Причины и подготовка войны
При Фридрихе Великом Пруссия начала занимать место среди держав первого ранга, между тем как площадь ее территории и численность населения едва составляли четверть площади и населения каждого из этих государств. Слава Фридриха как полководца, мудрость и хозяйственность его правления, сила и подготовленность его армии — таковы в сущности были те величины, которыми он оперировал. Однако, чтобы удержаться в этом искусственно созданном положении, необходима была хитрая и искусная политика. «Великий курфюрст»{7} был таким человеком, и можно сказать, что своим величием Пруссия обязана такой политике. Но такая политика, которая охотно ловит рыбку в мутной воде,— вещь опасная, и она возможна только в том случае, если с ней сочетаются большая решимость и сила. Не боясь нас, люди никогда не позволяют нам безнаказанно перехитрить их.
После смерти Фридриха эти моральные факторы постепенно исчезли; в конце концов не осталось ничего, кроме ореола армии, отличающейся всеми воинскими доблестями. Если задать себе вопрос, что же должно было заменить собой ту хитрую, изменчивую политику, которую могут с успехом проводить лишь энергия и талант предприимчивых государей, чтобы удержать Пруссию на достигнутой ею высоте и до известной степени превратить ее искусственное положение в естественное, то можно сказать, что это будут большая бережливость и строгость в управлении, неослабное внимание и напряжение в отношении к вооруженным силам, а во внешней политике открытый, честный и энергичный образ действий, всегда показывающий, что мы не боимся опасностей, среди которых мы выросли.
При населении в 10 миллионов жителей Пруссия была уже слишком велика, чтобы при такой внутренней и внешней политике естественным путем не выбиться из ряда второклассных государств. Это облегчалось еще тем, что ревность и зависть к ней были отвлечены великой опасностью, грозившей с запада.
Фридрих Вильгельм II обладал добродушным характером и был рыцарским государем; для него открытая, свободная от ухищрений политика была естественной; однако, его кабинет не смог возвыситься до такой политики, так как это вообще трудно для кабинета. Вследствие этого исчезли энергия и разумная ловкость, исчезли с ними последовательность и единство. В 1787 году совершили смелый поход в Голландию, чтобы образумить мятежников. Это удалось сделать. В 1790 году тайно поддержали мятежников против Австрии; в 1792 году хотели подавить французских мятежников, как в 1787 году подавили голландских. Фридрих Вильгельм предпринял этот поход в совершенно рыцарском духе. Кабинет и герцог Брауншвейгский мыслили уже политичнее и оставили дома бодрое мужество и смелую предприимчивость, которых требовало это предприятие. Фридрих Вильгельм не сам вел свои дела, он не мог обойтись без других и в 1793 году покинул свою армию, недовольный той ролью, которую он играл. При таком нерешительном образе действий война не могла питать войну и все бремя пало на прусские финансы, которые вскоре оказались истощенными. Король, конечно, не сумел найти выхода из положения, и с этих пор одержала верх та политика, которая всегда поворачивается спиной к опасности и думает только о выгодах данной минуты. Для хитрого обмана и последовательной фальши не хватало энергии. Заключили Базельский мир, предоставили другие государства их участи, время от времени льстили французским властителям, но вместе с тем не имели достаточно мужества, чтобы заключить с ними тесный союз. Все чувство чести короля и тех, которые вместе с ним грешили таким же образом, укрылось под защитой вооруженного нейтралитета для охраны Северной Германии, а вся хитрость кабинета сводилась к тому, чтобы обманывать короля и народ этой фикцией. Чем сильнее были удары, обрушивавшиеся на другие германские армии на всех театрах военных действии, тем более чувствовали склонность считать принятый образ поведения мудрым. При этом прусское государство значительно увеличилось приобретениями в Польше и Германии, внутреннее благосостояние росло, и чем больше унижений испытывало австрийское оружие, тем ярче, казалось, блистала слава прусского оружия, так как оно оставалось нетронутым. Такова была точка зрения в Пруссии, таково было мнение невдумчивых людей отчасти даже вне Пруссии, а французы делали все возможное, чтобы восхвалить мудрость прусской системы. Но зато все больше исчезали доверие и уважение к Пруссии со стороны других правительств. Все прочие люди, которые умом и сердцем понимали значение этих великих событий, были либо глубоко оскорблены, либо сильно озлоблены поведением Пруссии. Конечно, прусский кабинет не мог вполне заблуждаться относительно опасности, в которой находилась Европа и которая грозила также прусскому государству. Однако, он боялся слишком глубоко запускать зонд в рану и быть вполне откровенным сам с собой; отчасти он полагал, что благодаря увеличению территории он в худшем случае все же сможет оказать сопротивление, отчасти же люди, стоявшие во главе Пруссии, рассуждали так: не всегда же бывает так плохо, как думают; короче говоря, чтобы не быть вынужденным предпринять опасные действия, он избегал слишком задумываться над этим и предоставлял события их естественному ходу. Так прошли последние годы царствования Фридриха Вильгельма II и первого его преемника. В 1799 году Пруссия получила от Англии, России и Австрии определенное приглашение примкнуть к новой коалиции. Герцог Брауншвейгский и министр фон Гаугвиц высказались за войну, но против нее говорили связанная с ней явная опасность, неважные успехи в прошлом и огромное напряжение, которого война потребовала бы. Король колебался, а упомянутые два лица не только не старались увлечь его за собой, но, по-видимому, высказались в указанном духе только ради общественного мнения; боязливость восторжествовала, и все осталось по-старому.
Так надвигался 1805 год. Совершенно очевидно, что такое государственное управление в наступившую бурную эпоху не обеспечивало надежной охраны высших государственных интересов. Хотя на первый взгляд это и не бросалось в глаза, но такое поведение по существу не представляло собой хорошего обеспечения славы, безопасности, силы и достоинства государства. Подобно лентяю, который только потребляет, ничего не приобретая, Пруссия влачила свое существование и рассчитывала на какой-то выигрыш в лотерее судьбы. Все это заслуживало бы совершенно другого названия, если бы это длительное нежелание со стороны Пруссии применить силу было действительно использовано для накопления сил к решающему моменту.
Ни Кампо-Формийский, ни Люневильский, ни даже Пресбургский мир не сломили Австрию настолько, чтобы можно было ожидать, что она окончательно покорится без решительной борьбы. Она все еще была империей с 20 миллионами жителей. Россия была нетронута, Англия с каждым днем становилась все сильнее. Таким образом, можно было предвидеть, что Пруссия все же выберет момент, когда она своими силами сможет обеспечить перевес коалиции.
