Содержание
«Военная Литература»
Военная история

Часть I.

1793–1801

I. Роль адмирала Нельсона в период завоевания Англией господства на море 1793–1805 гг.

На протяжении трех веков интересы западных европейских держав сталкиваются на обширных просторах Мирового океана. Англия, Франция, Голландия и Испания состязались за обладание им. Каждая из этих держав старалась упрочить свое превосходство на море, и у каждой была своя эпоха решительного перевеса. Мощь Испании кончилась с разгромом Непобедимой армады; превосходство Голландии ушло вместе с эпохой Рюйтера. С тех пор две эти державы могли играть только роли союзников той или другой стороны, а главные роли остались за Англией и Францией. Полтора века колебалась судьба между двумя противниками, и наконец этот спор решился последней борьбой, история которой здесь предлагается.

Первую часть кровавой драмы составляют сражения лорда Гау, лорда Гуда, адмиралов Готама и Бридпорта, неразрывно связанные с войной за свободу Америки, войной, стратегических правил которой они не переставали держаться. Это именно то время, когда морские силы Франции медленно разрушаются от беспрерывного действия внутренних беспокойств. Второй период, бесспорно, принадлежит сэру Джону Джервису: адмирал этот одерживает над союзниками Франции блестящую и важную победу; но истинная роль его заключается в том, что он первый занялся утверждением ослабевшей дисциплины и организацией английского флота. В третьем периоде, самом грозном и самом блестящем, труды сэра Джона Джервиса принесли плоды. Нельсон мечом утверждает превосходство Англии. В течение последнего периода, то есть с 1798 по 1805 год, история победителя при Абукире нераздельна с морской историей Англии. Нельсон заполняет собой всю сцену, и от света, который его озаряет, только немногие лучи падают на Коллингвуда.

Предприимчивый, даже дерзкий, но оправдывающий свою дерзость редким знанием морского дела, ни во что не ставивший полууспехи, стремящийся только к крупным выигрышам, Нельсон был создан для того, чтобы занять первое место в этой неровной борьбе, где Англия противопоставила корабли с опытными капитанами и с ?? командами судам, вооруженным на скорую руку. Природа наделила его способностью вводить в дело корабли, когда они вполне готовы были за ним следовать и по одному его знаку вступать в самое пекло битвы. Нельсон не выдумывал новую тактику, а скорее попирал все мудрые расчеты старой, поэтому недостаточное содействие со стороны капитанов, нерешительность или боязливость в движениях были бы пагубны для его славы. Действительно, хотя по правилам его атаки следовало направлять большие массы на слабейшие пункты неприятеля, но, не давая своим кораблям и колоннам времени сблизиться, Нельсон сам часто попадал под сильнейший неприятельский огонь. Он говаривал, что в морском сражении всегда нужно оставлять место случаю, но несмотря на это перед делом он был расчетлив, почти мелочен. Он заблаговременно начертывал себе план действия и старался освоить с ним своих офицеров, но в присутствии неприятеля, казалось, просто отыскивал вернейшее средство быстрее с ним сблизиться и действовал скорее как счастливый баловень фортуны, чем как робкий искатель ее милостей.

Здесь нельзя не заметить разительной противоположности живого, пылкого Нельсона и бесстрастного лорда Веллингтона, холодного и регулярного человека, который держался на Пиренейском полуострове единственно с помощью оборонительной тактики. Одной ли нации они принадлежат и теми же ли людьми начальствуют: этот адмирал, решительно и пылко нападающий, исполненный энтузиазма, жаждущий отличиться, и упорный, флегматичный генерал, который, кажется, скорее хочет утомить неприятеля, нежели победить его, и, находясь под защитой Торрес — Ведрасских линий или спокойно восстанавливая порядок в каре своей пехоты на поле битвы при Ватерлоо, торжествует над неприятелем благодаря своей непоколебимой энергии?.. А между тем именно таким путем должны были совершиться определения судьбы. Веллингтону предназначено было сражаться с войсками, имевшими над его армией неоспоримое превосходство, с войсками, первый натиск которых непреодолим, — и судьба наделила его любовью к порядку и талантом терпеливо выжидать, охлаждавшими горячность французских колонн. Напротив, Нельсону, имевшему дело с кораблями, только что вышедшими из порта, с кораблями, которые легко приходили в расстройство от быстрого нападения, Нельсону нужны были пылкость и решительность: только с этими двумя качествами, и притом отбросив все правила старой тактики, он мог наносить такие сокрушительные поражения французским эскадрам.

Но не только в военном отношении интересно сопоставление этих исторических личностей. В одинаковых жизненных ситуациях поведение двух предводителей, таких различных, представляет тот же контраст, какой мы находим в них перед лицом неприятеля. Оба они способствовали восстановлению законной власти. Как нарушители условий военной капитуляции, оба заслужили одинаковые упреки и слышали в парламенте одинаковую хулу. Нельзя выбрать положений более сходных. Но в этом испытании слава Нельсона была помрачена фанатическим и слепым усердием, тогда как слава Веллингтона утратила свой блеск от недостатка деятельности ума холодного и бесстрастного. В этих несчастных случаях оба вождя невольно следовали наклонностям своих характеров. Один омрачил свою победу, другой недостаточно очистил свою.

Равно губительные для славы Франции, знаменитый адмирал и генерал счастливец оба привлекают наше внимание; мы имеем право отыскивать источники их успехов, разбирать причины их действий, и в разборе этом мы должны быть руководимы чувством, в котором благородный человек никогда не отказывает мужественному противнику. Прежде, нежели начнем разбирать этих людей, мы должны отыскать источники беспристрастных суждений. Такие источники, очищенные от всякого постороннего влияния, мы можем найти в изданиях, где все оставшееся после великого человека — его письма, депеши, иногда даже самые тайные излияния — представлено открыто, без покрова, на суд потомства.

Официальная переписка лорда Веллингтона была издана в Лондоне несколько лет тому назад. Официальная и частная переписка лорда Нельсона, отчасти уже известная из многих его биографий, собрана теперь воедино. Это собрание, обогащенное многими еще неизданными документами, не представляет, однако, в политическом отношении того интереса, какой мы находим в переписке Веллингтона, но открывает широкое поле для размышления тому, кто захотел бы изучать начальные и главные причины бедствий французского флота и превосходства английского в эту эпоху. И точно, эти депеши, писанные часто накануне или вслед за сражением, не только обрисовывают нам резкими чертами физиономию героя, но кроме того, дозволяют нам следить за постепенным развитием его мысли — когда, замечая жалкое положение морских сил Франции, Нельсон решается отбросить все предания Кеппеля и Роднея и вскоре изобретает новый способ атаки, более быстрый и решительный. Эти депеши показывают нам также, под каким влиянием возросла смелость Нельсона, и позволяют нам до некоторой степени проникнуть в тайну величественных событий, меняющих судьбы мира. Еще в конце прошедшего столетия гений, предприимчивый не менее Нельсона, предвидел переворот в тактике, и, конечно, переписка Нельсона лучше всех трактатов и сочинений знакомит нас с обстоятельствами, ускорившими этот переворот в 1798 г.

За шестнадцать лет до Абукирского сражения Сюффрен также хотел освободить морскую тактику от пут науки; но, желая смелым движением выйти из общей колеи, он едва не разбился о каменья нового пути, открытого благодаря его мужеству. Неосторожности, увенчавшиеся успехом при Абукире и Трафальгаре, едва не сделались пагубными в Прайском заливе и в Индейском океане. Это потому, что в последних случаях флоты Франции и Англии стояли на одной ступени знаний и морских навыков,; они в равной степени обладали энергией, источник которой заключается в сознании своей силы, и нельзя было ожидать, что самонадеянность поможет взять верх над неприятелем. Победа, впоследствии так милостивая к этим ошибкам, в то время еще не решалась их извинять. Уважение, какое не без причины имели друг к другу флоты обеих наций, создало войну осторожную и ученую, в которой французские тактики долго оспаривали преимущество у английских. Между флотами, которые стоили один другого, это была самая естественная война. События 1793 г. уничтожили равновесие. К моменту появления Нельсона французы, занятые внутренними беспорядками, до того запустили свой флот, что он мог позволить себе забыть осторожность, к которой в счастливейшие для французов времена приучены были их противники. Привычным взглядом Нельсон увидел начало беспорядков, вкравшихся во французский флот: после того как эмиграция лишила его большей части старых офицеров и при первой встрече Нельсон понял, что это уже не те корабли, перед которыми дрожала Ямайка. Это подтверждается всей его перепиской. Он знал дурную организацию французских кораблей, поспешность их приготовления к кампании, разнородный состав их экипажей, набранных отовсюду, чтобы заменить тех, которые выбыли. Он наблюдал и за испанцами, когда те были союзниками или врагами англичан, и потому осмеливался в самых важных случаях испытывать судьбу, противореча всем принятым правилам. Последствия оправдали его смелость: он достиг той цели, к которой Сюффрен только приблизился.

Сюффрен, имея дело с неприятелем, равным ему во всех отношениях, не смел пускаться в дерзкие, необдуманные атаки, потому что каждая ошибка могла иметь самые пагубные последствия; Нельсон, напротив, был твердо убежден в плохой организации французского флота, пришедшего в упадок из-за разрушительной политики французского правительства, и, отбросив старую стратегию, дерзкими нападениями одерживал победу.

II. Юность Нельсона

Мало кто начал обучаться профессии моряка в более молодом возрасте, чем Нельсон. Сын пастора в графстве Норфольк, он двенадцати лет оставил Норичское училище и под руководством своего дяди, капитана Сакклинга поступил на корабль «Ризонебль» — так его учеба была неожиданно прервана. Впрочем, английские офицеры, сражавшиеся с французами в последнюю войну по большей части учились не более Нельсона. При таком порядке вещей, конечно, люди ученые из них не выходили, но зато они становились хорошими моряками, и, с раннего возраста приучаясь к трудным испытаниям жизни особенной, своеобразной, приобретали вместе с тем благую привычку к безусловному повиновению. Наше время более взыскательно: теперь недостаточно требовать от офицеров, нередко получающих самые щекотливые поручения только простой исполнительности; но, конечно, было бы возможно доставить молодым воспитанникам средства выиграть два или три года службы на море, менее налегая на теорию, а стараясь, подобно англичанам, прилагать ее к практике. Этим был бы уже сделан большой шаг, потому, что чем раньше начать службу на море, тем лучше. Морская жизнь требует восприимчивости и гибкости, а слишком большой запас учености при начале карьеры может стать скорее обременительным, нежели полезным, потому что нужно очень многое приобретать наглядно, очень многому учиться из собственного или чужого опыта. Нельсон, мнение которого, конечно, имеет некоторый вес, часто говорил, что нельзя быть хорошим офицером, не соединяя в себе «практических знаний матроса и благородных привычек джентльмена». И потому он советовал молодым людям, желающим служить на море, после изучения навигации и французского языка, брать уроки танцев.

Неизвестно, до какой степени он сам следовал этому принципу, но известно, что когда мир, заключенный в 1783 году, дозволил англичанам ступить на твердую землю, Нельсон поспешил во Францию, чтобы изучить язык, знание которого он считал необходимым для каждого офицера Британского флота.

Что касается самого дотошного знания морского дела, то, конечно, никто не обладал им более Нельсона, и он ставил его так же высоко, как Наполеон превозносил знание любых мелочей, связанных с благородным ремеслом солдата. Недурно поставить в пример эти высокие умы, чтобы пристыдить чванное презрение, какое ныне привыкли оказывать к главному достоинству человека — к достоинству его как специалиста.

Совершив плавания на Ямайку, к северному полюсу и в Индию, Нельсон на девятнадцатом году жизни мог держать экзамен в лейтенанты, и аттестат на право получить этот чин был выдан ему, когда он предъявил свидетельство о своем шестилетнем пребывания на море; доставил журналы военных судов «Каркасс», «Сигорс», «Дольфин», «Ворчестер» и аттестации капитанов Сакклинга, Лютвиджа, Фармера, Пигота и Робинсона и доказал, что умеет «брать рифы» и «делать сплесень». С этим патентом он мог еще долго прождать лейтенантского чина, но к счастью, его дядя, капитан Сакклинг, был сделан контролером флота, и легко выхлопотал своему племяннику чин, о котором многие мичманы английского флота вздыхают напрасно целую жизнь. Таким образом первый шаг был сделан, и обрадованный Нельсон писал в тот же день своему брату: «Наконец я лейтенант... Теперь от меня зависит продолжать мою карьеру, и надеюсь, я исполню это с честью для меня и для друзей моих».

В то же время Нельсон поступил на фрегат «Лоустофф», и отправляясь на Ямайку, получил в напутствие назидательные советы своего отца и наставления капитана Сакклинга. Последний напомнил ему, что военное судно должно всегда иметь реи выправленные и снасти обтянутые; что ни одна веревка не должна висеть снаружи; что к 8 часам утра койки должны быть связаны и уложены в сетки; что палубы и наружность судна нужно обмывать каждый день, матросское белье стирать два раза в неделю и что никогда не должно ни ставить, ни убирать парусов поодиночке, ибо ничто не дает судну такого характера вялости. Когда вспомнишь о счастливых последствиях этих, на первый взгляд, педантичных и лишних забот, благодаря которым так быстро достигнуты успехи в сохранении здоровья экипажей и в эволюциях эскадр, когда подумаешь об огромных флотах Франции и Испании, дважды в течение одной войны доведенных цингой до совершенного бессилия, то невольно перестанешь улыбаться, читая эти наставления, и спросишь себя: в море, как и всюду, не эти ли казалось бы малозначащие вещи имеют действительную важность?

Таковы были последние наставления капитана Сакклинга. Он умер вскоре после прибытия Нельсона на Ямайку; но последний не остался без покровителей. Командир фрегата «Лоустофф» очень полюбил его и упросил вице-адмирала Паркера, бывшего в то время главнокомандующим в этом море, взять Нельсона к себе на корабль «Бристоль». Никакое другое обстоятельство не могло быть более выгодно для возвышения молодого лейтенанта. Нездоровый климат Антильского моря беспрестанно освобождал на эскадре вакансии, и главнокомандующий мог по своему усмотрению заменять места выбывших офицеров. Посредством этих назначений, адмирал мог давать чины, соответствующие освободившимся вакансиям. Со временем это право было несколько ограничено, но в 1778 г. оно было в полной силе, и под небом Ямайки оно давало главнокомандующему возможность рассыпать очень большое количество милостей. Вскоре разгорелась война между Англией и Францией, и пришла на помощь Вест-Индскому климату. Капитан фрегата «Гинчинбурк», содействуя овладению одним французским фрегатом, был убит 2 июня 1779 г., и Нельсон, командовавший уже до этого бригом «Баджер», был, по расположению к нему адмирала, призван к этой новой должности, которой и обязан чином капитана корабля. Примечательно, что Нельсон, переходя с одного судна на другое, постоянно передавал свое место Коллингвуду, имя которого связано с именем Нельсона знаменитым военным братством. Коллингвуд заменил Нельсона на фрегате «Лоустофф» и на корабле «Бристоль»; ему же передал Нельсон командование бригом «Баджер» и позже фрегатом «Гинчинбурк». Казалось, судьба заблаговременно приготовляла этого соратника Нельсона быть преемником его при Трафальгаре.

Нельсон получил чин капитана корабля на двадцать втором году жизни, и с этой минуты военная будущность его казалась предначертанной. По законам английского флота производство не в очередь останавливалось тогда, как останавливается и теперь, на чине капитана корабля. До этого звания старшинство на службе не дает почти никакого права на новый чин; но когда дело доходит до звания адмирала, старшинство входит во все права и, чтобы подняться на эту трудную ступень, надобно ждать своей очереди. Если есть офицеры, которые не выполнили некоторых условий службы на море, это не дает перевеса товарищам их, более счастливым или более деятельным. Они вместе вступают в разряд контр-адмиралов, но числятся отдельно, под названием адмиралов состоящих по флоту. Довольно странным покажется такое правило, удерживавшее в 1841 г. в звании капитанов корабля отличных офицеров, которые уже в 1806 г. командовали фрегатами; но при такой обширности кадров, какая существует в английском флоте, это правило имеет довольно много преимуществ, так что трудно решиться изменить его или вовсе уничтожить. Кроме очарования, каким оно окружает высокое положение, которого так трудно достигнуть, оно дало гораздо более важные результаты: осудило на принужденное бездействие честолюбивые наклонности, именно в том возрасте, когда они начинают обозначаться, и таким образом поселило между офицерами английского флота товарищество и согласие, очень много способствовавшие успехам Британского оружия.

За месяц до того, как Нельсон в первый раз был сделан командиром, в тот момент, когда он приобрел столько опыта, что мог обсуждать происшествия, готовые совершиться перед его глазами, граф Д'Естен, оставив берега Америки, перенес театр войны в Антильское море, куда за ним поспешил и вице-адмирал Байрон. Между тем как в той части света подкрепления, постепенно присылаемые из Европы, держали в равновесии флоты обеих наций, в другом месте важное событие дало французам перевес, который едва не сделался гибельным для Англии. Убеждаемый просьбами французского правительства, надеясь возвратить Гибралтар, Ямайку и обе Флориды, мадридский двор стряхнул наконец свою апатию, и объявил себя союзником Франции. Французский флот, вышедший из Бреста под командой Д'Оривлие, и испанский, оставивший Ферроль, успели соединиться, и эта армада, состоявшая из 66 кораблей, прогнав неприятельский флот, угрожала берегам Англии. Таким образом то, чего так жаждал Наполеон два десятка лет спустя, теперь было выполнено. Целый месяц вход в Ла-Манш оставался во власти французов. 40000 человек, собранных на берегах Бретани и Нормандии, были готовы сесть на транспорты, назначенные для их перевоза, как вдруг этот огромный флот возвратился в Брест, не дождавшись никакого результата, не перехватив ни одного конвоя. Этот неуспех приписали постоянству восточных ветров, недостатку провизии и наконец цинге, уничтожившей шестую часть корабельных экипажей. Можно полагать, что главной причиной неуспеха было несогласие начальников, и вот очередной пример тому, как ненадежны морские союзы. В Антильском море, где Франция противопоставляла англичанам только собственные свои корабли, острова Сан-Винцент и Гренада покорились ее оружию.

Адмирал Байрон после сражения, в котором он едва не лишился трех кораблей принужден был скрыться в Сан-Кристофе, и если бы французы продолжали пользоваться своими успехами, то легко бы овладели Ямайкой. К несчастью, граф Д'Естен получил из Соединенных Штатов Америки депеши, извещавшие его, что новой республике угрожает опасность, и, оставив Антильское море, поспешил на помощь Соединенным Штатам.

Генерал-губернатор Ямайки, успокоенный отсутствием французского флота, воспользовался этой минутой, чтобы привести в исполнение составленный им смелый план занятия Сан-Хуан де Никарагуа. Захватом этого форта, построенного на реке, вытекающей из Никарагуанского озера и впадающей в Мексиканский залив, он надеялся пресечь сообщение двух морей, производившееся через Панамский перешеек, и разрезать пополам Испанскую Америку. Морская часть этой важной экспедиции была поручена Нельсону, несмотря на то, что ему было только двадцать два года. В начале 1780 г. 500 человек, посланные из Ямайки под прикрытием его фрегата, были высажены на берег на мысе Грасиас-а-Диос, в провинции Гондурас. Здесь отряд нашел себе союзников между туземцами, усилился некоторыми подкреплениями, но, несколько пострадав от пребывания в болотистой равнине, был снова посажен на суда и пошел вдоль Берега москитов. И хотя Нельсону поручено было довести английских солдат только до устья реки Сан-Хуан, но он, достигнув этого места, не смог остаться в бездействии и взялся довести экспедицию до самых стен крепости, которой ей надлежало овладеть. Посадив 200 человек солдат на шлюпки своего фрегата и на индейские лодки, Нельсон пошел с ними вверх по реке, и сам вел их на приступ, или, как он выражался, на «абордаж» Сан-Бартоломеевской батареи, построенной на острове, посредине реки, и господствующей над нею в том месте, где самое сильное и самое опасное течение. После шестидесятидневных неслыханных трудов, англичане пришли наконец к Сан-Хуанскому замку, находящемуся в 32 милях{1} от озера Никарагуа и в 69 от устья реки. Выказывая в советах, так же как и в сражениях, одинаковую решимость и энергию, Нельсон предлагал немедленно идти на приступ; он знал, что скоро наступит дурное время года, и что не дoлжно терять времени. Очень вероятно, что эта решительная мера была бы благоразумнее правильной осады, и что в смелой атаке было бы меньше потерь, нежели в течение 11-дневной осады, в продолжение которой лихорадки и кровавые поносы начали производить свои опустошения в отряде. Только одно счастливое обстоятельство могло спасти Нельсона, уже страдавшего этой болезнью. Корвет, пришедший с подкреплениями из Ямайки, привез Нельсону известие, что адмирал сэр Петер Паркер назначил его командиром корабля «Янус», и Нельсон оставил эту губительную землю накануне сдачи Сан-Хуанского замка. Хотя общее мнение и приписало ему честь этой победы, но сам он прибыл на Ямайку в таком расслабленном состоянии, что его снесли на берег в койке.

Англичане только пять месяцев владели своим гибельным завоеванием; из 1800 человек, занимавших разные посты, возвратилось только 380. В тропических экспедициях сама победа часто бывает пагубна; так например, у Коллингвуда на фрегате «Гинчинбурк», из 200 человек матросов, составлявших экипаж судна при отправлении из Англии, только 10 увидели снова свое отечество. Что же касается Нельсона, то он не мог оставаться командиром корабля «Янус»: расстроенное здоровье заставило его возвратиться в Англию. Около конца сентября 1780 г. он переехал на корабль «Лайон», которым командовал капитан Корнваллис, и сейчас же по прибытии в Европу отправился в Бат на воды. Еще в молодости здоровье Нельсона было подорвано индейскими лихорадками, а это новое испытание окончательно его расстроило. Но одаренный крепкими нервами, он нисколько не утратил своей работоспособности, и в расслабленном больном теле сохранил сильную душу. Батские воды в первое время помогли ему настолько, что он почел долгом съездить в Лондон и хлопотать о новом назначении на службу. Просьба его была удовлетворена. На фрегате «Альбемарль» он посетил берега Дании и принял деятельное участие в военных предприятиях у залива Святого Лаврентия и в водах Северной Америки. Желая деятельности на более обширной сцене, Нельсон выпросил у лорда Гуда позволения, следовать за ним в Антильское море, как вдруг мир, заключенный в 1783 г., остановил на время его стремление.

Эта война, как мы уже сказали, имела различные результаты, вообще очень незначительные. Выжидательная в Европе, она была деятельнее по ту сторону Атлантического океана, но и там оставалась войной тактической. Только в Индии она получила новое развитие, и то потому, что там начальствовал Сюффрен. Никто еще не превзошел в смелости этого великого моряка, никто не сравнился с ним в находчивости и в быстроте принятия решений. Не имея портов, где бы он мог чинить свои суда, без провизии, без средств заменить рангоут, поврежденный в частых стычках с неприятелем, он никогда не унывал, и находил возможность всему помочь. Конвои, посылаемые к нему из Европы, перехватывались неприятелем, и он часто нуждался в военных снарядах, но несмотря на это, не переставал преследовать английские эскадры. Сюффрен снимал мачты с фрегатов, чтобы вооружать корабли, устраивал мастерские, верфи, занимал у де'Бюсси солдат, чтобы сделать из них матросов, и возвращал их приученными к войне, после какого-нибудь славного дела. В течение семи месяцев он четыре раза нападал на адмирала Юза, который потерял до 1300 человек убитыми и ранеными.

Предварительные условия мира были уже подписаны в Европе, а Сюффрен, овладев Гонделуром и Тринкомале, еще сражался, защищая свои завоевания. Конечно, это величайший характер, «единственный генерал» по словам Д'Естена, отличившийся в эту войну. Мир слишком рано закрыл для Сюффрена блестящее поприще, на котором слава его возрастала каждый день. Что бы сделал он, если бы эта война продолжилась, если бы он мог противопоставить адмиралу Юзу капитанов, вполне освоившихся с тайнами его смелых планов; если бы он, как любимый учитель, окруженный своими учениками, не опасался со стороны кораблей, которые вел в бой, ни нерешительности, ни ложного толкования приказаний? Хотя Сюффрен и не достиг тех блестящих результатов, которых достиг победитель при Абукире и Трафальгаре, тем не менее, он первый понял, какие изменения должны произойти в морской тактике. Нельсон был предварен им на пути смелых тактических соображений, подобно тому, как Бонапарт видел перед собой тень Великого Фридриха.

От этой борьбы слава Франции не пострадала; сражения Сюффрена вознаградили французов за поражения, понесенные графом Де-Грассом, и после четырехлетней войны между обеими враждовавшими нациями материальный убыток был почти одинаков. От случая ли, или от действия неприятеля, только Франция и ее союзники потеряли 117 судов, в числе которых было 20 линейных кораблей, а Англия 16 кораблей и 181 судно. Потери французов, считая в том числе потери, понесенные Соединенными Штатами, Голландией и Испанией, составили до 5000 орудий; потери англичан — до 4000. Конечно, флот их потерпел несколько менее, нежели флоты союзников, но этот убыток был с лихвой вознагражден возвращением Минорки и освобождением Америки. Между тем усилия Англии в 1780 и 1783 г. не уступали тем, какие она сделала в великую войну времен Революции и Империи. Она постепенно увеличивала число своих матросов, с 85000 до 90000, до 100000 и наконец до 11000; а в январе 1783 г., за несколько месяцев до заключения мира, морские силы ее состояли из 112 линейных кораблей, 20 кораблей 50-пушечных и 150 фрегатов. В то же время соединенные флоты Франции и Испании имели до 140 кораблей, из коих 60, стоявшие на Кадикском рейде, ожидали только сигнала, чтобы сняться с якоря и идти в Антильское море. 12 других кораблей, под командой Де-Водрейля, снялись с Бостонского рейда, и значительный корпус сухопутных войск был собран в Сан-Доминго, готовый броситься на Ямайку. Конечно, Англия, подписывая мирный договор, взвесила все невыгоды такого положения. «Кто может подумать, — говорил молодой Питт, в то время боровшийся с оппозицией, — кто может думать, что Ямайка в состоянии долго сопротивляться правильной атаке, поддерживаемой 72 кораблями? Со всеми подкреплениями, какие можно послать из Европы, адмиралы наши собрали бы не более 40 кораблей, а здесь в Палате давно уже решено, что война оборонительная может только привести к конечному разорению! Адмиралы наши с 40 кораблями могли ли бы силой оружия возвратить то, что министры приобрели трактатом? Не скорее ли должны мы были опасаться, что война в Антильском море кончится для нас потерей Ямайки — единственного владения, которое еще у нас осталось в этой части света?» Вот каким тоном говорил в то время сын лорда Чатама; вот в каких выражениях старался он оправдать невыгодный договор и изображал положение воюющих наций за десять лет до войны, следствием которой было почти совершенное уничтожение французского флота. Между тем прежние союзники Франции не оставляли ее в эту войну, но помощь их усилила гром ее падения. Ни число кораблей, ни самоотверженность их экипажей не могли заменить того, в чем нуждался французский флот — хорошей организации, морской опытности и особенно самоуверенности, которая рождается после первых успехов.

III. Начало войны между Францией и Англией

Обессиленные продолжительной борьбой державы чувствовали необходимость отдохнуть, чтобы приготовиться к новым жертвам. Это обстоятельство, более чем желание примирить так долго сталкивавшиеся интересы, было причиной заключения мира 1783 года. Мир этот, прервав военные действия, не остановил пагубное соперничество и притязаний на исключительное владычество, которые в продолжение стольких столетий волновали и ссорили человечество. И точно, вскоре, войну открытую заменила война дипломатическая, в которой перевес должен был остаться на стороне более твердого и просвещенного правительства. Казалось, что политика Франции поможет ей удержать моральное превосходство, дарованное ей счастливым окончанием предшествовавшей борьбы. Она торжествовала в Голландии, и там, точно также как в Америке, утвердила свое преимущество, покровительствуя истинным интересам народа и распространяя те либеральные идеи, защиту которых приписывала ей Европа. Но неискусная в постоянных усилиях, не привыкшая настойчиво следить за исполнением однажды принятого решения, она менее чем за год допустила Англию получить блестящий перевес, и из-за своей нерешительности утратила то уважение, которое только что успела приобрести. Английское правительство постигло, что между двумя врагами, одинаково утомленными войной, равно лишенными возможности безнаказанно прибегнуть к новым издержкам, преимущество всегда останется на стороне того, кто в минуту возобновления борьбы сохранит более спокойствия и хладнокровия. Когда под ничтожным предлогом прусские войска, предводительствуемые герцогом Брауншвейгским, вступили на территорию Голландии и восстановили там власть штатгальтера, английское министерство, которому Питт уже передал свою силу и решимость, удерживало версальский кабинет, и, твердостью своей не дозволяя ему поддерживать голландское правительство, мешало выполнить обязательства, данные им новым своим союзникам. После этого первого успеха Англия не останавливалась ни на минуту, и искусство ее министров открыло ей широкий путь к тому, чтобы взять реванш за прежние неудачи.

Благодаря военным приготовлениям по случаю споров с Испанией и Россией (с первой за меховую торговлю в Нутке, на острове Ванкувера, а со второй — по поводу видов ее на Турцию), Англия к моменту объявления войны 1793 г. имела на воде до 87 линейных кораблей, из которых более 60 готовы были немедленно выйти в море. Сэр Чарльз Миддльтон, контролер флота, бывший впоследствии под именем лорда Баргама, первым лордом Адмиралтейства, представил план, по которому с окончанием неприязненных действий 1783 г. собраны были в отдельные магазины полные запасы для вооружения кораблей к службе, и таким образом в первый раз были учреждены так называемые судовые магазины, которые всегда считались самой полезной мерой предосторожности. В портах запасена была провизия всех родов, и предприняты такие удачные меры к быстрому снаряжению флота, что через несколько недель по получении в портах приказа готовиться к походу число вооруженных линейных кораблей как бы по волшебству возросло от 26 до 54; а число всех судов, готовых выступить под парусами, возросло с 136 до 200; 45000 матросов и морских солдат составляли экипажи этих судов. Конечно, это число было невелико для приморского населения, которое за десять лет перед тем выставило к услугам Англии 110000 матросов; но, разбросанное по целому свету, оно к началу войны не представляло собой существенной и готовой силы. Затруднения, встреченные Англией при первоначальном комплектовании экипажей судов, возобновились в 1840 г. и будут возобновляться каждый раз, когда Англия принуждена будет вооружаться неожиданно; так что деятельный, предприимчивый противник всегда будет иметь возможность действовать с выгодой в первые месяцы войны.

Лишенная большей части своего приморского населения в угрожающую минуту Англия старалась затянуть переговоры, чтобы успеть между тем собрать в портах своих матросов и тысячи торговых судов, оставленных без защиты от неприятеля. Но Национальный Конвент вовремя увидел расставленную сеть{2}, и как только французский посланник де Шовелен получил приказание в течение восьми дней оставить Англию, Республика, отказавшись продолжать переговоры о сохранении мира, решилась сама начать борьбу, сделавшуюся неизбежной. 1-го февраля 1793 года, она объявила войну Англии и Голландии. Этот смелый поступок оставил без защиты торговый флот Англии, так что до открытия военных действий более 70 судов попали в руки французов. Впрочем, Англия понесла убытки еще более значительные прежде, чем Адмиралтейство смогло собрать достаточно сил для защиты торговли от французских крейсеров и корсаров. В самом деле, Адмиралтейство не могло выделить суда для преследования неприятеля в Британском канале, не удовлетворив более необходимые потребности, и не употребив все средства, чтобы уберечь от покушений французских эскадр купеческие конвои, возвращавшиеся из Индии, от Ньюфаундленда, из Леванта и с Антильских островов. Итак, все старания Англии должны были обратиться к вооружению эскадр Средиземного моря и Канала, назначенных удерживать французский флот, собранный в Тулоне и Бресте. Но Адмиралтейству не удалось бы успешно закончить эти два огромных вооружения, если бы оно не решилось пополнить комплекты своих судов значительным числом людей, не принадлежащих к сословию моряков. В этом случае, капитан Эдуард Пеллью, впоследствии пэр Англии, под именем лорда Эксмута, показал пример разборчивости, заслуживающий подражания. Набирая экипаж фрегата «Нимфа», он отдавал предпочтение корнваллийским рудокопам, полагая, что беспрерывные опасности, с какими связано их ремесло, сделали их более способными к перенесению трудностей морской службы. Однако введения нового элемента в состав морских экипажей было недостаточно для удовлетворения таких огромных требований, и вскоре Англия должна была прибегнуть к чрезвычайному средству, извиняемому только в крайности. Был обнародован Билль о насильственной вербовке.

В Англии нет закона, который бы разрешал насильственную вербовку для удовлетворения потребностей армии и флота. В обыкновенное время экипажи военных судов составляются из добровольцев, служба которых редко продолжается более трех лет, и каждый капитан, назначенный командовать судном, вынужден в некоторой степени исполнять обязанности вербовщика. Но лишь только парламент разрешит насильственную вербовку, набор начинают производить вооруженной рукой. Во всех приморских местах появляются вооруженные отряды, под названием вербовочных партий, состоящие из служащих уже матросов, или из морских солдат. Под начальством офицера или мичмана эти отряды отправляются в ночные экспедиции, имеющие целью забирать силой в питейных домах и на улицах всех праздношатающихся и бродяг. Странное стеснение воли в свободной стране! Странное злоупотребление властью на земле классической законности! Благодаря этому сильному средству, в течение последней войны на английских судах было почти столько же дезертиров, сколько и матросов; но тем не менее оно доказывает, какой энергической властью облечено бывает в критические минуты грозное правительство, воли которого не могли ослабить самые либеральные постановления!

Среди этих-то смутных и затруднительных обстоятельств Нельсон был назначен командиром корабля «Агамемнон». Десять лет мира не остались бесплодными в его карьере. Три года кряду он командовал на фрегате «Борей» станцией у Наветренных островов (часть группы малых Антильских островов, от острова Св. Маргариты до Девичьих островов), в Антильском море. Несмотря на то, что он исполнял эту обязанность в мирное время, Нельсон успел, однако, положить основание своей репутации и выказать тот решительный и непреклонный характер, который впоследствии, доведя его славу до высшей степени, подвиг его на те поступки, которые ее омрачили. Двадцати шести лет от роду, без состояния, без покровителей, Нельсон, движимый стремлением к процветанию Британской торговли и мореплавания, не устрашился подвергнуть себя такой ответственности, которая пугала более робкую совесть его главнокомандующего. Направленный адмиралом Юзом, начальствовавшим в то время на Ямайке, к Наветренным островам, Нельсон нашел в портах этих островов множество американских судов. Вопреки изданному при Карле II «Акту мореплавания», по которому иностранцам воспрещались всякие торговые сношения с английскими колониями, американцы, благодаря своей деятельности и близости своих берегов, почти совершенно овладели Вест-Индской торговлей. Нельсон понял, как пагубно это может быть для отечественной торговли, и несмотря на протесты колониальных советов с губернаторами, несмотря на нерешительность и уклонения адмирала Юза, даже вопреки его приказаниям, задержал и принудил адмиралтейские судные комиссии конфисковать американские суда, обнаруженные на Барбадосе, в Антигоа, в Сан-Кристофе и в Невисе. Действуя под влиянием Нельсона, капитан Коллингвуд и брат Нельсона, подобно ему находившиеся на Вест-Индской дистанции, приняли такие же строгие меры в Гренаде и Сан-Винценте. Таким образом одновременно было захвачено большое число судов в одно и тоже время, и трибуналы объявили их законными призами. Можно себе представить, как зашумело на островах, как все поднялось против этого ужасного маленького капитана. Но, молчаливый и упорный, Нельсон не страшился грозы, и спокойно переносил общее нерасположение. Редко сходя на берег, он имел очень ограниченный круг знакомства, потому что вовсе не жаловал жителей Антильских островов, и в своем негодовании говорил, что они такие же «отъявленные бунтовщики», как и новые граждане Соединенных Штатов.

Вскоре однако, министерство одобрило поведение Нельсона, и генерал-губернатор Ямайки получил повеление помогать ему во всех мерах, принятых им к пресечению недозволенного торга. Но пылкий темперамент Нельсона не терпел бездействия и, едва выпутавшись из хлопот, в которые вовлекло его стремление к пользе английской торговли, он уже создал себе новых врагов и новые заботы, открыв Адмиралтейству плутни поставщиков, призовых агентов и других чиновников морской администрации в Вест-Индских колониях. Впрочем легкость, с какой он вмешивался в такие щекотливые дела, была в нем следствием искренней преданности отечеству и пылкого патриотического чувства, доставивших такие существенные выгоды Англии. С первых месяцев 1787 г. около 4000 матросов нашли место на судах, занявшихся торговлей, которую он возвратил Британскому флагу, и общий груз которой доходил до 58000 тонн. С другой стороны, злоупотребления, открытые им Адмиралтейству, достигали в Антигоа, в Санта-Люсии, на Барбадосе и на Ямайке суммы в 50 миллионов франков. Основываясь на таких заслугах, Нельсон имел, конечно, полное право требовать общего уважения, и когда однажды генерал-губернатор Ямайки написал ему, что старые генералы не имеют привычки спрашивать совета у молодых капитанов, он со справедливой гордостью отвечал: «я имею честь быть, милостивый государь, одних лет с первым министром Англии, и полагаю, что я столько же способен командовать одним из судов Его Величества, сколько этот министр — управлять государством».

Нельсон перенес тогда одно из самых тяжких испытаний, какие во всю жизнь его были ему суждены, но зато приобрел общее уважение тех, кто видел его постоянство и самоотверженность в это трудное время. Коллингвуд, самый благородный и самый безукоризненный офицер, каким когда-либо мог гордиться английский флот, этот «любезнейший и превосходнейший человек», как называл его Нельсон, отзывался о своем друге не иначе, как с уважением и восторгом. В то же время принц Вилльям Генрих, герцог Кларенский, почувствовал привязанность к молодому капитану, молва о котором гремела по всему Антильскому морю, и эту привязанность он сохранил на всю жизнь. Призванный царствовать впоследствии под именем Вильгельма IV, герцог Кларенский командовал в то время фрегатом «Пегас», и поступил под начало Нельсона. Он умел вполне оценить его достоинства, и 11 марта 1787 г., когда Нельсон женился на вдове доктора Низбетта, известного медика на острове Невисе, — принц Вилльям сам вызвался вести к алтарю молодую и любезную креолку. Исполненный глубокого уважения к крови королевской семьи, Нельсон платил принцу за его привязанность самой безграничной преданностью. «В жизнь мою я не сделал ни одного бесчестного дела, — говорил он, — и теперь более, чем когда-либо, ценю это, потому что принц крови почтил меня своей дружбой. Будь на то моя власть — к нему не приблизился бы ни один человек с запятнанной репутацией».

Несколько лет спустя он писал самому герцогу Кларенскому: «Все мое честолюбие ограничивается тем, чтобы командовать кораблем, назначенным поддерживать Ваш корабль в линии баталии. Тогда увидели бы, есть ли на свете человек, которому более меня дорога Ваша слава».

Казалось, что дружба герцога Кларенского должна предоставить Нельсону сильную протекцию; но поступки, доставившие ему эту дружбу, произвели вовсе невыгодное для него впечатление в советах морского управления. Хотя поведение его и было громогласно одобрено министерством, но тем не менее в Нельсоне видели один из тех беспокойных умов, тех выскочек, вообще подозрительных администрациям, спокойствие которых они тревожат. Вот почему было решено не давать пищи этой тревожной деятельности, этому пылкому усердию. Когда, в 1788 г. Нельсон, выведенный из терпения тягостным для него бездействием, настоятельно просил, чтобы его снова послали в море, то даже покровительство принца Вильяма не помогло: секретарь Адмиралтейства Герберт, так как и граф Чатам в 1790 г., воспротивился этому ходатайству. Потеряв надежду, Нельсон готов был выйти в отставку и уехать в Европу, его в особенности оскорбляло неуважение к ходатайству его высокого покровителя. Вспоминая о безуспешном ходатайстве принца, он чувствовал себя столько же «униженным, сколько удивленным» упорными отказами Адмиралтейства. «А между тем, — говорил он, — я убежден, что я всегда был верным и ревностным офицером». Нельсон никогда не мог забыть того, что перенес в эти дни незаслуженной немилости, и впоследствии, несмотря на блестящие награды, даже на высшей степени почестей, вспоминал с горечью об этом.

