Глава II.

Характеристика ответственнейших лиц

Герцог Карл Брауншвейгский, фельдмаршал Меллендорф, генерал Рюхель, генерал фон Цастров , полковник фон Клейст, князь Гогенлоэ, принц Луи Прусский , генерал-лейтенант граф фон Шметтау, генерал-лейтенант фон Гойзау, генерал от инфантерии фон Клейст, генерал-лейтенант граф Вартенслебен, генерал фон Граверт, Граф Гаугвиц, Кабинетный советник Ломбард, Тайный кабинетный советник Бейме.

Герцог Карл Брауншвейгский за последние годы Семилетней войны, в течение которых он почти ни в чем не имел удачи, был несколько вытеснен из своей героической роли в положение умного и ловкого светского человека. Он был остроумен, отличался своими знаниями и военным опытом, но бодрости духа и гордого равнодушия к превратностям судьбы в нем не было и следа. Он был бы способен благодаря своей ловкости и уму счастливо вывести страну из тяжелого положения, если бы у него хватило мужества взяться за руль. На самом же деле его репутация была окончательно подорвана, и он, подобно другим, совершенно погряз в мелочной игре интересов и еще более мелочном занятии парадами.

Говорили, что Фридрих Вильгельм III не любит герцога; однако, при той искренности, с которой король желал добра, и при той репутации, которую герцог имел как полководец и государственный деятель, это вряд ли могло бы послужить препятствием к тому, чтобы он стал во главе всего государства, если бы только он имел необходимое для этого честолюбие или, вернее, мужество. Он был единственным человеком, имевшим авторитет в прусской армии, старейшим ее фельдмаршалом, он был хорошо осведомлен в европейских делах, известен при всех дворах, пользовался хорошей славой как мудрый правитель своего маленького государства, был в родстве и свойстве с прусским королевским домом, был племянником и питомцем Фридриха Великого. Его маленькое государство лежало среди прусских провинций; разве у кого-нибудь могло быть больше прав на первую роль в государстве, чем у этого человека, столь выдающегося по своим личным качествам и по своему положению? Правда, можно сказать, что именно эти слишком большие права являлись, быть может, препятствием, так как молодой король мог опасаться, что он сам сойдет на нет, если вручит бразды правления такому человеку. Однако, Фридрих Вильгельм не слишком сильно испытывал подобное чувство ревности, что доказывается той ролью, которую впоследствии играл князь Гарденберг; к тому же герцог Брауншвейгский не был таким человеком, который мог бы внушать подобные опасения. Я убежден в том, что только от самого герцога зависело стать премьер-министром Фридриха Вильгельма, так как он не был лишен ума и ловкости, необходимых для того, чтобы стать им даже до некоторой степени вопреки желанию молодого короля. Но для этого у герцога безусловно не хватало мужества. Он был слишком умен, чтобы не оценивать трудностей, повсюду возраставших с течением времени; он чувствовал, что не в состоянии справиться с ними, и вместо того, чтобы с глупой чванливостью считать себя способным на все и вечно говорить только о слабости тех, которые не устояли перед событиями, как поступали и поступают ограниченные и неумные люди,—он, вероятно, в тиши благодарил небо за то, что его не призвали к более активной роли, чем та, в которой он выступал.

Его несчастная кампания в 1792 году и не имевший успеха поход 1793 года еще больше подорвали его веру в свои силы. Поэтому он не был склонен ни взять в свои руки кормило правления, ни вообще навязываться со своими мнениями в совете.

Таким образом, он не принимал решающего участия в важных государственных. делах, и его характер, от природы склонный к умственной изворотливости, совершенно измельчал. Он до карикатурности усвоил себе характерные манеры обходительного придворного. Эта мелочная ловкость, эта преувеличенная гибкость не позволяли ему властно повелевать людьми и обстоятельствами, а так как он не мог повелевать, то при существующих условиях он уже не смог с успехом командовать армией. Но, как военный, он до сих пор был бы очень подходящим для этого человеком. Больше, чем кто-либо другой в прусской армии, он не отставал от времени и достаточно хорошо знал перемены, происшедшие в характере войны, чтобы действовать в соответствующем духе. Большой опыт в вождении войск, боевой опыт, личная храбрость, живой ум, спокойствие в минуту опасности — все эти свойства, в сочетании с прирожденной ловкостью, при обыкновенных условиях дали бы превосходного командующего. Но для главнокомандующего всей армией требуется уверенность в себе и полнота власти; первой он сам лишил себя, вторую не сумел вырвать у других.

