Проф.
К. Г. Пфеффер

Немцы и другие народы во Второй мировой войне

Отношение германского правительства и немецкого народа к другим народам во время второй мировой войны имеет очень большое значение. Весьма распространенное убеждение, что немцы относились к другим народам, как правило, отрицательно, является неверным. В действительности же наше отношение было сильно дифференцированным. Дать точную картину этих отношений трудно не только потому, что современное поколение само участвовало в минувших событиях и в связи с этим не лишено определенной пристрастности в этом вопросе.

Большая часть наших архивов уничтожена и разграблена, да и из свидетелей почти никого не осталось в живых, а это ведет к тому, что любое суждение илл даже просто какая-либо информация о событиях тех лет могут сегодня сильно повредить тем, кто осмелится их дать, и тем, кого они затрагивают. Инстинкт самосохранения заставляет людей либо молчать, либо приукрашивать собственные наблюдения, уменьшает их тягу к отысканию «улик».

Сдержанность становится сейчас еще более упорной, ибо всякая оценка событий, происходивших с 1939 по 1945 год, расценивается теперь как определенная позиция в современной «холодной» войне, которая в числе прочих вовлекла в свою орбиту и немецкий народ.

Все это в значительной степени затрудняет объективное и исчерпывающее освещение политики немцев по отношению к другим народам. Поэтому сейчас пока еще речь может идти только о личных переживаниях, мнениях представителей различных наций. [493]

Национальная политика без концепции

В начале войны немецкий народ еще не имел четко выработанного отношения к другим народам. Оно еще только складывалось под сильным влиянием различных близких и далеких исторических событий. Древнейший общечеловеческий опыт основывается на том, что между людьми различных языков и жизненных укладов могут существовать нормальные производственные, соседские и иные отношения до тех пор, пока какие-либо внешние силы или проявленная свыше воля не вызовут нового, совершенно противоположного чувства и не создадут условия для возникновения цепной реакции взрыва. Это подтверждается всем ходом развития империи{129} и всех ее преемников, династии Габсбургов и прусских монархов, достигавших временами больших успехов в деле установления мирных взаимоотношений между немцами, с одной стороны, и чехами, поляками, литовцами, кашубами, словаками, румынами, мадьярами, сербами, хорватами, словенами, ладинами,{130} итальянцами, валлонами и т. д. — с другой. Кроме того, в немецком народе были живы и воспоминания о ставшей в Европе традиционной ненависти к немцам, о восстаниях гуситов. о насильственном изгнании немцев из обжитых ими районов, о нетерпимости к немцам и о разбойничьих набегах на их земли. В сознании немцев живо и учение Гердера{131} о божественном происхождении всех народов; не исчезли в нем и националистические тенденции XIX века, обостренные сознанием величия, которого когда-то достигло их отечество, а также стремлением освободиться от ига иноземного господства и запоздалой, не доведенной до конца попыткой политического объединения.

Для разрешения вопроса о путях национальной политики ничего нового и ясного не принес немцам и [494] национал-социализм. Ни у нацистской партии, ни у ее государства в национальном вопросе не существовало никакой особой и специфической доктрины. Обоснованная биологически расовая теория являлась не чем иным, как стремлением создать новый, более совершенный тип человека, .что в условиях Германии невозможно было осуществить, несмотря ни на какие расовые учения. Учение о расах нашло свое выражение в неправильно истолкованной теории о расовости наций, из которой пытались создать определения для «национального характера» и заложить основы «учения о естественном праве народов на определенное место в истории». Однако в своем развитии это учение было крайне непоследовательным. Его представители не только не были едины в своих взглядах, но и не понимали, какое значение для формирования народа как нации имеют язык, расовая принадлежность, история и общественное сознание народа. Чаще всего они скатывались к буржуазному признанию государства-нации, господствовавшему в период империи Бисмарка, согласно которому «мы» (на данном историческом отрезке времени) противопоставлялись «всем прочим». К ясному пониманию этого вопроса не пришли ни представители господствующей партии, которые искали и хотели найти ключ к его решению, ни их противники, ни широкие слои политически и идейно более пассивных элементов. Вот поэтому отношение немцев к остальным нациям было в 1939 году таким же неясным, нетвердым, нелогичным и непостоянным, как и у других народов.

Однако отдельные факты, имевшие место непосредственно перед началом войны, уже тогда давали возможность определить в основном ход событий второй мировой войны.

Некоторое время у всех было такое впечатление, что мы идем к национал-социализму, основанному на плебисците. Это, вероятно, объясняется тем, что национал-социализм вначале использовал плебисцит и пропаганду как средство политического формирования масс и этим самым, казалось, продолжил развитие демократических принципов, начавшееся во время французской революции.{132} В 1935 году в результате плебисцита Германии была возвращена [495] Саарская область. Аншлюсс с Австрией был предрешен таким же широким народным голосованием, какое проводилось еще в 1919 году по тому же самому вопросу. Плебисцит узаконил и Конрада Генлейна в качестве представителя су детских немцев в правящих кругах Германии, и предопределил присоединение к Германии таких провинций, как Богемия, Моравия и бывшая австрийская часть Силезии. Плебисцит сделал возможным возвращение Германии Мемельской области. Попытка мирного разрешения польского кризиса летом 1939 года, провалившаяся по чисто дипломатическим причинам, также предусматривала проведение плебисцита по вопросу о «коридоре». Отказ же немцев от.Эльзаса и Лотарингии произошел не только по внешнеполитическим мотивам, но основывался прежде всего на понимании невозможности добиться успеха во всенародном голосовании.

