Содержание
«Военная Литература»
Военная история

Глава Х.

Движение мангишлакского отряда от Алана до Кунграда. — Соединение с оренбургским отрядом. — Распоряжения по опорным пунктам.

Когда отряд подошел, 4 мая, к колодцу Байчагир, то проводники, считавшие особенно трудным переход от Байлара к этому колодцу, прямо заявили, что войска теперь можно поздравить с окончанием самой труднейшей части [243] похода что за судьбу их опасаться уже нечего и что до оазиса осталось уже немного пройти. Все были этим успокоены. Но поворот на Кунград заставил опять опасаться за судьбу отряда тем более, что не имелось проводников, знающих путь по новому направлению.

Колонны мангишлакского отряда должны были двигаться на Торча-тюле, Ирбасан, Уч-кудук к Кунграду. Так как проводники, состоявшие при отряде, не знали этого пути, то для указания дороги обратились к тому нарочному, который привез письмо от Веревкина. Таким образом на весь отряд был один проводник, и все колонны — должны были идти днем по следам головного эшелона, а ночью по огням, которые зажигались этим эшелоном. Кавалерия, выступившая позже других от Алана, обогнала пехотные колонны, которые следовали несколько правее кавалерии, и на час останавливалась у колодца Торча-тюле. Все двигались весьма быстро и к вечеру сошлись у колодцев Ирбасан, пройдя расстояние 27 1/2 верст. Дорога к колодцам Ирбасан сначала, на протяжении пяти верст, идет по бугристым пескам, поросшим колючим кустарником; затем поднимается по незначительному каменистому подъему и далее идет уже по совершенно ровной местности почти до самых колодцев, окруженных песками. В Ирбасане четыре неглубоких колодца; вода соленая и ее мало. После привала, продолжавшегося часа три, колонны выступили по направлению к колодцам Учкудук. Вечером того же дня кавалерийская колонна встретила на пути хивинский караван с хлопком. Завидев издали русские войска, караван-баш остановил свой караван, всех верблюдов поставил в тесный кружок, а сам с верблюдовожатыми стал впереди этого круга ожидать своей участи. Вооружение людей состояло из нескольких ружей и дреколья. Вероятно, сильно изумились караван баш и его помощники, когда начальник отряда, подъехав к ним, даже не осведомился, что они везут, а только спросил, куда они идут и что слышали о других русских отрядах и об Аральской флотилии. Оказалось, что они идут в Астрахань, что отряд из Оренбурга уже вступил в ханство, что пароходы находятся верстах в 50 от Кунграда, что красноводский отряд погиб и что об отряде из Ташкента ничего не слышно. Объявив караван-башу, что в [244] недальнем расстоянии следуют тоже русские войска, Ломакин сказал ему, чтобы он никого не боялся и на случай встречи с ними, выдал ему нечто вроде охранного листа. Этот же самый караван встретил потом Пожаров и взял у него одного проводника, который и повел его не на Уч-кудук, а на Кара-кудук.

Лишь только начало смеркаться, как киргизы, следовавшие при кавалерийской колонне, стали раскладывать костры для указания пути позади ее следовавшим колоннам.

9 мая, от недостатка фуража, лошади начали приставать и прежде всего у киргиз, которые вследствие этого ехали на верблюдах, иногда по несколько человек. В этот день пристало несколько лошадей и в кавалерии, и недостаток про довольствия для людей давал уже сильно себя чувствовать, Ручей Куркрукты, встреченный кавалерийскою и Майора Аварского колоннами, оживил было надеждою освежить людей и лошадей, не пивших более суток, но вода в нем оказалась такого вкуса, что ее не могли пить даже верблюды. Ручей Куркрукты образуется из родника того же имени и протекает в овраге с пологими берегами, поросшими саксаулом. Поздно ночью, два раза сбившись с пути, кавалерия пришла к колодцам Уч-кудук. Колодцев два, 15-саженной глубины. Не пивши весь день, люди и лошади всю ночь толпились у колодцев. Хотя вода в них отвратительного вкуса и обладает теми же качествами, что и вода колодцев Табан-су, Итыбай, Он-каунды и других, но после тяжелого и душного дня, все пили ее с жадностью и похвалами. Утром 10 числа из одного колодца вытащили разложившегося до последней степени козла. При воспоминании о том что пришлось пить отравленную воду, у некоторых появилась рвота. Но киргизы и туркмены утешали их, говоря: «если козел попадется в воду то ничего, пить ее можно; беда только тогда, когда попадется собака»{215}.

От колодцев Уч-кудук до колодцев Бураган предстоял безводный переход в 80 верст. По недостатку воды [245] в колодцах Уч-кудук, ее нельзя было набрать на весь безводный переход, а в кавалерийской колонне не на чем было везти ее, так как верблюдов взяли по 5 на каждую сотню. Но, к счастью, после полудня небо заволокло тучами, подул холодный ветер и начал капать дождь. Истомленные утренним жарким переходом, люди с жадностью сосали платья, стараясь этим освежить запекшаяся губы и высохшие языки. Никто не думал укрываться от дождя; напротив, каждый желал быть им промоченным насквозь. Версты за четыре не доходя до высохшего Айбугирского залива, показалась над ним обширная синева, подобная той, которую видел отряд над высохшим озером Он-каунды. Казаки стали на спины своих лошадей, стараясь разглядеть вдаль. Все крикнули: море, море! Начали креститься, обнимать и поздравлять друг друга. Всякий чувствовал, что настал конец страданий и что чрез день увидит пресную воду, обработанные поля и деревья, одним словом, все, чем отличается культурная страна от пустыни и что так ценится человеком только тогда, когда он хотя временно лишается этих великих даров природы.