В 1806 году король поставил его во главе всей армии, но только номинально. Король не только сам выступил с армией, что всегда является препятствием для главнокомандующего, но он еще взял с собой фельдмаршала Меллендорфа, генерала Цастрова и полковника Пфуля — людей, которые раньше не состояли при его особе и только теперь были приближены к нему. Этим король показал, что нуждается в их советах. Герцог не был таким человеком, чтобы упразднить (аннулировать) эти лишние величины. Князь Гогенлоэ получил командование над половиной армии, и хотя он был подчинен герцогу, как главнокомандующему, но совершенно очевидно все это было потому, что иначе не считали возможным удовлетворить его честолюбие. Такое совершенно необычное разделение сил, действовавших на одном и том же театре, на две армии было уже само по себе большим злом и должно было еще ослабить и без того слабое командование и привести к опасному нарушению единства действий. В качестве генерал-квартирмейстера при князе Гогенлоэ состоял полковник Массенбах, беспокойный характер и неуравновешенный ум которого еще более усугубляли дурные последствия этого большого зла.

Генерал Рюхель, бывший издавна определенным врагом герцога, командовал третьей — небольшой — армией и в силу своего влиятельного личного положения также был склонен вести себя довольно независимо.

Таким образом, герцог Брауншвейгский принял главное командование, не пользуясь непререкаемым авторитетом и полнотой власти. Бесконечные щепетильные соображения парализовали его решения, несогласия затрудняли их, а неповиновение лишало всякой действительности все то, что от них еще оставалось.

Оказавшись в плену у всех этих обстоятельств и после всякого рода ошибок и путаницы, довольно счастливо появившись на поле сражения под Ауэрштедтом, где во главе 50 000 человек встретился с французским корпусом силой в 25 000 человек и где его военный опыт мог беспрепятственно проявиться в своей стихии, он в самом начале сражения был поражен пулей в глаза и нашел столь же мучительную смерть, как и трагический конец.

Фельдмаршал Меллендорф. В отличие от герцога Брауншвейгского, он внешне не приобрел гибких манер царедворца, а отличался серьезными, подобающими военному манерами, которые очень соответствовали его высокой, сильной фигуре и достоинству его восьмидесятилетнего возраста, не подорвавшего, впрочем, его жизненных сил. Они придавали всей его внешности импонирующий и внушающий доверие вид. Но по существу он ни на волос не был меньше царедворцем, чем герцог, и так как бесконечно уступал последнему в смысле ума, знаний и жизненного опыта, то его мнения и деятельность в государственных делах равнялись нулю.

Во время Семилетней войны он в чине штаб-офицера гвардии служил с большим отличием, основывавшемся, вероятно, главным образом, на личной храбрости и твердой решимости. Но продолжавшийся 31 год период мирного времени — с 1763 по 1794 годы,— когда он командовал на Рейне, и полное отсутствие систематического образования и умственной деятельности мало-помалу ослабили в нем эти качества, а многолетнее соприкосновение с придворным миром подорвало природную силу его характера.

В качестве полководца он выступал только однажды, а именно в кампании 1794 года; во время ее он действовал в духе псевдонаучной теории горной войны, которая господствовала и до этого и против которой он впоследствии часто высказывался, — верный признак того, что он шел на поводу у других и не был на высоте положения.

Этот человек от природы был очень хорошо одарен всеми теми качествами, которые необходимы для военного ремесла, и он мог бы стяжать себе большую славу. Но в боевой жизни, полной крупными событиями, он опустился до роли просто хорошего статиста на военных празднествах.

Генерал Рюхель. Очень подвижный ум без привычки к мышлению, живость характера, напоминающая стремительный поток, в высшей степени поверхностное образование, честолюбие, которое могло бы быть пылким, если бы не переросло в тщеславие, легкомысленная самоуверенность, при всем том отличная храбрость перед лицом противника, открытый характер, не лишенный способности к энтузиазму, — таковы были его внутренние свойства, которым неплохо соответствовали маленькая, приземистая фигура, курчавые, преждевременно поседевшие волосы, высокий лоб, блестящие глаза, повелительный тон, решительные манеры и какое-то солдатское кокетство.