Немцам пришлось убедиться также и в том, что их политические руководители при известных обстоятельствах совершенно не считались с мнением жителей интересующей их области. То ли потому, что эти жители не занимались политикой, или, может быть, потому, что считали нарушение их воли в большинстве случаев меньшим злом по сравнению со злом, приносимым политическими беспокойствами, однако все они, забыв о своей совести, равнодушно смирялись с «антинародной» — или, как ее еще называют, «империалистической» — политикой правящих кругов Германии, которые, торжественно отказываясь от претензий на Южный Тироль, позволяли Венгрии и Польше проводить осенью 1938 года изменения в своих границах и выселять чехов и словаков из своих пограничных областей. Жители Богемии и Моравии спокойно смотрели на то. что их родина превратилась в протекторат Германии, что самостоятельность чешского народа была ограничена, и не препятствовали тому, что Закарпатская Украина была принесена в жертву интересам мадьяр. С точки зрения «собирания немецких земель» не оправдывали себя ни отказ от пересмотра национального состава общин в «неудачном четырехугольнике» Северного Шлезвига, ни мирная политика по отношению к Польше до 1938 года, ни надежды на воссоединение с Германией всей Западной Пруссии. Нужно было искать другие, более веские причины. [496]

По отношению к народам, которые входили в состав крупных национальных государств, с 1933 по 1939 год проводилась политика примирения, и ненависть к ним не разжигалась. Государство осуществляло энергичные мероприятия по формированию общественного мнения, используя для психологической подготовки к примирению и взаимопониманию всевозможные организации и средства. Сильнее всего это выражалось, вероятно, по отношению к Франции, Англии, Италии и — вопреки существующему мнению — по отношению к Польше. Что касается США, то стремление к примирению с ними не было так велико, ибо обида, нанесенная нам американцами, еще не была забыта. Народы Советского Союза нападкам не подвергались, атаки в этом направлении велись только против господствующих там политической идеологии и политического строя. Немецкий народ начал войну без ненависти.

Из соображений политического характера некоторые положения расовой теории были на время «забыты». После того как обычное в лингвистике понятие «арийский» стали по недоразумению применять для обозначения расового понятия, народы неиндогерманского и, следовательно, неарийского происхождения, то есть народы финно-угорской группы, были спешно объявлены народами «арийской расы». Были изданы законы, запрещавшие немцам вступать в брак с японцами. Что касается неевропейских народов древних культур, как например индийцев и арабов, то, хотя здесь и не было определенных политических принципов, а распространенные точки зрения представляли собой хаотическое нагромождение понятий и убеждений, стремлений осложнять отношения с ними не наблюдалось.

Трудно определить, насколько сильно укрепились в массах ненависть к евреям и желание освободиться, избавиться от них или даже уничтожить их. «Официально партийная» точка зрения на положение евреев была неясна, потому что часто, несмотря на то, что в действительности евреи входят в состав многих рас, мы начинали оперировать понятием «еврейская раса», чтобы впоследствии снова решительно отказаться от него. Во всяком случае события 8 и 9 ноября 1938 года{133} показали, что у широких масс [497] немецкого народа не было ни силы, ни воли, ни соответствующих органов для того, чтобы влиять на политику правящих кругов по отношению к «другим» народам. Но ясно стало также и то, что своей молчаливой пассивностью немцы все же могли подавлять волю своего политического руководства, а в отдельных случаях даже временно смягчать его нетерпимость к другим народам.

Между двух стульев

Говоря о крупных политических мероприятиях, определявших отношение немецкого народа к другим народам, следует отметить, что здесь влияние народа было наименьшим. Вряд ли можно предположить, что в начале войны у нас имелся какой-либо исчерпывающий план установления международных отношений в Европе и за ее пределами. Во всем преобладал элемент импровизации. Предусмотреть, как сложатся впоследствии отношения Германии с Италией, Испанией или Югославией, в начале войны было невозможно, поэтому только развитие самих событий на каждый данный исторический момент могло определить и характер и масштабы всех мероприятий.

От принципиальных и окончательных решений правительство Германии, как правило, всегда уклонялось. Оно не желало, принимать решений на послевоенный период. Оно не хотело принимать решений, обусловленных преходящими требованиями момента, и не ставило себя в зависимость от обстановки и от тех, кто пользовался ею. Правительство не было настроено и на то, чтобы позволить кому-либо предъявлять к Германии какие-либо претензии в виде компенсации за услуги в войне. Наше правительство мечтало о тотальной победе над такой страной или группой стран, масштабы которых обеспечили бы ему переустройство всего мира. Француз Пьер Лаваль открыто, но безуспешно предостерегал немцев от политики, следуя которой нужно было вначале завоевать мир, а затем принимать политические решения, вместо того чтобы с помощью политических решений избежать военного поражения. Поэтому все мысли и планы создания нового порядка в Европе были недодуманными и неполноценными, ибо они никого ни к чему не обязывали. А ведь когда-то было [498] совсем наоборот. Что же касается западных союзников, то они, разумеется, отнюдь не интересовались тем, что в Германии разрабатывались различные конструктивные, вполне приемлемые планы создания мирного порядка, опирающегося на народы. Если бы они узнали про них, число союзников Германии, безусловно, увеличилось бы.

