Глава пятая.

Большевистская партия в борьбе за массы

1. Апрельская демонстрация

е успела еще конференция большевиков закончить свою работу, как в Петрограде прорвались наружу классовые противоречия. Не помогли ни уступки буржуазии, ни маневры соглашателей. 20 и 21 апреля на улицах столицы развернулись массовые демонстрации против войны.

До сих пор Временное правительство скрывало свои истинные намерения. О войне оно говорило в нарочито туманных фразах, сеявших в массах надежды на прекращение бойни. Правительство выжидало, пока эсеро-меньшевики выполнят свою задачу по подготовке масс к продолжению войны. Однако буржуазия боялась, что рост антивоенных настроений опрокинет все усилия эсеро-меньшевистских агитаторов. К тому же декларация правительства от 28 марта, хотя и глухо, но высказавшаяся за «утверждение прочного мира на основе самоопределения народов», [185] произвела на союзных империалистов неприятное впечатление. Они потребовали прямого ответа — будет ли воевать Россия.

Восемнадцатого апреля Милюков разъяснил, что декларация от 28 марта выражает «всенародное стремление довести мировую войну до решительной победы»{251}.

Как раз в этот день — по новому стилю было 1 мая — рабочие и солдаты демонстрировали по улицам с лозунгом советской декларации «Мир без аннексий и контрибуций».

Явно империалистский характер ноты Милюкова вызвал прежде всего бурный протест воинских частей Петрограда. С утра 20. апреля выступил Финляндский полк со знаменем «Долой захватную политику». Немного позже выступил 180-й полк. Вышла часть флотского экипажа. Офицеров с ними не было. Более 16 тысяч демонстрантов, настроенных крайне решительно, собралось перед Мариинским дворцом, где заседало Временное правительство. К солдатам выпустили эсеро-меньшевистских лидеров Гоца и Скобелева, но их выступления никого не успокоили. Солдаты приняли следующее постановление:

«Ознакомившись с нотой Милюкова о целях войны, выражая свое негодование по поводу столь беззастенчивого выступления, явно противоречащего обращению совета рабочих и солдатских депутатов к народам всего мира и декларации самого Временного правительства, мы требуем немедленной отставки Милюкова»{252}.

Чтобы отвлечь внимание масс, эсеро-меньшевики созвали экстренное собрание совета. Представитель солдат и матросов, собравшихся перед Мариинским дворцом, заявил на заседании, что кризис может быть разрешен либо «нашим правительством», либо «гражданской войной».

Выступления рабочих и солдат вызвали контрвыступления буржуазии. Сторонники Временного правительства вывели на улицу полки, еще не разобравшиеся в действительной политике Временного правительства. Домовладельцы, лавочники, мещане, служилая интеллигенция, руководимые кадетами и эсеро-меньшевиками, организовали манифестацию под лозунгом «Доверие Временному правительству».

Под шум патриотической манифестации правительство принимало и более решительные меры. Новый главнокомандующий Петроградского военного округа генерал Корнилов — тот самый, который потом стал знаменем контрреволюции, — приказал Михайловскому артиллерийскому училищу выслать две батареи на Дворцовую площадь. Солдаты училища и часть офицеров [186] решили проверить, известно ли совету распоряжение Корнилова. Выяснилось, что совет не давал никаких указаний. Не в меру ретивый генерал через два часа вынужден был «отменить» свой приказ о высылке пушек. Но самый факт приказа говорил о намерениях правительства расстрелять демонстрацию. Это и подтвердили дальнейшие события: кое-где раздавались выстрелы, направленные в рабочих.

Выступления буржуазии, в свою очередь, вызвали демонстрации пролетариата. На следующий день на улицы стали выходить массы рабочих целыми заводами. Окраины заполнились рабочими и солдатами, протестующими против империалистской политики. В центре, по Невскому, двигались небольшие кучки защитников правительства.

В, толпе рабочих-демонстрантов виднелись также плакаты с лозунгом «Долой Временное правительство». Этот лозунг был выставлен частью Петербургского комитета большевиков вопреки линии Центрального комитета партии. Ленин жестоко осудил этот непродуманный лозунг.

«Мы желали произвести только мирную разведку сил неприятеля, но не давать сражения, — говорил он на Апрельской партийной конференции. — В момент действия брать «чуточку полевее» было неуместно. Мы рассматриваем это как величайшее преступление, как дезорганизацию»{253}.

Л. Троцкий, который тогда еще не был членом большевистской партии, совершенно извратил Ленина. Троцкий в «Уроках Октября» писал:

«Апрельская манифестация, взявшая «левее», чем полагалось, была разведывательной вылазкой для проверки настроения масс и взаимоотношений между ними и советским большинством. Ленин, проделав разведку, снял лозунг немедленного низвержения Временного правительства, но снял его на неделю или на месяцы в зависимости от того, с какой скоростью будет нарастать возмущение масс против соглашателей»{254}.

Это лживое утверждение Л. Троцкого в корне противоречит всей тактике Ленина. Нечего говорить о том, что Ленин не снимал в апреле лозунга «немедленного низвержения Временного правительства» просто потому, что Ленин в апреле и не ставил этот лозунг в порядок дня. Больше того, Ленин в апрельские дни боролся против него, осудил его на конференции партии. Все огромное значение тактики большевиков заключалось именно в том, что их лозунги выражали сокровеннейшие чаяния масс, оформляли их политические требования и мобилизовали эти [187] массы под большевистскими знаменами. Разведка сил неприятеля, о которой говорил Ленин, в классовой борьбе означает совсем не то, что в обыкновенной войне.

«Политическая армия не то, что армия военная, — как замечательно метко характеризует это положение Сталин. — Если военное командование приступает к войне, имея в руках уже готовую армию, то партии приходится создавать свою армию в ходе самой борьбы, в ходе столкновений классов, по мере того как сами массы убеждаются на собственном опыте в правильности лозунгов партии, в правильности ее политики. Конечно, каждая такая демонстрация давала вместе с тем известное освещение скрытых от глаз соотношений сил, известную разведку, но разведка являлась здесь не мотивом демонстрации, а ее естественным результатом»{255}.

Апрельская демонстрация в Петрограде дала толчок к прояснению классового самосознания масс и в других промышленных центрах страны.

Московский пролетариат отозвался на события в Петрограде демонстрацией солидарности.

Один из работников московского градоначальства так описывает апрельские дни в Москве:

«Толпы народа заполняли площадь перед советом, ораторы висели на памятнике Скобелева. Красные знамена волновались и качались в толпе, и десятки плакатов с призывом «Долой Милюкова» реяли в воздухе. Настроение толпы было приподнятое, возбужденное... Меньшевистские и эсеровские ораторы один за другим выходили на балкон Дома советов, произнося успокоительные речи... Стоявшая внизу на площади толпа принимала ораторов весьма недружелюбно: успокоительные речи прерывались криками, ироническими возгласами и требованиями отставки Милюкова. Красные плакаты с требованием «Долой Милюкова» протягивались из толпы вверх к балкону, чтобы ораторы с балкона могли получше рассмотреть их... Тревога увеличивалась еще и потому, что к демонстрантам примкнул 55-й полк, явившийся чуть ли не в полном составе с теми же лозунгами: «Долой министров-капиталистов», «Долой Милюкова»{256}.

К солдатам-демонстрантам присоединилась масса рабочих из Замоскворечья; особенно выделялись рабочие завода Михельсона, активно сблизившиеся с 55-м полком.

Апрельская демонстрация и ее эхо в стране сразу вскрыли всю глубину политического кризиса. [188]

В возбуждение пришли прежде всего солдатские массы, которые добросовестно верили в миролюбие Временного правительства. Неустойчивая масса качнулась влево, в сторону рабочих. Колебание этой массы, по определению Ленина «способной по своей силе решить все», привело в движение крайние элементы — буржуазию и пролетариат. Буржуазия выступила за Временное правительство, пролетариат — за лозунги большевистской партии. Вопрос шел о том, какой класс — пролетариат или буржуазия — поведет за собой неустойчивую массу мелкой буржуазии.

Мелкобуржуазные вожди совета, эсеры и меньшевики тоже качнулись было в сторону революции, но буржуазия запугала их призраком гражданской войны, и после рабочих демонстраций [189] эсеро-меньшевики снова пошли за буржуазией. До апрельского кризиса в исполнительном комитете Петроградского совета против Временного правительства высказывалась почти половина депутатов, а после демонстрации 34 делегата против 19 выступили за доверие и соглашательство с капиталистами.

Резолюция Центрального комитета большевистской партии, написанная Лениным, так оценила эти классовые сдвиги:

«Мелкобуржуазная масса колебнулась сначала от капиталистов, возмущенная ими, к рабочим, а через день она снова пошла за меньшевистскими и народническими вождями, проводящими «доверие» к капиталистам и «соглашательство» с ними. Названные вожди пошли на компромисс, сдав целиком все свои позиции, удовлетворившись пустейшими, чисто словесными оговорочками капиталистов»{257}.

Апрельский взрыв показал буржуазии, что один Керенский — «заложник демократии», как его называли, — не обеспечит поддержки масс. Надо было расширяться дальше налево. Временное правительство решило пожертвовать Гучковым и Милюковым. 26 апреля правительство заявило в особой декларации, что привлечет новые общественные силы к управлению. 27 апреля князь [190] Львов обратился с письмом к Чхеидзе, предлагая ввести представителей совета в правительство, в противном случае буржуазия уйдет от власти. Буржуазия, не добившись единовластия, надеялась покончить с двоевластием через коалицию с представителями совета. Милюков так и оценивал коалицию:

«Она во всяком случае дает возможность надеяться на достижение двух главнейших целей настоящего момента, а именно: усиления власти и перелома настроения в армии»{258}.

Но исполнительный комитет совета был связан своей старой резолюцией от 28 февраля — не входить в правительство. Ультиматум буржуазии создавал положение, при котором власть попадала в руки совета. А этого больше всего и боялись соглашатели. В это время заседала Всероссийская конференция меньшевиков. Она так объясняла необходимость вступления в правительство:

«Не способное ни к достаточно энергичным революционным шагам в области внутреннего строительства, ни в особенности к последовательному проведению политики мира в области международных отношений, оно (Временное правительство. - Ред. ) возбуждало недоверие к себе широких демократических масс. Поэтому оно не обладало всей необходимой полнотой власти, и значительная доля ее все более и более переходила к советам»{259}.

Меньшевики прямо признали, что власть из рук Временного правительства валилась в руки советов. Задержать этот переход власти к советам можно было, только войдя в состав правительства и тем поддержав его. 1 мая исполнительный комитет отказался от своей старой резолюции и постановил послать в правительство еще четырех министров- «социалистов». 5 мая вечером, докладывая совету о новом правительстве, меньшевик Скобелев сказал: «Если вы сочтете нужным на основе этой декларации ввести нас в состав правительства, то вы должны затем оказывать правительству полное доверие и обеспечить ему всю полноту власти»{260}.

На этом же заседании один из крупных руководителей эсеров А. Р. Гоц говорил, что эсеры посылают своих представителей в правительство, чтобы там осуществлять лозунг «Земля и воля».