Фридрих Великий нашел в решительном, пылком характере молодого офицера хорошие задатки и в последние годы своей жизни отличал его. Это и дало молодому Рюхелю главный толчок. Через каждые два слова на устах у него был Фридрих Великий, и дух, который старый король вдохнул в свою армию после заключения мира и который он сам внушал в Потсдаме, а именно известная строгость и пунктуальность, которая иногда придирается к мелочам, чтобы показать, что ничто не ускользает от нее, известное мечущее громы и молнии солдатское красноречие — были доведены Рюхелем почти до карикатуры. Он не был лишен поверхностного образования, читал все появляющиеся в свет замечательные книги, выхлопотал себе назначение начальником кадетских корпусов, стал членом основанного Шарнгорстом военно-научного общества и во всем, что писал, отличался большим воображением и энергичным красноречием. Но упорядоченное и глубокое мышление было так чуждо ему, что почти во всех своих писаниях он был смешон. Он не сумел разумно оценить изменений, происшедших в военном деле, и был убежден в том, что при достаточном мужестве и энергии можно с прусскими войсками и тактикой Фридриха Великого разгромить все силы, порожденные противоречащей воинскому духу французской революцией. Однако, под тактикой Фридриха Великого он понимал не что иное, как то, что можно было воспитывать посредством строевых занятий, парадов и осенних маневров, правда,— и это было, несомненно, лучшее в его идеях,— оживляя эту выучку пылкой и дерзкой решимостью. Генерала Рюхеля можно было бы назвать концентрированным раствором прусского духа. Он был инспектором гвардии и потсдамским военным губернатором (комендантом), в качестве такового любил, чтобы с ним считались, время от времени вмешивался в военные и гражданские дела; но в сущности он не искал широких великих дел. Так как в молодости его отличил Фридрих Великий, то его привыкли считать любимым учеником последнего, быстро продвигали по службе, и, таким образом, ему еще в необычно молодых летах довелось несколько раз самостоятельно командовать на Рейне, причем он отличился своей юношески бодрой деятельностью и предприимчивостью. Если бы он был несколько проще по характеру, из него мог бы выйти вполне способный генерал; но занимать более высокое положение, руководить всей войной он никогда не был бы способен.

Генерал фон Цастров. В течение долгого времени он был генерал-адъютантом-экспедитором у короля и считался чрезвычайно разумным, осмотрительным и знающим человеком, почему король и не счел возможным обходиться без его советов.

Действительно, он был в высшей степени осмотрительным и ловким, но отнюдь не обладал выдающимся умом, а его знания сводились к тому, что он приобрел путем чтения и за свою бюрократическую службу, то есть он был обыкновенным человеком с обыкновенными взглядами, без знакомства с тем, что делается в других странах. По характеру он не считался добродушным и простым.

Полковник фон Клейст. Будущий фельдмаршал Клейст фон Ноллендорф был в то время генерал-адъютантом-экспедитором короля, то есть в некотором роде государственным секретарем военного ведомства. Это был очень сердечный, в высшей степени порядочный человек, который несколько возвышался над общим уровнем мелочных службистов-педантов и притом обладал отличным светским образованием и держался с большим достоинством. Он не отличался ни широким умом, ни обширными познаниями, а его жизненный опыт не намного выходил за пределы обычного.

Он мог со знанием дела и добросовестно исполнять свои обязанности, не внося в дела особенного прогресса или регресса. Но для такого момента, как 1806 год, этого было недостаточно, и поэтому он оказался свидетелем полного разгрома, даже не подозревая того, что он является одним из его виновников, и не имея ни малейшего представления о том, каким образом можно было до полного завершения катастрофы хотя бы немного исправить дело. Один знакомый автора рассказывал ему, что в Силезии был получен из Штеттина королевский указ с разрешением одному офицеру жениться. В Штеттине король был проездом в то время, когда он спешил в Восточную Пруссию, чтобы собрать имеющиеся еще там силы для нового сопротивления; следовательно, у него тогда были дела поважнее; но исполнять старые дела в раз заведенном порядке и отличаться своей пунктуальностью — в этом заключался дух нашей тогдашней администрации, а вне этого круга привычных дел была полная пустота.

