Бурские государства
Возьмите сообщество голландцев того типа, которое в течение пятидесяти лет противостояло всей мощи Испании да еще в то время, когда эта страна была самой великой державой мира. Соедините с ними породу тех несгибаемых французских гугенотов, что оставили собственные дома и имущество и навсегда покинули свою страну после аннулирования Нантского эдикта{1}. В результате, вне всякого сомнения, получится один из самых стойких, отважных и неукротимых народов, когда-либо обитавших на земле. Возьмите этих несгибаемых людей и семь их поколений; упражняйте их в постоянной борьбе с дикарями и свирепыми животными в условиях, при которых слабые не выживают; предоставьте им возможность достичь исключительного мастерства в искусстве владения оружием и верховой езде; дайте им территорию, в высшей степени подходящую для тактики охотника, меткого стрелка и наездника; наконец, закалите их боевые качества строгой фаталистичной ветхозаветной верой и страстным всепоглощающим патриотизмом. Соедините все эти качества и побуждения в одном человеке — и вы получите современного бура — самого серьезного противника, какой когда-либо вставал на пути Британской империи. Наша военная история в значительной степени состоит из столкновений с Францией, однако Наполеон и все его опытные солдаты никогда не относились к нам с такой непримиримостью, как эти непреклонные фермеры, с их древней теологией и весьма современными винтовками.
Взгляните на карту Южной Африки. Там, в самом центре британских владений, как косточка в персике, простирается земля двух республик — обширная территория для столь немногочисленного народа. Как они там оказались? Кто эти германцы, так глубоко проникшие в Африку? Это старая история, но, тем не менее, ее придется рассказать еще раз, даже если наше повествование [9] и не нуждается в обстоятельном вступлении. Нельзя узнать и понять бура, не принимая во внимание его прошлое, поскольку он таков, каким его сделало прошлое.
Впервые голландцы обосновались на мысе Доброй Надежды примерно в то время, когда Оливер Кромвель находился в зените — в 1652 году, если уж быть абсолютно точным. Португальцы появились там раньше, но, устав от ужасной погоды и увлекаемые вперед слухами о золоте, они прошли мимо надлежащего места для закрепления своего господства и устремились дальше, чтобы поселиться вдоль восточного побережья. Золото там было, однако немного, и эти португальские колонии так никогда и не стали для метрополии источником благосостояния, и не станут до того самого дня, пока Великобритания не подпишет огромный чек за залив Делагоа. На избранном португальцами побережье свирепствовала малярия. Сотни миль ядовитых болот отделяли их от внутреннего плато со здоровым климатом. В течение столетий эти пионеры южноафриканской колонизации пытались проникнуть в глубь страны, но, следуя течению рек, не смогли продвинуться далеко. Кровожадные туземцы и тяжелый климат преграждали им дорогу.
Однако с голландцами все сложилось иначе. Климатические трудности, отпугнувшие португальского искателя приключений, стали для них источником успеха. Холод, скудость и бури воспитывают качества, создающие владык. Именно люди из промозглой и бесплодной земли взрастили детей света и пекла. Таким образом, в тяжелом климате на мысе Доброй Надежды голландцы стали только сильнее и преуспели во всем. Они не пошли в глубь страны, потому что их было немного, а требовалось, чтобы все были под рукой. Но они строили себе дома и снабжали Нидерландскую Ост-Индскую компанию продовольствием и водой, постепенно создавая небольшие городки — Винберг, Стелленбош, и распространяя свои поселения вверх по склонам, ведущим к большому центральному плато, простирающемуся на сто пятьдесят миль от гребня Кару к долине Замбези. Затем прибавились переселенцы-гугеноты — лучшая кровь Франции, — всего три сотни, — горстка отборного зерна, вброшенная, чтобы придать изящества и энтузиазма крепкой тевтонской породе. В истории норманнов, гугенотов, французских эмигрантов можно [10] видеть, как великая рука снова и снова опускалась в этот амбар и одаривала народы великолепными семенами. Франция не основала новых стран, как ее великий соперник, однако она сделала все другие страны богаче при смешении с ее отборнейшими людьми. Ру, Дю Туа, Жубер, Дю Плесси, Вильерс и десятка два других французских фамилий — одни из самых привычных в Южной Африке.
В следующие сто лет история колонии представляет собой последовательное освоение африканерами огромных просторов вельда, лежащего к северу от них. Скотоводство стало товарным, а на территории, где шести акров земли едва хватает одной овце, даже для небольшого стада требовались обширные фермы. Шесть тысяч акров составляло обычную величину, за что правительству надлежало платить пять фунтов ренты в год. Болезни, принесенные белым человеком в Африку, как в Америке и Австралии, были для аборигенов смертельными, и эпидемия оспы очистила пришельцам пространство. Они продвигались все дальше и дальше на север, здесь и там основывая городки, такие как Грааф-Рейнет и Свеллендам, где нидерландская реформаторская церковь и магазин предметов первой необходимости объединяли вокруг себя немногочисленные разбросанные жилища. Поселенцы уже выказывали ту самостоятельность и независимость от Европы, которая является их самой характерной чертой. Даже проявление власти Нидерландской компании (старшего, но менее значительного брата «Джон компани»{2} в Индии) заставило их восстать. Правда, местный бунт почти не заметили из-за всемирного катаклизма, последовавшего за Французской революцией. Через двадцать лет (в течение которых мир был сотрясен титанической борьбой между Англией и Францией в финальном подсчете очков за игру и выплате ставок), в 1814 году, Капская колония была присоединена к Британской империи.