«Не в плен к буржуазии идут они, а занимать новую позицию выдвинутых вперед окопов революции»{261}, закончил Гоц свою речь. Церетели говорил на заседании совета, что из создавшегося положения было только два выхода: или войти в состав правительства или брать власть в свои руки. Второй выход был исключен, ибо по мнению Церетели «буржуазия не изолирована: за ней стоят часть армии и крестьянство, и они отшатнулись бы от революционного движения»{262}. [192]

Совет утвердил постановление исполнительного комитета. На следующий день, 6 мая, был опубликован следующий список коалиционного правительства: председатель и министр внутренних дел — князь Г. Е. Львов, военный и морской — А. Ф. Керенский (эсер), министр юстиции — П. Н. Переверзев (близкий к эсерам), иностранных дел — М. И. Терещенко, путей сообщения — Н. В. Некрасов (кадет), торговли и промышленности — А. И. Коновалов (прогрессист), народного просвещения — А. А. Мануйлов (кадет), финансов — А. И. Шингарев (кадет), земледелия — В. М. Чернов (эсер), почт и телеграфов — И. Г. Церетели (меньшевик), труда — М. И. Скобелев (меньшевик), продовольствия — А. В. Пешехонов ( «народный социалист»), государственного призрения — князь В. Н. Шаховской (кадет), обер-прокурор — В. Н. Львов (центр) и государственный контролер — И. В. Годнев (октябрист).

Назначение Керенского вскрывало весь смысл коалиции. Ему отдали военное и морское министерства в надежде, что в армии Керенский пользуется известным доверием. Накануне вечером, 5 мая, представитель 11-й армии на заседании совета подчеркнул крайнюю важность назначения Керенского: к нему питают доверие не только солдаты, но и многие офицеры. Не без рекомендации Милюкова министром иностранных дел был утвержден Терещенко — миллионер, театрал, покровитель искусств. «Этот хоть с дипломатами сумеет разговаривать», говорил о нем Милюков, намекая на знание языков и светские манеры нового министра. Но дело было не в манерах, а в политике. Кадет Набоков писал о Терещенко:

«В своей деятельности как министр иностранных дел он задался целью следовать политике Милюкова, но так, чтобы совет рабочих депутатов ему не мешал. Он хотел всех надуть»{263}.

2. Коалиционное правительство за работой

Коалиция с соглашателями позволила буржуазии установить в правительстве своеобразное разделение труда. Министры- «социалисты» выступали перед народом с «демократическими» речами и предложениями, а лидеры буржуазии под прикрытием соглашателей собирали силы для нового наступления на революцию. [195]

Восстановили деятельность Государственной думы под видом «частных совещаний». Первое такое совещание состоялось 22 апреля. Родзянко так определил задачи совещаний: от делегатов Думы ждут «указаний на то, как надо вести государственный корабль»{264}. А депутат Н. В. Савич, октябрист, добавил: «Наше дело — формировать общественное мнение»{265}. В майскую коалицию министром земледелия вошел В. М. Чернов. Вождь партии эсеров, ее теоретик, он слыл также специалистом по аграрному вопросу. Получив портфель министра, Чернов должен был попытаться осуществить на практике путаные эсеровские теории. Но вождя эсеров пригласили в правительство не для этого. Князь Волконский, крупнейший помещик Тамбовской губернии, в своем письме к Чернову в начале июня разъяснил ему, чего хотят от него помещики.

«Только предписанием свыше, — писал князь высокопарным стилем, — можно достигнуть однообразия действий, только таким путем возможно вылить холодной воды на тот уголь наживы, подогретый побуждениями классовой борьбы, который грозит своим дымом застелить всякое понимание общественной пользы и в своем пламени поглотить благосостояние тех самых, кто его раздувает... Следует сказать им (крестьянам. - Ред. ) властно, что есть действия, которые в такие времена, как наши, являются противоестественными. Надо им сказать это, и это можете сделать только вы из Петербурга. Всякое слово, сказанное здесь, на месте, — под подозрением: тому верить нельзя потому, что он помещик, тому нельзя потому, что он купец, тот, «известное дело», «юрист», а все вообще — «буржуазны» и «старый режим»... Вы, господин министр, — новый режим... Скажите слово — вам поверят. Время еще есть, но оно не очень терпит»{266}.

В. М. Чернову помещики предлагали изображать «новый режим», имея в виду, что вождю эсеров поверят и он сумеет вылить холодной воды на «уголь наживы», как на языке Волконских назывался захват крестьянами помещичьей земли.

Чернов стал по мере своих сил лить воду на разгорающийся пожар в деревне. Таково было значение многочисленных проектов, разрабатываемых министром. Вокруг его имени создали ореол защитника крестьянских интересов. Чернова называли «мужицким министром», но при этом добавляли, что он вряд ли может что-либо сделать, так как правительство не поддерживает его. Эту легенду усиленно распространяли эсеры, боясь, что деятельность министра вопреки его законопроектам подорвет доверие к партии в деревне. Ореол мужицкого защитника вокруг имени Чернова был выгоден и самим помещикам, ибо он возбуждал в крестьянстве надежды на мирный сговор с землевладельцами. Несколько позже, когда кадеты стали обвинять Чернова в проведении партийной программы и якобы в попустительстве «крестьянской стихии», он поспешил снять с себя почетное звание «мужицкого министра». Чернов писал 11 июля:

«Мои законопроекты имеют целью именно ввести в закономерное русло ту местную общественную самодеятельность, которая иначе неизбежно выходит из берегов и, как половодье, многое разрушает»{267}.

Удержать в берегах крестьянское половодье и предотвратить разрушение помещичьего землевладения — таковы были задачи Чернова. Но задача эта в условиях растущей революции была очень трудна. «Мужицкий министр» постоянно спотыкался: то слишком забегал вперед, подталкиваемый крестьянскими организациями, то отставал, побуждаемый к этому сердитыми окриками кадетов. Главный земельный комитет не признавал черновского [197] творчества. Товарищ министра земледелия П. А. Вихляев вынужден был на одном из заседаний Главного земельного комитета указать членам его, что министра земледелия нельзя превращать в рупор граммофона, необходимо предоставить министру хотя бы некоторую самостоятельность. «Граммофоном» был, разумеется, не Главный комитет, который деловой работой не занимался, а организация земельных собственников и Временный комитет Государственной думы. Отсюда шли настоящие, деловые директивы Временному правительству.

Эта направляющая рука помещиков неловко высунулась уже при первых шагах «мужицкого министра». В первую очередь Министерство земледелия подняло возню вокруг одного из главных [198] крестьянских требований — запрещения купли и продажи земли. С начала революции развернулась бешеная спекуляция землей. Помещики распродавали свои поместья, главным образом, .иностранцам, уверенным в своей неприкосновенности. Помещики дробили земельные участки, передавая их подставным собственникам. Земли забрасывались, не обрабатывались. Надо было успокоить крестьян, требовавших немедленного запрещения купли-продажи. Чернов заготовил проект декрета о запрещении земельных сделок до особого распоряжения. Исходя из этого черновского проекта, министр юстиции Переверзев, народный социалист, 17 мая разослал нотариусам телеграмму о временном прекращении сделок на землю.

Помещики сразу дали понять министрам, что это сделано без хозяина. Совет объединенных дворянских обществ в своей записке от 24 мая выразил удивление, что после опрометчивой телеграммы министра юстиции никакого опровержения в печати не было. Помещики растолковали министру, что запрещение земельных сделок есть лишение помещиков права распоряжаться собственностью, ограничение права пользования и, наконец, это возвращение к крепостному праву, ибо помещика прикрепляют к земле, которую он, может быть, желает продать. В заключение совет объединенного дворянства напоминал Временному правительству, что оно в своих декларациях неоднократно обещало передать разрешение земельного вопроса Учредительному собранию. К протесту помещиков присоединили свой голос комитет съездов представителей акционерных обществ, земельные банки, Временный комитет Государственной думы. В конце мая министр юстиции Переверзев телеграфно разъяснил, что воспрещение актов на земли не распространяется на установление и переход залоговых прав. Это отступление уже отменяло по существу запрещение земельных сделок.

24 июня в газетах появилось сообщение, что министр земледелия внес в правительство новый законопроект о запрещении купли-продажи земли. В то время как «мужицкий министр» вносил законопроект, товарищ министра юстиции Демьянов окончательно отменил все запрещения земельных сделок и разъяснил, что таковые подлежат совершению и утверждению на точном основании действующих законов.

За кулисами всей этой возни с запрещением земельных сделок стоял председатель Временного комитета Государственной думы Родзянко, которого Ленин называл «бывшим председателем бывшей Государственной думы... бывшим доверенным Столыпина-Вешателя»{268}.

Ту же роль ширмы для буржуазии выполнял министр Скобелев.

До сих пор в правительстве не было даже особого Министерства труда. Существовал лишь отдел при Министерстве торговли и промышленности. В чьих руках были фабрики и заводы, в тех же оказались и вопросы труда. Но раз в правительстве потеснились и уступили несколько мест эсеро-меньшевикам, пришлось изъять «труд» из ведения буржуазного министра: 5 мая было создано новое министерство. Еще при отделе труда Министерства торговли и промышленности был учрежден Особый комитет для [200] предварительной подготовки законов по рабочему вопросу. Комитет состоял из 8 представителей совета, 8 предпринимателей, 2 — от земского и городского союзов, 2 — от Центрального военно-промышленного комитета. При таком составе нечего было и думать о проведении каких-либо серьезных улучшений. Рабочая делегация оставалась неизменно в меньшинстве. Особый комитет разработал проект закона о профсоюзах. Буржуазные представители боролись за ограничения профсоюзных прав. Скобелев сохранил Особый комитет, который и при новом «социалистическом» министре продолжал старую практику. Закон о восьмичасовом рабочем дне застрял в министерских канцеляриях. Буржуазия добилась своего: соглашение с советом о введении восьмичасового рабочего дня оказалось временной уступкой.

Еще 23 апреля старое некоалиционное правительство издало положение «о рабочих комитетах в промышленных предприятиях». На эти комитеты возлагалась культурно-просветительная работа на фабриках и заводах, разрешение вопросов взаимоотношений между рабочими, представительство последних перед администрацией. Об участии комитетов в производстве не говорилось ничего; вопросы освобождения членов комитета от работы предоставлялись «взаимному соглашению» предпринимателей и рабочих; самая организация комитетов — они назывались фабрично-заводскими — являлась необязательной, Скобелев не только не изменил положения, но открыто заявил, что роль фабрично-заводских комитетов кончилась. В его лице капиталисты нашли себе хорошего защитника.