Князь Гогенлоэ. Он еще более известен своей капитуляцией в Пренцлау, чем проигрышем сражения под Иеной; но если бы кто-нибудь вывел отсюда заключение, что ему недоставало чувства чести или мужества, тот очень ошибся бы.

Князь Гогенлоэ был очень добродушным, бодрым, деятельным человеком, главной отличительной чертой которого было честолюбие. К сожалению, последнее подкреплялось только известным воодушевлением и личной храбростью, но отнюдь не выдающимся умом. Он много читал, но так и не выработал в себе способности самостоятельно мыслить. К тому же ему было лет под семьдесят, что хотя не окончательно стерло его хорошие природные качества, но все же ослабило их. Он с отличием командовал на Рейне отчасти потому; что как князь получил свой высокий чин в более молодые годы, а отчасти потому, что его личные свойства делали его очень способным к войне.

Но с тех пор он учился и воспитывался только на парадах, что при заурядном уме не могло привести ни к какому иному результату, как к убеждению, будто хорошо наступающими уступами боевого порядка и поочередной стрельбой батальонов можно разбить любого противника.

Еще на Рейне под его командой служил в качестве офицера генерального штаба известный Массенбах; с тех пор они сохранили связь. В 1806 году Массенбах стал его начальником штаба и увлек его вместе с собой в водоворот своих путаных идей и чувств.

Гогенлоэ был создан для того, чтобы исполнять приказы и повиноваться вышестоящему начальству; Массенбах внушил ему, что они оба являются опорами монархии и должны играть первые роли, и таким образом подстрекнул честолюбивого Гогенлоэ к неповиновению; Гогенлоэ сам по себе попытался бы мужественно пробиться, но Массеябах убедил его своими сбивчивыми теориями и под Пренцлау втянул его в свое собственное умственное банкротство.

Тому, что он был разбит под Иеной, удивляться не приходится, и лучшего полководца постигла бы та же участь: у него было 50 000 человек, а против него был Бонапарт во главе 120 000. Но если он капитулировал под Пренцлау, то это можно объяснить только его 70-летним возрастом, который уже не мог выдержать такого напряжения и таких волнений, а, кроме того, как уже сказано, умственным банкротством того человека, на которого он слишком полагался.

Принц Луи Прусский. Это был прусский Алкивиад. Некоторая распущенность нравов не дала возможности вполне созреть его разуму. Словно первородный сын Марса, он обладал неистощимым богатством отваги и смелой решимости; и подобно тому, как владельцы майоратов, гордые своим богатством, пренебрегают всем остальным, так и он мало сделал для получения серьезного образования и для развития своего ума. Французы называли его «храбрый вояка»; если они хотели выразить этим, что он был безрассудным сорвиголовой, то это суждение было очень ошибочным. Его мужество было не тупым равнодушием к жизни, а истинной жаждой величия, подлинным героизмом. Он любил жизнь и даже слишком наслаждался ею, но и опасность была для него жизненной потребностью. Она была подругой его юности; если он не находил ее на войне, он искал ее на охоте, на больших реках, в скачках на бешеных лошадях и т. п. Он был в высшей степени умен, утонченно воспитан, остроумен, начитан, обладал разнообразными талантами, между прочим и в музыке, так как он мог считаться виртуозом на фортепиано.

Ему было около 30 лет; он был высок ростом, строен, хорошо сложен, имел тонкие и благородные черты лица, высокий лоб, чуть с горбинкой нос, маленькие голубые глаза с дерзким взглядом, хороший цвет лица, белокурые курчавые волосы. У него были благородные манеры, твердая походка и привычка так выпячивать грудь и носить голову, которая показывала, что в нем ровно столько гордости и уверенности в себе, сколько подобает иметь принцу и необузданному вояке.