Если таково было намерение Пруссии, то требовалось проведение широких мероприятий, чтобы подготовиться к этой роли. Эти мероприятия заключались бы не в увеличении численности армии, для чего не хватало доходов, а в постепенном очищении армии от слишком старых офицеров и даже от слишком старых, усталых от жизни батраков — солдат, в накоплении больших запасов оружия, которых требует всякая война и которых безусловно не было; в вооружении крепостей, находившихся вблизи театра военных действий, в назначении лучших комендантов, в точном изучении вероятного театра войны и т. д. О новой организации армии я не буду говорить, так как в то время в прусской армии было слишком мало людей, которые понимали недостатки существующей организации. Но прусский кабинет очень туманно представлял себе роль, которую государству придется играть в течение ближайших 10 лет, и оставил все по-старому. Барон Гарденберг не имел еще определенной воли, был лишен твердости и еще не пользовался полнотой власти. Граф Гаугвиц был бессовестным человеком. С 1804 года он передал портфель иностранных дел барону Гарденбергу, так как Россия и союзные с ней державы не могли больше доверять ему, но все же оставался душой прусской политики, если только можно приписать ей наличие души. Граф Гаугвиц считался ревностным защитником французских интересов, и многие думали, что он продался Франции; имеется даже книга, написанная французским шпионом кавалером Меэ де ля Туш, в которой он прямо утверждает, что получал от французского правительства и расходовал на это крупные суммы. Но, по-видимому, это — басни, и граф Гаугвиц действовал в интересах Франции только потому, что обладал мелким, фальшивым умом, который видит опасность, но не находит средств, чтобы отразить ее. Он считал за глупость, что Пруссия во что бы то ни стало хотела продолжать играть свою роль независимой державы первого ранга, и не видел никакой беды в том, что она силой обстоятельств постепенно становится в зависимость от Франции. Его система заключалась в том, чтобы привести ее в это состояние без больших потрясений, которые могли бы стать опасными для государства и для него лично. Чтобы достичь этой цели, он пустил в ход единственные имевшиеся в его распоряжении внутренние ресурсы в виде хитроумных, обманчивых, двусмысленных уловок. Помощник государственного секретаря при Гаугвице кабинетный советник Ломбард был столь же легкомысленным, как его министр бессовестным, а, кроме того, был лицом безответственным. Герцог Брауншвейгский был преувеличенно осторожен. Король, не имевший еще опыта, доверия и уверенности в себе, предоставил решение другим. Он был слишком разумным и проницательным человеком, чтобы не чувствовать недостатков всей военной организации и не понимать, насколько она отстала от французской военной мощи, выросшей на победах; но он также видел все трудности полной реорганизации, а из окружавших его лиц никто не был способен помочь ему советом и делом.
Таким образом, и во время третьей коалиции против Франции, именно в 1805 году, решено было оставаться нейтральными, или, вернее, нейтралитет получился сам собой, так как не могли прийти ни к какому решению.
Два обстоятельства показали Франции то пренебрежение, с которым другие относились к Пруссии. Третья коалиция между Австрией, Россией и Англией была подготовлена и заключена без того, чтобы берлинский кабинет удостоился какого-либо предложения, так как боялись, что он выдаст планы французам. Далее: когда державы были уже готовы двинуть свои войска, русская армия подошла к прусской границе, и русский император в кратком заявлении, привезенном в Берлин генералом Винценгероде, потребовал пропуска его войск через Силезию. Он хотел увлечь за собой Пруссию, так же как Австрия хотела увлечь за собой Баварию. Этим двойным унижением русский император вовсе не имел намерения обидеть короля и выказать ему пренебрежение, так как он уже несколько лет был в тесной дружбе с прусским королем; наоборот, он хотел сделать одолжение королю, избавляя его от необходимости принимать самостоятельное решение и увлекая его в общем потоке. Но, с другой стороны, в этом слишком явно сказалось пренебрежительное отношение к прусскому кабинету, и, таким образом, это неудачное выступление не могло достигнуть цели. Пруссия высказала полную решимость воспрепятствовать проходу русских войск вооруженной силой; русские отказались от своего намерения.
Чтобы только не очутиться в положении, в котором пришлось бы оказать такое же сопротивление французам, кабинетный советник Бейме снова выдвинул идею объявления Франконских провинций нейтральными, то есть бесхозяйными, с разрешением прохода через них обеим сторонам. В пользу этого недостойного предложения говорило только то, что подобный порядок существовал с 1795 года. Но в то время Пруссия установила охранительный кордон, охватывавший всю Северную Германию, то есть кроме Пруссии и другие государства; таким образом, свободный проход через Франконские провинции Пруссии казался лишь слабым эквивалентом ее нейтралитета. При теперешних же условиях такое заявление, сделанное добровольно, было бы признанием не слабости, а определенной трусости по отношению к Франции. Гарденберг был против этого предложения и убедил короля, что такого унизительного разрешения нельзя давать ни в коем случае без определенных на то представлений со стороны воюющих держав; поэтому от него отказались.
В то время как таким образом были заняты сосредоточением войск для обороны восточной границы и втайне дрожали за южную границу, было получено известие о том, что французы под командованием Бернадота двигаются через Франконские земли, не запросив согласия Пруссии. Правда, на этот шаг непосредственно ответили только энергичным заявлением, сделанным министром Гарденбергом французской дипломатической миссии, и немедленным разрешением на проход русских через Силезию, но он имел и дальнейшее последствие, а именно новое сближение Пруссии с союзными дворами. Затем русский император сам приехал в Берлин и в личной беседе убедил короля решиться примкнуть к коалиции. В ноябре в Потсдаме была подписана конвенция, в которой король заявлял, что он присоединится к союзу против Франции, если нельзя будет сохранить мир на основе прежних мирных договоров. Пруссия хотела уже с оружием в руках сделать последнюю попытку в этом направлении перед Бонапартом. Граф Гаугвиц должен был передать этот ультиматум французскому императору. При выборе этого лица отчасти сказалась та же нерешительность, которая привела и к предъявлению ультиматума; надеялись, что при таком выборе лица для ведения переговоров решительные выражения ультиматума произведут на французского императора не такое неприятное впечатление; отчасти же граф Гаугвиц сделал со своей стороны все, чтобы в этом деле навязать себя прусскому кабинету. Он задался целью во что бы то ни стало использовать этот случай, чтобы оказать Пруссии последнюю услугу в своем духе. Трактат был подписан 3 ноября, а граф Гаугвиц выехал 14-го. Он предвидел, что вскоре между обеими главными армиями произойдет новое, решительное сражение в Моравии, и не сомневался в том, что оно будет выиграно французами. Он надеялся, что этот удар будет нанесен до его прибытия в Вену, и под предлогом болезни ехал так долго, что прибыл в Вену только 26 ноября, пробыв, таким образом, в пути 14 дней. Но он все же приехал слишком рано и поэтому был вынужден иметь разговор с французским министром Талейраном еще до сражения. Это было плохо, так как он строил свой план на выигрыше французами сражения, что должно было вполне оправдать перед его двором полное нарушение им инструкций. Гаугвиц принял решение на собственный риск совершенно умолчать о возложенном на него поручении и завязать не имевшие значения переговоры о военных делах в Ганновере.
Если было больше, чем смелостью, если было наглостью умалчивать о поручении такого рода, то почти невозможно не подумать при этом, что Гаугвиц совершенно откровенно признался французскому министру о возложенном на него поручении, но вместе с тем высказал ему свое отрицательное отношение к этому поручению. 2 декабря произошло сражение под Аустерлицем. Гаугвиц поехал вслед за императором Наполеоном, имел с ним в Брюне несколько разговоров, а затем 15 декабря заключил в Вене известный трактат, по которому Пруссия гарантировала французам результаты еще не заключенного Пресбургского мира, уступала Ансбах, Нефшатель и Клеве с Везелем, а за это получала от Франции Ганновер на правах завоеванной провинции.
