Одновременно был смещен главнокомандовавший Северным фронтом генерал Драгомиров, замененный генералом Клембовским. Главнокомандовавший Западным фронтом генерал Деникин получил Юго-Западный фронт, поменявшись с генералом Балуевым. Особую армию от генерала Балуева еще раньше принял командир IV конного корпуса генерал Володченко.

Марешты и Марашешты

По плану кампании, составленному еще царской Ставкой, Румынскому фронту отводилась значительная роль. Первоначальный проект похода в Добруджу не встретил сочувствия румын, мечтавших отвоевать Валахию. Решено было поэтому предпринять широкую наступательную операцию на Нижнем Серете. Революционный развал побудил генерала Сахарова сократить размеры этой предположенной операции и свести ее к частичным наступлениям местного характера. [299] С назначением энергичного генерала Щербачева и окончанием реорганизации румынских войск вновь стали обсуждать вопрос о производстве большого наступления всеми силами фронта. На нем особенно настаивали румыны. Имея 15 пехотных и 2 кавалерийские дивизии, сильных числом и бодрых духом, они уже не удовлетворялись наступлениями местного значения и требовали для фронта — генеральное сражение, а для себя — главную в нем роль.

В конце концов генералом Щербачевым был разработан, а королем Фердинандом принят план решительного наступления 1-й румынской армии генерала Кристеско с Нижнего Серета в глубь Валахии. Наша 6-я армия генерала Цурикова должна была содействовать этому наступлению в придунайской полосе и вести удар в общем направлении на Бузео. Одновременно 2-я румынская армия генерала Авереско при поддержке нашей 4-й армии генерала Рагозы должна была рвануть врага в карпатских предгорьях, в долине Сушицы.

Главную роль в предстоящей операции должны были играть восстановленная румынская пехота и непревзойденная русская артиллерия. В случае удачи IX германская армия охватывалась с обоих флангов. После долгих и унизительных упрашиваний и уговоров войска 6-й армии «согласились» наступать и заняли исходное положение без боевого порыва, но и без особенных заминок.

Артиллерийская подготовка была назначена с 9 июля. 2-я румынская и 4-я русская армии должны были атаковать 11 июля, а 1-я румынская и наша 6-я армии — 13-го. 4 июля охотники нашей Черноморской дивизии, занимавшей дунайские гирла на крайнем левом фланге 6-й армии, имели удачное дело с болгарами, захватив на Георгиевском рукаве у деревни Дунаевец 1 орудие, 2 пулемета и 200 пленных.

* * *

2-я румынская армия насчитывала 4 пехотные дивизии очень сильного состава и одну кавалерийскую бригаду. Генерал Авереско предписал правофланговому IV румынскому корпусу демонстрировать, а левофланговому II корпусу прорвать неприятельский фронт у Марешт совместно с русским VIII армейским корпусом (правофланговым 4-й армии). Наступление было тщательно подготовлено двухдневным ураганным огнем. [300]

На рассвете 11 июля русско-румынские войска перешли в наступление. Их удар пришелся по правому флангу I австро-венгерской армии — 24-му германскому резервному корпусу генерала Герока. Румыны прорвали австрийцев, а наш VIII корпус генерала Елчанинова опрокинул германцев, причем наша 15-я пехотная дивизия растерзала 218-ю германскую. Румыны ввели в дело 11/2 пехотных дивизии против 1-й австро-венгерской кавалерийской дивизии 8-й горной бригады. У нас атаковала 15-я пехотная дивизия, опрокинувшая 218-ю германскую дивизию. 14-я пехотная дивизия содействовал? атаке, а 3-я Туркестанская стрелковая была в резерве. Ведение преследования в гористой и пересеченной местности было очень затруднительно, и генерал Авереско, вдохновлявшийся мешкотными образцами сражения на Сомме своих французских инструкторов, выпустил противника и потерял с ним соприкосновение.

12 июля сражение под Марештами было возобновлено во 2-й румынской армии и нашем VIII корпусе. Операция здесь развивалась успешно. В то же время на Нижнем Серете, в районе Намолосы, гремели 600 орудий русско-румынской артиллерии, готовя главный удар армий Кристеско и Цурикова. Под этот гром креп дух войск IV армейского, IV Сибирского и ХЬУП корпусов. Румыны не сомневались в победе, в победу начинали верить и измученные русские военачальники. Тем гибельнее был неожиданный удар в спину, полученный Румынским фронтом вечером 12 июля...

Перепуганный падением Тарнополя и бегством «самой свободной армии в мире», председатель Совета министров Керенский в припадке безотчетного малодушия телеграфно из Петрограда предписал отменить обещавшее несомненный успех наступление. Поступок Керенского был неслыханным беззаконием. Председатель Совета министров никак не мог отдавать директивы Действовавшей армии да еще помимо Ставки, игнорируя Верховного главнокомандующего. Что бы сказал год тому назад этот же Керенский (и с ним вся демократическая общественность), если бы председатель Совета министров Штюрмер вдруг телеграфировал Брусилову приостановить наступление Юго-Западного фронта?..

Не подозревавшие выходки Керенского немцы сначала полагали, что отмену русско-румынского наступления следует приписать энергичной артиллерийской контрподготовке их IX армии. Начальник русской артиллерийской [301] миссии в румынской армии генерал Виноградский в своих воспоминаниях дает яркую картину ошеломляющего действия, произведенного этой предательской телеграммой. «Требовать знания военного дела — значило бы требовать слишком многого от этого ничтожества, знавшего только историю своего революционного движения», — пишет он про Керенского.

Телеграмма Керенского сразу же через комитетчиков стала известна войскам. Скрыть ее Щербачев и Головин не имели никакой возможности. Уже вечером 12 июля на фронте солдаты сообщили своим ошеломленным офицерам, что завтрашнее наступление отменяется «по приказу самого Керенского». Вся самоотверженная работа офицерства рухнула. Созданное грандиозной обстановкой трехдневного ураганного огня приподнятое настроение, обещавшее на следующий день перейти в победный порыв, сменилось сразу озлобленным усталым равнодушием. Рука, уже заносившая меч над головой врага, вдруг дрогнула, опустилась и выронила оружие. И канонада на Серете стала прощальным салютом отлетавшей душе некогда славных полков 6-й армии.

Отчаяние румын было велико. Не имея возможности наступать на Серете, король Фердинанд предписал генералу Авереско продолжать наступление на Сушице. В боях 13-го и 14 июля румынские войска, широко поддержанные артиллерией нашей 4-й армии, достигли всех намеченных ими целей, успешно завершив сражение под Марештами. Всего в сражении под Марештами взято 3000 пленных и 43 орудия. Из этого числа 1000 пленных германцев и 11 орудий взято нашей 15-й пехотной дивизией, а остальное — румынами, показавшими весь свой урон в 7000 человек.

* * *

11 июля, в день падения Тарнополя, в австро-венгерской Главной квартире в Бадене под Веной молодой император Карл и его начальник штаба генерал фон Арц имели совещание с германским главнокомандующим фельдмаршалом Гинденбургом (Вильгельм II был под Тарнополем, любуясь русским развалом и успешной работой своего наемника Ленина).

На этом совещании было решено развить тарнопольскую победу переходом в общее наступление в Галиции и Румынии. Группе армий Бем Ермолли было приказано отобрать [302] Галицию и продолжать наступление до Збруча. Группе эрцгерцога Иосифа — нанести из Буковины VII армией Кевеша удар в Молдавию — во фланг и тыл Русско-Румынского фронта. Группе же Макензена предписывалось нанести решительное поражение русско-румынским армиям, прорвав их фронт на Нижнем Серете, завоевать Молдавию и вывести из строя Румынию. В случае полной удачи этого своего плана неприятель надеялся продиктовать России прибыльный для себя мир.

Группа армий Бем Ермолли, как мы видели, выполнила свою задачу. Она завоевала обратно Галицию, но была отражена нашими армиями от Збруча.

Группа эрцгерцога Иосифа не смогла развить широкой наступательной операции. Ее VII армия генерала Кевеша была сдержана стойким сопротивлением нашей 1-й армии в Буковинских Карпатах, а I армия генерала Рора{183}, не успев перейти в наступление, получила сама удар в свой правый фланг под Марештами.