Скобелев не ограничился своим ведомством. Свою задачу он выполнял, помогая и другим министрам, в первую очередь Коновалову, который сам раньше командовал трудом. В своей декларации 6 мая Временное правительство ничего определенного не [201] сказало о борьбе с хозяйственной разрухой. Коновалов считал главной своей задачей затянуть решение жгучих вопросов. И тут, как и в других министерствах, создавали бесчисленные комиссии и комитеты, в недрах которых топили все вопросы. Товарищ министра торговли и промышленности кадет В. А. Степанов, член IV Государственной думы, рассказывал на совещании ее членов 20 мая, как в министерстве обсуждали вопрос о повышении заработной платы. Промышленники юга России во главе с кадетом Н. Н. Кутлером (крупный землевладелец, после революции 1905 года — главноуправляющий землеустройства и земледелия) обратились к Временному правительству с заявлением, что требования рабочих ставят промышленность в безвыходное положение. Повышение заработной платы, писали промышленники, не только поглотит всю прибыль, но и сделает невозможным выдачу платы без значительного повышения цен на товары. Министерство торговли и промышленности вызвало в Петроград представителей владельцев предприятий и рабочих. После двухдневного заседания было решено создать особую комиссию.

«Сегодня, — докладывал совещанию Думы левый кадет В. А. Степанов, — в первый раз эта комиссия, разбившись на секции, собралась и обсуждала имеющийся материал. Что из этого выйдет — сказать, конечно, очень трудно. Может быть, дай бог, надежда эта оправдается, удастся этой комиссии до чего-нибудь договориться. Некоторые рабочие в частном разговоре говорили, что да, если таково положение, то они готовы уменьшить свои требования — до какого предела, конечно, сказать трудно. Но затем остается очень трудный вопрос: что если эти делегаты, убедившись в верности цифр, выразят согласие уменьшить требование, будет ли это согласие равносильно отказу от требований тех 800 тысяч рабочих, которых они представляют, и не кончится ли это тем, что они будут лишены мандатов как предатели, изменившие их интересам и не оправдавшие их доверия. Если этого соглашения не произойдет, то придется обратиться к этим двум комиссиям (к одной — для проверки цифр промышленников, к другой — для изучения прожиточного минимума. - Ред.) как к последней попытке... найти выход из этого положения»{269}.

23 мая комиссия отвергла все требования рабочих. Из комитета в комиссию, из комиссии в секцию перед авали вопрос, лишь бы оттянуть ответ.

В середине мая исполнительный комитет Петроградского совета принял решение о необходимости государственного регулирования [202] народного хозяйства, о создании для этой цели специальных органов. Под нажимом советов Временное правительство 27 мая поручило нескольким министрам разработать проект организации высшего органа по упорядочению хозяйственной жизни страны. Коновалов подал в отставку, считая это «непомерным требованием». Его место занял товарищ министра торговли и промышленности левый кадет В. А. Степанов. Созданное еще 5 мая Коноваловым и ничего не делавшее совещание по вопросу о развитии производительных сил России, наконец, к 8 июля подготовило проект декларации Временного правительства по вопросам экономической политики. Только в июне правительство попыталось оглянуться на пройденный путь, только в июне Министерство торговли и промышленности в лице Степанова серьезно задумалось над тяжелым положением страны, с характеристики которого оно и начинает свой проект. На одном из заседаний совета съездов представителей торговли и промышленности председатель его кадет Н. Н. Кутлер, руководитель банковских промышленных кругов, потребовал, чтобы Временное правительство

«объявило свою экономическую программу: предполагает ли оно осуществить социализацию промышленности или же сохранить капиталистический строй»{270}.

По-видимому, Кутлер опасался, что министры-социалисты, вошедшие в первое коалиционное правительство, займутся еще, пожалуй, строительством социализма. На эти опасения Кутлера и всей буржуазии и дает прежде всего прямой ответ Степанов. «При нынешнем оскудении социализм сам по себе не спас бы Россию от нищеты»{271}, говорит он во введении к декларации. В самом же проекте декларации он дополнительно разъясняет, что «социализм должен покоиться на мощном фундаменте всеобщей организованности, чего в России нет; на полном развитии производительных сил, к надлежащему использованию которых Россия в сущности еще не приступила; наконец, переход к социалистическому строю в рамках одного государства даже и невозможен»{272}.

Меньшевистские доводы II Интернационала о невозможности победы социализма в одной стране Степанов собрал и умело использовал в своем проекте декларации. Наконец он подчеркнул:

«Невозможность для России усвоения в настоящее время социалистической организации народного хозяйства, по-видимому, не вызывает сомнений ни среди членов Временного правительства, ни в реалистически настроенных кругах революционной демократии. Соответствующее заявление и должно быть сделано правительством во избежание каких бы то ни было недоразумений»{273}.

Министр Скобелев, представитель упомянутых Степановым «реалистически настроенных кругов революционной демократии», поспешил окончательно ликвидировать возможность «недоразумений». 16 июня в беседе с московскими журналистами он подтвердил тезис Степанова заявлением о том, что когда речь идет о регулировании промышленности государством, не может быть и речи о социалистическом производстве. Буржуазия могла быть совершенно спокойна. Степановы вместе с «социалистами» Скобелевыми не за страх, а за совесть защищали ее от социализма.

Продовольствие было изъято из рук министра земледелия и передано в специально созданное Министерство продовольствия. Его возглавил Пешехонов — статистик, народный социалист, «умереннейший народник» по выражению Ленина. Пешехонов прямо заявил, что его приход в министерство не приведет к коренной ломке политики Шингарева. Новый министр имел в виду сохранение хлебной монополии и твердых цен, но на деле сохранил и всю политику прежнего министра. Помещики и перекупщики развили спекуляцию хлебом, подрывая в корне твердые цены. Важнейшим средством в борьбе со спекуляцией мог быть строгий учет хлеба. Еще закон 25 марта требовал учесть весь произведенный хлеб. Шингарев оставил в покое спекулянтов и помещиков. Не тронул их и «социалистический» министр. По данным анкеты Московского совета рабочих депутатов 32 губернии из 38, т. е. 4/5, дали ответ, что у них совсем не производился учет, а в четырех произведен неточно. На вопрос о проведении хлебной монополии одна губерния сообщила, что монополия введена, 3 — что вовсе не проводилась, 23 — неопределенно ответили: «проводится», 6 — проведена частично. Пешехонов не только не организовал контроля над сдачей хлеба, но даже не наладил простого учета. В результате развилась безудержная спекуляция хлебом. Хвосты у продовольственных магазинов выросли. Жены рабочих простаивали часами в очередях.

Скобелев, Пешехонов, Чернов были живой иллюстрацией к тезису Ленина:

«Министры из перебежчиков социализма оказывались говорильными машинами для отвода глаз угнетенным классам»{274}. [204]

3. Национальная политика временного правительства

Февральскую революцию буржуазия объясняла протестом масс против военных поражений царской армии. Она проповедывала, что главной задачей революции является победоносное завершение войны, захват Константинополя и т. д. Буржуазное правительство совершенно не склонно было пересматривать империалистскую программу. Империалистские планы завоеваний, которые поддерживались русской буржуазией и раньше, она намеревалась осуществить теперь с большим успехом.

Буржуазия, пользуясь военной обстановкой, призывала население России к национальному единению, пытаясь под этим флагом отделаться от разрешения «проклятых» социальных вопросов.

Было очевидно, что созданное ею Временное правительство не собиралось, да и не в состоянии было разрешить более или менее серьезно национальный вопрос. В сохранении власти над национальными окраинами и в дальнейшей империалистской экспансии буржуазия видела одну из основ своей экономической и политической мощи, своего классового господства. Она выдвинула, пользуясь поддержкой мелкобуржуазных партий — социалистов-революционеров и меньшевиков, — старый царский лозунг «единой и неделимой России», прикрытый лишь розовым флагом «революционной демократии».

Временное правительство, бессильное подавить национально-освободительное движение на окраинах России репрессивными мерами, рассчитывало ослабить его второстепенными уступками: отменой ограничений вероисповедания и процентной нормы в учебных заведениях, предоставлением «инородцам» права занятия должностей в государственных учреждениях и т. п. Отказавшись от крайних мер преследования угнетенных национальностей, практиковавшихся царизмом, буржуазия, однако, не предоставила им и никаких прав кроме общегражданских. Даже вопрос об употреблении родного языка в учебных заведениях не был разрешен, хотя это являлось одним из минимальных требований. В декрете Временного правительства от 20 марта 1917 года было сказано, что разрешается

«употребление иных кроме русского языков и наречий в делопроизводстве частных обществ, при преподавании в частных учебных заведениях всякого рода и при ведении торговых книг»{275} [205]

Падение самодержавия и переход власти в руки буржуазии не повели к уничтожению национального угнетения. Лишь «старая, грубая форма национального гнета, — указывал Сталин, — сменилась новой, утонченной, но зато более опасной формой гнета»{276}.

Национально-освободительное движение после Февральской революции поэтому не только не ослабело, но значительно усилилось. Оценка этого движения дана была Сталиным позже в статье «Октябрьский переворот и национальный вопрос»:

«В эпоху буржуазной революции в России (с февраля 1917 года) национальное движение на окраинах носило характер буржуазно-освободительного движения. Веками угнетавшиеся и эксплуатировавшиеся «старым режимом» национальности России впервые почувствовали в себе силу и ринулись в бой с угнетателями. «Ликвидация национального гнета» — таков был лозунг движения. Окраины России мигом покрылись «общенациональными» учреждениями. Во главе движения шла национальная буржуазно-демократическая интеллигенция. «Национальные советы» в Латвии, Эстском крае, Литве, Грузии, Армении, Азербайджане, в горах Кавказа, Киргизстане и Среднем Поволжье; «Рада» на Украине и Белоруссии; «Сфатул Церий» в Бессарабии; «Курултай» в Крыму и Башкирии; «Автономное правительство» в Туркестане — вот те «общенациональные» институты, вокруг которых собирала силы национальная буржуазия»{277}.

На Украине буржуазно-освободительное движение возглавляла Центральная рада, созданная в первые месяцы революции в Киеве. Лидерами ее от украинской социал-демократической рабочей партии были Винниченко, Петлюра, Мазепа, Ткаченко; от социалистов-революционеров — Грушевский, Христюк, Зализняк, Ковалев и др. За радой шли значительные — преимущественно зажиточные — крестьянские массы.

В своей декларации, опубликованной в начале июня 1917 года, озаглавленной «Первый универсал», рада объявляла только принципиально, что украинский народ сам должен творить свою судьбу, не настаивая на немедленном провозглашении автономной Украины. При этом в универсале имелась оговорка, что не может быть и речи о государственном отделении Украины от России. Эти первые национальные требования Украины, предъявленные Временному правительству, Ленин квалифицировал «очень скромными».

«Ни один демократ не может... отрицать права Украины на свободное отделение от России: именно безоговорочное [206] признание этого права одно лишь и дает возможность агитировать за вольный союз украинцев и великороссов, за добровольное соединение в одно государство двух народов... Проклятый царизм превращал великороссов в палачей украинского народа, всячески вскармливал в нем ненависть к тем, кто запрещал даже украинским детям говорить и учиться на родном языке»{278}.

писал Ленин через несколько дней после появления «Первого универсала».

В лагере Временного правительства, руководимого кадетами, с национальной политикой которых были согласны эсеры и меньшевики, заявление рады вызвало, однако, бурю негодования. Центральный кадетский орган — газета «Речь» — называл универсал рады «еще одним звеном германского плана разложения России, приведенным в исполнение». «Речь» писала:

«Оговорки нисколько не изменяют смысла того основного факта, что рада отказалась за себя и за украинский народ... повиноваться Временному правительству и объявила себя правительством Украины... Надо признать, что господа украинцы шутят плохие шутки с Россией»{279}.