Гаугвиц не решился послать этот трактат в Берлин с курьером, так как он боялся, что окончательно провалится на этом деле; он решил сам привезти его, выехал 17-го и прибыл в Берлин 25-го, то есть опять не очень торопился.
Если принять во внимание, что Бонапарт знал о пребывании русского императора в Берлине и о трактате от 3 ноября, а следовательно, при появлении Гаугвица в Вене легко мог угадать общую цель его миссии, то нельзя поверить, чтобы Бонапарт мог вообразить, будто Гаугвиц прислан для заключения с ним трактата о союзе.
Бонапарт был заинтересован в том, чтобы в данную минуту еще не порывать с Пруссией, так как это помешало бы мирным переговорам в Пресбурге и так как в следующем полугодии он был бы лучше вооружен для борьбы с Пруссией. Поэтому нетрудно понять, что он не показал вида, что знает об истинных замыслах прусского кабинета против него. Но трудно поверить, что он также притворялся и прикидывался простачком перед самим Гаугвицем. По-видимому, Гаугвиц откровенно сообщил ему об истинном характере возложенного на него поручения, но одновременно заявил, что он принял это поручение только для того, чтобы предотвратить этот безумный шаг. Блестящая победа императора давала ему самый удобный случай, и он обещает, если только Бонапарт хорошими условиями создаст ему эту возможность, снова стать главой берлинского кабинета и в дальнейшем удерживать короля от подобных выходок. Это настроение прусского министра только облегчило Бонапарту осуществление его намерения сдержать и обмануть Пруссию. Если стать на эту точку зрения, то приходится снова удивляться смелости Гаугвица, или, вернее, можно усмотреть в его поступке влияние расслабленного, не привыкшего к ясности, твердости и строгости правительства, замыслами которого мог позволить себе играть такой посредственный ум, как Гаугвиц. В Берлине по поводу поведения Гаугвица сначала поднялся большой шум, что было вполне естественно, так как его послали, чтобы объявить войну, а он вернулся с союзом. Никто не мог вообразить, что лицо, посланное для ведения переговоров, так произвольно будет действовать в совершенно противоположном направлении и до известной степени задним ходом толкнет свой кабинет на дело, против которого кабинет высказался лишь после долгих колебаний, а значит и без настоятельной необходимости. Никто не верил, чтобы в наши дни был возможен и выгоден такой макиавеллизм, на который в данном случае толкало прусское правительство. Никто не относился с таким пренебрежением к международному праву, чтобы нарушить его столь вопиющим образом, как оно должно было быть нарушено здесь по отношению к Англии.
Но негодование слабохарактерных людей всегда оказывается бессильным перед уловками холодной хитрости и злой решимости.
Гарденберг был возмущен, но на совете, который был созван по этому поводу, победил Гаугвиц, по крайней мере, постольку, поскольку трактат был принят с одним изменением, которое должно было нейтрализовать главный яд—измену по отношению к Англии. Обмен территориями должен был произойти только после заключения общего мира, то есть с одобрения Англии, а до тех пор Пруссия должна была оккупировать Ганновер войсками. При этих условиях Гарденберг не счел возможным сохранить портфель иностранных дел, передал его графу Гаугвицу, а сам сохранил только пост министра по делам Магдебурга, Хальберштадта и т. д. Гаугвиц был, по крайней мере, до известной степени наказан тем, что был послан в Париж для сообщения об этих изменениях. Бонапарт высказался не сразу и в течение некоторого времени поддерживал в Пруссии веру, что эти изменения будут им приняты, пока Пруссия снова не демобилизовала свою армию, а затем в середине февраля 1806 года кратко и решительно заявил, что не только обмен провинции должен последовать немедленно, но что Пруссия должна закрыть свои порты для англичан. Поэтому 15 февраля Гаугвиц подписал в Париже новый трактат.
В Берлине, где из-за Гаугвица попали в совершенно фальшивое положение и где оказались без союзников разоруженными, снова уступили.
Вероятно, русский император несколько сомнительно покачал головой над этим поведением Пруссии. Он только что испытал на себе, что значит поднимать оружие на Бонапарта, и, вероятно, не без удовольствия видел, что Австрия, слишком поспешно заключив мир, избавила его от необходимости оказывать ей дальнейшие любезности. Вероятно, ему была очень приятна возможность и в данном случае выйти из игры. Поэтому он не выказал прусскому кабинету никакой горечи по поводу его странного поведения, а, наоборот, заявил, что готов во всякое время оказать ему поддержку, буде в этом встретится необходимость.
Английский король манифестом от 20 апреля протестовал против захвата Ганновера и 11 июня объявил Пруссии войну. Но до этого Пруссия навлекла на себя еще одно объявление войны. Шведский король Густав Адольф IV захотел действовать против Франции сообща с Россией и Англией, и ему было поручено командование войсками обоих этих государств в Ганновере. С этого времени он оккупировал Лауенбург и был чрезвычайно рад случаю разыграть из себя рыцаря за счет короля Пруссии. Он заявил, что в интересах своего союзника, английского короля, он должен защищать эту маленькую область от захвата Пруссией, хотя английский король, отнюдь не согласный с этим, приказал посоветовать ему воздержаться от этого шага. Густав Адольф, правда, отошел со своей армией в Шведскую Померанию, но оставил в Лауенбурге гарнизон из 500 человек, заявив, что изгнание этого гарнизона он будет считать нарушением мира.
Когда в апреле мы выгнали этот отряд, со стороны шведского короля последовало формальное объявление войны, и Пруссия была вынуждена выдвинуть на реку Пеене корпус под командованием графа Калькрейта.
Это состояние враждебности продолжалось до августа, когда Пруссии пришлось снова вооружаться против Франции, а следовательно, уступить Швеции, после чего мир был восстановлен несколькими примирительными письмами обоих монархов.
Во время этого обострения отношений с Англией и Швецией, явившегося непосредственным последствием Венского трактата, произошло дальнейшее развитие отношений между Пруссией и Францией, причем, как бывает с некоторыми плодами, эти отношения внезапно переменили свой цвет.
Новая конвенция, заключенная Гаугвицем с французским правительством, была подписана 15 февраля, а 2 марта, то есть спустя 14 дней, когда со смертью Питта и сменой английского министерства представилась возможность заключить мир с Англией, Бонапарт заявил в своем государственном совете, что он всегда готов заключить с Англией мир на основе Амьенского мира. При первых разговорах между обоими кабинетами Англия потребовала ведения переговоров сообща с Россией, а Франция выдвинула в качестве предварительного условия требование независимости Турции.
Эти зарницы французской политики уже предвещали грозу, собиравшуюся над головой Пруссии. Франция ничего не могла предложить Англии в виде компенсации за Ганновер; поэтому можно было предположить, что она намеревается возвратить эту провинцию; далее, было бы только справедливо, чтобы Франция потребовала участия Пруссии в переговорах, так как Франция была единственной причиной, почему Пруссия находилась в состоянии войны с Англией. Но французский кабинет, отнюдь не склонный привлекать Пруссию к переговорам, ни одним словом не упомянул о ней.