Рожденный с такими превосходными качествами и в таком высоком положении, он безусловно должен был бы сделаться большим полководцем, если бы продолжительная война воспитала его для этой роли или если бы большая серьезность характера, менее беспечная беззаботность в мирное время позволили ему более глубоко задуматься над крупными жизненными явлениями и изучать их. В отличие от большинства личностей, которых нам приходится описывать здесь, ему не остались неизвестными новейшие явления в области военного дела и государственного управления; он не цеплялся в слепой вере за убеждение, будто прусский дух неизбежно стоит превыше всего и что ничто не может устоять перед прусской тактикой. Великие мировые события живо занимали его, новые идеи и явления, которые впитывались его подвижным умом, бродили у него в голове; он насмехался над мелочностью и педантичностью, с которыми хотели творить великие дела; он искал общения с самыми выдающимися умами во всех областях, но... в его жизни не оставалось ни одного свободного часа на серьезное, спокойное, самостоятельное размышление, а следовательно, в нем не было собственной крепкой, здравой мысли, не было твердого убеждения, ведущего к последовательным действиям. Общение с выдающимися умами скорее вредило ему, чем приносило пользу, так как он поверхностно заимствовал их идеи и питал ими свой ум, не создавая ни одной собственной идеи. При этом преобладавшее в нем чувство—мужество—придавало ему ложную уверенность. Поэтому-то он и о войне, как и о других вещах, не имел ясного представления; приемы, которыми следовало вести ее в данное время, все же оставались ему чуждыми, и он, когда ему пришлось действовать, в конце концов не сумел сделать на Заале ничего лучшего, чем то, чему он научился на плацах в Берлине, Потсдаме и Магдебурге. При этом, как и можно было ожидать, он слишком переоценил влияние своего личного мужества; он захотел невозможного. Он был сломлен железной необходимостью, так как хотел противиться ей не рассудком, а только сердцем. Он нашел здесь свою смерть, так как, подобно Тальботу{3}, он не хотел уступить ни пяди земли, служившей полем сражения, как тот, не пожелал оставить свой щит,— и это является последним и неопровержимым доказательством справедливости его притязаний на славу и величие.

Еще во время революционных войн принц Луи, хотя ему едва исполнилось 20 лет, в чине генерала отличился, сражаясь во главе бригады, и если в то время он не достиг гораздо большего, то это объясняется только осторожной системой ведения войны Дауном и Ласси{4} и обывательской манерой, с которой велись все прочие дела. Если бы сумели искусно использовать природные способности этого молодого льва, то еще тогда государство извлекло бы из них величайшую пользу, и тех трех лет было бы совершенно достаточно, чтобы заложить хорошее прочное основание для всей последующей жизни этого принца.

Молодой, красивый генерал, принц, племянник Фридриха Великого, отличавшийся отчаянной смелостью в опасности и необузданностью в жизненных наслаждениях, он вскоре стал кумиром солдат и молодых офицеров, но старые осторожные господа в длиннополых камзолах с сомнением покачивали головами над столь юным начальником и полагали, что от этих ярких способностей нельзя ожидать ничего путного, пока они подобающим образом не подчинятся всей мелочной формалистике строевой службы. Во Франкфурте принц постарался вознаградить себя за педантичность, в плену которой его пытались удержать в армии, и его энергия нашла себе выход за игорным столом и в усиленной погоне за светскими развлечениями.

После войны он в чине генерал-лейтенанта стоял со своим полком в Магдебурге, не занимая никакой другой командной должности и не имея других занятий. Он имел все права на должность инспектора пехоты, он мог бы с большим успехом стоять во главе инспекции конницы, так как он был одним из самых отважных кавалеристов королевства,— но все это не соответствовало бы духу бюрократизма. Такому распутному и легкомысленному молодому принцу нельзя было ничего доверить, даже того довольно отдаленного надзора, который генерал-инспектор осуществлял над своими полками. Правда, во время войны ему вверили было бригаду, то есть жизнь нескольких тысяч человек, но при этом предполагалось, что во время сражения он просто будет послушно дополнять распоряжения своего начальника. Сделать его вдруг кавалеристом было бы чем-то еще более необычным, и, таким образом, в королевстве прусском не нашлось возможности так или иначе использовать или занять столь выдающегося молодого принца.