Роль, задуманная для Франции, не была обеспечена ни наличием ясных фактов, ни созданием определенного общественного мнения в самой Германии. Нередко еще высказывалось мнение, что Франция должна прекратить свое существование как национальное государство, что она должна быть разделена на северную и южную части, лишена своих пограничных провинций (Бургундии, а также фламандского севера). Чаще всего, однако, высказывалась совершенно противоположная мысль, а именно, что Франция в будущем должна стать столпом нового европейского порядка. При этом, конечно, не делалось никакого намека на то, в какой степени Франции будет обеспечено право на нейтралитет, например, по отношению к США, на сохранение своей внутриполитической организации (например, оставление в силе государственного устройства Третьей республики), а также на суверенность и авторитарность (например, в форме католическо-патриархального уклада). Такая неясная обстановка породила чувство неуверенности даже у тех французов, которые вначале были готовы сотрудничать с немцами. Их политическая капитуляция вызвала у немцев стремление к тому, чтобы отсрочить принятие каких бы то ни было решений в отношении Франции.

В начале войны, несмотря на все сомнения, считалось, что Италия в будущем разделит власть и славу, завоеванную в совместной борьбе. Однако вспыхнувшая в 1943 году в Италии гражданская война заставила Германию переменить свое отношение и к «Итальянской социальной республике», основанной Муссолини.{134} Здесь, так же как и во [499] Франции, неясность политической линии привела к тому, что немцы оказались неуверенными в правильности своих решений.

Что касается таких нейтральных государств Европы, как Испания, Португалия, Швеция, Швейцария и Турция, то политический курс Германии в отношении их был весьма неровным и колебался в ту или иную сторону в зависимости от изменений в военной обстановке. Далекая Ирландия, как и Исландия, оставались вне интересов Германии, а относительно прочих государств наши соображения были самыми противоречивыми.

По отношению к соседям Германии наша политика постоянно менялась, четко выработанного единого курса не имелось. Никому не было ясно, собираемся ли мы действительно создавать «Великую германскую империю», чтобы в ней растворить все ненемецкие народы германского происхождения, или же они должны оставаться самостоятельными нациями в рамках своих государств. Например, самостоятельность Дании сохранялась официально до 1943 года (фактически она сохранялась гораздо дольше), а ее политический режим оставался в том виде, в каком он существовал и до войны. В Норвегии, наоборот, вмешательство Германии во внутренние дела было более сильным и осуществлялось как с согласия, так и против воли норвежских коллаборационистов. Не было единого мнения и в отношении Голландии. Интересно, что в самой Голландии господствовали два противоречивых мнения: самая сильная и наиболее многочисленная группировка, сотрудничавшая с немцами и руководимая Мюссертом и Ростом ван Тоннингеном, надеялась, что Голландия станет самостоятельным вассальным государством Германии, в то же время более мелкие группы говорили о возможности «возвращения» нижненемецких племен, то есть «нидерландцев», когда-то выделившихся в самостоятельное государство, в состав единой германской империи. Во Фландрии шла борьба между представителями направлений, выражавших различные мнения и настроения от признания независимой «Великой Голландии» до открыто фашистских мыслей. К Бельгии немецкие оккупационные власти относились, как к государственно-правовой единице, которая могла иметь определенное будущее в системе германской империи. В самой Германии [500] имелись политические и иные деятели, которые ратовали за восстановление в Бельгии монархии; были и такие, которые доказывали необходимость поставить во главе этого государства коллаборационистов; третьи говорили, что обеспечить существование Бельгии как независимого государства рядом с рейхом смогут только рексисты{135}, и т. д. Нашлись и такие деятели, которые утверждали, что захваченные Германией английские острова в проливе Ла-Манш могут быть «превращены в немецкую Мальту», что им должен быть дан статут «свободной германской республики», находящейся под защитой Германии, что там должна быть создана германская военно-морская база и т. д. Все эти планы и пожелания, разумеется, вносили невероятную путаницу в национальную политику Германии. Аннексированные Бельгией в 1919 году области Эйпен и Мальмеди были взяты Германией обратно. Люксембург, Лотарингия и Эльзас вошли де-факто в состав империи, причем изгнание из Лотарингии коренного французского населения вызвало большое беспокойство и волнения не только среди лотарингцев немецкого происхождения, но и в более широких кругах самих немцев. Все договоры о Южном Тироле после 1943 года потеряли силу, кроме того, часть Тридентской области должна была в силу исторических тенденций отойти к Австрии, да и Триест начал активизировать свои действия, добиваясь присоединения его к Германии.

Вся Восточная Европа находилась во власти разногласий и противоречий, возникавших как между немецкими оккупационными властями различных районов, так и внутри самих этих районов, а также между группами немецкого населения оккупированных областей и внутри самой Германии (правда, они не стали достоянием «общественности» ни в устном, ни в письменном виде). Разногласия и противоречия существовали между восточно-европейскими народами и в них самих. У нас не имелось никакой единой и принципиальной политической линии в национальном вопросе и никаких ясных и окончательных решений в каждом [501] отдельном случае. Например, вначале наше внимание было направлено на то, чтобы в германской общественности шире распространялась идея о единстве Югославии. Затем вдруг было принято решение о разделе Югославии: Македония была поделена между Болгарией и Албанией, Сербия стала самоуправляющимся государством под особым контролем со стороны Германии, Хорватия — королевством, области Бачка и Баранья отошли к Венгрии; вопрос о Словении остался открытым, после того как итальянцы были снова вытеснены из района Любляны, а города Нижней Штирии с их окрестностями были включены в состав Штирии. Румыния при поддержке Германии получила Бессарабию, Буковину и отнюдь не желательную для большинства румын русскую часть Молдавии. Ей пришлось отдать Южную Добруджу Болгарии, а Северную Трансильванию — Венгрии. Решение Венского арбитража{136} о Трансильвании было подвергнуто в широких немецких кругах резкой критике, так как симпатии немцев во время войны на Востоке были больше на стороне румын, чем венгров. Тем не менее территория Венгрии постоянно увеличивалась, и в силу этого она вынуждена была, хотя и с запозданием, признать право венгерских немцев на автономию. Тщетными оставались попытки словаков апеллировать к Венгрии по поводу отнятой у них территории, они были вынуждены нехотя удовлетвориться частью Польши, прирезанной им после ее раздела.