В начале июня Талейран без обиняков заявил лорду Ярмот, которого Фокс использовал для ведения переговоров, что Ганновер никогда не будет служить поводом для каких-нибудь затруднений. Теперь прусский кабинет начал испытывать некоторые подозрения по поводу своих отношений с Францией, он почувствовал какую-то боязнь и увидел, что снова попадет в неловкое положение, оскорбительное для его политической чести.
Хотя после подписания Гаугвицем Венского трактата прошло так мало времени, однако, этому последнему позору, о котором трудно сказать, чем он был больше — оскорблением или обманом, предшествовало еще много других тяжелых нарушений интересов Пруссии.
1. Создание Рейнского союза, последовавшее непосредственно за Пресбургским миром, но ни одним словом не упоминавшее при переговорах об этом мире и, таким образом, состоявшееся без предварительного осведомления Австрии и в такой же мере Пруссии.2. Интриги, пущенные в ход Францией, чтобы помешать Пруссии создать Северогерманский союз, хотя Франция сама предложила создание такого союза в виде компенсации.
3. Предложение Фульды курфюрсту Гессенскому за то, чтобы он согласился примкнуть к Рейнскому союзу,— тому самому курфюрсту Гессенскому, который должен был стать одним из главных участников Северного союза, и Фульды той самой, которая принадлежала зятю прусского короля принцу Оранскому, справедливые требования которого и без того еще не были удовлетворены.
4. Захват Эссенского и Ферденского аббатств великим герцогом Бергским, хотя они никогда и не принадлежали к Клеве.
5. Занятие Францией Везеля для себя, тогда как Пруссия соглашалась уступить его только великому герцогу Бергскому.
Все эти нарушения интересов Пруссия, все более угрожающее продвижение Бонапарта в глубь Германии, перспектива недостойным образом приобретенный Ганновер потерять еще более недостойным образом, а затем оказаться выставленными на посмешище перед всей Европой и, наконец, последние донесения прусского посланника в Париже маркиза Луккезини, который, несмотря на всю привязанность его жены к Парижу, все же в конце концов решился открыть глаза своему правительству и откровенно высказаться в том смысле, что от Бонапарта можно ожидать только войны и тяжелых условий,— все это переполнило меру и побудило прусский кабинет к решению, в котором можно видеть только акт отчаяния. Это решение исходило скорее от личного чувства чести короля и снова привлеченного к участию в совещаниях министра Гарденберга, для которых дело все же зашло, наконец, слишком далеко, чем от перемены убеждения графа Гаугвица и кабинетного секретаря Ломбарда. Оба последние в конце концов как бы одобрили это решение, так как побоялись, что дальнейшее сопротивление может вызвать подозрение, будто они испытывают слишком большой интерес к Франции.
Политический круг государственных интересов Пруссии постепенно сузился до такой степени, что разум и чувство слились воедино, и в конце концов можно было рассуждать одним чувством. В прусском манифесте есть место, в котором это очень хорошо выражено:
«Относительно намерений Наполеона не могло быть больше никаких сомнений. Он хотел внести войну в Пруссию или навсегда лишить это королевство способности браться за оружие, доводя его от унижения к унижению до такой степени политической деградации и ослабления, при которой ей, лишенной своих оплотов, не оставалось бы ничего другого, как подчиниться воле своего грозного соседа».
Так как французы все еще имели в Южной Германии армию в 80 000—100 000 человек, а другая их армия сосредоточивалась на Нижнем Рейне, то прусский двор хорошо понимал, что злая воля французского императора вскоре разразится над ним, как громовой удар. Поэтому в начале августа он решил снова довести свою армию до состава военного времени и собрать ее в Саксонии.
Таким образом, Пруссии пришлось снова вооружаться как раз в то время, когда Россия и Англия вели в Париже переговоры о сепаратном мире. Для Пруссии было поистине счастливой случайностью, что эти обе державы не смогли договориться с Францией. Русский император отказался ратифицировать трактат, который слишком поспешно заключил в Париже его полномочный представитель Убри. С этим мирным договором произошел своеобразный и неловкий казус. Г-н Убри, получивший инструкции заключить окончательный мир, узнает в июле, немедленно по прибытии своем в Париж, о возникновении Рейнского союза и о том, что 12 июля были подписаны акты о конфедерации. Вместо того чтобы встревожиться этим и запросить свой двор о новых инструкциях, он видит в этих актах непосредственную опасность для Австрии и думает спасти это государство, подписав окончательный мир с Францией при условии, чтобы французские войска немедленно очистили Германию. Трудно представить себе, как мог Убри подумать, что такое мирное условие может явиться хотя бы только дипломатическим препятствием к войне против Австрии или Пруссии. Средство это было не лучше того, которое применяют дети, когда, желая поймать птицу, они стараются насыпать ей соли на хвост.
Английские переговоры в Париже также близились к бесплодному концу, когда смерть знаменитого Фокса еще ускорила этот конец.
Таким образом, в сентябре перед Пруссией снова открылась перспектива — по крайней мере оказаться на арене борьбы не в полном одиночестве.
Со Швецией, как уже сказано, помирились в августе, уступив ей в вопросе о Лауенбурге, да и по отношению к Англии было нетрудно немедленно сойти с враждебной позиции, так как после смерти Фокса в министерство вступил член оппозиции Грей, который не так усердно старался о заключении мира с Францией, как его предшественник. Однако, союзный договор о субсидиях и помощи был заключен с Англией лишь позднее, а именно за несколько дней до сражения под Ауэрштедтом.
С Россией у Пруссии был еще своего рода союз, а поэтому в сентябре в Петербург был послан полковник Круземарк, чтобы договориться о вспомогательных войсках, которые хотела прислать Россия.
С Саксонией был заключен союз, по условиям которого она прислала в прусскую армию 20 000 человек, а с Гессеном велись переговоры, так как курфюрст не хотел высказываться слишком рано.
Так затягивался узел катастрофы, разразившейся над Пруссией.
Мы лишь бегло рассмотрели политическое положение Пруссии от Базельского мира до 1806 года, так как мы подробнее рассматривали их в 1-й главе этого тома, в сущности целиком посвященной этому вопросу. Канвой для наших заметок послужила маленькая книга, изданная в 1808 году тайным кабинетным советником Ломбардом в оправдание своей, графа Гаугвица и прусской политики. Мы считали, что стоит перепечатать ее, так как нашим потомкам должно быть важно звать точку зрения прусского кабинета, но при этом, руководствуясь изречением «Следует выслушать и другую сторону», мы сочли необходимым изложить перед публикой и то, что думала о прусских делах другая сторона.
В результате мы должны высказать здесь наше убеждение, что как ни трудна политическая роль государства, оказавшегося выдвинутым на одну линию с гораздо более крупными государствами, и как ни осложнилась обстановка в Европе с тех пор, как французская революция с неслыханной доселе политической силой начала свое разрушительное дело, однако, своим отчаянным положением в 1806 году Пруссия обязана только своей плохой политике; быть может, она пала бы и при наилучшем образе действий, но с большей честью, уважением и сочувствием, развернув более значительные силы, а следовательно, лучше подготовившись к будущему возрождению.
Теперь мы упомянем еще о политических настроениях прусского народа, так как об этом много говорили, а затем бросим взгляд на подготовку к войне.