В ночь с 10 на 11, в последний раз пред вступлением в ханство, кавалерия и колонна Аварского ночевали на Устюрте. Бивак стоял на краю спуска, называемого Караул-гумбет. Здесь находятся развалины нескольких небольших башен, построенных из местного камня. В этих башнях прежде находились хивинские караулы; но с тех пор, как Айбугирский залив высох, караулы эти перенесены к мысу Ургу, где построено укрепление Джан-кала. Ночь была очень холодная. Казаки пошли розыскивать воду. Спустившись к самому дну высохшего озера, они нашли два колодца, столь неглубоких, что из них можно было черпать воду прямо руками, без посредства веревки. В колодцах оказался крепкий соляной раствор, которого не могли пить лошади. Таким образом ночь провели без воды. Почти все продовольствие к этому дню было израсходовано; оставалось немного джугары из захваченной под Итыбаем. Джугару столкли между камнями и пекли из нее лепешки; но оне продавались по баснословным ценам. Так, лепешка, в ладонь величиною и в палец толщиною, продавалась по рублю. Множество лошадей от форсированного марша разбились на [246] ноги; другие до того изнурились, что не в состоянии были везти седоков, которые и вели их в поводу. На лошадях сидела едва половина всех всадников, а люди другой половины или брели пешком, или сидели на верблюдах. Вследствие этого кавалерийская колонна сильно растягивалась; далеко отставали и поздно приходили на ночлег или привал одиночные люди, задержанные в пути измученными их лошадьми.

11 мая, утром, обе колонны, спустившись на дно озера вступили в густой камыш, которым поросло все пространство недавно бывшее под водою. По мере движения вперед, чувствовалось приближение к культурной стране: прежде всего стали попадаться птицы, затем небольшие ивы и старые оросительные канавы, хотя мираж по прежнему рисовал в отдалении быстро бегущие ручейки и сады{216}. Часам к четырем пополудни кавалерия подошла к колодцам Бураган, а часа через три, когда уже смеркалось, к биваку кавалерии подтянулась и пехота Аварского. Колодцев Бураган весьма много; они не глубоки и расположены на дне глубокого и широкого канала. У колодцев находилось большое киргизское кочевье, Первое живое существо, которое увидали, приближаясь к аулу, это пасущийся верблюд. Медленно поднимал он свою голову с земли и его умные глаза выражали недоумение при виде людей, непохожих на тех, которых он знал до сих пор. В ближайших частях степи разбросались стада разного скота, ближе к аулу — бараны, а дальше — лошади и рогатый скот. Женщины-киргизки повылезали из своих кибиток и с великим изумлением смотрели на невиданных пришельцев. Несколько стариков пришли к начальнику отряда с айраном{217}, вместо хлеба-соли. и с поздравлениями. Вскоре после этого многие из жителей понесли на бивак продавать айран, молоко, ячмень, рис, баранов и проч. За все это они требовали непомерную плату и непременно серебряными деньгами. Так, например, за пару небольших коров, которые обе могли дать не более десяти пудов мяса, они запросили 180 рублей. После тяжких трудов и лишений, никто не отказывал себе в удовольствии насытиться такими вкусными [247] блюдами, как плов с кишмишем на курдючьем сале, рисовая каша на молоке и проч. Не забыли, конечно, и лошадей. Несчастные животные, при виде наполненных торб, срывались с приколов, с остервенением бросались на корм, бились, кусались, зубами рвали торбы и мешки с ячменем.

Колонна Пожарова, как было сказано, пройдя немного от Ирбасана на Уч-кудук, повернула на Кара-кудук, чрез который, по словам проводника, ближе к Кунграду, чем чрез Уч-кудук. От Ирбасана в Кара-кудук можно идти по двум дорогам: по кружной, на колодезь Янгыл-кудук, лежащий в 14 верстах от Ирбасана и в 23 1/3 от Кара-кудука, и по прямой, по направлении почти на восток, на расстоянии 28 верст. Эта последняя, короче первой на десять верст, и была выбрана для движения. На небольшом расстоянии 40 верст промежуточный колодезь не имеет особенного значения, если вода везется с собою; притом в колодце Янгыл-кудук вода весьма дурного качества и ее весьма мало. Дорога к колодцам Кара-кудук пролегает по ровной местности и по твердому глинистому грунту. Колодцы расположены у начала обширного солончака, идущего к самому чинку, на восток. В Кара-кудуке два колодца; вода в них насыщена глауберовою солью и известковыми частями. У этих колодцев колонна запаслась водою на весь безводный переход до озер Ирали-кочкан, отстоящих от него на 74 версты. Хотя между этими двумя пунктами и находится небольшой колодезь Алибек, но на него рассчитывать нельзя, во 1-х, потому что он одиночный, а во 2-х, потому что воды в нем мало и она весьма солона. От колодцев Кара-кудук до спуска Чыбын (чинк), которым оканчивается Устюрт, дорога пролегает по ровной местности и сначала по песчаному грунту, а потом по твердой глине. Чинк представляет отвесные скалы, слои которых расположены совершенно горизонтально и состоят из известковых пород. Наружный вид и состав скал имеют совершенное сходство с чинком, который сопровождал путь отряда от Сенека до Биш-акты и от Камышты до колодцев Каракин, т. е. до подъема на Устюрт.