В нашем обширном собрании стран, пожалуй, нет другой страны, права Британии на которую были бы так же неоспоримы, как на эту. Мы владеем ею на двух основаниях — по праву завоевания и по праву покупки. В 1806 году британские войска высадились, разбили местную армию и захватили Кейптаун. В [11] 1814 году мы выплатили штатгальтеру огромную сумму в шесть миллионов фунтов за передачу капской земли и некоторых других территорий Южной Америки. Возможно, эта сделка была заключена слишком быстро и недостаточно тщательно в происходившем тогда общем переделе. В качестве пункта захода на пути в Индию место представлялось ценным, однако саму страну считали бесплодной и нерентабельной. Какова была бы позиция Каслрея или Ливерпуля, если бы они до конца представляли себе, что приобретается за наши шесть миллионов фунтов? В списке оказались бы и выгодные моменты, и наносящие весьма большой ущерб: девять ожесточенных «Кафрских войн»{3}, самые крупные в мире алмазные копи, богатейшие месторождения золота, две дорогостоящие и весьма неприятные военные кампании против людей, которых мы уважаем, даже сражаясь с ними, и, наконец, теперь, мы надеемся, мирная и процветающая Южная Африка с равными правами и одинаковыми обязанностями для всех в ней живущих. Нет сомнений, что будущее готовит нам много хорошего в этой земле, поскольку даже если просто принять во внимание прошлое, то появятся основания сказать, что мировое общественное мнение недооценивает нас, нашу силу и благосостояние, потому что британские владения на этой территории никогда не выходили за пределы радиуса действия наших корабельных пушек. Однако, конечно, самое трудное суть самое благородное, и, оглядываясь назад, наши потомки могут видеть, что эта долгая борьба, со всеми ее неудачами и успехами, потоками крови и сокровищ, всегда велась с высокой и благородной целью.
Документы, подтверждающие наши права владения, как я уже говорил, бесспорны, однако в их положениях есть одно прискорбное упущение. С трех сторон границы территории определяет океан, однако с четвертой — граница не оговорена. Нет и слова о «районах, расположенных вглубь от прибрежной полосы», поскольку ни о термине, ни о самом вопросе тогда и не думали. Купила ли Великобритания обширные районы, простирающиеся за пределами поселений? Или за недовольными голландцами осталось право продвинуться вглубь и создать новые [12] государства, чтобы преградить путь англо-кельтским колонистам? В этих вопросах находится исток всех последующих проблем. Американец мог бы понять суть спорного момента, представив себе, будто после основания Соединенных Штатов голландские жители штата Нью-Йорк переселились в западном направлении и создали новые сообщества под другим флагом. Заселив эти западные штаты, американские граждане столкнулись бы с проблемой, которую приходится решать в Южной Африке. Если бы они обнаружили, что новые государства настроены категорически антиамерикански и всячески препятствуют прогрессу, то, несомненно, испытали бы те затруднения, которые приходится преодолевать нашим политикам.
В момент передачи под британский флаг количество колонистов — голландцев, французов и немцев — приближалось к тридцати тысячам человек. Они являлись рабовладельцами, и рабов насчитывалось не меньше, чем их самих. Перспективы полного слияния британцев и первопоселенцев не вызывали сомнений, поскольку это были люди одного корня, и их мировоззрение различалось лишь степенью фанатизма и нетерпимости. В 1820 году туда доставили пять тысяч британских поселенцев, их расселили на восточных границах колонии, и с этого времени начался медленный, но постоянный приток англоговорящих жителей. Британское правление отмечено как историческими просчетами, так и историческими достоинствами. Оно было мягким, основанным на законе, нравственным, бестактным и непоследовательным. В целом, оно могло бы стать прекрасным, если бы оставило все как есть. Изменять же заведенный порядок наиболее консервативного из германских народов было предприятием опасным: оно повело к тем многочисленным осложнениям, которые и составили бурную историю Южной Африки.