Итак, он продолжал вести веселый образ жизни, делал большие долги, растрачивал свои силы на одни только наслаждения, вращался при этом не в самом лучшем обществе и, однако, несмотря на все, не опустился, а, как хороший пловец, держал голову высоко и мыслями пребывал всегда в высоких сферах, так как его всегда привлекали важные дела государства и отечества, и он жаждал славы и почета. С самого начала XIX века Франция стала дерзко давать чувствовать свое превосходство всем прочим европейским державам, а в Пруссии также начали понимать, что политическую роль, которую играло правительство с Базельского мира, нельзя назвать ни очень почетной, ни очень умной и осторожной. Это мнение укреплялось с каждым годом и достигло своего апогея в 1806 году, когда австрийцы объявили Франции войну. Правда, и в Пруссии раздавались разные голоса; принц Луи принадлежал к тем, которые считали борьбу с Францией неизбежной и полагали, что разумнее начать эту борьбу раньше, чем позже. Его чувство чести как прусского принца и племянника Фридриха Великого, его необузданное мужество, даже его беспечное легкомыслие должны были толкать его в этом направлении.

Если более спокойные люди с более серьезным характером и более глубоким мышлением держались того же мнения отчасти по более разумным соображениям, то это не помешало им заключить с ним тесный союз, и таким образом он оказался до известной степени во главе той партии, которая считала войну с Францией самой насущной необходимостью.

Когда в 1805 году французы при своем движении против Австрии с пренебрежением нарушили прусскую территорию в Франконии, это настроение дошло до экзальтации. Принц Луи усердно действовал в этом направлении, правда, без определенного плана, и результатом было только то, что он стал неудобен для правительства. Король и без того не особенно его долюбливал. Серьезному по характеру королю претила распущенность нравов; он также приписывал принцу необузданное честолюбие, которое, естественно, всегда внушает королям известное подозрение, а блестящие способности казались склонному к сомнению королю недостаточно солидными. Главным результатом единства взглядов самых выдающихся людей столицы был сам по себе незначительный, но неслыханный в истории Пруссии взрыв. По общему мнению, нерешительной политикой Пруссия была обязана исключительно министру Гаугвицу и кабинетным советникам Бейме и Ломбарду. Поэтому принц Луи и его политические единомышленники решили представить королю политическую записку, которая побудила бы его удалить этих трех людей и высказаться против Франции. При этом, как всегда бывает в таких случаях, расчет был построен на том, что не столько обоснования, сколько подписи влиятельных лиц побудят короля сменить свое министерство и изменить свою политику, если вообще можно так назвать то и другое. Записка была составлена знаменитым историком Иоганнесом фон Мюллер, находившемся в близких отношениях с принцем Луи, и подписана братьями короля принцами Генрихом и Вильгельмом, зятем короля принцем Оранским, принцем Луи, его братом принцем Августом, генералом Рюхелем, который впрочем находился не в Берлине, а в армии, генералом графом Шметтау, министром бароном фон Штейн и полковниками Пфулем и Шарнгорстом. Как и следовало ожидать, король очень рассердился на эту записку, основательно выбранил некоторых из подписавших ее, немедленно отправил принцев в армию и оставил записку без ответа. Этот случай не способствовал усилению расположения короля к принцу Луи. Последний немедленно выехал в армию и принял командование над авангардом армии, находившейся под командованием князя Гогенлоэ и пребывавшей в Силезии.

Генерал-лейтенант граф фон Шметтау. Он приобрел известность превосходной топографической работой — картой Мекленбурга, но еще более — очень смелой критической историей кампании 1778 года; вместе с тем он навлек на себя немилость Фридриха II. Это побудило его выйти в отставку, и с тех пор он как состоятельный человек жил в Берлине и был ближайшим товарищем принца Фердинанда, брата Фридриха Великого. Он в течение долгого времени был адъютантом у этого принца. Так как ему было всего лет 60, что в то время можно было назвать молодым возрастом для генерала прусской армии, и был физически крепок и бодр, то в конце концов ему, как большинству людей в его положении, надоело горделивое уединение, и он опять попросился на службу. Он был принят на службу с чином генерал-лейтенанта и в сражении под Ауэрштедтом командовал дивизией, во главе которой он был смертельно ранен. Он имел несколько старомодное образование, и хотя, вообще говоря, он как большой критик перерос когда-то идеи и обычаи своего времени, однако, он так прочно остановился в своем развитии, что для нового времени он оказался отсталым и был не особенно склонен признать это. Но это был ясный и определенный человек со спокойным, твердым, решительным характером, который мог еще быть отличным солдатом.