Движение колонны Пожарова на этом безводном переходе совершено было с такими великими трудностями, что если бы не дождь, то она могла сильно пострадать. У одного из участников [248] этого движения в дневнике записано следующее: «За сегодняшний день приносим благодарение Богу, что мы живы и будем еще двигаться, а в три часа дня я не предполагал, что мне придется писать об этом дне Да! искреннее благодарение Всевышнему Творцу, который, некогда пославший евреям во время голода в пустыне манну, послал нам воду в виде дождя». Пред грозой солнце припекало сильнее, чем обыкновенно. Воды в запасе оставалось лишь по пяти ведер в роте, так как часть ротных запасов пошла на утоление жажды артиллерийских лошадей, которые без этого не могли двигаться. Оставшаяся в запасе вода была отравлена разложившеюся кожею самодельных бурдюков. С людьми начались солнечные удары, и пораженных ими было уже три человека. Но вот показалась с востока туча, которую ветер гнал прямо на колонну; раздался отдаленный раскат грома; затем, все небо заволокло тучами; гром грянул над самыми головами и полился дождь. Люди прильнули к земли и жадно пили воду из небольших лужиц; другие, сняв с себя платье, освежались и все шли с открытыми головами. Ночью подул сильный холодный ветер, и все спешили достать свои, давно уже ненадеванные, пальто и шинели.

11 мая колонна спустилась на дно высохшего Айбугирского залива с криками «ура». Ступивши на дно залива, каждый осенил себя крестным знамением и возблагодарил Бога за то, что считавшийся непроходимым для сколько нибудь значительной части войск Устюрт пройден и побеждена пустыня, самый сильный союзник Хивинского ханства.

Пройденный путь казался даже самим киргизам и туркменам, находившимся при отряди, до того трудным, что они были вполне уверены в том, что войска по нем не пройдут. Они, как сами в последствии заявляли, думали, что русские, придя в Биш-акты, построят там крепость и уйдут домой. Когда же отряд двинулся далее, то они стали думать, что дойдя до Ильтедже, он построит там укрепление и оставив в нем гарнизон, вернется назад. Только тогда, когда отряд дошел до Байчагира, сомнения проводников исчезли Дорога от спуска Чыбын сначала проходить на протяжении верст двадцати по песчаному грунту, поросшему саксаулом, а потом до самых озер Ирали-кочкан пролегает по густым камышам. Здесь в первый раз за весь месячный [249] поход отряд встретил следы колес и небольшие землянки принадлежащие жителям, занимающимся приготовлением циновок из камыша. Озера Ирали-кочкан, числом два, расположены у песчаных бугров, поросших небольшим колючим кустарником. Озера невелики, шагов по 1,000 в окружности каждое; расположены они в глубокой котловине; вода пресная, но затхлая, на вкус противная, даже в кушанье. У этих озер за весь поход в первый раз войска увидели птиц а именно диких курочек и фазанов.

12 мая, утром, начальник отряда у колодцев Бураган получил предписание Веревкина прибыть к нему лично с конвоем на канал Угуз, верстах в 25 от Кунграда, куда он в этот день выступил после трехдневной стоянки в городе. На тот же случай, если бы Ломакину не удалось прибыть в Угуз, Веревкин сообщил ему, что к 15 мая он будет в городе Ходжейли, где собралось хивинское скопище. И так как кавказские войска, после трудного перехода, должны нуждаться в отдыхе, то он полагал дать им его в Кунграде и затем двигаться за оренбургским отрядом на Ходжейли, по ближайшему усмотрению Ломакина, с тем соображением, чтобы не изнурять войска усиленными переходами. Независимо этого, начальнику мангишлакского отряда предписывалось оставить в Кунграде одну сотню кавалерии и два горных орудия сверх того гарнизона, который оставлен уже там оренбургским отрядом (рота и сотня){218}.

Полковник Ломакин тотчас же послал нарочного к Пожарову на озера Ирали-кочкан, с приказанием двинуться к Кунграду, оставить там горный взвод, и если не получит дальнейших распоряжений, то продолжать движение к Угузу. Сам же начальник отряда, с чинами штаба, с конвоем из кавалерии и ракетной команды, тронулся к Кунграду, а Аварский должен был оставаться у колодцев Бураган до 11 часов утра 12 мая. Если бы к этому времени к колодцам не пришел Пожаров, то Аварский должен был двигаться к Кунграду, где и поступить под команду Пожарова.