Между тем приближалась французская революция, и Нельсон одним из первых понял, какая борьба должна завязаться между двумя народами, оспаривающими друг у друга владычество морями. В ту же минуту, забыв все прежние неудовольствия, он снова, с бoльшей энергией, стал просить себе у лорда Чатама командование, которое дало бы ему средства с самого начала войны принять в ней участие, достойное его мужества и преданности. На этот раз просьба его была принята благосклонно, и 30 января 1793 г. он был назначен командиром корабля «Агамемнон».

За пять лет невольного отдыха в нем накопилась такая потребность деятельности, что он с трудом сдерживал свое нетерпение. Тогда он был в цвете лет, общее мнение указывало на него как на одного из лучших офицеров флота, и жажда славы была в нем так велика, что он, конечно, не упустил бы ни одного случая приобрести ее на той арене, на которой вторично сходились Англия и Франция. Первым делом его было набрать себе экипаж. Тогда это было не легко; но благодаря своей деятельности, а также и репутации (потому что английские матросы не одинаково охотно идут служить ко всем командирам) Нельсон, мечтая уже о славе и почестях, о битвах и призах, скоро успел набрать на «Агамемнон» экипаж, один вид которого приводил его в восторг. «У меня под начальством, — писал он своему брату, — лучший 64-пушечный корабль в целой Англии; мои офицеры все достойные люди; экипаж храбрый и здоровый; — пусть посылают меня в какую хотят часть света». К счастью для его будущей славы он был назначен на Средиземное море. Впоследствии, под начальством адмирала Джервиса, станция эта сделалась лучшей школой для английских моряков. Нельсону суждено было провести здесь большую часть своей службы. Под руководством лорда Джервиса, в продолжение четырехлетнего деятельного крейсерства, приобретал он те специальные знания, которым со временем был обязан командованием эскадрой при Абукире.

IV. Взаимное положение двух флотов в 1793-м году. Взятие Тулона республиканскими войсками

Проследив внимательно за ходом войны 1778 г. и обратившись к войне, за нею следовавшей, невольно поражаешься удивлением, — так велика между ними разница. Оба эти периода стоят очень близко и как будто сливаются в одно целое; но в точке соединения образовался резкий перелом, после которого действо неожиданно переносится будто под другое небо. Вид сцены до того изменился, что не верится, что ее занимают те же нации. Какая противоположность между этой пылкой борьбой и той, которая недавно предстала нашему взору! Вместо молодых дворян, сражавшихся шутя и улыбаясь, мы видим два народа, стремящиеся уничтожить друг друга; вместо воинственного, но чуждого желчи расположения духа, видим грубое остервенение{3}, глубокое и упорное, предвещающее непримиримую борьбу. Видя массы людей, которые посылает на врагов это фанатичное рвение, можно предчувствовать, что для таких страстей, для таких битв старинной тактики будет недостаточно. Блестящие сражения и постепенная эволюция годны людям, имеющим более хладнокровия и менее ненависти. Таким образом благодаря вдохновению Нельсона тактика изменяется именно в ту минуту, когда эта перемена сделалась необходимостью для нового характера борьбы. Чтобы увидеть, в каком положении находились флоты обеих наций по открытии военных действий, мы опять пойдем по следам Нельсона.

Лорд Гуд, за которым Нельсон последовал в Средиземное море, считался в то время одним из лучших офицеров, проявивших себя в американской войне. Поджидая купеческие конвои из Индии, Гуд продержался пятнадцать дней на параллели островов Сицилии, и потом с 11 кораблями и несколькими фрегатами пошел к Гибралтарскому проливу. В Средиземном море он соединился с отрядом, посланным туда прежде, а в середине августа 1793 г. явился перед Тулоном с эскадрой из 21 линейного корабля. Французская эскадра, находившаяся в этом порту под командованием адмирала Трогоффа состояла из 17 линейных кораблей, готовых выступить в море; 4 других корабля вооружались, 9 ремонтировались, и один строился. Если считать суда, посланные в Тунис, Корсику и к берегам Италии, то французский флот в Средиземном море в минуту прибытия туда адмирала Гуда состоял из 32 кораблей, 27 фрегатов и 16 корветов и бригов. Большая часть этих судов была готова вступить под паруса по первому сигналу. В портах океана приготовления к нападению и защите принимали, казалось, еще большие размеры. Пока англичане, для крейсерства при входе в канал, набирали эскадру под начальство лорда Гау, старинного противника графа Д'Естена, у берегов Америки французы успели уже собрать 21 линейный корабль, и адмирал Морар де Галль отвел эту эскадру в Киберонский залив. Назначение ее было наблюдать за берегами Вандеи, и в то же время обеспечивать возвращение контр-адмирала Серсея, который с эскадрой из 4 кораблей и нескольких корветов, конвоировал купеческие суда, возвращавшиеся из Вест-Индии. Таким образом при начале войны французский флот, назначенный защищать свои конвои и тревожить неприятельские, состоял из 42 кораблей. Вот каково было наследие, оставленное монархией тревожному и непоследовательному правлению, которое за несколько лет успело почти совершенно разрушить морские силы Франции. Эти 42 линейных корабля, готовые пересечь или оберегать все большие торговые пути, давали Франции такое выгодное положение, какое она едва ли может иметь теперь, в случае открытия новых неприятельских действий. Можно утверждать со всей определенностью, что в то время французский флот имел самую большую численную силу. Какие бы ни сравнивать силы различных держав, как бы ни учитывать разные изменения, произведенные наукой в конструкции кораблей, все-таки французскому флоту никогда не достичь состояния, в каком он находился в 1793 году. Кроме 42 кораблей, готовых выйти в море, Франция имела еще значительный резерв, который состоял из 34 кораблей в хорошем состоянии, и вскоре должен был увеличиться 25 кораблями, заложенными вновь; к тому же литейные заводы успели уже отлить до 3000 орудий, назначенных для вооружения этих судов.

Но несмотря на свою огромную численную силу, французский флот все еще не мог сравниться с английским. Французы имели 76 кораблей на воде и на стапелях, а Англия 115. Зато французские корабли были сильнее английских, и в целом, при внимательном сравнении превосходство Англии оказывалось не так велико. Так, например: английский флот имел 8718 орудий, французский 6000. Но калибр французских орудий был больше калибра английских, так что масса выбрасываемого металла при залпе с одного борта доходила во французском флоте до 74000 фунтов, а в английском до 88000; следовательно, вес снарядов английских превышал вес французских снарядов не многим более, чем на одну шестую{4}. По такому расчету силы обеих держав казались более соразмерными, тогда как по сравнению числа судов французский флот едва составлял две трети английского. Но и это вычисление не дает полного понятия о соотношении сил. С тех пор, как французские корабли по примеру английских стали обшиваться медью, они опять приобрели все преимущество хода, которое давала им постройка, далеко превосходившая постройку английских судов. Правда англичане имели прекрасные стопушечные корабли, как например, «Виктори», на котором в разные времена поднимали флаги адмиралы Гуд, Джервис и лорд Нельсон; «Куин-Шарлотт», носивший в то время флаг адмирала Гау; но эти корабли не могли равняться с французскими и испанскими. Другие, известные под названием 98 и 90-пушечных, едва по своей силе могли равняться с французскими 80 пушечными кораблями, имевшими только две батареи; и были к тому же гораздо хуже французских, не имея вовсе ходовых качеств. Общее удивление английских капитанов заслуживали французские 120-пушечные корабли, каковы «Монтань» и «Коммерс де Марсель», на котором адмирал Трогофф имел свой флаг. Борта их казались «непробиваемыми для ядер». Английские 74-пушечные корабли далеко уступали французским, и вообще в материальном отношении суда французов резко отличались от некрасивых и слабых судов английского флота. К превосходству улучшенной постройки надо еще прибавить скорость хода и прочность вооружения, дававшие французам преимущество во всех случаях, когда приходилось форсировать парусами. Так например, в начале войны, контр-адмирал Ван-Стабель благодаря крепости своего рангоута ушел с 6 кораблями и 2 фрегатами от авангарда адмирала Гау.

Из этого видно, до какой степени французский флот своими качествами превосходил английский. Скоро, однако, ему суждено было утратить это превосходство; а если бы он и сохранил его, то не мог бы им пользоваться, потому что корабельные экипажи постепенно приходили в расстройство, а запасы, собранные в магазинах, расхищались. В то время, когда французы, принужденные спешить с вооружением, употребляли в дело дурное железо, пеньку низкого качества и плохой лес, привычка к долгим блокадам и постоянная практика на море приучали англичан к осторожности и определять точные размеры своего рангоута, от чего он получил надежность, которой прежде не имел. В этом отношении англичане вскоре приобрели все то, что утратили французы от своей неосмотрительности и расстройства своих сил. У французов оставались корабли бoльших размеров и лучших качеств, но случайности войны передали некоторые из них в руки англичан, а те спешили исправлять их и строить у себя корабли по тем же образцам. Так английский флот скоро обогатился новыми кораблями, которые не уступали ни в чем французским и имели над последними то преимущество, что были вооружены с бoльшим тщанием, с бoльшим знанием морского дела и, кроме того, укомплектованы командами, несравненно более приученными к дальним и трудным плаваниям. Превосходный трехдечный корабль «Коммерс де Марсель», носивший флаги адмиралов Трюге и Трогоффа, превосходивший «Виктори» водоизмещением 500 тонн, был отведен из Тулона в Портсмут и сохранился там как модель для английских инженеров; то же было с 74-пушечным кораблем «Помпей», также взятым в Тулоне, и с 80-пушечными кораблями «Тоннан» и «Франклин», отнятыми при Абукире, и считавшимися в то время судами, не имевшими себе подобных ни в одном из флотов целого мира.

Присоединение к Англии испанского, голландского, португальского и неаполитанского флотов должно было нарушить равновесие, существовавшее между силами обеих держав, и еще до начала войны можно было предвидеть, чем она кончится. Трудно было бы требовать от французских матросов послушания и безусловной покорности в такое время, когда все общественные устои были разрушены. Экипажи эскадры, стоявшей в Киберонском заливе, первыми показали опасный пример возмущения — пример, возобновлявшийся несколько раз на кораблях Республики. Они заставили адмирала Морар де Галля отвести флот обратно в Брест и унялись только тогда, когда большая часть бунтовщиков была отправлена в армию и заменена рекрутами, взятыми из рыбаков и конскриптов. Впрочем, потеря этих матросов была для флота не так чувствительна, как потеря офицеров, наученных управлять эскадрами и кораблями под командой Д'Естена, Гишена, Сюффрена и Д'Орвилье. Некоторые из офицеров эмигрировали, другие были брошены в темницы или погибли на эшафоте. Этот славный, преданный и грозный флот, казалось, был весь уничтожен за один год террором. Новое правительство решилось на то, чего не предприняло бы правительство благоустроенное. Борясь с внутренними раздорами, с голодом и с расстройством умов, Республика принуждена была для восполнения огромной убыли в ее силах, причиненной недостатком флота, пополнять офицеров и командиров для своих оставленных кораблей из низших чинов. Между тем война была напряженная: надобно было обеспечить путь конвоев с хлебом из Америки, безопасность Республики требовала держать в море большие эскадры; и тогда пришлось наскоро формировать сильный флот; а это дело, более чем какое-нибудь другое, требует времени и обдуманности и решительно не терпит беспорядка и торопливости. Национальное собрание не колебалось: оно высылало эскадры с недоученными командами; предписывало деятельность в портах и героизм на кораблях точно также, как предписывало победы на границах Франции; и такова была сила энтузиазма, что Франция чуть не вырвала победы у ветерана-адмирала, так долго державшего в почтении графа Д'Естена, и у английских кораблей, прекрасно вооруженных и управляемых опытными офицерами. Этот день, известный под названием 13 прериаля (1 июня нового стиля) быть может, дал бы войне совершенно другое направление, если бы победа склонилась на сторону французов. Адмирал Вилларе Жойёз три дня сражался с флотом адмирала Гау, состоявшим из 25 кораблей, и хотя 1 июня 1794 г. в последней схватке потерял 7 кораблей, однако английский флот, потерпевший не менее французского, не пытался воспользоваться своей победой. Вскоре после этого гибельного дела американский конвой вошел в Брест, и Республика, спасенная от неминуемого голода, была обязана этим кораблям, которые ей завещал несчастный Людовик XIV.

Но это великолепное наследие королевского флота понесло уже тяжелый урон. Тулон, исполненный ужаса при слухах о прибытии в Марсель генерала Карто, отдался под защиту Англии, и 28 августа 1793 г. передал эскадре адмирала Гуда свои форты, рейд и корабли. Таким образом англичане получили без боя 31 корабль и 15 фрегатов. Лорд Гуд принял их как залог, от имени Людовика XVII, но никто из английских офицеров не сомневался в смысле этого условия, и Нельсон первый заметил, что для «сожжения всего французского флота достаточно и одного часу». Однако часть флота избегла пожара, который готовили ему англичане: из 58 судов, захваченных в Тулоне, 25 снова вернулись к французам. В этом случае материальный убыток был важнее для Франции, нежели потери, понесенные в сражениях адмирала Де Грасса и 13 прериаля. Французы потеряли 13 кораблей и 9 фрегатов. 9 кораблей были сожжены Сиднеем Смитом, 3 судна уведены сардинцами и испанцами, а 4 корабля и 6 фрегатов последовали за эскадрой адмирала Гуда к Гиерским островам. В Англии общественное мнение осталось недовольно этим результатом. Лорда Гуда осуждали не за то, что он сжег флот и поспешно очистил Тулон, а за то, что слишком долго не решался этого сделать и, таким образом, не вполне довершил начатое. Удивлялись, почему, овладев фортами, он тогда же не отослал в Англию прекрасный флот, попавший к нему в руки, или почему он в ту минуту, когда давно предвиденное очищение Тулона сделалось неизбежным, не принял таких мер, чтобы ни один неприятельский корабль не мог избежать пожара? К счастью для Франции, лорд Гуд явился в Тулон не один: вместе с ним бросила якорь на Тулонском рейде испанская эскадра из 17 кораблей под началом Дона Жуана де Лангара{5}, старинного пленника Роднея. Дон Жуан поспешил объявить, что Тулон не есть «совершенно английский порт», как полагает лорд Гуд, но только залог, вверенный как чести Испании, так и чести Англии. Поставив свои корабли так, что они могли выгодно действовать артиллерией по кораблям английской эскадры, ослабленной отправлением разных отрядов для крейсерства в Средиземном море, — испанский адмирал не считал более нужным скрывать, что, по его мнению, уничтожение французского флота может повредить интересам Испании.

Этот твердый поступок, внушенный, конечно, самыми дальновидными политическими расчетами, спас часть французского флота, но не мог спасти несчастных жителей Тулона от ужасов поспешного очищения города, совершенного под выстрелами республиканских орудий. Когда Тулон был передан англичанам, население его состояло из 28000 душ, а через несколько недель после ухода эскадры оно не превышало 7000, тогда как только 15000 нашли убежище на английских кораблях. В несколько месяцев 6000 человек исчезли. Бoльшая часть погибла в схватках, предшествовавших очищению города; некоторые в самую минуту отправления толпились на набережной со своими женами и детьми и пали под ядрами, которыми республиканцы осыпали их с высот, господствующих над городом. Другие утонули в порту, а остальные, покинутые на волю республиканцев, пали жертвами ужасной мести, которую храбрый генерал Дюгомье тщетно старался отвратить.

В то время, когда английский флот очищал Тулон, Нельсон стоял с кораблем «Агамемнон» на Ливорнском рейде. Четыре судна, наполненные ранеными, и на которых находилась между прочим часть несчастных эмигрантов, пришли в Ливорно в сопровождении французских кораблей, отдавшихся под покровительство англичан. Адмирал Лангара не мог убедить офицеров, командовавших французскими кораблями, что им было бы приличнее и согласнее с интересами Франции поручить себя покровительству Испании, нежели Англии. Нельсон писал к жене своей: «Тулон испытал в один день все бедствия междоусобной войны: отцы явились сюда без детей, дети без отцов». Граф Де Грасс, командир фрегата «Топаз», находится теперь у меня; жена и дети его остались в Тулоне. Лорд Гуд сам бросился навстречу бежавшим войскам и удивил всех своей храбростью, но невозможно было удержать потока. Многие из наших постов, оберегаемые иностранными войсками, были взяты без бою; в других, защищаемых нашими солдатами, не спасся ни один человек. Я не могу всего писать, сердце мое разрывается...{6} События этой эпохи, очевидцем которых был Нельсон, произвели на него глубокое впечатление. В первые два года войны французы потеряли 23 корабля; но не в этой потере видел Нельсон причину слабости французского флота — зародыш ее заключался в непокорном духе экипажей, и Нельсон говорил: «Французам до тех пор не удастся разбить неприятельского флота, пока на своем флоте они не введут должной дисциплины». Спустя несколько лет, на месте Абукирского сражения, Нельсон приписывал неудачи французов тем же демагогическим привычкам. В одном из своих писем, писанном в исходе 1793 г., он говорит о фрегате, который ему случилось блокировать в Ливорно, и команда которого в одну прекрасную ночь отрешила от командования своего капитана и заменила его лейтенантом морских солдат. И точно, беспорядки парижских политических клубов проникли на эскадру, и матросы, подозревая своих капитанов в намерении предаться англичанам, всякий день рассуждали, должны ли они им повиноваться или нет. Нельсон видел, как офицеры разделились на две враждебные партии, и как те из них, которые остались верными славным преданиям войны в Вест-Индии и Индийском океане, вышли из Тулона вслед за английской эскадрой и вступили под начальство ее адмирала. С этих-то пор и развилась самонадеянность Нельсона, происшедшая, собственно, от его убеждения в расстройстве морских сил Франции.

V

Занятие Корсики англичанами

Пока англичане очищали Тулон, Нельсон успел заслужить уважение и расположение лорда Гуда активностью в исполнении различных возложенных на него поручений. За 6 месяцев он не стоял на якоре и 20 дней. Английская эскадра оспаривала у республиканцев владение Тулоном, а между тем Нельсон беспрестанно был в море: сегодня в Неаполе, завтра у берегов Корсики. Переходя с Корсики до Сардинии, из Туниса в Ливорно, ведя переговоры, сражаясь, не зная ни покоя, ни страха, он выказывал всю смелость, всю энергию своего характера, и без церемоний называл «политическим мужеством» ту легкость, с какой он впоследствии нарушал конвенции, охранявшие безопасность второстепенных держав. Если Нельсон не был великим политиком, то по крайней мере он всегда был человеком, незаменимым в тех случаях, когда необходимо было действовать быстро и решительно. Зная эти качества, лорд Гуд давно уже предлагал Нельсону променять маленький 64-пушечный корабль на 70-пушечный. Предложение было обольстительно, но Нельсон не мог решиться оставить своих офицеров. Он очень любил их и всегда отзывался о них с особенной похвалой. Странно, что человек, который в некоторых печально известных случаях выказал неумолимую настойчивость, был одарен большой чувствительностью и сердцем, способным любить. Даже та деспотическая, неограниченная власть, какой он был облечен, не могла изменить в нем добросердечности и демократизма в обращении, которые отличали его в частной жизни и в самых мелких служебных отношениях. Достаточно прочесть его переписку, чтобы совершенно в этом убедиться. Там, в самых искренних его излияниях не найдется ни одного места, где бы он жаловался на своих офицеров, на свои корабли и их команды: все прекрасны, преданны, исполнены рвения; и действительно, все делались такими, под влиянием его любезного, внимательного обращения. В этом, впрочем, и заключалось великое искусство Нельсона. Он так умел со всеми обходиться, так понимал способности каждого, что не было такого дурного офицера, из которого бы он не сделал ревностного, часто даже способного служаку.

Время, когда он командовал 64-пушечным кораблем «Агамемнон», было счастливейшим в его жизни. Тогда он не мог еще предвидеть всей своей будущей славы; но добрая репутация вознаградила уже его старания, и веселый слог его писем того времени составляет разительный и приятный контраст со слогом переписки, тех лет, когда он среди почестей, окружавших его после Абукирского сражения, недовольный самим собой, недовольный другими, всей душой желает славной смерти и, кажется, думает только о вечном покое. В 1794 г., менее окрыленный славой, но более счастливый, довольный собой, сражаясь в Лионском заливе с бурями, силу которых испытывал впервые, и с самого ухода из Англии почти не чувствовавший под собой земли, он находил восхитительной эту трудную и деятельную жизнь, а душевное спокойствие давало ему силу шутя переносить все испытания. «Вот уже некоторое время, — говорил он, — как мы беспрестанно выдерживает штормы, но с «Агамемноном» нам мало до них нужды... Это такой чудный корабль... У нас нет ни одного больного; да как и быть больным в такой лихой команде... А лорд Гуд!.. Какой прекрасный начальник! Все, что он приказывает, так ясно, что нельзя не понять его намерений». Таким образом, довольный своим кораблем, своей командой и своим адмиралом, Нельсон твердо решил не терять ни одного часа этой войны; и хотя все выгоды, которых он мог ожидать, заключались в приобретении небольших призовых денег тысячи в две фунтов стерлингов; хотя в то время в Средиземном море можно было приобрести более славы, нежели выгод, он весело разделял со своими подчиненными все лишения, сохраняя свое слабое здоровье среди непогод и трудов, действовавших на людей самого крепкого сложения. Казалось, что французский флот осужден на долгое бездействие; Тулонский пожар очистил моря, и Нельсон готовился уже искать на твердой земле занятия своим «синим курткам»; он хотел вести их в траншеи, в атаки крепостей, намереваясь пристыдить «красные мундиры», которые республиканцы выгнали из Тулона.

И точно, оставив Тулон, лорд Гуд спешил обеспечить новое убежище для своего флота. Ему давно уже хотелось овладеть Корсикой, которую старик Паоли возмущал своими происками. Еще во врем пребывания в Тулоне, лорд Гуд уже вел переговоры с Паоли, но они кончились неудачным нападением на город Сан-Фиоренцо. Паоли обещал возмутить жителей, и заставить их принять протекторат Англии; но за это требовал, чтобы лорд Гуд выгнал французов из крепостей, которые они занимали в северной части острова. Нескольких кораблей было недостаточно, чтобы овладеть такими недоступными местами, каковы Бастия и Кальви, и притом в Тулоне лорд Гуд был слишком занят для того, чтобы замышлять новые предприятия. Но по очищении Тулона адмирал имел в своем распоряжении все средства для правильной осады, и вдобавок 2000 солдат, сделавшихся совершенным стеснением для эскадры. Уговорившись с генерал-майором Дондесом, он решился предпринять завоевание, которое должно было вполне вознаградить Англию за потерю Тулона. Войска были высажены в заливе Сан-Фиоренцо; позиции, защищавшие город, взяты одна за другой, без помощи английских генералов, наперекор их мнению, и Бастия, атакованная морскими солдатами и частью корабельных команд, сдалась после нескольких дней осады. Адмирал Мартен, вышедший из Тулона, тщетно пытался оказать помощь Кальви; этот город защищался несколько долее, но обложенный войсками, перешел под власть англичан, и французы были совершенно изгнаны с Корсики, которую, правда, им вернули их блестящие победы после итальянской кампании.

Нельсон лично распоряжался осадой Бастии и принимал деятельное участие в осаде Кальви. На одной из батарей, устроенных против этого города, он лишился правого глаза. Эта рана заставила его просидеть дома только один день; однако, как он сам тогда писал: «На волос ближе, и мне бы снесло голову».

Отец Нельсона, человек с умом строгим и религиозным, глубоко уважаемый Нельсоном, писал ему: «Воля Провидения, исполненная мудрости и милосердия, ослабила поразивший тебя удар. Да будет благословенна Рука, Которая, как я твердо верю, сохранила тебя для того, чтобы ты в течение многих еще лет был орудием в исполнении добра, Ею предначертанного, и примером для своих товарищей. Конечно не от меня, мой милый Гораций, ты можешь ожидать опасной лести, но признаюсь, я иногда утираю радостные слезы, слыша, с каким уважением произносят твое имя. Пусть Господь сохранит, направит и поможет тебе в твоем стремлении ко всему полезному и благому!.. Я знаю, что военные по большей части фаталисты; конечно, это верование иногда может быть полезно, но христианин не должен дозволять ему заглушать упование на Промысел, управляющий судьбами нашего мира. Верь мне, что будущность твоя в руке Божьей, и что каждый волос на голове твоей изочтен. Что касается меня, то я не знаю истины утешительнее этой».

Какая возвышенность мыслей в этих словах, где чувствуются и умиление и покорность! Чувство долга не оставило здесь места для робких наставлений, какие могла бы извинить родительская привязанность. Благородный старец не говорит своему сыну: «Береги свою жизнь!..» Но, подняв к небу взоры, не теряет надежды, как сам он выражается в одном из следующих своих писем, что Господь защитить сына его «от стрелы летящие во дни, и от вещи во тьме преходящие»{7}. Это именно тот вдохновенный и твердый язык церкви, теперь уже ослабевший, но бывший в течение двух столетий вернейшей опорой британской государственности. Конечно, на протяжении долгой и кровавой войны англичане не были, как это иногда говорится, хорошо отлаженными машинами; они с тем же рвением, как и французы, сражались за отечество, но им нужно было укреплять, закаливать свою преданность и энергию в священном огне, и только тогда они могли торжествовать над народом, который считает презрение к смерти высшей добродетелью. Несмотря на превосходство своих корабельных экипажей и искусство артиллеристов, англичанам трудно было бы бороться с массой людей и судов, какую посылала против них Республика; но энтузиазм республиканцев встретился здесь с остатками пуританского фанатизма, который со времен Кромвеля не мог еще совершенно угаснуть. Между потомками круглоголовых сохранились еще искры затаенного, но упорного огня, который предки их противопоставляли в бою несокрушимому порыву дворян Карла Стюарта. Этот воинский дух дал им средства бороться с пылкостью французов, и таким образом в течение целой четверти столетия суждено было этим двум соперничавшим началам оспаривать друг у друга победу, и удивлять целый мир своей борьбой.

Сам Нельсон перед сражением всегда укреплял свое мужество воспоминанием о благочестивых советах своего отца, а между тем он в высшей степени обладал так называемым врожденным мужеством, рисковал жизнью, как только можно ею рисковать, и если верить его письмам и свидетельству современников, то он не знавал никогда того невольного волнения, какое чувствовал молодой Веллеслей в день своей первой битвы. Нельсон накануне славных дней, из которых редко выходил без раны, чувствовал необходимость углубиться в самого себя и твердо, религиозно взглянуть на предстоявшие случайности. Часто в журнале своем он помещал краткую молитву.

«Наша жизнь, — говорил он, — находится в руках Того, Кто лучше других знает, нужно ли ее сохранить или пресечь. В этом отношении я вполне предаюсь Его воле. Но мое имя, моя честь находятся в моих руках, и жизнь с запятнанной репутацией мне казалась бы невыносима. Смерть есть только долг, который рано или поздно все мы должны уплатить; не все ли равно, умереть сегодня, или через несколько лет?.. Но я хочу, чтобы мое поведение никогда не приводило в краску друзей моих».

Полагая, что лорд Гуд успеть догнать французский флот, шедший на помощь Кальви, Нельсон писал своей жене: «Вспомни, что храбрый может умереть только однажды, а трус умирает целую жизнь. Если ожидаемая встреча с неприятелем будет для меня гибельна, то я уверен, по крайней мере, что мое поведение даст тебе право на милость короля. Не думай, однако, что я предчувствую что-нибудь недоброе и серьезно опасаюсь с тобой более не увидеться; но если бы со мною случилось что-нибудь подобное, то да будет воля Божия!.. Мое имя никогда не будет бесчестием для тех, кто его носит. Немногое, что я имею, уже принадлежит тебе; желал бы, чтобы это было что-нибудь позначительнее — но я никогда не приобретал ничего бесчестным образом, и то, что я даю тебе, ты получаешь из незапятнанных рук».

В октябре 1794 г. лорд Гуд передал на время начальство над своей эскадрой вице — адмиралу Готаму, а сам на корабле «Виктори» возвратился в Англию. Так как он часто имел причины жаловаться на небрежность, с какой Адмиралтейство снабжало его эскадру, он по прибытии в Англию имел по этому случаю довольно жаркое объяснение. В апреле 1795 г. лорд Гуд готовился уже вступить под паруса, чтобы снова принять начальство над эскадрой Средиземного моря, но перед отъездом почел долгом снова заметить Адмиралтейству о недостатке сил, сосредоточенных на этом участке. Его настойчивость произвела в совете сильное негодование, и 2 мая он неожиданно получил повеление спустить свой флаг, который с этих пор уже никогда более не поднимался. Преемником лорда Гуда был назначен адмирал сэр Джон Джервис, который и отправился в Средиземное море 11 ноября 1795 г. Таким образом, Средиземская эскадра оставалась более года под начальством вице — адмирала Готама. Вероятно, этот адмирал продолжал бы ею командовать, если бы мог продолжать исполнять обязанности, превышавшие его силы.

«Конечно, — писал Нельсон, — Готам прекраснейший человек, какого только можно встретить, но он слишком философски смотрит на вещи. Здесь нужен человек деятельный, предприимчивый, а он не выполняет этих условий. Он совершенно доволен, если месяц пройдет без всяких потерь с нашей стороны. Его ни в каком отношении нельзя сравнивать с лордом Гудом. Последний, бесспорно, замечательнейший офицер из всех мне известных. Лорд Гау обладает редким умением водить флот и им управлять, но это и все. Лорд Гуд одинаково превосходен во всех отношениях, в каких только может находиться адмирал».

До той минуты, когда Нельсон познакомился с адмиралом Джервисом, лорд Гуд был для него идеалом главнокомандующего. Поэтому он с негодованием узнал об отрешении этого адмирала. «О, жалкое Адмиралтейство!.. — писал он своему брату, — эти люди принудили лучшего офицера нашего флота оставить командование! Прежнее Адмиралтейство своим бездействием и своей беспечностью могло причинить гибель нескольким купеческим судам, а это подвергло опасности целую эскадру военных кораблей. Отсутствие лорда Гуда есть бедствие для целой нации».

Требования лорда Гуда были высказаны слишком резко, и впоследствии он сам об этом сожалел, но тем не менее, они были вполне справедливы. Эскадра, которую он передал адмиралу Готаму, действительно нуждалась во всем, и многие корабли было необходимо ввести в порт для починки. Для этой эскадры неполная победа могла быть так же гибельна, как и потерянное сражение, потому что, находясь вдали от Англии, она не имела средств заменить потерянные мачты новыми; а между тем она должна была защищать Корсику, помогать австрийцам в их операциях у Генуи, защищать английскую торговлю от множества французских корсаров, и наконец, в самом Тулоне наблюдать за сильной эскадрой и стараться ее удерживать. Сидней Смит не все сжег в этом порту. Нельсон, не очень жаловавший этого «большого говоруна», заметил, что он, кажется, опять «наделал больше шуму, чем дела». И точно, только 9 кораблей были уничтожены, вместо 17, как об этом говорили в Англии. Через пять месяцев после очищения Тулона, адмирал Мартен мог уже выйти в море с 7 кораблями и, гоня перед собой дивизию Готама, пробовал подать помощь Кальви; но в свою очередь, преследуемый флотом лорда Гуда, должен был скрыться в Жуанский залив, и там, под защитой батарей островов Св. Маргариты, несколько дней отражал неприятельские нападения.

Эта первая попытка высадки на Корсике, и деятельность, кипевшая в портах Франции, должны были показать Англии, в каком затруднительном положении будет находиться ее Средиземская эскадра, если какое-нибудь значительное подкрепление, обманув бдительность Ламаншской эскадры, выйдет из океанских портов и соединится с кораблями, собранными в Тулоне. Действительно, таков был план, составленный в конце 1794 г. Национальным Конвентом, и исполнение его имело бы в Средиземном море очень важные последствия. Несмотря на потери, понесенные в Тулоне и 13 прериаля{8}, Франция имела еще значительные силы: 35 линейных кораблей, 13 фрегатов, 16 корветов и транспортных судов стояли в Бресте, готовые сняться с якоря. 31 декабря 1794 г. этот флот, уменьшенный уже потерей одного корабля, погибшего при первой попытке выйти в море, вступил под паруса и удалился от берегов. Флотом командовал вице-адмирал Вилларе Жойез, имевший под своим начальством контр-адмиралов Буве, Ниелли, Ван-Стабля и Ренодена. Последний должен был с 6 кораблями отделиться от флота, как только минует опасность встречи с английской эскадрой, и стараться соединиться в Средиземном море с адмиралом Мартеном. К несчастью, во французских портах в то время царствовала самая страшная нищета. Там не нашлось ни леса, ни такелажа, чтобы исправить корабли, получившие повреждения в сражении 13 прериаля, и, отправляя в море такую сильную эскадру, не могли даже снабдить ее провизией. В сухарях и муке был решительный недостаток. С большим трудом могли отпустить на шесть месяцев провизии на ту часть флота, которая должна была подкрепить Тулонскую эскадру, а остальные корабли были снабжены только на две недели. Таким образом, в середине зимы, без провизии, дурно исправленные и проконопаченные, с рангоутом, укрепленным шкалами, с плохим такелажем, эти суда были отправлены в море — бороться с неизбежными бурями Бискайского залива и ожидать встречи с 33 линейными кораблями. Вскоре, по причине противных ветров, 6 кораблей, назначенные идти в Тулон, принуждены были разделить свою провизию с другими кораблями. Отойдя от берегов на 450 миль, этот флот, уже разбросанный, был настигнут таким штормом, что корабли «Нёф-Термидор», «Сципион» и «Сюперб» пошли ко дну, а «Нептун» был выброшен на берег между Бретом и Морле. Через месяц после своего ухода, остатки одной огромной эскадры возвратились в Брест, не достигнув назначенной цели.

В наше время подобная экспедиция вызвала бы удивление. Как поверить, что суда в море нуждаются в провизии, тонут от ветхости при первом свежем ветре и выходят в море с полуизломанным рангоутом и с негодным такелажем?.. Но таковы были трудности, с которыми суждено было бороться французским морякам в первые годы Республики. Нужно было иметь много твердости и энергии, чтобы в таких критических обстоятельствах не упасть духом. Этих людей должно было воодушевлять глубокая самоотверженная любовь к отечеству для того, чтобы они решались рисковать своей честью и брать на себя ответственность в таких губительных предприятиях. Впрочем в эту лихорадочную эпоху, у французов видна та же печать дерзости в управлении общественном и в способе ведения войны, в проектах гражданского устройства и в планах новых завоеваний. К несчастью, вместе с этой эпохой не вовсе угасло то влияние, которое она могла оказать на характер войны на море. В результате Республика оставила в наследство Империи флот, расстроенный беспорядками и беспечностью, несмотря на то, что любой отдельно взятый французский моряк был твердо уверен в своем собственном мужестве и почитал за честь умереть на боевом посту, но когда требовалось скоординировать усилия для достижения общего успеха, тогда обнаруживалась главная болезнь французского флота. Когда же наступала минута сражения с неприятелем более искусным и дисциплинированным, каждый моряк считал своим долгом, чтобы в руки неприятеля доставались избитый рангоут, палубы, покрытые трупами и корабль, готовый идти ко дну; всякой чувствовал гордость, видя, что сам победитель смотрит с ужасом на эту картину страшного кровопролития, но это даже не было ценой, заплаченной за победу...

VI. Сражение 14 марта 1795 года в Генуэзском заливе

Планы Конвента рушились; но несмотря на это, Тулонский флот, снаряженный с огромными усилиями, снялся с якоря 3 марта 1795 г. в числе 15 линейных кораблей. Целью его было новое покушение на Корсику и высадка на ее берега шеститысячного корпуса войск. В это время адмирал Готам находился в Ливорно, откуда эскадра его могла поддерживать операции австрийской армии, маневрировавшей по всему протяжению Генуэзского залива. Вскоре английские крейсеры донесли адмиралу о выходе в море французской эскадры, и в то же время уведомили что корабль «Бервик», вышедший из Сан-Фиоренцо, наткнулся на неприятельский авангард и взят в плен. Не медля ни минуты, адмирал Готам с остальными 14 кораблями поспешил на встречу адмиралу Мартену, опасаясь не поспеть вовремя, чтобы помешать высадке французских войск. К несчастью, адмирал Мартен, ежеминутно ожидавший появления английской эскадры, форзейли которой были у него в виду, не осмелился сделать высадку, а, захватив корабль «Бервик», отошел к берегам Прованса. 12 марта 1795 г. у входа в Генуэзский залив он увидел английскую эскадру. Ветер дул свежими порывами, от веста и зюйд-веста. Ночью французский корабль «Меркурий» потерял грот-стеньгу и отделился от флота, но успел под прикрытием одного фрегата уйти в Жуанский залив.

Таким образом, число судов в обеих эскадрах было одинаково; но французы имели только один трехдечный корабль «Санкюлотт», да и тот, получив значительные повреждения, в ночь с 13 на 14 марта, принужден был спуститься в Геную; а английский адмирал, кроме 100-пушечного корабля «Британия», на котором он сам находился, имел еще в своей эскадре три 98-пушечных корабля. Нужно заметить, однако, что эти корабли, придавая английской эскадре более грозный вид, задерживали все ее движения, и, имея плохой ход, заставляли 74-пушечные корабли убавлять парусов. От адмирала Мартена зависело — искать сражения или избегать его. Говорят, что в инструкциях Конвента ему было приказано не избегать битвы, и поэтому 12 марта, увидев в первый раз неприятельскую эскадру, он смело спустился на нее, как бы намереваясь немедленно вступить в бой. Однако отделение от флота корабля «Меркурий» и вид 4 трехдечных кораблей, находившихся в эскадре адмирала Готама, поколебали его решимость. Не зная, отступать ли ему или нападать, он провел ночь с 12 на 13 число на небольшом расстоянии от английской эскадры, которая, выстроившись под ветром, открыла свои огни, и, казалось, поджидала, а не преследовала неприятеля. С рассветом 13 числа адмирал Готам сделал сигнал эскадре своей гнать к ветру и прибавить парусов. В 8 часов утра французский корабль «Са-Ира» под командой капитана Куде, свалился со своим передовым мателотом и потерял две стеньги. Близость английского авангарда делала положение его очень опасным; фрегат «Инконстант» открыл уже по нему огонь, но в эту минуту французский фрегат «Весталь» спустился к «Са-Ира», и несмотря на огонь корабля «Агамемнон», взял его на буксир. Нельсон не хотел открыть пальбу раньше, чем подойдя к «Са-Ира» на самое близкое расстояние; но этот корабль так верно действовал из своих ретирадных орудий, что Нельсон не решился подвергнуться залпу его батареи, особенно в такую минуту, когда английские корабли не могли бы поддержать «Агамемнон» в случае потери рангоута. Управляя с большим искусством и хладнокровием, Нельсон старался держаться против раковины «Са-Ира « и, время от времени беря по ветру, давал по нему залпы, которые рвали французу паруса, и мешали исправлять повреждения. Между тем многие французские корабли повернули и, приспустясь к сражающимся, грозили отрезать «Агамемнон»; даже «Са-Ира», при помощи фрегата, его буксировавшего, успел совершить тот же маневр и шел навстречу кораблям, спешившим к нему на помощь. Нельсон принужден был покориться необходимости и повиноваться сигналам адмирала Готама, который, опасаясь потерять авангард в отдельной схватке с превосходными силами, приказывал ему возвратиться. В половине третьего часа огонь прекратился с обеих сторон. Место фрегата «Весталь», буксировавшего «Са-Ира», занял корабль «Санзёр», под командой капитана Бенуа. Обе эскадры по возможности исправили свои линии баталии, и еще ночь провели в виду одна у другой.