В двадцатых числах июля по отступлении 8-й армии на бессарабско-буковинский рубеж наша 1-я армия генерала Ванновского занимала в Буковинских Карпатах фронт от Прута до Сучавы, прикрывая Молдавию с севера. 25 июля она вошла в состав Румынского фронта» Далее к югу — от Дорна-Ватры до Ойтуза — в Молдавских Карпатах располагались корпуса 9-й армии генерала Кельчевского.

Произведенный в счет будущих побед в фельдмаршалы Кевеш должен был прорвать фронт нашей 1-й армии, тогда как фон Рору надлежало, сковав 9-ю армию фронтальными атаками, прорвать ее на стыке со 2-й румынской, связывая это наступление с главным ударом Макензена на Нижнем Серете. 27 июля армия Кевеша бросилась на нашу 1-ю армию, тогда как армия Рора нажала на 9-ю армию.

На правом фланге 1-й армии наш XI корпус опрокинул в жарком бою у Маморницы группу генерала Фабини{184} и 17-й австро-венгерский корпус. В центре наш XXIII корпус держал крепкой хваткой германский Карпатский корпус у Опришен. На левом же фланге XVIII армейский корпус отразил у Радауц восстановленный 26-й австро-венгерский. 28 июля VII австро-венгерская армия снова перешла в наступление и снова была отражена по всему фронту.

В этом двухдневном сражении при Маморнице наша 1-я армия грудью отстояла румынскую землю. Мечты австро-германского верховного командования проникнуть в северную Молдавию — во фланг и в тыл Румынского [303] фронта — так и остались мечтами. Неприятель ввел в дело 11 пехотных и 4 кавалерийские дивизии против 10 пехотных дивизий слабого состава нашей 1-й армии. Свой урон австрийцы показали в 3500 человек в одной лишь группе Фабини за бой 27 июля. Можно считать, что четыре неприятельских корпуса за два дня лишились 15000 человек. Наш урон несколько меньше. Из трофеев можно установить захват 10 офицеров, 500 нижних чинов и б пулеметов, но их должно быть больше. В боях 28 июля Ставкой отмечен храбро бившийся 666-й пехотный Козювский полк полковника Акимова.

* * *

Фельдмаршал Макензен решил ударить центром IX германской армии на Нижнем Серете. Удар вести в северном направлении — на Марашешты и дальше — на Аджуд, отбросив разгромленную 4-ю русскую армию и перехватив пути отступления 2-й румынской. Одновременно I австро-венгерская армия должна была прорваться в Молдавию Ойтузским проходом, на стыке нашей 9-й и 2-й румынской армий и, заходя левым плечом, идти навстречу прорвавшейся на Аджуд IX германской. В районе Аджуда получались, таким образом, «Канны» для 2-й румынской и остатков 4-й русской армий. Но этих «Канн» показалось Макензену мало — он задумал уничтожить, кроме того, и 1-ю румынскую армию, а при удаче и 6-ю русскую. С этой целью правая клешня предположенных клещей — IX германская армия — должна была по взятии Марашешт пустить разветвление на юго-восток — на Текуч, в тыл 1-й румынской. Доведенная до 10 дивизий IX армия генерала Эбена составила две группы одинаковой силы — правофланговая генерала Моргена (1-й резервный корпус) должна была прорваться на Текуч, левофланговая генерала Венингера (18-й резервный корпус) — ломить на Аджуд.

IX германской армии в долине Путны противостояла русская 4-я; против группы Венингера — VIII армейский корпус, против группы Моргена — VII. Десяти германским дивизиям противостояло пять русских слабого состава — 103-я, 14-я, 71-я, 13-я и 34-я — славные войска императорской пехоты. Немецкий полководец сделал ставку на их революционный развал.

В двадцатых числах июля наш Румынский фронт произвел общую перегруппировку вправо. В его состав [304] 25-го была включена 1-я русская армия в Буковине. Чрезвычайно напряженное положение на севере Буковины после падения Черновиц тревожило короля Фердинанда и его помощника генерала Щербачева, опасавшихся прорыва неприятеля в Молдавию — во фланг и в тыл Румынскому фронту. Они решили образовать за своим правым флангом, на севере Молдавии, «маневренную группу» для парирования этой опасности. В эту «маневренную группу» в районе Фольтичен были отправлены из 6-й армии XXIX корпус, из 4-й — XXX и из 9-й — ХЬ. В ближайшие дни туда предполагалось перебросить и VII армейский корпус, а линию Путны и Серета передать 1-й румынской армии. Перегруппировка эта оказала существенное влияние на последовавшие в ближайшие дни события: вместо разложившегося ХЬ корпуса в Ойтузской долине (где неприятель намечал левую клешню своего охвата) заступили крепкие румынские войска 2-й армии.

Наступление IX германской армии началось 24 июля. В этот день группа Моргена (5 дивизий) атаковала наш VII армейский корпус. Удар четырех германских дивизий пришелся по левофланговой нашей 34-й дивизии, отошедшей за Серег и уничтожившей переправы. Косоприцельный огонь мощной русско-румынской артиллерии (нашего VII и румынского III корпусов) с левого берега Серета во фланг втянувшейся в излучину реки группы Моргена парализовал ее дальнейшее продвижение на Козьмешты — Текуч. В бою 24 июля мы понесли жестокие потери. Немцы захватили 3300 пленных и 17 орудий.

Макензену пришлось сразу же отказаться от направления на Текуч и охвата 1-й румынской армии. Он предписал Моргену отклониться от этого губительного огня на север и северо-запад и атаковать Марашешты. Главный же удар он наметил группой Венингера на Аджуд. 25-го и 26 июля шли жестокие бои. Знаменитые войска VIII и VII корпусов даже теперь, ослабленные революцией, были грозным противником. С большим трудом IX армия овладела линией Путны. Генерал Рагоза отвел свой правофланговый VIII корпус на Сушицу, а левофланговый VII осадил на Се-рет и частью за Серет. Атака Моргена на Марашешты была отражена 71-й и 13-й пехотными дивизиями VI корпуса.

На 27 июля генерал Рагоза предписал контрнаступление по всему фронту. Наш VIII армейский корпус смял группу Венингера, отбросив ее частью в исходное положение на Пугну. Подкрепленный румынами [305] VII корпус тоже потеснил группу Моргена. Наши контратаки, решительно и энергично веденные, продолжались и 28-го числа. VIII армейский корпус развернул 15-ю пехотную дивизию на пассивном участке и отражал удары 103-й и 14-й пехотными дивизиями. VII корпус, отбиваясь на Серете 13-й и 34-й пехотными дивизиями, нанес своей правофланговой 71-й крепкий удар до 62-й австро-венгерской дивизии, отбросив их в долину Путны. Нами было взято 1300 пленных. Мост через Серег взорвал, пожертвовав собой, неизвестный герой, солдат 136-го пехотного Таганрогского полка.

Произведя перегруппировку IX армии и понадеявшись на успех I австро-венгерской армии (левой клешни предположенных «Канн»), Макензен рванул утром 29 июля Венингером на Панчиу, а Морген — на Марашешты. Здесь разыгралось яростное побоище. Защищавшая Марашешты 71-я пехотная дивизия целиком легла в облаках фосгена. Генерал Рагоза бросил в бой конных заамурцев и авангарды подходившего V румынского корпуса. Отчаянным усилием Марашешты удалось отстоять. Ночью остатки обескровленного VII корпуса были сменены свежими войсками V румынского. 1-я румынская армия, перешедшая к энергичному генералу Григореско, была подчинена генералу Рагозе. Генерал Щербачев приказал 6-й армии демонстрировать для облегчения истекавших кровью войск Рагозы и Григореско. Морген выдохся в своем бешеном порыве и 30-го числа атаковал уже вяло. В этот день он ничего не добился под Марашештами и начинал подумывать о возобновлении удара в козьмештском направлении в обход Марашешт с востока... Наступление группы Венингера встретило упорное сопротивление нашего VIII корпуса и развивалось крайне туго.

Наша 6-я армия демонстрировала своим правым флангом — частями IV армейского корпуса — против Рымникской группы IX германской армии. Генерал Цуриков имел местный успех, но Макензен не дал ввести себя в обман и предписал фон Эбену продолжать наступление IX армии. Ударные батальоны 30-й и 40-й пехотных дивизий сильно потрепали 109-ю германскую пехотную дивизию и взяли у нее 4 орудия и 8 пулеметов.