От колодцев Бураган к Кунграду кавалерия шла чрезвычайно легко: не было уже той сухости воздуха, какая существует в пустыне, не попадалось песку. Часа чрез два [250] конница вступила в оазис. Со времени высадки в Киндерли т. е. уже более полутора месяца, видевши однообразную мертвую пустыню, глаз с любовью останавливался на зелени особенно на деревьях. Первая деревня, которая встретилась по пути отряду, называется Айран. Она вся окружена роскошными садами. В канавах, орошающих эти сады, войска первый раз утолили жажду пресною, отличного качества проточною водою из Аму-дарьи. Вкус ее, после горько-соленых , соленых и вонючих вод, показался необыкновенно приятным. Ничего в жизни не придется выпить с таким удовольствием, как пилась в те минуты чистая, пресная вода.

Окрестности деревни Айран, по направлении к Кунграду великолепно обработаны и изрезаны оросительными, канавами по всем направлениям. Поля засеяны пшеницею, сорго, рисом, хлопком, кунжутом и проч. Этот характер местности почти везде одинаков во всем ханстве. Путешественника на каждом шагу поражает и восхищает замечательная ирригация, чрезвычайный труд земледельца и превосходно обработанные поля. Нет клочка земли, из которого человек не извлекал бы пользы, и эта земля щедро вознаграждает тех, кто так усиленно и тщательно за ней ухаживает. В пример замечательной производительности почвы в хивинском оазисе можно привести следующее: обыкновенного, лугового сена в Хиве нет; лошадей и скот кормят люцерной (дженушка, по-хивински), которую в течение девяти месяцев, с марта по октябрь снимают на одном и том же корне до 6 раз. Но насколько, с одной стороны, восхищает и изумляет человека на каждом шагу богатство почвы, ирригация, настолько же, с другой, производит чрезвычайно грустное впечатление вид часто встречающихся развалин домов, сел, укреплений и целых городов. Все указывает на постоянные междоусобицы, продолжающиеся здесь непрерывно уже в течение многих сотен лет.

По выходе из Айрана, чрез час пути, виднеются 11 высоких пирамидальных тополей, посаженных в одну линию тут — Кунград. Город расположен частью на канале Хан-яб, частью на рукаве Аму, Талдыке. Этот рукав входит в город с южной стороны широкою (50 сажен) рекою, а выпустив из себя канал Хан-яб, делается узким (7–10 [251] сажен) и таким выходит за город. На левой стороне этого рукава расположен большой загородный дом, около которого посажены те одиннадцать тополей, о которых только что упомянуто. Дом этот, как и все хивинские загородные дома, с виду похож на крепость: обнесен высокою, сажени в три глиняною стеною, на стене зубцы, ворота одни и обиты железом. Дом этот предназначен был под помещение гарнизона. Когда кавказская кавалерия пришла в Кунград, в этом доме только очищено было место под помещение лазарета и никаких приспособлений к обороне не было сделано.

Не доходя полверсты до этого дома, кавказцы в первый раз завидели оренбургского казака, стоявшего на небольшом кургане, на пикете. Чистая и опрятная одежда, сытый конь и здоровое, полное лицо этого казака составляли резкую противоположность с оборванною одеждою и худыми, заморенными конями кавказской кавалерии. Прибыв к дому, занимаемому оренбургским гарнизоном, кавалерии дан был отдых часа на два. После угощения, предложенного полковником Новокрещеновым, начальником гарнизона и Кунградского округа, начальник отряда следовал дальше, к каналу Угуз, под прикрытием двух казачьих сотен. Сотни же дагестанского конно-иррегулярного полка оставлены были в Кунграде, для покупки лошадей и для переформирования. Здесь же оставлен был офицер для закупки довольствия для людей и фуража для лошадей, так как, по приходе в ханство, у войск, за исключением сотни Сущевского-Ракусы, никаких запасов не оставалось. Ночью 12 числа начальник отряда прибыл на канал Угуз, к месту расположения оренбургского отряда, и представился Веревкину. Оренбургцы приняли кавказцев ласково, дали корму их лошадям, и узнав, что войска не имеют палаток, выдали им несколько юламеек. Офицер оренбургского отряда, которому поручено было указать место ночлега двум кавказским сотням, предполагая, что у них такой же огромный обоз, как и у оренбургцев, затруднялся, где их поставить, так как лагерь был разбит в каре без промежутков между частями. Но он был выведен из затруднения сотенными командирами, которые сообщили ему, что их сотни не имеют обоза и тяжестей и потому везде поместятся. [252]

Пожаров, отслужив у Ирали-кочкана благодарственное молебствие, 12 мая двинулся к Кунграду. Путь на протяжении 18 верст пролегал по сплошным густым камышам. Восточного берега бывшего Айбугирского залива не осталось следа; по всей вероятности, берег надо определить там где оканчивается камыш. При выходе из камышей, небольшая партия хищников, пользуясь закрытою местностью, приблизилась к арьергарду и пыталась было отбить баранов, двигавшихся около арьергарда. Стрелки, прикрывавшие стадо сделали несколько выстрелов и прогнали партию. Дальнейший путь колонны лежал по тем же местам, где прошла и кавалерия. Придя в Кунград, колонна Пожарова застала уже там майора Аварского.