В чисто монархических государствах народ только тогда по-настоящему принимает участие в общественных делах, когда он непосредственно ощущает связь событий с его благосостоянием, например, когда государство втянуто в войну или когда еще кровоточат раны, нанесенные ему другим государством. Так было в Пруссии в 1809 году, когда все молились в душе о победах австрийских армий, и в 1812 году, когда ненависть к Франции значительно перевешивала мелочную заботу о чести прусского оружия на Двине. Мы говорим о подлинном участии народа, а не о словоизлияниях читателей газет в кофейнях. Война 1792 года вызвала почти всеобщий, но не одинаковый у всех интерес. Одни стояли за войну, другие были против нее, в зависимости от того, нарушала ли французская революция привычный ход идей и чувств или же война оживляла спекулятивные взгляды, планы и надежды. Первое относится скорее к массе всего народа, второе скорее к буржуазной части образованных сословий. Последние добились больших успехов благодаря тому, что военные победы придали неожиданный блеск делу революции и одновременно сильно подорвали доверие к старому порядку. Но когда правительство и высшие сословия, уставшие от войны, стали находить ее неполитичной, так как по существу Пруссии не было до нее никакого дела, и таким образом подготовили Базельский мир, то всякий интерес в войне и военному делу исчез, и лишь кое-где остались отдельные более дальновидные люди. Таким образом, участие народа свелось исключительно к желанию мира, а когда в Базеле это желание было удовлетворено, то всякое участие народа в этом деле полностью прекратилось. В то время были еще очень далеки от того, чтобы видеть во Франции общего врага. Только правительство смутно чувствовало это, но оно не высказывалось и отнюдь не поощряло людей, которые хотели бы высказать это, так как страх перед непосредственным бедствием войны и недостаток денег были сильнее страха перед более отдаленной опасностью. Кроме того, не хотели компрометировать перед общественным мнением так называемую систему нейтралитета. Таким образом, до 1805 года народ не принимал подлинного участия в европейских делах. Победы Франции и расширение ее территории по Люневильскому миру вполне возмещались в глазах народа увеличением размеров Пруссии; ближайшие предметы всегда представляются нашему рассудку, как и нашим глазам, более важными, чем отдаленные.
Между тем интерес к политике у высших сословий становился все живее и шире по мере того, как все яснее обрисовывались контуры великой французской империи, и после того, как в 1805 году Австрии был нанесен удар, грозивший ей окончательным крушением. Теперь в общественных настроениях наметились три течения, из которых два были объединены общей целью. Сторонники первого направления восхищались французскими учреждениями, французской славой и блеском. Они сочли бы за счастье, если бы Европа оказалась под опекой Франции. Поэтому они были против войны с Францией. Того же хотели и сторонники второго направления, но только потому, что они ничего так не боялись, как нарушения спокойствия и мира у себя дома и внезапного поворота государственных сил Пруссии на опасный путь, на котором они не предвидели для нее удачи. Поэтому они также не хотели войны с Францией. Третье течение видело в успехах французов в Европе начало создания мировой империи, угрожавшей гибелью Пруссии, а поэтому они хотели войны с Францией!
Постепенно людям стало ясно, что прусская политика не является столь достойным нейтралитетом, как это можно было бы заключить из тона газет, и поэтому стало по временам проявляться чувство национальной чести. Те, в которых это чувство одержало верх, усилили собой третью партию; это были, главным образом, молодые офицеры и некоторые, самые выдающиеся, из старых офицеров; большинство последних принадлежало ко второй партии. Такова была картина, наблюдавшаяся в высших сословиях в 1805 году. Теперь произошел инцидент с насильственным прохождением французских корпусов через Франконские провинции. Оно возмутило всех, в ком национальное чувство не было погружено в слишком глубокую дремоту, и усилило третью партию, особенно в армии. Действительно, никто не мог не почувствовать возмущения, кроме тех, кто вследствие своих противоестественных взглядов стал поклонником французской монархии и, следовательно, потерял всякую способность понимать национальные интересы или погряз в таком трусливом филистерстве, что уже не смел даже раскрыть глаза.
Таким образом, можно сказать, что в 1806 году партия сторонников войны среди образованных сословий очень усилилась, но что класс народа, ремесленников и крестьян все еще не вполне ясно понимал, о чем идет речь. У этих классов интерес к французам и их учреждениям был совершенно ничтожен. Любовь к покою является отличительной чертой Северной Германии, так как человек с таким холодным, крепким рассудком, как у северного германца, прежде чем действовать, всегда ищет достаточного основания и не дает приводить себя в состояние опьяняющего энтузиазма одним только миражом истины. Правительство решительно ничего не сделало, чтобы показать народу опасность, угрожавшую Пруссии и Европе, а те оскорбления, которые приходилось терпеть от Франции, по возможности замалчивались. Таким образом, еще нельзя было поднять народ; однако, нет сомнения, что было бы легко пробудить в нем всю мощь национального чувства. Первый толчок в этом направлении дала ему сама война, но она продолжалась слишком недолго, чтобы национальное чувство могло действенно проявиться еще до того, как произошла катастрофа. Ведь 10 миллионов людей требуют больше времени, чтобы проникнуться одной мыслью, чем один человек.
Из этого вытекает,—это вполне простительно,—что в 1806 году события не вызвали в прусском народе того возмущения и враждебного настроения, которое было бы естественным и подобающим благородному народу, а также и то, что, с другой стороны, молодые дворяне, служившие, главным образом, в армии, в своем увлечении почти заносчиво выражали свою национальную гордость, свою сословную и воинскую честь. Тот, кто видит в этом только недисциплинированность некоторых войсковых частей, судит поверхностно и несправедливо. Наконец, из всего этого вытекает, что в 1806 году настроение прусского народа могло оказать влияние на решение прусского кабинета лишь постольку, поскольку последний считал необходимым не дать окончательно погибнуть чувству собственного достоинства первого и в то же время не лишиться всякого уважения у него, то есть только силой общественного мнения. При этом не может быть и речи о таком принуждении, которое могло бы явиться следствием страха перед насильственными действиями. Тот, кто жил в Берлине в 1806 году, может найти эту последнюю мысль только смешной, хотя кабинетный советник Ломбард старается внушить эту мысль в свое оправдание, чтобы тем самым усилить мотивировку решения начать войну.
Подготовка к войне ограничилась мобилизацией армии, вооружением угрожаемых крепостей, сосредоточением армии и назначением командующих.
Прусское государство видело свою гордость именно в том, что оно не нуждается ни в какой подготовке к войне, что оно всегда вооружено и что достаточно одного приказа, чтобы через 4—6 недель быть совершенно готовым к войне. Эта организация была триумфом Фридриха Великого. Но она была рассчитана на его время, на его противников — австрийцев, на его театр — Силезию. Быть в состоянии во всякое время явиться на поле сражения со 100 000 человек — этого, как казалось Фридриху Великому, было вполне достаточно, чтобы обеспечить себя против Австрии. Это государство представлялось ему в виде какого-то польского магната с неизмеримыми богатствами, но столь же неизмеримыми потребностями, каковые он удовлетворяет многочисленными мелкими внеплановыми расходами, и который, запутавшись вследствие своей бесхозяйственности в гипотеках и долгах, никогда не бывает господином своего состояния. Такому богатому и знатному вельможе часто диктует свою волю малосостоятельный незнатный человек, строгий хозяин, предприимчивый и всегда располагающий некоторой суммой наличных денег. Таким незнатным человеком было прусское государство в царствование Фридриха Великого. Но против Австрии необходимо было действовать, главным образом, собственными силами, тогда как с другими, более отдаленными противниками приходилось удерживать равновесие путем политических соглашений. Поэтому Фридрих Великий, имея всегда наготове 100 000 человек, мог импонировать Австрии, а тем самым и всей Европе; с того времени слово «мобилизация » было в Пруссии искрой, которая взрывает мину, и никому не приходило в голову, что надо делать еще что-то помимо мобилизации.