31 июля положение под Марашештами оставалось очень напряженным. Русские войска понесли громадные потери, и генерал Рагоза предписал эвакуировать Марашештский плацдарм. Но генерал Григореско наотрез отказался выполнить это приказание.

Мужественный Щербачев согласился [306] с доводами румынского военачальника и передал ему командование русско-румынскими силами на Сушице и Серете. Генерал Рагоза был отозван в северную Молдавию принять новую 4-ю армию. Для непосредственного руководства операциями под Марашешты прибыл начальник штаба фронта генерал Головин. Румынские резервы постепенно сменяли обескровленные русские войска. 1-я румынская армия развернула справа налево VIII русский корпус на Сушице, V румынский корпус под Марашештами и Ш румынский корпус у Козьмешт.

1 августа IX германская армия атаковала вновь, и группа Моргена нанесла у Козьмешт сильное поражение III румынскому корпусу. 5-я румынская пехотная дивизия была совершенно уничтожена и сброшена в Серег. Немцы взяли 3000 пленных и 13 орудий. Группа же Венингера была остановлена в долине Сушицы нашим VIII армейским корпусом. Ставка отметила отличные действия 412-го пехотного Славянского полка, захватившего в одной из своих контратак 500 пленных. После этих боев 103-я пехотная дивизия была сменена подошедшей с Дуная свежей 124-й пехотной дивизией.

Отчаянное сопротивление румын не дало возможности использовать успех Моргена. Наступление IX германской армии захлебнулось, и Макензен приостановил неудавшуюся операцию — сражение под Марашештами.

* * *

В то время как правая клешня намеченных «Канн» начала свое наступление на Марашешты, левая завязала в Молдавских Карпатах сражение при Ойтузе.

Эрцгерцог Иосиф решил сковать нашу 9-ю армию I армией фон Рора, а правым флангом этой последней — группой Герока — форсировать Ойтузский проход и охватить 2-ю румынскую армию совместно с Макензеном. I австро-венгерская армия развернула слева направо 1-й, 11-й, 21-й, 6-й, 8-й австро-венгерские и 24-й резервный германский корпуса — два последних составили группу генерала Герока. 25 июля 1-й австро-венгерский корпус атаковал наш XXVI (правофланговый 9-й армии) у Гурагуморы, но не имел успеха. 26 июля Рор перешел в наступление своим правым флангом. 6-й австро-венгерский корпус потеснил слегка наш XXIV у Клея, а ударная группа Герока атаковала долиной Ойтуза правофланговый IV корпус 2-й румынской армии. 27-го сражение сделалось общим. [207]

Наша 9-я армия отразила неприятеля по всему фронту своему: XXVI, II, XXXVI и XXIV армейские корпуса имели дело соответственно с 1-м, 11-м, 21-м и 6-м неприятельскими. Противник был отражен русскими войсками, но группа Герока после упорного боя оттеснила IV румынский корпус. Неприятель отметил особенно стойкое сопротивление нашего XXXVI армейского корпуса (25-я, 68-я и 191-пехотные дивизии).

28 июля Рор приостановил фронтальную атаку на 9-ю армию и все свое внимание сосредоточил на группе Герока, ведшей жестокий бой на Ойтузе. Но и здесь его ждала неудача, и он был остановлен 2-й румынской армией.

Прорыв в Молдавию долиной Ойтуза неприятелю не удался.

* * *

Ни Макензен, ни эрцгерцог не желали признать себя побежденными. Переведя дух, они 6 августа рванулись еще раз.

IX германскую армию ждала полная неудача. Отбив ее удар, 1-я румынская армия сама перешла во встречное наступление. Под Марашештами был прорван и опрокинут Морген, а под Ирештами был отражен Венингер. I австро-венгерская армия была лишь немногим счастливее, но первоначальный ее успех был сведен на нет контратаками 2-й румынской армии.

9 августа германская Главная квартира воспротивилась дальнейшей трате войск и предписала прекратить наступательные попытки. Орех оказался слишком твердым, и клещи сломались, хоть и были из крупповской стали высшего качества. В сражении под Марашештами в 4-й армии из 70 000 человек строевого состава (7 слабых пехотных и 1 кавалерийская дивизии) было убито и ранено 40 000 человек, а 5000 с 17 орудиями попало в плен. Урон наш составил 65 процентов, что показывает, до чего самоотверженно бились под Марашештами русские войска. Румыны показали свой урон в 400 офицеров и 21 000 нижних чинов — 20 процентов своих сил (108 000 бойцов в 6 очень сильных пехотных и 2 кавалерийских дивизиях), из них 5000 пленных с 13 орудиями. Немцы скрыли свои громадные потери. Очень осторожно мы можем определить их в 40000 человек, из коих свыше 4000 пленными и 4 орудия. Это составит 40 процентов введенных в дело войск IX германской армии (131/2 пехотных дивизий). [308]

В сражении на Ойтузе в группе Герока участвовало 5 дивизий. 2-я румынская армия противопоставила им 5 сильных пехотных и 1 кавалерийскую дивизии. Урон румын составил 14 000 человек, из коих 4000 пленными.

К середине августа Румынский фронт был полностью перегруппирован, протянувшись от устья Збруча до устья Дуная. В его состав была включена 8-я армия. Штаб 1-й армии был переброшен в Дубно на Волынь, возглавив правый фланг непомерно разросшейся 11-й армии. Войска прежней 1-й армии распределились между 8-й и 9-й армиями. Эта последняя, протянув правый фланг к северу, получила Х армейский корпус с Западного фронта и передала большую часть своих войск 4-й армии.

8-ю армию, которой командовал генерал Черемисов, а после генерал Соковнин, составляли от Днестра до Верхнего Серета: II конный, XXXIII, XVI, XI и XXIII армейские корпуса. 9-ю армию между Серетом и Молдовой — X, XXIX, ХII, XVIII и XXVI корпуса, командовали ею генерал Кельчевский, а после генерал Некрасов. 4-ю армию генерала Рагозы в Молдавских Карпатах составляли II, XXXVI и XXIV армейские корпуса. Дальше — по Сушице и Серету — шли румынские армии: 2-я — генерала Авереско (IV и П корпуса) и 1-я — генерала Григореско (VI, V и III корпуса). По Нижнему Серету и Дунаю — 6-я армия генерала Цурикова (IV армейский, IV Сибирский, ХЬУП армейский и VI конный корпуса). В резерве фронта — XXX армейский корпус, обескровленные VII и VIII и не закончивший своей организации I румынский.

Всего королю Фердинанду и генералу Щербачеву было подчинено 70 пехотных дивизий (из них 59 на фронте) и 12 конных. У неприятеля за отбытием 4 дивизий в Италию считалось на фронте 44 пехотные и 11 кавалерийских дивизий.

Военные действия носили в дальнейшем эпизодический характер. 15 августа III австро-венгерская армия потеснила нашу 8-ю у Должка с целью обеспечить Черновицы, а IX германская имела небольшой успех на Сушице против 1-й румынской армии. Вскоре после этого дела выстрелом одной из батарей нашего 124-го артиллерийского дивизиона был убит объезжавший войска генерал Венингер и уничтожен штаб его 18-го резервного корпуса. Нагроможденные в Молдавии наши войска всю осень держались пассивно, постепенно расставаясь с жизнью...

29 сентября в Х армейском корпусе 31-я пехотная дивизия генерала Волховского рванула 17-й австро-венгерский [309] корпус коротким и блестящим ударом у Вашкоуц. Трофеями славного дела при Вашкоуцах были 12 офицеров, 800 нижних чинов пленными, 18 орудий (4 тяжелых), 2 миномета, 1 бомбомет и 10 пулеметов. Все взято 121-м пехотным Пензенским полком. Храбрый его командир полковник Мансурадзе был убит. Штыками пензенцев была начертана последняя строка в более чем двухвековой летописи. Старая армия Петра Великого в последний раз глубоко вздохнула и сама закрыла свои глаза...

Крево и Рига

Поднять на неприятеля засидевшиеся в окопах и сильно разложившиеся войска Северного и Западного фронтов было делом более трудным, чем повести юго-западные армии, в душе которых еще теплился огонек.