Имперское правительство всегда придерживалось благородно гуманных взглядов на права аборигенов и считало своим долгом отстаивать закон. Мы полагаем (и справедливо), что британская Фемида должна быть если не абсолютно слепой, то по крайней мере не различать цвета кожи. Сия точка зрения безукоризненна в теории и совершенно неопровержима, однако, по всей вероятности, вызывает раздражение, когда бостонский моралист или лондонский филантроп навязывают ее людям, чье общество [13] построено на постулате, что негры — низшая раса. Такие люди предпочитают самостоятельно совершенствовать свои моральные принципы, а не получать их от тех, кто живет в абсолютно других условиях. Они считают (и не без оснований), что это есть легкая форма добродетели — из безмятежности упорядоченной жизни в домах на Бейкон-Стрит или Белгрейв-Сквер{4} указывать, каковы должны быть отношения между белым хозяином и его полудикими работниками. Обе части англо-кельтской нации начали разбираться в этом вопросе, и все попали в неприятное положение.
Британское правительство в Южной Африке всегда играло непопулярную роль друга и защитника чернокожих слуг. Именно по этому поводу возникли первые разногласия между старыми поселенцами и новой администрацией. Бунт с кровопролитием произошел после того, как одного голландского фермера арестовали за жестокое обращение со своим рабом. Выступление подавили, а пятерых участников повесили. Такое наказание было чрезмерно суровым и весьма неразумным. Отважный народ может забыть потери в сражениях, но жертву виселицы — никогда. Создание политических мучеников — самое большое безумие для государственной власти. Правда, и человек, осуществивший арест, и судья, приговоривший арестованных, были голландцами, а британский губернатор выступал на стороне милосердия, но все это впоследствии было забыто, в стремлении нажить на инциденте расовый капитал. Оставшаяся стойкая обида проявилась после налета Джеймсона, когда казалось, что руководителей этого злосчастного предприятия могут повесить: совершенно очевидно проводилась параллель от фермерского дома в Кукхаус-Дрифте к Претории — англичане должны умереть, как умерли голландцы в 1816 году. Слэгтерс-Нек ознаменовал расхождение путей британского правительства и африканеров.
Вскоре раскол стал еще более явным. Происходили неблагоразумные манипуляции в органах местного самоуправления, голландцев заменяли на англичан в судах. Проявив щедрость за чужой счет, английское правительство назначило чрезвычайно [14] мягкие сроки наказания племенам кафиров, которые в 1884 году совершили набеги на приграничные фермы. А затем, ко всему прочему, в том же самом году в Британской империи отменили рабство, что раздуло тлеющее недовольство в настоящее пламя.
Следует признать, что конкретно в этом случае британский филантроп был готов платить за то, что считал справедливым. Отмена рабства являлась благородной государственной акцией, ее моральный аспект опередил свое время: британскому парламенту пришлось ассигновать огромную сумму в двадцать миллионов фунтов стерлингов на выплату компенсации рабовладельцам и таким образом ликвидировать зло, к которому метрополия не имела прямого отношения. Ясно, что следовало бы делать это непосредственно там, где существовало рабство, — если бы мы подождали создания в соответствующих колониях собственных правительств, не пришлось бы осуществлять отмену конституционными методами. Поворчав, добропорядочный британский домовладелец достал из кармана кошелек и заплатил за то, что полагал правильным. Если Божья милость сопутствует добродетельным поступкам, которые не приносят ничего, кроме печалей, то нам можно надеяться на нее в связи с этим освобождением. Мы потратили деньги, мы нанесли ущерб своим западноиндийским колониям, и мы породили недовольство в Южной Африке, которому не видно конца. Тем не менее, если бы пришлось решать все снова, нам, бесспорно, следовало бы повторить этот поступок. Высшая мораль может оказаться также высшей мудростью, когда история подходит к своему завершению.
Однако детали сей меры были не столь достойны уважения, как сам принцип. Ее осуществили настолько внезапно, что страна не имела времени приспособиться к новым условиям. Южной Африке выделили три миллиона фунтов стерлингов, что давало за раба от шестидесяти до семидесяти фунтов — сумму, значительно уступающую сложившимся к тому времени местным ценам. К тому же, выплату компенсации решили производить в Лондоне, поэтому фермеры продавали свои иски посредникам по сниженной цене. В каждом небольшом городке и каждом лагере скотоводов на Кару происходили массовые митинги протеста. Возродился старый голландский дух — дух, который сносит [15] все преграды. Бунт был бессмысленным. Однако к северу от Кару простирались бескрайние незанятые земли. Кочевая жизнь их не пугала, как и жизнь в огромных воловьих повозках, похожих на те, в которых некогда их предки появились в Галлии — одновременно и средство передвижения, и крепость. Одну за другой повозки нагружали, запрягали большие упряжки, женщин сажали внутрь, мужчины с длинноствольными винтовками шагали рядом — начинался великий исход. За переселенцами следовали стада и гурты, собирать и вести которые помогали дети. Один оборванный маленький мальчишка лет десяти тоже щелкал бичом позади волов. Он являл небольшую частицу отдельной группы, однако он представляет для нас особый интерес, потому что его имя — Стефан Крюгер.