На довоенной территории Польской республики царила большая путаница: отношение Германии к присоединенным польским областям было весьма различным и зависело от того, в состав каких германских провинций и областей они вошли: Восточную Пруссию, Данциг (Западную Пруссию), Вартеланд или в Верхнюю Силезию. У малых народностей. населяющих Бескиды, был искусственно вызван антагонизм к полякам. Надежды украинцев на объединение Западной и Восточной Украины не осуществились. Несмотря на это, львовский губернатор проводил более дружественную политику по отношению к украинцам, чем к полякам. Виленская область стала частью Литвы, однако [502] немецкая гражданская и военная администрация в самом Вильнюсе опиралась на поляков. Совершенно иное отношение по сравнению с областями, отошедшими к Германии, было к полякам на территории генерал-губернаторства. Мысль о завоевании на свою сторону отдельных групп польского населения по-настоящему никогда не преследовалась, она была скорее оружием пропаганды.

Отдельные группы немецких поселенцев были разбросаны по всей территории Восточной Европы между Балтийским и Черным морями. Их положение оставалось неясным, ибо принципиально не было решено, следует ли ради очищения границ Германии переселить их всех в одну чисто немецкую область и тем увеличить людские резервы страны или оставить их на территории тех государств, в которых они проживали, и нельзя ли, кроме того, использовать их на руководящей работе в этих странах в качестве советников при представителях Германии или, может быть, вообще отстранить их от всякой политики. В каждом отдельном случае этот вопрос решался на месте в зависимости от сложившихся условий. Более того, иногда оставалось неясным, кого именно можно считать немцем по происхождению.

После того как с 1941 года Германия распространила свою власть на области, принадлежавшие Советскому Союзу, национальная проблема стала еще более запутанной. Литовцы, латыши и эстонцы разочаровались в своих надеждах на то, что немецкие освободители восстановят их государственную независимость. Они, правда, получили право иметь собственную администрацию, однако полная самостоятельность предоставлена им не была. И, наконец, последняя прибалтийская страна, входившая в состав имперского комиссариата Остланд, — Белоруссия — была оставлена в полном неведении относительно своей судьбы. Оккупированные области Восточной Украины, а в некоторых вопросах и вся Украина управлялись особым имперским комиссариатом. Кроме того, претензии на управление некоторыми областями предъявлялись и со стороны румын. Все это лишало украинцев возможности создать собственное независимое государство. Малые народы, как например народы Северного Кавказа, хотя и получали поддержку со стороны немцев, но будущее их территорий оставалось им неясным. [503]

Наибольшей нашей ошибкой оказалось все же то, что мы не имели окончательно сформулированного решения о судьбе России и русского государства. Сторонники крайних мер говорили о необходимости лишить русских всякой государственности и за их счет ускорить развитие всех остальных народов и в том числе финнов и немцев. Но даже в самой Германии раздавались и такие голоса, которые призывали создать свободное от большевизма русское государство в его старых границах, где нерусские народы пользовались бы правом автономии.

Таким образом, во время второй мировой войны Германия не смогла привлечь на свою сторону ни один народ ясным обещанием перспектив. Тот, кому удалось ближе познакомиться хотя бы с одним из многочисленных народов Европы, знает, что его интересы совершенно не соответствовали стремлениям и чаяниям других народов, расходились с интересами Германии и совсем не удовлетворялись обстановкой общей нерешительности. Германия не сумела разобраться в претензиях Испании, Италии и Франции, равно как и не смогла понять национальных стремлений хорватов и сербов, венгров и румын, поляков и украинцев, литовцев и белорусов, финнов и русских. У многих специалистов создалось такое впечатление, что Германия в национальном вопросе очутилась между двух стульев.

Судьба военнопленных

Столкновение государств и народов воспринималось каждым отдельным немцем, как встреча с представителем ненемецкой национальности. Первыми встречались солдаты. Здесь вступали в силу параграфы и положения Женевской и Гаагской конвенций о порядке сдачи в плен и обращения с военнопленными. В большинстве случаев военнопленным, попавшим в руки немцев, приходилось переносить общие для всей Германии трудности снабжения, совершать утомительные марши, подвергаться опасности быть уничтоженным авиацией западных держав и жить в этой обстановке под контролем и надзором со стороны государств-посредников и Международного комитета Красного Креста вплоть до самого конца войны. Это относится прежде всего к офицерам, в том числе и к офицерам польской армии, [504] попавшим в плен в 1939 году. Нарушить Женевскую конвенцию Германии не удалось, несмотря на то, что подобная мысль высказывалась довольно часто. Правда, некоторым военнопленным пришлось испытать большие жестокости и лишения, но, как правило, несмотря на отдельные выходки со стороны слишком распущенных людей, обращение с военнопленными было весьма корректным. Рядовые и унтер-офицеры, которые направлялись из лагерей на работу к крестьянам или ремесленникам, чувствовали себя в общем настолько хорошо, насколько это было возможно в условиях ненадежности их положения. В отдельных случаях они, конечно, становились объектом грубости со стороны хозяев, но коллективная ненависть не встречала их нигде. Несколько щекотливым является вопрос о том, как обращалось немецкое население с летчиками западных держав, совершавшими вынужденную посадку в районах, где частые налеты авиации противника создавали атмосферу большого нервного напряжения. Ответить на этот вопрос невозможно, ибо в нашем распоряжении нет достаточных материалов. Но здесь уместен контрвопрос о том, каким образом воспринимали западные союзники в 1945 году во время оккупации Германии каждый даже самый незначительный перегиб со стороны немцев, допущенный в момент общего возбуждения.