При восходе солнца был почти штиль. «Сан-Кюлотт», отделившийся ночью от эскадры, уже скрылся из виду; «Санзёр» и «Са-Ира» были далеко под ветром у своих кораблей, и английская эскадра, пользуясь легкой полоской от норда, с помощью которой она сделалась на ветре, поспешила к этим отставшим кораблям, надеясь овладеть ими прежде, чем остальная часть французского флота подоспеет на помощь. 74-пушечные корабли «Каптен» и «Бедфорд» первыми атаковали корабли «Санзёр» и «Са-Ира». Оба адмирала делали сигнал за сигналом, желая привести на место сражения новые силы, а между тем эти четыре корабля вели жаркую канонаду, в виду обоих флотов, остававшихся в бездействии, по причине вновь наступившего штиля. Казалось, эти четыре корабля, как бесстрашные витязи, были избраны враждующими сторонами, чтобы решить судьбу дня. Повреждения «Са-Ира» ставили французов в очень невыгодное положение, но, несмотря на это, они мужественно приняли атаку. Связанные вместе, как те юные герои, которых Фивы посылали на битву, под небом, таким же голубым, как небо Греции, на водах, столько же прозрачных, сколько воды Саламина, они являли зрелище величественное, достойное минувших веков. «Санзёр», еще совершенно целый, не имевший ни одной перебитой снасти, ни одного простреленного паруса, мог легко избежать участи быть вскоре атакованным целым флотом; но по мере приближения опасности он все ближе и ближе держался к «Са — Ира», как бы желая показать свою решимость содействовать ему и разделить его участь. Судьба, казалось, хотела вознаградить это геройское самоотвержение: через час после начала битвы корабль «Каптен», с изорванными парусами, с перебитым такелажем и с поврежденными мачтами, принужден был удалиться от места сражения и просить помощи у адмирала. «Бедфорд» пострадал менее, но также был отбуксирован своими шлюпками из-под неприятельских выстрелов. Между тем новые четыре корабля, «Иллюстриус», «Куражё», 98-пушечный «Ройяль Принсесс» под флагом адмирала Гудалла и «Агамемнон», находившийся теперь на своем месте, в линии, воспользовались найденной полоской ветра и, отделившись от эскадры, спешили занять места «Каптена» и «Бедфорда». Со своей стороны адмирал Мартен, поднявший свой флаг на фрегате, пользуясь ветерком, задувшим от норд-веста, приказал своей эскадре поворотить через фордевинд и вступить последовательно в кильватер кораблю «Дюкен», передовому в линии. Этому кораблю адмирал поручил провести французскую эскадру между английским флотом и двумя атакованными кораблями. «Дюкен» или не понял намерения своего адмирала, или, по слабости ветра, не осмелился его исполнить и, приведя к ветру, пошел вдоль линии английских кораблей, открыв по ним пальбу со стороны, противной той, на которой находились «Санзёр» и «Са-Ира»{9}. За ним последовала вся остальная часть флота, и так как капитаны Бенуа и Куде продолжали мужественно защищаться, то корабли английского авангарда некоторое время находились между двух огней и принуждены были действовать артиллерией с обоих бортов. Передовые корабли авангарда — «Иллюстриус» и «Куражё» — вскоре потеряли свои грот — и бизань-мачты; менее чем через час имели 35 человек убитых и 93 раненых. Но французский авангард не умел воспользоваться выгодой своего положения; увлекая своим примером остальную часть флота, он удалился, оставив на месте сражения неприятелей, готовых сдаться, и два корабля, которые вполне заслуживали, чтобы для их спасения флот решился рискнуть своей безопасностью. «Санзёр» и «Са-Ира» спустили свои флаги, потеряв 400 человек, большую часть рангоута и избив четыре неприятельские корабля, из которых «Иллюстриус», получивший важные повреждения, был выброшен на берег через два дня после этой битвы.

Если сравнить это геройское сопротивление с обороной корабля «Бервик», который спустил флаг, потеряв только своего капитана и имея четырех раненых, то французов нельзя упрекать в недостатке стойкости. Быть может, в английском флоте найдется немного дел, которые могли бы сравниться с обороной кораблей «Гильиом — Тель», «Ванжёр» и «Редутабль». Впрочем, к чести англичан, надо сказать, что если бы 7 марта эскадра адмирала Готама имела возможность подать помощь «Бервику», то этот корабль, конечно, не был бы оставлен на месте сражения, как были оставлены «Санзёр» и «Са-Ира». Чтобы поручиться за это, довольно вспомнить, какое сильное влияние имеют на английских судах более твердые постановления, привычка повиноваться адмиральским сигналам и страх общественного мнения, которому принесен был в жертву адмирал Бинг. Впрочем, адмирала Мартена нельзя считать виновником несчастных последствий этого дела. Он приказал выполнить единственный маневр, который мог спасти суда, находившиеся в опасности, и, вероятно, успел бы в этом, если бы флаг его был поднят не на фрегате, а на одном из кораблей. Тогда, вместо того, чтобы приказывать своим капитанам идти в дело, он мог бы вести их сам. Но предписание правительства было одобрено: перед вступлением в бой адмирал был обязан оставлять свой корабль и пересаживаться на один из фрегатов. Такое правило было установлено после того, как граф Де Грасс был взят в плен на корабле «Вилль де Пари» лордом Роднеем. Вот почему адмиралы Мартен и Вилларе Жойез, два храбрейшие офицера в целом французском флоте, пример которых мог бы увлечь всех капитанов, осуждены были в одну и ту же эпоху, один у Генуа, другой у острова Груа, оставаться немощными зрителями вялости и дурных маневров своих кораблей.

После сражения 14 марта обе эскадры были одинаково ослаблены. Английская эскадра увеличилась одним кораблем, потому что «Са-Ира» никак не могли исправить, да и «Санзёр» впоследствии, у мыса Сан-Винцента, был взят обратно адмиралом Ришери. В свою очередь, англичане потеряли «Бервик», взятый французами, и «Иллюстриус», разбившийся после понесенных им повреждений; так что это сражение нельзя было назвать бедственным для французов; но оставление двух кораблей в виду неприятеля, почти равносильного, было одним из тех происшествий, которые имеют моральное влияние на целую войну. Нельсон, с быстротой взгляда и верностью соображения свойственными человеку, предназначенному к великим делам, понял, что эскадра, решающаяся на такую жертву, должна быть эскадрой нравственно расстроенной, полупобежденной, и что, следовательно, надобно поспешить ее преследовать. С этой мыслью он поехал к адмиралу Готаму и просил его оставить поврежденные суда под прикрытием нескольких фрегатов, а с остальными 11 кораблями спешить в погоню за неприятелем. «Но он, более спокойный, — писал Нельсон к жене своей, — сказал мне: «Мы должны быть довольны; для нас это был очень хороший день!.. Что касается меня, то я не могу быть того же мнения. Если бы из одиннадцати бегущих кораблей мы взяли десять и упустили один, имея возможность взять его, я не назвал бы таки дня хорошим днем. В свою очередь, я хотел бы быть адмиралом и командовать английским флотом: я вскоре достиг бы больших результатов, или потерпел бы большие несчастья. Мой характер не может выносить полумер. Конечно, если бы 14 марта я командовал английской эскадрой, то весь неприятельский флот украсил бы собой мою победу или сам я попал бы в самое затруднительное положение».

VII. Сражение 13 июля 1795 года на высоте Гиерских островов

Несмотря на неудачу первой попытки, французское правительство не отказывалось посылать подкрепления Средиземской эскадре. 22 февраля 1795 г. контр-адмирал Реноден, известный уже по сражению корабля «Ванжёр», вышел из Бреста с 6 кораблями и 3 фрегатами и 4 апреля привел в Тулон это подкрепление, тем более необходимое, что на эскадре вице-адмирала Мартена начали выказываться самые явные признаки неповиновения. В свою очередь эскадра адмирала Готама была усилена на параллели Минорки 9 кораблями, приведенными к ней контр-адмиралом Манном. Тогда, имея под своим началом 21 английский корабль и 2 неаполитанских, адмирал Готам возвратился в бухту Сан-Фиоренцо. До его сведения еще не дошло, что адмирал Мартен опять вышел в море и крейсерует у Генуэзского залива. Мартен встретил корабль «Агамемнон», посланный адмиралом Готамом к главнокомандующему австрийской армией, и, надеясь взять его так же, как некогда взял «Бервик», гнался за ним почти до самого залива Сан-Фиоренцо, в котором находилась английская эскадра. Адмирал Готам мог сняться с якоря не прежде наступления ночи, и то при помощи легкого берегового ветра. Полагая, что французская эскадра, узнав о превосходстве неприятельских сил, поспешит удалиться к берегам Прованса, он пошел к Гиерским островам, и 12 июля узнал от нейтральных судов, что французский флот находится на близком от него расстоянии и спешит приблизиться к берегу. Ночью жестокий норд-вест причинил английским судам большие повреждения: на шести кораблях изорвало грот-марсели; и когда на другой день открылась французская эскадра, Готам хотел дать время своим кораблям оправиться, а потом уже атаковать неприятеля, и оттого упустил случай сразиться 23 кораблями с 17, что, вероятно, кончилось бы совершенным уничтожением французской эскадры. Пользуясь ошибкой противника, адмирал Мартен поспешил сблизить свои корабли, и под всеми парусами пошел к Жуанскому заливу, до которого было ближе всего. Между тем, по мере приближения французской эскадры к берегу ветер постепенно стихал, а английский авангард быстро приближался при помощи ветра, еще дувшего в открытом море. 3 английских корабля атаковали 74– пушечный корабль «Альсид», замыкавший французскую линию, и, повредив ему рангоут, в несколько минут заставили его отстать от флота. Фрегат «Альсест», под командой капитана Гюбера, увидел опасное положение корабля и хотел попытаться спасти его. Несмотря на жестокую пальбу англичан, он лег в дрейф перед «Альсидом», спустил шлюпку и послал к нему буксир. Сами англичане были поражены изумлением при виде этого маневра, и даже был момент, когда они перестали стрелять по «Альсиду». Командир «Виктори», трехдечного корабля под флагом контр — адмирала Манна, сам пошел по батареям и приказывал канонирам приостановить огонь, чтобы потом разом направить его на фрегат. Но «Альсест» спокойно выдержал этот чугунный ураган и удалился не раньше, чем шлюпка его была пущена ко дну, а на «Альсиде» начался пожар. Тогда, исправляя наскоро свои повреждения, он поспешил за флотом. Один очевидец, служивший в то время лейтенантом на корабле «Виктори», говорит, что англичане были удивлены и восхищены этим маневром, самым смелым, какой когда-либо бывал выполнен.

На корабле «Альсид» пожар открылся на фор-марсе; несколько гранат, приготовленных на случай абордажа, воспламенились, и огонь, быстро распространившись по парусам, вскоре охватил все судно. Между тем семь английских кораблей вступили в бой с французским арьергардом, несколько других приближалось к нему, а адмирал Готам, с остальной частью своей эскадры, находился еще в восьми или девяти милях позади. В это время, ветер, дувший от норд-веста, вдруг перешел к осту. Перемена эта, очень обыкновенная у берегов Прованса, давала адмиралу Мартену преимущество ветра, но вместе с тем лишала его возможности искать убежища в Жуанском заливе, батареи которого уже однажды защитили его от кораблей лорда Гуда. Французская эскадра с помощью тихого ветра приближалась к Фрежюсскому заливу, до которого ей оставалось еще три или четыре мили, как вдруг преследовавшие ее английские корабли прекратили огонь, и повернув, пошли на встречу к адмиралу Готаму. Встревоженный расстройством порядка своей эскадры и близостью берега, Готам, упустив по утру случай уничтожить французский флот, теперь прекращал погоню за ним именно в ту минуту, когда ветер заставлял неприятельские корабли искать убежища в открытом и незащищенном заливе.

Единственным преимуществом, извлеченным англичанами из этой неискусной схватки, было истребление корабля «Альсид». Через час после того, как отрылся пожар, страшный взрыв разбросал обломки несчастного судна и уничтожил половину его команды. Из 615 человек, находившихся на корабле, только 300 были подобраны английскими шлюпками; остальные погибли жертвой ужасного случая, слишком часто повторявшегося в течение этой долгой и гибельной войны.

В этой встрече англичане, может быть, впервые заметили неверность французских выстрелов. Отвечая в продолжении двух часов на огонь неприятеля, французский арьергард не нанес ему никакого вреда, кроме того, что сбил одну стеньгу у корабля «Куллоден»; да и в течение всей войны было замечено, что французы по какому-то ложному понятию старались бить больше в рангоут, нежели в корпус неприятельских кораблей. Национальный Конвент вместо того, чтобы приучать артиллеристов к верности стрельбы, занимался изобретением новых снарядов. На всех судах было предписано употреблять снаряды зажигательные, гранаты и даже каленые ядра, которые накаливали в печах, нарочно для того устроенных на палубах {10}. Казалось, что сперва англичан тревожил этот новый способ действия, и в 1795 г. сам Нельсон называл эти снаряды дьявольским изобретением; но первые же сражения, в которых они были употреблены, показали, чего можно от них ожидать, и успокоенный неприятель убедился, что эти выдумки революционного гения отзываются скорее мелочностью, нежели чертовщиной. В наше время, когда наука сделала такие быстрые успехи, можно еще раз спросить: точно ли пустые ядра оправдывают свою страшную репутацию, а при скорой и верной пальбе простые ядра не имеют ли перед ними преимущества?{11} В 1795 г. французы не столько нуждались в сильных разрушительных средствах, сколько в умении их употреблять; у них не было искусных экипажей, а также хороших офицеров. Офицеры, которые в то время командовали кораблями, очень дурно знали морскую тактику и плохо понимали эволюционные сигналы. Самые странные недоразумения, случавшиеся часто в виду неприятеля, были причиной несчастий, которых легко можно было избежать. В сражении при острове Груа, вице-адмирал Вилларе-Жойез, видя, что неприятель готовится окружить его эскадру превосходящими силами, напрасно старался приказаниями, которых не понимали, заглаживать ошибки своих капитанов, принуждавшие его против воли вступить в бой. А между тем, полный воспоминаниями войны 1778 г., он умел бы для удержания кораблей лорда Бридпорта употребить все средства, предоставляемые тактикой. «Неповиновение многих капитанов, — писал он морскому министру, — и совершенное незнание остальных, расстроили все принятые мною меры, и сердце мое сжималось, предвидя с этой минуты неизбежные несчастья». Тогда же народный представитель Летурнер-де ла Манш, посланный с особым поручением к адмиралу Мартену, говорил то же самое.

После сражения, в котором погибли «Санзёр» и «Са-Ира», он пишет следующее: «Экипажи действовали с редким мужеством, и я уверен, что эта неудача, которой причины они сами не могут понять, нисколько не уменьшит их энергии. Между офицерами заметно большое рвение, но я не могу скрыть от вас, что его не поддерживают ни опытность, ни достаточные познания, по крайней мере, по большей части».

Сражения при острове Груа и при Гиерских островах заключили, почти в одно и то же время, в Океане и в Средиземном море, кампанию 1795 г. Кампания эта причинила новую убыль в рядах французского флота, и без того уже очень ослабленного. 6 кораблей достались в руки неприятелю, 4 погибли вовремя несчастного выхода в море адмирала Вилларе. Но, в свою очередь, контр-адмирал Ришери отбил у мыса Сан-Винцента корабль «Санзёр», контр-адмирал Ниелли взял корабль «Александр», а фрегаты адмирала Мартена захватили «Бервик», и эти призы могли несколько вознаградить убыток, понесенный французами. Кроме того, важные события делали для них эту потерю не такой чувствительной: 5 апреля французы заключили мир с Пруссией; 16 мая Голландия объединилась с Францией против англичан и Испания готова была последовать ее примеру. Преимущества эти были куплены большими пожертвованиями и стоили огромных усилий. Флот в особенности пострадал в неравной борьбе: от начала войны потеряны 33 линейных корабля. Из числа этих судов неприятелю досталось 13 — от междоусобия; 7 погибло от необходимости высылать в море среди суровой зимы поспешно и дурно снаряженные экспедиции; а остальные достались англичанам на поле битвы. Между тем в течение этого периода упадка, несмотря на глубокие раны, нанесенные морской будущности французов, не было ни одного дня, столь гибельного для французского оружия, чтобы его можно было сравнить с несчастным сражением графа Де Грасса в 1782 г. в Доминикском проливе. Уже тогда английский флот был лучше выучен, но нигде не встретить у французов такого сознания своей слабости, какое несколько лет позже увидим у Вилльнёва. Под влиянием внешнего бездействия, обманчивого застоя, сменившего активность первых кампаний, должна была развиться новая морская эпоха. В течение трех лет французы не встречаются с англичанами, и только их союзники несут на себе все бремя войны. Начиная с сражения при острове Груа и до гибельной ночи при Абукире ни один французский корабль не обогатил собой английского флота. Но победы, одержанные в 1797 г. сэром Джоном Джервисом над испанцами и адмиралом Дунканом над голландцами, причинили французам более беспокойства, чем могла бы причинить потеря нескольких собственных кораблей. Эти победы ясно доказывали, какие огромные успехи сделали англичане в организации флота и в воинской дисциплине. Эти два сражения, в особенности Сан-Винцентское, можно назвать предвестниками Абукирской битвы; они начинают собою период славы, который должен был упрочить могущество Англии и заставить французов ожидать борьбы еще более неравной. И точно, когда на водах Египта Брюэй принужден был сражаться не с адмиралом Готамом, а с адмиралом Нельсоном, то корабли, ставшие смело на шпринг перед его линией, были уже не те новички, которыми безнаказанно пренебрегал адмирал Мартен — нет, это были ветераны лорда Джервиса, победители при Сан-Винценте, цвет флота, который с этого дня составлял всю гордость, всю надежду Англии.

VIII. Адмирал Джервис

Нельсон под командой лорда Гуда и адмирала Готама был свидетелем последних усилий старинной тактики. Теперь под начальством адмирала Джервиса он начинал свое образование в новой, более строгой школе, из которой тактика и дисциплина должны были выйти обновленными. День, в который адмирал Джервис поднял свой флаг на корабле «Виктори», стоявшем тогда в заливе Сан-Фиоренцо, должен остаться вечно памятным в летописях английского флота. С него начался тот путь совершенствования, на котором флот Англии открыл тайну своих постоянных побед. Сэр Джон Джервис, уже прославившийся сражением между кораблями «Фудройан» и «Пегас», был около шестидесяти лет от роду, когда его назначили главнокомандующим Средиземноморской эскадрой. Полный жизни и сил, несмотря на свои преклонные лета, он принес с собой обширные планы преобразования и твердо решился испытать в большом размере приложение тех идей, превосходство которых он успел доказать на корабле «Фудройан» в конце американской войны. Английский флот помнит еще, с каким почтительным страхом вступали на шканцы этого превосходного корабля и выдерживали строгий взгляд сурового баронета, те молодые офицеры, которые хотели поближе изучить этот образец порядка и дисциплины. «Фудройан» был взят у французов в 1758 г., и долго считался лучшим кораблем в английском флоте, так что в сражении при Уэссане, адмирал Кеппель избрал его своим задним мателотом. Впоследствии «Фудройан» способствовал эскадре адмирала Баррингтона овладеть кораблем «Пегас», и Баррингтон с восторгом говорил о деятельности и решительности, какими отличился Джервис в этом преследовании. «Какое благородное создание этот Джервис! — писал он к одному из друзей своих, — не удивительно ли, что он взял корабль одинаковой силы с его собственным, не потеряв ни одного человека?{12} Чего бы не сделала эта эскадра, если б все наши капитаны походили на него».

И точно — единственной целью Джервиса было выполнить желание Баррингтона. Возглавив эскадру Средиземного моря, он захотел, чтобы все капитаны походили на него самого, чтобы все корабли его были похожи на корабль «Фудройан».

30 ноября 1795 г. фрегат, на котором находился Джервис, бросил якорь посреди эскадры, начальство над которой адмирал Готам уже с месяц тому назад передал адмиралу Гайд-Паркеру. В это время французы имели в Тулоне 13 линейных кораблей и 6 фрегатов. Шесть кораблей, отправленные из Тулона в Брест под начальством контр-адмирала Ришери, зашли в Кадикс, а Гантом крейсеровал в Архипелаге, с одним кораблем и несколькими фрегатами. Ничто не обнаруживало намерений республиканского правительства оспаривать у англичан обладание Корсикой или высылать против них новые эскадры. Эта минута спокойствия вполне согласовалась с видами Джервиса. Едва «Виктори» поднял его флаг, как уже стало заметно присутствие нового главнокомандующего: в несколько месяцев дух эскадры совершенно изменился. Многие капитаны вздыхали о добродушном начальствовании адмирала Готама, но Нельсон, Коллингвуд, Фолей, Трубридж, Самуель Гуд, Геллоуелль, — все эти молодые моряки, сделавшиеся впоследствии украшением и славой английского флота, — встрепенулись новой жизнью от прикосновения этой мощной руки. Несмотря на неудовольствия, поколебавшие впоследствии благородную и обоюдную доверенность, никто более Нельсона не отдавал справедливости счастливым усилиям адмирала Джервиса. В 1799 г. он писал к лорду Кейту: «Великому и удивительному графу Сент-Винценту обязаны мы тем пламенем, которое нас оживляет, и страстью нашей к морскому делу». Он же писал самому Джервису: «Англия никогда более не увидит соединения таких кораблей, какие вы мне передали. Вам в особенности обязаны мы победой при Абукире, и я надеюсь, что Англия этого не забудет». «Я никогда не видал, — писал он во время кампании в Балтике, — ничего подобного двадцати кораблям, служившим в Средиземном море. Удивительно, какую скудость познаний оказывают нынешние офицеры в сравнении с теми, которые выросли в этой школе». Через несколько лет, начальствуя Ламаншской эскадрой, лорд Джервис не переставал сожалеть об отборных капитанах, созданных им в лучшие дни его карьеры. 15 июня 1800 г. он писал лорду Спенсеру: «Пришлите мне некоторых из офицеров, служивших со мной в Средиземном море. Я буду считать себя счастливым, когда они займут места этих старых баб, которые, под видом юношей, только обременяют эскадру».

Принимаясь за преобразование флота, лорд Джервис обратил внимание на три предмета: на порядок, в котором содержатся суда, потому что от этого, по его мнению, зависело здоровье команды; на военное образование и на дисциплину эскадры. В эту эпоху тиф и скорбут опустошали корабельные экипажи. Употребление кислых напитков начало уже предохранять английские суда от последней болезни, но тиф еще часто бывал следствием заключения большого числа людей в малом и сыром пространстве. В то самое время, когда лорд Джервис прибыл в Средиземное море, неаполитанский корабль «Танкреди», постигнутый этой заразой, принужден был оставить эскадру и возвратиться в Неаполь, чтобы высадить там остатки своей команды. Адмирал Джервис, прослуживший в море сорок восемь лет, мог, основываясь на опыте, указать предохранительные средства против этой болезни. По его приказанию на всех кораблях в носовой части батарейной палубы были устроены просторные лазареты, отделявшиеся от батарей съемной переборкой и освежавшиеся при помощи двух широких портов. Кроме того, он приказал непременно хотя раз в неделю, выколачивать и проветривать матросские койки, тюфяки и одеяла; запретил скачивать водой жилые палубы и кубрики; и чтобы вернее заставить исполнять свои приказания, требовал, чтобы подробности этих периодических забот, также как и подробности ежедневной чистоты, вносились в корабельные журналы за подписью самих капитанов{13}.

Адмирал Джервис не удовольствовался тем, что удалил от своих судов причину заразных болезней; он не задумался подчинить своим предписаниям и те исключительные права медицины, где медики не встречали до тех пор еще взора главнокомандующего. «Я бы душевно желал, — говорил он, — чтобы между нашими медиками было поменьше докторов медицины. Эти господа, получив свои дипломы, начинают находить слишком низкими для их достоинства самые полезные заботы, самые обыкновенные обязанности их звания. Вместо того, чтобы заниматься больными, они проводят время, свистя на флейте или играя в триктрак. Что же касается журналов, то они стряпают себе чудесные, при помощи Коллена и других авторов по части медицины, и таким образом составляют себе в медицинском совете репутацию, которой вовсе не заслуживают». «Я хочу, — писал он своим капитанам, — чтобы медики этой эскадры никогда не выходили на шканцы, никогда не съезжали на берег, как по службе, так и для своего удовольствия, не имея в кармане ящика с хирургическими инструментами». «Я уверен, — продолжал он, — что можно бы предупредить много важных недугов, заставляя больных носить на теле фланель. Комиссар обязан иметь на этот предмет несколько фланелевых рубах и фуфаек и, лишь только матрос начнет жаловаться на простуду, на сильный кашель, или даже на простой насморк, надо заставить его надевать фланель. Я серьезно прошу гг. капитанов вверенной мне эскадры, внушить это правило медикам, которые, часто из каприза, или по какой то непокорности, враждебной всякому полезному учреждению, пренебрегают этой важной заботой».

Обеспечив себя относительно здоровья экипажей, сэр Джон Джервис хотел сделать их грозными для неприятеля.

С самого начала американской войны он понял, что в сражении, где действуют только артиллерией, вся выгода будет на стороне того, кто имеет лучших канониров. Поэтому пушечное ученье, которым тогда менее всего прочего занимались, казалось ему наиболее важным. Он был уверен, что, крейсеруя в море, достаточно приучить экипажи к морскому делу, но он также знал, что нужны еще большие заботы, чтобы сделать их боевыми. «Необходимо нужно, — говорил он своим капитанам, — чтобы люди наши умели хорошо действовать орудиями, а потому я хочу, чтобы каждый день, как под парусами, так и на якоре, на каждом судне производилось общее или частное пушечное ученье». Эта забота всегда занимала в уме его первое место. Три раза командовал он большими эскадрами, именно, в 1796, в 1800 и 1806 гг., и все три раза восстанавливал пришедшее в упадок артиллерийское ученье. Вскоре под его началом эскадра Средиземного моря приняла грозный вид: каждый исполнял свою обязанность. Капитаны знали, с каким начальником имеют дело, и не прощали своим подчиненным упущений, за которые сами они первые бы отвечали. «Звание капитана, — говорил Джервис, — не должно почитаться льготой. По моему мнению, капитан должен отвечать за все, что делается на его судне. Он отвечает мне за поведение своих офицеров и своей команды». Впрочем, ему случилось однажды арестовать разом капитана и всех офицеров корабля, которым он был недоволен; или, в другой раз, из жалованья небрежного вахтенного лейтенанта заплатить за исправление повреждений адмиральского корабля, происшедших от столкновения с другим судном. Но вообще его строгость и выговоры бывали направлены выше и, обходя младших офицеров, падали прямо на их начальников. Он писал графу Спенсеру, первому лорду Адмиралтейства: «Очень немногие способны надлежащим образом командовать линейным кораблем. Нередко капитан, отличившийся в командовании фрегатом, оказывается решительно неспособным управлять шестью или семью сотнями человек, какие теперь составляют наши экипажи».

Но эта строгость адмирала не мешала на английских кораблях ни духу соревнования, ни деятельности. Джервис был взыскателен и непреклонен, но он искренно любил тех офицеров, способности которых успевал оценить, и его предупредительность, его дружелюбное и деятельное участие в отношении к таким офицерам вознаграждали за усиленную строгость. Эти чувства занимали в его жизни гораздо более места, нежели можно было думать, судя по наружной оболочке этого положительного и сухого характера, как будто созданного для того, чтобы никогда не испытывать нежных ощущений. Когда друг его Трубридж, бывший тоже другом Нельсона, погиб на «Бленгейме», возвращаясь с мыса Доброй Надежды, он был опечален как нельзя более. «О «Бленгейм», «Бленгейм»! Что сделалось с тобою?» — говорил он часто, — «Кто отыщет мне другого Трубриджа?..» Ни один адмирал не защищал с таким жаром интересы истинных слуг отечества против домогательств людей, покровительствуемых аристократией, или так называемых honorables английского флота. «Правительство, — говорил он, — держит в запасе свои милости для того, чтобы упрочить себе в Парламенте большинство голосов. Это самое ужасное зло, потому что Парламент ненасытное чудовище, которое ничем нельзя удовлетворить. Попробуйте постараться уменьшить государственные расходы и это чудовище сделается для вас неумолимым; а для того, чтобы с ним ладить, вы принуждены оставлять в забвении людей достойных, вся вина которых в том, что они не имеют покровителей».

Политический друг Фокса, Грея и Уайтбреда, сэр Джон Джервис, будучи послан в 1790 г. в Нижнюю Палату Уайткомбскими избирателями, постоянно, до открытия войны 1793 г., подавал голос вместе с вигами. Подобно им, он восставал против этой напрасной, неполитической и плачевной войны; но когда война была объявлена, он оставил Парламент и принял в ней деятельное участие. В нем политическое убеждение никогда не могло поколебать преданности офицера. Командуя флотом, Джервис покровительствовал только тем офицерам, которые были того достойны за свою службу. Эдуард Берри, бывший потом при Абукире командиром корабля «Вангард», но тогда еще молодой лейтенант, не имевший в виду никакой будущности, говорил: «Нужно мне поплавать с сэром Джоном Джервисом; если есть во мне какие — нибудь достоинства, то он, наверно, их откроет». Такова была доверенность, привлекавшая под начало Джервиса тех офицеров, которые обращали более внимания на великодушие, с каким он употреблял свою власть, нежели на его строгость. В 1790 г., когда неудовольствия в Нутка-Зунде едва не разорвали союза между Англией и Испанией, каждому адмиралу разрешили, по разоружении снаряженного было флота, произвести в следующий чин одного мичмана. Джервис, в то время еще контр — адмирал, имел свой флаг на 98-пушечном корабле «Принц». На юте этого судна толпилось много молодых людей, принадлежавших к первым фамилиям в государстве, но Джервис вручил лейтенантский патент сыну одного бедного, заслуженного офицера. Нельсон, Трубридж, Геллоуелль в начале его командования эскадрой Средиземного моря, были ему совершенно неизвестны, но он вскоре сумел их отличить. Воздержанный на похвалы и рекомендации, он, несмотря на уважение свое к этим людям, долго ждал, прежде чем решился представить их Адмиралтейству. «Я не хочу, — говорил он, — чтобы меня сочли вралем, каковы многие мои товарищи; но пока подобные офицеры мне будут содействовать, Адмиралтейство может быть уверено в восстановлении дисциплины». По мнению лорда Джервиса дисциплина была вернейшим залогом успеха, и можно сказать, что он посвятил всю свою жизнь утверждению ее в английском флоте. Он любил повторять ответ дон Жуана де Лангара лорду Роднею: «Вся дисциплина, милорд, заключается в одном испанском слове, obediencia». И точно, по его мнению, безусловное повиновение было необходимым условием существования порядка. «Когда дисциплина проявляется в наружных формах, — говорил он, — то можно быть уверенным, что она скоро окажется и на самом деле». Поэтому он требовал, чтобы между офицерами его эскадры всегда соблюдались наружные знаки почтения и покорности. Не один приказ напоминал молодым лейтенантам, что, говоря с начальником, дoлжно непременно снимать шляпу, а не прикладывать небрежно к ней руку. Обращаясь с своими подчиненными с холодной, но безукоризненной вежливостью, он требовал от них самой полной почтительности. Строгое приказание воспрещало вход на «Виктори» офицерам, приезжавшим не в установленной форме. «Я не опасаюсь неповиновения матросов, — писал он Нельсону, — но боюсь неосмотрительных разговоров между офицерами и их привычки обсуждать полученные приказания. Вот где находится истинная опасность и кроется начало всех беспорядков». Адмирал Джервис был прав: дисциплина на флоте совершенно зависит от офицеров; пример повиновения должен подаваться, начиная с высших, и Джервис этого не забывал. Когда в 1798 г. он назначил Нельсона начальником эскадры, одержавшей потом победу при Абукире, в Кадикском флоте были два адмирала старее Нельсона: сэр Вильям Паркер и сэр Джон Орд. Их глубоко обидел выбор адмирала, лишавший их начальства над эскадрой. «Я употребил все усилия, — писал Джервис Нельсону, — чтобы помешать обоим баронетам изъявить мне письменно их негодование, но, к несчастью, дурные советы завистников взяли верх над моими доводами. Жду их писем и, как только их получу, немедленно отправлю обоих в Англию». Для таких-то именно случаев, знаменитый адмирал припасал всю твердость своего характера и, поражая неповиновение в самую голову, умел упрочить себе безграничную власть на своей эскадре. Убежденный, что для военной силы нужна одна голова, одна воля, перед которой все должно преклоняться, он не допустил бы, чтобы в его глазах люди, назначенные ему содействовать, составили около себя круг оппозиции, вредной пользам службы и благу государства.

Возвратясь в Англию, адмирал Джервис, тогда уже граф Сент-Винцент, получил от вице-адмирала Орда вызов, но отказался его принять. Он решительно отвергал подобный способ разрешать служебные недоразумения, и если бы даже его за это осудило общественное мнение, то и тогда он не решился бы нанести собственными руками такой гибельный удар дисциплине. Холодный и серьезный в служебных отношениях, он иногда бывал колок и насмешлив в выговорах, хотя и старался не оскорблять достоинства тех, кто подвергался его строгости. «Честь офицера то же, что честь женщины, — говорил он, — довольно ее коснуться, чтоб запятнать». В 1800 г. он писал секретарю Адмиралтейства: «Если вы позволите мешать столько желчи в ваши чернила, то вы скоро выгоните из службы всех достойных и благородных офицеров».

Вот каков был этот человек, скончавшийся в 1823 г. 80 лет от роду. В течение своей жизни он руководил тремя большими флотами; принимал участие в трех войнах; пережил два поколения моряков; сражался под начальством Кеппеля; сам водил в сражения Нельсона и Коллингвуда и, оставив службу в конце 1807 г. приобрел бессмертную славу утверждением дисциплины в английском флоте.

Не дoлжно однако преувеличивать те трудности, какие встретил Джервис при исполнении этого дела. Говоря о дисциплине, надо всегда учитывать и то, что можно назвать общественной дисциплиной нации. В Англии, где прочность гражданских постановлений и энергия постановлений военных имеют одно основание и взаимно поддерживают друг друга, власть родителей облегчила труд правителю народа и начальнику армии. Эта власть, управляя умами с самого детства, умела внушить им и освоить с ними правила почтительности к опыту и летам, которые впоследствии так же уважаются в правителе и военачальнике, как прежде уважались в отце семейства. Таким образом, поступая на службу, англичане приносят с собой, так сказать, врожденное расположение к покорности, и это до некоторой степени объясняет, почему лорд Джервис смог довести свой флот до такого строгого порядка. Напротив, во Франции все клонится к тому, чтобы лишить старость должного уважения и благочестивой почтительности, какими она некогда бывала окружена. Даже сами законы способствовали тому, чтобы потрясти этот священный столп, и со времен революции права семейные утратили свою силу. Отец уже не возвышает голос так решительно и не занимает такого почетного места, как бывало прежде. Если мы к влиянию первоначального воспитания прибавим еще большую пылкость и живость умственных способностей, то мы не удивимся, найдя у французских офицеров несравненно большую, нежели у английских, склонность к независимости и расположение все критиковать, все обсуждать. Это несчастная страсть, против которой напрасно было бы восставать. Во все времена она составляла черту народного характера, и настоящая эпоха, конечно, ее не уничтожит. Это враг, с которым поневоле приходится жить вместе. Его могли иногда обезоруживать прямодушие или равнодушие, но никак не строгость или снисходительность. Нельзя решить, успел ли бы лорд Джервис заставить французских офицеров исполнять его волю, подобно тому, как трижды заставлял англичан ей повиноваться. В английском флоте были начальники менее строгие, чем лорд Джервис, но вместе с тем более любимые; и пока характер и воспитание французов не изменятся, адмиралы эти будут для французских адмиралов несравненно лучшими образцами, нежели суровый начальник, который требовал, чтобы капитаны его по очереди дежурили на берегу, во все время, пока флот заправляется водой или принимает провизию, и который никогда не прощал первой вины.

IX. Французы в Италии

Флот, вверенный Джервису, состоял из 25 кораблей, 24 фрегатов, 10 корветов, 7 бригов, 5 больших транспортов о 22 орудиях каждый, двух 14-пушечных тендеров, одного лазаретного судна, одного брандера, одного судна для приема пленных — а всего из 76 судов.

7 кораблей под начальством контр-адмирала Манна были отряжены к Кадиксу, чтобы там блокировать эскадру контр-адмирала Ришери. Нельсон со своим кораблем, на котором ему позволено было поднять коммодорский брейд-вымпел, с тремя фрегатами и двумя корветами возвратился в Генуэзский залив, где еще адмирал Готам поручил ему помогать австрийским генералам в их операциях. Другие отряды были назначены для конвоирования многочисленных купеческих эскадр, беспрестанно проходивших в Средиземное море. Кроме того, посланы были суда по разным союзным портам, чтобы подкрепить колеблющихся союзников; по нейтральным портам, чтобы заставить уважать нейтралитет; по портам африканского берега, чтобы напомнить многочисленным варварийским пиратам о морском величии Англии, и о почтении, которого требовало ее могущество. Принужденный удовлетворять стольким различным требованиям, сэр Джон Джервис мог оставить при себе очень небольшое число судов; однако смело можно было утверждать, что его влияние, основанное на известной всем строгости, будет ощущаться по всему протяжению обширного круга его начальствования. Рассеяв свои легкие отряды по всему Средиземному морю, Джервис в январе 1796 г. пришел с 13 кораблями блокировать Тулон.

Джервис и Нельсон различным образом понимали обязанности блокады. Джервис считал лучшим держаться так близко к неприятелю, чтобы тот не мог и пытаться выйти в море; Нельсон, напротив, всегда оставлял неприятелю море свободным, наблюдал за ним с помощью нескольких фрегатов и пускался за ним вслед, как только тот трогался из порта. В такой системе было более смелости, но зато первая лучше охраняла английскую торговлю. К тому же Джервис дал обещание австрийским генералам, что покуда он в Средиземном море, французы не выйдут из Тулона. Три корабля под начальством Трубриджа, Гуда и Геллоуелля отряжены были крейсеровать между Гиерскими островами и мысом Сисие, а остальные десять кораблей держались дальше в море, готовые лететь на помощь этому отряду, если бы ему что-нибудь угрожало. Это первое крейсерство продолжалось 190 дней.

Корабли адмирала Джервиса были совсем не лучше снабжены провизией, чем корабли Готама или лорда Гуда, но Джервис удержался сам от всяких бесполезных жалоб и умел заставить молчать своих капитанов. «Государство, — говорил он им часто, — делает все, что может, чтобы поддержать эту войну, и мы должны честно помогать ему по мере сил наших».

Несмотря на суровость своих правил в отношении дисциплины, сэр Джон Джервис был действительно неумолим только к таким офицерам, которых он называл строптивыми. Они одни испытывали на себе всю тягость его железной воли. Что же касается Нельсона, то с первых дней сэр Джон Джервис, казалось, начал смотреть на него более как на сотрудника, нежели как на капитана, служащего под его начальством. Прочие капитаны смотрели на это с удивлением, смешанным с завистью. «При лорде Гуде и при Готаме, — говорили они Нельсону, — вы поступали как вам вздумается, и вы продолжаете делать то же при Джервисе. Вам, кажется, все равно, кто бы ни был главнокомандующий». Нельсон, в самом деле, сохранил и при адмирале Джервисе то временное командование, которое ему вверил Готам; и прежде чем эскадра оставила залив Сан-Фиоренцо, чтобы идти под Тулон, он уже возвратился в Генуэзский залив, чтобы наблюдать движения французской армии. Такое важное поручение совершенно соответствовало его деятельному и решительному характеру. Вопреки беспрестанным требованиям Генуэзского правительства и нерешительности адмирала Готама, он не побоялся еще до прибытия адмирала Джервиса дать обязательство генералу де Вену, стоявшему против Шёрера, на высотах приморских Альп, не допускать к войскам его противника ни одной лодки с хлебом, ни одного транспорта со снарядами. Сражение при Лоано, где австрийцы были сбиты со своей позиции и где армию их чуть было совсем не уничтожили, прервало на время это содействие. Нельсон снова за него принялся, когда Венский Двор прислал на место де Вена того, кого молодой английский коммодор называл: знаменитый генерал Больё.

Всем известна грубая ненависть Нельсона к французам; однако не раньше, чем в Неаполе, когда он испытал пагубное влияние леди Гамильтон, стали появляться из под пера его те гнусные ругательства, грубость которых так мало прилична характеру геройской борьбы двух народов. До той поры, несмотря на его нерасположение к ветреной и легкомысленной нации, как он величает французов в одном из своих писем, несмотря на его глубокое отвращение ко всякому возмущению, внушенное ему наставлениями отца, — сын борнгамторпского пастора еще не был до такой степени ослеплен ненавистью, чтобы не отдать справедливости военным доблестям воинов Республики, которые, как говорил он, полунагие кажутся готовыми победить или умереть.