Это был странный исход, в современную эпоху его можно сопоставить разве что с выступлением мормонов в поисках обетованной земли Юты. В северном направлении местность была достаточно известна и даже отчасти заселена, но только до реки Оранжевая, а за ней лежал обширный район, куда проникали лишь отважный охотник или отчаянный первопроходец. Так случилось — если случай вообще имеет место в серьезных предприятиях человека, — что победитель зулус пронесся по этой земле, оставив ее незаселенной, не считая карликов бушменов, страшных туземцев, — самых низкорослых представителей рода человеческого. Там для переселенцев были хорошие пастбища и плодородная земля. Двигались они небольшими отдельными группами, но общее их количество было значительным, по свидетельству их историка, от шести до десяти тысяч, что составляло примерно четверть всего населения колонии. Некоторые из первых отрядов погибли. Многие остановились в районе высокой горы, восточнее Блумфонтейна, создали там свой центр и впоследствии организовали Оранжевое Свободное Государство. Другую часть переселенцев отрезали грозные матабели, племя из большого народа зулу. Выжившие объявили им войну, и уже в этой первой своей военной кампании они показали то высочайшее мастерство менять тактику в соответствии с противником, которое явило их важнейшее боевое качество. Отряд (коммандо), выступивший на битву с матабели, насчитывал, говорят, сто тридцать пять фермеров. Противник имел двенадцать тысяч копьеносцев. [16] Они сошлись у реки Марико, недалеко от Мафекинга. Буры настолько искусно сочетали использование лошадей и ружей, что побили треть врагов, не потеряв ни одного из своих товарищей. Они галопом приближались к противнику, давали залп, а затем отходили, прежде чем их успевали достать копьеносцы. Когда дикари пускались в преследование, буры отступали. Когда погоня захлебывалась, буры останавливались, и ружейный огонь начинался снова. Стратегия простая, но исключительно эффективная. Вспоминая, как часто с тех пор наши собственные кавалеристы сражались с дикарями в разных частях мира, горько сожалеешь о приверженности военным традициям, характерной для нашей армии.
Эта победа фоортреккеров{5} расчистила территорию между реками Оранжевая и Лимпопо, части которой стали известны под названиями Трансвааль и Оранжевое Свободное Государство. Тогда же еще одна часть переселенцев нагрянула в район, теперь известный как Наталь, и разбила Дингаана, великого вождя зулусов{6}. Не имея возможности, поскольку с ними были семьи, применить конную тактику, показавшую себя столь эффективной против матабели, они снова проявили свою способность учитывать ситуацию и встретили зулусских воинов в каре из повозок — мужчины стреляли, пока женщины заряжали. Было убито шесть бюргеров и три тысячи зулусов. Если бы подобную тактику использовали против тех же самых зулусов через сорок лет, нам не пришлось бы скорбеть о бедствии у Исандлваны{7}.
И теперь, в конце своего долгого пути, преодолев барьеры расстояния, природы и врагов, буры увидели то, чего ожидали меньше всего, — флаг Великобритании. Буры захватили Наталь изнутри, но Англия еще раньше сделала это с моря, и небольшая колония англичан осела в Порт-Натале, теперь известном как Дурбан. Местное правительство, однако, действовало нерешительно, и только захват Наталя бурами заставил его объявить эту территорию британской колонией. Одновременно оно провозгласило [17] принцип невозможности для британского гражданина отказаться от подданства по собственному желанию, и странствующие фермеры, куда бы они ни пошли, все равно оставались пусть первопроходцами, но британских колоний. Чтобы подчеркнуть сей факт, в 1842 году в современный Дурбан были высланы три роты солдат — обычный капральский караул, с которым Великобритания учреждает новое владение. Эту горстку людей буры подстерегли и разбили, как очень часто с тех пор делали их потомки. Однако уцелевшие укрепились и удерживали оборонительный рубеж — тоже как их потомки — до тех пор, пока не прибыло подкрепление, и фермеры рассеялись. Поразительно, как одинаковые факторы всегда будут давать в истории одинаковые результаты. Здесь, в этой первой схватке, — отображение всех наших военных столкновений с этими людьми. Нерасчетливо настойчивое наступление, поражение, бессилие фермеров против самых незначительных оборонительных сооружений — история, повторяющаяся снова и снова, и различающаяся лишь степенью значительности. Наталь с этого времени стал британской колонией, и большая часть буров с горьким сердцем отправилась в запряженных волами фургонах на север и восток, чтобы рассказать о несправедливости своим собратьям в Оранжевой Республике и Трансваале.
Имели ли они основания говорить о несправедливости? Сложно подняться на ту высоту философской отстраненности, которая позволяет историку абсолютно беспристрастно судить о событиях, в которых одной из сторон в спорном вопросе является его собственная страна. Однако мы, по меньшей мере, можем допустить, что у нашего противника есть свои аргументы. Британская аннексия Наталя, безусловно, не носила определенного характера, и это они, а не мы первыми подорвали власть кровожадных зулусов, распространявшуюся на всю страну. После столь тяжких испытаний и таких значительных побед им было тяжело отступиться от завоеванной плодородной земли и возвратиться на бедные пастбища горных вельд. Буры ушли из Наталя с тяжелым чувством обиды, отравившим с тех самых пор наши отношения с ними. Это небольшое столкновение солдат и переселенцев было в определенном смысле знаменательным событием, поскольку буру преградили путь с моря, ограничив его притязания [18] на землю. Если бы он шел другим путем, к морским державам присоединился бы новый и, вероятно, весьма грозный флаг.