Отдохнув немного, офицеры отправились осматривать первый среднеазиатский город, в ту пору совершенно оставленный жителями. Кунград окружен стеною, которая имеет вид неправильного многоугольника; окружность стены три версты. Стена содержится неисправно, в особенности западная часть, где находится много провалов. Как городская стена, так и все городские постройки глиняные. Улицы узкие, кривые и содержатся весьма нечисто; по сторонам протянулись две глиняные стены, и только ворота и калитки, да кое где высоко наверху микроскопическое окошечко доказывали, что за этими стенами жили люди. Из-за стен виднелись ветви инжировых, абрикосовых и персиковых деревьев. В других местах из внутренних дворов жилищ подымались ветвистые карагачи. Все постройки кажутся полуразрушенными. Самое лучшее и большое здание — ханский дом, в котором помещался кунградский бек, находится внутри города. На базаре, состоящем из нескольких рядов скученных вместе лавок, образующих узкие улицы, кое где крытые сверху циновками и кукурузными листьями, везде попадались разбросанными: мука, соль, хлопок, лук, кишмиш и проч. В городе был пожар, который не кончился и тогда, когда кавказцы вышли к каналу Угуз.

Сдав в кунградский лазарет 46 человек больных, купив несколько довольствия и фуража, а также освежив лошадей в дагестанской сотне покупкою новых и оставив в гарнизоне Кунграда взвод горных орудий, 3-ю сотню дагестанского конно-иррегулярного полка и одного сапера (для [253] указания рабочим — каким образом привести в оборонительное состояние дом, предназначенный для помещения Кунградского гарнизона), подполковник Пожаров, с отрядом из 9 рот пехоты, 4-й сотни дагестанского конно-иррегулярного полка двух полевых орудий, выступил к каналу Угуз. Дорога в начале пролегает по обработанным полям, пересекая несколько канав. Выйдя из деревни Дженичка, на шестой версте от Кунграда, путь пролегает сначала по ровной, открытой, необработанной местности; но версты чрез три начинается густой кустарник, который далее переходит в сплошной лес. Не доходя версты три до канала Угуз, кончается лес и начинаются камыши, которые и сопровождают дорогу до самого канала. Весь путь 24 1/2 версты.

Между тем генерал Веревкин, оставив у Угуза Ломакина с его конвоем, 14 мая двинулся далее, к каналу Карабайли. Таким образом кавказский отряд отделялся от оренбургского на два перехода. Хотя войска мангишлакского отряда и нуждались в отдыхе, будучи сильно утомлены, но разве для того они сделали с такою, поистине, замечательною быстротою тяжелый поход, чтобы теперь, когда неприятель близко, отдыхать и следовать в отдалении за оренбургскими войсками? Поэтому начальник отряда, при свидании с Веревкиным 12 мая, на канале Угуз, доложил ему, что не смотря на сильное утомление, вверенные ему войска стремятся скорее встретиться с неприятелем и отдых теперь был бы для них истинным наказанием. Вследствие чего, согласно полученного разрешения, весь мангишлакский отряд, 14 числа, сделав переход в 44 1/2 версты, соединился ночью с войсками оренбургского отряда у канала Карабайли.

Путь от канала Угуз пролегает сначала по сплошным густым камышам, а потом по кустарнику до канала Киат-Джарган. Перейдя в брод этот канал, отряд расположился на привал около полудня, на берегу канала, в лесу. Здесь люди освежили себя купаньем, и, наловив множество рыбы, сварили себе обед. Часов около четырех выступили с привала и шли безостановочно 26 верст, до самого места расположения оренбургского отряда. Было уже поздно ночью, когда кавказские войска, с музыкой и песнями, подходили к месту ночлега. Едва они стали располагаться на биваке, как в оренбургском лагере затрубили тревогу и раздалось несколько [254] выстрелов. Произошла ли эта тревога от того, что аванпостная цепь приняла бой турецкого барабана в мангишлакском отряде за неприятельские выстрелы, или оттого, что некоторые из офицеров кавказского отряда, быстро проехав в оренбургский лагерь к маркитанту напиться чаю, не успели дать ответа на оклик часовых — неизвестно; но это могло окончиться катастрофою, потому что кавказцы, быстро разобрав ружья ускоренным шагом двинулись на выстрелы. Только благодаря тому, что некоторые старшие офицеры, выехав на аванпостную цепь и узнав в чем дело, возвратили войска, тревога обошлась без несчастных случаев.

На другой день, 15 числа, генерал Веревкин приветствовал кавказские войска и благодарил их за совершенный ими славный поход. По поводу этого осмотра, а также участия мангишлакского отряда в деле под Ходжейли, он, между прочим, сообщал командующему войсками Дагестанской области, что к величайшему удовольствию и не без удивления он убедился, что отряд сбережен вполне, что в людях не только не заметно следов усталости или изнурения, но что напротив все они смотрят бодро и весело, истинными молодцами. «Войска эти, писал он, вполне достойны своей высокой боевой репутации и всегда сумеют поддержать громкую славу, заслуженную ими в полувековой кавказской войне. Чувствую глубокое удовольствие и горжусь честью хотя временно командовать такими прекрасными войсками»{219}.