С тех пор французская революция придала европейской политике и войнам другой характер, не предусмотренный Фридрихом Великим; ведь накануне великого переворота редко можно предугадать направление, которое примут события после переворота.
Благодаря силе и энергии своих принципов и тому энтузиазму, которым был охвачен народ, французская революция бросила весь свой народ и все свои силы на чашу весов, на которых до тех пор взвешивались только численно ограниченные государственные доходы. Презирая все мелочные интересы и заботы кабинетов, она стремилась господствовать над Европой, а в первую очередь расширить Францию до пределов, считавшихся ее естественными границами.
Мало заботясь о расчете политических комбинаций, путей, в которых кабинеты боязливо взвешивают вражду и союзы, что ослабляет мощь войны и связывает грубый элемент военной борьбы дипломатическими оковами, французская армия упрямо шагала по странам Европы и, к своему великому изумлению и к изумлению всех других, увидела, что естественная мощь государства и одна великая, простая идея куда сильнее тех искусственных взаимоотношений, в которых находились между собой государства.
Такое изменение всей обстановки меньше всего можно было предвидеть в то время, когда думали, что путем тщательной организации финансов и постоянных армий достигнута вершина цивилизации, при которой все истинные силы народа были бы совершенно выключены и все — казна, кредит и армия — оказалось бы сосредоточено в нескольких нитях, находившихся в руках кабинета. Меньше всего можно было думать о каких-либо изменениях в Пруссии, где считали, что эти нити спрядены крепче всего. Да и нельзя было требовать, чтобы в Пруссии сразу поняли смысл великих событий 1792 года и соответственно им заняли совершенно новую позицию. Но с 1792 по 1806 год прошло 14 лет, а за этот промежуток времени безусловно можно было прийти к убеждению, что речь идет здесь о борьбе с целым народом, о борьбе не на жизнь, а на смерть.
Если и в это время германские правительства не сумели противопоставить этому народу свои собственные народы, как они сделали в 1813 году, то все же от этих правительств можно было с полным правом потребовать чего-то большего, чем простое объявление мобилизации.
Численность прусской армии составляла, примерно, 200 000 человек; можно было предвидеть, что на поле сражения попадут из них не более 150 000. Таким образом, победа была не особенно хорошо обеспечена, а если бы этой численности и оказалось достаточно для победы, то победа эта была бы одержана только над той армией, которую Франция бросила бы на нас в первую минуту. Не было никакого сомнения в том, что вслед за этой армией вскоре последовала бы на театр войны другая, а также и в том, что в первые же недели пришлось бы пополнять значительные потери.
За 45 лет прусская армия проделала, и то лишь частично, кое-как две-три кампании. Принцип, согласно которому производство в чины происходило только за выслугу лет, привел к тому, что высшие должности были заняты почти исключительно дряхлыми старцами; в мирное время это еще кое-как сходило с рук, но на войне, которая велась не на жизнь, а на смерть против поголовно молодых и бодрых военачальников, эта система была чистым безумием.
Политические отношения, в которых Пруссия находилась с великими державами, вытекали из ее предыдущей политики, но те отношения, которые могли быть использованы в ее интересах, не допускали никакой поспешности. Мелкие же князья, владения которых находились среди прусских земель, составляли с Пруссией одно целое только в политическом отношении. Чрезвычайного напряжения сил от них можно и должно было требовать лишь в той мере, в какой сама Пруссия напрягала свои собственные силы.
Курфюршество Саксонское, саксонские герцоги, оба Мекленбурга, Кургессен, ангальтские, шварцбургские князья, князья Липпе, герцог Брауншвейгский и другие могли выставить войска численностью от 60 000 до 70 000 человек; а вместо того в октябре 1806 года имелось только 18 000 саксонцев. Между тем в сражении и 10 000 человек могут сыграть большую роль, а тем более 50 000.
Было мало надежды начать войну удачно и удержаться в Саксонии, пока смогут подойти русские, а поэтому нужно было рассчитывать на то, что театр войны растянется до Вислы, и принять все соответствующие меры.
Таким образом, подготовка к войне должна была бы заключаться в следующих чрезвычайных мероприятиях:
1. В накоплении значительных денежных фондов путем займа или военных налогов.2. В призыве 100 000 человек местных жителей в августе, когда была решена война, для формирования из них резервных батальонов.
3. В формировании соответствующего числа полевых батарей из бронзовых орудий, которые следовало изъять из крепостей, заменив их там железными.
4. В закупке в Австрии и Англии, примерно, 200 тысяч ружей.
5. В переброске всех военных запасов из неукрепленных городов в крепости.
6. В сооружении предмостных укреплений на Эльбе, Одере и Висле.
7. В увольнении на пенсию слишком старых генералов, штаб-офицеров и капитанов и в продвижении на высшие должности ряда более молодых офицеров, в назначении на командные должности молодых людей, способных и стремящихся сделать карьеру.
8. Наконец, в дружественном, но энергичном воздействии на мелкие государства.
Из этих восьми мероприятий, которые диктовались здравым смыслом при одной мысли об опасности положения, не было проведено ни одного, так как привыкли думать только об одном — о мобилизации.
Нижеследующая краткая таблица дает приблизительно, учитывая вкравшиеся в нее ошибки, штатную численность прусской армии в 1806 году.
| Пехота | |
| 58 пехотных полков двухбатальонного состава по 5 рот в батальоне, считая в роте 172 чел. без офицеров и музыкантов, что дает мушкетеров | 99 760 |
| Сюда же относятся 29 гренадерских батальонов по 4 роты того же состава | итого гренадеров 19 952 |
| 24 фузилерных батальона по 4 роты того же состава | итого фузилеров 16 512 |
| Один егерский полк из 3 батальонов по 600 человек | итого егерей 1 800 |
| 5 батальонов гвардии по 4 роты | 3 440 |
| Итого пехоты | 141 464 чел. |
| Конница | |
| 12 кирасирских полков по 5 эскадронов, эскадрон по 132 коня | итого в 60 эскадронах кирасир 7 920 коней |
| 14 драгунских полков, 12 по 5 эскадронов, 2 по 10 эскадронов, эскадрон по 132 коня | итого в 80 эскадронах драгун 10 560 |
| 15 эскадронов улан по 152 коня | итого у улан 2 340 |
| 9½ гусарских полков по 10 эскадронов, по 162 коня в эскадроне | итого в 95 эскадронах гусар 15 390 |
| Всего 250 эскадронов конницы | 36 210 коней |
| Артиллерия | |
| 4 полка пешей артиллерии по — рот, роты по — человек, 10 рот конной артиллерии по — человек | итого в артиллерии 8 000 чел |
| Всего полевых войск | 185 764 |
| 58 третьих батальонов по 500 чел | 29 000 |
| 58 инвалидных рот по 50 чел. | 2 900 |
| Численность гарнизонных войск | 31900 |
| Общая численность армии | 217 664 |
Эту цифру можно смело сократить до 200 000, так как, конечно, не все части были укомплектованы по штату и в общем и целом можно считать, что некомплект составлял, примерно, одну двенадцатую.