Пришлось вести одновременно две операции — одну против неприятеля, другую — против собственных войск, оцепляя верными войсками и разоружая мятежные полки и дивизии. Разнузданные комитеты нагло вмешивались в оперативную работу, заставляя смещать неугодных начальников вотумом «недоверия». Съезд фронтовых комитетов высказался 8 июня против наступления, 18 июня — за и 20-го — снова против. За это время 60 строевых начальников, до командиров полков включительно, были вынуждены покинуть свои части, выразившие им через комитетчиков «недоверие».

Наступление Северного фронта — 5-й армией вдоль железной дороги Двинск — Вильно — было окончательно назначено на 10 июля. Западный фронт должен был атаковать 9-го числа своей «ударной» 10-й армией в общем направлении на Крево.

За три дня до наступления по требованию Временного правительства был отчислен командовавший 10-й армией генерал Киселевский. Его заменил прибывший из Румынии командир VIII корпуса генерал Ломновский. Подготовка к наступлению проходила в безобразной обстановке.

30 июня взбунтовавшимися солдатами 2-й Кавказской гренадерской дивизии был избит член совдепа, «оборонец» присяжный поверенный Соколов — один из составителей «приказа номер первый». Временное правительство, равнодушно взиравшее на избиение и убийства десятков и сотен заслуженных боевых офицеров, бывших для него «чужими», теперь, когда пострадал «свой», потребовало [310] примерного наказания виновных и смещения командовавшего армией. Генерал Брусилов счел нужным исполнить это требование. Генерал Киселевский покинул армию, обезглавленную накануне наступления, что, впрочем, ничуть не смущало ревнителей «углубления революции».

Правофланговый корпус 10-й армии — II Кавказский — «закинулся» и отказался наступать. Тогда на его участок был перемещен смежный с ним XX армейский корпус (левофланговый 3-й армии), и в него включились боеспособные части кавказцев. 10-я армия развернула справа налево XX армейский, I Сибирский и XXXVIII армейский корпуса — 7 дивизий против 2 германских. На пассивном участке был растянут III армейский корпус — 3 дивизии против 5 неприятельских. Для развития операции в резерв фронта были стянуты Х и Ь армейские корпуса. По подсчету штаба 10-й армии, в ударной группе XX, I Сибирского и XXXVIII корпусов было 85 000 бойцов против 10 300 немцев, а на пассивном участке III армейского корпуса — 23 700 человек против 37 700 германцев.

Утром 9 июля наша 10-я армия перешла в наступление своей ударной группой против правого фланга Х германской армии. Правофланговый XX корпус генерала Елыпина и центральный I Сибирский генерала Искрицкого имели тактический успех, но понесли жестокие потери. Левофланговый же XXXVIII корпус генерала Довбор-Мусницкого дошел до неприятельской артиллерии, взял ее, но стал митинговать и без всякого давления неприятеля возвратился в свои окопы.

Генерал Деникин отказался возобновить наступление, бывшее покушением с совершенно негодными средствами. В XX армейском корпусе 28-я пехотная дивизия залегла, 51-я дивизия атаковала с большим подъемом и взяла три линии неприятельской укрепленной позиции. Храбро атаковала и 29-я пехотная дивизия, форсировавшая по горло в воде разлившуюся Безымянную речку. Войска атаковали на местности, совершенно им незнакомой. Командир корпуса генерал Ельшин был жестоко отравлен разрывом газового снаряда.

I Сибирский корпус опрокинул 16-ю ландверную дивизию и взял 1400 пленных. В XXXVIII корпусе была полная неудача. Ставкой был отмечен подвиг подполковника Янчина, собравшего 44 офицера и 200 оставшихся верными долгу солдат и пошедшего во главе их в атаку. Из этого отряда никто не вернулся. К вечеру немцы контратакой потеснили сибиряков, уже не имевших прежней стойкости, [311] и заняли их окопы у Новоспасского леса. Но на рассвете 10 июля прусский ландвер был оттуда выбит женским ударным батальоном прапорщика Марии Бочкаревой (50 ударниц было убито и 200 ранено). Потери 10-й армии за наступление с 9-го по 10 июля были очень значительны. Эвакуировано было 30 000 раненых (по-видимому, значительный процент из них был «палечников»). Мы можем присчитать к этому еще около 6000 — 7000 убитых и пропавших без вести, что составит около половины (45 процентов) всех введенных в дело войск. Из 14 дивизий наступало только 7, а из тех только 4 оказались вполне боеспособными.

На Северном фронте генерала Клембовского командовавший 5-й армией генерал Ю.Данилов образовал ударную группу на своем правом фланге у Якобштадта из XIII и XIV армейских корпусов, влив в XIII корпус 1 армейский корпус и введя в бой 6 дивизий против 2 дивизий германской Двинской группы. 10 июля в сражении под Якобштадтом XIII корпус топтался на месте. XIV корпус генерала Будберга дрался храбро, но один ничего не смог поделать с подоспевшими сильными резервами врага. Наступательная попытка Северного фронта потерпела крушение.

XIII корпус был сборного состава. Его коренная 36-я пехотная дивизия овладела было двумя линиями неприятельских позиций, но 22-я дивизия (приданная из I армейского корпуса) отказалась наступать, а 182-я дивизия бежала, охваченная паникой. В XIV корпусе 120-я дивизия уклонилась от наступления (кроме ударного батальона), но коренные 18-я и 70-я пехотные дивизии дрались самоотверженно. Ставкой отмечен 280-й пехотный Сурский полк и «геройская работа» 72-го пехотного Тульского полка, взявшего 1000 пленных. Храбро дралась и 24-я пехотная дивизия.

Весь июль и первую половину августа к северу от Полесья парило спокойствие, бывшее для нас спокойствием кладбища. Юго-Западный фронт с Корниловым держался на Збруче. Румынский — Щербачева отразил нашествие при Маморнице и Марашештах. Но на севере и западе все было кончено. Главнокомандовавший Северным фронтом генерал Клембовский и ставший во главе Западного генерал Балуев «плыли по течению», избегая всего, что могло бы пойти вразрез с чаяниями «революционной [312] демократии». Весь 750-верстный фронт от Рижского залива до Припяти держался на 40 ударных батальонах и 15 конных дивизиях.

Позади была миллионная толпа митинговавшего человеческого стада...

К началу августа у неприятеля освободились значительные силы в Галиции. Приостановив наступление на Збруч, главнокомандовавший на востоке принц Леопольд Баварский вывел в резерв гвардию, 23-й и 51-й корпуса упраздненной группы Винклера и направил эти войска на север.

Император Вильгельм решил использовать свое детище — русскую революцию — для отторжения от России Прибалтийского края. Еще в конце июля он повелел начать приготовление к овладению Ригой. Операция была возложена на VIII армию генерала Гутьера{185}, доведенную до состава 11 пехотных и 2 кавалерийских дивизий при 2000 орудий. Защищавшая Ригу наша 12-я армия генерала Парского имела главные силы — VI Сибирский, II Сибирский и ХЫП армейский корпуса — 13 пехотных и 2 кавалерийские дивизии на левобережном плацдарме, а XXI корпус — 4 пехотные дивизии — был растянут на правом берегу Двины. Лифляндское побережье охраняли 2 конные дивизии с переведенным на морской фронт управлением XIII армейского корпуса.

На рассвете 19 августа VIII германская армия под ураганный огонь 500 батарей обрушилась под Икскюлем на ХЫП корпус генерала Болдырева, прорвала его и к полудню перебросила свои авангарды за Двину. Гутьер стремился перехватить путь отступления 12-й армии и поймать в мешок левобережные корпуса. Отчаянные контратаки немногих стойких частей ХЫ11 и правобережного XXI армейских корпусов воспрепятствовали этому плану. Генерал Парский отдал приказ эвакуировать Ригу, задерживая на правом берегу прорвавшихся немцев. 20 августа VI и II Сибирские корпуса, оставив плацдарм, хлынули беспорядочной толпой через Ригу на север без всякого давления противника. Разложившиеся части ХЫП корпуса бежали за Двину, неразложившиеся прикрыли, как могли — беспорядочно, но самоотверженно — это бегство всей армии...

21 августа торжествующий неприятель вступил в Ригу, двести семь лет не видавшую врага в своих стенах. 12-я армия катилась на север под прикрытием спешенной конницы, ведшей 22-го арьергардные бои. 23 августа соприкосновение с противником было потеряно. Гутьер придержал свою армию, не желая зарываться, [313] тогда как кайзер, позируя в гроссмейстеры меченосцев, осматривал древнюю столицу ордена...