Действительно, было чему удивляться. Мангишлакский отряд имея продовольствие на исходе, при самой скудной даче, прошел пространство от Алана до Карабайли в 220 верст в течение семи дней, с 8 по 14 мая включительно, делая средним числом по 32 версты в сутки. Страшные, почти нечеловеческие усилия надо было употребить для такого быстрого марша. Прусский поручик Штум о переходе от Алана до Кунграда отзывается следующим образом: «Этот переход, совершенный войсками в течение трех{220} дней, по знойной песчаной пустыне, при совершенном отсутствии воды представляет собою, быть может, один из замечательнейших подвигов, когда либо совершенных пехотною колонною [255] с тех пор, как существуют армии. Переход от Алана до Кунграда навсегда останется в военной истории России одним из славных эпизодов деятельности не только кавказских войск, но и вообще всей русской армии и, в особенности, беспримерной мужественной, выносливой и хорошо дисциплинированной русской пехоты»{221}.

Кавказцы поразили всех в оренбургском отряде своею более, чем спартанскою обстановкою; в кавказском лагере почти не видно было ни одной палатки; ни у кого из офицеров, даже у начальника отряда, не находилось ни кровати, ни стола, ни стула; вьюков не было заметно. Когда Веревкин в первый раз осматривал кавказские войска, свита его, не видя в лагере никаких тяжестей, полагала сначала, что оне ушли уже вперед, — так поразила ее пустота кавказского бивака, а между тем на этом биваке было все, что только имел отряд. Люди, взявшие из Киндерли по две рубахи и по двое подштанников, изорвались до такой степени, что рубахи держались на их плечах только на швах и везде просвечивало голое тело. Офицеры были не в лучшем положении: кителя их износились до того, что вместо пол болталась бахрома; некоторые пошили себе башмаки, в роде тех, какие были у солдата. Плечи у пехотинцев, от постоянной носки винтовки, покрылись ссадинами и болячками. Лица загорали до такой степени, что цвет их мало отличался от цвета кожи самых смуглых туркмен или киргиз; носы покрылись скорлупою, а лица и уши пузырями. Но все это ни мало не портило общего вида; напротив, бодрость солдата, казаков и дагестанских всадников, их воинственная выправка, их неумолкаемые боевые песни, их зурна с неизбежною лезгинкою, их смелые ответы, их загорелые, но светлые лица, были так внушительны при описанной обстановке, что казалось для них нет ничего невозможного. Действительно, войска уже закалились до такой степени, что никакие лишения не могли сломить их высокий нравственный дух. Как пример высокого развития этого духа, можно привести следующее факты. Обер-фейерверкер тифлисской лаборатории Василий Зверев, состоявший при ракетной [256] команде, от сильного изнурения заболел до такой степени что не мог следовать даже на лошади и ехал на верблюде будучи привязан к нему. Совершенно ослабевший и уже в безнадежном состоянии на выздоровление, он, на вопрос одного офицера, в каком состоянии его здоровье, весело отвечал: «всем здоров, ваше благородие, всякую службу могу исполнить, только руки и ноги не действуют». Чрез два часа после такого ответа он скончался. Это происходило 11 мая, в кавалерийской колонне, при следовании ее к спуску Караул-гумбет.

При движении пехотной колонны от колодцев Кара-кудук к озерам Ирали-кочкан, при совершенном затишье в воздухе и жаре от 38° до 40° R., имея ничтожное количество соленой, вонючей, мутной и горячей воды, люди сами изнемогавшие от жажды, видя, что артиллерийские лошади пристают, поделились своим запасом воды с изнемогавшими конями. Трогательно было видеть, как солдаты подносили в шапках воду этим животным. И никто из них не думал, что совершает подвиг, а каждый считал долгом помогать своим боевым товарищам и выручать их из беды. Поручик Штум не раз выражал свое удивление по поводу замеченных им гуманности и братства в рядах кавказских войск. Его удивляло, что, при утомительных переходах, офицеры, казаки и дагестанские всадники, отдавши своих лошадей под присталых солдат, шли .пешком. Между тем, тут нет ничего удивительного: кавказские войска ведутся таким образом, что никакого антагонизма между родами оружия нет и в помине. Всякий помогает друг другу скромно, безвестно, не ища награды, не рисуясь.

Поход мангишлакского отряда подтвердил возможность развить и возвысить нравственную сторону человека до той степени, при которой духовная его природа берет верх над материальными потребностями.

«Каждый солдат должен поставлять себе за честь слыть хорошим ходоком, говорится в наших военных законах, и гордиться сим именем, так как всякий переход сближает его с неприятелем»{222}. Пехота мангишлакского отряда вполне заслуживает название хорошего ходока. Действительно, исключив [257] 5 дневок, окажется, что отряд шел в течение 25 дней; в это время он сделал 636 верст, т. е. средним числом по 25 верст в сутки. Сравнивать этот поход с другими когда либо произведенными замечательными маршами — невозможно, так как обстановка, при которой совершался хивинский поход, единственная в истории регулярных армий.

Форсированный марш на соединение с оренбургскими войсками дорого обошелся мангишлакскому отряду. Он потерял: умершими трех человек, больными, оставленными в кунградском лазарете 46 чел., 41 лошадь и около 200 верблюдов, находившихся при колонне Аварского. Кроме того многие лошади пришли в такое состояние, что едва добрели до ханства, где оне и были заменены туземными лошадьми, приобретенными покупкою или отбитыми в делах с неприятелем.