Что касается защиты прав военнопленных, изложенных в Гаагской конвенции, то нужно признать, что эта защита не была обеспечена всем военнопленным на протяжении всего пребывания их в плену. Приказы, которые отдавались солдатам, охранявшим военнопленных, и которые они не могли не выполнить, не роняя при этом своей воинской чести и достоинства, способствовали иногда нарушению международного права в отношении тех или иных групп военнопленных. Распоряжение не брать в плен диверсантов было издано, разумеется, не из ненависти к ним, оно было продиктовано суровыми условиями военного времени. Отдельные случаи жестокого обращения с военнопленными, как например расстрел английских офицеров после неудачной попытки к бегству из лагеря Саган или казнь итальянских офицеров и солдат после их капитуляции на острове Кефалонии, могли иметь место только потому, что у немецких солдат, принимавших участие в этих расстрелах, [505] притупилось, а то и совсем отсутствовало чувство ответственности за свои поступки. Случаи нарушения норм международного права в отношении польских военнопленных наблюдались только в лагерях для военнопленных и в трудовых лагерях. Что касается крестьян, то они нисколько не изменили отношения к «своим» полякам. Вообще же население, как правило, не проявляло к военнопленным никакого интереса, потому что оно и без того было перегружено своими обязанностями, связанными с работой и воздушной войной. Страдания военнопленных не вызывали у наших людей никакого ответного чувства только потому, что они сами находились почти в таком же положении. Если военнопленным приходилось выполнять особо трудную и тяжелую работу, то в глазах населения их участь была нисколько не хуже участи немецких солдат, сражавшихся на фронте. Народ смотрел на пленных без ненависти. вероятно, потому, что он был слишком ошеломлен войной и всем происходящим вокруг.

Отношение к советским военнопленным было несколько другим. Это отчасти объясняется тем, что Советский Союз не подписал Женевской конвенции, что вызывало справедливое возмущение у немецких солдат и гражданского населения. Но большей частью суровое обращение с ними обусловливалось объективными трудностями. Массы военнопленных умирали потому, что их размещение, продовольственное снабжение и транспортировка были исключительно плохими. Тяжелые условия работы и скверное питание в лагерях были лишь отражением той участи, которая могла ожидать нас самих в Советском Союзе, если бы мы находились там в качестве военнопленных. Безразличное отношение немцев к советским военнопленным объясняется еще и тем, что они совсем не знали русских как людей и почти не встречались с ними до войны. Кроме того, уже во время войны к нам часто проникали известия о том, как обращались с немецкими военнопленными в Советском Союзе, и это, конечно, отнюдь не способствовало росту симпатии к советским военнопленным. Большую роль сыграла и немецкая пропаганда, объявившая всякого русского и в особенности нерусского советского солдата человеком «низшего» происхождения. Тяжелая обстановка на фронтах также подействовала на обращение с военнопленными. Правда, следует отметить, что немцы сразу же изменяли свое отношение к военнопленным, [506] когда видели их работающими на общее благо, как например при очистке и восстановлении кварталов и районов, разрушенных авиацией противника.

Нельзя также забывать, что во многих странах, как например в Норвегии, Голландии и Греции, военнопленные зачастую немедленно отпускались на. свободу. Германское правительство считало, что этим оно способствует примирению немецкого народа с народом оккупируемой страны.

Немецкие солдаты и их отношение к другим народам

В оккупированных областях и в районах боевых действий. расположенных за пределами Германии, немецкий солдат встречался с чужими народами на их собственной земле. Эти встречи были столь же разнообразными по своему характеру, как и инструкции, определявшие поведение солдат на оккупированной территории. Неодинаковым было и отношение к ним со стороны гражданского населения оккупированных районов. Не принимая в расчет отдельных, иногда совершенно неизбежных эксцессов и случаев недисциплинированности, наиболее частых в момент вступления немецких войск в какую-нибудь область, за которые, кстати сказать, немецкие военнослужащие весьма строго наказывались германскими военно-полевыми судами, можно утверждать, что внезапная оккупация какого-либо района только ошеломляла его население. Солдаты хорошо снабжались, и поэтому случаи грабежей и мародерства были весьма редки. В походах первых лет войны солдаты чувствовали, что выполняют великую задачу, и всячески стремились к тому, чтобы расположить к себе население оккупируемых стран. Они были очень дисциплинированы, но вместе с тем испытывали глубокое уважение к себе и несокрушимую веру в собственную правоту, что придавало их поведению простоту и скромность. Военнослужащие младших возрастов постоянно помнили о призывах к установлению мира между народами, с которыми к ним обращалось правительство перед началом войны, и потому они с глубоким уважением относились к памятникам европейской культуры, встречавшимся им на чужой [507] земле. Так проходила оккупация Голландии, Бельгии, Франции, Дании, Норвегии, английских островов в проливе Ла-Манш и Греции. Немцы завоевали себе уважение народов Богемии и Моравии. Наиболее корректным их поведение было там, где они проходили через союзные с нами страны и прежде всего через Италию, Румынию и Болгарию.