«Кто бы подумал, — писал он после победы Шёрера, — что армия, набранная из молодых людей 23, 24 лет, в рядах которой есть даже дети лет 14, — что эта ободранная армия побьет превосходные войска австрийцев. Посмотреть на этих солдат, так можно подумать, что сотня их не стоит моих катерных гребцов; а между тем самые опытные офицеры соглашаются, что они и не слыхали о более совершенном поражении, как то, какое потерпели австрийцы. Сардинский король, объятый паническим страхом, едва было не попросил мира в первую минуту ужаса».

Шёрер не сумел воспользоваться своими успехами, но славная кампания 1796 г. готова была открыться сражениями при Монтенотте и при Мондови, и на этот раз армии французов должны были остановиться только на дороге к Вене. Австрийские генералы, сменившие де Вена и его штаб, вовсе не расположены были возобновить операции на узком пространстве Генуэзского поморья против пехоты, которая так ясно доказала им свое превосходство. Они стали замечать, что содействие английского флота вовсе не приносит той пользы, какой они ожидали, и потому спешили избрать более благоприятную местность, где бы им можно было выстраивать кавалерию и где бы движения армии не были так стеснены. По мнению Нельсона, Больё хотел ожидать армии Бонапарте на равнинах Ломбардии. Австрийский генерал давал обещание уничтожить там французские войска и потом быстро перенестись к Провансу, оставленному без защиты. Нельсон, однако, не переставал беспокоиться, и сообщал адмиралу Джервису свои опасения насчет открытия этой новой кампании. «Французы, — писал он, — уже обобрали Фландрию и Голландию. Их собственный край разорен, и им остается ограбить только одну Италию. Будьте уверены что их усилия будут направлены туда. Италия — это золотой рудник Европы, и притом страна, которая сама не может сопротивляться. Довольно в нее проникнуть, чтобы ею овладеть». Нельсон думал, что французская армия разделится на три колонны и, сделав диверсию на Альпы, пойдет на Генуэзские владения. Но вместо того, чтобы двигаться таким образом вдоль берега, Бонапарт задумал план более смелый, чем могли подозревать Нельсон и Больё. Он хотел, миновав левое крыло австрийцев, взойти на Апеннины около Монтенотте, занятого генералом Д'Аржанто и, отрезав таким образом австрийцев от пьемонтцев, расположившихся в Чеве, по другую сторону Альп, перейти хребет, и угрожать разом Пьемонту и Ломбардии.

Между тем генерал Больё уже выработал вместе с Нельсоном план, состоявший в том, чтобы уничтожить из-под Вольтри (в нескольких милях от Генуи) корпус войск под начальством генерала Червони, который забрался туда для того, чтобы постращать Генуэзский Сенат и вынудить у него заем в 30000000 франков{14}, которого добивался Саличетти.

11 апреля 1796 г. на закате солнца, одновременно с тем, как австрийская армия тронулась к Вольтри, английский отряд вступил под паруса из Генуа, и вечером, в половине десятого, «Агамемнон» бросил якорь в пушечном полувыстреле от авангарда Больё. В то же время и так же тайно, два фрегата стали на якорь между Вольтри и Савоной, чтобы отрезать французским войскам отступление. Но движение австрийской армии, начавшееся накануне, не укрылось от Червони, и он ночью, сняв свой лагерь, незамеченный, прошел за английские суда. Нельсон был в отчаянии от этой неудачи и даже впоследствии приписывал вторжение французов в Италию именно недостатку пунктуальности австрийцев при этом случае.

«11 апреля, — писал он герцогу Кларенскому, — десять тысяч австрийцев заняли Вольтри. Французы потеряли в этой сшибке около трехсот человек убитыми, ранеными и пленными; но так как атака началась двенадцатью часами прежде, чем назначил генерал Больё, то остальные четыре тысячи благополучно ретировались. Такая неловкость имела ужасные последствия. Наши суда были так удачно расставлены, что обстреливали весь берег, и если бы план генерала был выполнен буквально, то ни одному бы французу не уйти. Ночью неприятель отступил к ущелью Монтенотте, находящемуся в восьми или девяти милях позади Савоны, и соединился с двухтысячным отрядом, защищавшим эту позицию. На рассвете генерал Д'Аржанто, не зная о прибытии этого подкрепления, атаковал ущелье с четырьмя тысячами пехоты. Его отразили и преследовали. Девятьсот пьемонтцев, пятьсот австрийцев и несколько полевых орудий остались в руках французов. Число убитых еще неизвестно, но бой бы упорный. 13 и 14 апреля французы овладели ущельем Миллезимо и деревней Дего, несмотря на храбрую защиту; 15 утром отряд австрийцев под командой полковника Вукассовича, расположенный в Сассело, немного позади правого фланга неприятеля или, по нашему, по морскому, на правой его раковине, атаковал французов в Спейнио, и обратил их в бегство. Отряд этот не только взял обратно двадцать орудий, потерянных австрийцами, но еще завладел всей артиллерией французов. К несчастью, полковник, увлеченный своим успехом, зашел слишком далеко в своем преследовании и попал на главный корпус французских войск. После упорного сопротивления, продолжавшегося не менее четырех часов, он был совершенно разбит. В довершени всего, пять батальонов, отряженные генералом Больё из Акви на помощь Вукассовичу, пришли слишком поздно и послужили только к тому, чтобы умножить трофеи французских войск. Австрийцы потеряли, говорят, около десяти тысяч убитыми, ранеными и пленными. Потери французов также были очень велики, но что касается людей, то им об этом менее заботы, чем австрийцам. Теперь генерал Больё вывел все свои войска, и расположился на равнине между Нови и Алессандрией. Я еще не теряю надежды, что если французы нападут на него в этой позиции, то он снова возьмет верх, и даст им хороший урок».

Больё в самом деле на это надеялся, но происшествия, последовавшие за сражением при Монтенотте, лишили его помощи Сардинии и отделили от коалиции 20000-ный корпус генерала Колли. Бонапарт, оставшись победителем при Мондови, был уже не далее десяти лье от Турина, когда король Сардинский согласился уступить ему города Кони, Тортону и Алессандрию, взамен чего и заключено было между ними перемирие, условия которого подписаны в Кераско, 29 апреля 1796 г. «Перемирие это, — писал Нельсон, — послано было в Париж, на ратификацию пяти королей Люксанбургских. Неаполь, со своей стороны, намеревается нас оставить, если мы будем в войне с Испанией; а Испания, по всей вероятности, расположена вести с кем-нибудь войну. Что касается генерала Больё, то он в Валенце, и устроил на реке По мост, чтобы обеспечить себе ретираду на Милан».

Больё недолго удерживал за собой эту позицию. Перед ним был противник, решившийся не давать себе ни минуты отдыха, пока не принудит Австрию к миру. Нельсон сам был озадачен, изумлен блистательными победами итальянской армии. В течение трех лет он видел, что две 30000-ные армии более ничего не делали, как только маневрировали на клочке земли у подошвы приморских Альп, оспаривая одна у другой несколько постов между Альбенгой и Савоной. Еще недавно его уверяли, что если он перехватит конвой, ожидаемый из Марселя, то этим отбросит французов за Генуа, и вдруг до него доходит весть, что они готовы уже войти в Милан.

«Французы, — писал он адмиралу Джервису, — перешли По без всякого сопротивления. Больё ретируется, как говорят, на Мантуа, а Милан поднес свои ключи неприятелю. Где эти люди остановятся?» «Наш посланник в Генуа, — прибавляет он несколько дней позже, — уверяет меня, что у Больё есть еще до тридцати восьми тысяч войска, и надеется, что ему не предстоит никаких встреч с неприятелем до прибытия подкреплений. Однако я с прискорбием должен сообщить вам известия, которые мне передал, со своей стороны, наш консул. Он прислал мне письмо, обнародованное Г. Саличетти, где объявляется о новом поражении генерала Больё. 11 мая он был разбит при Лоди, и оставил в руках неприятеля свой лагерь и всю свою артиллерию. История эта плохо рассказана и мне хотелось бы в ней усомниться, но к несчастью, я слишком привык верить победам французов».

Под впечатлением от этих новых триумфов герцоги Пармский и Моденский договариваются с генералом Бонапартом о мире. Сам Папа, устрашенный, думает о том, как бы отвратить от Рима нашествие французов. «Он им предложил, — пишет Нельсон жене, — 10 миллионов крон{15}, чтобы они не входили в Рим, но они потребовали прежде, чтобы им выдали знаменитую статую Аполлона Бельведерского. Какой странный народ! А надобно признаться, что они делают чудеса!» Хотя на Генуэзском берегу нет уже более австрийцев, однако Нельсон продолжает оставаться там, и уже его деятельность доставляет ему случай мешать успехам Бонапарта. Он перехватывает перед Онельей шесть судов, нагруженных орудиями и снарядами, назначенными для осады Мантуи. По некоторым бумагам, найденным на этих судах, он узнает, что число французских войск не превышает 30875 человек. «Включая гарнизоны Тулона и других береговых пунктов силы неприятеля, — пишет он, — простираются до 65000 человек. Вероятно, большая часть этих войск присоединится к Бонапарту; однако кажется, что его армия не была прежде так многочисленна, как я думал».

Торжество французов досаждает Нельсону, но вместе с тем кажется, что оно возвышает их в его мнении. Никогда он не говорил о Франции с таким уважением. Кажется, он готов возвратиться к рыцарским чувствованиям войны 1778 г., и забыть, что люди, с которыми он сражался, суть бичи рода человеческого. На судах, взятых им в Онельи, ему попался чемодан, принадлежащий одному из генералов французской армии. В первый раз в жизни вежливый перед французами, он пишет немедленно к французскому поверенному в Генуэ следующую маленькую записку, которую ему бы не простили при Неаполитанском Дворе: «Милостивый Государь!

Великодушные нации не должны причинять частным лицам никакого вреда, кроме того, какого требуют от них известные законы войны. На одном из судов, взятых моей эскадрой, нашли чемодан с вещами, принадлежащими одному вашему артиллерийскому генералу. Посылаю вам эти вещи в том виде, в каком их нашли, вместе с некоторыми бумагами, которые могут быть полезны этому офицеру, и прошу вас передать их ему».

Бонапарт, лишенный артиллерии, принужден был снять осаду Мантуи, но это не останавливает его завоеваний. В первый раз английский флот мешает ему. Он вымещает потерянное точно так же, как после Трафальгара, после Сен Жан Д'Акра, на неприятелях, которых Англия ему противопоставляет. Вурмзер разбит точно так же, как Больё. Сардиния уступила графство Ниццу Республике и вскоре, следуя примеру Пруссии и Испании, Неаполитанское правительство, в свою очередь, вступает в переговоры с Францией. «Я очень боюсь, — писал Нельсон вице-королю Корсики, — что Англия, имевшая в начале войны всю Европу союзницей, кончит тем, что будет сама со своей Европой в войне». В самом деле, уже договор оборонительного и наступательного союза соединил с Францией Голландию, а вскоре должен был соединить и Испанию. По договору, заключенному 19 августа 1796 г. в Мадриде между потомком Филиппа V и Директорией, обе державы обязались в течение трех месяцев доставить на помощь той из них, которая прежде того потребует, 15 линейных кораблей и 10 больших фрегатов или корветов, снабженных, вооруженных и укомплектованных экипажами. Договор этот ратифицирован в Париже 12 сентября, и через три дня английское правительство приказало задержать все испанские суда, находящиеся в портах Англии. На это эмбарго Испания отвечает объявлением войны, и эскадра дона Жуана Де Лангара немедленно идет из Кадикса к проливу. Так опять соединились два флага, которым Америка обязана была своей независимостью и которые незадолго перед тем глубоко унизили могущество Англии.

X. Морские силы Испании

«Испанцы, — писал Нельсон в 1795 г., — делают прекрасные суда, но им не сделать так легко матросов. Экипажи их плохи, а офицеры еще хуже; притом они неповоротливы и ленивы».

«Говорят, — писал он в 1796 г., — будто Испания согласилась дать французской Республике 15 линейных кораблей, готовых идти в море. Я полагаю, что здесь идет дело о кораблях без экипажей, потому что взять их с такими, каковы испанские, было бы для Республики самым верным средством поскорее их лишиться. В том случае, если этот трактат поведет к войне между нами и Испанией, я уверен, что с их флотом дело скоро будет решено, если он не лучше того, какой у них был во время их союза с нами».

Можно было бы назвать такой отзыв хвастливым, если бы он не был выражением слишком справедливого мнения относительно того печального положения, в каком тогда находились испанские морские силы, несмотря на их великолепные портовые средства.

Французский флот еще не был так далек от своего прежнего величия, но целый ряд бедствий, причиненных не неприятелем, а невероятным нерадением администрации, обрушился на него и, к унижению своему, в самом начале войны флот был заперт и блокирован{16}. Крейсеруя беспрепятственно у французских берегов, английские суда под руководством лорда Бридпорта и Джервиса приучались к трудному морскому ремеслу, между тем как французы теряли свою прежнюю опытность среди праздной рейдовой жизни. Джервис очень хорошо знал, как пагубна эта праздность. «Неужели вы не видите, — говорил он тем, которые порицали его, когда он вышел в январе 1797 г. из Таго, рискуя встретиться с превосходным в силах неприятелем, — неужели вы не видите, что это долгое пребывание в Лиссабоне сделает нас всех трусами?» Хотя морские войны Республики и Империи доказали, что французские моряки не перестали быть храбрыми, несмотря на продолжительное бездействие, однако показали и то, что они отвыкли от моря; между тем как англичане, наученные постоянными крейсерствами, с каждым днем делали новые успехи. В то время, как они совершенствовали служебную организацию, действие артиллерии и внутреннее расположение своих судов; в то время, как их эскадры безнаказанно выдерживали штормы Лионского залива и Бискайского моря, французская экспедиция в Ирландию рушилась единственно по недостатку опытности экипажей.

Такая неопытность должна была наиболее поражать офицеров прежнего флота, которые, быв сменены Конвентом, уцелели, однако, от приговоров «правления ужаса», и не покинули родину. Вновь призванные на службу Директорией, эти офицеры нашли корабли во всех отношениях более плохими, чем те, какими они привыкли командовать. Морские артиллеристы были уничтожены и ничем не заменены, а потому артиллерия пришла в упадок, в то время, как англичане на своем флоте старались всеми мерами ее усовершенствовать. «Берегитесь, — писал Конвенту контр-адмирал Кергелен, — чтобы действовать орудиями на море, нужны опытные канониры{17}. На море они не имеют под ногами неподвижного фундамента и должны стрелять, так сказать, на лету. Последние сражения должны были вам доказать превосходство неприятельских канониров перед нашими». Но могли ли эти предостережения возбудить внимание республиканцев, которые ближе принимали к сердцу воспоминания Греции и Рима, чем предания их собственной славной старины. В то время находились любители нововведений, которые не шутя думали снова ввести в обращение весла или набрасывать на английские корабли, как на галеры Карфагена, летучие мосты. Наивные мечтатели, они в простоте сердца украшали свои проекты следующими странными предисловиями, образчики которых можно найти в морских архивах. «Законодатели! Вам предлагается труд скромного патриота, не руководимого никаким началом, кроме природы, но в груди которого бьется сердце истинного француза».

Постановления, дух службы, составляющие силу эскадр, стремление к совершенствованию, — все исчезло в великом крушении монархии. Морар Де Галль, Вилларе, Трюге, Мартен, Брюэй, Латуш-Тревилль, Декре, Миссиесси, Вилльнёв, Брюи, Гантом, Бланке-Дюшайла, Дюпети-Туар и еще несколько офицеров, впрочем весьма немного, люди, отличающиеся героизмом и мужеством, в молодых летах внезапно ступившие на первые ступени службы, — вот все, что осталось от некогда самого храброго, самого просвещенного из всех европейских флотов. Умеренное правительство, сменившее Комитет общественного блага, ревностно собирало эти остатки и по возможности употребляло их на восстановление шаткого здания, выведенного в несколько дней руками террористов.

«Адресовались к этим обществам, — писал в то время один мужественный гражданин, — чтобы они указали людей, соединяющих знание морского дела с патриотизмом. Народные общества полагали, что человеку довольно побывать долгое время в море, чтобы быть моряком, если притом он патриот. Они считали, что одного патриотизма достаточно для управления кораблем, а потому раздали должности таким людям, которые не имеют никакого другого достоинства, кроме того, что они долго были в море, не думая о том, что подобный человек часто играет на судне ту же роль, что и балласт. Наглядные познания таких людей не всегда избавляли их от замешательства при первом непредвиденном случае. Притом надобно сказать, что не всегда самый знающий и наиболее любящий отечество бывал выбираем обществами; но часто самый пронырливый и самый лицемерный, с помощью бесстыдства и болтовни привлекавший на свою сторону большинство. Впадали еще в другую несообразность: давали должности молодым людям без опытности и без экзамена, по одному наружному виду деятельности, следствию пылкого возраста. Казалось несомненным, что штурмана бывшего флота могут исправлять все должности морской службы, и действительно, все они помещены. Что ж? Достоинство большей части их состоит в одном умении вести счисление, пеленговать и прокладывать маршрут по карте, да и то избитым, наглядным способом. Весьма многие из них во всю свою жизнь не достигнут уменья выполнять блестящую отрасль морского дела — управление кораблем, маневрирование, — отрасль, наиболее нужную при встречах с неприятелем. Что имеют общего с настоящим делом моряка канониры, парусники, конопатчики, плотники и даже боцманы, из которых большая часть едва знает грамоту? А между тем, некоторые из них получили звание офицеров и даже капитанов{18}».

По этому можно судить, каково было в 1796 г. состояние тех сил, с которыми предстояло сражаться Англии. Однако сначала казалось, что Британский кабинет оставляет наступательное положение и отступает перед этим союзом, который еще так недавно, в июле 1779 г., мог двинуть 66 линейных кораблей под начальством графа Д'Орвиллье ко входу в Канал. Адмирал Джервис получил повеление очистить Корсику и выйти из Средиземного моря. Испанский флот, вышедший из Кадикса в последних числах сентября, уже показался перед Картахеной и там соединился с отрядом из 7 линейных кораблей. 15 октября, когда на высоте острова Корсики его увидели крейсеры английской эскадры, он состоял из 26 кораблей и нескольких фрегатов. Адмирал Джервис тогда стоял на якоре в бухте Сан-Фиоренцо, с 14 кораблями. Он не знал о выходе испанского флота, и дон Жуан де Лангара мог бы с выгодой атаковать его в глубине залива, где его эскадра была заперта; но этот удобный случай нанести смертельный удар английскому могуществу был упущен, как и многие другие, и испанский адмирал пошел к Тулону, где вновь стал на якорь на том самом рейде, который за три года перед тем он оставил под огнем республиканских батарей. Там нашел он 12 французских кораблей, готовых выйти в море, и таким образом, соединенные силы обеих держав простирались, до 38 кораблей и 20 фрегатов. И эта громадная сила не могла помешать Джервису спокойно отретироваться.

Адмирал Джервис между тем с величайшей деятельностью готовился к отправлению. Бастия была очищена под надзором Нельсона; гарнизоны Кальви и Аяччио были посажены на суда и, несмотря на то, что у Джервиса оставалось лишь на несколько дней провизии, он готовился к переходу до Гибралтара. 2 ноября, всего через шесть дней после того, как дон Жуан де Лангара пришел в Тулон, к Джервису присоединился Нельсон на корабле «Каптен»; «Агамемнон», по ветхости своей, отослан был в Англию. Тогда английская эскадра в числе 15 кораблей и нескольких фрегатов поспешила оставить залив Сан-Фиоренцо. За нею следовал конвой транспортов с частью войск, бывших в Корсике. Купеческим судам поданы были буксиры; но однажды, при внезапной перемене ветра, два из них сошлись с кораблями, которые их буксировали, и были потоплены. В тот же день корабли «Экселлент» и «Каптен» лишились каждый одной из мачт. Эти два случая удлинили переход на большее время, чем можно было предполагать, и экипажи должны были довольствоваться третью обыкновенной порции. Пришлось выдавать им остатки сухарей, выслушивать их справедливые жалобы и сносить вид их страданий. Сэр Джон Джервис остался непоколебим и ни на минуту не уклонился от своего пути; но он дал экипажам обещание, что все недоданное натурой будет в точности выплачено им деньгами. Наконец 1 декабря, благодаря своей настойчивости, он имел удовольствие видеть свою эскадру в безопасности, под прикрытием батарей Гибралтара, но в Средиземном море не осталось ни одного английского корабля.

Как только эта цель была достигнута, сосредоточение значительных сил в одном пункте стало бесполезным, и накануне того дня, в который Джервис пришел в Гибралтар, испанский флот в сопровождении 5 французских кораблей под началом контр-адмирала Вилльнёва вышел из Тулона. 6 декабря он пришел в Картахену, а Вилльнёв продолжал свой путь к Бресту и прошел Гибралтарский пролив среди бела дня, с помощью попутного шторма, который не позволил английским кораблям сняться с якоря и пуститься за ним в погоню. Шторм этот, столь благоприятный Вилльнёву, был гибелен для эскадры адмирала Джервиса. Три английских корабля потащило с якорей в пролив: один из них разбился у африканского берега и половина экипажа его погибла; другой, лишившись мачт, достиг Танджерской бухты, где едва-едва не сел на каменный риф. Наконец, 16 декабря сэр Джон Джервис пошел в Лиссабон, где должен был ожидать подкреплений. Но испытания его еще не кончились: один из его кораблей сел на камень перед Танджером на высоте мыса Малабата, а другой корабль, «Бомбей-Кестль», разбился при самом входе в Таго, на отмелях устья. Так, менее чем в два месяца, английская эскадра уменьшилась до 11 кораблей, не имев перед собой другого неприятеля, кроме бурной зимы 1796 г., которая в то же время рассеяла и экспедицию французов в Ирландию{19}. В этих критических обстоятельствах Джервис не обнаружил ни малейшей слабости; он только дал себе обещание удвоить бдительность и поправить дело с помощью деятельности. Прежде всего, он принял меры к очищению Порто-Феррайо, занятого английскими войсками 18 июля 1796 г., и опасное поручение — снять оттуда гарнизон вверено было Нельсону. Действительно, один Нельсон был способен безбоязненно проникнуть в Средиземное море среди многочисленных неприятельских отрядов, бороздивших его по всем направлениям. Он на это время оставил свой корабль и вышел из Гибралтара с двумя фрегатами: «Бланка» и «Минерва». Короткое время спустя, он встретил два испанских фрегата и преследовал их. Фрегат «Минерва», на котором он имел свой флаг, нагнал фрегат «Сабин», бывший под командой одного из потомков Стюартов. «Сабин» недолго мог выдерживать убийственный огонь, названный испанцами адским — огонь, которому фрегат «Минерва» научился в строгой и взыскательной школе Джервиса, и после упорного сопротивления принужден был спустить флаг. Однако Нельсон вскоре должен был бросить свой приз перед испанской эскадрой, которая чуть было не взяла в плен его самого.

Спустя несколько дней после этого сражения он бросил якорь в Порто-Феррайо. Английский генерал, начальствовавший гарнизоном, полагал, что он не может оставить свой пост без повеления из Англии, и Нельсон должен был довольствоваться тем, что погрузил на свои суда морские запасы, перенесенные при очищении Корсики на остров Эльбу. «Видно, эти сухопутные господа, — писал пылкий коммодор, — не так часто, как мы, бывают принуждены руководствоваться собственным суждением в политике». Оставив в Порто-Феррайо капитана Фримантля с поручением взять войска, когда им вздумается ретироваться, Нельсон на фрегате «Минерва» отправился к мысу Сан-Винценту, где адмирал Джервис назначил ему рандеву.

18 января 1797 г. адмирал Джервис вышел из Лиссабона с 11 оставшимися у него кораблями. Он знал, что испанская эскадра должна была выйти из Картахены, и потому, направясь к Сан-Винценту, он таким образом избрал самый выгодный пункт для наблюдения за ней. Если оттуда, как можно было опасаться, испанский флот пошел бы к Гасконскому заливу, то можно было с помощью деятельных крейсеров знать о всех его движениях, тревожить его до самых берегов Франции или даже вступить с ним в бой, чтобы принудить удалиться в Кадикс. С этим намерением адмирал Джервис вместо того, чтобы поджидать посланное к нему подкрепление в Лиссабоне, назначил подкреплению рандеву у мыса Сан-Винцента, и сам спешил туда же. Но неизъяснимое преследование судьбы еще не оставляло его: новое несчастье лишило его одного из самых сильных его кораблей, и характер менее твердый непременно бы увидел в этом верное предзнаменование какого-нибудь страшного бедствия. В то время, как эскадра его выходила из Таго, один трехдечный корабль был натащен на ту же банку, на которой погиб «Бомбей-Кестль», и, простояв на мели 48 часов, воротился в Лиссабон, срубив все мачты. Итак не более 10 кораблей осталось из этого флота, некогда столь гордого, что Нельсон был в негодовании, когда он ретировался перед 38 испанским и французскими кораблями. Но эти 10 кораблей имели столько точности, согласия и правильности в своих движениях, что, несмотря на убыль целой трети своей эскадры, сэр Джон Джервис был еще исполнен уверенности и безбоязненно шел навстречу неприятелю.

XI. Сражение при Сан-Винценте 14 февраля 1797 г.

Морские силы Англии в эту эпоху состояли из 108 линейных кораблей и 400 судов меньшего ранга, укомплектованных 120000 матросов; но этими силами нужно было охранять столько колоний, защищать интересы в стольких пунктах, что Адмиралтейство могло отправить на помощь эскадре Джервиса только 5 кораблей, отделенных на время от эскадры, крейсеровавшей к Канале. Так в продолжение всей этой войны Англия, несмотря на свое богатство, испытывала все стеснения бедности. По прибытии этого подкрепления, которое присоединилось к нему 6 февраля, Джервис снова имел под своим начальством 15 линейных кораблей, в том числе 6 100-пушечных, 4 фрегата и 2 корвета.

Впрочем, его неудачи еще не кончились. 12 февраля в мрачную и дождливую ночь, два корабля его эскадры столкнулись при повороте, и один из них, «Куллоден», потерпел при этом такие важные повреждения, что нужно было бы отослать его в ближайший порт, если бы им не командовал самый деятельный из капитанов английского флота. Капитан Трубридж, к великому удивлению всех, кто видел его корабль на рассвете, мог после полудня объявить, что он готов идти в дело. И точно, было бы весьма некстати, если бы он в эту минуту отделился от эскадры, потому что на другой день фрегат «Минерва», под брейд-вымпелом Нельсона, принес известие о том, что за два дня перед тем испанский флот был виден уже за проливом.

Флот этот, находившийся в то время под начальством адмирала дона Хозефа де Кордова, вышел из Картахены 1 февраля. Он состоял из 26 кораблей, в том числе 7 100-пушченых, и из 11 фрегатов. 5 февраля, на рассвете, он миновал пролив, и направил путь к Кадиксу. Свежий восточный ветер помешал ему туда войти, и 13 февраля вечером, когда он еще продолжал бороться с противным ветром, его крейсеры объявили ему о присутствии неприятеля. Испанцы, не имея известия о подкреплении, пришедшем к адмиралу Джервису, и надеясь на огромное превосходство своих сил, не заботились о том, чтобы уменьшить расстояние между судами и продолжали идти в беспорядке. Не желая сами вступать в бой с английской эскадрой, они полагали, что и она, в свою очередь, не посмеет действовать наступательно. Но Джервис, напротив, думал сразиться. Он знал, как нужна была Англии победа, и ожидал этой победы как результата тех неусыпных попечений, какие он в продолжении двух лет прилагал к упражнению и обучению своей эскадры.

На закате солнца он дал своим кораблям сигнал приготовиться к бою, построил их в две колонны, и велел им в продолжение ночи держаться, имея утлегарь на гакаборте. 14 февраля, день бедственный для испанского флота, наступал пасмурный и мрачный. Английский флот построен был в две сомкнутые колонны, и Джервис с удовольствием окинул взором эти две ровные и сжатые линии, которые быстрым движением могли в дну минуту развернуть грозный фронт. К востоку едва виднелся берег Португалии и высокие вершины Сьеры-Моншика, господствующей над заливом Лагос. Фрегаты, высланные вперед для наблюдения за неприятелем, увидели только еще шесть испанских кораблей, и густой туман носился над обеими эскадрами. Однако по мере того, как солнце поднималось над горизонтом, пасмурность рассеивалась, и в десять часов утра с салингов корабля «Виктори» насчитано 20 испанских кораблей, а в одиннадцать английские фрегаты показали 25.

Плавая до той поры небрежно, испанский флот разделился на два отряда. Адмирал Джервис решился воспользоваться этой ошибкой и атаковать отдельно один из двух отрядов. Первый, состоявший из 19 кораблей, составлял главную часть флота. В другом было только шесть кораблей, упавших ночью под ветер и усмотренных английской эскадрой первыми(план NNN 1). Оба отделения несли всевозможные паруса, стараясь соединиться; а в промежуток, их разделявший, стремилась эскадра Джервиса, выстроенная в этот момент в линию баталии. Такова была весьма поучительная картина, какую в продолжении нескольких часов представляло поле битвы.

Вскоре, однако, испанский адмирал, заметив, что если он будет продолжать идти в том же направлении, то всей его эскадре не удастся обойти голову английской линии, поворотил оверштаг в ту самую минуту, когда передовые корабли ее приближались к интервалу. Но еще прежде этого движения 3 корабля его уже прошли неприятельский авангард и соединились с упавшим под ветер отрядом, на который, по всей вероятности, сэр Джон Джервис должен был напасть прежде. Но сэр Джон, со своим оригинальным умом, судил иначе. В самом деле, если бы он прельстился надеждой уничтожить этот отряд, то, по всей вероятности, он вскоре имел бы дело со всей испанской эскадрой, потому что тогда ветер благоприятствовал бы намерению адмирала Кордовы и позволил бы ему двинуть все силы свои на место битвы. Напротив, оставив эти девять кораблей, находящиеся в бездействии из-за своего положения и принужденные выбираться на ветер, чтобы принять участие в сражении, и имея таким образом у себя в тылу силу незначительную в сравнении с той, с которой ему предстояло сразиться, сэр Джон Джервис быстрым и верным взглядом уловил единственную вероятность победы над столь превосходящими силами.

Едва только Кордова повернул, (план NNN 2) как Джервис сделал сигнал кораблю «Куллоден» также повернуть и вести линию за 16 испанскими кораблями, удалявшимися левым галсом. Движение это так хорошо было выполнено капитаном Трубриджем под огнем неприятельского арьергарда, что у Джервиса вырвалось радостное восклицание. «Посмотрите, — вскричал он, — посмотрите на Трубриджа! Не правда ли, он маневрирует так, как будто вся Англия на него смотрит. О, если бы она в самом деле здесь присутствовала! Она узнала бы всю цену храброму командиру «Куллодена».

С корабля «Виктори», находясь в центре своей линии, Джервис заботливо наблюдал ее движения. Корабли, предшествовавшие «Виктори», следовали движению Трубриджа и последовательно вошли в кильватер «Куллодену»; но оставленный под ветром испанский отряд не отказался от надежды прорезать английскую линию. Он продолжал приближаться тем же галсом к неприятельским кораблям, отделявшим его от адмирала. В голове его шел корабль «Принсипе де Астуриас» под вице-адмиральским флагом; но, прийдя на траверз «Виктори», этот корабль нашел английскую линию столь сжатой, что не осмелился выполнить маневр, угрожавший ему неминуемой свалкой. Он стал поворачивать под боком у английского адмирала, а «Виктори» во время этого движения бил его таким сильным огнем, что тот спустился в величайшем беспорядке. Следовавшие за ним корабли не осмелились подвергнуться тому же и, поменявшись несколькими отдаленными ядрами с английским арьергардом, также удалились. Между тем Кордова, видя себя принужденным с 16 кораблями выдержать нападения 15 английских, более чем когда-нибудь желал соединиться с отделившимися от него кораблями. Он решился предпринять последнее усилие.

Обозначим поточнее положение обеих эскадр в эту критическую минуту: английский авангард поворотил оверштаг и догонял 16 кораблей Кордовы; арьергард продолжал идти тем же галсом, чтобы, последовательно поворачивая, входить в кильватер «Виктори». Испанский адмирал полагал, что теперь подходящий момент для того, чтобы пройти под ветер неприятельской линии; он надеялся, что в дыму этот маневр укроется от глаз адмирала Джервиса. Сам ведя колонну, он спустился к английскому арьергарду (план NNN 3). Но Нельсон, вновь поднявший свой коммодорский брейд — вымпел на корабле «Каптен» (капитан Миллер), наблюдал за судьбой дня. Сзади его, в арьергарде, было только два корабля: «Экселлент» под командой Коллингвуда, и небольшой 64-пушечный «Дайадем». Едва только маневр Кордовы успел обозначиться, как Нельсон, угадав цель его, понял, что у него не будет времени предуведомить адмирала Джервиса и ждать его приказаний. И в самом деле, нельзя было терять ни минуты, чтобы воспротивиться намерению испанского адмирала. Нельсон, не колеблясь, выходит из линии, поворачивает через фордевинд и, пройдя между кораблями «Экселлент» и «Дайадем», которые продолжают идти тем же курсом, загораживает дорогу огромному трехдечному кораблю «Сантиссима Тринидад», с которым ему суждено было еще раз встретиться при Трафальгаре. Он принуждает его привести к ветру и отбрасывает его на английский авангард. Часть этого авангарда тогда проходит под ветер испанской линии, чтобы предупредить вторую попытку испанского адмирала. Остальные же английские корабли, имея в голове «Виктори», выходят на ветер у испанцев, и ставят их арьергард в два огня.

Смелый маневр Нельсона имел полный успех, но он сам, отделенный от своих товарищей, подвергался некоторое время огню нескольких испанских кораблей. «Куллоден» и другие корабли, следующие за капитаном Трубриджем, оставив его бороться с превосходными в силах противниками. Он принужден доставать снаряды из трюма, потому что находившиеся в кранцах скоро истощились от быстроты его огня. В эту то минуту, когда его огонь необходимо замедлился, Нельсон очутился под выстрелами 80-пушечного корабля «Сан-Николас». Из-за беспорядка, господствовавшего в испанской линии, в одном пункте сосредоточились 3 или 4 корабля, которые, не имея перед собой противников, устремили все свои усилия на «Каптен». Наиболее вредил ему 112-пушечный корабль «Сан-Хозеф», находящийся позади корабля «Сан-Николас». Положение Нельсона небезопасно: его вооружение много потерпело от этой канонады; часть его рангоута сбита, и на корабле уже до 70 человек убито и ранено.

Между тем авангард, имея в голове «Куллоден», продолжает сражаться с испанцами с подветра, а арьергард, предводительствуемый самим сэром Джоном, бьет их с наветра, и отделен от Нельсона тройным рядом судов. Испанский авангард уже прибавляет парусов и, кажется, хочет принести в жертву окруженные англичанами свои корабли, среди которых 4 трехдечных отличаются величиной и более беглым огнем. Этот оставленный арьергард сэр Джон намеревается подавить. До тех пор пока он думал, что сражение будет более общим, он опасался ослабить свою наветренную колонну и потому, когда Коллингвуд хотел спуститься на помощь Нельсону, он вернул его; но как только стал обозначаться результат сражения, как только испанский флот оставил ему часть своих кораблей, он дает Коллингвуду приказание прорезать неприятельскую линию; и это приказание исполнено в ту же минуту. «Экселлент» дает несколько залпов по кораблю «Сальватор дель Мундо», проходит его и бьет «Сан-Изидро». Оба эти корабля, уже до того весьма избитые, спускают флаги. «Дайадем» и «Иррезистебл», следующие за кораблем «Экселлент», овладевают ими. Среди схватки Коллингвуд ищет, как спасти других товарищей, как сражаться с другими неприятелями; особенно он ищет глазами корабль Нельсона. Наконец, он видит его борт о борт с «Сан-Николас»; видит, что огонь его замедляется за недостатком снарядов. Расстояние между двумя противниками так мало, что корабль Коллингвуда едва может между ними пройти. К этому-то узкому интервалу он его направляет. Сохраняя и в пылу битвы тот морской глазомер, которым он славился между всеми английскими капитанами, Коллингвуд обрезывает «Сан-Николас» на пистолетный выстрел и, дав по нему вплотную самый ужаснейший залп, идет присоединиться к кораблям «Бленгейм», «Орион» и «Иррезистебл», против которых сражается еще «Сантиссима-Тринидат».

Желая избежать залпа Коллингвуда, «Сан-Николас» навалил на «Сан-Хозеф», частью уже лишенный мачт. Нельсон потерял крюйс-стеньгу и, опасаясь, что его увалит под ветер, решается абордировать эти два корабля. Его бушприт впутался в бизань ванты корабля «Сан-Николас», правый крамболь его врезался в кормовую галерею. Первым вскакивает на неприятельский корабль бывший лейтенант корабля «Агамемнон» — капитан Берри, впоследствии, при Абукире, командир корабля «Вангард». Один из солдат, взятых Нельсоном из Бастии, влезает в разбитое окно кормовой галереи и проникает таким образом прямо в каюту испанского капитана. Нельсон следует за ним, а за Нельсоном устремляются туда же несколько неустрашимых людей. Несколько других следуют за Берри. Они находят неприятельский экипаж в страхе и готовым покориться. Одни офицеры, достойные лучшей участи, сильно сопротивляются нападению; но капитан их падает смертельно раненый на юте, и в этот момент неравная борьба кончается. Экипаж корабля «Сан-Хозеф», ободряемый адмиралом Франциском Винтгюйзеном, еще некоторое время поддерживает с юта и из галереи довольно беглый огонь по англичанам, овладевшим кораблем «Сан-Николас». Тщетные усилия! Адмирал Винтгюйзен скоро падает убитый; а капитан Миллер, со своего корабля, на котором он остался по особому приказанию Нельсона, посылает беспрестанно новые партии на подкрепление, и «Сан-Хозеф» должен уступить. Один из испанских офицеров показывается из-за сеток и кричит англичанам, что «Сан — Хозеф» сдается. Нельсон овладевает этим новым призом, и прибавляет к своим трофеям шпагу испанского контр-адмирала.

«Сан-Хозеф» и «Сан-Николас» были последними из взятых англичанами кораблей. «Сантиссима-Тринидад», хотя и потерял фок — и бизань-мачты, однако продолжал еще сражаться. В это время девять испанских кораблей, не бывших в деле, поднявшись к ветру длинным галсом, обнаружили намерение выручить своего адмирала. Эта демонстрация спасла Кордову, потому что английский адмирал принужден был отозвать свои корабли.

Однако испанская эскадра все еще была в величайшем беспорядке, и если бы сэр Джон Джервис решился тогда же преследовать эти рассеянные корабли, с их сконфуженными экипажами, и напасть на них в ту же ночь, то вероятно, весь ужас и вся суматоха подобного сражения обратились бы в пользу меньшей числом, но лучше обученной эскадры. Но Джервис боялся утратить важные результаты своей победы в частных сшибках. Испанские корабли гораздо лучше ходили, нежели английские{20}; к тому же 6 трехдечных, бывших в эскадре Джервиса и составлявших, так сказать, оплот ее, должны были при общей погоне остаться позади. Основываясь на этом, он решился не тревожить более неприятеля. Чтобы броситься с такой неоглядной смелостью в погоню за 21 кораблем, из коих большая часть еще не сражалась, нужно было быть Нельсоном. Сэр Джон Джервис не был ни столь велик, ни столь дерзок. Кроме того, если такая осмотрительность и могла бы показаться трусостью после Абукира, то в эту эпоху она казалась еще слишком естественной, слишком сходной с утвердившимися уже правилами и обычаями, чтобы омрачить блеск такой блистательной победы.

Испанский флот, не тревожимый в своем бегстве, укрылся в Кадикс и в Альджесирас, а английская эскадра с 4 взятыми кораблями, исправив повреждения в Лагосе, возвратилась в Лиссабон.

Нельсон нашел, наконец, в этот день достойный случай отличиться, и общее мнение единогласно приписало его смелому маневру взятие 4 неприятельских кораблей.