25 августа 12-я армия собралась на Венденских позициях. Чтобы найти неприятеля, ей пришлось в последовавшие дни продвинуться на два перехода. Потери 12-й армии генерал Клембовский определил в 25 000 человек, из коих 15000 пленными и без вести пропавшими, а генерал Парский — в 18 000, из коих 8000 пленными. Эта последняя цифра верней, так как немцы показали свои трофеи в 8900 пленных, 262 орудия, 45 минометов и 150 пулеметов.

Немецкие потери незначительны и не должны превышать 4000 — 5000 человек. Вся тяжесть боев легла на 136-ю пехотную дивизию ХЫП корпуса и 33-ю и 44-ю дивизии XXI. После падения Риги в 12-ю армию было направлено с Западного фронта и из Финляндии б пехотных и 3 кавалерийские дивизии.

Бесславная летопись российской демократии обогатилась новой позорной страницей. Но как ни прискорбно было для нас падение Риги, оно ничего не значило в сравнении с тем несчастьем, что постигло Россию в последовавшие дни.

Преступление Керенского

Вся Россия превратилась в один огромный сумасшедший дом, где кучка преступников раздала толпе умалишенных зажигательные снаряды, а администрация исповедовала принцип полной свободы этим умалишенным во имя «заветов демократии». Спасти страну можно было только расправой с предателями и обузданием взбесившихся масс. Но для этого необходимо было переменить всю обанкротившуюся систему управления — заменить трескучие фразы решительными мерами.

Генерал Корнилов, возглавивший русскую армию в самый тяжелый час ее существования, видел бездну, разверзавшуюся под ногами ослепленной России. Он считал спасительным установление сильной власти на диктаторских началах. Одновременно надлежало оздоровить армию восстановлением попранной дисциплины, официальным введением смертной казни и замены зловещей «Декларации прав солдата» декларацией его обязанностей. Корнилов считал необходимой милитаризацию военных заводов и железных дорог и находил, что [314] надо иметь три армии — одну на фронте в окопах, другую — на заводах для изготовления боевого снаряжения и третью — на железных дорогах для подачи снаряжения на фронт.

Додумайся до этого шталмейстеры и столоначальники императорского правительства в 1916 году, мы не имели бы революции.

Вся первая половина августа прошла для Корнилова в напряженном труде по созданию законопроекта об устройстве армии. Верховный был одинок в этой своей огромной работе. Его непосредственное окружение — случайные люди полувоенного-полукомиссарского обличия и явно авантюристической складки — поражало своим самонадеянным ничтожеством. При всех своих положительных качествах Корнилов не умел подбирать себе сотрудников. Когда Корнилову указывали на несостоятельность его окружения, он отвечал, что не имеет выбора и что эти люди, по крайней мере, желают работать.

Робевший и колебавшийся Керенский все откладывал утверждение законопроекта, страшась своих коллег-пораженцев и Совета рабочих депутатов. Из своего финляндского тайника Ленин продолжал властвовать над слабым умом и дряблой волей «главы российской демократии».

Мало-помалу Корнилову удалось склонить Керенского на ввод в столицу надежных войск. События на фронте тому способствовали. Рига пала, Петроград оказался под непосредственным ударом врага, и страх перед германскими генералами пересилил у Керенского его неприязнь к русским генералам. В Петроградский район был двинут с Румынского фронта III конный корпус генерала Крымова{186}. Можно было считать обеспеченным создание директории в составе Корнилова, Керенского и Савинкова, и снабженной диктаторскими полномочиями. Оставалось договориться, кому в этом «триумвирате» занять председательское место. Для Корнилова этот вопрос особенного значения не имел — Верховный главнокомандующий добивался лишь полноты власти на фронте. Но для Керенского вопрос возглавления был всем. Безмерно честолюбивый председатель Временного правительства мыслил себя не иначе как в центре всеобщего поклонения и обожания.

Корнилов пригласил Керенского в Ставку, чтобы лично договориться с ним о всех необходимых подробностях предположенного государственного устройства. Но «главноуговаривающий» уже впал в свое обычное состояние возбужденного малодушия. Керенский уже стал сожалеть о своей [315] сделке с революционной совестью, о своем сговоре с казачьим генералом. Он уклонился от поездки в Ставку и послал для переговоров с Корниловым случайного человека — обер-прокурора Синода Владимира Львова, давно слывшего у всех притчей во языцех своей сумбурной бестолковостью. Казалось, Керенский искал предлога, чтобы порвать с одиозной «военщиной».

* * *

Львов прибыл в Ставку 24 августа. Генерал Корнилов заявил ему, что необходимо учреждение диктатуры при обязательном участии Керенского и что он, Корнилов, готов подчиниться кому укажут.

Вернувшись 26 августа в Петроград, Владимир Львов заявил Керенскому, что Корнилов требует себе всю верховную власть — как военную, так и гражданскую, что он не верит Керенскому и Савинкову и не ручается за их жизнь. Испуг Керенского был велик. Но он не заслонил расчета, вдруг вставшего перед ним: опираясь на все силы революционной демократии, от Савинкова до Ленина включительно, раздавить обнаружившийся «генеральский заговор» и этим раз навсегда избавиться от опасного соперника. Интересы государства всегда были у Керенского на третьем плане (после личных и партийных). Сейчас они окончательно перестали для него существовать.

Керенский вызвал Корнилова по прямому проводу и спросил его, верно ли то, что передал ему Львов, нарочно не поясняя, что именно сказал Львов. Далекий от мысли о провокации, генерал Корнилов лаконически ответил, что правда, не догадавшись ни расспросить Керенского, ни повторить вкратце содержания своей беседы со Львовым. Тогда Керенский приказал Корнилову сложить с себя звание Верховного главнокомандующего. Ошеломленный Корнилов отказался сойти со своего ответственнейшего поста. Сношения Петрограда с Могилевом были прерваны.

27 августа вся Россия была потрясена манифестом Временного правительства, объявившего генерала Корнилова вне закона. В этом манифесте Керенский назвал героя Карпат «изменником»... Когда в июле ему были представлены доказательства службы большевиков у германского командования, то Керенский Ленина «изменником» не называл. Любопытнее всего, что из [316] революционной общественности громче всех об «измене Родине» кричал министр земледелия Либерман — по псевдониму «Виктор Чернов», активный деятель Циммервальдского съезда пораженцев в 1915 году, тот самый, от которого Керенский на совещании 3 августа предостерегал Корнилова. Чернов уже третий год занимал штатную и хорошо оплачиваемую должность в германской разведке, и тайны это ни для кого не составляло. Керенский называл Чернова «товарищем», а Корнилова — «изменником»...

Корнилов не остался в долгу, заклеймив в своем воззвании все Временное правительство «немецкими наемниками». Генерал Деникин считает это воззвание ошибкой, так как из всего состава Временного правительства один Чернов мог по справедливости считаться «немецким наемником». Враждебно к Корнилову относились только Керенский, Чернов и Некрасов. Остальных Корнилову не следовало от себя отталкивать. В этом утверждении генерала Деникина нельзя не видеть чрезмерного его уважения к «общественности».

Керенский приказал военачальникам не подчиняться мятежному Верховному, а войскам не повиноваться начальникам. Он амнистировал арестованных большевиков, призвав их к совместной защите завоеваний революции, и приказал раздать оружие революционному петроградскому пролетариату.

Пока Керенский организовывал и вооружал большевиков, Корнилов бездействовал в Ставке. Ему надо было стать во главе шедшего на Петроград III конного корпуса и лично возглавить спасительную контрреволюцию. Вместо этого он оставался в Могилеве, застигнутый провокацией врасплох. Его полувоенное-полукомиссарское окружение изменило ему и покинуло его.

Конница Крымова разбросалась от Пскова до Луги, дойдя передовыми своими частями до этого города. Два слова «корниловцы идут!» преобразили весь распущенный тыл Северного фронта. В частях, давно вышедших из повиновения, сама собой и мгновенно воцарилась аракчеевская дисциплина.