Так реагировала буржуазия на малейшую попытку посягнуть на «единую и неделимую Россию». Она зачисляла украинцев в лагерь изменников и немецких агентов, предупреждая, что поступок рады

«будет осужден решительно всеми общественными организациями за исключением разве самых непримиримых сторонников «дезаннексии» — большевиков»{280}.

Враждебные отзывы буржуазных империалистов о большевиках только усиливали симпатии к ним всех демократических элементов, боровшихся за национальное освобождение. Достаточно было сравнить поведение буржуазии и установки большевиков по отношению к национальностям бывшей царской России, чтобы понять, кто является другом угнетенных народностей.

Борьба вокруг украинского вопроса продолжала разгораться. Эсерами и меньшевиками была предпринята слабая, лицемерная попытка найти приличный «компромисс» между радой и Временным правительством. Из этого ничего не вышло. Украинцам было отказано во всех их требованиях.

Тогда же в статье «Украина и поражение правящих партий России» Ленин писал:

«Отказ в этих скромнейших и законнейших требованиях со стороны Временного правительства был неслыханным бесстыдством, [207] дикой наглостью контрреволюционеров, истинным проявлением политики великорусского «держиморды», и эсеры с меньшевиками, издеваясь над их собственными партийными программами, терпели это в правительстве и защищают это теперь в своих газетах! До какого позора пали эсеры и меньшевики! Как жалки увертки их органов сегодня — «Дела народа» и «Рабочей газеты». Хаос, сумятица, «ленинство в национальном вопросе», анархия — вот какие выкрики дикого помещика направляют обе газеты против украинцев»{281}.

Прибывшая в начале июля в Киев правительственная тройка в составе Керенского, Церетели и Терещенко заключила с радой дипломатическое перемирие. Оно не дало, впрочем, никаких реальных прав украинцам, ограничившись одним лишь намеком на возможность предоставления прав в будущем. Но и это соглашение вызвало враждебный шум в буржуазном лагере. Украинские переговоры были использованы буржуазными министрами в качестве предлога для ухода из состава Временного правительства. Сделав этот шаг во время июльских событий в Петрограде, кадеты заявили, что уходят из-за разногласий по украинскому вопросу.

С возвращением кадетов в правительство в августе 1917 года отношения с Украиной снова и еще более ухудшились. Инструкцией Временного правительства от 4 августа были отменены все уступки, сделанные Украине июльским соглашением. Инструкция ограничила пределы Украины пятью западными земледельческими губерниями, исключив Донецкий бассейн, Екатеринославщину и черноморские губернии. Круг деятельности рады был также сведен к минимуму; за ней оставлялись лишь некоторые права местного самоуправления.

Центральная рада перешла в оппозицию к Временному правительству. С этого момента вплоть до Октябрьской революции продолжают нарастать и усиливаться среди украинцев, даже шедших за мелкобуржуазными националистами, симпатии к большевикам за их правильную национальную политику.

Временное правительство не разрешило национального вопроса и в отношении Финляндии. 7 марта 1917 года им был издан акт о восстановлении «дарованной» в свое время Александром II конституции великого княжества Финляндского. Дальше этой царской конституции русская буржуазия не пошла. Никаких новых прав Финляндии предоставлено не было: ее сейм не получил верховной власти. [208]

Народные массы Финляндии требовали автономии. Переговоры по этому поводу продолжались между Финляндским сеймом и Временным правительством в течение апреля-мая 1917 года. Проект автономии, выдвинутый сеймом, предусматривал сохранение компетенции России во внешних сношениях и в военном управлении и даже сохранение должности генерал-губернатора Финляндии. Но Временное правительство и с этим проектом не согласилось. Оно поставило условием, чтобы созыв и роспуск сейма были прерогативой русского правительства, которым также должны утверждаться решения сейма, затрагивающие интересы России. Право определения круга вопросов, «затрагивающих интересы России», предоставлялось при этом русскому генерал-губернатору. От самостоятельности сейма по существу ничего не оставалось.

В ответ на требования Временного правительства сейм принял 6 июля закон о верховных правах сейма во всех делах за исключением военных и внешних. Временное правительство ответило приказом о роспуске сейма, указывая, что последний присваивает себе

«право самочинно предвосхитить волю будущего российского Учредительного собрания... Пусть же народ финский сам взвесит свою судьбу. Решена она может быть только в согласии с народом российским»{282}.

говорилось в манифесте Временного правительства от 18 июля 1917 года. Вслед за этим меньшевик Гегечкори, впоследствии министр иностранных дел меньшевистской Грузии, занял сейм войсками.

Депутаты, отказавшиеся подчиниться указу Временного правительства, не были пропущены в здание сейма.

Большинство в Финляндском сейме в начале 1917 года принадлежало социал-демократии, представлявшей довольно сильную организацию. Принимая деятельное участие в руководстве освободительным движением, финские социал-демократы не имели, однако, принципиально выдержанной линии в национальном вопросе, сбиваясь на буржуазные позиции. Оппортунизм финской социал-демократии решил на определенный отрезок времени судьбу Финляндии в сторону буржуазной государственности. Этому способствовало в значительной степени и то, что большевики Финляндии долгое время не порывали с меньшевиками, не допуская раскола социал-демократии.

Отношение большевистской партии к национальной свободе Финляндии достаточно отчетливо было выражено как в постановлении Апрельской конференции 1917 года по докладу [209] Сталина, так и в ряде статей Ленина и других большевиков.

Ленин писал:

«Цари проводили политику аннексий, грубо обменивая один народ на другой по соглашению с другими монархами (раздел Польши, сделка с Наполеоном о Финляндии и пр.). как помещики обменивали меж собой крепостных крестьян. Буржуазия, становясь республиканской, проводит ту же самую политику аннексий более тонко, более прикрыто... Товарищи рабочие и крестьяне! Не поддавайтесь аннексионистской политике русских капиталистов, Гучкова, Милюкова, Временного правительства по отношению к Финляндии, Курляндии, Украине и пр.!»{283}

В конце лета 1917 года в Финляндии началась, с одной стороны, организация буржуазных отрядов, а с другой — рабочей Красной гвардии. Первые связались с полицейским аппаратом, вторые — с отрядами русской армии в Финляндии. Солдатские массы расположенных в Финляндии частей в это время уже начали становиться на большевистские позиции.

Еще более ярко, чем в Финляндии, проводило Временное правительство империалистскую политику по отношению к восточным народам.

Два основных течения наметились в национальном движении восточных народов после Февральской революции: унитаризм и национал-федерализм. Унитаризм поддерживался мусульманской, преимущественно татарской торговой буржуазией и националистически настроенной интеллигенцией, требовавшими объявления только «культурно-национальной автономии». Сторонники «национально-территориально-федеративных начал» представляли молодую национально-промышленную буржуазию. Руководящая роль в федералистском движении мусульман принадлежала азербайджанской буржуазии. Решение о федерации и «национально-территориальной автономии» было принято и в Туркестане на первом и втором съездах мусульман. В этом решении отразился между прочим страх национальной буржуазии перед русской революцией, желание отгородить себя от нее.

Большевиков в Туркестане было сравнительно мало. Кроме того многие из местных большевистских работников искажали линию большевистской партии в национальном вопросе, допуская грубые ошибки в подходе к коренному населению. Националистическим партиям — казахской «Аллаш-орда» и узбекской «Улеме» — удавалось поэтому вести за собой значительные слои населения. [210] Февральская буржуазная революция не улучшила условий существования трудящихся масс угнетенных народностей Средней Азии.

«Февральская революция, свергнувшая монархию, передала власть опять в руки того же царского чиновничества и местного русского кулачества. Местный комитет Временного правительства, состоящий из этих элементов, вместо равноправного отношения к киргизскому населению поставил своей задачей угнетение и истребление киргизского населения»{284} — так характеризовала положение в Средней Азии программа организованного после Февральской революции «Революционного союза киргизской молодежи».

Первым актом Временного правительства по Туркестану было постановление от 18 марта 1917 года об амнистии палачам киргизского восстания 1916 года. Все русские погромщики, повинные в убийствах и издевательствах над коренным населением, были освобождены от тюремного заключения. Постановление Временного правительства вызвало негодование местного населения.

Возмущение угнетенных национальностей Средней Азии усилилось с назначением председателем правительственного Туркестанского комитета Н. Н. Щепкина — одного из лидеров кадетской партии. Комитет облекался правами дореволюционного генерал-губернаторства. [211]

Ему предоставлялось решение вопроса о введении в пределах Туркестана и степного края (Казахстана) местного самоуправления. При этом Временное правительство считало ненужным идти дальше введения земских учреждений, хотя население требовало автономии.

Временное правительство решительно ничего не предприняло для разрешения национального вопроса.

Весь централизованный бюрократический аппарат царизма в национальных районах был оставлен в полной неприкосновенности. Государственным языком для всех народностей по-прежнему являлся русский язык. Государственная школа оставалась также русской. Требования угнетенных народностей о предоставлении им национальных прав отклонялись. Вместо немедленного удовлетворения веками копившихся наболевших национальных нужд и запросов Временное правительство советовало угнетенным национальностям ждать решения их судьбы Учредительным собранием, которое... неизвестно когда еще будет созвано.

Если за время пребывания у власти Временного правительства и были удовлетворены отдельные национальные требования, то это было сделано помимо его воли и вопреки желанию буржуазии. Так, например, Временное правительство сделало «великодушный» жест, опубликовав постановление о независимости Польши. Но это еще за год до Февральской революции было сделано германским имперским правительством, объявившим независимость Польского государства. Русской буржуазии пришлось с этим примириться, так как Польша была оккупирована германскими войсками и вернуть ее вооруженной силой все равно не было никаких надежд. Но там, где дело касалось территорий, занятых русскими войсками, политика Временного правительства ничем не отличалась от империалистской.

Временное правительство, стоявшее за продолжение империалистской войны, понятно, отказалось при поддержке эсеро-меньшевиков от удовлетворения элементарных требований угнетенных национальностей России. [212]

4. Первый всероссийский съезд советов

Перемена лиц не внесла изменений в программу Временного правительства. Все осталось по-старому с той лишь разницей, что, борясь за диктатуру буржуазии, правительство пользовалось поддержкой советов.

Коалиция с эсеро-меньшевиками помогла буржуазии выйти без поражения из апрельского кризиса, до буржуазии не удалось устранить его причин. Попрежнему продолжалась кровавая бойня. Как и раньше, оставалось налицо противоречие между классовым положением широких масс, не заинтересованных в войне, и оборонческим лозунгом «Война до победного конца». А раз оставались неустраненными причины кризиса, то неизбежно было повторение новых взрывов. Именно поэтому Центральный комитет большевистской партии подчеркивал, что лозунгами момента остаются:

«1. Разъяснение пролетарской линии и пролетарского пути к окончанию войны.

2. Критика мелкобуржуазной политики доверия и соглашательства с правительством капиталистов.