«Вам, — писал ему Коллингвуд на другой день после сражения, — вам и «Куллодену» принадлежит честь дня. Позвольте мне вас с этим поздравить, мой дорогой и добрый друг, и сказать вам, что среди радости, которую я ощущаю после такой блистательной победы, после того, как я еще раз видел моего любезного коммодора в первых рядах между сражавшимися за славу и за выгоды нашего отечества, среди этой радости есть одна мысль, которая еще более ее увеличивает — мысль, что я мог вчера быть вам полезным и вовремя подать помощь вашему кораблю».

И точно, то был прекрасный и счастливый момент для Коллингвуда, — момент, когда он прикрыл собой своего соратника и друга; он вправе был на другой день об этом вспоминать. Щегольская точность его маневра, быстрота соображения и верность глазомера, дозволившие ему в один момент найти возможность выполнить подобное движение, великодушное движение сердца, по внушению которого он действовал, — все это было достойно неустрашимого офицера, которому суждено было пережить Нельсона и утешить Англию в его потере. Благородна была привязанность, соединявшая этих двух людей! Основанная на взаимном уважении, родившемся еще в самом начале их карьеры, она прошла, не ослабевая, сквозь многие годы и сквозь трудные испытания, до самого дня Трафальгара, когда Франция узнала, что значат и что могут сделать сердечное согласие начальников и их взаимное, искреннее содействие.

Впрочем, Нельсон не ждал письма Коллингвуда, чтобы признать его дружескую услугу. «Друг в беде есть истинный друг, — писал он ему, как только кораблям позволили иметь между собой сообщение, — и ваши славные вчерашние подвиги вполне мне это доказали. Вы избавили «Каптен» от многих потерь; примите за это всю мою благодарность. Мы увидимся в Лагосе, но я не хотел долее ждать, чтобы выразить вам все, чем я обязан вашей помощи в таком положении, которое могло сделаться критическим».

Все в этот день содействовало славе Нельсона. Когда он явился на «Виктори», сэр Джон Джервис обнял его и отказался принять шпагу испанского контр-адмирала, бывшего на корабле «Сан-Хозеф». «Оставьте ее у себя, — сказал он ему, — по всей справедливости она принадлежит тому, кто получил ее от своего пленника».

Некоторые завистники пытались, правда, уменьшить цену подвигов Нельсона, заметив, что он уклонился от того плана атаки, который был предписан адмиралом. Это обстоятельство могло иметь некоторое влияние на мнение такого строгого начальника, каков был сэр Джон Джервис, и капитан Кальдер взялся было обратить на это его внимание. «Я очень хорошо это видел, Кальдер, — сказал адмирал, — но если вам случится когда-нибудь сделать подобный проступок, будьте уверены, что я и вам прощу».

Известие об этой победе возбудило в Англии всеобщий восторг, хотя она и не может стоять в одном ряду с теми, какие одерживали над флотами Франции лорд Родней, лорд Гау и Нельсон. В это время испанцы уже не были грозными неприятелями, и правительство их было так же несправедливо к несчастным офицерам, которых оно само подвергло необходимости неравной борьбы{21}, как английское, которое было благодарно победителям. Сэр Джон Джервис был пожалован пэром Англии, и награжден титулами барона Мфорд и графа Сент-Вицент, с ежегодным пенсионом в 3000 фунтов стерлингов. Дон Хозеф Де Кордова, несмотря на геройское сопротивление «Сантиссима-Тринидад», был отставлен и объявлен неспособным к службе. Вице — адмирал, второй за ним начальник, и шестеро капитанов испытали ту же участь.

XII. Возмущение английских эскадр

Много Англия одержала побед блистательнее Сан-Винцентской, но ни одна из них не была ей более нужна и более своевременна. В то время, когда ей угрожали нашествием, когда она готовилась видеть Австрию (единственную из континентальных держав, сопротивлявшуюся Франции) подавленной в Италии и на берегах Рейна, — покинутая большей частью своих союзников, Англия без этого неожиданного успеха согласилась бы, может быть, на самый тяжкий и унизительный для нее мир. Уже банк приостановил свои платежи и публичные фонды упали ниже, чем в самые тяжкие дни американской войны. Общее мнение решительно восставало против продолжения военных действий; парламент уже расположен был отказать министерству в требуемых денежных пособиях, и гений Питта с трудом поддерживал Кабинет, потрясенный столькими затруднениями и опасностями.

Победа, одержанная над испанским флотом, восстановила дух народа и дала правительству нужные силы, чтобы противостоять надвигающемуся кризису. Только Англии предстояли еще более опасные испытания, готовившие новое торжество адмиралу Джервису.

Действительно, в конце февраля 1797 г., в то самое время, как на водах Сан — Винцента рушился план морской коалиции, долженствовавшей соединить эскадры Текселя и Картагены, и Англия вновь видела себя прикрытой своими подвижными укреплениями, охранявшими ее беззащитный берег с самого царствования Елизаветы, — в то время в Ламаншской эскадре обнаружились первые признаки возмущения, во сто раз опаснейшего, нежели присутствие неприятельской эскадры в устье Темзы. Лорд Гау, начальствовавший тогда над морскими силами Англии в Канале, получил несколько безымянных писем, содержавших самые жаркие воззвания в пользу экипажей судов. Но вместо того, чтобы обратить на эти просьбы должное внимание, лорд Гау удовольствовался уверениями нескольких капитанов в спокойном расположении умов их экипажей и счел, что совершенное молчание будет лучшим ответом на эти жалобы. 30 марта эскадра, крейсеровавшая перед Брестом под начальством лорда Бридпорта стала на якорь на Спитгедском рейде, и потом, 15 апреля, когда эта эскадра получила приказание сняться с якоря, чтобы снова идти в крейсерство, экипаж корабля «Ройяль-Дордж», где адмирал имел свой флаг, вместо того, чтобы идти в палубы на шпили, вскочил на ванты, и троекратное возмутительное «ура» в ту же минуту прогремело по всей эскадре. Тайна заговора была так хорошо сохранена, ослепление начальников было так велико, что до этой минуты никто и не подозревал намерений недовольных. Напрасно пытались призвать заблудших к их долгу: просьбы и увещевания были бесполезны. Те из офицеров, которые были виновны в каких — нибудь притеснениях, были отосланы на берег; прочие же могли оставаться на судах, не подвергаясь дурному обращению. Возмущение быстро распространилось на все английские эскадры, находившиеся в это время в портах Великобритании и Ирландии, и английское правительство было поставлено в самое затруднительное положение. Даже эскадра адмирала Дункана, блокировавшая голландские берега, несмотря на то, что адмирал Дункан пользовался особенной привязанностью экипажей, взбунтовалась и оставила своего начальника одного в виду неприятельского берега. В этих затруднительных обстоятельствах английское правительство обратилось к начальнику русской эскадры, находившейся в то время в английских портах, вице-адмиралу Макарову, который со своей эскадрой занял пост адмирала Дункана при блокаде Текселя.

Строгими мерами и снисхождением в ответ на эту часть требований английских матросов, которые были основаны на справедливости, правительство наконец усмирило общее восстание почти всего флота; но едва только утихло возмущение в Портсмуте, как подкрепления, посланные к адмиралу Джервису, внесли и в его эскадру зародыш того буйного духа, какой овладел северными эскадрами. Железная рука строгого адмирала мгновенно подавила эту беспокойную настроенность умов, и он перед самым неприятелем, в виду Кадикса и испанского флота, сокрушил последнее усилие непокорных дисциплине.

Чтобы удовлетворить возрастающие нужды войны, английское правительство принуждено было сделать новое воззвание к народу. Парламент издал закон, который обязывал каждый приход или округ, соразмерно его величине или населению, представлять для надобностей флота известное число людей. Приходы, со своей стороны, чтобы выполнить это обязательство, предлагали под названием премий, сумму в 30 гиней и даже больше тем, кто добровольно соглашался вступить в службу. К несчастью, эта премия соблазнила много таких людей, которые занимали некогда более высокое положение в обществе. Таким образом поступило во флот много обанкротившихся мелочных торговцев, прокурорских клерков, людей, погрязших в распутстве и долгах, которые бежали на королевские суда от тюремного заключения и преследований кредиторов. Между этими волонтерами нашлось несколько ирландцев, принадлежавших к тайным обществам, мечтавшим об освобождении своего края. Новые заговорщики связали себя присягой, так называемой Клятвой Соединенных Ирландцев, и некто Ботт, бывший прокурор, человек хитрый и решительный, поседевший в сутяжничестве, депутат одного из самых деятельных мятежных комитетов, записавшись простым матросом на Кадикскую эскадру, сделался душой заговора. Целью заговора было (как он признался перед смертью) освободиться от всех офицеров, служба которых не будет признана необходимой, повесить адмирала Джервиса и вручить командование эскадрой одному смышленому матросу — Давиду Дэвисону. После этого переворота эскадра должна была идти к портам Ирландии, призвать народ к оружию и тем начать новое возмущение.

Адмиралтейство уведомило лорда Джервиса об опасностях, каким он мог подвергнуться; но он был не такой человек, чтобы этого испугаться. Несмотря на представления некоторых капитанов, он не согласился остановить раздачу писем, приходивших из Англии. «Такая предосторожность бесполезна, — сказал он, — я смело утверждаю, что начальствующий этой эскадрой сумеет поддержать свою власть, если кто попробует ее коснуться». Он удовольствовался тем, что запретил сообщение между судами своей эскадры. Старшие офицеры морских солдат были созваны на корабль «Вилль-де-Пари», где лорд Джервис имел тогда свой флаг, и адмирал объявил им свои намерения. Солдатам их приказано было занимать в палубах банки, отдельные от матросских, есть отдельно, и составлять на каждом корабле отдельную команду, назначенную собственно для внутреннего надзора по кораблю. Кроме того, Джервис хотел, чтобы солдатам запрещено было разговаривать по — ирландски, а командирам судов предписал не пренебрегать ничем, чтобы подстрекнуть честь их как защитников порядка и дисциплины. Приготовив таким образом свои средства защиты, он с твердостью ждал возмущения. При первых признаках его появления Джервис поразил виновных беспощадно и безбоязненно. На протяжении нескольких месяцев в Кадикской эскадре военно-судебные приговоры и казни не прерывались. Капитан Пеллью хотел ходатайствовать перед лордом Джервисом о прощении одного матроса, которого поведение было до тех пор безукоризненно. «До сих пор мы наказывали одних мерзавцев, — отвечал адмирал, — но пора показать нашим матросам, что нет такого поведения, которое бы могло искупить одну минуту измены». «Наказание открытого негодяя, — часто говорил он, — бесполезно, потому что негодяй не может служить примером; что было бы с нами, если бы хорошая репутация виновного могла обеспечить ему безнаказанность?» Обстоятельства, когда лорд Джервис выражался таким образом, может быть, и требовали подобной строгости; однако надобно заметить, что, несмотря на услуги, оказанные графом Сент-Винцентом своему отечеству, счастьем для Англии было то, что судьба послала вслед за ним Нельсона и Коллингвуда. Адмиралу Джервису суждено было ввести в английский флот правильную организацию и напитать его теми идеями строгой дисциплины и безусловного повиновения, вне которых он видел только неустройство и беспорядок. За то время, когда возмущение развевало красный флаг перед самыми глазами Адмиралтейства и принудило Парламент уступить, он довершил свою победу окончательным торжеством и укрепил пошатнувшееся основание дисциплины. Его назначение было выполнено: но для того, чтобы встретить новые опасности, требовались начальники более любимые. Благодаря Джервису могущество английского флота получило свое основание. Нельсону и Коллингвуду предстояло приложить его к делу.

XIII. Нельсон — начальник эскадры

За несколько лет в морском мире совершились два великих факта. У французов исчезла прежняя организация флота, у англичан она усовершенствовалась. С самого начала военных действий падение дисциплины во французском флоте обернулось неожиданными поражениями. Наученный этим примером, Джервис, замечая признаки расстройства, угрожающие английскому флоту, посвящает свою деятельность внедрению строжайшей дисциплины. В продолжение всей карьеры его занимает одна задача: положить прочное основание порядку во флоте. Не обладая сам предприимчивостью, он открывает путь смелости других. Нельсон стремится по этому пути и с быстротой молнии выказывает миру результаты того изменения, какому подверглись оба флота.

Здесь нужно заметить, что не администрация завершила последовательные усовершенствования Британских эскадр. Причина этому та, что в действительности жизнь Британской морской силы заключается не в Адмиралтействе, но в тех летучих отрядах, в которых мало-помалу готовились главные предпосылки успехов, изумивших потом весь мир. Нужно ли было вдохнуть жизнь, душу в этот огромный флот?.. Адмиралы берут на себя эту задачу — разжечь живительный пламень. Гуд, Джервис, Нельсон передают из рук в руки творческий светильник, и завещают один другому род отдельного царства. Под недоверчивыми взорами английского Адмиралтейства, создается как бы отдельная династия начальников.

Перед тем, как Нельсон готовится принять наследие Джервиса, небесполезно постараться разобрать среди лучей света, какими озаряет фортуна своих любимцев, настоящие черты этой резко обозначенной личности. «Наглость Нельсона, — писал в 1805 г. адмирал Декре к Наполеону, — равняется его неспособности; но он обладает редким качеством — не иметь к своим капитанам никаких претензий, кроме как на храбрость и счастье. По этому выходит, что он доступен для советов, и что в трудных обстоятельствах он командир только по званию, а на деле за него управляет другой». Это чересчур жесткая трактовка самого знаменитого из английских адмиралов; но тем не менее, такое мнение, как оно ни поражает своей грубостью, заключает в себе зародыш мнения справедливого и могущего служить основанием беспристрастному суждению истории. Нельсон был, без сомнения, величайшим из английских адмиралов, но если бы ему менее везло, и его соотечественники, такие же строгие, как и адмирал Декре, провозгласили бы его самым неспособным. В самом деле, Нельсон был одинаково дерзок, одинаково пренебрегал всеми правилами как в тех случаях, где он торжествовал, так и в тех, где фортуна ему изменяла. При Абукире и Тенерифе, под Копенгагеном и Булонью тактика его одна и та же; разница только в успехе. Везде та же смелость, то же увлечение, та же наклонность испытывать невозможное. Вся тактика Нельсона, со всем ее величием и ее ошибочностью, заключается в одном правиле: броситься с решимостью в самый эпицентр борьбы и надеяться на товарищей, чтобы выйти из нее победителем. Это правило внушал он капитанам своим под Булонью, это же правило выполнял он на деле, до последней минуты жизни. Следя за ним на поле битвы, изучив его средства и их результаты в великих событиях, им совершенных, чувствуешь невольное желание, вопреки принятым мнениям, приложить к нему слова Джервиса о победителе при Кампердоуне{22}: «Это был храбрый офицер, не углублявшийся в тонкости тактики, в которых он скоро бы запутался. Увидев неприятеля, он поспешил к нему, не заботясь о том, какой выстроить ордер баталии. В своем стремлении победить он рассчитывал на мужественный пример, какой он хотел подать своим капитанам, и результат соответствовал его надеждам».

Легко можно понять, что для такой эксцентричной тактики даже и дисциплины Джервиса оказалась бы недостаточно. Нужно было к этой дисциплине прибавить новый элемент: пламенное усердие, страсть в повиновении. «Я имел счастье, милорд, — писал Нельсон к лорду Гау после Абукирского сражения, — командовать армией братьев, и потому ночное дело совершенно клонилось в мою пользу. Каждый из нас знал, что ему делать, и я был уверен, что каждый из моих кораблей будет искать в огне французского». Подобное доверие весьма упрощает положение, и может извинить некоторые неосторожности. И если этой уверенности никогда не изменяли, если Нельсон из всех английских адмиралов был более других поддерживаем своими капитанами, то (и на этом пункте можно настаивать) он обязан был таким преимуществом не фортуне, но собственно себе и самому ревностному повиновению, какое внушают не неумолимо строгие постановления, но добровольная преданность. Вот отчего его смелость и его усердие делались заразительны; вот отчего в его эскадрах, испытавших такие долгие и трудные крейсерства, видели всегда (чего, может быть, не нашли бы во флоте Джервиса) довольные, веселые лица и тот вид благополучия, который всегда радует сердце начальника.

После победы Нельсон всегда великодушно перекладывал заслуги на своих капитанов. Всегда готовый признать помощь, оказанную в огне, он при Абукире звал к себе командира корабля «Минотавр», чтобы отблагодарить его за помощь, поданную им во время сражения. Так в другом, менее блистательном деле, будучи еще только капитаном корабля «Агамемнон», он относил к своему старшему лейтенанту все похвалы, какими осыпали действия его корабля. «Никогда, — писал он, — ни один офицер, не подавал лучшего совета в более благоприятную минуту». Геройское сердце этого человека чувствовало, что между ним и его офицерами преданность должна быть взаимна; и действительно, во всех случаях он защищал их интересы с тем же рвением, с каким они старались содействовать его славе.

С этим похвальным усердием Нельсон соединял простоту обращения, которая всегда так привлекательна в людях высокого достоинства. Он не боялся унизить свое звание, общаясь с окружающими, и охотно признавал превосходство их во многих из тысячи мелочных подробностей, какими изобилует морское дело. Таким образом, он отдавал справедливость специальным достоинствам и умел вызывать, как говорил Декре, советы, которые часто неожиданным светом озаряли его соображения. Впрочем, он думал, что участие каждого в окончательном плане облегчит его выполнение. Уверенный, что не должно быть ничего безусловного в предначертанном заранее плане, он требовал не столько точного исполнения своих приказаний, сколько искреннего и усердного содействия.

Однако он не менее самого лорда Джервиса ценил необходимость самой безусловной покорности на военном судне; но он был, вместе с тем, того мнения, что лучше предупреждать преступления, нежели после за них взыскивать. Когда Джервис, в виду Кадикса, строгими и энергичными мерами замял возмущение, готовое уже вспыхнуть, Нельсон немедленно одобрил эту нужную строгость. «Состояние умов, — сказал он, — требует необыкновенных мер, и если бы в Англии показали ту же решительность, какую мы показали здесь, то я не думаю, чтобы зло зашло так далеко». «Однако, — тотчас же прибавил он, — я принимаю сторону наших матросов в их первых требованиях. Лорд Гау очень ошибся, когда не обратил на них должного внимания. В самом деле, мы люди, о которых слишком мало заботятся. Придет мирное время, и тогда как будто все наперерыв стараются обходиться с нами как можно хуже».

В глазах Нельсона первой обязанностью адмирала было беспрестанно заботиться о материальном и нравственном благосостоянии своих подчиненных. Накануне Трафальгарской битвы он обдумывал средства обеспечить точную раздачу на суда зелени, привезенной из Гибралтара, и рекомендовал командирам устраивать на судах театры, потому что он всего более опасался для матросов однообразия продолжительных блокад, и опасных искушений, какие влечет за собою праздность. Поэтому деятельность Нельсона была столько же следствием расчета, сколько и потребностью его натуры; в важных случаях он считал ее средством к успешному достижению цели, а в обыкновенное время средством поддерживать дисциплину. Он старался держать свои экипажи беспрестанно настороже, на храпу смелыми предприятиями, опасными маневрами; он рассчитывал на заманчивость этих предприятий, чтобы выбить из головы матросов дурные замыслы и удержать их в повиновении. «Для меня лучше, — говорил он, — потерять пятьдесят человек от неприятельского огня, чем быть вынужденым одного из них повесить». К тому же он искренне любил этих людей и ценил их мужество, так же, как Наполеон любил и ценил своих солдат, как и всякий человек, достойный начальствовать над другими, должен любить своих военных собратий, орудия своей славы. У него были свои «ворчуны», его старые агамемнонцы; некоторые из них, может быть, еще и теперь глядят на Темзу в Гринвиче. Они-то, в июне 1800 г., видя, что их адмирал готовится оставить корабль «Фудройан» без них, обращались к нему с следующим упреками: «Милорд! Мы были с вами во всех ваших сражениях, и на море и на суше; мы ваши катерные гребцы, и следовали за вами уже на многие суда. Если вы возвращаетесь в Англию, то позвольте и нам за вами последовать. Извините нам наш резкий слог: мы моряки и совсем не умеем писать, но тем не менее имеем честь быть вашими верными и почтительными слугами{23}.

Утешительно думать, что не всегда дисциплина должна облекаться в суровые, жесткие формы, и потому не без удовольствия находим у товарища и соратника Нельсона, у честного, благородного Коллингвуда, ту же снисходительность, соединенную с той же энергией, тот же дар заставить себя любить вместе с талантом заставить себе повиноваться. В то время, когда почти каждый английский матрос носил на плечах следы кошки, эти два знаменитых адмирала питали одинаковое отвращение к телесным наказаниями. Оба жили среди своей морской семьи, обожаемые своими экипажами и своими офицерами, в полной уверенности, что никогда их власть не пострадает от близости этих отношений. Счастливы те энергичные люди, снисходительность которых нельзя назвать слабостью, и которые могут безнаказанно оставаться человеколюбивыми и добродушными. «Могу похвалиться, — говорил Нельсон, — что я исполнил мой долг также хорошо, как самый строгий из этих господ, и что вместе с тем я не потерял любовь моих подчиненных». Зато, когда возмущение глухо гремело в Кадикской эскадре, корабль под флагом Нельсона не видал на шканцах своих ни одной военно-судной комиссии. Между тем корабль «Тезей» был один из тех, экипажи которых принимали наибольшее участие в последних беспорядках. Но не прошло нескольких недель, как Нельсон поднял на нем свой флаг, и уже найдена была им на шканцах следующая записка: «Слава адмиралу Нельсону! Да благословит Бог капитана Миллера! Благодарение им за офицеров, которых они нам дали! Мы гордимся счастьем служить под их началом, и прольем последнюю каплю нашей крови, чтоб им это доказать. Имя «Тезей» будет так же бессмертно, как и имя корабля «Каптен».

XIV. Покушение Нельсона на остров Тенерифе 24 июля 1797 года

20 февраля 1797 г., тридцати девяти лет от роду, Нельсон по старшинству был произведен в контр-адмиралы. Все еще находясь под начальством адмирала Джервиса, он едва только положил основание своей славе; однако часто повторял с наивной уверенностью пророческие слова: «Вступив однажды на поле чести, я вызываю кого угодно удержать меня». С подобным начальником матросам корабля «Тезей» недолго предстояло ждать случая доказать искренность своих обещаний.

31 марта 1797 г. адмирал Джервис, руководя 21 линейным кораблем, вышел из Лиссабона и расположился крейсерством перед Кадиксом, где в то время находилось 28 испанских кораблей под начальством адмирала Мазарредо. Надобно при этом вспомнить, что галионы, нагруженные сокровищами Нового Света, во все времена делали войну с Испанией очень популярной в английском флоте, и потому эскадра адмирала Джервиса спешила воспользоваться плодами своей победы. Вследствие этого, едва сражение 14 февраля принудило адмирала Кордову удалиться в Кадикс, как уже английские фрегаты были расставлены на дистанции от Гибралтарского пролива до мыса Сан-Винцента, чтобы перехватывать суда, ожидаемые из Америки. Однако результаты не соответствовали надеждам: вице-король Мексики, которого ожидали из Вера-Круца с несметными сокровищами, еще не показывался, и носился слух, будто он, узнав о присутствии английских крейсеров, остановился в Санта — Круце, на острове Тенерифе. Нельсону и Трубриджу тотчас же пришла мысль идти туда, чтобы овладеть вице-королем и его баснословными сокровищами. Еще в 1657 г. славный адмирал Блек преуспел в подобном предприятии, и этого воспоминания было достаточно, чтобы подстрекнуть предприимчивость Нельсона. Его настойчивые, убедительные просьбы победили наконец нерешимость графа Сент-Винцента, и 15 июля 1797 г. Нельсон отделился от флота с отрядом из 4 кораблей и 3 фрегатов, вверенных его началу.

Остров Тенерифе не слишком легко доступен. Подобно прочим островам этой группы, он кажется результатом огненного извержения и представляет взору крутые пики, навесные берега, скалы и пропасти, свойственные горам вулканического происхождения. Сам залив Санта-Круц представляет довольно плохое место для того, чтобы бросить якорь, ибо менее чем в полумиле от берега глубина его доходит уже до 40 сажень{24}. Берег, унизанный скалами, округленными от действия волн, и не защищенный ничем от зыби океана, производящей у края его беспрерывный прибой, не предоставляет никакого места, где бы гребные суда могли безопасно пристать. Быстрота течения, переменные и часто жестокие ветры еще больше затрудняют подход к острову и предохраняют его от всякого внезапного нападения. Нельсон предвидел эти препятствия, но их было недостаточно, чтобы его остановить.

Между тем интерес, какой возбудило это опасное предприятие, весьма уменьшился, когда узнали, что вместо сокровищ Мексики в Санта-Круце находится одно только судно из Манилы, правда богато нагруженное, но не стоящее жертв, необходимых для овладения им. Если, как думали, монеты и слитки, составляющие часть груза этого судна, перенесены в город, то приходилось высаживать на остров десант и принудить многочисленный гарнизон, защищенный прочными стенами, к постыдному решению сдать золото и судно, чтобы выкупить свою жизнь. Здесь надобно признаться, что такая экспедиция могла бы прельстить скорее какого-нибудь начальника шайки флибустьеров, нежели адмирала, уже прославленного знаменитыми подвигами. Притом никогда никакое предприятие не могло быть более дерзко и не представляло менее вероятностей успеха. Несмотря на это Нельсон не поколебался явить опыт самого слепого упорства, употребив в этом отчаянном предприятии все возможности того деятельного и плодовитого гения, который так часто оправдывал его дерзкую предприимчивость.

Гребные суда эскадры были разделены на 6 дивизионов, и им предписано было буксировать одно другое. Таким образом, команда каждого дивизиона должна была состоять из людей одного и того же судна и составлять отряд, который бы можно было разом высадить на берег. Один из капитанов назначен был собственно для выполнения этой важной части распоряжений адмирала. С такими малыми силами нельзя было и думать о правильной атаке, но Нельсон взялся сам расставить лестницы для приступа и не отчаивался овладеть врасплох одним из фортов, господствующих над городом. Успех подобного предприятия зависел единственно от первой минуты страха и суматохи, и потому не пренебрегли ничем, чтобы придать английскому войску самый грозный вид. Нельсон, опасаясь, что его матросы с их синими куртками и невоинственной наружностью будут похожи скорее на шайку мародеров, нежели на регулярный корпус войск, пришедших осаждать город, приказал собрать со всей эскадры как можно больше красных мундиров, чтобы нарядить в них матросов и вдобавок велел наделать из парусины перевязи, которых им недоставало. Таким образом, снарядили около 1100 человек, начальство над которыми Нельсон поручил Трубриджу, тому самому храброму командиру корабля «Куллоден», которого Джервис называл английским Баярдом и который в сражении при Сан-Винценте, так смело атаковал испанскую линию.

20 июля, буксируя все гребные суда эскадры, три фрегата направились к порту Санта-Круц; но свежий ветер и противное течение воспрепятствовали высадке. Между тем появление их привлекло внимание испанцев, и на другой день, когда по наступлении ночи английские войска были высажены восточнее города, то они нашли те высоты, которые намеревались занять, так хорошо охраняемыми, что должны были вновь сесть на суда, даже не попытавшись выбить оттуда неприятеля.

Видя испанцев хорошо приготовленными, безрассудно было бы настаивать в таком дерзком предприятии; но Нельсон считал, что с этим делом связана честь его, и потому решился лично руководить третьей и последней попыткой.

24 июля, в пять часов вечера, фрегаты бросили якорь в двух милях к норд-осту от города, и сделали вид, что предполагают в этой стороне высадить десант. Но Нельсон составил другой, более смелый план; он назначил рандеву гребным судам в самой гавани, под выстрелами 30 или 40 орудий. Рассчитывая, что необыкновенная смелость этого предприятия обеспечит его успех, он хотел захватить неприятеля врасплох, появившись именно в том пункте, где всего менее могли его ожидать. Ночь была мрачная и дождливая, ветер неровный и переменный, со шквалами. Нельсон ужинал со всеми капитанами на фрегате «Сигорс», а в 11 часов вечера 700 человек сели на гребные суда эскадры, 180 на тендер «Фокс», да еще человек 80 на лодку, взятую накануне. Испанцы имели в Санта-Круце многочисленный гарнизон, да кроме него, 100 человек французских матросов, принадлежавших к экипажу брига «Мютин», вырезанного два месяца тому назад, из самой гавани гребными судами фрегатов «Ляйвели» и «Минерва», в то время, как командир и бoльшая часть экипажа находились на берегу. Тендер «Фокс» и адмиральский катер, с несколькими другими шлюпками, успели подойти на расстояние половины пушечного выстрела к оконечности мола, прежде нежели в городе ударили тревогу. Но вдруг со всех сторон послышался набат, и батареи открыли свой огонь по тендеру. Одно ядро ударило его ниже ватерлинии, и он немедленно потонул. Из бывших на нем 180 человек 97 погибло прежде, чем могли подать им какую-либо помощь. Между тем Нельсон, ободряя своих гребцов, быстро перешел расстояние, отделявшее его от мола, и уже схватился за саблю, готовый вскочить на набережную, защищаемую несколькими испанскими солдатами, как вдруг ядро задело ему локоть и опрокинуло его шлюпку. Пришлось везти его обратно на фрегат. Отряд матросов и солдат, за ним следовавший, овладел молом, но с цитадели и из соседних домов, производили по ним такой убийственный пушечный и ружейный огонь, что почти все ступившие на берег были убиты.

Трубридж, командовавший второй колонной нападавших, не мог в темноте попасть ко входу в гавань и, тщетно употребив все усилия, чтобы выгрести к назначенному пункту, решился наконец пристать к зюйду от цитадели. Те гребные суда, которые пытались последовать его примеру, были разбиты в бурунах, и снаряды, на них бывшие, пришли в негодность.

Капитаны Гуд и Миллер были счастливее: им удалось найти место, менее открытое зыби, чтобы высадить свои войска. На рассвете они присоединились к капитану Трубриджу, отряд которого беспрепятственно проник в самый центр города. Трубридж таким образом очутился с 340 человеками среди 800 испанцев, без способов к ретираде и без надежды на помощь. Великодушие губернатора Санта-Круца предложило ему более благоприятные условия, нежели, каких он мог ожидать. Они уговорились между собой, что английские войска будут отосланы на свои суда; но что взамен адмирал даст обещание не предпринимать никакого нового нападения на Тенерифе или какой-либо другой из Канарских островов. Так кончилась несчастная экспедиция, подобная которой должна была совершиться через несколько лет на Булонском берегу. 114 человек лишилось жизни, 105 было тяжело ранено. Англии менее стоила победа при Сан-Винценте.

Нельсон был очень огорчен этой неудачей; но лорду Сент-Винценту удалось его утешить. «Никакой человек не в силах, — сказал он ему, — повелевать удачей, но вы и ваши товарищи, конечно заслуживали ее тем удивительным геройством и постоянством, какое вы показали в этом предприятии». То же великодушное мнение взяло верх и в Англии, и Нельсон, принужденный раной на некоторое время к спокойствию, был там принят с тем же знаками уважения и отличия, какие бы оказали победителю. Однако страдания его от раны были долги и мучительны и, несмотря на его нетерпение, хирурги не прежде 13 декабря 1797 г. дозволили ему возвратиться в море. Верный своим религиозным чувствам, Нельсон немедленно послал к священнику Сент-Джорджской церкви записку, facsimile которой семейство этого пастора до сих пор бережет, как драгоценность. Вот ее содержание: «Один офицер желает принести благодарение Богу Всемогущему за совершенное выздоровление свое от тяжкой раны и вместе с тем за все блага, какие излиты на него благоволением Святого Промысла».

От начала службы своей до того времени Нельсон, как он сам писал в докладной записке королю, успел участвовать в двух морских сражениях, из которых одно, в марте 1795 г., продолжалось два дня; выдержал три сражения против фрегатов, шесть против береговых батарей; содействовал взятию или истреблению 7 линейных кораблей, 6 фрегатов, 4 корветов, 11 корсаров и почти 60 купеческих судов. К своим заслугам он причислял еще две правильные осады, а именно осады Бастии и Кальви; десять дел на гребных судах, опаснейших из всех родов военных действий, дел, которыми Турвилль наиболее гордился в подобном же докладе и, наконец, сто двадцать встреч с неприятелями.

В этих различных битвах Нельсон потерял уже правый глаз и правую руку; но отечество, по выражению короля Георга III, еще кое-чего от него ожидало. Нельсон, в самом деле, горел желанием отомстить за неудачу свою при Тенерифе. Он с трудом выдерживал долгое отдаление от театра войны, и уже давно бы отправился на Кадикскую эскадру, если бы Адмиралтейство не задержало его, чтобы под его начальством отправить подкрепление к адмиралу Джервису. Отплытие этого подкрепления было еще раз отложено, но Нельсон, выхлопотав себе позволение не ждать его, поднял свой флаг на 74-пушечном корабле «Вангард» и снялся с Портсмутского рейда 9 апреля 1798 г. с конвоем купеческих судов, отправлявшихся в Лиссабон.

XV. Отплытие генерала Бонапарта к Египту 19 мая 1798 года

С того времени, как адмирал Джервис, в конце 1796 г., оставил залив Сан — Фиоренцо, Франция вполне владычествовала над Средиземном морем. Контр-адмирал Брюэ, с 6 линейными кораблями и несколькими фрегатами овладел Ионическими островами и Венецианскими судами, бывшими в Корфу. От Архипелага и Адриатики до самого Гибралтарского пролива с трудом можно было встретить английский крейсер. Однако после того, как испанская эскадра оставила Картахену и заперлась в Кадиксе, британский флаг вновь мог без всякого опасения показаться в этом море. Неаполитанский двор, весьма встревоженный новыми требованиями Директории и большими морскими приготовлениями Республики, боялся быть атакованным одновременно со стороны Сицилии и со стороны материка. Желая предотвратить опасность, какой ему угрожали италийская армия и Тулонский флот, двор этот не переставал требовать у Сент-Джеймского кабинета посылки в Средиземное море значительной эскадры. С другой стороны, в то самое время, когда Нельсон присоединился к эскадре графа Сент-Винцента перед Кадиксом, ливорнский консул уведомлял, что французское правительство собрало уже до 400 судов в портах Прованса и Италии и что этот транспортный флот в сопровождении военной эскадры, снаряжаемой необыкновенно активно, может вскоре переправить до 40000 войска в Сицилию, Мальту и даже, может быть, в Египет. «Что касается меня, — прибавлял консул, — я не считаю невозможным, что флоту отдадут это последнее распоряжение; и если французы имеют намерение, высадив войска в Египте, соединиться с Типпу — Саибом, чтобы ниспровергнуть английское владычество в Индии, то их не остановит опасение потерять половину армии при переходе через пустыню».

Адмирал Джервис, получив такое уведомление о важности экспедиции, снаряжавшейся в Тулоне, решился, 2 мая 1798 г. послать Нельсона с кораблями «Вангард», «Орион» и «Александр», с 4 фрегатами и 1 корветом, к берегам Прованса или Генуэзского залива, чтобы попытаться разведать, какова цель этих огромных приготовлений. Отряд Нельсона уже отправился из Гибралтара, когда граф Сент-Винцент получил секретные инструкции, от того самого числа, когда Нельсон от него отделился. Адмиралтейство уведомляло его, что контр-адмирал сэр Роджер Кортис ведет к нему значительные подкрепления, и приказывало немедленно по прибытии этого подкрепления отделить в Средиземное море 12 линейных кораблей с соответственным числом фрегатов под начальством надежного и способного офицера. Эскадра эта назначалась собственно для того, чтобы преследовать и стараться перехватить Тулонский флот, и ей разрешено было считать неприятельскими, и сообразно этому трактовать все порты Средиземного моря, где бы отказали английским судам в продовольствии, за исключением только портов острова Сардинии. Эта официальная депеша предоставляла самому графу Сент-Винценту выбор офицера, которому вверить столь важное поручение; но вместе с тем граф Спенсер, первый лорд Адмиралтейства, в партикулярном письме рекомендовал ему предпочесть для этого назначения адмирала Нельсона, «как офицера, наиболее к тому способного, по его специальному знанию Средиземного моря, а также по его деятельности и предприимчивому, решительному характеру». Решась во что бы то ни стало остановить изумительные успехи Франции, Англия начала смелее бросать свои флоты на политические весы мира. Она видела, что уже не далек и от нее этот поток, вылившийся за Рейн и за Адиж, и понимала, что сбережением своих эскадр нельзя ей надеяться остановить неприятеля, который так мало бережет свои армии. В ответ на смелость нужна была тоже смелость, и предводители более решительные, чем те, каких сформировала американская война. В такую минуту, минуту кризиса воспоминание о Тенерифе вместо того, чтобы повредить Нельсону, должно было, напротив, остановить на Нельсоне внимание лорда Сент-Винцента и Адмиралтейства.

Отправясь 8 мая из Гибралтара с 3 своими кораблями, с фрегатами «Эмеральд» и «Терпсихора» и корветом «Бонн-Ситойенн», Нельсон летел к берегам Прованса. В тот же самый день Бонапарт прибыл в Тулон. Марсель, Чивита-Веккия, Генуя и Бастия призваны были содействовать огромным приготовлениям этой таинственной экспедиции, тайну которой никто еще до тех пор не разгадал. 17 мая Нельсон около мыса Сисье овладел приватиром, через которого узнал, что в Тулоне находятся, вместе с венецианскими судами, 19 линейных кораблей, из которых 15 готовы уже выйти в море. 19 мая шторм от норд-веста отогнал его от берега, а в ночь с 20 на 21 мая, его корабль «Вангард» потерял фок-мачту и две стеньги. На рассвете Нельсон, видя себя почти совершенно лишенным рангоута, решился бежать от шторма и вместе с 2 кораблями спустился к берегам Сардинии. Это движение разлучило его с фрегатами, которые, закрепив все марсели, держались в бейдевинд. Нельсон надеялся поспеть к ночи в залив Ористан, но корабль его находился в таком положении, что не мог взять к якорному месту. В нескольких милях от берега его застал штиль, и «Вангард», взятый на буксир кораблем «Александр» под командой капитана Балла, тащило к берегу огромной зыбью. Уже они ожидали быть брошенными на маленький остров Сан-Пьетро, составляющий юго-западную оконечность Сардинии; уж в темноте ночи им казалось, что они различают роковое сверкание прибрежных бурунов, и вся ночь проведена была в этом беспокойстве — как вдруг подул легкий ветерок, который способствовал «Александру» оттащить адмиральский корабль от опасного места и достичь бухты Сан-Пьетро, где все три корабля и стали на якорь 22 мая 1798 г.

19 числа, утром, в тот самый день, как Нельсон был отброшен от берега, французский флот, состоявший из 72 военных судов, вышел из Тулона. Им начальствовал адмирал Брюэ, имея при себе начальником штаба контр-адмирала Гантома. Он поднял флаг свой на трехдечном корабле «л'Ориен» и держался в середине кордебаталии с кораблями «Тоннан», «л'Эрё» и «Меркурий». Три контр — адмирала руководили прочими дивизиями флота. Бланке-Дюшайла вел авангард, состоявший из кораблей: «Геррье», «Конкеран», «Спарсиат», «Пёпль-Суверен», «Аквилон» и «Франклин». Вилльнёв находился в арьергарде, с кораблями «Гильом — Телль», «Женерё», и «Тимолеон»; Декрё начальствовал над легкой эскадрой. Придержавшись к Прованскому берегу, эскадра эта остановилась перед Генуа, чтобы взять там часть транспортов; потом, спустившись к Корсике, пришла на вид северной ее оконечности в то самое время, как Нельсон стоял на якоре в бухте Сан-Пьетро, и до 30 мая держалась в виду этого острова. Идя под малыми парусами вдоль Сардинского берега, она поджидала конвоя транспортов, который должен был 28 числа выйти из Чивита-Веккии, как вдруг Бонапарт узнал, что в виду Каллиари показались три английских корабля. Целая дивизия французских кораблей была отряжена в ту сторону, но она не могла добыть никаких дальнейших сведений о присутствии неприятеля в этих водах и присоединилась к флоту. Бонапарт еще несколько дней напрасно прождал конвоя из Чивита-Веккии, и наконец решился продолжать свой путь. 7 июня французская эскадра прошла в расстоянии пушечного выстрела от порта Мазара в Сицилии; 9 она пришла на вид Мальты и Гозо, и через три дня флаг Республики сменил флаг ордена Святого Иоанна Иерусалимского.