Прибывшие из Капской колонии пополняли ряды переселенцев, занимавших огромное пространство между реками Оранжевой на юге и Лимпопо на севере, пока их количество не достигло пятнадцати тысяч душ. Это население размещалось на территории, равной Германии и большей, чем Пенсильвания, Нью-Йорк и Новая Англия. Форма правления у них была демократической и индивидуалистической до последней степени, почти исключающей какое-либо единство. Войны с кафирами и страх вкупе с неприязнью к британскому правительству, кажется, являлись единственным, что связывало их друг с другом. Они, как яйцеклетка, делились и подразделялись внутри собственных границ. Трансвааль был полон небольших крепких и в высшей степени горячих общин, которые ссорились между собой так же неистово, как они делали это с властями в Капской колонии. Лиденбург, Зоутпансберг и Почефстром находились на грани войны друг с другом. На юге, между Оранжевой и Ваалем, вообще не было никакой формы правления: неуправляемая масса голландских фермеров, басуто, готтентотов и метисов хронически пребывала в состоянии брожения, не признавая ни британской власти к югу от них, ни Трансваальских республик к северу. В конце концов, хаос стал невыносимым, и в 1848 году в Блумфонтейн ввели войска и присоединили этот район к Британской империи. В Боомплатсе переселенцы оказали тщетное сопротивление и после единственного поражения позволили ввести себя в круг цивилизованных норм жизни.
В это время Трансвааль, где осело большинство буров, желал официального признания своей независимости, и британские власти решили предоставить его им раз и навсегда. Огромная бесплодная земля, производившая разве что метких стрелков, не представляла интереса для Министерства по делам колоний, которое тяготело к ограничению своих обязанностей. Стороны подписали конвенцию, известную под названием Сэндриверская конвенция, что составило один из базисных моментов в южноафриканской истории. По этой конвенции британское правительство гарантировало бурским фермерам право самостоятельного [19] ведения своих дел и управления по собственным законам, без какого-либо вмешательства со стороны британцев. В качестве особого условия Британия оговорила отсутствие рабства, и на этом умыла руки относительно всего вопроса, как ей казалось, навсегда. Так официально родилась Южноафриканская Республика.
На следующий год после подписания Сэндриверской конвенции вторая республика, Оранжевая Республика, была создана в результате добровольного ухода Великобритании с территории, занимаемой ею в течение восьми лет. Восточный вопрос уже становился чрезмерно острым, и все люди видели надвигающуюся тучу большой войны. Британские официальные лица чувствовали, что связаны большими обязательствами во всех частях мира, а южноафриканские присоединения, с их спорной ценностью, всегда несут лишь дополнительные проблемы. Против воли значительной части населения (большинства или нет, сказать невозможно) мы вывели свои войска так же дружественно, как римляне ушли из Британии, и предоставили новой республике полную и неограниченную самостоятельность. На основании петиции против вывода войск, правительство метрополии ассигновало тогда сорок восемь тысяч фунтов стерлингов для компенсаций пострадавшим от этой перемены. Какие бы исторические претензии ни имел к Великобритании Трансвааль, мы, по меньшей мере, можем утверждать, исключая, возможно, один момент, что перед Оранжевой Республикой наша совесть абсолютно чиста. Таким образом в 1852 и 1854 годах родились сильные государства, способные какое-то время держать на расстоянии объединенные силы империи.
Тем временем Капская колония, несмотря на эти отделения, процветала, и ее население — англичане, немцы и голландцы — к 1870 году превысило двести тысяч человек, при некотором преобладании голландцев. Согласно колониальной политике либеральной партии Великобритании, пришло время обрезать поводок и позволить молодому государству самому вести свои дела. В 1872 году ему предоставили полную автономию, губернатор, как представитель Королевы, сохранил формальное, неиспользуемое право ветирования законодательства. По этой системе голландское большинство колонии могло (оно так и сделало) привести к власти своих представителей и руководить в соответствии [20] с голландскими традициями. Уже была восстановлена голландская судебная процедура, и голландский язык наравне с английским получил в стране статус официального. Исключительная терпимость этих мер и последовательность их осуществления, как бы ни противоречили они представлениям англичан, послужили одной из главных причин, по которой в Капской колонии так сильно стали негодовать по поводу притеснения британских поселенцев в Трансваале. Голландское правительство управляло британцами в британской колонии, в то время как буры не желали допускать англичанина до выборов в муниципальный совет города, который он сам построил. К сожалению, однако, несведущий бурский фермер продолжал воображать, что его южные родственники находятся в рабской зависимости, так же как отпрыск ирландского эмигранта все еще рисует себе Ирландию под гнетом карательных законов и чуждой церкви.