Если вычесть отсюда 50 000 гарнизонных войск и тех полевых войск, которые по необходимости должны были оставаться в некоторых крепостях, то все же можно было ожидать, что из этих 200 000 на театре военных действий будет по меньшей мере 150 000. Однако, фактический результат оказался далеко не таким благоприятным.
По каким-то вряд ли понятным соображениям в первую минуту не отмобилизовали восточнопрусские войска, а следовательно, и не перебросили их в Саксонию на театр военных действий. Были люди, которые полагали, что этого не сделали из соображений экономии, а именно предполагалось соединить эти войска с русской вспомогательной армией, а до ее прибытия сэкономить на их полевом довольствии. В связи с этим находится идея о невозможности обойтись без резервной армии. Эта безусловно путаная, идея до сих пор еще бродит в головах. Насколько можно рекомендовать тактические резервы, настолько противоречит здравому смыслу идея стратегического резерва из уже готовых вооруженных сил. Дело в том, что участь войны решают сражения: тактические резервы используются до решения, стратегические же после него. Что сказали бы мы о ломовом извозчике, который, подъехав к выбоине, отпряг бы половину лошадей, чтобы оставить их в резерве, пока другие не устанут. Но эта идея спасительности стратегического резерва, которая до сих пор еще высказывается, в то время казалась людям весьма правдоподобной. Поэтому очень легко себе представляли, когда спокойно оставляли восточнопрусские войска на их постоянных квартирах, что поступают вполне целесообразно и экономно. По штатам там было 21 000 полевых войск. Не более основательной, хотя и более привычной, была причина, почему 10 000 полевых войск оставили в герцогстве Варшавском. Этой стране не доверяли и потому не хотели полностью выводить из нее войска. Конечно, стоило бы оставлять сильный гарнизон для предотвращения революционной вспышки, если бы сил было много; но при тогдашнем соотношении сил, когда шли на войну, как Давид на Голиафа, единственная возможность надеяться на удачный исход заключалась в самом решительном сосредоточении всех сил против главного противника. Если бы удалось разбить французов в Франконии, то поляки до поры до времени ничего не предприняли бы; если бы была разбита Пруссия, то все равно пришлось бы подтянуть войска, оставленные в Польше.
В Силезии также осталось 6 батальонов полевых войск, так как полагали, что гарнизонных войск недостаточно для занятия крепостей. Но так как пока военные действия происходили в Саксонии и силезским крепостям ничто не угрожало, а в случае отступления можно было послать корпус из Саксонии в Силезию, то, следовательно, и эти 4 000 человек смогли бы и должны были бы выступить против неприятеля.
Таким образом, из полного штатного состава в 185 764 человека полевых войск надо вычесть:
| Оставленные в Восточной Пруссии | 21124 |
| Оставленные в Силезии | 4300 |
| Оставленные в Южной Пруссии | 10320 |
| Артиллерия | 2300 |
| Всего | 38044 |
Значит, для театра военных действий оставалось только 148 000. Но из этих войск находилось в Вестфалии, частью в качестве гарнизонов крепостей Хамельн и Минден, частью в составе небольшого обсервационного отряда под командой генерала Лекока, 11 700 человек; таким образом, для главного театра оставалось только 136 000.
Однако, в конце сентября численность нашей армии в Тюрингии составляла едва 110 000 человек. Таким образом, против штатного состава не хватало 26 000; это легко понять, если принять во внимание, что при существовавшей системе вербовки и связанном с ней дезертирстве численность войск редко достигала штатного состава. Некомплект был еще больше, так как из года в год вербовка представляла все большие затруднения; последние пополнения местными уроженцами были получены весной, но при выступлении пришлось оставить немало инвалидов, которыми кишела армия. Быстрые непривычные марши несколько увеличили число больных, и, наконец, так как ввиду недостатка военного опыта и дисциплины в полках было много командированных по разным пустякам, то и эти люди не участвовали в боях. При таких условиях некомплект в 25 000—26 000 человек, то есть, примерно, в 1/5, нельзя считать чрезмерно большим, и прусское министерство должно было быть готово к этому и принять другие меры.
Таким образом, из знаменитой всегда готовой к бою 200-тысячной прусской армии в самом решительном бою, какой ей когда-либо приходилось вести, оказалась на месте и в готовности только ровно половина.
Не лучше обстояло дело и с политической подготовкой войны. Боясь войны превыше всего, никак не могли решиться отказаться от последней надежды на сохранение мира. Старание спрятаться от опасности в самый дальний уголок, хотя бы последний был самым малопригодным на свете, есть как раз та форма, в которой яснее всего проявляется в жизни слабость характера. Нет ничего гибельнее, как не идти с открытыми глазами навстречу неизбежной опасности. Но для того, чтобы знать, действительно ли опасность непредотвратима, государи должны отворачиваться от льстецов, которые только поддакивают им, и, наряду со своим собственным здравым смыслом, обращаться к таким людям, у которых сердце на своем месте.
В августе и сентябре еще верили в возможность избежать войны, то есть надеялись как-то договориться с Бонапартом, найдя какой-то средний путь, а поэтому не хотели преждевременно и слишком прочно связывать себя по отношению к Англии и России.
Решения не принимали до получения первого донесения генерала Кнобельсдорфа из Парижа, из чего ясно вытекает, что этого жалкого парламентера послали в Париж не только для того, чтобы ввести французов в заблуждение, но и ожидая от его особы последней помощи. Увы, это средство оказалось никуда негодным! Донесение было получено только 17 сентября. Если бы не это соображение, то в сентябре в Лондоне уже был бы заключен договор, который был заключен только в ноябре в Восточной Пруссии. Вместо того чтобы усердно искать помощи Англии, главным образом, с целью возможно скорее получить от нее оружие и деньги, ожидали прибытия лорда Морпет в главную квартиру в Веймаре, а так как последний приехал только 12 октября, за два дня до сражения, то договор, естественно, не мог быть заключен до сражения. Странным представляется заявление маркиза Луккезини, что результат переговоров зависел от исхода сражения. В обычных случаях такого заявления можно было бы ожидать от лорда Морпета, но насколько английская политика да и все государственное устройство этой страны покоятся на слишком прочных основаниях и слишком энергичны и всеобъемлющи, чтобы бояться каждой возможной перемены, настолько прусская политика стала слишком рыхлой, чтобы в несчастье уцепиться за более сильного для оказания нового сопротивления.