* * *

В виду недостатка перевозочных средств, не только не было возможности усилить гарнизоны Биш-акты и Ильтедже до двух рот, одной сотни и одного орудия, как предполагалось, но даже самое существование 12-й роты апшеронского полка, занимавшей Ильтедже, не было обеспечено и она принуждена была отступить в Биш-акты. Рота эта, как сказано, была обеспечена по 21 мая. 8 мая, от колодца Торча-тюле, на пути от Алана до Караул-гумбета, Ломакин послал нарочного с приказаниями на опорные пункты, к Навроцкому и воинскому начальнику Ильтедже. Первому предписывалось идти с транспортом в Ильтедже, где остановиться и ожидать распоряжений куда направить транспорт, т. е. на Кунград или на Куня-ургенч; в ожидании этого приказания, принять все меры к безостановочному подвозу довольствия из Биш-акты в Ильтедже, для чего воспользоваться теми верблюдами, которые оставлены в этом последнем пункте, куда из Кунграда, под прикрытием одной или двух рот, также будут отправлены все освободившиеся верблюды. Второму предлагалось: если Навроцкий не прибудет в Ильтедже к 18 мая с транспортом довольствия, то оставив ильтеджинский редут, со всем гарнизоном и верблюдами, идти на встречу транспорту, хотя бы до Биш-акты.

Получив такого рода предписание и прождав Навроцкого с транспортом довольствия до 18 мая, поручик Гриневич [258] решился отступить в Биш-акты. Предстояло пройти 185 верст по знойной пустыне, чрез колодцы, вода в которых совершенно испортилась от оборвавшихся в них железных ведер, и кожаных копок при движении мангишлакского отряда в Хиву, без мяса, следовательно без горячей пищи и только с двумя или тремя фунтами сухарей на человека. Это ничтожное количество довольствия могло поддержать силы людей не более четырех дней, и потому пространство в 185 верст надо было сделать во что бы то ни стало в течении четырех дней Отступление роты поручика Гриневича исполнено такого высокого трагизма, что лучше его самого нельзя передать о том состоянии нравственном и физическом, в котором находились люди этой роты во время движения. Нижеследующие строки выписаны из его воспоминаний. «Я приказал выстроить роту и спросил у людей, знают ли они, что у них сухарей осталось дня на три — на четыре, менее фунта в день. Они отвечали, что знают. Тогда я сказал им, что нам надо отступить, на что я получил приказание начальника отряда. Чтобы отступить в Биш-акты, где нам дадут сколько угодно сухарей, круп, капусты, а также солонины не по фунту, а сколько съедите, нам надо спешить. Если во время движения будут падать солдаты, отберу у них оружие, обрежу пуговицы, и не останавливая роты, поведу ее далее. Я получил ответ: постараемся, ваше благородие. Я назвал их молодцами, сказал, что смело на них надеюсь и приказал сейчас же наливать бочонки и бурдюки водою. В 5 часов, 18 мая, приказал вьючить верблюдов. Положив больных я распределив рабочих по вьюкам, поздравил роту с походом; несколько пошутил с людьми, приказал песенника» петь песни и двинулся в поход. Об энергии песенников писать не буду; каждый может предположить, насколько они могли петь с душою на тощий желудок. Пройдя не более 17 верст, дежурный сказал мне, что один рядовой из евреев упал. Я находился в арьергарде. Правда, падение его на первой станции сильно потрясло мою душу; но я, не показывая виду, хладнокровно, не останавливая роты, приказал дежурному обрезать с упавшего пуговицы. Приказание это пронеслось громко, так что вся рота слышала. Дежурный усилил мое приказание: вместо того, чтобы обрезать пуговицы. он снял с него мундир. Не прошли и 15 шагов, как [259] слышу умоляющий голос упавшего взять его. Я приказал посадить его на запасного верблюда, и рядовой этот, проехавши верст 10, пошел пешком до самого привала. Привал был Сделан в 10 часов утра 19 числа. В этот день я видел сильную усталость в людях, но подкрепить их силы мне было нечем, так как на каждого из них было только по одному фунту сухарей, и в первый день выступления я роздал им на руки по полуфунту, а остальные нужно было приберегать; на второй день дал по одной четверти фунта и на день столько же. Затем у меня осталось еще около пуда.

«20 числа я делал привал; люди отдыхали, и я прилег. Приходит фельдфебель и говорит, что меня просит умирающий солдат ширванского полка. Я сейчас отправился к нему, но уже застал его в беспамятстве, так что он ничего не мог сказать и в присутствии моем скончался. Я приказал вырыть могилу, осмотрел его торбочку, но в ней, кроме одной грязной рубахи, ничего не оказалось. Смерть его на роту сильно подействовала. Я старался всеми силами воодушевить ее, и рота повеселела. В это время фельдфебель доложил, что яма для покойника готова. Я приказал солдату, который находился при мне, вынуть мое чистое белье и надеть его на покойника. Затем выстроил роту; покойника опустили в могилу, покрыли его шинелью, а под голову положили его грязное белье; прочитали молитву и засыпали землей. Тотчас же поднялся с привала. Долго я слышал говор роты о покойнике, но вероятно усталость заставила ее умолкнуть. 21 числа, в 11 часов утра, пришел к колодцам, где отряд наш делал привал. Вся рота разбрелась искать сухарей. Некоторые нашли какие-то крошки сухарей, покрытия зеленью; но они их кушали с жадностью. В это время я начал делить своими руками последний пуд сухарей. При дележе я соображался с силами солдата: кого находил более слабым, тому давал большой сухарь, кто был посильнее, тому давал поменьше. Правда, с жадностью смотрели на меня солдаты, что я их неправильно делю, но между тем каждый из них старался поскорее помочить свой сухарь в воде и скушать его. Я все следил за их движением и вижу, что они начали ложиться кое где на отдых.