В течение двадцати пяти лет после Сэндриверской конвенции бюргеры Южноафриканской Республики вели напряженное и бурное существование, непрерывно сражаясь с неграми и, время от времени, друг с другом, иногда совершая неудачные нападения на небольшую голландскую республику на юге. Субтропическое солнце производило новые ферменты в спокойной фризской крови, создавая народ, который соединил темпераментность и раздражительность юга с грозной стойкостью севера. Страстная энергия и горячие амбиции порождали междоусобицы и соперничество, достойные средневековой Италии, и история раскольнических маленьких общин живо напоминает главу из Гвиччардини{8}. Последовала дезорганизация. Бюргеры не желали платить налоги, и казна была пуста. Одно агрессивное племя кафиров угрожало им с севера, зулусы — с востока. Английские сторонники преувеличивают, представляя, будто наше вмешательство спасло буров, поскольку нельзя прочесть их военную историю и не увидеть, что они являлись достойными соперниками зулусам и секукуни вместе взятых. Однако, безусловно, масштабное нашествие надвигалось, а разбросанные фермы были так же открыты для кафиров, как наши фермерские усадьбы [21] в американских колониях, когда индейцы выходили на тропу войны. Сэр Теофилес Шепстон, британский комиссар, после трехмесячного изучения разрешил все вопросы формальной аннексией страны. Тот факт, что он овладел ею отрядом человек в двадцать пять, показывает его искреннее убеждение в том, что не следует опасаться какого-либо вооруженного сопротивления. Таким образом, тогда, в 1877 году, была полностью аннулирована Сэндриверская конвенция и открыта новая глава в истории Юга.
В тот момент не чувствовалось какого-либо сильного неприятия присоединения. Людей угнетали проблемы, они устали от раздоров. Президент Бюргере подал официальный протест и поселился в Капской колонии, где получал пенсию от британского правительства. Меморандум против аннексии собрал подписи большинства бурских жителей, однако существовало значительное меньшинство, которое придерживалось противоположной точки зрения. Сам Крюгер принял оплачиваемую должность при правительстве. Все говорило за то, что люди, если управлять ими разумно, успокоятся под британским флагом. Утверждают даже, что они сами попросили бы о присоединении, если бы мы немного повременили. При безотлагательном учреждении конституционного правительства, возможно, даже самые непримиримые из них склонились бы к тому, чтобы исторгать свои протесты в избирательные урны, а не в тела наших солдат.
Однако империи всегда не везло в Южной Африке, и в этом случае — особенно. Хотя и не по недобросовестности, а просто вследствие загруженности и медлительности, данные обещания не были выполнены безотлагательно. Наивные простые люди не понимают методов наших дипломатичных ведомств и считают уклончивость бюрократизмом и тупостью. Если бы трансваальцы подождали, они бы получили свой фолксраад и все, чего желали. Однако британскому правительству требовалось уладить некоторые другие местные вопросы, избавиться от секукуни и разбить зулусов, прежде чем приступать к выполнению своих обещаний. Эта проволочка вызвала острое негодование. К тому же мы неудачно выбрали губернатора. Бюргеры — простодушная братия, и они любят время от времени посидеть за чашечкой кофе с неравнодушным человеком, который старается ими руководить. Триста фунтов стерлингов в год на кофе, выделяемые [22] Трансваалем своему президенту, отнюдь не проформа. Мудрый руководитель будет разделять дружелюбные и демократичные обычаи народа. Сэр Теофилес Шепстон делал это. Сэр Оуэн Ланион — нет. Не было ни фолксраада, ни кофе, и народное недовольство быстро нарастало. За три года британцы разбили две угрожавшие стране орды дикарей. Финансы тоже были восстановлены. Аргументы, делавшие присоединение привлекательным, были ослаблены той самой властью, которая больше всего была заинтересована в их усилении.
Нельзя переусердствовать в подчеркивании, что при этой аннексии, отправной точке наших проблем, Великобритания, как бы она ни ошибалась, не имела явного эгоистического интереса. В те дни еще не было ни копей Ранда, ни чего бы то ни было, чтобы прельстить самых алчных. Пустая казна и две войны с аборигенами — вот все, что мы получили. Все действительно считали, что страна находится в чересчур расстроенном состоянии, чтобы управлять своими делами, и превратилась, вследствие слабости, в кошмар и угрозу для соседей. В нашем поступке не было ничего низкого, хотя он, возможно, являлся и опрометчивым, и своевольным.