Генерал-лейтенант фон Гойзау. Он был начальником Генерального штаба и инженерного корпуса, инспектором всех крепостей и главой военной коллегии. Это был 70-летний старик, о котором мы вспоминаем только из-за той должности, которую он занимал, не выполняя связанных с ней функций. Это был маленький, толстый, живой человек, прилежный, аккуратный, добросовестный работник, не без внутренней подвижности и по-старинному хорошо осведомленный (образованный), но совершенно неспособный проводить большую руководящую идею, задавленный грудами бумаг и при этом упрямый и вспыльчивый.

Генеральный штаб делился на отделы по трем театрам: восточному — Пруссии, центральному — Силезии и Польше и западному—Вестфалии; во главе этих отделов стояли три полковника— Пфуль, Массенбах и Шарнгорст — в качестве заместителей генерал-квартирмейстера. Работа этих трех отделов заключалась в тренировке и подготовке состоявших при них офицеров, в изучении театров военных действий и в разработке соответствующих давним театрам оперативных планов. Последняя часть работы была чисто иллюзорной, так как не приводила ни к каким мероприятиям или выводам. Каждый из трех полковников работал по-своему. Пфуль разрабатывал весьма одностороннюю и недостаточную систему радиусов магазинного снабжения, в пределах которого и надо было вести операции. Массенбах придавал большое значение так называемому высшему учению о местности, то есть смеси из тактики, стратегии и геологии,— тому негодному материалу, на основе которого сложились кампании 1793 и 1794 годов. Шарнгорст заставлял своих офицеров изучать историю прежних кампаний, которые велись в данных районах.

На всю эту работу Генерального штаба старик Гойзау не обращал почти никакого внимания. Хотя он внешне был в приличных отношениях с тремя полковниками, однако, он не доверял ни одному из них и считал каждого врагом своего авторитета. Таким образом, его деятельность как начальника Генерального штаба была равна нулю.

В качестве начальника корпуса инженеров и инспектора крепостей он вел обычную административную работу, но при этом и не помышлял ни о каких чрезвычайных мероприятиях, которых требовали время и обстановка. Инженеры и коменданты крепостей были столь же дряхлыми, как и большинство самих крепостей. Магдебург и Штеттин едва ли можно было считать крепостями, способными к обороне, так как они сообразно старым предрассудкам были слишком велики и наполовину представляли собой развалины. Силезские крепости были вооружены только летом 1806 года; об Эрфурте совсем не подумали. Последующие события достаточно доказали, как плохо была обеспечена эта часть. В мирное время добросовестного, хотя и в высшей степени посредственного, управления было бы достаточно, чтобы кое-как, по старинке, вести дело, но для чрезвычайных обстоятельств столь бурного периода этого было недостаточно.

Самую большую деятельность генерал Гойзау проявлял в качестве главы военной коллегии; ему пришлось четыре или пять раз мобилизовать и демобилизовать армию, то есть переводить ее с мирного положения на военное и обратно, а тут приходилось много считать, пересматривать и распоряжаться. Под этими горами бумаг исчезли последние следы умственных способностей генерал-квартирмейстера и фактического военного министра.

Руководителями Генерального штаба были, как сказано выше, полковники Пфуль, Массенбах и Шарнгорст. Всем трем было за сорок, то есть они находились в расцвете сил и зрелости, все трое отличались от прочих офицеров армии своей образованностью, а еще больше оригинальностью своего ума. Все трое пользовались хорошей репутацией, но вследствие своеобразности своего ума и своих взглядов каждый из них имел свою школу и своих сторонников. Внешне они находились в довольно дружеских отношениях и фактически друг друга не ненавидели и не питали друг к другу мелочной зависти, но если присмотреться к ним поближе, то по складу ума, характеру, образованию и взглядам это были самые разные личности, каких только можно было найти в королевстве; отсюда неизбежно следовало, что они не могли идти одним путем и образовать одно целое.