Не лучше обстояло дело и в отношении России. Полковник Круземарк, которого можно было послать в Петербург еще в конце августа, так как ответ императора был уже получен, выехал только в тот день, когда было получено донесение генерала Кнобельсдорфа, то есть 18 сентября. Круземарк должен был договориться относительно присылки вспомогательной армии, но результаты его переговоров показывают, что на спешной присылке помощи особенно и не настаивали; так как русская армия стояла на границе, готовая к выступлению, то она, хотя численностью всего только в 50 000 человек, вполне могла бы в середине ноября быть на Одере, что составило бы огромную разницу. Ввиду добродушной готовности императора, конечно, не приходилось ожидать политических затруднений и проволочек. Таким образом, если русская армия перешла через границу только в ноябре, то причиной этому послужил тот же ошибочный взгляд прусского кабинета, который побудил его оставить войска Восточной и Южной Пруссии на их постоянных квартирах. В конце октября в Гродне была еще заключена подробная конвенция с прусским правительством о продовольственном снабжении русской вспомогательной армии. К этому нагромождению формальностей в сущности и свелась вся помощь, оказанная Пруссии в кампанию 1806 года.
Выбор человека, посланного в Петербург, также доказывает, что этой миссией не преследовали какой-нибудь серьезной цели, а только имели в виду договориться о выполнении прежних соглашений. Полковник Круземарк был адъютантом, то есть в сущности благородным рассыльным, фельдмаршала Меллендорфа. Это был человек с приятными светскими манерами, но совершенно незнающий, без всякого выдающегося таланта. Его до сих пор не использовали ни в каких государственных делах, кроме двух-трех второстепенных дипломатических поручений. Так как его положение в государстве было не из таких, которые могли бы придать ему вес, то легко можно было подумать, что его посылают не с каким-нибудь чрезвычайным поручением, так как при этом нельзя было рассчитывать на его личный авторитет. В то время говорили, что он должен был согласовать с русскими план операций; но эта цель была бы ему еще более чужда, чем всякая другая, да к тому же время для этого еще не наступило, так как русская армия находилась еще в 150 милях (1 100 км) в тылу прусской.
С Саксонией с трудом заключили трактат, по которому она двинула на соединение с прусской армией 18 000 человек, то есть, примерно, половину своей армии. Трактат был окончательно оформлен так поздно, что саксонские войска вступили в линию последними и даже были причиной задержки на несколько дней. Мекленбургу, Ангальту, Шварцбургу, герцогам саксонским, князьям Липпе и герцогу Брауншвейгскому с самого начала великодушно разрешили оставаться нейтральными, словно располагали такой массой войск, что 10 000—20 000 человек в счет не шли. Только герцог Веймарский прислал егерский батальон.
Курфюрст Гессенский крутился и изворачивался совершенно в стиле прусской политики. Он хотел дождаться победы прусского оружия, чтобы затем высказаться, а в случае если бы этой победы не последовало, он в силу священных прав нейтралитета чувствовал бы себя так твердо, как скала среди бушующего моря. Если эта слабость характера была немедленно же наказана самой унизительной катастрофой, то это только справедливо; было бы возмутительно, если бы такая политика увенчалась успехом. Но то, что прусский кабинет допустил такую политику гессенского двора, было признаком такой же точно слабости; на пути из Вестфалии в Тюрингию наши войска проходили через Гессен, и этого было достаточно, чтобы не оставлять курфюрсту никакого выбора; а 15 000 гессенцев вовсе не следовало пренебрегать.
Таким образом случилось, что армия, которую Пруссия собрала против французов в Тюрингии, имела в своем составе вместо 50-тысячного союзного корпуса всего только 18 000 саксонцев.
Без этих ошибок кабинета и без ошибок, допущенных военным ведомством, можно было, естественно, используя имевшиеся налицо вооруженные силы, без всякого особого напряжения противопоставить неприятелю 200 000 человек вместо 130 000 фактически выставленных против него. Но если бы даже, несмотря на достигнутое таким образом численное превосходство, первые сражения были проиграны, то все же не так, как это случилось; не было бы полнейшего разгрома.
В Париже дела прусского кабинета велись также неважно. Луккезини пришлось отозвать, так как он, наконец, забил тревогу. На его место послали генерала Кнобельсдорфа, так как знали, что он будет приятен французам; но он им был приятен потому, что был зятем голландского посла в Константинополе графа Дедема и еще в бытность свою посланником в Константинополе сильно проникся французскими интересами; кроме того, он был бессильным и сухим дипломатом.
В этом духе и были отговорки, к которым фон Кнобельсдорф прибегал в Париже до того, как ему поручили передать ультиматум нашего правительства. В течение всего сентября он старался изобразить дело так, будто вооружения, предпринятые Пруссией, являются следствием нашептывания врагов и завистников Франции прусскому королю и будто обманутый монарх скоро освободится от этого влияния. В этих речах мы сразу узнаем политику графа Гаугвица, по инструкциям которого и действовал Кнобельсдорф. Такое обстоятельство, чтобы не быть отвратительным и смешным, должно, по крайней мере, сочетаться с большой ловкостью.
1 октября генерал Кнобельсдорф был, наконец, вынужден заговорить другим языком и вручить французскому министерству прусский ультиматум.
Этот ультиматум выдвигал в качестве предварительных условий разоружения Пруссии следующие требования:
1) чтобы все французские войска без исключения немедленно были отведены за Рейн;2) чтобы больше не чинилось препятствий к образованию Северного союза;
3) чтобы Везель не входил в состав французской империи и был возвращен великому герцогу Берг;
4) чтобы три аббатства, незаконно занятые великим герцогом Берг, были снова заняты прусскими войсками.
Ответа на этот ультиматум повелительно потребовали к 8 октября в ставку короля.
Хотя этот ультиматум вовсе не касался главных спорных вопросов и условия его могла быть полностью приняты французами без того, чтобы положение Пруссии хоть на волос улучшилось, однако, по недомыслию допустили ту бестактность, что приказали вручить ультиматум в Париже через 6 дней после того, как Бонапарт уехал в армию. Если в последнюю минуту хотели еще вступить на путь переговоров, то, конечно, это следовало делать только в императорской главной квартире; там решительный тон ультиматума показался бы менее высокомерным, чем в Париже по отношению к Талейрану, так как гораздо невежливее передавать кому-нибудь оскорбления через слугу, чем наносить их лично. Но и принятый тон был отнюдь не подходящим. Отнюдь не унижая своего достоинства и не ослабляя решительности, можно было очень пассивными, отрицательными фразами дать понять Наполеону, чего именно хочет прусский король. Таким образом, и в своем дипломатическом языке Пруссия оставалась бы в оборонительном положении, которое соответствовало ее политической системе; она не дала бы повода к насмешке тем двойным противоречием, которое представлял этот повелительный тон, с одной стороны, с многолетней смиренной политикой кабинета и с вышеупомянутыми речами генерала Кнобельсдорфа, а с другой — с недостаточностью наших государственных ресурсов и вооруженных сил.
Но прусский кабинет состоял из противоположных элементов, а в таком случае всегда не хватает двух вещей: единства и соразмерности действий; неизбежны неуклюжие переходы от одной крайности к другой.
Если на такой ультиматум ожидали другого ответа, чем пушками, если поэтому отложили объявление войны еще на 14 дней, то это было скорее последствием слабости, цепляющейся за последнюю надежду; но все это выглядело, как добродушное донкихотство.