В декабре 1880 года буры восстали. Каждая ферма выставила своих стрелков, место сбора находилось возле ближайшего британского форта. По всей стране фермеры взяли в осаду наши небольшие отряды. Стандертон, Претория, Почефстром, Лиденбург, Ваккерстроом, Рустенберг и Марабастад — все были окружены, и все продержались до конца войны. На открытой местности нам везло меньше. Под Бронхорст-Спруитом небольшой британский отряд захватили врасплох и расстреляли без потерь со стороны противника. Оперировавший хирург оставил запись, что в среднем количество ран составило пять на человека. Под Лаингс-Неком уступавшее в численности соединение британцев предприняло попытку взять штурмом высоту, удерживаемую бурскими стрелками. Половина наших солдат погибла и получила ранения. Исход столкновения под Ингого можно назвать неопределенным, хотя мы понесли более тяжелые потери, чем враг. И наконец, поражение у Маджуба-Хилл, где на горе четыреста пехотинцев были разбиты и сброшены толпой снайперов, которые подошли, скрываясь за камнями. Все эти события являлись [23] не более чем столкновениями, и если бы за ними последовала конечная британская победа, их теперь вряд ли бы кто-нибудь помнил. Однако факт в том, что эти столкновения достигли своей цели, что и придало им преувеличенное значение. В то же время они могут возвещать о наступлении новой военной эры, потому что сделали очевидным факт, — правда, слишком плохо нами усвоенный, — что солдата делает стрельба, а не строевая подготовка. Поражает, что, получив такой опыт, британские военные власти продолжали предоставлять для стрельб только триста патронов в год и поощрять механистическую стрельбу залпами, которая не подразумевает никакой конкретной цели. С опытом первой бурской войны, немногое было сделано (как в тактике, так и в стрелковом деле), чтобы подготовить солдата ко второй. Значение конного стрелка, меткая стрельба на разную дальность, искусство укрываться — на все одинаково не обратили никакого внимания.
За поражением у Маджуба-Хилл последовала полная капитуляция правительства Гладстона{9}, поступок как самый малодушный, так и самый благородный в новейшей истории. Большому человеку трудно отпустить небольшого, пока не нанесен удар, но когда большого уже трижды сбили с ног — это еще труднее. Превосходящие британские силы были на месте, и командующий объявил, что враг у него в руках. Эти фермеры уже нарушали наши военные расчеты, и, возможно, задача Вуда и Робертса оказалась бы труднее, чем они предполагали, но, по крайней мере на бумаге, все выглядело так, будто врага можно разбить без особых осложнений. Так считала общественность, но, тем не менее, она, как и политики, согласилась остановить поднятый меч, несомненно, по моральным и христианским соображениям. Народ считая, что аннексия Трансвааля была явной несправедливостью, что эти фермеры имели право на свободу, за которую сражались, что для великой нации недостойно продолжать несправедливую войну ради военного реванша. Это было проявлением высокого идеализма, но его результат не вдохновляет на повторение подобного.
5 марта 1881 года заключили перемирие, которое вылилось в мирный договор 23 числа того же месяца. Правительство, уступив [24] силе (что оно неоднократно отрицало для создания благоприятного образа), превратило документ в неловкий компромисс. В политике идеализма и христианской морали нужно было идти до конца, если уж вообще встали на этот путь. Ясно, что, если аннексия была несправедливой, то Трансвааль следовало возвратить в состояние, в котором он находился до аннексии, в соответствии с Сэндриверской конвенцией. Однако правительство почему-то не желало заходить так далеко. Оно спорило по мелочам, играло словами и торговалось, пока новое государство не превратилось в странный гибрид, какого еще никогда не видел мир, — в республику, являющуюся частью монархии, находящуюся в юрисдикции Министерства по делам колоний и фигурирующую в разделе новостей газеты «Таймс»{10} под заголовком «Колонии». Она была суверенной и, тем не менее, являлась субъектом какого-то нечеткого сюзеренитета с размытыми границами. В общем, своими положениями и упущениями заключенная в Претории конвенция доказывает, что в тот несчастливый 1881 год наши политические дела велись так же скверно, как и военные.
С самого начала не вызывало сомнений, что столь непоследовательное и спорное соглашение не может явиться окончательным, и в самом деле на нем еще не высохли чернила, как началось активное движение за пересмотр. Буры полагали, и справедливо, что если их оставляют бесспорными победителями в войне, то они должны получить все плоды победы. С другой стороны, самой серьезной проверке подверглась лояльность англоязычных колоний. Гордая англо-кельтская порода не привыкла сносить унижения, а акция правительства метрополии превратила их в побежденных. Хорошо было жителю Лондона успокаивать свою задетую гордость мыслью, что он совершил благородный поступок, однако совсем иное чувствовал британский колонист в Дурбане или Кейптауне, оказавшийся униженным перед голландским соседом без собственного участия в деле, и когда даже не спросили его мнения по этому поводу. У него осталось неприятное чувство уязвленного достоинства, которое, возможно, постепенно утихло бы, трактуй Трансвааль этот документ так, как предполагалось. Но [25] это чувство становилось все более и более тяжелым, так как в течение восемнадцати лет наши люди видели (или думали, что видели): уступки только ведут к новым требованиям, и голландские республики стремятся не просто к равенству, а к господству в Южной Африке. Профессор Брюс, доброжелательно настроенный критик, лично исследовав страну и изучив этот вопрос, оставил свидетельство, что в нашем поведении буры усматривают не великодушие, не гуманизм, а только страх. Прямой народ, они не скрывали своих чувств перед соседями. Можно ли удивляться тому, что с тех пор в Южной Африке постоянно существовала напряженность, а британский африканер со страстью, неизвестной в Англии, мечтал о часе реванша?