Такие народы Советского Союза, как литовцы, латыши, эстонцы и украинцы, приветствовали немецкие войска как своих освободителей, и, если бы Германия проводила в отношении этих народов более ясную дружескую политику, у нас были бы все предпосылки для завоевания их на свою сторону.

Что касается наших отношений к гражданскому населению Польши, то вражда поляков к нам, понятная вначале как реакция на угрозу существования польской нации, вылилась в террор против каждого немца и сделала эти отношения весьма натянутыми. Несмотря на это, между польскими семьями и солдатами, размещенными в их домах. часто завязывалась дружба, и во многих польских городах в продолжение долгого времени войска относились к местным жителям очень корректно.

Отношения солдат к жителям всегда обострялись там, где появлялись партизаны, которые одну из своих задач видели именно в том, чтобы нарушать мирные взаимоотношения, вызывать репрессии и этим самым пробуждать у населения ненависть. Последующие годы войны были почти повсюду омрачены беззаконными действиями партизан. Это относится в равной мере к Франции, к Италии, к Югославии и Греции, к России, Украине и Польше, и в меньшей степени — к другим государствам. Действия партизан способствовали тому, что первоначальная мягкосердечность немцев сменилась ненавистью. Партизанская война против немецких оккупационных войск превратилась повсеместно в гражданскую войну населения оккупированной территории, и поэтому указать точно, где проходил фронт, было невозможно. Политическое преследование всех лиц, сотрудничавших с немцами, проводившееся после войны, скрыло от нас многие факты, которые могли бы воочию убедить людей в том, что немецкий солдат оставил о себе неплохую память и что в свою очередь многие [508] немецкие солдаты сохранили самые теплые воспоминания о людях других стран.

Иностранцы в военной экономике Германии

Военная экономика Германии могла обеспечивать наши огромные военные усилия только в том случае, когда вместо ушедших на фронт мужчин в ее распоряжение предоставлялась рабочая сила из других источников. Долгое время политическое руководство Германии не принуждало немецких женщин работать в военной промышленности, исходя из тех соображений, что в большинстве случаев, как например в сельском хозяйстве, на мелких ремесленных предприятиях, в магазинах и т. п., женщины сами без всякого принуждения добровольно заменяли ушедших на фронт мужчин. Но помимо этого, требовалось большое количество рабочей силы, чтобы обеспечить высокий уровень производства, отвечающий требованиям военного времени. Одних военнопленных было для этого недостаточно, к тому же надзор за ними и снабжение создавали дополнительные трудности.

Выход был найден в вербовке рабочих в оккупированных областях ив нейтральных странах. Это мероприятие привело в Германию миллионы рабочих-иностранцев. Часть их жила в специальных закрытых лагерях, где было налажено общественное питание и снабжение. Иногда рабочим разрешалось делать закупки и самостоятельно. Они распределялись по мелким предприятиям, по крестьянским хозяйствам, работали в качестве прислуги в домашнем хозяйстве. Такие иностранцы имели право свободного передвижения по стране и жили так же, как и все остальное немецкое население, что приводило людей разных национальностей к тесному общению. Иностранцы стояли рядом с немцами у станка, несли службу в системе противовоздушной обороны, работали в магазинах, на транспорте; они встречались друг с другом в немногочисленных в ту пору увеселительных заведениях. Немецкий народ во время войны отнюдь не был изолирован от людей других наций — он жил с ними одной жизнью.

Завербованные, а также отправленные в Германию отечественными биржами труда в более или менее принудительном [509] порядке французы, бельгийцы, голландцы, датчане, испанцы, итальянцы, югославы, словаки, болгары и чехи столкнулись со строгими законами военного времени, но они не были поставлены в исключительное положение. Для людей, которые долго были безработными, отправка в Германию означала улучшение их материального положения. Некоторые расценивали ее, как увлекательное приключение, другие ехали из любопытства. И несмотря на то, что для многих такое переселение было сопряжено с большими заботами и большой затратой сил, вряд ли можно утверждать, что оно приносило людям одни лишь страдания.

Иначе обстояло дело с «восточными рабочими», которых отправляли на работу в Германию из оккупированных областей Советского Союза. Обращение с ними при сборах, погрузке, транспортировке и в самих лагерях было недостойным человека. Но в тех случаях, когда им приходилось работать отдельно в качестве прислуги в домах или на полевых и других работах в крестьянстве, им жилось нисколько не хуже, чем военнопленным или самим немцам{137}. Труднее всего восточным рабочим приходилось в крупных городах или в промышленных районах на предприятиях, где они использовались целыми «рабочими колоннами». Здесь условия труда были гораздо худшими, чем те, в которых работали сами немцы или иностранные рабочие, завербованные по вольному найму, да и надзор за восточными рабочими был гораздо строже, а отдельные случаи попустительства со стороны надзирателей только усугубляли положение. Продовольственные нормы были очень низкими, а дисциплина — исключительно строгой. Одеждой рабочие почти не снабжались, а квартирные условия были весьма плохими, свободным временем рабочие не располагали. Именно [510] к этим рабочим относится вошедшее после войны в употребление слово «угнанные». После войны большая часть их была репатриирована в Советский Союз. Иностранные рабочие были обязаны носить на своей одежде нашивки с буквой «О», что означало «Остарбейтер», то есть «восточный рабочий». За малейшие проступки эти рабочие подвергались строжайшим наказаниям. Немецкое население часто нарушало закон, запрещавший всякое сношение с восточными рабочими, и стремилось хотя бы немного скрасить их существование. Число таких проступков было довольно большим. Но так как властям удавалось уличить и наказать лишь сравнительно немногих из помогавших восточным рабочим, то можно сделать вывод, что подобная товарищеская помощь оказывалась в самых широких масштабах.