Между тем как Бонапарт, веря в свое счастье, шел с рассчитанной медлительностью на покорение Египта, Нельсон менее чем в четыре дня, успел привести свой корабль в состоянии снова выйти в море. Сломанную фок-мачту он заменил грот-стеньгой, сверх которой выстрелил брам-стеньгу, и с таким вооружением взял курс, не к Гибралтару или какому-нибудь другому английскому порту, но к неприятельскому берегу, где он мог ожидать встречи с эскадрой в 13 кораблей. «Если бы «Вангард» был в Англии, — писал он жене, — то после такого случая он целые месяцы простоял бы в порту. Здесь же это остановило мои действия только на четыре дня». В самом деле, 27 мая, в то время, как французская эскадра поджидала у восточного берега Корсики конвой из Чивита-Веккии, Нельсон вышел из Сан-Пьетро, и 31, благодаря своей изумительной деятельности, был уже перед Тулоном. Там он узнал об уходе французского флота, но не мог собрать никаких сведений о его назначении и о взятом им направлении. К тому же Нельсон разлучен был с своими фрегатами, и тем лишен гонцов, которых мог бы рассылать для собирания сведений. Вот почему шторм, отбросивший его от берегов Прованса, огорчал его, несмотря на то, что он так быстро исправил его последствия{25}. Нельсон выдержал благородно этот удар, и принял его как спасительное предуведомление, как заслуженное наказание за свое тщеславие. «По крайней мере, — писал он лорду Сент-Винценту, — мои друзья отдадут мне справедливость, что я перенес это наказание мужественно».

«Я должен, — писал он тогда же своей жене, — смотреть на случившееся с «Вангардом», не как на простое приключение, ибо я твердо уверен, что благость Божья попустила это, чтобы обуздать мое безумное тщеславие. Я надеюсь, что этот урок сделает меня лучшим как офицера, и чувствую, что я стал уже лучше как человек. Со смирением целую бич, меня разивший. Представь себе горделивого человека в воскресенье вечером, на закате солнца прохаживающегося в своей каюте. Вся эскадра, устремив взоры на своего начальника, в нем одном видела путеводителя к славе, и этот начальник, полный доверия к своей эскадре, уверен был, что нет во Франции таких кораблей, которые бы, в ровном числе, не спустили перед ним флаг. Вообрази себе теперь того же человека, столь тщеславного, столь гордого — на восходе солнца, в понедельник — с обломанным рангоутом, с рассеянной эскадрой, в таком отчаянном положении, что самый дрянной французский фрегат показался бы ему в ту минуту неблагоприятной встречей... Богу Всемогущему угодно было довести нас благополучно до порта».

Нельсон исправил свои повреждения, но, не зная, куда идти, задерживаемый постоянным штилем, 5 июня был еще в широте Корсики, когда настиг его бриг «Мютин». Бриг этот предшествовал подкреплению из 11 кораблей, которое вел капитан Трубридж, и привез ему повеление преследовать французский флот всюду, куда бы он ни направился; идти за ним в глубину Адриатики или Архипелага, в Черное море даже, если будет нужно. Вскоре, действительно, Нельсон соединился с эскадрой капитана Трубриджа, и увидел под своим началом флот из 13 кораблей 74– пушечных и 1 50-пушечного.

Корабль Коллингвуда мог бы тоже состоять в этом отряде, но лорд Джервис удержал его перед Кадиксом. «Наш почтенный адмирал, — писал Коллингвуд в порыве отчаяния, — нашел мне занятие. Он послал меня крейсеровать на высоте Сан-Лукара, чтобы не пускать в Кадикс испанские лодки с зеленью. О унижение! Если бы я не был внутренне уверен, что я ничем не заслужил подобного обращения, если бы я не знал, что прихоти власти не в состоянии отнять у меня уважение людей с душой, я думаю, я умер бы от негодования! Мой корабль во всех отношениях стоил тех, которые посылали Нельсону; в усердии я, конечно, не уступаю никому, и моя дружба, моя любовь к этому удивительному адмиралу, казалось бы, заставляли предпочесть меня всем прочим в назначении под его начало. А между тем я видел, как корабли, назначенные к нему на подкрепление, готовились к отправлению, видел, как они отправились... а я остался!» И это разочарование было не последним для Коллингвуда. До самой Трафальгарской битвы этот ревностный офицер, постоянно обманутый в своих надеждах, из всех случайностей войны должен был испытывать только неблагодарные блокады.

Еще надеясь настигнуть французский флот в море, Нельсон разделил свои силы для нападения на неприятеля на три колонны. «Вангард», на котором он находился сам, «Минотавр», «Леандр», «Аудешос» и «Дефенс» составляли первую колонну. Вторая, под началом капитана Самуила Гуда, состояла из кораблей: «Зелос», «Орион», «Голиаф», «Меджестик» и «Беллерофон». Эти две дивизии должны были сражаться с эскадрой адмирала Брюэ. Третья колонна, состоявшая из кораблей «Куллоден», «Тезей», «Александр» и «Свифтшур» должна была, под началом капитана Трубриджа, броситься на конвой, топить и истреблять беззащитные суда, везшие славных солдат Рейна и Италии. Однако судьба не допустила этой встречи, следствия которой, может быть, были бы плачевны для Англии. Тайна экспедиции французов в Египет была так хорошо сохранена, что несмотря на некоторые темные подозрения, вроде упомянутых выше, в инструкциях Адмиралтейства только об одном Египте не было ничего сказано. Думали о Неаполе, о Сицилии, о Морее, о Португалии и даже об Ирландии, — не подумали только о Египте. Очевидно, что при таком различии предположений, Нельсон мог полагаться только на свои собственные соображения, и в этом старании напасть на след французской эскадры он обнаружил большую сметливость и деятельность. В тот день, когда Мальта сдалась французам, он огибал северную оконечность Корсики и посылал обозреть обширный Теламонский залив, находящийся ниже Миомбино, против острова Эльба, — пункт, на который он давно уже указывал как на место, наиболее удобное для произведения высадки на итальянский берег. Теламонский залив был пуст; французы в нем и не показывались. Продолжая свой путь вдоль Тосканского берега, Нельсон, 17 июня явился перед Неапольским заливом и там узнал, что французская эскадра направилась к Мальте. Сгорая от нетерпения, он, миновав 20 июня Мессинский маяк, в свою очередь направил курс к Мальте. Французы за два только дня перед тем ушли от занятого им острова. Известие это было сообщено Нельсону 22 числа на рассвете иллирийским судном, которое прошло сквозь французский конвой. Сведения, доставленные этим судном, должны были разрешить все дальнейшие сомнения, потому что из них Нельсон узнал, что французы, вышедшие из Мальты с норд-вестовым ветром, встречены были к осту от острова и шли на фордевинд. Соотнося эти обстоятельства с собранными прежде известиями и с несколькими другими более положительными сведениями, сообщенными ему сэром Вильямом Гамильтоном, британским послом в Неаполе, английский адмирал уже не сомневался более, что флот Брюэ идет к Египту. Всегда быстрый в своих решениях, он, не заботясь ни о каких дальнейших сведениях, немедленно поставил все возможные паруса и взял курс прямо на Александрию. 28 июня он туда пришел, но там еще не видали ни одного французского корабля, и Нельсон первый привез встревоженному губернатору известие об угрожавшей опасности. Увидя рейд пустым, Нельсон был чрезвычайно взволнован. Он вдруг потерял всякое доверие к доводам, увлекшим его так далеко от Сицилии, и не становясь на якорь, не отдыхая ни минуты, воображая Сицилию уже завоеванной французами, он решился воротиться по своим следам. На это раз активность послужила ему не к добру, потому что, если бы он обождал один только день, то французский флот сам бы на него наткнулся. Идя к Сицилии, ему пришлось лавировать до самого выхода из Архипелага и первый галс отвел его к берегам Карамании, далеко от пути французской эскадры; а между тем она, затрудненная в своем ходу многочисленным конвоем, благодаря этому счастливому замедлению, нашла Александрийский рейд совершенно беззащитным, и 1 июля спокойно могла высадить войска на покинутый берег острова Марабута.

XVI. Сражение при Абукире 1 августа 1798 года

Итак, все содействовало успеху экспедиции французов. Флот их, несший целую армию и занимавший несколько миль пространства, мог потихоньку, медленно, перейти все Тирренское море, в виду Сардинии и Сицилии, остановиться в Мальте, и войти в Ливийское море, не встретив ни одного английского судна. В то время, как Нельсон стремился от мыса Пассаро, по прямой линии к Александрии, французские корабли, как бы по внушению Промысла, склонили свой курс к острову Кандии; а в том пункте, где наиболее можно было ожидать встречи, где эскадры неминуемо должны были сойтись, — там густой, непроницаемый туман, подобный тем облакам, которыми боги Гомера облекали иногда героев, скрыл их от взоров деятельного противника. То, чему могли бы подивиться и на обширном пространстве Атлантического океана, совершилось в тесных водах Средиземного моря. Сорок дней Бонапарт шел к своей цели с спокойным величием гения: его звезда ни на минуту его не обманула; но с отсутствием его судьбы французской эскадры должны были быстро измениться.

Узнав, что Нельсон показывался у берега, французы полагают, что он уже не воротится. Брюэ рассчитывает, что может быть, Нельсон ищет его в заливе Александретты или, скорее, что он имеет повеление не нападать на него, не собрав более значительных сил. Этой надеждой французы себя утешают и засыпают в своем заблуждении. Вход в Александрийскую гавань исследован, но адмирал не расположен рисковать своими кораблями в узких фарватерах рейда, несмотря на то, что офицеры доносят ему об их достаточной глубине. Мегемет-Али в 1839 г. нашел же эти каналы проходимыми для трехдечных турецких кораблей, а у Брюэ в эскадре был только один трехдечный. Кроме того, не мог ли французский адмирал, имея при себе такое множество транспортных судов, ввести свои корабли в гавань, выгрузив из них временно артиллерию на купеческие суда, как то сделали англичане в Балтике в 1801 г.? Но, чтобы решиться на это, нужно было употребить бoльшую активность, нежели та, которую мог выказать французский флот в ту эпоху.

Вместо того, чтобы укрыться в Корфу, французская эскадра, в пагубной своей беспечности, с самого 4 июля стоит на якоре в Абукире. Она уже перестала опасаться возвращения Нельсона; а между тем этот неутомимый человек, освежив свою эскадру в Сиракузах, спешит к неприятелю. Терзаемый нетерпением, почти целый месяц не зная ни отдыха, ни сна, он 24 июля оставил тесный Сиракузский рейд, который, может быть, впервые видел в своих водах эскадру из 14 линейных кораблей, и 1 августа был уже перед Александрией. Через несколько часов он уже перед Абукиром, а французская эскадра нисколько еще не приготовлена к его неожиданному возвращению. Шлюпки посланы на берег за водой; при них находится часть экипажей, и из четырех фрегатов Брюэ ни один не крейсерует вне залива, чтобы издали дать знать о приближении неприятеля. Два известия: «Неприятель в виду!» «Неприятель приближается и держит к заливу!» падают как удар грома среди изумленной эскадры.

Встретить ли его под парусами? Только один из адмиралов, Бланк-Дюшайла, подает за это голос, и капитан Дюпети-Туар его разделяет; но в совете все восстают против этого: думают, что не достанет людей, чтобы драться и одновременно управляться с парусами. Наконец, решают ожидать английской эскадры на месте. Требуют вернуть с берега шлюпки, — но волнение, дальность расстояния и многие другие обстоятельства, до сих пор еще неразгаданные, не позволяют большей части из них достичь эскадры. Чтобы пополнить такой большой недостаток в людях, адмирал дает фрегатам сигнал передать часть их экипажей на линейные корабли.

Между тем наступает вечер, и Брюэ втайне тешит себя надеждой, что его не атакуют при наступлении ночи и что если англичане отложат нападение до завтра, то, может быть, французская эскадра будет спасена без боя. С этой мыслью Брюэ приказывает своим кораблям поднять брам-реи и обдумывает план сняться при помощи темноты с якоря и проложить себе путь в Корфу. В самом деле, ему можно рассчитывать на то, что грозный вид его эскадры удержит англичан до утра на почтительном расстоянии. 13 французских кораблей, из коих один 120-ти и три 80-пушечные, построены в линию баталии в глубине залива, и примыкают своим авангардом к песчаным отмелям, простирающимся на три мили от берега. Усмотрено 14 английских кораблей; но один из них едва виден в отдалении ( «Куллоден» в 7 милях позади буксировал французский бриг, нагруженный винами, взятый им за два дня перед тем в Короне), а два другие, отряженные к Александрии ( «Александр» и «Свифтшур», в 9 милях к югу) не могут соединиться с флотом прежде восьми или девяти часов вечера. Кажется невозможным, чтобы при таких обстоятельствах французы могли опасаться немедленного нападения. Так все они рассуждают, и неизвестность придает еще более нерешительности их приготовлениям к обороне. Адмирал делает все нужные распоряжения к исправлению дурно выстроенной линии, и приказывает завезти шпринги; но корабли или совсем не выполняют его приказаний, или выполняют их наполовину{26}. Среди этого замешательства английская эскадра летит под всеми парусами, и не обнаруживает в своем движении ни малейшей нерешительности. «Хотели внушить неприятелю робость, — писал Вилльнёв морскому министру после этого несчастного для французов сражения, — но он на это не поймался; увидеть нас и атаковать было для него делом одной минуты».

С помощью свежего, ровного норд-веста Нельсон уже у входа в залив. Тогда французы посылают один из своих бригов, чтобы заманить его на отмель, далеко выдавшуюся от наружной оконечности маленького острова Абукира. Но английская эскадра угадала обман{27}. Командир корабля «Голиаф» капитан Фолей, занял место в голове линии. На русленях корабля его расставлены лотовые, беспрестанно измеряющие глубину и дающие знать о приближении опасности. «Голиаф» счастливо огибает отмель, к которой впоследствии приткнулся «Куллоден». Остров Абукир обойден, и английская эскадра в заливе. Брюэ в эту минуту делает своим кораблям сигнал открыть огонь, как только неприятель придет на должное расстояние. Нельсон, со своей стороны, приказывает своей эскадре приготовиться бросить якорь с кормы и сражаться с неприятелем борт о борт. Нельсон позволяет своим кораблям приближаться со всей их скоростью, не сохраняя никакого ордера; он ограничивается тем только, что приказывает им направить все их усилия на авангард неприятеля. Давно уже он уговорился со своими капитанами, что принятый им способ атаки есть следующий: раздавить голову французской линии превосходными силами, и думать об арьергарде тогда уже, когда авангард будет совершенно разбит. Такой план нападения придуман был лордом Гудом, когда он угрожал адмиралу Мартену, стоявшему на якоре под прикрытием батарей Жуанского залива, а Нельсон захотел теперь его выполнить. Капитан Фолей на месте удачно изменяет этот план (план NNN 4). Он вспоминает слова Нельсона: «Везде, где только неприятельский корабль может обращаться на своих якорях, там один из наших может найти место стать на якорь». Достойный славного поста, который он занимает, капитан Фолей, не колеблясь огибает французскую линию и в сорок минут седьмого часа{28} пройдя перед кораблем «Геррье», он становится на якорь подле «Спарсиата», с береговой стороны. 4 другие корабля — «Зелос», «Орион», «Тезей» и «Аудешос», — следуют за «Голиафом» и последовательно занимают места борт о борт с кораблями «Геррье», «Конкеран», «Спарсиат», «Аквилон», «Пёпль-Суверен». Нельсон первым бросает якорь по внешнюю сторону французской линии. «Вангард» под его флагом, подверженный огню корабля «Спарсиат» под командой капитана Эмерио, вскоре потерпел значительные потери. Сам Нельсон ранен картечью в голову. Корабли «Минотавр» и «Дефенс» подходят вовремя, чтобы поддержать «Вангард». 5 французских кораблей выдерживают в эту минуту все усилия 8 английских{29}, тогда как центр французской линии, где находится 120-пушечный корабль «л'Ориен» под флагом адмирала Брюэ с двумя 80-пушечными — «Франклин» и «Тоннан», еще не имеет перед собой неприятелей; а между тем, он составляет самый сильный пункт линии. Первый из английских кораблей, подошедший под огонь корабля «л'Ориен», 74-пушечный корабль «Беллерофон», под командой капитана Дерби, менее чем в один час потерял две мачты и 197 человек убитыми и ранеными. Наконец, он обрубает свой канат и укрывается в глубину залива. В этот момент подавленный авангард французов кажется уже разбитым: огонь его начинает умолкать, но в центре, несмотря на прибытие кораблей «Дефенс» и «Меджестик», выгода еще на стороне французов. Беглость огня в той части линии показывает упорство боя.

Между тем наступила совершенная темнота и скрыла обе эскадры. «Куллоден» под командой капитана Трубриджа сел на отмели острова Абукира, а «Леандр», «Свифтшур» и «Александр» могли принять участие в сражении не прежде, чем через два часа после его начала{30}. Наконец и они показываются на поле битвы. «Куллоден» служил им маяком, а блеск канонады направляет их к французской эскадре. Все три обращают свои усилия на грозную группу, которая, сбив рангоут у корабля «Беллерофон», продолжает отвечать с неоспоримым превосходством на огонь кораблей «Дефенс» и «Меджестик». Брюэ, который заслуживал бы быть победителем, если бы победа принадлежала храбрейшему, бестрепетно выдерживает этот ужасный бой. Дважды раненый, он отказывается сойти со шканец, покуда наконец ядро не избавляет его от тяжкой необходимости быть свидетелем тех несчастий, которые еще готовятся.

В самом деле, тотчас после его смерти, страшный пожар вспыхивает на корабле «л'Ориен»: загораются его бизань-руслени, и вскоре пламя охватывает весь рангоут; оно переходит от мачты к мачте с неудержимой быстротой. В десять часов вечера, взрыв, потрясший окружавшие суда и покрывший их горящими обломками, возвещает обоим флотам, что «л'Ориен» погиб. Он исчезает, увлекая с собой в бездну своих раненых, бoльшую часть своего неустрашимого экипажа и судьбу дня. Лишь густое облако дыма и пепла указывает место, где сражался колосс. Под влиянием потрясающего впечатления этой мрачной сцены канонада замолкла почти на четверть часа, но потом возобновилась с большей силой; «Франклин» первый подал знак к ее началу. Бесполезное геройство, бесплодное самопожертвование! Судьба уже произнесла свой приговор, и только одно могло спасти французское эскадру — введение в дело кораблей Вилльнёва, еще нетронутых неприятелем. «В продолжение четырех убийственных часов арьергард видел только огонь и дым сражавшихся{31}, а между тем этот арьергард остался неподвижен. Один только «Тимолеон», поставив марселя, пытается вызвать сигнал сняться с якоря — сигнал, который среди ужасов этой ночи никто не думает подать{32}. «С самого начала сражения предоставлено было кораблям действовать по своему усмотрению... Могут драться только находящиеся в той части линии, которую неприятелю вздумалось атаковать{33}.

Нельсон не обманулся в своей надежде. «Я очень хорошо знал, — говорил он несколько месяцев спустя, — что атаковать авангард и центр французской эскадры с ветром, дующим по направлению ее линии, я мог по произволу сосредотачивать мои силы против малого числа ее кораблей. Вот почему мы имели в бою, превосходные против неприятеля силы».

Французский авангард уступает первым. «Конкеран» на 400 человек экипажа имеет 200 убитых и раненых. Командир корабля «Аквилон» умер от ран на шканцах; командир корабля «Спарсиат» получил две раны. Оба эти корабля потеряли 150 человек убитыми и 360 ранеными. «Геррье» потерял все мачты; «Пёпль-Суверен» обрубил канаты и оставил перед кораблем «Франклин» пагубный интервал, который и занят был кораблем «Леандр». Центр, приведенный в беспорядок пожаром корабля «л'Ориен», рассеян и разбит. Восход солнца застал корабли «Меркурий» и «л'Эрё» стоящими на мели в глубине залива: близость к «л'Ориену» заставила их выйти из линии. «Тоннан», «Гильом-Телль», «Женерё» и «Тимолеон» одни видны на месте битвы; но «Тезей» и «Голиаф», уже не занятые французским авангардом, приходят на помощь кораблям «Меджестик» и «Александр», и другие английские корабли готовятся последовать их примеру. Вилльнёв снимается с якоря в одиннадцать часов утра с остатками французской эскадры; в этот момент англичане уже овладели кораблями «л'Эрё» и «Меркурий», но «Тоннан» и «Тимолеон» еще не сдаются. Без мачт, потеряв своего капитана, «мужественный «Тоннан», как его называет Декре, лишился уже 110 человек убитыми и 150 ранеными. Ночью он сражался на расстоянии ружейного выстрела последовательно с тремя кораблями: «Меджестик», капитан которого убит пулей, «Александр» и «Свифтшур». Флаг еще развевается на остатке грот-мачты, и он спускает его не прежде, как через двадцать четыре часа, когда на него нападают, в свою очередь, «Тезей» и «Леандр». «Тимолеон» был слишком избит, чтобы иметь возможность следовать движению Вилльнёва, и его утащило к берегу. «Гильом Телль», «Женерё» и фрегаты «Диана» и «Жюстис» одни успевают избегнуть этого поражения, самого полного из всех, какие когда-либо терпел французский флот.

Из 13 кораблей и 4 фрегатов, атакованных Нельсоном в Абукирском заливе, 9 кораблей досталось в руки англичан{34}; «л'Ориен» взорвало, «Тимолеон» и фрегат «Артемиза», севшие на берег, были сожжены своими командами, а фрегат «Серьёз» был потоплен кораблем «Орион». Избитые корабли англичан не могли воспротивиться уходу Вилльнёва. «Гильом-Телль», «Диана» и «Жюстис» достигли Мальты, а «Женерё», взяв около Кандии 50-пушечный корабль «Леандр», посланный в Англию с известием об Абукирской победе, успел укрыться в Корфу.

Таков был результат сражения, следствия которого были неисчислимы. Это был страшный удар морским силам Франции.

Во власти кораблей Вилльнёва была единственная возможность склонить перевес на сторону французов, а между тем, удерживаемые какой-то пагубной инерцией, корабли эти так долго оставались спокойными зрителями этой неравной борьбы! Они были под ветром у сражавшихся, но только мертвый штиль мог помешать им преодолеть слабое течение, господствующее у этого берега; штиля, однако, не было, и они одним галсом могли бы занять место, более им приличное. Длина линии не превышала 1,5 миль, а им достаточно было подняться на несколько кабельтов, чтобы принять участие в деле. Корабли Вилльнёва имели в воде по два якоря, но они могли бы обрубить канаты в восемь, в десять часов вечера{35}, чтобы идти выручать авангард, точно так же, как на другой день в одиннадцать часов утра они обрубили их, чтобы избежать поражения. Если бы даже они лишились возможности вновь стать на якорь, то они могли бы сражаться под парусами, или, наконец, абордировать какой-нибудь из неприятельских кораблей. Словом, что бы они ни сделали, все было бы предпочтительнее, чем их бедственное бездействие. Без сомнения, ночь была темна, везде царствовал беспорядок, впечатление от окружавших обстоятельств было поразительно, и сигналы адмирала могли быть худо поняты, несовершенно выполнены; но почему бы Вилльнёву не разослать свои приказания по отряду на гребных судах, хоть даже с офицерами, которым бы было поручено смотреть за выполнением этих приказаний? Контр-адмирал Декре, капитаны легкой эскадры на фрегатских шлюпках наилучшим образом могли бы быть употреблены для этой цели. Но Вилльнёв, неподвижный, ожидал приказаний, которые Брюэ, окруженный неприятелем, был уже не в состоянии ему передать. Он провел таким образом ночь, обменявшись несколькими сомнительными ядрами с английскими кораблями и, что странно в человеке такого испытанного мужества, — оставил место битвы, уводя корабль свой почти нетронутым из среды его изувеченных товарищей{36}.

Скоро должен был наступить день, когда Вилльнёв, подобно графу Де Грассу и Бланке-Дюшайла{37} мог жаловаться, в свою очередь, на то, что он был оставлен частью своих сил. Нельзя ли поискать какой-нибудь тайной причины такому странному сходству обстоятельств, потому что неестественно предполагать, чтобы столько людей испытанного благородства заслуживали упрек в малодушии. И если имена некоторых из них стали тесно связаны с воспоминанием о бедствиях их Отечества, то вина в этом не вся должна падать на них. Скорее можно обвинить в этом те операции, в духе которых они действовали; эту систему оборонительной войны, которую Питт называл в Парламенте предвестницей неизбежного падения. Система эта к тому моменту, когда французы хотели ее бросить, уже вошла в привычку. Их эскадры столько раз уже выходили из портов с особыми поручениями и с приказанием избегать встречи с неприятелем, что самоуверенность их моряков исчезла. Корабли их вместо того, чтобы вызывать неприятеля на бой, были сами к тому понуждаемы. Если бы другие планы кампаний, другие привычки позволили им приветствовать появление неприятеля как счастливый случай; если бы нужно было в Египте и перед Кадиксом преследовать Нельсона вместо того, чтобы ожидать его, то, без сомнения, одно это обстоятельство имело бы огромное влияние. Абукирская эскадра была совсем не такова, каковы были в 93 году эскадры Республики, снаряженные на скорую руку. Правда, что некоторые корабли, как например, «Конкеран», «Геррье» и «Пёпль-Суверен», были весьма стары, что экипажи, значительно сокращенные, состояли из людей, набранных кое-как и почти в минуту отправления{38}; но зато бoльшая часть офицеров этой эскадры заслужила во французском флоте репутацию храбрецов и знатоков своего дела. Брюэ, Вилльнёв, Бланке-Дюшайла, Декре, Дюпети-Туар, командир корабля «Тоннан» Тевенар, командир «Аквилона» Эмерио, капитан корабля «Спарсиат» Каза-Бианка, поглощенный морем вместе с сыном среди обломков корабля «л'Ориен» и, наконец, Ле-Жуайль, взявший через восемнадцать дней после истребления французской эскадры корабль «Леандр» с Абукирскими трофеями — все это были люди, которые не могли своей личной репутацией оправдать смелости Нельсона. Конечно, их корабли далеки были от того удивительного устройства, какое существовало на кораблях лорда Джервиса; конечно, пожар «л'Ориена» был обстоятельством гибельным, непредвиденным и мог иметь влияние на исход битвы; но при всем этом неблагоприятном стечении обстоятельств, счастье долее бы колебалось между двумя эскадрами, если бы Брюэ мог идти навстречу Нельсону. Долго робкая, запутанная система военных действий, которой следовали Вилларе и Мартен, эта оборонительная война, могла поддерживаться благодаря осторожности английских адмиралов и преданиям старинной тактики. Абукирская битва рушила эти предания; настал век решительных сражений.

XVII. Отплытие Нельсона к Неаполю 19 августа 1798 года

Первым делом Нельсона после победы было успокоить встревоженную английскую Индию. Он немедленно отправил к бомбейскому губернатору офицера, который через Алеппо, Багдад и Персидский залив за 65 дней достиг Индостана. Письмо, адресованное Нельсоном к бомбейскому губернатору, представляет собой любопытный образец его официального слога и может дать понятие об отрывистом и положительном тоне, какой он употреблял, рассуждая о делах.

«В немногих словах скажу вам, — пишет он, — что французская сорокатысячная армия, посаженная на 300 транспортов, в сопровождении тринадцати линейных кораблей и 11 фрегатов, бомбардирских судов и проч., высажена 1 июля в Александрии. 7 июля она направилась к Каиру, куда и вошла 22 числа. На походе французы имели с мамелюками несколько стычек, которые они величают названием больших побед. Вчера мне попались в руки депеши Бонапарта, и я могу с уверенностью говорить о его движениях. Он говорит: «Я полагаю послать отряд, чтобы овладеть Суэцом и Дамьеттой». Он не очень-то лестно отзывается о стране и ее жителях. Все это писано таким напыщенным слогом, что нетрудно извлечь правду. Однако он ни в одном письме не упоминает об Индии. По его словам, он занимается внутренним устройством края; но вы можете быть уверены, что он владеет только тем клочком, который у его армии под ногами. Я имел счастье не допустить того, чтобы из Генуи вышел еще один, 12 тысячный корпус, а также взять 11 линейных кораблей и 2 фрегата. Словом, только 2 корабля и 2 фрегата успели избежать плена. Славная битва эта происходила на якоре в устьях Нила; она началась на закате солнца 1 августа, а кончилась на другой день, в три часа пополуночи. Дело было жаркое, но Бог благословил наши усилия и даровал нам полную победу... Бонапарт еще не имел дела с английским офицером. Я постараюсь научить его нас уважать. Вот все, о чем я могу вас уведомить. Письмо мое, может быть, не так складно, как бы вы могли ожидать, но я надеюсь, меня извинит рана в голову, которая сильно потрясла мой мозг, и я сам чувствую, что мой рассудок не всегда бывает так ясен, как можно было бы желать. Впрочем, покуда есть во мне хоть одна искра разума, моя голова и мое сердце будут вполне принадлежать моему королю и моему отечеству».

Такая поспешность отправления в Индию известия о сражении при Абукире достаточно доказывает, какое беспокойство возбудило в Англии присутствие французской армии в Египте. За месяц до своей победы Нельсон писал графу Сент-Винценту: «С первого взгляда это может показаться странным, но, действительно, предприимчивый неприятель мог бы очень легко довести армию до берегов Черного моря, или овладев Египтом, или с согласия Паши. И если бы потом, по предварительному уговору с Типпу-Саибом, он нашел в Суэце готовые суда для перевоза, то через три недели он бы мог перенести войска свои на Малабарский берег, потому что такова средняя продолжительность перехода в это время года, и тогда наши владения в Индии были бы в большой опасности».

Чувствуя, подобно Нельсону, всю опасность такого нападения, Ост-Индская Компания уже отправила повеление как можно скорее привести в оборонительное состояние те пункты, которым могла угрожать французская армия. Истребление французского флота успокоило ее насчет этого вторжения, казавшегося теперь уже невозможным, и Компания, в знак своей признательности, ассигновала победителю при Абукире сумму в 10000 фунтов стерлингов (около 70000 рублей серебром). За этой первой наградой последовало множество других. Турецкая Компания{39} предложила ему серебряную вазу, Патриотическое Общество — сервиз в 500 фунтов стерлингов. Лондонский Сити, взамен шпаги контр-адмирала Дюшайла, присланной Нельсоном, подарил ему шпагу ценой в 500 фунтов стерлингов. Император Павел I, султан, короли Сардинский и Неаполитанский, даже остров Зант наперерыв осыпали его отличиями и подарками. Герцог Кларенский, ветераны английского флота, Гуд, Гау, Сент-Винцент, Петер Паркер, который произвел его в капитаны, Гудалл, сэр Роджер Кортис, который так же, как сэр Джон Орд и Вильям Паркер, мог завидовать тому, что он командовал эскадрой, все эти адмиралы, видевшие в нем кто воспитанника, кто соратника, поспешили присоединить свои поздравления к поздравлениям от всех иностранных государей. Коллингвуд прибавил к этому дань своей старинной и верной дружбы. Он все еще был перед Кадиксом, уже более трех лет разлученный с своей семьей, которую обожал, проклиная блокаду, которая не допустила его участвовать в Абукирском сражении, но всегда готовый пожертвовать отечеству своими способностями, своим спокойствием, даже самой нежной привязанностью.

«Я не в силах, друг мой, — писал он Нельсону, — выразить вам всю мою радость при известии о полной и славной победе над французским флотом. Никогда еще никакая победа не была так решительна и не имела более важных следствий. Сердце мое исполнено признательности к Провидению, прикрывшему вас щитом своим среди стольких ужасов, ибо подобные подвиги не совершаются без опасности для жизни. Искренне жалею о смерти капитана Уэсткотта{40}... это был добрый человек и храбрый офицер; но если бы от нас зависело избирать момент разлуки с жизнью, кто бы мог пожелать для своей смерти более прекрасного, более достопамятного дня!» Одно английское министерство, казалось, не разделяло всеобщего энтузиазма. Входя в Абукирский залив 1 августа 1798 г., Нельсон сказал окружавшим его офицерам: «Завтра, еще не наступит этот час, я заслужу или лордство, или Вестминстерское аббатство». Он действительно заслужил лордство; но адмирал Джервис за Сант — Винцентское сражение получил титул графа и пенсию в 3000 фунтов стерлингов; но Дункан за сражение при Кампердауне был награжден титулом виконта и такой же пенсией; Нельсон же получил за свою победу только титул барона и пенсию в 2000 фунтов, простиравшуюся на двух его первых наследников мужского пола. Он был пожалован званием лорда под именем барона Нильского и Борнгамторпского. «Это самое высшее дворянское достоинство, — писал ему лорд Спенсер, — какое когда — либо бывало возложено на офицера вашего чина и притом не главнокомандующего». Такое различие между заслугами главнокомандующего и адмирала, имеющего временное начальство, казалось мелочно среди энтузиазма, возбужденного этой победой во всей Европе, и среди огромных результатов, какие она влекла за собой.

Нельсону предназначено было всю жизнь свою сносить такие оскорбительные испытания, и, хотя никому в свете они не могли быть более чувствительны, однако, надобно отдать ему справедливость, он никогда не соразмерял своей преданности с признательностью министерства. Есть одно слово, которое Нельсон произнес последним на смертном одре и которое, подобно волшебному талисману, часто оживляло его постоянство в эту долгую войну: слово это «долг». Долг был для англичан тем же, чем были для французов честь и любовь к отечеству. Это было одно и то же чувство, только с разными названиями; но у англичан оно брало свое начало в старинных религиозных верованиях, ниспровергнутых республиканской Францией. Никогда еще не обозначалась так резко граница, которая во все времена разделяла столь различные характеры этих наций. Так, например, в то время, как французские моряки шутками утешали себя после уничтожения своего флота и, не унывая, надеялись, что им, может быть, удастся со временем отплатить; в то время, как Трубридж писал Нельсону, что «у него на корабле 20 пленных офицеров, из которых, как кажется, ни один не признает существования Бога», англичане, преклонив колени, на самом месте битвы возносили небу благодарственные молитвы за дарованную им победу. «Тимолеон» и «Серьёз» еще пылали, «Тоннан» еще не был занят, а они уже выполняли эту благочестивую обязанность. Нельсон приглашал к этому своих сподвижников в том же самом приказе, в котором благодарил их за преданность и усердие. Приказ, отданный им по этому случаю, не похож на пышные бюллетени Бонапарта: но в нем содержится самое верное и самое возвышенное выражение тех чувств, какие оживляли тогда английскую эскадру. Вот что говорит Нельсон своим капитанам: «Бог Всемогущий благословил оружие Его Величества и даровал ему победу. Вследствие этого адмирал имеет намерение отслужить сегодня же, в два часа, общий благодарственный молебен и рекомендует на всех кораблях эскадры сделать то же, как только представится возможность. Он от всего сердца поздравляет капитанов, офицеров, матросов и морских солдат эскадры, которой он имеет честь начальствовать, с результатом нынешнего сражения и просит их принять его искреннюю и чувствительную благодарность за их доблестное поведение в этот славный день. Вероятно, каждый английский матрос понял теперь, каково превосходство команд, содержащихся в порядке и дисциплине, над этими необузданными людьми, бешеные порывы которых не подчинялись никаким правилам».

Так на самом поле битвы он отдавал эту законную и поучительную дань справедливости не энтузиазму, не мужеству, но тому, что может восторжествовать, и над мужеством и над энтузиазмом, — порядку и дисциплине!

Человек, который через двенадцать часов после самой блистательной победы говорил таким языком, не всегда сохранял тот же благородный и величественный тон. Великие события вдохновили Нельсона; но вне поля битвы, когда проходили эти минуты увлечения, которые всегда так сильно действовали на его нервную систему, этот человек, возвращаясь к укорененным с детства предрассудкам, к своему тщеславному и странному расположению духа, делаясь вновь чувствительным ко всем обольщениям лести, падал с той высоты, на которой одни только истинные гении могут держаться. К несчастью, слишком справедливо, что победа при Абукире, внезапно возвысив его, бросила его вместе с тем в такую сферу, для которой он не был создан. Тогда, среди упоения торжества, в нем произошел род нравственного переворота, раздражения, которое многие, не колеблясь, приписали полученной им ране в голову и потрясению, какое эта рана произвела в его мозгу. Но прихоти фортуны действовали и на более высокие умы, и, конечно, ядовитый воздух Неаполитанского двора был гибельнее для рассудка Нельсона, чем Абукирская картечь. Едва успел он овладеть своими призами и привести их в состояние совершить переход до Англии, как уже судьба влекла его к пагубному берегу Неаполя. 15 августа 1798 г. он получил от лорда Сент-Винцента секретные инструкции, вследствие которых он так поспешно оставил Египет, что ему нужно было сжечь корабли «л'Эрё», «Меркурий» и «Геррье», которые он не успел стащить с мели или исправить{41}. Оставив для блокады Александрии капитана Гуда с кораблями «Зелос», «Голиаф» и «Свифтшур», он взял с собой «Куллоден», «Вангард» и «Александр», и 19 августа отправился к Неаполю, где ожидали его новые испытания и новые опасности.

XVIII. Прибытие Нельсона в Неаполь 22 сентября 1798 года Бегство двора в Сицилию 23 декабря 1798 года

После Абукирской битвы Нельсону предстояло прожить еще несколько лет и выиграть два сражения; но фортуна оказала бы большую услугу его славе, если бы допустила его кончить жизнь в ту же достопамятную ночь, когда погибли Дюпети-Туар и Брюэ. Нельсон пал бы тогда во всем блеске репутации, ничем незапятнанной. «Мой великий и превосходный сын, — писал отец его в эту эпоху, — явился на свет без богатства, но с сердцем честным и религиозным. Господь прикрыл его щитом своим в день битвы, и исполнил желание его быть полезным своему отечеству... И ныне, сорока лет от роду, он, честь седин моих, так же весел, так же великодушен, так же добр, как и был. Он не знает боязни, потому что на совести его нет упрека». Если в этом быстром очерке виден адмирал, имевший флаг на корабле «Вангард», то несколько месяцев спустя в этих чертах не узнали бы преступного любовника леди Гамильтон и судью Караччиоло.

Нельсон познакомился с сэром Вильямом Гамильтоном и женой его в 1793 г., когда лорд Гуд посылал его к королю Фердинанду IV, чтобы потребовать вспомогательный корпус войск для защиты Тулона. Но тогда сэр Вильям был для командира корабля «Агамемнона» не более чем дипломатическим агентом, которого, правда, он хвалил за деятельность и усердие, а леди Гамильтон — любезной молодой женщиной, которую он ценил за изящный тон. Нельсон провел тогда в Неаполе очень короткое время и после, до самого Абукира, совсем туда не показывался.

Сэр Вильям был молочным братом короля Георга III. Находясь уже более тридцати лет британским посланником при дворе обеих Сицилий, он был при этом дворе в большой милости. Он страстно любил охоту, а этого было достаточно для благосклонности Фердинанда IV. Он слыл любителем изящных искусств, и хотя подозревали, что его усердие в этом отношении имеет спекулятивные цели, однако этого было довольно, чтобы заслужить милость королевы. Таким образом, он находился в близких отношениях с двумя главами государства. Сэр Вильям был старик веселого нрава, позволявший себе много свободы в речах, крепко разочарованный во всех заблуждениях и соблазнах мира, английский эпикуреец, неистощимые шутки которого, по словам Нельсона, могли бы вылечить и оживить самого графа Сент-Винцента, если бы тот в 1799 г. отправился лечиться в Неаполь вместо того, чтобы ехать в Англию. Англичане вообще не умеют шутить; не сходно с их нравами и их серьезным характером играть пороком и подсмеиваться над тем, что честно и пристойно. Добрый сэр Вильям, как называл его Нельсон, имел один из тех скептических и грубых умов, какие редко попадаются среди народа, привыкшего так глубоко уважать святость семейных добродетелей. Подобные умы в соединении с тем сухим, положительным оттенком, какой свойственен британскому характеру, представляют что-то более обнаженное, более отвратительное, чем натуры того же разряда в народе более ветреном и живом.