3. Пропаганда и агитация от группы к группе среди каждого полка, на каждом заводе, особенно среди самой отсталой массы прислуги, чернорабочих и т. п., ибо особенно на них пыталась в дни кризиса опереться буржуазия,

4. Организация, организация и еще раз организация пролетариата: на каждом заводе, в каждом районе, в каждом квартале»{285}.

Борьба за массы вступила в новый период. Выполняя решение Центрального комитета большевистской партии — «на заводы, в массы», — большевики двинулись в казармы, в рабочие районы. Продуманно и смело они открывали народу глаза на контрреволюционную сущность Временного правительства и соглашательскую политику вождей Петроградского совета.

Эсеры и меньшевики особенно старались не допускать агитаторов-ленинцев в полки. На митингах соглашатели обливали большевиков потоками грязи и клеветы. Однако настойчивость и уверенность в правоте, ясные, четкие лозунги партии Ленина делали свое дело. Освобождаясь от патриотического угара буржуазных речей, солдаты и рабочие все чаще кричали «долой сводников!» и требовали удаления из казармы, с фабрики эсеро-меньшевистских болтунов. Простые, деловые речи большевиков выслушивались со все нарастающим вниманием.

Массовая работа, пополняя и укрепляя ряды большевистской партии, развертывалась в первую очередь среди низовых рабочих организаций — фабрично-заводских комитетов и профессиональных союзов. Сбросив самодержавие, русский рабочий класс с быстротой, не имевшей примера в истории, начал объединяться организационно. Только за март и апрель в Петрограде и Москве возникло свыше 130 профессиональных союзов, а по всей России их к этому времени насчитывалось уже около двух тысяч.

Это весеннее половодье организационного творчества масс всюду возглавлялось большевиками. Особенно быстро росло влияние большевиков в фабрично-заводских комитетах. Петроградская конференция фабрично-заводских комитетов 30 мая — 3 июня, полностью прошедшая под большевистским руководством, служила ярким показателем роста влияния большевистской партии на рабочий класс. По вопросу о мерах борьбы с хозяйственной разрухой конференция подавляющим большинством приняла резолюцию Ленина. Резолюция меньшевиков собрала только 13 голосов из 421. Резолюция конференции заканчивалась указанием на то, что успешное проведение в жизнь всех намеченных социальных и экономических мероприятий, необходимых рабочему классу, возможно лишь при переходе государственной власти в руки советов рабочих и солдатских депутатов. Вопреки меньшевистской теории «нейтральности» и независимости от политических партий профессиональные союзы, руководимые большевистскими лозунгами, все больше втягивались в политическую борьбу.

Широкие массы трудящихся не могли сразу проникнуться идеей борьбы за социализм и сознательно стать на сторону пролетарской революции. Они были против буржуазии, затягивавшей войну, но еще далеки от сознания возможности взять власть в свои руки. Надо было подвести их умело к классовому лозунгу «Вся власть советам». В этой связи большую роль в мобилизации трудящихся сыграл лозунг «Долой десять министров-капиталистов». Простони понятный, он способствовал разоблачению меньшевиков и эсеров, которые упорно старались сохранить в правительстве десяток «министров-капиталистов», и доказывал необходимость передачи власти в руки советов.

Сила агитации большевистской партии и заключалась в умении подойти к массам, оформить их стихийное недовольство в четком лозунге. [214]

«Для победы революции, — писал Сталин по поводу поразительных успехов нашей партии, — если эта революция является действительно народной, захватывающей миллионные массы, недостаточно одной лишь правильности партийных лозунгов. Для победы революции требуется еще одно необходимое условие, а именно: чтобы сами массы убедились на собственном опыте в правильности этих лозунгов. Только тогда лозунги партии становятся лозунгами самих масс. Только тогда становится революция действительно народной революцией»{286}.

Тактика большевиков под руководством Ленина в этот период заключалась в том, чтобы шаг за шагом подвести широкие массы к пониманию лозунгов партии, к борьбе за эти лозунги.

Результаты боевой, напряженной работы большевистской партии скоро сказались в двух решающих событиях: в борьбе за I съезд советов рабочих и солдатских депутатов и в связанной с ним июньской демонстрации в Петрограде.

Первый всероссийский съезд советов открылся 3 июня. На нем присутствовало свыше 1 000 делегатов, из которых 822 человека были с правом решающего голоса, остальные — с совещательным. Огромное преобладание имел на съезде мелкобуржуазный эсеро-меньшевистский блок: у эсеров было 285 мандатов, у меньшевиков — 248. Мелкие фракции почти все безоговорочно шли за меньшевиками и эсерами. Большевики имели всего 105 делегатов.

Эсеро-меньшевики торжественно открыли съезд, назвав его съездом «революционной демократии». В это понятие эсеро-меньшевики включали рабочих, крестьян, мелкую городскую буржуазию, служилую интеллигенцию, чиновников, людей свободных профессий и, наконец, просто «просвещенных людей» независимо от их классовой принадлежности.

Меньшевикам и эсерам выгодно было затемнение пролетарского сознания туманной терминологией. Звонкая и чрезвычайно общая формула «революционная демократия» как нельзя лучше соответствовала их мелкобуржуазной природе и давала им возможность играть в политической жизни видную роль.

На съезде было представлено 305 объединенных советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, 53 совета областных и губернских центров, 21 организация действующей армии, 8 тыловых воинских организаций и 5 организаций флота. В условиях русской революции это была единственная организованная и вооруженная сила. Никто не мог противопоставить [215] себя силе советов. И тем не менее съезд обнаружил полное бессилие. Обладая по существу всеми возможностями для создания реальной власти, съезд все же отказался организовать власть. В этом была своя логика, своя закономерность. Возглавляя советы, меньшевики и эсеры, боясь взять власть без капиталистов, фактически обезглавливали революцию. Они делали все, чтобы обессилить революционную энергию рабочих и крестьян. Бурное творчество масс разменивалось на мелочи. Революционная инициатива разбуженного народа не находила себе применения и растрачивалась в бесплодных попытках примирить интересы рабочих и капиталистов. Вместо активной борьбы с наглеющими капиталистами — проповедь третейского суда, где все дело решали представители правительства. Вместо призыва к борьбе за немедленное улучшение положения — призыв ждать окончания войны и созыва Учредительного собрания! Вместо мира — война до победного конца!

Интересы рабочего класса и малоземельного крестьянства систематически приносились в жертву буржуазии. Меньшевики и эсеры служили тем приводным ремнем, с помощью которого буржуазия подчиняла себе рабочих и крестьян.

К чему сводилась роль советов при их нежелании взять власть в свои руки? Заслушивались доклады. Шли нудные, бесконечные прения по вопросу «о существе власти». Принимались длиннейшие, водянистые, ни к чему не обязывающие резолюции. «Собирались, заседали, говорили и курили» — так острили рабочие по поводу деятельности эсеро-меньшевиков.

Первым на съезде стоял вопрос об отношении к Временному правительству, о создании революционной власти. Меньшевики и эсеры решительно отвергли мысль о переходе власти к советам. Запуганные саботажем буржуазии, привыкшие быть у нее на побегушках, эсеро-меньшевики прививали массам превратное представление о характере власти. Лидер меньшевиков Церетели настойчиво заявлял на съезде:

«В настоящий момент в России нет политической партии, которая говорила бы: дайте в наши руки власть, уйдите, мы займем ваше место...»{287}

— Такой партии в России нет! — громко настаивал Церетели в притихшем зале.

И вдруг, как удар грома, раздалось в ответ:

— Есть такая партия!

Это Ленин от имени партии большевиков решительно бросил с места меньшевикам. [216]

Словно электрический ток пробежал по залу. Проснулась и зажужжала усыпленная эсеро-меньшевистская аудитория. Делегаты привстали, стараясь видеть того, кто бросил вызов хозяевам. Суетливо завозились в президиуме испуганные руководители. А Ленин уже шел к трибуне.

«Он говорил, что нет в России политической партии, которая выразила бы готовность взять власть целиком на себя, — сказал Ленин. — Я отвечаю: «есть!» Ни одна партия от этого отказаться не может, и наша партия от этого не отказывается: каждую минуту она готова взять власть целиком»{288}.

Беспринципной, трусливой, двуличной тактике меньшевиков была противопоставлена смелая, твердая линия большевизма. Многие делегаты знали Ленина только по клеветническим статьям буржуазных и эсеро-меньшевистских газет. Рядовым делегатам хотелось послушать вождя большевиков, о котором много и озлобленно писали защитники интересов буржуазии и мелкого мещанства. Хотелось от него лично услышать изложение большевистских взглядов. Делегаты притихли, прислушиваясь к спокойной, уверенной речи.

Заправилы съезда, заметив это, встретили заявление Ленина смехом и критическими замечаниями.

«Вы можете смеяться сколько угодно, — ответил им Ленин, — но если гражданин министр поставит нас перед этим вопросом рядом с правой партией, то он получит надлежащий ответ... Окажите доверие нам, и мы вам дадим нашу программу. Наша конференция 29 апреля эту программу дала. К сожалению, с ней не считаются и ею не руководятся. Видимо, требуется популярно выяснить ее»{289}.

И Ленин стал излагать основные решения Апрельской конференции большевистской партии.

По мере хода речи постепенно менялось и настроение делегатов, особенно солдат. Они жадно вслушивались в слова Ленина о грабительской войне, которую продолжает правительство, о мире, которого не хотят и не могут дать ни буржуазное правительство, ни его мелкобуржуазные союзники. Шаг за шагом Ленин рассеивал туман лжи и клеветы, выдвигая стройную и необычайно понятную программу.

Время, полагавшееся Ленину, истекало. В передних рядах, где сидели вожаки, раздался голос: «Не давать больше времени». В зале поднялся невероятный шум. Послышались протесты и требования продолжить время. Раздались аплодисменты. Они нарастали, захватывая все большую массу делегатов. Президиум под давлением протестов, проголосовав предложение, вынужден [219] был продлить время. Вопрос решили рядовые делегаты — .солдаты и рабочие, к которым дошло спокойное и уверенное слово Ленина.

Под аплодисменты этой части съезда Ленин закончил свою речь:

«Переход власти к революционному пролетариату при поддержке беднейшего крестьянства есть переход к революционной борьбе за мир в самых обеспеченных, в самых безболезненных, какие только знает человечество, формах, переход к тому, что власть и победа за революционными рабочими будут обеспечены и в России и во всем мире»{290}...

Заявление Ленина о готовности большевиков взять власть в свои руки сделалось центром внимания всего съезда. Последующие ораторы меньшевиков и эсеров уже выступали лишь с возражениями Ленину. Керенский, Скобелев, Чернов, Филипповский, Дан и другие всячески доказывали необходимость соглашения с буржуазией и требовали, чтобы съезд поддержал правительство российских капиталистов.

В резолюции, предложенной фракцией большевиков, Временному правительству была дана резкая характеристика. Было указано, что оно не способно спасти страну от разрухи и дать мир трудящимся. Резолюция разоблачила «социалистических» меньшевиков, которые прикрыли своим авторитетом контрреволюционное правительство. Подчеркнув полный крах политики соглашения с буржуазией, резолюция большевиков предлагала передать власть в руки Всероссийского совета рабочих и солдатских депутатов.