«У колодцев я пробыл до 5 часов вечера. В это время я выступил и целую ночь был в движении. Во все время моего следования я находился в арьергарде, а субалтерн-офицер [260] мой с двумя проводниками в авангарде. Лишь только поднялось солнце, я увидел высоты Камысты; в то же время увидели их и солдаты и, как будто сговорясь, крикнули в один голос: «ваше благородие, Камысты видны!» В ответ на это я им сказал: «теперь, братцы, мы на родине, в Биш-акты отдохнем и поедим вдоволь». Мне на это крикнули: «борща ваше благородие, с солониной и по два фунта сухарей»! Я ответил: «больше дам, братцы». Тут пошел в роте говор. Наконец, в 8 часов утра, 22 числа, у Камысты, при роте не было уже ни одного сухаря и люди подкрепили свои силы надеждой в Биш-акты поесть борща с солониной. Не видя 24 года своей родины, едва ли я мог так обрадоваться ей как обрадовался Камыстам. Я совершенно был покоен душой и с 9 часов утра спал до 3 пополудни; я знал хорошо что часть моя спасена. Люди шли неутомимо в течение четырех суток и сделали 185 верст. Это было сверх моих ожиданий. Я командую 12-й ротой шесть лет, но не настолько был уверен в ней; хотя и знал, что рота расположена ко мне, но боялся за силы людей. В 3 1/2 часа пополудни я вы ступил из Камысты. Люди шли торопливо, стараясь как можно скорее достигнуть Биш-акты. Чрез четыре часа мы были у ворот этого укрепления. Не доходя его версты полторы, я построил роту, душевно благодарил ее за поход и объявил ей, что так как мы совершили геройское отступление, то нужно придти в крепость героями, а потому — запевало вперед, песенники на правый фланг, начинай. И вот, как теперь слышу, начали петь: «слава русскому солдату с командиром молодцом». Но песенники пели настолько громко, что в 15 шагах едва ли можно было что услышать; за то барабан был натянут и сильно гремел. И вот мы с этой церемонией вступили в Биш-акты, где находились две роты: одна апшеронского полка, 8-я, а другая ширванского полка, 2-я. Первая предложила моей роте ужин, а вторая угостила водкой Я получил под квитанцию несколько мешков сухарей и круп и на ужин выдал по полуфунту. Люди же, выпивши после усталости по пол чарке водки и поевши давно невиданной ими горячей пищи, уснули по обыкновению на открытом воздухе мертвым сном. На другой день, часов в семь, пришел ко мне с докладом фельдфебель и отрапортовал, что в роте все обстоит благополучно, больных не имеется, но люди просят [261] сухарей. Так как сухари находились около моей палатки, я приказал сейчас же раздать в присутствии моем на завтрак каждому по полуфунту; затем на обед, на полдник и на ужин было выдано по столько же. Такая выдача по четыре раза в день малыми приемами производилась мною три дня т. е. до тех пор, пока я не увидел, что люди пришли в себя и едят уже без жадности».

30 мая рота эта была передвинута в Киндерли, при чем во время этого движения один человек умер.

Между тем командующий войсками Дагестанской области был, можно сказать, поглощен мыслью о доставке довольствия для отряда в пределы ханства; но средств для этого недоставало. Наконец, с возвращением красноводского отряда представилась возможность усилить перевозочные средства опорных пунктов мангишлакского отряда 800 верблюдами, которых предполагалось перевезти из Красноводска в Киндерли в два рейса. На первых 400 верблюдах князь Меликов предполагал отправить продовольственные припасы в Биш-акты, а оттуда в Ильтедже, и затем они должны были быть заняты перевозкою довольствия исключительно от Биш-акты до Ильтедже; вторая же партия 400 верблюдов и колесный транспорт предназначались для перевозки довольствия между Киндерли и Биш-акты. Но не успели перевезти в Киндерли и 300 верблюдов, как получено было от Ломакина из-под города Китая известие о том, что мангишлакский отряд не нуждается в доставке довольствия в пределы ханства и что кавказское начальство должно озаботиться лишь об обеспечении кавказских войск довольствием на обратном пути из ханства к Каспийскому морю. Вследствие этого дальнейшая доставка верблюдов из Красноводска в Киндерли была приостановлена, также как не было надобности на опорных пунктах того значительного числа войск, которое там находилось. Таким образом в июле были спущены на западный берег Каспийского моря: сборные роты Апшеронского и Самурского полков, 12-я р. Апшеронского п., два орудия и сотня Владикавказского п., а в начале августа и 8-я рота Апшеронского полка. [262]

Дальше