Поляки, работавшие в Германии в порядке вербовки или "переведенные на работу в гражданский сектор из лагерей для военнопленных, жили почти в таких же условиях, что и восточные рабочие. Они носили нашивки с буквой «П» и были также лишены всяких прав и льгот. Им, например, так же как и русским, не разрешалось пользоваться общественным транспортом. И для них, как и для восточных рабочих, единственным облегчением была личная помощь и поддержка отдельных немецких граждан.

Общение с народами, находившимися в военном союзе с Германией

Наиболее тесные связи существовали у немцев с народами союзных с Германией стран. С союзниками Германии:

Италией, Финляндией, Венгрией, Словакией, Хорватией, Румынией и Болгарией — сотрудничество осуществлялось главным образом через старших офицеров и генералов. Подобным же образом обстояло дело и с так называемой «голубой дивизией» — добровольческим испанским соединением, сражавшимся на Восточном фронте. Но кроме деловых связей между офицерами и в штабах, существовало и другое сотрудничество, выражавшееся в повседневной встрече солдат всех союзных армий на поле боя, в тыловых районах, а также в качестве военнопленных в лагерях противника. Солдаты союзных государств имели возможность знакомиться и с немецким гражданским населением во [511] время транспортировки войск через Германию, а также во время отдыха и проезда отпускников на родину. Несмотря на политические противоречия, солдаты всех наций проникались после таких встреч глубоким взаимным уважением. Особенно тесными были узы, связывавшие немцев с итальянцами на североафриканском театре военных действий и со многими румынами. И если немецкие солдаты знали что-нибудь о действительной обстановке на участках фронта союзных войск или об их плохом вооружении, моральной неустойчивости и т.д., они никогда не делали общих выводов о неполноценности войск своих союзников. Очень часто в разговорах солдат и офицеров распад военного союза в конце войны расценивался как общая трагедия. Но даже и это не могло сгладить в их памяти воспоминаний о боевом сотрудничестве прежних лет.

Другое положение было с добровольцами из стран противника, которые целыми частями, а иногда и в одиночку выступали на стороне немецких войск. Благодаря им война принимала ярко выраженный характер гражданской войны. Эти люди проявляли большое гражданское мужество, когда наперекор общественному мнению и мнению своих близких и родных они принимали решение о переходе на сторону немецких войск. Среди таких добровольцев было немало профессиональных солдат, служивших ранее в войсках своей страны, авантюристов, политических идеалистов и молодежи, считавшей борьбу своим долгом. Большинство добровольцев из стран Западной Европы шло на Восточный фронт только потому, что усматривало в этом общую задачу для всего Запада. В дивизии SS «Викинг» сражалось много норвежцев, а также солдат так называемого «Свободного корпуса Дания» под командованием своих кадровых офицеров. Целая дивизия состояла из одних только голландцев. Из валлонских рексистов была создана бригада, командовал которой их организатор Дегрелль. Одна воинская часть была сформирована во Фландрии. На Восточном фронте сражался также и отдельный французский батальон. Добровольцы из Западной Европы, как правило, придавались соединениям и частям SS.

Характерно, что даже после того, как Италия, Венгрия и Румыния вышли из союза с Германией и объявили ей войну, многие итальянские, венгерские и румынские части [512] продолжали сражаться на стороне немцев, и некоторым из них, как например, итальянским войскам, приходилось теперь бороться против собственных партизан, то есть против своего народа. В Югославии, кроме частей хорватской армии, на стороне немцев остались и сербские соединения, сражавшиеся как против королевских, так. и против коммунистических партизанских отрядов. Мужчины немецкого происхождения из Юго-Восточной Европы большей частью попадали в дивизию SS «Принц Евгений». В эту же дивизию входила одна боснийская часть, которая не была ни хорватской, ни сербской, ни югославской, а называлась общим именем дивизии.

Положение латышских, эстонских и западно-украинских солдат, которые воевали на стороне немцев целыми дивизиями, принципиально ничем не отличалось от положения других добровольцев. Своими действиями они хотели добиться впоследствии независимости для своей родины. Из аналогичных убеждений на военную службу к немцам приходили и добровольцы из закавказских и среднеазиатских советских республик, а также из более мелких национальных групп Советского Союза. Число их составило значительную часть того миллиона бывших советских военнослужащих, которые либо еще раньше открыто перешли на сторону немцев, либо, находясь в лагерях для военнопленных, изъявили желание сражаться на стороне немецких войск{138}. Воинские части были сформированы из представителей почти всех национальностей Советского Союза: армян, азербайджанцев, грузин, представителей азиатских республик, украинцев и т. д. Среди них был даже один казачий корпус. Эти части использовались и на Восточном фронте, и в Югославии, и в Италии, и даже на фронте вторжения союзников на Западе. Командовали ими немецкие кадровые офицеры. [513]

По признанию самих немцев, эти части вполне оправдали себя в бою. Причиной возникавших иногда трудностей в использовании и снабжении этих войск всегда было плохое знание характера и обычаев этих людей, однако удивительным остается факт, насколько быстро и эффективно эти трудности преодолевались.