Однако генерал Крымов не сумел воспользоваться столь благоприятно складывавшейся обстановкой. Не получая из Ставки никаких указаний, никакой ориентировки, подобно Корнилову ошеломленный неожиданной провокацией правительства, он задержал 29 августа свои войска у Луги, а сам отправился для выяснения [317] обстановки в Петроград. Там он был предательски убит. По одной версии Крымов был застрелен «адъютантами» Керенского, по другой — застрелился сам. Выяснено только, что он сразу не был убит и что Керенский запретил перевязку истекавшего кровью генерала. Заступивший его место князь Багратион-Мухранский по приказу Временного правительства отвел III конный корпус в район Псков — Великие Луки. «Гидра контрреволюции» была побеждена. Армия вновь погрузилась в анархию, чтобы больше из нее не выходить...

1 сентября Керенский торжественно провозгласил Россию «демократической республикой», а себя самого «Верховным главнокомандующим сухопутными и морскими силами» этой демократической республики. Начальником штаба Верховного главнокомандующего был назначен небрезгливый генерал Алексеев, а военным министром — честолюбивый и беспринципный «младотурок» — полковник Верховский. «Полу корниловцу» Савинкову Керенский больше не доверял.

Первым и единственным мероприятием Керенского как Верховного главнокомандующего была расправа с крамольными генералами. Прибывший в Ставку генерал Алексеев именем Керенского арестовал генералов Корнилова и Лукомского. Одновременно были арестованы открыто солидаризировавшиеся с Корниловым главнокомандовавший Юго-Западным фронтом генерал Деникин, его начальник штаба генерал Марков и командовавший Особой армией генерал Эрдели. Арестованные военачальники были заключены в Быховскую тюрьму. Алексееву удалось настоять на охране заключенных преданными Корнилову текинцами. Корнилов и его сподвижники были спасены этим от самосуда озверелой черни.

Председательствование во Временном правительстве и выступления в новосозданной говорильне — так называемом «предпарламенте» отнимали все время Керенского и делали его главнокомандование сухопутным и морским бессилием российской демократической республики чисто номинальным. Сознавший всю неловкость своего положения генерал Алексеев оставался в Ставке всего несколько дней и ушел. Начальником штаба и фактическим Верховным главнокомандующим был назначен новый начальник штаба Юго-Западного фронта генерал [318] Духонин, а генерал-квартирмейстером генерал Дитерихс — оба доблестные боевые начальники и талантливые офицеры Генерального штаба. Однако проявить свои дарования на этом посту им уже не пришлось. Армия превратилась в толпу_

* * *

Выступление Корнилова было последней попыткой предотвратить крушение великой страны.

Удайся оно, Россию, конечно, ожидали бы еще потрясения. Прежде всего немцы попытались бы утвердить своего Ленина штыками, и нашим неокрепшим еще армиям пришлось бы в сентябре — октябре выдержать жестокий натиск и отступить в глубь страны. Затем надо было считаться с тем, что за шесть месяцев керенщины анархия успела беспрепятственно пустить глубокие корни в народную толщу. При всех своих достоинствах героя Корнилов не был государственным человеком и правителем. Его убогое окружение было только немногим выше Временного правительства. Выздоровление России было бы долгим и тяжелым. Но она осталась бы Россией...

Оставшись в Могилеве и не возглавив лично шедшие на Петроград войска, Корнилов совершил роковую ошибку. Некоторым оправданием для него была полная неожиданность провокации. Пассивность Верховного предрешила неудачу спасительной контрреволюции.

Провокаторская работа Вл. Львова очевидна. Как низко ни расценивать его умственные способности, нельзя предположить, что он только «напутал», передав Керенскому прямо противоположное тому, что говорил ему Корнилов. Львов, сразу после октябрьского переворота примкнувший к большевикам, был, по-видимому, уже в августе их сотрудником.

Во всяком случае, Керенский поверил Львову, потому что хотел ему поверить. Разговор Керенского по прямому проводу с Корниловым выдает его с головой. Его вопрос, правда ли то, что сказал Львов, без пояснения, что же именно сказал Львов, можно считать непревзойденным образцом провокаторского мастерства.

Трагически сложившаяся обстановка потребовала от главы Временного правительства выбора между Корниловым [319] и Лениным. И Керенский выбрал Ленина. Выбор этот был для Керенского естественным. Воспитанный на культе революции и преклонения перед «светлыми личностями», Керенский был человек своей среды упадочников.

Корнилов звал спасти Россию. Ленин призывал углубить завоевания революции. «Россия» была для Керенского отвлеченным, ничего не говорившим понятием — географической картой на стене III класса гимназии. «Революция» зато была чем-то близким и родным — «прекрасной дамой». Россия обретала для Керенского смысл лишь с обязательным прибавлением прилагательного. «Царская Россия» была «страной кнута и произвола», неприятельской державой, Карфагеном, который необходимо было разрушить. «Революционную Россию», наоборот, можно и должно было считать своей страной при обязательном условии запереть в тюрьму всех инакомыслящих «реакционеров» (это называлось «свободой»).

Государство, государственность, государственные интересы были терминами чужими и враждебными. За ними чудился ненавистный жандарм и одиозный земский начальник. Могли существовать лишь общественность, лишь общественные интересы. Если государство мешало общественности — следовало упразднить государство. Если государственные интересы мешали тому, чтобы Ленин мог говорить в России «столь же свободно, как в Швейцарии», то надлежало отмести государственные интересы.

Корнилов говорил на непонятном Керенскому языке. Казак по происхождению, военный по призванию, государственник по воззрению, он был ему трижды непонятен, трижды неприятен, трижды чужд, тогда как Ленин был своим. Конечно, Керенский не одобрял Ленина, возмущался его «аморальностью», негодовал на братоубийственную проповедь марксистского изувера. Но это были только частности. И тот, и другой поклонялись революции. Один воскуривал ей фимиам, другой приносил ей кровавые жертвы. И Ленин, и Керенский говорили на одном и том же языке. Разница была лишь в акценте.

Керенский предпочел своего Ленина чужому Корнилову. И отдал Ленину Россию на растерзание. В выборе между Россией и революцией он не колебался, ставя выше революции только себя самого.

Корнилов отдал жизнь за Родину. Керенский отдал Родину за жизнь. История их рассудила. [320]

Разбор кампании

Русская армия воевала восемь месяцев в таких условиях, при которых германская армия год спустя смогла воевать только три дня, став на четвертый день на колени перед Фошем.

Кампания 1917 года — последняя нашей старой армии — привела к потере Лифляндил, Галиции и Буковины. Мы потеряли за июнь — сентябрь 200 000 убитыми и ранеными, 80 000 пленными и 732 орудия. В то же время наша смертельно больная армия вырвала из строя неприятеля 140000 убитыми и ранеными, 46000 пленных, 155 орудий, 120 минометов и 600 пулеметов. 26 октября — в день захвата власти большевиками в Петербурге — в 10-й армии на Березине полковник Щепетильников с 681-м пехотным Алтайским полком атаковал немецкие позиции, где взял 200 пленных и отбил у неприятеля 2 новогеоргиевские поршневые пушки. Это было последним делом русской армии в Мировую войну.

Ведись эта кампания в нормальных условиях, она все равно не смогла бы принести решение войны. События 1917 года в России нельзя рассматривать отдельно от событий во Франции. Мастерским ходом бесчестного врага была выведена из строя не только русская армия, но и французская. Сильнейшая из армий Согласия, лучше всех организованная и лучше всех веденная, обрекалась на полную пассивность. Одна же Россия не смогла бы вывести из строя и Германию, и Австро-Венгрию.

Стратегическая роль русской армии в печальную кампанию 1917 года была огромна. Она притянула на себя 144 пехотные и 21 конную дивизии врагов — больше чем когда-либо за всю войну. Уже покрытая ядовитой сыпью большевизма, наша армия продолжала самоотверженно выручать своих союзников, дав возможность Франции заняться лечением своей вооруженной силы, а Англии развернуть и устроить свои армии на континенте. Весь 1917 год германский меч был обращен на восток, и агония одного русского полка давала возможность генералу Петену исцелить один французский.

Спотыкаясь и падая, теряя сознание и вновь поднимаясь напряжением последних сил, смертельно пораженный русский больной нес на своих плечах двух тяжелых союзников, из коих один несколько прихворнул, а другой просто берег силы. А когда в изнеможении он [321] упал и уронил свою ношу, то союзники, ушибившись при падении, в гневе на русского изменника бросили в Версале жребий о его одеждах.