Что же противопоставили меньшевики и эсеры революционной тактике большевиков? В эсеро-меньшевистской резолюции, принятой съездом, говорилось:

«Переход всей власти к советам рабочих и солдатских депутатов в переживаемый период русской революции значительно ослабил бы ее силы, преждевременно оттолкнув от нее элементы, способные еще ей служить, и грозил бы крушением революции»{291}.

Первый съезд советов наглядно показал, как велика пропасть между революционной партией пролетариата — большевиками — и представителями мелкобуржуазных партий — меньшевиками и эсерами. Последние считали революцию законченной. Дальше перехода власти к буржуазии они идти не желали, да и не могли, ибо это было противно их интересам. Об этом недвусмысленно заявил на съезде меньшевик Дан, выступавший в числе других с критикой выдвинутой Лениным программы. [220]

«Если бы у нас было сейчас, — сказал он, — министерство совершенно социалистическое, мы должны сказать, что другой политики кроме политики буржуазной революционной демократии это министерство вести не может. И это мы должны иметь в виду и тогда, когда — если это случится — власть попадет в наши руки»{292}.

К счастью для революции этого не случилось: власть в руки Дана не попала.

Второе замечательное выступление Ленина на съезде относилось к вопросу о войне и мире. Ленин подверг уничтожающей критике лицемерие соглашательской, т. е. своднической, политики меньшевиков и эсеров в вопросах войны и мира. Напомнив съезду обращение Петроградского совета к народам мира от 14 марта, в котором говорилось: «Откажитесь служить орудием захвата и насилия в руках королей, помещиков и банкиров», Ленин указал:

«Если выговорите: «Откажитесь служить орудием в руках ваших банкиров», а собственных банкиров пускаете в министерство и сажаете с министрами-социалистами, вы превращаете все свои воззвания в ничто, всю свою политику на деле опровергаете...»{293}

«Вы запутались в противоречиях безысходных, — подчеркивал Ленин в другом месте своей речи. — Вы другим народам советуете: «Долой аннексии», а у себя их вводите. Другим нар одам вы говорите- «Банкиров свергайте», а своих вы не свергаете»{294}.

Отношение большинства съезда к главному вопросу об организации власти предрешило и все остальные вопросы. Оставив власть в руках буржуазии, съезд тем самым свел значение своих половинчатых решений к нулю.

По основным вопросам большевики вносили и отстаивали свои предложения, создавая платформу для мобилизации масс на революционную борьбу. Через голову эсеро-меньшевистских «вождей» и съезда советов большевики обращались к массам. Отзвуки речей Ленина и большевистских резолюций проникали в глубокие слои трудящихся, зажигая их негодованием против соглашателей, успешно способствуя повышению классового самосознания рабочих.

Ярким примером роста влияния партии на массы была июньская демонстрация, прошедшая в дни съезда.

5. Июньская демонстрация

Июньская демонстрация, как и апрельская, нарастала стихийно. Однако большевики к этому времени имели уже крепкие опорные пункты в рабочих массах Петрограда. В отличие от апрельской демонстрации в июне большевики уже могли ввести стихийно нараставшее недовольство в русло организованной борьбы. Оформляя и углубляя движение, Центральный комитет большевистской партии назначил мирную демонстрацию на 10 июня. Демонстрация должна была развернуться под большевистскими лозунгами: «Вся власть советам», «Долой десять министров-капиталистов», «Рабочий контроль над производством», «Хлеба, мира, свободы». Эта мирная демонстрация должна была выявить перед съездом советов волю петроградских рабочих и солдат, требовавших передать всю государственную власть в руки советов.

Возбуждение масс было подогрето распоряжением Временного правительства о выселении анархистов с дачи бывшего царского сановника Дурново. Приказ Временного правительства упал на раскаленную почву — анархисты занимали только часть здания, большая часть его была занята красногвардейцами и профсоюзами. Рабочие Выборгского района, в котором находилась дача Дурново, пришли в движение. Они увидели в действиях Временного правительства прямую защиту бывших министров, отличавшихся особенной преданностью самодержавию. Возмущение росло, перекидываясь из района в район. Демонстрация обещала вылиться в грандиозный протест против соглашателей, поддерживавших Временное правительство, подорвать к ним всякое доверие со стороны петроградского пролетариата или заставить их стать на путь твердой революционной политики.

Лидеры соглашательских партий, пронюхав о готовящемся выступлении, подняли крик о большевистском заговоре. Заявив на съезде советов, что большевистской демонстрацией хотят воспользоваться контрреволюционеры, они провели постановление съезда о запрещении демонстраций. Против большевиков, если они осмелятся выйти на улицу, выдвигались исключительные угрозы вплоть до изгнания их из советов.

Вскоре, однако, выяснились истинные причины, по которым была запрещена демонстрация. 11 июня состоялось объединенное заседание президиума съезда советов и исполнительного комитета Петроградского совета, исполнительного комитета совета крестьянских депутатов и бюро всех фракций съезда. Заседание превратилось в суд над большевистской партией. Меньшевик [224] Дан во главе специальной комиссии, обследовавшей вопрос о демонстрации, внес резолюцию, осуждающую большевиков:

«Попытка большевистских центров использовать недовольство и возбуждение широких трудящихся масс, возникающие на почве тяжелого экономического кризиса, для устройства демонстрации 9 июня с лозунгом низвержения Временного правительства и захвата власти советами была политической авантюрой, последствия которой были бы целиком учтены в свою пользу контрреволюцией»{295}.

Дан снова заявил, что причиной отмены демонстрации явилось именно стремление контрреволюции использовать выход на улицу рабочих и солдат. Но никто не привел каких-либо данных или фактов, подтверждающих это заявление. Все в один голос твердили, что большевики за спиной съезда советов готовили заговор и вооружаются для боевого выступления.

Истинную причину запрета в запальчивости выдал меньшевик Церетели:

«Резолюция Дана не годна. Теперь не этакие резолюции нужны. То, что произошло, является не чем иным, как заговором, заговором для низвержения правительства и захвата власти большевиками, которые знают, что другим путем эта власть им никогда не достанется... Пусть же извинят нас большевики, теперь мы перейдем к другим методам борьбы. У тех революционеров, которые не умеют достойно держать в своих руках оружие, нужно это оружие отнять. Большевиков надо обезоружить... Нельзя оставить в их руках пулеметы и оружие. Заговоров мы не допустим»{296}.

Контрреволюционная речь Церетели показала полную неспособность мелкобуржуазных партий к самостоятельной политике и откровенный страх перед выступлением революционного пролетариата. Гнев — плохой советник: Церетели в пылу раздражения выболтал, что эсеро-меньшевики готовят передачу всей полноты власти контрреволюционной буржуазии, расчищают пути для военной диктатуры типа диктатуры генерала Кавеньяка во Франции. Ленин тогда же писал об этом:

«Не Церетели или Чернов лично и даже не Керенский призван играть роль Кавеньяка — на это найдутся иные люди, которые скажут в надлежащий момент русским Луи . Бланам: «Отстранитесь», — но Церетели и Черновы являются вождями такой мелкобуржуазной политики, которая делает возможным и необходимым появление Кавеньяков... Ибо Кавеньяк не случайность — «приход» его не единичный момент. Кавеньяк — представитель класса (контрреволюционной [225] буржуазии), проводник его политики. А именно этот класс, именно эту политику вы сейчас уже поддерживаете, господа эсеры и меньшевики!»{297}

Постановление о запрещении демонстрации было вынесено съездом советов, который считался высшим органом советов. Учитывая это, Центральный комитет большевистской партии подчинился постановлению съезда и отменил демонстрацию, назначенную на 10 июня. Но провести это решение в жизнь было трудно, так как постановление об отмене состоялось накануне поздно вечером. Однако большевики смогли удержать массы от выступления на улицу. Это был первый опыт проведения в жизнь сложного и трудного маневра: организовать отступление в условиях, когда стихийное недовольство масс бьет через край.

Эсеро-меньшевики отменили большевистскую демонстрацию, но они не устранили причин, толкавших массы на выступление. Делегаты съезда, побывав на заводах и в полках, всюду наблюдали среди рабочих и солдат ропот и бурное кипение сил, негодование, готовое прорваться наружу. [226]

Когда делегаты рассказали о своих впечатлениях, съезд советов постановил назначить на 18 июня манифестацию, чтобы дать выход настроению масс и попытаться повести их под соглашательскими лозунгами. Кроме того эсеро-меньшевики хотели померяться силами с большевиками и рассчитывали взять в свои руки манифестацию.

Восемнадцатое июня было выбрано для манифестации не случайно. Мелкобуржуазные лидеры знали, что в этот день начинается наступление на фронте. Манифестация доверия съезду должна была одобрить и наступление на фронте.

Но соглашатели просчитались. 18 июня на улицы вышло около пятисот тысяч рабочих и солдат. Со всех концов города потянулись к центру демонстрации с красными знаменами и революционными плакатами. Подавляющее большинство демонстрантов шло под большевистскими лозунгами. Редко-редко попадались одинокие плакаты с выражением доверия Временному правительству. Их встречали свистом и смехом, и небольшие группы, шедшие с «доверием», спешили поскорее пройти.

Гнусную клевету о заговоре большевиков демонстрация развеяла, как дым. О каком заговоре могла идти речь, когда на улицы, демонстрируя свою волю, вышел весь революционный Петроград? Было ясно, кто за кого: за «доверие правительству» — небольшие группки жавшихся друг к другу демонстрантов, за большевистские лозунги — сотни тысяч рабочих масс.

Сталин так описал эту демонстрацию:

«Бьющая в глаза особенность: ни. один завод, ни одна фабрика, ни один полк не выставили лозунга «доверия Временному правительству». Даже меньшевики и эсеры забыли (скорее — не решились) выставить этот лозунг. Было у них все, что угодно: «Долой раскол», «За единство», «Поддержка совету», «За всеобщее обучение» (не любо — не слушай), — не было только главного: не было доверия Временному правительству хотя бы с хитрой оговорочкой — «постольку, поскольку». Только три группы решились выставить лозунг доверия, но и те должны были раскаяться. Это — группа казаков, группа «Бунда» и группа плехановского «Единства». «Святая троица!» острили рабочие на Марсовом поле. Двух из них рабочие заставили свернуть знамя ( «Бунд» и «Единство») при криках «долой». У казаков, не согласившихся свернуть знамя, изорвали последнее. А одно безыменное знамя с «доверием», протянутое «на воздухе» поперек входа на Марсово поле, было уничтожено группой солдат и рабочих при одобрительных замечаниях публики: «Доверие Временному правительству повисло в воздухе»{298}.

Короче — недоверие правительству со стороны громадного большинства демонстрантов при явной трусости меньшевиков и эсеров выступить «против течения» — таков общий тон демонстрации.

Демонстрация вскрыла огромный рост влияния большевистской партии. Массы не только несли большевистские знамена и поддерживали большевистские лозунги.