Шестидесяти лет от роду сэр Вильям, увлеченный внезапной страстью, женился на любовнице своего племянника{42}. Если верить свидетельству современников и портрету ее работы знаменитого Ромнея, то эта женщина, известная в Лондоне под именем мисс Эммы Гарт, была одной из самых обворожительных женщин своего времени. Дочь бедной служанки из княжества Валлийского, Эмма Гарт провела свою молодость в самых странных и самых подозрительных приключениях. Все эти обстоятельства были сэру Вильяму совершенно известны, но нисколько не помешали ему на ней жениться. Впрочем, он столько же заботился о прошедшем, сколько и о будущем, и обладая в высшей степени всеми качествами снисходительного мужа, он жил около четырех лет с женой и лордом Нельсоном, нисколько не тревожась близостью их сношений, и называя Нельсона своим лучшим другом и добродетельнейшим из людей. Перед смертью он завещал свою жену попечениям этого друга, а бoльшую часть своего состояния отказал племяннику, и тем выказал окончательную черту своего эксцентрического юмора. Что же касается леди Гамильтон, то она, с удивительной гибкостью, свойственной женщинам, вскоре стала вести себя соответственно своему новому положению. Ее представили к Неаполитанскому двору, и, брошенная судьбой в эту возвышенную сферу, она скоро вошла в милость королевы. Ни малейшее замешательство не обнаружило ни позора ее прошлой жизни, ни ее низкого происхождения.

Неаполитанский двор, при котором чопорная Англия имела таких странных представителей, был двор нерешительности и козней. Все члены его единодушно ненавидели Францию; но ненависть короля была боязлива и недеятельна, а ненависть королевы была исполнена энергии. Правительство колебалось между этими двумя влияниями, уступая по очереди то робости испанского Бурбона, то заносчивости австрийской эрцгерцогини. Один иностранец, одинаково пользовавшийся милостью как короля, так и королевы, руководил делами на этом извилистом пути. Это был двойник Годоя, кавалер Актон, уже более двадцати лет управлявший королевой. Актон, сын одного ирландского врача, родился в Безансоне в 1737 г. В 1779 г. судьба забросила его к Неаполитанскому двору, где он попал в милость королевы, и последовательно управлял министерствами морским, военным, и наконец, иностранных дел, которое в эту эпоху, то есть в 1798 г., было в его руках. Совершенно преданный партии союза с Англией, частный друг сэра Вильяма Гамильтона, он во все продолжение своего владычества был слепым орудием британского кабинета.

С 1776 г. королева имела право на совещательный голос в совете. Это право она приобрела согласно с условиями ее брачного договора — по рождении сына. Мария — Каролина, сестра королевы французской и младшая дочь императора Франца I и Марии-Терезии, имела тогда 25 лет от роду. Прекрасная собой, живая, умная, она любила реформы, и была чувствительна к рукоплесканиям, какими осыпала тогда Англия филантропические виды принцев австрийского дома. Все славили ее деятельность, ее любовь к искусствам, ее просвещенный ум, возвышенность ее идей. Все это заставляло надеяться, что неаполитанцам не приведется сожалеть о ее влиянии на ум беззаботного сына Карла III. Если бы судьба назначила Марии — Каролине управлять какой-нибудь из первостепенных наций, то, может быть, она бы стала в один ряд с величайшими из монархинь: слава прикрыла бы ее слабости. Во времена более спокойные, она упрочила бы счастье Неаполя, и ошибки ее были бы ей прощены; но, к несчастью, судьба бросила ее в эпоху тревоги и волнения, на поприще слишком тесное для ее деятельного ума. Французская революция поселила в ней глубокую ненависть к идеям, которые, ниспровергнув престол Людовика XVI, дерзнули возвести на эшафот Марию-Антуанетту. Чувствуя необходимость подавлять мятежные наклонности в самом их начале, она прислушивалась к Актону и вслед за ним твердила, что народ верен и предан, но что все дворяне отъявленные якобинцы. Вследствие подобных подозрений самое высшее дворянство Неаполя было брошено в темницы. Однако самые злые враги Марии-Каролины признают, что никогда бы она не решилась содействовать жестокостям своих министров, если бы их внушения не ослепляли ее. Но благородная кровь Марии-Терезии уступила государственной необходимости и софизмам политики.

Король, начальное воспитание которого было весьма небрежным, не имел никаких возвышенных качеств, и грубые его привычки нравились только черни. Он редко принимал участие в делах государства, и то только под влиянием какого-нибудь тайного страха. В 1796 г., устрашенный успехами Бонапарта, который рассеял в то время армию Вурмзера, он вышел из своей апатии, чтобы поспешить примириться с Республикой, и, несмотря на сильное сопротивление королевы, отправил в Париж князя Бельмонте Пиньятелли. Но опасность прошла, и он впал в прежнее бездействие, не имея силы отклонить новые ошибки, которые вскоре повлекли за собой гибель его престола и разорили его королевство.

Вот каким людям предстояло окружить Абукирского героя. 17 мая 1798 г., в тот самый день, как Египетская армия тронулась из Тулона, подписан был в Вене, министром Тугутом со стороны Австрии и герцогом Кампо-Киаро со стороны Неаполя, трактат, по которому император Франц I и король Фердинанд IV обязывались каждый содержать в Италии известное число войска для сопротивления французам. Через несколько месяцев к этому союзу присоединились Россия и Турция, а Англия послала к Неаполю эскадру Нельсона. Королева сочла, что настал момент открыто объявить свои намерения, и немедленно написала неаполитанскому посланнику в Лондон, маркизу Чирчелло, следующее письмо: «Мужественный адмирал Нельсон одержал над флотом цареубийц полную победу... Я бы хотела придать крылья вестнику, который понесет к вам это известие. Италии теперь нечего бояться со стороны моря, и она обязана своим спасением англичанам... Невозможно описать, какой энтузиазм произвело в Неаполе это известие, вдвойне счастливое, по тому критическому времени, в какое оно пришло. Вы бы были тронуты, если бы видели, как дети мои бросились ко мне в объятия и плакали от радости. Боязнь, жадность и интриги республиканцев произвели совершенный недостаток звонкой монеты, и не нашлось никого, кто бы решился предложить нужные средства, чтоб восстановить ее обращение. Многие, рассчитывая на приближение кризиса, начинали уже приподнимать маску; но известие об истреблении флота Бонапарта сделало их вновь осторожными. Теперь, стоит только императору показать более деятельности, и мы можем надеяться на освобождение Италии. Что касается до нас, то мы готовы показать себя достойными дружбы и союза с неустрашимыми защитниками морей».

Среди этого восторга 22 сентября Нельсон является в Неаполь на корабле «Вангард». Его окружают, поздравляют, обнимают; король хочет лично его посетить. «Верьте, мой храбрый и знаменитый адмирал, — пишет ему королева, — что я пронесу до гроба мою признательность и мое уважение к вам». Увлеченная честолюбивыми расчетами и славой Нельсона, леди Гамильтон спешит на «Вангард» прежде еще, чем тот бросил якорь, и не может противиться душевному волнению. Она взбегает на корабль и падает без чувств в объятия адмирала. Король называет Нельсона своим избавителем, Двор провозглашает его освободителем Италии, толпа стремится на набережную — встретить его катер и приветствовать его криками энтузиазма.

Испытание слишком сильное для прямого, пылкого характера, для этого человека безыскусного и страстного, который, более прожив на корабле, чем в обществе, был беззащитен перед всеми обольщениями величия, лести и любви. Герой Абукира, супруг любезной вдовы доктора Низбетта, человек, которому итальянский разврат внушал глубокое отвращение, который до того времени называл Неаполь не иначе, как страной музыкантов и поэтов, воров и распутных женщин, — человек этот был вскоре совершенно подчинен прелестям леди Гамильтон. Леди Гамильтон отдала его королеве, и английская эскадра была отдана к услугам страстей Неаполитанского двора.

Скоро вся переписка Нельсона начала отзываться его смешной и жалкой страстью. «Не удивляйтесь, — писал он лорду Сент-Винценту, — неясности моего письма. Я пишу лицом к лицу с леди Гамильтон, и если бы вы были на моем месте, милорд, я сомневаюсь, чтобы вы могли также хорошо писать. Тут есть от чего дрогнуть и сердцу и руке». Чем долее остается он в Неаполе, тем иго становится тяжелее. Яд, который он в себя вдохнул, выказывается всюду и проявляется тысячами безрассудств. Вскоре он не может написать ни одного письма, чтобы не примешать имя леди Гамильтон. Лорда Сент-Винцента, графа Спенсера, бывшего вице-короля Корсики — лорда Монто, саму жену свою, эту верную, безукоризненную подругу молодых его лет — всех делает он поверенными своего безумного энтузиазма. «Что было бы со мной, — пишет он, — без почтенного сэра Вильяма, без несравненной, неоцененной леди Гамильтон?.. Их попечениями возвращено мне здоровье... Оба равно велики и душой и умом... Если они одобрят мои поступки — я смеюсь над целым светом... Я не хотел бы ничего делать без их совета: моя слава им дороже, чем мне самому. Мы трое составляем единое...» — так Нельсон, так сам сэр Вильям называют это странное товарищество.

Вдова доктора Низбетта имела от первого мужа сына, который, поступив во флот, под покровительством Нельсона быстро прошел первые ступени службы. Под Тенерифе молодой Низбетт был уже лейтенантом и сопровождал Нельсона в этой экспедиции. Он его поднял, когда ядро опрокинуло его в шлюпку, он перевязал ему руку галстуком и остановил кровь, чем, вероятно, спас ему жизнь. Нельсон любил этого молодого человека с самого его детства, а это обстоятельство еще более усилило их взаимную привязанность. Это была первая цепь, которую он разорвал для своей пагубной страсти. Молодой Низбетт командовал тогда фрегатом «Талия», в эскадре Нельсона. Он не мог не заметить, как супруг его матери все более и более подчинялся влиянию бесстыдной женщины, и не мог скрыть своего негодования. Сначала он был только помехой Нельсону, но потом сделался ненавистным. Наконец, оскорбление, нанесенное публично леди Гамильтон, дало повод адмиральскому гневу разразиться. Капитан Низбетт получил приказание оставить эскадру, и Нельсон без сожаления расстался с молодым человеком, к которому до тех пор питал отцовские чувства.

Но какая привязанность могла в его сердце устоять против всемогущего очарования, которое овладело всем его существом! «Леди Гамильтон — ангел, — писал он лорду Сент-Винценту, который на седьмом десятке жизни должен был, конечно, удивляться подобным излияниям, — она ангел, и я совершенно ей вверился. Поверьте, милорд, что она этого вполне заслуживает». В самом деле, леди Гамильтон сделалась при Неаполитанском дворе посредницей нетерпеливой политики Нельсона. Ей вверяет он самые тайные свои заботы; уже не сэр Вильям, а она берется передавать их к престолу. Самый слог переписки его изменился: отрывистую ясность, пуританскую простоту первоначальных его депеш заменила многословная натянутость, в роде той, какая господствует в прокламациях Фердинанда IV.

«Милая Леди, — пишет он леди Гамильтон 3 октября, — я не могу без душевного волнения подумать о бедствиях, какие предстоят этому народу, теперь столь верному и преданному, — благодаря политике отсрочек и нерешимости — худшей из всех политик. Я уверен в этом, хоть я и не государственный человек. С самого моего прибытия в эти моря я увидел в сицилийцах народ, вполне преданный своим монархам, и в высшей степени враждебный французам и французским идеям. С самого моего прибытия в Неаполь я нашел во всех сословиях — от высшего до низшего — пламенное желание сразиться с французами, потому что всем известно, что Республика готовит армию разбойников, чтобы ограбить эти страны и ниспровергнуть монархическое правление. Я видел, как представитель этого дерзкого правительства пропустил без замечания явное нарушение третьего пункта трактата, заключенного между Его Величеством и Республикой. Не правда ли, такое неслыханное поведение заслуживает того, чтобы на него обратили должное внимание? Или неизвестна привычка французов усыплять иностранные правительства притворными уверениями в приязни, чтобы потом вернее их сразить? Если это знают, если у Его Величества есть армия, совершенно готовая двинуться по первому требованию, зачем же дожидаться войны на собственной земле, когда можно внести ее в чужой край! Королевской армии надобно бы уже более месяца быть в походе. Если хотят все еще настаивать на этой жалкой, вредной системе отсрочек, то мне остается только сказать моим друзьям, чтобы они готовы были к бегству. Тогда уже на мне будет лежать обязанность охранять королеву и ее семейство; но мне больно думать, что подобная мера может сделаться необходимой. Я с удивлением и восторгом читал ее несравненное письмо 1796 г., столь полное истинного благородства. О если бы только совет Обеих Сицилий мог быть всегда руководим подобными чувствами чести, достоинства и справедливости, если бы проникали до сердец министров этого государства слова великого Питта: «Самые смелые меры суть самые надежные»!.

Такими-то мерами Нельсон думал спасти Неаполитанскую монархию. Он бы в состоянии рискнуть целым королевством так же смело, как и эскадрой, и, к несчастью, он находил в королеве ту же пагубную склонность к неосторожной опрометчивости. По его мнению, следовало неожиданно броситься на папские владения, застать врасплох рассеянные войска французов и начать войну прежде ее объявления. Такие советы он не однажды передавал Неаполитанскому двору через посредство леди Гамильтон. Такое мнение подкрепляли внушения римских эмигрантов, обещавших армии содействие фанатической черни. Из всех министров один Актон поддерживал в совете этот опасный проект. Маркиз де Галло и князь Бельмонте-Пиньятелли противились ему всеми силами. Нельсон не мог простить им этого сопротивления. «Я ненавижу маркиза де Галло, — писал он графу Спенсеру, — он решительно не знает самых простых правил приличия. Сэр Вильям Гамильтон узнал, что через час отправляется курьер в Лондон, а между тем, я вчера провел часть вечера с маркизом, и он мне не сказал об этом ни полслова. Он только и знает, что любуется своими лентами, перстнями да своей табакеркой. Право, сделав его министром, потеряли отличного франта».

Между тем два важных обстоятельства препятствовали тому, чтобы двинуть Неаполитанские войска. Не было ни денег, чтобы их содержать, ни генерала, чтобы ими начальствовать. Генерала просили у Австрии, денег — у Англии, этого неиссякаемого источника всех субсидий. «Я сказал королеве, — писал Нельсон графу Спенсеру, — что я не думаю, что Питт мог требовать от государства новых пожертвований, но что, вероятно, если Англия увидит мужественные усилия неаполитанцев к отражению французов, то Джон Булль не отстанет от своих друзей и не покинет их в нужде». С этой надеждой и с прибытием генерала Макка исчезла окончательная нерешимость двора. Макк, которому впоследствии судьба судила такие странные неудачи, который, погубив в пятнадцать дней королевство, должен был несколько лет спустя капитулировать с целой армией, — Макк считался в то время одним из лучших генералов в Европе. В Неаполе его приняли как ангела-хранителя. Это был человек холодный и спокойный, не речистый, но произносивший каждое слово тоном оракула. Он обещал раздавить французскую армию — и ему поверили на слово.

Итак, Неаполю предстояла честь открытия этой новой кампании. Пьемонт уговорили содействовать союзу, и он должен был возмутиться в тылу у французов. Английской эскадре назначено было перевезти корпус войск, чтобы отрезать французской армии ретираду в Ливорно. Все было приготовлено к тому, чтобы окружить и уничтожить французские отряды, рассеянные в папских владениях и в северной Италии. Австрия, однако, еще не двигалась. Время ли года казалось ему поздним, поджидало ли оно русских, но австрийское правительство решилось продлить время и затянуть переговоры до апреля наступающего года. Это обстоятельство чуть было не охладило жар неаполитанцев. Вот что Нельсон писал графу Спенсеру 12 ноября 1798 г. из лагеря при Сан-Джермано, куда переехал двор.

«Милорд! Их Величества призывали меня вчера, чтобы вместе с генералом Макком и генералом Актоном начертать план открытия кампании. 30000 человек войска, составляющего, как говорит Макк, лучшую армию во всей Европе, маршировали мимо меня, и, насколько я могу судить об этих предметах, мне кажется, что действительно мудрено найти лучшее войско. Вечером мы имели совещание, на котором было решено, что 4000 человек пехоты и 600 человек конницы должны занять Ливорно. Я взялся посадить пехоту на корабли «Вангард», «Куллоден», «Минотавр» и еще на два португальских корабля. Кавалерию положили разместить на купеческие суда, под охрану одного неаполитанского корабля... План этот одобрен Его Величеством; Макку назначено идти с 30000 войска на Рим... Дела были в этом положении, когда я пошел спать. Сегодня в шесть часов утра я представлялся Их Величествам, чтобы с ними проститься, и нашел их в большом огорчении. Курьер, выехавший 4 сего месяца из Вены, не привез никакого ручательства в помощи со стороны императора. Г-н Тугут дает очень уклончивый ответ, и желает, чтобы французам предоставили открыть военные действия первыми. Чего им нужно? Разве мало того, что французы собирают армию, как известно всему свету, для того, чтобы вторгнуться в Неаполитанское королевство и в одну неделю превратить его в республику? Коль скоро такой проект известен всем, то не есть ли он явное нарушение мира? Имперские войска не имеют привычки отбивать у неприятелей королевства, кроме того гораздо легче разрушать, нежели создавать. Вследствие этого, я осмелился сказать Их Величествам, что королю предстоит выбирать одно из трех: или идти вперед, надеясь на Бога и на справедливость прав своих, или умереть, если нужно, с мечом в руках, или оставаться в покое до тех пор, пока его не выгонят из королевства. Король отвечал мне, что он возлагает всю надежду на Бога и не отступит от начатого. Вместе с тем он просил меня остаться здесь до полудня, чтобы поговорить с Макком насчет нового положения дел».

После долгих колебаний возвращаются наконец к первоначальному плану. 28 ноября Нельсон высаживает в Ливорно пятитысячный корпус под началом генерала Назелли. Неаполитанская армия выступает пятью колоннами по параллельным дорогам, на Рим и папские владения, смежные с Абруццо. В стороне Абруццского хребта кавалер Мишеру и полковник Сан-Филиппо первыми встречаются с французами. Неаполитанцы оставляют на поле сражения несколько убитых, много пленных, всю артиллерию и весь обоз. Правое крыло неаполитанской армии отражено, «чтоб не сказать хуже», как выражается Нельсон; но Макк и Фердинанд IV входят в Рим. Шампионнэ, вовремя уведомленный, очистил город и сосредоточил свои силы на берегах Тибра, между Чивита-Кастеллана и Чивита-Дукале. Самоуверенность неаполитанского двора начинает пропадать, и Нельсон, поддерживавший его неосторожные выходки, сам готов теперь разделить его опасения.

«В немногих словах, — пишет он 6 декабря 1798 г. графу Спенсеру, — я вам опишу состояние края: армия в Риме, Чивита-Веккия занята; но в замке Сент-Анджело французы имеют еще 500 человек. Главный корпус их в числе 130000 человек занимает весьма крепкую позицию в Кастеллане. Генерал Макк идет против них с 20 тысячами. По моему мнению, результат предстоящего сражения сомнителен, а между тем от него одного зависит участь Неаполя. Если Макк будет разбит, то неаполитанское королевство пропало: оно само не в состоянии противиться французам, а австрийцы еще не двинули своей армии. Но нельзя было колебаться; необходимость требовала, чтобы приняли наступательный образ действий прежде, чем французы успеют собрать значительные силы».

Опасения Нельсона вскоре подтвердились. Лучшая из всех армий Европы рассеялась при первых выстрелах. Разбитый на берегах Тибра, Макк уже не пытается остановить успехи неприятеля; он полагает себя окруженным изменниками и отступает с большей быстротой, чем шел вперед. Он проходит Веллетри, где Карл III в 1744 г. разбил имперцев, минует Гаэту, которая сдается без сопротивления Макдональду, переходит Гарильяно, не думая воспользоваться разливом его вод, чтобы прикрыть свою ретираду, и останавливается только в семи лье{43} от Неаполя, на реке Вольтурно, под самыми укреплениями Капуа. В бегстве своем он оставил позади 7000 войска. Эти 7000 состоят из тех же неаполитанцев, которые допустили себя до постыдного поражения при Фермо, при Кателлане, при Терни; но они имеют мужественного предводителя. Граф Роже де Дама с этим отрядом пролагает себе путь сквозь войска Шампионнэ и Келлермана к Тосканским владениям и в Орибтелло садится на суда. Между тем двор в ужасе; 11 декабря Фердинанд IV прибыл в Казерту, и в продолжении трех дней ни английский посланник, ни Нельсон не могут проникнуть к королеве. «Но, — как пишет Нельсон графу Спенсеру, — письма ее к леди Гамильтон выражают все страдания ее души».

«Неаполитанские офицеры, — пишет он, — потеряли не много чести: всем известно, что им в этом отношении мало оставалось терять; но теперь они потеряли все, что у них было. Макк тщетно упрашивал короля позволить убивать беглецов. Говорят, он сам сорвал с некоторых эполеты, чтобы передать их достойным того сержантам. Такая низкая, изменническая трусость решительно убивает королеву. Она не знает теперь, кому ввериться».

Действительно, двор не был уверен в своей безопасности в Неаполе, и располагал удалиться в Сицилию. 15 декабря Нельсон становится на якорь вне выстрелов крепостей. Он зовет к Неаполю капитана Трубриджа, отряженного с двумя кораблями к Тосканскому берегу. «Король возвратился, — пишет он ему, — и все идет к худшему. Ради Бога, торопитесь, но только подходите к заливу с осторожностью. Вероятно, вы меня найдете в Мессине; но во всяком случае, проходя Липарские острова, разведайте, не в Палермо ли мы». К Нельсону присоединяются фрегат «Алкмена» и три португальских корабля, под начальством маркиза де Низа, и двор в величайшей тайне готовится к бегству. Каждую ночь через подземный проход, ведущий от дворца к морю, под присмотром леди Гамильтон проносят драгоценности короны. Древние редкости, лучшие творения художников из музея, мебель из королевских дворцов, звонкая монета и слитки, оставшиеся в кредитных учреждениях и на монетном дворе, — все это перевозится английскими шлюпками на корабль «Вангард». Нельсон оценивал эти богатства в 60000000 франков.

Когда все сокровища были перевезены, оставалось сделать самое трудное: нужно было выхватить королевскую фамилию из среды народа уже напуганного, и готового употребить даже насилие, чтобы ее удержать. В самом деле, едва только разошелся слух, что королевская фамилия хочет оставить Неаполь, как уже массы народа, с знаменами и оружием всех родов, стекаются на дворцовую площадь. Первой жертвой этого волнения делается курьер Кабинета, схваченный на молу в то самое время, как он хотел ехать на «Вангард»: он падает под кинжалами, и труп его тащат за ноги под самые окна короля. Тогда Фердинанд IV показывается на балконе, уговаривает народ разойтись и дает ему обещание не выезжать из Неаполя. Но в тот же вечер Нельсон тайно пристает к гавани, гребные суда эскадры приближаются к набережной и готовятся помогать ему вооруженной рукой. На случай надобности гребцам раздали одно холодное оружие, чтобы они могли драться без шума. Другие шлюпки, вооруженные карронадами, собираются на «Вангард», а фрегат «Алкмена» готов по первому сигналу обрубить канат и вступить под паруса. В половине девятого королевская фамилия, в сопровождении Нельсона, выходит тайком из дворца на мол; в половине десятого она уже под британским флагом. На другой день на домах города наклеена королевская прокламация, объявляющая народу, что король назначает генеральным викарием королевства князя Франческо Пиньятелли, а сам отправляется в Сицилию для того, чтобы набрать там сильные подкрепления и потом освободить Неаполь.

Противный ветер два дня удерживал «Вангард» на якоре. Наконец, 23 декабря в семь часов вечера он снялся, в сопровождении неаполитанского корабля «Самнит» и 20 транспортов. На другой день эта эскадра застигнута была штормом, по словам Нельсона, самым сильным из всех, какие ему доводилось испытывать. Во время этого шторма младший из королевских принцев, застигнутый внезапной и неизвестной болезнью, скончался на руках леди Гамильтон. Через несколько часов «Вангард» был в виду Палермо. Но этот последний удар сокрушил все мужество королевы. Не желая разделять с королем торжество встречи, она съехала на берег 28 декабря в пять часов утра и тайно прошла во дворец.

Таков был печальный результат странного ополчения неаполитанцев. Со всех сторон осуждали неосторожность двора, и часть упреков пала на тех, кто побуждал его к неожиданному разрыву. «Я никогда не считал неаполитанцев воинственным народом, — писал Нельсон в эту эпоху, — но мог ли я предвидеть, что королевство, защищенное 50000 свежего войска, допустит завоевать себя 12000 человек, не рискнув дать даже что-нибудь подобное сражению!» Однако, и не будучи пророком, можно было предвидеть, что новонабранные батальоны с трудом будут держаться против старых, обстрелянных войск Республики. Может быть еще обычный маневр Нельсона — сосредоточение больших масс войска на слабых пунктах — перевесил бы; но Макк, напротив, разделил свою армию на отряды, которые дали себя разбить один за другим. Впрочем ни ошибки Макка, ни неопытность войска не могли бы так быстро решить участь королевства, если бы советы Актона и англичан не увлекли короля в Сицилию. В эту кампанию не первая неудача была гибельна: ее легко было бы поправить; но всего пагубнее было внезапное отчаяние, которое овладело всеми умами и породило мысль бегства королевской фамилии. Зло этого бегства еще более усилилось вследствие распоряжений англичан.

«Я не забыл в эти минуты, — пишет Нельсон графу Сент-Винценту, — что я должен употребить все меры, чтобы не оставить неприятелю ни одного неаполитанского корабля. Я приготовился их сжечь, но просьбы Их Величеств заставили меня отложить эту меру до последней минуты. Поэтому я предписал маркизу де Низа поставить неаполитанскую эскадру мористее своей, и отправить в Мессину те суда, которые можно будет вооружить не фальшиво. В то же время я приказал ему в том случае, если французы приблизятся к Неаполю или народ возмутится против своего законного государя, немедленно сжечь всю неаполитанскую эскадру, и самому идти соединиться со мной в Палермо».

Через несколько дней после бегства королевской фамилии 3 корабля, 1 фрегат и несколько корветов были преданы пламени. Быстрее, чем за час неаполитанский флот исчез. На жалобы двора Нельсон отвечал, что его приказания были дурно поняты, и обвинял португальского коммодора Кемпбля, выполнившего эти приказания, в том, что он сжег неаполитанские суда в противность его инструкциям, — а именно, в такое время, когда войска Его Величества имели некоторый перевес над неприятелем. Если бы не ходатайство королевы, он готов был даже предать Кемпбля военному суду, и простил ему только ради его добрых намерений.

XIX. Парфенопейская Республика. Адмирал Брюи в Средиземном море. Май — июль 1799 года

Между тем, как эти события совершались в Неаполе, Абукирская победа приносила плоды, и бессилие французского флота все более становилось ощутимым. С первых дней октября 1798 г. мальтийцы восстали против французского владычества; английская эскадра снабдила их военными снарядами и 1200 ружей. В то же время 10 русских кораблей и 30 турецких, соединясь в Дарданеллах, пошли к Ионическим островам{44}; другая экспедиция отправилась из Гибралтара к Минорке. Через месяц остров Корфу был занят, а мальтийский гарнизон заперт в укреплениях Валетты, осажденных 10000 мальтийцев, между тем как 3 английских корабля блокировали рейд. Коммодор Докворт с помощью генерала Стюарта овладел Миноркой. Итак, все эти посты, сторожащие пути Средиземного моря и подчиненные предусмотрительной политикой или власти, или влиянию французской Республики, готовы были перейти в руки неприятеля. Но не так были важны для Франции эти пункты, как египетская армия, которая казалась навсегда потерянной. Действительно, кто бы мог ей проложить путь сквозь английские эскадры? Конечно, не 2 венецианских корабля и 8 фрегатов, которые сторожила эскадра капитана Гуда у Александрии: не «Гильом-Телль», запертый в Мальте, не «Женерё», переведенный капитаном Лежуайлем из Корфу в Анкону. Для выполнения подобного предприятия в то время едва ли было достаточно даже соединенных флотов Франции и Испании.

После Абукирского сражения английское правительство не засыпало, полагаясь на мнимую безопасность; оно, напротив, удвоило свою деятельность. Корабли, сражавшиеся под началом Нельсона, были исправлены в Гибралтаре и в Неаполе, и Англия в начале 1799 г. имела в море 105 линейных кораблей и 469 судов меньшего ранга. Эти 105 кораблей почти все были распределены по морям Европы, готовые по первой тревоге лететь на помощь друг другу. Адмирал Дункан с 16 английскими и 10 русскими кораблями под начальством вице-адмирала Макарова охранял торговлю Балтики и блокировал остатки Голландского флота, запертые в Текселе. Лорд Бридпорт крейсеровал перед Брестом, а лорд Кейт сменил у Кадикса графа Сент — Винцента, который, по расстроенному здоровью, оставался в Гибралтаре. Неприятель был силен на всех пунктах, и никогда власть Франции на морях не была в таком безнадежном положении.

На твердой земле Республика еще торжествовала: в 3 дня Пьемонт был занят французами, а 10 января 1799 г., князь Пиньятелли заключил перемирие, по которому Капуа сдан генералу Шампионнэ. 22 того же месяца французские войска были перед Неаполем. С отъезда короля раздражение черни не знало границ. Князь Пиньятелли по заключении перемирия бежал; Макк скрылся во французский лагерь, а временные начальники, избранные народом, тщетно старались унять его буйство. Шампионнэ поспел вовремя, чтобы спасти Неаполь от его же собственных жителей. Овладев городом после двухдневной упорной борьбы, он занялся восстановлением порядка и спокойствия. Его благоразумные меры усмирили неистовую толпу, и вскоре многие города Абруццо и Калабрии признали правительство, учрежденное французским генералом под именем Парфенопейской Республики.

Смущенный быстротой этого завоевания, Нельсон считал королевскую фамилию надолго лишенной трона и почел нужным поторопить осаду и взятие Мальты. К этому еще сильнее понуждали его притязания России. Император Павел I принял титул Гроссмейстера ордена Св. Иоанна Иерусалимского, и эскадра адмирала Ушакова ожидала только сдачи Корфу, чтобы направиться к берегам Сицилии. Нельсон, к большой своей досаде и ущербу для самолюбия, видел, что русские менее поддаются его внушениям, чем португальцы, и желал от всего сердца отдалить их. «Эти люди, — писал он в негодовании, — кажется, более заботятся о том, чтобы приобрести себе порты в Средиземном море, чем о том, чтобы уничтожить армию Бонапарта. Если они успеют утвердиться в Корфу, то Порта будет иметь порядочную занозу в ноге. Как добрые турки не видят этой опасности?» Однако нужно было ему решиться терпеть русских на Ионических островах, где они действительно оставались до 1807 г.; на зато он дал себе обещание ни за что не допускать их до Мальты.

Когда император Карл V отдал острова Мальту и Гозо в вечное владение рыцарям ордена Св. Иоанна Иерусалимского, в числе условий было положено, что если орден оставит эти острова, то они должны перейти к королям Сицилийским, как старинным их владельцам. Лорд Нельсон и сэр Вильям Гамильтон извлекли этот забытый договор, и на его основании объявили короля Неаполитанского законным государем островов Мальты и Гозо, хотя Фердинанд IV не слишком добивался этого нового титула. Мальтийцы, ненавидевшие тираническое правление рыцарей, без труда согласились на эту перемену правления и через своих депутатов изъявили готовность стать поддаными Фердинанда IV.

«Король Неаполитанский, — писал Нельсон капитану Баллу, — есть законный государь острова Мальты, и я согласен с тем, что его флаг должен развеваться на всех пунктах острова. Но так как можно быть уверенным, что неаполитанский гарнизон сдаст остров первому, кто захочет его купить, то необходимо, чтобы Мальта была под покровительством Великобритании на всем протяжении войны. Вследствие этого король Неаполитанский желает, чтобы на всех пунктах, где развевается неаполитанский флаг, британский был бы поднят с ним рядом. Я уверен, что неаполитанское правительство без всякого возражения уступит владение Мальтой Англии, и я на днях вместе с сэром Вильямом Гамильтоном вытребовал у короля тайное обещание не уступать Мальты никому без согласия британского кабинета. Здесь пронесся слух, будто вас посещало русское судно, снабженное прокламациями к мальтийцам. Я ненавижу русских, и вы не должны позволять развеваться на острове никакому флагу, кроме английского и неаполитанского. В случае, если какая-нибудь партия захочет поднять русский флаг, то ни король, ни я не позволим впредь мальтийцам вывозить для себя хлеб из Сицилии».

Таково было неприязненное расположение Нельсона к самому важному союзнику Англии; но вскоре другие события должны были занять его пылкий и непостоянный ум. Успехи Шампионнэ имели незначительное влияние на результат новых, более крупных операций, которые предстояли. Узнав о приближении русских, Австрия решилась наконец двинуться, и эта новая коалиция уже располагала армией в 300000 человек. Директория была плохо приготовлена к такому нападению: с открытия кампании эрцгерцог Карл отбросил Журдана с Дуная на Рейн, а генерал Край оттеснил Шерёра с Адижа на Минчио и с Минчио на Адду, где Суворов, истребил бы французскую армию, если бы Моро не прикрыл ее отступления. Эти первые неудачи принудили 28000 войска, занимавшие Неаполь и папские владения, оставить свои завоевания. В таких затруднительных обстоятельствах Макдональд, сменивший Шампионнэ, отозвал войска, которые под началом генерала Дюгема преследовали вооруженные шайки поселян, уже опустошавшие Апулию и Калабрию; оставил гарнизоны в замке Санто-Эльмо, в Капуа, в Гаэте и в Чивита-Веккии и 22 апреля начал отступать к Тоскане, между тем как Моро двигался к Генуа.

Новая Республика был таким образом оставлена на свое собственное попечение; но уже все, что оставалось в Неаполе знаменитого и уважаемого, было связано с ее существованием. Вельможи, впавшие в немилость двора, владельцы имений, ненавистные лаззаронам, — все соединились, чтобы защищать свою жизнь и свое имущество от необузданной черни; они сделались республиканцами по чувству самосохранения. Исполнительная власть была вручена пяти директорам. В этой комиссии председательствовал Эрколе Д'Аньезе, неаполитанец, тридцать лет проживший во Франции. Трудами законодательного собрания руководил Доменико Чирилло — медик, заслуживший европейскую известность. Военное министерство и руководство над неаполитанской армией вверено было Габриелю Мантонэ, бывшему капитану артиллерии. Комендантом Кастель-Ново назначен был кавалер Масса, полевой инженер; Кастель-дель-Ово поручили принцу Санта-Саверина; генерала Бассети сделали начальником национальной гвардии, а князю Карачиоло было вверено несколько канонерских лодок, составлявших тогда всю морскую силу Республики. Неаполитанское правительство присоединило к войскам генерала Дюгема несколько отрядов, которыми руководили Этторе Караффа, граф де Руво и герцог д'Андриа, возведенный по этому случаю из поручиков в чин генерала. Новые наборы должны были пополнить это войско. 3000 человек поступили в так называемый Калабрийский легион; герцог Рокка-Романа набрал полк кавалерии, и ко всему этому прибавилось еще два полка пехоты. Все единодушно стремились способствовать благу отечества. Дамы высшего света собирали в церквях приношения в пользу Республики; все театральные пьесы были заменены трагедиями Альфиери, а знаменитая Элеонора Фонсека, — женщина-поэт и живописец, — взялась за редакцию Республиканского Монитёра, и своим рвением поддерживала пламень во всех умах. Действительно, настал момент кризиса: через несколько дней должна была решиться участь Республики. Двор, преданный немой печали, не был для нее опасен, но зато население деревень и низшие классы самого Неаполя единодушно и внезапно против нее восстали. Этого-то неприятеля Республика должна была немедленно подавить, чтобы не исчезнуть прежде, чем Европа узнает о ее существовании.

Неаполитанские области подчинялись тогда непосредственному влиянию богатых и сильных ленных владельцев, державших вооруженную милицию, носившую название сбиров, посредством которой они исполняли свои желания и прихоти. Из-за беспорядков, свойственных феодальным администрациям такого рода, горы издавна были населены множеством бандитов. Эти-то бандиты в соединении с милицией, были первыми сеятелями мятежа. В горах Абруццо поселяне собрались под предводительством одного бывшего сбира — маркиза дель Васто, осужденного за неоднократные убийства на галеры. В Терра-ди-Лаворо большая шайка разбойников имела своим главой знаменитого бандита Фра-Дьяволо и еще одного — бывшего мельника Гаэтано Маммонэ. В окрестностях Салерно появилась шайка, которой предводительствовали епископ и бывший начальник полицейских войск Герардо Курчи, прозванный Шиарпа. В Базиликате свирепствовала междоусобная война, а в Апулии и в Капитанате появились четыре корсиканских самозванца, выдававших себя за принцев крови или за коренных вельмож и производившие страшные опустошения. Но все эти восстания были второстепенными, наиболее же важное вспыхнуло в Калабрии. Калабрийцы приучены с детства к деятельной и суровой жизни; военное ремесло им свойственно. Их природная сметливость, редкая воздержанность и большой навык в стрельбе делают их чрезвычайно способными к партизанской войне. Под влиянием религиозного фанатизма они первыми должны были придать некоторую политическую значительность этому восстанию деревень против городов. Один священник из Скалька, маленького городка западной Калабрии, дон Реджио Ринальди, успел составить себе в этом краю партию. Он написал немедленно королю о расположении жителей и просил его прислать в Калабрию человека, облеченного саном, внушающим уважение, чтобы с ним посоветоваться. Это письмо дошло до Палермо в первых числах февраля 1799 г. Королева тогда была больна и не занималась более делами, а Фердинанд IV заботился об интересах и достоинстве своей короны столько же, сколько и прежде. Он перенес потерю половины своего царства, со стоическим хладнокровием; несчастье, которое привело в отчаянье всех, окружавших его, не имело ни малейшего влияния на его собственное здоровье. «Король здоровее нас всех, — писал Нельсон в эту эпоху, — слава Богу, что он философ. Лишь одна королева жестоко пострадала от этих событий». Итак, предложения калабрийского священника были приняты в Палермо совершенно равнодушно; но они возбудили внимание одного человека, предприимчивого и жаждущего отличий, который немедленно предложил двору свои услуги для выполнения предприятия.

Это был сын одного калабрийского барона, кардинал Руффо, которому в эту эпоху было уже под шестьдесят лет. Он был сначала апостолическим казначеем Папы Пия VI и изумил весь Рим своей расточительностью и интригами. Чтобы от него избавиться, Папа сделал его кардиналом. Актон, опасаясь его беспокойного и деятельного ума, сделал его генеральным викарием королевства; он же уговорил короля послать его в Калабрию в надежде, что он там погибнет. Руффо отправился из Мессины в конце февраля и прибыл на Сциллу, где заранее подготовил себе сообщников. У него не было ни солдат, ни денег, потому что партия Ринальди еще к нему не присоединилась. В маленьком городке Сцилле он успел однако навербовать себе 300 человек, из которых составил гвардию, и с этим отрядом перешел в Баньяру, бывшую некогда собственностью его фамилии. Вскоре его партия усилилась множеством беглых арестантов и отставных солдат, которые не нашли места в армии Республики. Контрибуция, наложенная им на укрепленный городок Монтелеоне, дала ему средства распространить свою пропаганду. «Рассыпая, — как говорил Нельсон, — одной рукой пиастры, другой благословения, он сделал быстрые успехи, и вскоре вся восточная Калабрия была в его власти. Калабрийское духовенство присоединилось к нему, чтобы проповедовать этот новый крестовый поход, и священники провинций, собрав молодых людей своих приходов, толпой пришли в Милето, где кардинал учредил свою главную квартиру. С этими подкреплениями Руффо взял и разорил городок Котроне, овладел Котанцарой и выйдя на дорогу к Неаполю, смело подступил под самые стены Козенцы.