* * *

Армия Петра Великого погибла по тем же причинам, по которым погибла петровская империя. У людей, ее возглавлявших, иссякла сила духа, совершенно отсутствовала творческая интуиция.

Своевременный переход в сентябре — октябре на добровольческое положение сберег бы нашу армию и тем самым уберег бы нашу Родину. Надо было отказаться от вооруженного народа, раз этот народ тяжело заболел, отказаться от шаблонов и принять новое решение, которое само собою напрашивалось — перейти от «полчища» к «дружине», от семи миллионов глоток к одному миллиону бойцов, на которых можно было положиться.

В конце сентября комиссар Северного фронта Станкевич предложил свести всю Действовавшую армию в 15 — 20 корпусов, установив высокие оклады жалованья и денежные награды за трофеи. По плану Станкевича оклады жалованья солдат на фронте приравнивались заработкам рабочего в тылу. За каждого взятого пленного должно было выдаваться 1000 рублей, за каждую неприятельскую винтовку — 500 рублей и т. д. Генерал-квартирмейстер Ставки генерал Дитерихс отвергнул этот план, найдя, что денежные премии «не соответствуют началам воинской этики». Как будто все то, что до тех пор случилось — братание с неприятелем, избиение офицеров и повальное дезертирство, — не было нарушением этики в сто крат худшим!

В октябре командир XIV армейского корпуса барон Будберг тщетно призывал павших духом военачальников перейти, пока не поздно, на добровольческие начала... Он не был услышан... В начале октября, уже в период полного развала Северного фронта, в XIV армейском корпусе был произведен опрос желавших воевать «до победного конца». В 18-й пехотной дивизии откликнулось 1000 человек, в 70-й — 1400. Генерал Будберг считал, что во всей русской армии должно набраться до миллиона вполне боеспособных солдат. Это предположение нельзя не признать правильным, имея в виду, что Юго-Западный и Румынский фронты разложились менее Северного. На конницу и артиллерию можно было вполне положиться. [322]

Когда на совещании корпусных командиров 5-й армии барон Будберг изложил эту точку зрения, ему стал возражать командир XIX армейского корпуса генерал Антипов, усмотревший в переходе на добровольческие начала «нарушение организации» (как будто всякая организация не была давно нарушена и даже дотла разрушена «приказом номер первый», «Декларацией прав солдата» и выборным началом). Остальные командиры корпусов молча и уныло слушали, соглашаясь в душе с бароном Будбергом, но не смея высказать это согласие вслух.

Школа Жомини, готовя из своих питомцев образцовых и исполнительных столоначальников, не сообщала им широкого философского кругозора, не прививала им творческих инстинктов. Привыкнув действовать и мыслить только по усвоенному раз навсегда трафарету, они растерялись и потерялись, когда эти трафареты вдруг перестали годиться.

А когда все возможности были безвозвратно упущены и все сроки безнадежно пропущены, тогда догадались принять решение, три месяца подряд диктовавшееся жизнью. Добровольческая армия была создана, но создана в порядке импровизации, с совершенно негодными средствами. У генерала Алексеева было всего тридцать юнкеров и восемьсот рублей деньгами. За два месяца до того, в бытность генерала Алексеева в Ставке, в его распоряжении были сотни тысяч офицеров и верных долгу солдат, которых надо было только организовать, были миллиарды рублей... Организация рушилась. До реорганизации вовремя не додумались. Пришлось взяться за худшее — за импровизацию...

Последние выстрелы

Рижская операция показала германскому командованию, что с развалившимися армиями Северного фронта оно может отныне все себе позволить. После ареста Корнилова вооруженные силы «российской демократической республики» превратились в обозначенного противника. Узнав, что Корнилов арестован, а присяжный поверенный А. Ф. Керенский провозгласил себя генералиссимусом, фельдмаршал Гинденбург предписал отправить с Восточного фронта на Западный четвертые орудия всех батарей и приготовить переброску во Францию 25 дивизий. Наши враги решили окончательно обезвредить русский Северный [323] фронт захватом Якобштадтского плацдарма на левом берегу Двины и укрепленных островов Моон-Зундской группы, командовавших входом в Рижский и Финский заливы. Овладение Якобштадтом было поручено 58-му германскому корпусу графа Шметова. Утром 8 сентября Шметов атаковал наш XXVIII армейский корпус, занимавший плацдарм, и к рассвету следующего дня оттеснил его за Двину. Разложившаяся 5-я армия и не пыталась контратаковать.

Проливные дожди и болотистый грунт затруднили немцам подвоз артиллерии и маневрирование. 58-й германский корпус атаковал двумя дивизиями. С нашей стороны бои вела 60-я пехотная дивизия при незначительной поддержке 1-й Кавказской стрелковой дивизии. Мы потеряли около 3000 убитыми и ранеными, а пленными 32 офицера, 4700 нижних чинов и 55 орудий. Немцы (генерал Шварте) отметили «высокое самоотвержение» русской артиллерии, остававшейся на позиции до последней минуты и выпустившей последнюю свою картечь в упор.

Моон-Зундскую группу островов у Ливонского побережья составляют Эзель на юге. Даго на севере и Моон на востоке. С весны 1915 года эта передовая позиция Балтийского фронта была сильно укреплена и вооружена дальнобойной флотской артиллерией. Ее занимала 107-я пехотная часть и часть Балтийской морской дивизии при поддержке отряда устарелых кораблей контрадмирала Бахирева. Особенно тщательно был укреплен южный фронт Эзеля, обращенный к материку и предназначенный для отражения германской армии из Курляндии. Немцы решили поэтому атаковать острова с тыла — с морской (северной) стороны.

С этой целью в Балтику был введен флот Открытого моря в составе 3-й и 4-й его эскадр — кораблей новейшего типа с 15-дюймовой артиллерией. Десантная операция была возложена на резервный корпус генерала Катена, посаженный в Либаве на транспорты.

29 сентября германский десант высадился на севере Эзеля, прошел этот остров насквозь и, заняв порт Аренсбург, повернул против часовой стрелки, обойдя с небольшими боями 1-го и 2 октября весь остров и пленив его довольно многочисленных, но павших духом защитников. 4-го и 5 октября занят был Моон, причем наши старые корабли имели неравный бой с германскими сверхдредноутами, а 8 октября Катен овладел и третьим островом — Даго, заблаговременно эвакуированным. 107-я пехотная дивизия положила оружие на восточной окраине Эзеля, [324] частью на Мооне, куда немцы проникли с Эзеля по плотине. За всю свою операцию немцы взяли 20 130 пленных, 141 орудие и 130 пулеметов. В морском бою 4 октября в Моон-Зунде у нас погиб линейный корабль «Слава».

Потеря Моон-Зунда вызвала словоизвержения ничтожных людей, пытавшихся править великой страной. Одержимой революционным исступлением России не было уже дела до последних ее защитников, агонизировавших в слякоти окопов четвертой осени Мировой войны. От Двины до Дуная царила тишина на позициях и сумасшествие позади позиций. Растерянные штабы продолжали еще жить по инерции... Офицерство, раздробленное и обезглавленное, распылялось и сходилось на нет. Офицер превратился в поднадзорного.

Служить — и даже жить — становилось невозможно.

Именовавшиеся еще частями толпы отказывались сменять товарищей на фронте. А те, не дожидаясь смены, покидали постылые окопы... И часто в этих опустевших окопах маячили одинокие фигуры в офицерских погонах — последние птенцы гнезда Петрова оставались на посту, зная, что разводящим здесь может быть только Смерть. Россия не сберегла своих офицеров.

Страна погрузилась в грязь и кровь. Каждый уездный город объявлял себя республикой. Разбой, насилия и самосуды царили на всем протяжении русской земли, еще за год до того великой, славной, могучей...

Выборы в так называемое Учредительное собрание дали до Уз всех мест партии большевиков. Русский рабочий, русский крестьянин и русский солдат голосовали за «список номер пятый» — за партию Ленина — за свою смерть.

Обманутый русский народ выдал врагу свою страну и сам своими руками надел себе на шею ярмо такого ига, какого мир не видел с тех пор, как существуют цепи...