Тысячи рабочих открыто признавали себя большевиками. Соглашатели не могли скрыть своего поражения. Центральный орган меньшевиков заявлял, что надеялись провести манифестацию доверия советам и Временному правительству, а на деле

«манифестация 18 июня превратилась в манифестацию недоверия Временному правительству... [228] С внешней стороны манифестация 18 июня производила удручающее впечатление. Казалось, что революционный Петроград разошелся с Всероссийским съездом советов. Несколько дней... тому назад съезд выразил доверие Временному правительству.

Восемнадцатого июня революционный Петроград как будто выразил тому же Временному правительству свое полное недоверие»{299}.

Провал мелкобуржуазных соглашателей среди петроградского пролетариата признала вся буржуазная и меньшевистская печать.

Все в один голос твердили о победе большевиков: меньшевики и эсеры — с огорчением, кадеты — с тревогой, монархисты — со злорадством.

«Воскресная демонстрация обнаружила полное торжество «большевизма» в среде петроградского пролетариата и гарнизона»{300} —

такой итог подвела всем наблюдениям левоменьшевистская «Новая жизнь».

Но особую тревогу вызвала демонстрация среди буржуазии.

6. Наступление русских войск на фронте

Буржуазия нервно следила за поведением соглашателей. Она давно уже чувствовала сотрясение почвы под их ногами. Кадеты, руководящая партия буржуазии и помещиков, все более мрачно оценивали падающее влияние своих «союзников» — эсеров и меньшевиков. Реакция лихорадочно изобретала новые методы для удержания за собой масс. Таким средством по общему признанию буржуазии и ее мелкобуржуазных союзников должно было стать наступление на фронте. Расчет кадетов был чрезвычайно прост: с помощью соглашателей увлечь армию в наступление. Продолжение войны неминуемо вело к усилению военщины. Этим самым уничтожалось двоевластие, и вся полнота власти переходила в руки буржуазии. Успехи на фронте должны были вызвать новую волну патриотизма и усилить оборонческие настроения. Под грохот войны можно было отложить, а потом и совсем, [229] снять жгучие вопросы революции — о земле, о положении рабочих.

Оправдываясь необходимостью сосредоточить все силы на борьбе с внешним врагом, контрреволюция получала возможность перейти к насилиям, арестам, расстрелам тех, кто агитировал против войны.

Наступление на фронте и в случае провала приносило свои плоды буржуазии. При неудаче можно было свалить всю вину на большевиков.

Активных действий требовали и англо-французские империалисты. Они давно уже поняли, что Россия не способна продолжать войну. Не случайно Америка выступила против Германии сразу после Февральской революции: солдаты Соединенных штатов должны были сменить измученные армии России. Но для переброски войск нужно было время, а пока надо было заставить русских отвлечь к своему фронту как можно больше германских корпусов, надо было

«удержать всеми мерами хотя бы часть русских войск, чтобы не дать Германии перебросить все свои армии на Запад»{301},

как говорит в своих воспоминаниях представитель Англии при Ставке генерал Нокс.

Пресса империалистов изо дня в день упрямо требовала наступления. Дипломаты обивали пороги Министерства иностранных дел, настаивая на боевых действиях. Ив Англии, Франции, Америки приезжали делегации социал-демократии уговаривать русский народ «выполнить свой долг». Гендерсон, Томас, Тома, крупнейшие представители международного соглашательства, ездили по фронту, посещали казармы, фабрики, убеждая «именем революции» воевать.

Во французской газете «Information» 16 мая 1917 года появилось сообщение, что Америка согласна предоставить России большой заем при условии «встречных гарантий».

«Из этого заключают, — писала газета, — что секретная нота, посланная САСШ России, требует гарантий отказа от сепаратного мира и обещаний сотрудничества в полном объеме. Считают, что такая конкретная гарантия со стороны России предусматривается в виде начала наступления на русском фронте»{302}.

Империалисты хотели купить русскую армию, как покупают для бойни скот. Полуколониальная зависимость России при буржуазном Временном правительстве стала еще большей, чем при царе. [230]

Нарастание недовольства в массах и слухи о подготовляемой демонстрации ускорили организацию наступления на фронте. На деньги англо-французских империалистов накапливались запасы снарядов, пушек и пулеметов. Спешно перебрасывались надежные части в ударные пункты.

Эсеро-меньшевистские агитаторы заполонили фронт. Уговаривая и угрожая, обещая и обманывая, они призывали солдат «именем революции» идти в наступление. До каких пределов доходил обман — можно судить по одному примеру, рассказанному солдатом 6-го Финляндского полка.

Полк долго не поддавался на уговоры. Но вот прибыла делегация гвардейского корпуса и заявила от имени всех полков гвардии, что они повернут штыки против финляндцев, если те откажутся выступать.

Солдаты были подавлены известием, что они одиноки. Под нажимом офицеров и прибывшей делегации полк нехотя поднял руки за наступление.

По словам солдата Финляндского полка «артиллерийская подготовка к атаке была произведена блестяще. Проволочные заграждения противника были сметены, и наш полк с небольшими потерями ворвался в первую линию полуразрушенных немецких окопов. Вторая и третья линии обороны были взяты с боем. Контратака обошлась дорого немцам. Около двухсот трупов рослых немецких юношей и молодых мужчин в тельных сетках с расстегнутыми мундирами лежало в разных позах, уткнувшись в землю.

За третьей линией наши цепи залегли и потребовали смены, так как еще на митинге один из гвардейских делегатов заявил, что гвардия сменит нас, как только мы прорвем линии обороны германцев. Все усилия генералов толкнуть нас в дальнейшее наступление кончились ничем. 6-й Финляндский полк заявил, что условие свое выполнил и ждет гвардию для смены. Так как смена откладывалась, то солдаты и солдатская часть полкового комитета выделили делегацию в части гвардейского корпуса.

Каково же было наше озлобление и ярость, когда мы узнали, что солдаты гвардейского корпуса и не собирались наступать, что им так же грозят финляндскими стрелками, как нам — гвардейцами, а делегация, бывшая у нас, — это просто меньшевистская группа корпусного комитета, с которым никто из солдат-гвардейцев не считается, так как фактически всем корпусом руководит один из большевистски [231] настроенных дивизионных комитетов. Нас обманули самым бессовестным образом»{303}.

План наступления был разработан еще до революции. 17 и 18 декабря 1916 года в Ставке состоялось совещание командующих фронтами, представивших свои схемы атаки. Тогда же Николай II приказал начать весной наступление

«с нанесением главного удара из района 11-й и 7-й армий в направлении на Львов и произвести второстепенные удары на остальных фронтах»{304}.

Генералы Временного правительства даже не затруднили себя выработкой нового стратегического плана: они попросту вытащили старый царский план. И тут, как и во всем, Временное правительство наследовало бездарную политику самодержавия.

Первоначально наступление было намечено на 10 июня, но в это время заседал съезд советов. Авантюру нужно было прикрыть согласием оборонцев. Керенский попросил отсрочить наступление, пока он не добьется одобрительной резолюции. Из Ставки ответили согласием отложить наступление на два дня — не больше, ибо «противник уже ясно чувствует подготовку с нашей [232] стороны»{305}, пояснил главнокомандующий генерал Брусилов. Прошло два дня. Резолюции не было, и генералы стали нервничать. Брусилов по прямому проводу вызвал 12 июня Керенского, настаивая на немедленном приезде. Занятый уговариванием делегатов съезда, Керенский послал на переговоры начальника кабинета военного министерства.

«Резолюция будет вынесена сегодня или завтра, — успокаивал этот начальник Брусилова, — сильно задержалась событиями в Петрограде, а именно выступлением большевиков... К нам уже прибывало немало делегаций с фронта от частей... Каждой из этих делегаций министр разъяснил, что приказания их начальников должны исполняться беспрекословно... Все они уехали в общем удовлетворенные, но это показывает, что для верности приезд туда на место самого министра с резолюцией солдат и рабочих, в дополнение к резолюции крестьянского съезда, совершенно необходим»{306}.

Захватив резолюцию съезда, одобрившую продолжение войны, Керенский уехал на фронт.

Наступление началось 18 июня.

В Петрограде тысячи рабочих и солдат сурово маршировали с требованием мира, а на фронте сотни тысяч шли навстречу смерти.

В Петрограде пролетарские массы голосовали против Временного правительства, а на фронте тысячи людей гибли по приказу и во имя этого же правительства.

На улицах революционной столицы рабочие рвали знамена «доверия правительству», а на фронте под этими же знаменами рвались снаряды, калеча и убивая тысячи лучших трудящихся страны.

Удар по австро-немецким армиям был нанесен на фронте в 70 километров, между деревнями Здвижино и Топелиха, где собрали 312 батальонов — около 300 тысяч солдат. Сюда же привезли около 800 легких пушек и более 500 средних и тяжелых орудий. После двухдневной артиллерийской подготовки части перешли в наступление. 7-я армия заняла окопы неприятеля. Но бездарные генералы не сумели использовать успех. Подкрепления где-то застряли, подходили медленно. Противник выиграл время, накопил силы и заставил русских отойти.

На фронте 11-й армии повторилась та же картина. Полки, заняв окопы, не знали, что делать дальше. План армии не был рассчитан на победу. Части топтались на месте. Время уходило, противник усиливался и переходил в контрнаступление.

Совершенно неожиданно для тупых генералов 25 июня началось успешное наступление 8-й армии. Ставка решает на ходу перепрячь лошадей: переменить план наступления, перебросив пополнения из 7-й армии в 8-ю. Но смелый маневр оказался не по способностям старым генералам. Приказы писались бесконечно долго. Еще дольше подыскивали нужные части, а когда, наконец, нашли, противник нанес 6 июля сокрушительный контрудар.

Подготовленное наспех, построенное на обмане и хитрости, наступление Керенского — Брусилова провалилось. Через четыре-пять дней обнаружилось все противоречие между солдатской массой и буржуазным командным составом. Искусственно созданный боевой порыв быстро иссяк, и части, силой и обманом погнанные в атаку, кинулись обратно в тыл.

Армии Юго-западного фронта за десять дней наступления потеряли около 60 тысяч человек. Такова была кровавая цела авантюры Керенского.

Как долго ни подготовляли наступление, удар оказался необеспеченным. Планы не были разработаны. За отсутствие детального плана был снят по приказу Керенского командующий одной [234] из армий. Технически атака была оборудована из рук вон плохо. В 10-й армии на фронте II Кавказского корпуса вместо 18 блиндированных батарей соорудили только 3, вместо 30 тысяч шагов окопов нарыли лишь 5 тысяч. В I Сибирском корпусе той же армии приготовили около трети намеченных окопов. Не хватило ружейных патронов. Обучение частей было проведено далеко не удовлетворительно.

Многие солдаты даже не умели стрелять из винтовок. Использование резервов, связь частей были поставлены из рук вон плохо. «Что же удивительного, — с горечью признал один из военных комиссаров Временного правительства Станкевич, — что наше наступление окончилось неудачей... Не в полнейшей ли неподготовленности лежит секрет наших боевых неудач при наступлении противника на Юго-западном фронте?»{307}

Армии оказались технически неподготовленными — так признал один из активнейших организаторов наступления. Но буржуазия нашла другие причины: она попробовала свалить неудачу на большевиков.