Несмотря на эти успехи, король все еще не полагался ни на кого, кроме своих союзников. Не твердо уверенный даже в обладании Сицилией, он никак не хотел, чтобы Нельсон ушел из Палермо. По настоянию адмирала генерал Стюарт оставил Минорку и с 2000 англичан занял Мессину. Прошло три месяца, а английская эскадра не предприняла ничего против Неаполя. В марте месяце, когда уже вся Калабрия восстала, Нельсон, разделявший все предубеждения двора, все еще не считал, что Сицилия в безопасности. «Покуда мы спокойны, — писал он графу Спенсеру, — но кто может поручиться, что это спокойствие будет продолжительно! С приближением французов все может перемениться. По моему, Неаполитанское королевство и даже сама Сицилия до тех пор не безопасны, пока имперские войска не войдут в Италию». Между тем Корфу капитулировал 3 марта (20 февраля) 1799 г., и можно было попросить несколько войска у адмиралов, начальствовавших этой экспедицией. Кавалер Мишеру послан был к ним в качестве чрезвычайного посланника. В первых числах апреля, от 400 до 500 русских и албанцев было высажено в Манфредонии. Отряд этот, находившийся под командованием капитан-лейтенанта Белли, быстро усилился вооруженными поселянами Апулии и двинулся для соединения с кардиналом. Руффо взял перед тем Козенцу, и отступление французских войск увеличивало его смелость. Его войско усилилось подкреплениями, которые начали к нему высылаться из Сицилии, а также вооруженными отрядами Фра-Дьяволо и Шиарпы. Полевая артиллерия его была в порядке и имела все снаряды в изобилии, тогда как в крепостях, которые могли бы его задержать, именно этого-то и недоставало. После нескольких дней осады он взял приступом город Альтамуру, занял Фоджио, Ариано, Авеллино и, поддерживаемый войсками, приведенными кавалером Мишеру, расположился в Ноле, на северо-восточном склоне Везувия.

Новая Республика была в опасности; граф де Руво, принужденный очистить Апулию, заперся в цитадели Пескара; герцог Рокка-Романа со своей кавалерией перешел на сторону кардинала; острова Понче и Пальмеорла, Капри, Иския и Прочида, — эти ключи к Неапольскому заливу, — обратились к повиновению при виде 4 линейных кораблей коммодора Трубриджа. Скипани был разбит шайкой Шиарпы; Фра-Дьяволо и Маммонэ рассеяли войска Бассетти; Спано был побежден поселянами Апулии; Мантонэ — калабрийцами кардинала Руффо. Один только Неаполь и еще несколько укрепленных пунктов признавали республиканское правление. Узнав об этих происшествиях, Нельсон хотел немедленно вести свою эскадру к Неаполю, но его задержало неожиданное известие. Брюи, обманув бдительность лорда Бридпорта, вышел из Бреста, проскочил Гибралтарский пролив и с эскадрой, состоявшей из 25 линейных кораблей, появился в Средиземном море. Эскадра адмирала Кейта устремилась за ним в погоню и 20 мая 1799 г. перед Порт-Магоном соединилась с отрядом контр — адмирала Докворта. Граф Сент-Винцент принял над нею начальство. Этим движением англичане освободили от блокады испанскую эскадру, стоявшую в Кадиксе, и адмирал Мазарредо, снявшись с 17 кораблями, в том числе 6 трехдечными, пришел в Картахену в тот самый день, как англичане стали на якорь в Порт-Магоне. К несчастью, один этот переход из Кадикса в Картахену совсем обессилил испанскую эскадру. На пути застал ее шторм, и из 17 кораблей 11 потеряли стеньги, тогда как английские корабли выдержали тот же самый шторм без всяких последствий. Брюи, назначение которого, как все думали, было идти к Египту, чтоб взять оттуда французскую армию и Бонапарта, снова вышел в море, а лорд Сент-Винцент, почувствовав, что болезнь его усиливается, сдал начальство над своей эскадрой лорду Кейту. Новый главнокомандующий, соединясь у мыса Сан-Себастьяна с 5 кораблями, отделенными к нему от Ламаншского флота, прежде всего позаботился о том, чтобы предостеречь эскадру Нельсона от нечаянного нападения. Поэтому он отрядил к Нельсону контр-адмирала Докворта с 4 кораблями и направился к Тулону в надежде, что там соберет некоторые сведения касательно направления эскадры Брюи.

Такие важные обстоятельства необходимо должны были оторвать Нельсона от опасных наслаждений Палермо. Он вернул капитана Трубриджа из Неаполя и отозвал капитана Балла от Мальты. Вскоре к нему присоединился адмирал Докворт, и его эскадра вновь достигла 16 линейных кораблей, в том числе 3 португальских. С этим флотом Нельсон расположился крейсерством на предполагаемом пути французской эскадры, на параллели острова Маритимо.

Он мог безопасно занимать это положение, потому что обстоятельства заставили адмирала Брюи изменить свои намерения; после шторма, выдержанного испанской эскадрой, невозможно было бы ему идти к Египту. Вследствие этого Брюи решился покуда выручить из беды корпус Моро, терпевший недостаток в провизии, и спасти Генуа и Савону, которым угрожала тогда русско-австрийская армия. 30 мая он стал на якорь в бухте Вадо, высадил в Савоне 1000 человек, взятых им еще из Бреста, отрядив часть своей эскадры к Генуа, ввел туда 5 июня огромный конвой транспортов с хлебом. Потом, выказывая редкую для французского флота в то время активность, он на другой же день снялся с якоря и взял курс к весту. Таким образом, в то время, как англичане поджидали его у Минорки и на пути в Александрию, он спокойно стал на якорь в Картахене.

Между тем лорд Кейт напал на его след; но в ту минуту, когда едва несколько лье {45} отделяли его от французского флота, стоявшего в Савоне, он получил из Магона одну за другой три депеши от графа Сент-Винцента, которые принудили его возвратиться к мысу Сан-Себастьяно. Имея неверные сведения о положении адмирала Брюи, граф Сент-Винцент думал только о том, чтобы воспрепятствовать французскому флоту соединиться с испанским. Возвратное движение эскадры Кейта действительно должно бы было удовлетворить этой цели, но лорд Кейт, желая соединиться со 100– пушечным кораблем «Вилль-де-Пари», слишком приблизился к Минорке и таким образом на несколько дней очистил путь французской эскадре; так что когда 22 июня он вновь подошел к Тулону, то французские корабли, в соединении с испанскими, уже стояли на якоре в Картахене. Брюи не имел намерения вести этот союзный флот в сражение. Цель его была достигнута: он выручил Моро, и ему теперь оставалось только опять выйти в океан, чтобы укрыть в Бресте испанский флот — новый залог союза, который уже начинал было колебаться. Лорд Кейт преследовал его с 31 кораблем до самой параллели Уэссана; но, несмотря на все его усилия вернуть то, что потерял он от своей нерешительности, соединенный флот вошел в Брест 13 июля 1799 г., даже и не подозревая, что по следам его шла неприятельская эскадра.

XX. Возвращение Нельсона в Неаполь. Смерть Караччиоло

Когда Нельсон, сосредоточив свою эскадру у острова Маритимо, отозвал к Палермо капитана Трубриджа, восстановившего власть короля Фердинанда IV на островах Искии и Прочиде, в Неапольском заливе осталась только легкая эскадра под началом капитана Эдуарда Фута. Конечно, этой силы было недостаточно, чтобы сопротивляться эскадре Брюи, если бы той вздумалось подать помощь Неаполю, и разумеется, республиканцы, ободренные этой надеждой, сопротивлялись гораздо упорнее. Однако, несмотря на все усилия, они с каждым днем должны были уступать и видели, как неприятель овладевал поочередно всеми их укрепленными позициями. 11 июня русские и албанцы овладели фортом Вилиена; 13 калабрийцы заняли мост Магдалены; 17 форты Ровилиано и Кастелламаре сдались под огнем английских судов, а маленький отряд Скипани, отрезанный от войск, защищавших Неаполь, был совершенно уничтожен в Портичи. 18 июня французы занимали еще замок Санто-Эльмо, но флаг Парфенопейской Республики развевался только на двух плохих фортах: Кастель-Ново и Кастель-дель-Ово. Первый был построен Карлом Анжуйским в XIII столетии; он соединяется с портом и королевским дворцом, и часто служил королям и вице-королям Неаполя убежищем во время смут и междоусобиц. Второй, выстроенный императором Фридрихом II на оконечности узкой скалистой косы, далеко выдающейся в море, был тогда просто нестройной группой зданий, на которых временно устроили батареи для защиты города со стороны моря. Эти последние оплоты исчезающей, эфемерной республики, осажденные 6000 человек, полуразрушенные полевой артиллерией кардинала, могли оказать войскам роялистов только слабое и бесполезное, хотя и отчаянное, сопротивление. Если республиканцы еще сражались, то это потому, что они ждали прибытия французского флота; но стоило только Нельсону показаться в Неапольском заливе, и одно уже это обстоятельство, разрушив их последние надежды, должно было безусловно предать их в руки короля.

Нельсон в то время находился совершенно во власти леди Гамильтон и королевы. В продолжение шестимесячного пребывания королевской фамилии в Палермо он не переставал выказывать свою ненависть к якобинцам. Он же обвинял неаполитанское правительство в слабости и упрекал его в снисходительности.

«Все мои предложения, — писал он из Палермо герцогу Кларенскому, — принимают с усердием, и немедленно отдаются приказания, чтобы с ними соображались; но как только дело доходит до исполнения, получается совершенно другое. Право, тут можно с ума сойти. Впрочем, недавно Его Величество приказал отдать под суд двух генералов, обвиненных в измене и трусости; он предписал их расстрелять или повесить, как только признают, что они виновны. Если эти приказания выполнят, то я буду надеяться, что я принес здесь некоторую пользу, потому что я не перестаю убеждать их в том, что единственное основание всякого благоустроенного правительства есть искусство кстати награждать и наказывать. К несчастью, здесь никогда не умели делать ни того, ни другого».

Окруженный капитанами, обожавшими в нем неустрашимого адмирала и внимательного начальника, Нельсон без труда вдохнул и в них свое рвение. Покончить с французами и с мятежниками -вот пароль для его эскадры. Трубридж также последовал общему увлечению и сначала превзошел было всех в усердии на островах Искии и Прочиде; но вскоре, лучше осведомясь об истинных интересах своего государства, он дал почувствовать Нельсону, какую роль готовили Англии в предстоящем перевороте. Трубридж еще недавно просил прислать из Палермо добросовестного судью, чтобы иметь возможность на месте произнести приговор над мерзавцами, которые проповедовали мятеж на Искии; еще недавно он хотел расстрелять одного неаполитанского генерала за какую-то неудачную экспедицию в Орбителло; но вдруг суровый капитан ужаснулся, видя, как сильно впутано имя его адмирала и его собственное в эти семейные распри.

«Сейчас имел я продолжительный разговор, — писал он Нельсону 7 мая 1799 г., — с судьей, присланным сюда от двора. Он объявил, что на будущей неделе закончит свое дело, но что люди его звания имеют обыкновение удаляться в безопасное место, как только приговор произнесен. Вследствие того он просил, чтобы его отослали обратно, и притом дал мне понять, что желает отправиться на военном судне. Также я узнал из этого разговора, что осужденные священники должны быть отосланы в Палермо, чтобы быть расстриженными в присутствии короля, и что после того их нужно перевезти обратно для казни. Употребить английское военное судно для подобной цели! Вместе с тем наш судья просил у меня палача! Я решительно в этом ему отказал. Если не может найти палача здесь, пусть ищет в Палермо. Я угадываю их цель: они хотят в этом деле поставить нас вперед, чтобы потом всю его гнусность свалить на нас».

В таком расположении духа был Трубридж, когда он вышел из Неапольского залива. Оставив там капитана Фута, он на фрегате «Сигорс» с несколькими мелкими судами 17 мая присоединился к Нельсону в Палермо. Нельсон, выйдя оттуда 20 числа, возвратился 29. Там узнал он о новых успехах кардинала Руффо, и ночью 12 июня получил от леди Гамильтон следующее письмо: «Любезный лорд! Я провела вечер у королевы. Она очень несчастна! Она говорит, что народ неаполитанский вполне предан королю, но что одна только эскадра Нельсона может восстановить в Неаполе спокойствие и покорность законной власти. Вследствие этого королева просит, умоляет, заклинает вас, любезный лорд, если только возможно, отправиться в Неаполь. Ради Бога, подумайте об этом, и сделайте то, что просит королева. Если вы позволите, мы отправимся вместе с вами. Сэр Вильям нездоров, я также чувствую себя дурно: это путешествие будет нам полезно. Да благословит вас Бог».

На другой же день Нельсон был под парусами; но, получив от лорда Кейта письмо, уведомлявшее его, что французы в эту минуту должны быть у берегов Италии, он еще раз вернулся в Палермо. Поспешно высадив на берег сицилийские войска, бывшие на его судах, он несколько дней крейсеровал у острова Маритимо. Однако 21 июня, уступая новым просьбам двора и полагая, что достаточно одной эскадры лорда Кейта, чтобы удержать адмирала Брюи, он прекратил свое крейсерство и, взяв с собой опять сэра Вильяма и леди Гамильтон, направился с 18 кораблями к Неапольскому заливу.

Между тем республиканцы воспользовались этим временем: в ночь с 18 на 19 июня они напали врасплох на калабрийцев, занявших набережную Киайя, заклепали целую батарею орудий, взорвали пороховые ящики и привели в смятение весь неприятельский лагерь. Известие об этом произвело в Палермо губительное уныние, и министр Актон в тот же момент написал Нельсону: «Поспешайте в Неаполь. С тех пор, как республиканцы знают о близости французского флота, они делают беспрестанные вылазки, и признаться вам, я боюсь, что положение кардинала не совсем благополучно». Вероятно, кардинал разделял опасения Актона, потому что на другой день после этой первой вылазки он просил капитана Фута прекратить военные действия, и предложил республиканцам условия капитуляции. Республиканцы долго не решались их принять, но наконец 22 июня была заключена капитуляция, которая и подписана за Россию и Турцию начальниками вспомогательных отрядов; кардиналом Руффо и кавалером Мишеру от имени короля Неаполитанского; комендантом замка Санто-Эльмо и кавалером Масса от имени Франции и Парфенопейской Республики. Капитан фрегата «Сигорс» скрепил эту капитуляцию своей подписью. Условия, дарованные республиканцам, были весьма почетны; но выказанная ими энергия и присутствие 25 французских кораблей в Средиземном море не позволяли осаждающим быть слишком взыскательными. Всему гарнизону Кастель-Ново и Кастель-дель-Ово предоставлялось выйти из своих укреплений с распущенными знаменами, с барабанным боем, а потом сесть на суда, снабженные пропускными свидетельствами, чтобы на них отправиться прямо в Тулон. До тех пор, пока в Неаполе не получили бы верных сведений о их прибытии во Францию, архиепископ Салернский, кавалер Мишеру, граф Дилльйон и епископ Авеллинский должны были оставаться заложниками в Санто — Эльмском замке. Неприкосновенность лиц и имущество республиканцев обеспечены. Те из них, которые не захотели бы оставить родину, могли оставаться в Неаполе, и прошлое было бы забыто, как для них, так и для их семейств. Заключенные условия касались не только тех из республиканцев, которые находились в двух фортах, допущенных к капитуляции, но даже и тех, которые со времени открытия военных действий попали в плен. Граф Руво, владевший фортами Чивителла и Пескара в Абруццо, соглашался уступить их кардиналу на тех же условиях, на каких сдались и форты Неаполя. Однако республиканцы, не имея полного доверия к честности или к власти кардинала, потребовали прежде, чтобы капитан Фут обеспечил своей подписью нерушимость трактата. Капитан фрегата «Сигорс» поручился собственным именем и честью Англии. Он нисколько не мог сомневаться в своем полномочии на такое ручательство; оно совершенно оправдывается следующим письмом Нельсона к графу Спенсеру: «Король, — писал Нельсон, — издал прокламацию, в которой поименованы все республиканцы, исключенные из общей амнистии; но всякий, кому Трубридж скажет: Ты прощен! будет прощен уже одним этим словом, будь он самый преступный из мятежников». Поэтому капитан Фут, наследовавший права капитана Трубриджа, разве только из-за самого непонятного упорства мог бы отказать в своем ручательстве трактату, заключенному генеральным викарием королевства.

Действительно, уже заложники были разменены, военные действия прекращены, и на республиканских фортах, равно как на фрегате «Сигорс», уже развевался парламентерский флаг, как вдруг Нельсон показался у входа в залив. Еще не став на якорь, он узнал об условиях, дарованных мятежникам. Известие это поразило его удивлением и досадой, и он немедленно объявил, что ни за что на свете не согласится скрепить это унизительное перемирие. Капитан Фут сигналом получил приказание тотчас же спустить поднятый на форт-брамстеньге его фрегата парламентерский флаг, и 28 июня Нельсон объявил кардиналу Руффо, что он до тех пор не допустит выполнения условий этой капитуляции, пока не получит подтверждение самого короля. Подкрепляемый похвалами сэра Вильяма и леди Гамильтон, он остался с тех пор непоколебим в этом решении. Тщетно кардинал, приехав на корабль «Фудройан», на котором Нельсон имел свой флаг, с энергией защищал дарованное ему его монархом священное право подписать договор; тщетно капитан Фут представлял Нельсону, что когда он скрепил капитуляцию, столь выгодную для мятежников, то он скорее должен был ожидать появления французской эскадры, чем английской; тщетно говорил он ему, что в ожидании такого обстоятельства он не считал себя вправе быть более взыскательным, чем кардинал: Нельсон, отдавая полную справедливость, как он говорил, добрым намерениям капитана Фута, тем не менее не переставал утверждать, что капитан допустил обмануть себя этому «изменнику Руффо, который намеревается составить себе в Неаполе партию, враждебную видам его государя». 28 июня Нельсон избавился от своего беспокойного советника, отправив его в Палермо, с приказанием предоставить свой фрегат в распоряжение королевской фамилии. Однако 26 числа, освободив, сообразно девятому пункту капитуляции, нескольких пленных, в числе которых находились брат кардинала Руффо и десять английских солдат, захваченных в Салерно, республиканцы покинули свое последнее убежище. Они вышли из него, как предписано было в договоре, со всеми почестями и сложили свое оружие на берегу.

Между участниками этих печальных событий был один человек, которому сорок лет верной службы давали наибольшие права на милость короля. Это был семидесятилетний старец, князь Франческо Караччиолло, происходивший от младшей ветви одной из самых благородных фамилий Неаполя. Он долго и с отличием служил в неаполитанской морской службе и командовал кораблем «Танкреди» под началом адмирала Готама. Почтенный благосклонностью своего государя, заслуживший большую популярность Караччиоло в 1798 г. был произведен в адмиралы и снискал уважение и любовь всех английских капитанов в то время, когда английская эскадра, забытая Адмиралтейством, приветствовала как благоприятное событие, появление двух неаполитанских кораблей в заливе Сан-Фиоренцо. Когда королевская фамилия бежала в Палермо, Караччиоло на своем корабле провожал ее и возвратился в Неаполь не прежде, чем получил на это разрешение короля; но вскоре, увлеченный обстоятельствами, он принял командование морскими силами Республики, и не однажды с несколькими плохими канонерскими лодками, которые ему удалось собрать, нападал на английские фрегаты. Нельсон сначала не очень сурово отзывался о безрассудстве, с каким Караччиоло оставил своего Государя, и казалось, готов был допустить, что в душе неаполитанский адмирал не был настоящим якобинцем. Как только капитуляция была подписана, Караччиоло, лучше своих товарищей понимавший дух междоусобий, скрылся в горы. Голову его оценили; один из слуг изменил ему, и 29 июня в девять часов вечера он был привезен на корабль «Фудройан». Капитан Гарди поспешил защитить его от негодяев, его выдавших, которые, прямо на шканцах английского корабля продолжали осыпать его ругательствами, и делать ему оскорбления. Адмирала уведомили о взятии Караччиоло, и пленник был поручен надзору старшего лейтенанта корабля «Фудройан».

Нельсон был в эти минуты под влиянием сильного нервического раздражения. Он чувствовал себя рабом пагубной, неодолимой страсти, которая должна была разрушить его семейное счастье. Нередко в этот период он изображал друзьям свое душевное уныние и желал спокойствия могилы. «Кто прежде видал меня таким радостным, таким веселым, — писал он леди Паркер, — едва ли теперь узнал бы меня». Такое состояние души часто бывает предтечей больших преступлений. И действительно, кажется, что под влиянием таких грустных мыслей и сильных внутренних противоречий, сердце наполняется горечью и становится восприимчивее к внушениям злобы и ненависти. Нельсон решился немедленно судить Караччиоло. Приказано было собраться на корабле «Фудройан» военной комиссии под началом графа Турна, командира неаполитанского фрегата «Минерва». В полдень над несчастным старцем произнесен был смертный приговор; ни седины, ни прежние заслуги не могли его спасти.

Как только Нельсону сообщили это решение суда, он отдал приказание, чтобы приговор был выполнен в тот же вечер. Караччиоло присудили быть повешенным на фока-рее фрегата «Минерва». Что побуждало Нельсона так ревностно содействовать планам злобы и низкой мстительности? Прежняя ли настойчивость его, с какой он провозглашал необходимость укрепить королевскую власть сильными примерами? Увлекался ли он усердием, доходившим до фанатизма, или внимал коварным внушениям? Известно только, что сэр Вильям и леди Гамильтон были в этот момент на корабле «Фудройан», что они оба присутствовали при свидании Нельсона с кардиналом Руффо, что они служили переводчиками и принимали деятельное участие в переговорах. Однако можно предполагать, что если бы и не было при Нельсоне подобных советников, то все-таки он не поступил бы иначе. Провозглашенный тогда во всей Европе поборником законной власти, Нельсон был в упоении от собственной своей славы. Рассудок его поколебался среди стольких обольщений и следовал внушению какого-то слепого изуверства. Он всегда оказывал уважение к этому роду мужества, которое называл мужеством политическим, и которое, по его мнению, состояло в принятии смелых и чрезвычайных мер каждый раз, как обстоятельства того требовали. Он гордился своим уменьем принимать в подобных обстоятельствах быстрое и энергичное решение, и хвалился тем, что в случае надобности может быть одновременно и человеком с головой и человеком с характером. Соединяя с этой безрассудной опрометчивостью упорную настойчивость, Нельсон, будучи однажды увлечен на гибельный путь, где должна была помрачиться его слава, уже не хотел отступать.

Несчастный Караччиоло дважды просил лейтенанта Паркинсона, под надзором которого он находился, ходатайствовать за него у Нельсона. Он просил второго суда, он просил, чтобы, по крайней мере, его расстреляли, если уж ему суждено непременно подвергнуться казни. «Я стар, — говорил он, — у меня нет детей, которые бы меня оплакивали, и нельзя во мне предположить сильного желания сберечь жизнь, которая и без того уже должна скоро кончиться; но меня ужасает бесчестный род казни, к какой я приговорен». Лейтенант Паркинсон, передав эту просьбу адмиралу, не получил никакого ответа; он хотел настаивать, хотел сам защищать бедного старика. Нельсон, бледный, молчаливый, слушал его. Внезапным усилием воли он превозмог свое волнение. «Ступайте, милостивый государь, — отрывисто сказал он молодому офицеру, — ступайте и исполняйте ваши обязанности». Не теряя еще надежды, Караччиоло просил лейтенанта Паркинсона попытаться упросить леди Гамильтон; но леди Гамильтон заперлась в своей каюте и вышла для того только, чтобы присутствовать при последних минутах старика, тщетно взывавшего к ее человеколюбию. Казнь совершилась как предписал Нельсон, на фрегате «Минерва», стоявшем под выстрелами корабля «Фудройан», и граф Турн рапортовал о ней адмиралу, как бы желая свалить на кого следует ответственность в этом деле. «Честь имею уведомить его превосходительство адмирала лорда Нельсона, — писал он, — что приговор над Франческо Караччиоло был выполнен сообразно предписанию». Тело Караччиоло висело на фока-рее фрегата «Минерва» до заката солнца. Тогда веревка была обрезана, и труп, недостойный погребения, брошен в волны залива. Свершив этот акт жестокости, Нельсон вписал его в свой дневник между прочим, как бы самое обыкновенное обстоятельство.

«Суббота, 29 июня. Ветер тихий. Облачно. На рейд пришли португальский корабль «Рэнья» и бриг «Баллон». Созван военный суд. На неаполитанском фрегате «Минерва» судим, осужден и повешен Франческо Караччиоло».

Какое странное заблуждение заглушало тогда в Нельсоне человеческие чувства? Какое кривое зеркало могло превратить для его взоров это убийство в акт военного правосудия? Кто понуждал его взять в свои руки суд и расправу неаполитанского двора? Кто разрешил ему лишить королевского милосердия старика, которого оно, может быть, пощадило бы? К чему такая опрометчивость, такая пагубная поспешность; к чему это бесполезное убийство? Бесчисленные казни, последовавшие затем в Неаполе, возбудили негодование всей Европы; но этот печальный эпизод более всех прочих омрачает участие Нельсона в неапольских происшествиях. Фокс первый указал Парламенту на эти злоупотребления властью, из-за которых позорное пятно, вследствие беспримерного нарушения доверия, легло даже на Британский флаг. Нельсон чувствовал, куда метил Фокс, и хотел оправдаться, но его друзья задержали и не пустили в ход его оправдания.

«Мятежникам, — говорил Нельсон, — даровано было только перемирие; а всякий договор такого рода может быть прерван по желанию той или другой из договаривающихся сторон. Предположим, что в Неапольский залив пришла бы французская эскадра: неужели французы и мятежники хоть на одну минуту почтили бы заключенные условия? Нет, нет, сказал бы французский адмирал, я пришел сюда не для того, чтобы быть зрителем, но чтобы действовать. Английский адмирал поступил точно так же: он объявил, что прибытие английского или французского флота было происшествием такого рода, что оно разрушало всякий предварительный договор, потому что ни английский, ни французский адмиралы не могли бы оставаться в Неаполе сложа руки. Вследствие этого я предложил кардиналу передать французам и мятежникам от моего и своего имени, что перемирие прервано уже одним тем, что перед Неаполем находится британский флот; что французов не будут считать даже военнопленными, если они через два часа сдадут замок Санто-Эльмо нашим войскам; но что касается мятежников и изменников, то никакая власть не вправе посредничать между ними и их милостивым монархом, и они должны совершенно положиться на его милосердие, ибо никаких других условий им даровать нельзя. Кардинал отказался скрепить эту декларацию своим именем, и я, подписав ее один, отослал к мятежникам. Только после этого они вышли из своих фортов как надлежало мятежникам и как надлежит, надеюсь, всем тем, которые изменят своему королю и своему отечеству — чтобы быть повешенными, или иначе наказанными, по усмотрению их государя».

В глазах лорда Спенсера причины, приведенные Нельсоном в свое оправдание, казались столь же чисты и безукоризненны, сколь были успешны принятые им меры.

XXI. Возвращение королевской фамилии в Неаполь. Прибытие Нельсона в Ярмут 6 ноября 1800 года

Еще в апреле месяце 1799 г. Трубридж, относясь с усердием к делу неаполитанской монархии, хотел чтобы Фердинанд IV лично возвратился в Неаполь; но Нельсон лучше знал короля обеих Сицилий. «Откуда у вас берутся такие идеи? — писал он Трубриджу, — народ, преданный королю, непременно взялся бы за оружие, и король с необходимостью должен был бы стать во главе своих подданных, а что касается этого — я вам ручаюсь, что он на это ни за что не согласится». Итак, в то время как нужно было сражаться, чтоб возвратить себе королевство, Фердинанд IV находился в отдалении от своей столицы. Он должен был туда возвратиться для того только, чтобы подать знак к новым беспорядкам. Оставив королеву в Палермо, Фердинанд IV 5 июля прибыл в Неаполь на неаполитанском фрегате, в сопровождении английского фрегата «Сигорс». Все, чего мог добиться от него капитан Фут, и то уже как милости за свои личные заслуги, это — утверждение капитуляции Кастелламаре. Та же, которую заключили с гарнизонами Кастель-Ново и Кастель — дель-Ово, была отвергнута королем и сокрушена последовавшим манифестом.

Между тем как все это происходило в Неаполе, союзные войска в соединении с десантным отрядом, высаженным с английских кораблей, овладели Санто-Эльмским замком, и освободили заложников — последнюю надежду республиканцев. Вслед за тем они осадили Капуа и Гаэту. Но в этот момент лорд Кейт вышел из Средиземного моря в погоню за адмиралом Брюи и звал эскадру Нельсона на защиту Минорки, которой угрожала опасность от оставшихся в Картахене испанских кораблей. Несмотря на предписания лорда Кейта, Нельсон не хотел оставить берегов Италии прежде, чем не возвратит все государство королю, который пожаловал его герцогом Бронтским. Хотя на Минорку не произведено было никакого нападения, однако Адмиралтейство строго порицало Нельсона за его неповиновение лорду Кейту. Притом в Англии все знали, до какой степени Нельсон был подчинен влиянию неаполитанского двора.

Как только Гаэта и Капуа сдались, Нельсон, встревожась своим небрежением к участи Минорки, послал большую часть своей эскадры к Порт-Магону, а сам с королем Фердинандом воротился в Палермо. В то время все главные деятели Республики — генерал Скинани, Спано, Масса и Элеонора Фонсека были уже казнены. Этторе Караффа, Габриеле Мантонэ, Доменико Чирилло, маркиза Сан-Феличе последовали за ними на виселицу, уже после отправления короля. Агенты, которым король передал свою власть, жестоко мстили за непризнание его прав. В несколько месяцев их страшное усердие пролило более крови и стоило более слез, чем сама междоусобная война. Не внимая никаким мольбам, Фердинанд подписывал их ужасные постановления: «Король в душе превосходный человек, — писал Нельсон, — только трудно заставить его в чем-нибудь переменить мнение. Не понимаю, почему манифест о всеобщем прощении, подписанный уже три месяца тому назад, еще не обнародован?.. Нельзя же однако отрубить голову целому королевству, будь оно все составлено из мятежников». Наконец эти наказания приняли такие размеры, что сам капитан Трубридж, корабль которого Нельсон оставил в Неаполе, начал бояться, не слишком ли далеко зашло правительство в возмездии. А между тем, капитан Трубридж, как сам он выражался, «имел сердце не более нежное, чем другие».

Правительственный комитет, учрежденный Фердинандом в Неаполе под названием Королевской Юнты, несмотря на дарованные ему полномочия, не совсем еще был удовлетворен. Он настоятельно требовал удаления кардинала Руффо, утверждая, что кардинал был только помехой к скорейшему восстановлению порядка. Король тогда не имел времени разбирать подобные требования, и юнте пришлось отстранить своими средствами препятствия, чинимые ей кардиналом. Должно быть, она в этом совершенно преуспела, потому что через месяц после отъезда короля в Палермо, Трубридж писал Нельсону, что до 40000 семейств оплакивают каждое хоть одного родственника, заключенного в темницу. «Пора, — писал он, — обнародовать всеобщее прощение. Я говорю это не потому, что я думаю, что уже довольно примеров; но судопроизводство здесь так мешкотно, что вместе с преступниками и невинные трепещут при мысли, что им придется так долго ждать приговора в темнице. Имения якобинцев продаются здесь по самой низкой цене, а покупают их, по большей части, королевские агенты».

Трубридж был связан с Нельсоном тесной и искренней дружбой. Он был человек суровый, но благородный и пользовавшийся в английском флоте заслуженным уважением. Нельсон имел к нему полное доверие, и позволял ему в отношении к себе такую откровенность, какой бы он ни за что не потерпел в другом. Как только французы очистили Рим и Чивита-Веккию, — последние пункты, занимаемые ими в Италии, — Трубридж был послан осаждать Мальту. Он всем сердцем желал увлечь с собой Нельсона и оторвать его от обольщений двора.

«Простите мне, милорд, мою откровенность, — писал он ему, — поверьте, что только искреннее мое уважение к вашей особе дает мне смелость говорить вам о таком предмете. Я знаю, что вы не находите никакого удовольствия в карточной игре. Зачем же вы жертвуете вашим здоровьем, вашим благосостоянием, склонностями, деньгами, словом всем среди этого гнусного вертепа?.. Вы не знаете, милорд, и половины того, что происходит, и того, что об этом говорят. Я уверен, что если бы вы знали, как страдают от этого ваши друзья, вы бросили бы все эти ночные увеселения. Везде только и слышно, что об оргиях Палермо. Умоляю вас, бегите из этого края! Я желал бы, чтоб перо мое могло выразить все, что я чувствую: я уверен, что вы, не колеблясь, уступили бы моим просьбам... Повторяю вам, милорд, что только искреннее уважение к вашему характеру дает мне силы добровольно подвергаться вашему неудовольствию. Меня понуждают к тому выгоды нашего Отечества. Я проклинаю день, в который мы поступили на службу Неаполитанскому правительству. Вспомните, милорд, что у этих людей нет репутации, которую бы они могли потерять, как мы нашу. Конечно, наш народ справедлив, но он и строг, и я чувствую, что мы скоро утратим то немногое, что мы заслужили в его мнении».

Действительно, в Англии начинали уже гласно осуждать поведение адмирала Нельсона. Вице-адмирал Гудалл, один из его самых старинных друзей, писал ему: «Говорят, любезный мой лорд, что вы уподобились Ринальдо в объятиях Армиды, и что нужна вся твердость Убальдо и его товарища, чтобы исторгнуть вас из очарования». Слухи эти сделались наконец так гласны, что леди Гамильтон сочла нужным сама на них отвечать. Лицемерные жалобы ее адресовались прежде всех к бывшему ее любовнику, сэру Чарльзу Гревиллю, племяннику сэра Вильяма Гамильтона.

«Мы более счастливы и согласны, чем когда-нибудь, — писала она ему 25 февраля 1800 г., — несмотря на все возгласы гнусных якобинских журналов, которые так завидуют славе лорда Нельсона, сэра Вильяма и моей. Лорд Нельсон в полном смысле слова великий и добродетельный человек, и вот чего мы дождались за наши труды и пожертвования. За то, что мы потеряли наше здоровье, служа делу справедливости, нужно теперь, чтоб тайно чернили наше доброе имя. Сперва говорили, что сэр Вильям и лорд Нельсон дрались на дуэли — а они живут как братья. Потом утверждали, что мы играли и проиграли: я вам клянусь честью, что лорд Нельсон никогда не играет. Прошу вас, будьте так добры, обличите эту низкую клевету. Сэр Вильям и лорд Нельсон над этим смеются, но меня это задевает, хотя меня осуждают и они, и сама королева за то, что я однажды вздумала этим оскорбиться».

Между тем адмирал Кейт, возвратясь в Средиземное море, расположился крейсерством перед Мальтой, и Нельсон принужден был к нему присоединиться. На пути своем, покуда Кейт блокировал Мальту, он встретил корабль «Женерё», избежавший поражения при Абукире{46}. Настигнутый двумя кораблями и одним фрегатом, «Женерё» принужден был сдаться, и храбрый контр-адмирал Перре лишился жизни в этом сражении. Щепой ранило его в левый глаз, но несмотря на это, он не согласился сойти сверху. «Ничего, друзья мои, ничего, — говорил он окружавшим его матросам, — делайте ваше дело». Лицо его было все в крови, а он продолжал еще отдавать приказания; но новое ядро оторвало ему правую ногу. Он упал без чувств на палубу, и через несколько минут скончался. Нельсон привел «Женерё» к Мальтийской эскадре{47}.

Вскоре лорду Кейту нужно было спешить в Генуа, где Массена с таким геройством защищался против австрийской армии. Он сдал Нельсону блокаду острова Мальты, который, впрочем, можно было считать уже взятым с тех пор, как туда перевезли из Мессины часть бригады генерала Грэма. Удаленный таким образом от неаполитанского Двора, Нельсон не переставал жаловаться на свое здоровье и просил лорда Кейта, чтобы тот позволил ему возвратиться в Палермо. Тщетно тот представлял ему необходимость держать силы как можно сосредоточеннее; тщетно Трубридж твердил, что Мальта скоро должна сдаться, что там стоят на рейде единственные суда, оставшиеся после Абукирского сражения. «Послушайте совета друга, не возвращайтесь теперь в Сицилию, — говорил он ему, — вам неприятно, может быть, находится под парусами? Что ж, оставьте «Фудройан», пересядьте на «Куллоден», который может оставаться на якоре, возьмите на себя распоряжение действиями осады вместе с нашим генералом». Но Нельсон ничего не хотел слушать; в это время он, как Антоний, не жалея, принес бы целый мир в жертву своей страсти. В марте месяце 1800 г. он, несмотря на запрещение лорда Кейта, возвратился в Палермо, а во время его отсутствия «Гильом-Тель», попытавшись прорваться сквозь эскадру, был атакован двумя кораблями и одним фрегатом и, после геройского сопротивления, взят. Нельсон старался утешиться в том, что упустил этот случай довершить свое торжество. «Благодарю Бога, — писал он лорду Кейту, — что мне не пришлось участвовать в этой славной встрече: конечно уже не мне желать похитить хоть один листок из лаврового венка наших храбрых моряков».

Несмотря на свое неодолимое влечение к Палермо, Нельсон должен был, однако, показаться перед Мальтой. Он отправился туда, взяв с собой сэра Вильяма и леди Гамильтон, и потом еще раз оставил свое крейсерство, чтобы отвезти их обратно в Сицилию. Наконец, сэр Вильям отозван был в Англию, и Нельсон выпросил себе позволение последовать за ним. Тогда-то услышал он от первого лорда Адмиралтейства, графа Спенсера, следующие строгие слова: «Я желал бы, милорд, чтобы ваше здоровье позволило вам остаться в Средиземном море; но я думаю, и мое мнение согласно с мнением всех друзей ваших, что вы скорее поправитесь в Англии, чем оставаясь в бездействии при иностранном дворе, как бы ни были вам приятны уважение и благодарность, внушенные там вашими заслугами».

10 июня 1800 г. Нельсон отправился из Палермо на корабле «Фудройан». Королева неаполитанская, которой нужно было ехать в Вену, сэр Вильям и леди Гамильтон находились на том же корабле. В Ливорно они вместе оставили корабль и проехали до Анконы берегом, несмотря на опасности встретить какой-нибудь отряд французской армии, уже победившей при Маренго. В Анкоре сели они на русский фрегат, на котором сделали переход до Триеста и, наконец, прибыли в Вену. В Вене королева осталась, но Нельсон, сэр Вильям и леди Гамильтон продолжали свой путь через Гамбург и 6 ноября прибыли в Ярмут. Там победитель при Абукире встречен был теми почестями, какие внезапно изобретает народный энтузиазм, — почестями, впрочем более лестными для него, чем все официальные отличия. Все путешествие его от Ярмута до Лондона было непрерывным торжеством. Толпа от чистого сердца, из глубины души приветствовала своими восклицаниями израненного героя, который в продолжении восьми лет сражался постоянно в первых рядах, и предприимчивого начальника, смелость которого увенчалась таким успехом. Другие, высшие классы общества, хотя и присоединяли свои рукоплескания к общему восторгу, но тем не менее, их более развитое чувство деликатности осуждало уже заблуждения и соблазн частной жизни воина, ослепленного счастьем. Сэр Вильям и леди Гамильтон не расставались с Нельсоном до самого Лондона. Эта чета расположилась под той же кровлей, где леди Нельсон и почтенный отец адмирала ждали возвращения супруга и сына. Не прошло трех месяцев после этого нетерпеливо ожидаемого возвращения, и Нельсон, увлекаемый своей безрассудной страстью, отталкивает от себя жену, которую прежде так нежно любил. «Беру Небо в свидетели, — писал он ей, — что нет ни в вас, ни в вашем поведении ничего такого, что я мог бы судить или принять предлогом к раздору». Таково было его прощание, благородное, но и жестокое по своей откровенности. В это время Нельсон и Коллингвуд встретились в Плимуте. Произведенный в чин вице-адмирала синего флага, Нельсон 1 января 1801 г. поднял свой флаг на корабле «Сан-Джозеф». Контр-адмирал Коллингвуд имел свой на корабле «Барфлёр». С того дня, как эти два друга разделили с капитаном Трубриджем славу Сан-Винцентского дня, они перестали идти рука об руку на пути к славе и счастью. Обстоятельства были благоприятнее для честолюбивого рвения Нельсона, чем для молчаливой, бескорыстной преданности Коллингвуда. Первый, пэр Англии, имел европейское имя, — место второго еще не было отмечено в истории; однако из этих двух людей тот, чья участь была завиднее, был наиболее достоин сожаления. Он стяжал величие и известность, но утратил душевное спокойствие.

Конец первой части.
Дальше