Ответственность за катастрофу

«Если бы Россия в 1918 году осталась организованным государством, все дунайские страны были бы ныне лишь русскими губерниями, — сказал в 1934 году канцлер Венгрии граф Бетлен. — Не только Прага, но и Будапешт, Бухарест, Белград и София выполняли бы волю русских властителей. В Константинополе на Босфоре и в Катарро на Адриатике развевались бы русские военные флаги. Но Россия [325] в результате революции потеряла войну и с нею целый ряд областей...»

«Ни к одной стране рок не был так беспощаден, как к России, — пишет, в свою очередь, другой иностранный государственный деятель — Черчилль. — Ее корабль пошел ко дну, когда пристань была уже в виду. Он уже перенес бурю, когда наступило крушение. Все жертвы были уже принесены, работа была закончена. Отчаяние и измена одолели власть, когда задача была уже выполнена...»

Россия могла стать сильнейшей и славнейшей державой мира. Но этого не захотели ни русская общественность, ни русский народ. Этого не желали ни наши враги, ни наши союзники.

Можно и должно говорить о происках врагов России. Важно то, что эти происки нашли слишком благоприятную почву. Интриги были английские, золото было немецкое, еврейское... Но ничтожества и предатели были свои, русские. Не будь их, России не страшны были бы все золото мира и все козни преисподней. Русские люди 1917 года все виноваты в неслыханном несчастье, постигшем их Родину.

Эта вина ложится, во-первых, на императорское правительство, не сумевшее ни предвидеть катастрофы, ни предотвратить ее, и это когда за долгие месяцы до февраля не то что люди, а сами камни петроградских мостовых кричали о готовившейся революции.

Безмерна вина оппозиционной общественности, увидевшей в этом потрясении неповторимый случай прийти, наконец, к власти, захотевшей обратить несчастье Родины в средство для достижения своих узко эгоистических целей, в средство для насыщения своего чудовищного честолюбия.

Обманутые общественностью военачальники сыграли роль позорную и жалкую. Лично для себя они, правда, никакой выгоды не искали. Ими руководило желание блага России, ложно понятого. Они полагали, что благоденствия Родины можно добиться изменой Царю... Их непростительной ошибкой было то, что они слишком стали считать себя «общественными деятелями» и недостаточно помнили, что они — прежде всего — присягнувшие Царю офицеры. Милютинская «гражданственность» и здесь сослужила свою печальную службу.

Эти три категории виновных — растерявшиеся сановники, предатели-политиканы и недостойные военачальники — не имеют оправдания. История вынесла им приговор, справедливый и беспощадный. [326]

Отречение Государя Николая Александровича за себя и за сына было ошибкой. Но кто посмеет упрекнуть за нее Императора Всероссийского, к виску которого было приставлено семь генерал-адъютантских револьверов? Этим своим отречением Царь-Мученик надеялся избежать гражданской войны. Кровь его подданных была для него кровью собственного сердца. Он не мог решиться ее пролить... Это благородное заблуждение свойственно природе венценосцев. Не прикажи Людовик XVI своей швейцарской гвардии прекратить огонь — он мирно закончил бы свой век на троне, а счастливая его страна избегла бы ужасов революции и опустошительных войн империи. А у нас декабристы залили бы кровью Россию, не выкажи Император Николай Павлович самоотверженной твердости на Сенатской площади. Этого железного духа не хватило тихому подвижнику, правившему Россией в труднейшие годы ее одиннадцативековой истории.

Подобно тому, как садовод обязан отсекать сухие ветви и вырывать сорные травы, так и монарх обязан отсекать преступные головы, помня, что иначе, щадя кровь ста негодяев, он губит миллионы честных людей. Никогда еще венценосец не спасал своей страны принесением себя в жертву.

* * *

Подобно всякой революции, русская революция представляет одно и нераздельное и неразрывное целое. Попытки искусственного разделения ее на «хорошую» февральскую и «нехорошую» октябрьскую — ребячески несерьезны. Это все равно, что толковать о «первой французской революции 1789 года» и «второй — 1792-го», или о «первой Мировой войне 1914 года» и «второй Мировой войне 1915 года». Октябрь неотделим от февраля в календаре русской революции совершенно так же, как неотделим в календаре природы. Это два звена одной непрерывной цепи, озноб и язва одной и той же чумы. Если в октябре Ленин отдал приказ «Грабь награбленное», то исключительно потому, что за семь месяцев до того «февральский» министр Керенский заявил: «Я желаю, чтобы Ленин мог говорить столь же свободно в России, как в Швейцарии»!

Дикий опыт «стопроцентной демократии» с марта по ноябрь 1917 года — насаждение в военное время совершенно нового, неиспробованного строя, полное пренебрежение государственностью во имя каких-то книжных принципов, [327] оказавшихся никуда негодными, — этот безумный опыт вошел в историю под названием «керенщины», по имени своего самого характерного и в то же время самого бесхарактерного деятеля.

Вина Ленина, зря погубившего тридцать миллионов русских жизней, огромна. Но еще больше ответственность Керенского, давшего Ленину возможность погубить эти тридцать миллионов жизней. Это самая страшная ответственность, какую знает История.

* * *

Кому мало дано, с того меньше и спросится. Вот почему мы не должны винить выше меры все те миллионы малых сил, что были соблазнены в тот навеки проклятый год. Разнузданные дикие толпы солдат-дезертиров, рабочих-красногвардейцев и крестьян-погромщиков, конечно, виновны перед своей страной, перед памятью отцов и перед своими детьми.

Великая Империя мало что делала для народного образования и решительно ничего не сделала для народного воспитания. Ни священник приходской школы, ни учитель министерской не объясняли детям великого прошлого их страны, не учили знать ее и любить. Из тысячи новобранцев девятьсот не знали цветов русского знамени. А как зовут Царя они узнавали, присягая ему. От своих офицеров и унтер-офицеров — единственных воспитателей 150-миллионного русского народа — они получали то, что давало им силы умирать героями за эту мало им известную Родину. Народ не учили любить свою страну. Неудивительно, что он в конце концов любил лишь свою деревню, до которой «немцу все равно не дойти», да и в деревне лишь свою избу.»

Орды дезертиров, митинговавших против «аннексий и контрибуций», братавшиеся с неприятелем, избивавшие своих офицеров и валившие с фронта домой — делить землю, были те самые солдаты, что менее года назад сокрушали австро-германские армии в Брусиловском наступлении, те самые полки, что за каких-нибудь полгода до того, сняв затворы с винтовок, без выстрела, кинулись черной ночью и в двадцатиградусный мороз на грозные германские позиции у Бабита... И если бы какие-то люди где-то далеко в Петрограде не устроили «великой бескровной», то эти браталыцики и дезертиры пошли бы в кампанию 1917 года, как и в предыдущие, героями на вражескую проволоку. И так же самоотверженно поднимались бы под пулеметным [328] огнем во весь рост, чтобы прикрыть своих офицеров, как то они делали минувшим летом и осенью в ковельских боях...

Петроградские рабочие-красногвардейцы не родились большевиками, но ими сделались. Они искали социальной справедливости, которой не находили. «Классовое самосознание» выковывалось долгими десятилетиями и в обстановке, как нельзя более благоприятствовавшей обострению социальной розни. И все-таки значительная, подавляющая численно, часть русского рабочего класса не приняла марксистского интернационала. Вспомним только ижевцев, вписавших в историю нашей гражданской войны самую удивительную главу.

Война, как мы видели, сильно развратила русскую деревню. Более чем стомиллионная масса русского крестьянства переживала тот же период оскудения духа, как и остальные слои русского народа...

Со всем этим и солдат, и рабочий, и крестьянин виновны перед своей родиной — Россией. За эту вину они справедливо заплатили раскулачиванием, коллективизацией, пятилетками, стахановщиной и ссылками целых губерний в концлагеря. Этого не могли предвидеть своим темным умом голосовавшие за «список номер пятый» дезертиры, красногвардейцы и погромщики «великой и бескровной».

* * *

Но кроме виновников русская революция знала еще и героев. В Содоме не нашлось и трех праведников. В России семнадцатого года их были тысячи.

Этими праведниками всероссийского Содома были офицеры русской армии и увлеченная ими русская учащаяся молодежь. Только они вышли из огневого испытания не истлевшими, прошли через кровь незапятнанными и через грязь незамаранными.

Петровская армия отошла в вечность. И с последним ее дыханием забилось сердце

Добровольческой армии. Русская армия продолжала жить.

Дальше