Особое место среди добровольцев занимала «русская освободительная армия» под командованием бывшего советского генерала Власова. В этой армии было очень мало перебежчиков, основу ее составляли бывшие советские военнопленные. Долгое время немецкое командование смотрело на эту армию с недоверием и потому не вооружало ее и не вводило в бой. Она была использована лишь в самой последней фазе войны. В отличие от других «восточных войск» люди генерала Власова не хотели делить Советский Союз по национальному признаку. Они мечтали целиком освободить свою страну от сталинского режима и. не уничтожая того, что было достигнуто в период советской власти, включить ее в европейскую семью народов. Непостоянство в отношениях и частые обиды, наносимые власовцам немцами, объясняются отсутствием у нас ясной военно-политической цели на Востоке.

Кроме войсковых частей, которые создавались сиз граждан Советского Союза, в обозах и тыловых службах немецких частей и соединений служило много русских, украинцев и представителей других национальностей Советского Союза. Эти «добровольные помощники», как их называли, оказывали нашим войскам очень большую помощь, и часто случалось так, что при отступлении немецких войск они уходили вместе с ними. Принимая во внимание трудности, создаваемые партизанской войной, можно сказать, что немецкие фронтовые войска и служба тыла на Востоке были бы не в состоянии продолжать борьбу в течение долгого времени, если бы значительная часть населения не работала на немцев и не помогала немецким войскам. Советских военнопленных можно было встретить и в зенитных частях в самой Германии.

Отношение немцев к солдатам других стран было всегда хорошим там, где они оправдывали себя в бою. Но до этого момента часто возникали разные недоразумения. В частности, немцам, занимавшимся обучением и подготовкой [514] иностранных солдат, почти всегда не хватало человечности и опыта в обращении с такими солдатами. А узостью своего кругозора они поражали даже немецких солдат негерманского происхождения. Тем не менее задачи общей борьбы связали воедино все, и немецкое и ненемецкое.

Нечеловеческое отношение к другим народам

Наряду с тем, что немецкий народ стремился повсеместно завязать дружеские отношения с представителями других народов, в отдельных случаях наши люди проявляли к ним ничем не объяснимую вражду. Солдаты из Советского Союза, воевавшие на нашей стороне, с огорчением читали унижающие человека инструкции для восточных рабочих и сильно переживали, видя, как жестоко обращаются немцы с советскими военнопленными. Вмешательство полиции в личные отношения людей, когда, например, поляков, работавших в Германии на сельскохозяйственных работах, публично наказывали за связь с немецкими девушками, воспринималось как оскорбление человеческого достоинства. Если бы это проводилось повсюду, то сотрудничество немцев с другими народами было бы невозможно.

Стремление изолировать немцев от других народов доходило, например, до того, что браки между немцами и иностранцами считались нежелательными, а вместе с тем широко провозглашалась германская и даже европейская общность народов, и даже дипломаты, имевшие жен иностранного происхождения, должны были уходить со службы.

Но в целом стремление к изоляции было гораздо слабее, чем тяга немцев к общению с другими народами. Несмотря на все законы, изданные во время второй мировой войны, Германия не оказалась оторванной от других народов. Наоборот, борьба за равенство всех наций, начавшаяся еще до войны и поддержанная молодежью, студенчеством и союзами фронтовиков, продолжалась с новой силой.

Когда война окончилась, многие из тех, кто сражался на стороне немцев, разделили общую участь немецкого народа. Западные державы передали Советскому Союзу большое количество бывших советских солдат, носивших немецкую форму. Там их ожидало суровое наказание. Люди из центральных областей Восточной и Юго-Восточной [515] Европы, сотрудничавшие с немцами, становились беженцами, изгнанниками, эмигрантами. Друзья Германии в Западной Европе преследовались партиями, победившими в гражданской войне. Рассчитывать на помощь Германии было нельзя потому, что сама она оказалась поверженной, и потому, что пробуждавшиеся в ней новые политические силы тогда еще не хотели да и не могли объявить о своей солидарности с теми, кто поддерживал старый режим. Но память о совместной борьбе и общей судьбе сохранится у людей навсегда. Пройдут года, и в сознании народов сгладятся последние воспоминания о гражданской войне, а победители и побежденные забудут свою былую вражду. И можно сказать, что этот антагонизм теряет свою силу уже сейчас.

Вряд ли забудутся те отношения, которые существовали во время войны между целыми народами. Ведь из них выросло уважение человека к человеку, а это даст в будущем свои плоды, ибо теперь кругозор широких народных масс стал гораздо более широким.

Не следовало бы забывать, что в проигрыше войны частично повинна и политика Германии по отношение к народам Восточной Европы. Человечность, моральная ответственность и мудрость политического руководства должны быть приняты всем цивилизованным миром как руководство к действию, чтобы в дальнейшем никогда не повторилась трагедия, вызванная на Украине слишком жестокими мероприятиями рейхскомиссара Эриха Коха. Необходимо также бороться и с той теорией, согласно которой другие народы являются «низшей расой», теорией, оправдывающей «коховские» мероприятия. Не исключена возможность, что и безразличие к судьбе других народов, имеющих к нам какое-либо отношение, представляет сегодня большую опасность.{139} [516]