После войны правительство Трансвааля осталось в руках триумвирата, а через год Крюгер стал президентом и занимал этот пост в течение восемнадцати лет. Его деятельность в качестве руководителя доказывает мудрость неписаного положения американской конституции, ограничивающей срок пребывания в этой должности. Продолжительное правление неизбежно превращает человека в диктатора. Сам старый президент говорил, в своей простодушной, но резкой манере, что, когда у вас есть хороший бык во главе упряжки, жалко его менять. Однако, если хорошему быку позволяют самому выбирать направление, он может завести повозку в трудное положение.
В течение трех лет небольшое государство выказывало знаки бурной активности. Принимая во внимание территорию равнявшуюся Франции, и население, едва превышавшее 50 тысяч жителей, то можно было надеяться, что им достаточно места, чтобы не мешать друг другу. Однако эти бюргеры во всех направлениях переходили свои границы. Президент публично заявлял, что его заперли в краале, и он продолжает искать из него выход. Наметили большое переселение на север, но, к счастью, оно не заладилось. На востоке они напали на Зулуленд и, несмотря на британскую колонизацию этой земли, оторвали от нее треть, присоединив ее к Трансваалю. На западе, вопреки заключенному три года назад договору, они атаковали Бечуаналенд и создали две новые республики — Гошен и Стеллаленд. В ответ на эти вопиющие действия Великобритании в 1884 году пришлось снарядить новую экспедицию под командованием сэра Чарльза Уоррена, [26] чтобы выдворить разбойников из страны. Можно спросить, почему этих людей следует называть разбойниками, когда основателей Родезии зовут пионерами? Ответ в том, что договором определялись границы Трансвааля, которые эти люди перешли, тогда как при расширении Британской державы на север не происходило никакого нарушения обязательств. Результат противоправных действий буров являл собой такой скандал, на фоне которого теряются все драмы Южной Африки. И снова из кармана несчастного налогоплательщика достали кошелек и вынули около миллиона фунтов на оплату расходов полицейских сил, необходимых для удержания в рамках закона этих нарушителей соглашений. Давайте помнить об этом, когда будем определять величину морального и материального ущерба, нанесенного Трансваалю, тем плохо продуманным и безрассудным предприятием — «набегом» Джеймсона.
В 1884 году делегация из Трансвааля посетила Англию, и по их ходатайству заключенная в Претории топорная конвенция превратилась в еще более топорную Лондонскую конвенцию. Все поправки в положениях договора были в пользу буров, и вторая успешная война вряд ли дала им больше, чем они получили от лорда Дерби в мирное время. Трансвааль был переименован в Южноафриканскую Республику — такое изменение наталкивало на зловещую мысль о будущем расширении. Контроль Великобритании над внешней политикой был смягчен, хотя право вето сохранилось. Однако самый важный момент (и плодородная почва для будущей проблемы) состоял в одном упущении. Сюзеренитет — расплывчатая категория, но в политике, как в теологии, чем неопределеннее понятие, тем сильнее оно задевает воображение и чувства людей. О сюзеренитете говорилось в преамбуле к первому договору, а во втором о нем не было ни слова. Был ли он, таким образом, аннулирован или нет? Точка зрения британцев состояла в том, что менялись лишь статьи договора, а преамбула осталась действительной для обоих документов. Они указывали, что в этой преамбуле провозглашался не только сюзеренитет, но и независимость Трансвааля, и если утрачивается одно, то должно терять силу и другое. Буры, со своей стороны, обращали внимание на тот факт, что вторая конвенция получила собственную преамбулу, которая, казалось бы, таким образом, [27] заменила собой первую. Вопрос настолько формально-юридический, что представляется по сути одним из тех дел, которое следовало бы передать на рассмотрение коллегии иностранных правоведов или, возможно, в Верховный суд Соединенных Штатов. Если бы решение оказалось не в пользу Великобритании, мы бы приняли его смиренно как надлежащее наказание за небрежность наших представителей, которые не смогли четко сформулировать нашу позицию. По словам Карлейля{11}, политическая ошибка всегда заканчивается для кого-то разбитой головой. К сожалению, этим кем-то обычно становится кто-то другой. Мы прочли историю политических ошибок. Но очень скоро дойдем и до разбитых голов.
Вот, таким образом, краткое изложение событий вплоть до подписания конвенции, наконец, определившей (или не определившей) статус Южноафриканской Республики. Теперь нам придется оставить более крупные вопросы и перейти к внутренним делам этого маленького государства, главным образом к той цепи событий, что занимала умы нашего народа больше, чем что-либо другое, со времен Индийского народного восстания{12}. [28]