Еще 23 июня, как только получились первые известия о поражении, генерал Брусилов срочно телеграфировал Керенскому: «...настроение на фронте пятой армии очень скверное. ...части отказываются занимать позиции и категорически высказываются против наступления... В некоторых полках открыто заявляй», что для них кроме Ленина нет других авторитетов... Считаю, что оздоровление в армии может последовать только после оздоровления тыла, признания пропаганды большевиков и ленинцев преступной, караемой как за государственную измену. ..»{308}

Царский генерал открыл тайну наступления: дело было не столько в войне с Германией, сколько в борьбе с революцией. Наступление на фронте провалилось, а вместе с ним провалился и маневр кадетов. Буржуазия поняла не только факт утраты соглашателями влияния на массы, но и то, что армия уплывала из рук. Революция в армии к июньскому наступлению завоевала твердые позиции, угрожая полностью отбить армию у реакции. [235]

7. Рост революции в армии

Буржуазия и ее лакеи забрасывали фронт тучами листовок. 150 армейских газет изо дня в день убеждали солдат оставаться на фронте. Сбитые вначале с толку демагогией социалистов-оборонцев, солдатские массы угрюмо отмалчивались.

Пока «наверху» шла лихорадочная работа по собиранию сил для овладения массой, «внизу» шел такой же лихорадочный процесс по освобождению масс от доверия к «верхам» и самообмана. Сухие донесения штабов регистрировали факты «разложения» армии день за днем.

Вот как характеризовали положение командующие фронтами, съехавшиеся на заседание 4 мая 1917 года.

Командующий Юго-западным фронтом генерал Брусилов:

«Один из полков заявил, что он не только отказывается наступать, но желает уйти с фронта и разойтись по домам. Комитеты пошли против этого течения, но им заявили, что их сместят. Я долго убеждал полк, и когда спросил, согласны ли со мной, то у меня попросили разрешения дать письменный ответ. Через несколько минут передо мной появился плакат: «Мир во что бы то ни стало, долой войну...» В результате мне дали слово стоять, но наступать отказались, мотивируя это так: «Неприятель у нас хорош и сообщил нам, что не будет наступать, если не будем наступать мы. Нам важно вернуться домой, чтобы пользоваться свободой и землей — зачем же калечиться»{309}.

Генерал Драгомиров дополняет:

«Господствующее настроение в армии — жажда мира. Популярность в армии легко может завоевать всякий, кто будет проповедывать мир без аннексий и предоставление самоопределения народностям... Стремление к миру является настолько сильным, что приходящие пополнения отказываются брать вооружение — «зачем нам, мы воевать не собираемся...»{310}

Генерал Щербачев, командующий Румынским фронтом, сообщает:

«Недавно назначенный, я успел объехать все подчиненные мне русские армии, и впечатление, которое составилось у меня о нравственном состоянии войск и их боеспособности, совпадает с теми, которые только что были вам подробно изложены... Укажу только на одну из лучших дивизий русской [236] армии, заслужившую в прежних войсках название «железной» и блестяще поддержавшую свою былую славу в эту войну. Поставленная на активный участок, дивизия эта отказалась начать подготовительные для наступления инженерные работы, мотивируя нежеланием наступать»{311}.

По солдатским письмам можно легко проследить те пути, которыми революция прокладывала себе дорогу к победе.

Крутой перелом от самодержавной монархии к политической свободе, вовлечение в революционную борьбу миллионов людей, до сих пор бывших рядовыми обывателями, на первых порах создавали оборонческие настроения, державшие мысль солдата в плену.

«Приветствуем и присоединяемся к лозунгу главнокомандующего «война до победы», пишет солдат в начале Февральской революции, но тут же продолжает: «Одни истрепались, а другие прикрылись законом старого режима и капиталом. Они сидят и блаженствуют. Немедленно таковых вместе с жандармами, стражниками и полицейскими в окопы, а кто много страдал, того в Россию на их место»{312}.

В солдатских письмах за март яснее пробивалась все та же мысль, принимая уже более определенную классовую окраску: «Мы все хорошо чувствуем и понимаем, что нам нужно. Подай бог только победить нам внешнего врага, а потом мы возьмемся за внутренних, т. е. за помещиков»{313}. Тут же подчеркнута и главная цель: «От помещиков отобрать землю»{314}.

«Мы очень рады все свободе, шибко ужасно умирать при таких открытых дверях в России... Каждому... солдатику охота посмотреть на светлую, милую теперешнюю жизнь, которую ждали 307 лет... Но всему беда: это кровопролитие не умолкнет никак»{315}, жалуется третий.

И, наконец, в письме, посланном с фронта в апреле, подчеркивается:

«Пусть же эти господа знают, как армия хочет, как один человек, воевать до полной победы, и пусть эти господа принимают самые решительные меры к ликвидации этой ужасной и бесполезной бойни и как можно скорее, а то будет поздно»{316}.

А солдат, писавший по поручению 31-го Алексеевского полка 8-й пехотной дивизии, конкретно указывает и срок, до которого будет ждать армия...

«Если еще будут продолжать долго, то мы даем честное слово, что 15 мая бросим фронт, и тогда пусть погибают не [237] только солдаты, находящиеся в первой линии, но и вся Россия»{317}.

Солдатская масса чрезвычайно быстро освобождалась от оборонческих иллюзий. Военные организации, созданные при Центральном комитете большевистской партии, а потом и во всех крупных городах, развернули колоссальную работу. Опираясь на вкрапленных в полки пролетариев, военные организации большевиков создавали ячейки в отдельных частях, распространяли литературу, организуя митинги и доклады. В Петрограде вышла «Солдатская правда» сразу в 50 тысячах экземпляров, внося организованность там, куда не достигал еще партийный аппарат. На фронте вышла «Окопная правда». На военных газетах особенно ярко подтвердилась та характеристика, которую газете дал Ленин, назвав ее «коллективным организатором»{318}: корреспонденты, писавшие в газеты, становились организаторами большевистской работы в частях, а читатели — рядовыми большевиками.

Большевистские газеты вскоре завоевали величайшую любовь, популярность и авторитет в среде солдат. Газетам в армии оказывали материальную поддержку, на их выпуск отдавались не только последние копейки, но и медали, нательные и георгиевские кресты, обручальные кольца и т. п.

Ни бешеная травля, ни запрещения не могли приостановить проникновения газет в армию. Более того, солдатами и рабочими в прифронтовой полосе был создан самоотверженно работающий аппарат распространения. Каждый номер газеты зачитывался буквально до дыр. При содействии железнодорожников, почтовиков, шоферов, с помощью походных кухонь газета проникала не только в окопы, но и распространялась по живой цепи сторожевого охранения, стоявшего непосредственно против «неприятеля».

Трудности большевистской работы по высвобождению масс из-под буржуазного влияния несколько более возрастали в национальных частях. Здесь приходилось бороться не только с эсеро-меньшевиками, но и с национальными предрассудками.

К задаче разоблачения Временного правительства присоединилась задача высвобождения трудящихся из-под влияния своей национальной буржуазии, также стоявшей за продолжение империалистской войны. Однако и здесь рабочие и крестьяне вскоре на собственном опыте убедились в правильности большевистских указаний.

Военная организация большевистской партии развернула огромную работу в армии. Уже к концу апреля половина петроградского гарнизона находилась под большевистским влиянием. [233]

В Павловском, Измайловском, Преображенском, Финляндском и других полках были уже свои стойкие организации.

Военная организация Центрального комитета большевиков была связана с полками на фронте и с рядом тыловых гарнизонов. Как велико было ее влияние, можно судить по Всероссийской конференции военных организаций большевистской партии.

Конференция открылась 16 июня. Были представлены делегаты 48 фронтовых и 17 тыловых организаций. Прибыли делегаты от 500 полков, разбросанных по четырем важнейшим фронтам и тридцати крупнейшим центрам страны.

Не было только представителей Кавказа и Восточной Сибири.

Около 160 делегатов представляли приблизительно 26 тысяч организованных в коммунистические ячейки солдат.

За десять дней — с 16 по 26 июня — конференция под руководством Центрального комитета партии проделала огромную работу.

Кроме докладов с мест, давших яркую картину положения на фронте, в порядке дня стояли общие вопросы: организация власти советов рабочих и солдатских депутатов — докладчик Ленин; национальное движение и национальные полки — докладчик Сталин; аграрный вопрос — докладчик Ленин и др.

В армии ко времени конференции развернулось широкое национальное движение. Комплектовались национальные полки. Солдаты одной национальности перебрасывались с фронта на фронт. Шла массовая агитация по созданию национальных частей. В то время как национальная буржуазия добивалась формирования национальных частей и надеялась этим путем создать себе опору для борьбы с революцией, наиболее реакционная часть команды ой верхушки всячески сопротивлялась этим формированиям. Играя на шовинистических предрассудках, воспитанных царизмом, великодержавные угнетатели стремились направить солдатскую массу против национальных формирований.

На конференции отдельные делегаты выступали против украинских формирований. Делегаты доказывали, что создание украинских частей в условиях войны затруднительно с чисто технической стороны, что требование украинизации исходит не от всего народа, а только от украинских помещиков. ,

Нужна была четкая большевистская линия. Эта линия была дана в докладе Сталиным.

Показав великодержавную суть национальной политики Временного правительства. Сталин противопоставил ей большевистскую национальную программу — самоопределение национальностей вплоть до отделения. [239]

«Конференция твердо убеждена, — гласит резолюция, предложенная Сталиным, — что только решительное и бесповоротное признание права наций на сам о определение, признание на деле, а не на словах, только могло бы укрепить братское доверие между народами России и тем проложить дорогу действительному их объединению, объединению добровольному, а не насильственному, в одно государственное целое»{319}.

По вопросу о создании национальных частей конференция единогласно постановила:

«Будучи убеждена в том, что образование национальных полков вообще не в интересах трудящихся масс — хотя, конечно, право на образование таких полков за каждой национальностью конференция не отрицает, — конференция выражает твердую уверенность, что пролетариат Украины вместе с пролетариатом всей России, заинтересованный в замене постоянной армии всенародной милицией, будет бороться против превращения национальных полков Украины в постоянную отдельную от народа армию»{320}.

Резолюция конференции дала твердую основу для работы партии в национальных частях. Осудив всякие проявления великодержавности, конференция вместе с тем предупредила и возможные перегибы в сторону местного национализма и потребовала развертывания настойчивой работы по большевизации национальных частей. Четко проведенная борьба на два фронта в докладе Сталина сыграла исключительную роль в привлечении национальных частей на сторону революции, особенно в октябрьские дни.

Всероссийская конференция фронтовых и тыловых военных организаций большевистской партии подвела итог четырехмесячной борьбе революции и контрреволюции за армию: результаты явно говорили о том, что победа клонится на сторону революции. Окончательно добиться победы можно было, только усилив борьбу, только развернув работу в тылу и на фронте.

Но конференция подчеркнула еще одно достижение большевистской партии, а именно: успешную борьбу по созданию пролетарской милиции, по созданию Красной гвардии.