Пфуль и Массенбах были вюртембержцами, то есть земляками; они были «на ты» и со времени революционных войн то сходились, то расходились. Шарнгорст, бывший, как известно, ганноверцем, лишь за несколько лет до того перешел, благодаря герцогу Брауншвейгскому, на прусскую службу, сначала в артиллерию и только с 1804 года в Генеральный штаб. Пфуль считался гением, несколько капризным и неподатливым, но с большой силой характера. Массенбах блистал своей ученостью и со времен революционных войн создал себе положительную репутацию своей неутомимой и непрошеной деятельностью, выражавшейся в писании статей и служебных записок, с которыми он всем навязывался. Шарнгорст был очень известен как писатель-теоретик, но в остальном считался еще чужим человеком. У тех, кто не был его слушателем в военной школе, он слыл скорее за очень образованного и медлительного педанта, чем за выдающегося солдата. Пфуль и Шарнгорст решительно стояли за войну с Францией, Массенбах столь же решительно—за союз с этим государством.

Мы рисуем здесь этих трех людей теми общими красками, в которых, они в то время представлялись общественному мнению и правительству, чтобы показать, в каком моральном положении они находились, так как в конце концов оказалось, что это общее мнение о всех трех было в корне ошибочным. Так как в дальнейшем нам придется еще вернуться к Шарнгорсту и Пфулю в связи с более важными обстоятельствами, то мы оставляем подробную характеристику этих двух людей до другого раза.

Правда, во время кампании 1806 года первый был генерал-квартирмейстером герцога Брауншвейгского, то есть всей армии, но он чувствовал себя еще слишком чужим, и из всех высоких и мелких чинов коллектива главной квартиры никто, за исключением герцога Брауншвейгского, не питал к нему того доверия, которое здесь требовалось. Поэтому и влияние его следует считать очень второстепенным и незначительным. Вот почему мы ограничимся здесь более подробной характеристикой одного только полковника Массенбаха, так как в этой кампании он сыграл свою роль и при этом заставил много говорить о себе.

Массенбах, приземистый, небольшого роста, с полным, круглым лицом, высоким, значительным, блестящим лбом, лысым черепом, маленькими широко раскрытыми сверкающими глазами и свежим цветом лица, с первого взгляда проявлял себя энтузиастом, у которого доминирующую роль играют настроение и воображение. Такие люди никогда не лишены восприимчивого и творческого разума, который всегда проявляется в них ослепительным образом, но им недостает такта, рассудительности и здравых идей. Так обстояло дело и с Массенбахом.

Худшее в таких людях то, что их внутреннее неспокойствие побуждает их к самой широкой деятельности, превосходящей силы их разума. При этом они стремятся увлечь за собой других, а если это им не удается и если, кроме того, они терпят неудачу из-за сделанных ими же самими ошибок, то они озлобляются; они не остаются добродушными и благородными, что вначале подкупало нас в них, а начинают ненавидеть так же страстно, как раньше любили, и, сами того не зная, грешат против истины, верности и веры. В энтузиасте мы никогда не найдем последовательности и устойчивости взглядов, а в минуту большой опасности — спокойствия и самостоятельности; для всего этого требуется разумная предусмотрительность или же мечтательность, исключающая всякий разум{5}. Таким именно и был полковник Массенбах в течение всей своей карьеры. Во время революционных войн он, хотя ему было уже за тридцать лет, был проникнут юношеским и трогательным энтузиазмом по отношению к герцогу Брауншвейгскому, к Пруссии, которая не была его отечеством, к делу государей, к делу Германии. Базельский мир разом настроил его на другой лад, и после того, как он в течение некоторого времени играл роль Макиавелли и видел славу Пруссии в том, чтобы она совершенно внезапно заключила союз с государством, с которым она только что воевала, при этом союз против тех государств, которые оставили ее в беде,— после этого короткого периода карьера Бонапарта пробуждает в нем новый порыв энтузиазма, и он не находит для Пруссии ничего более славного и мудрого, как то, чтобы она целиком вручила свою судьбу этому герою и превратилась в сатрапию его империи. Это нельзя назвать ни бесхитростным, ни даже понятным. И в своих частных делах он далеко не всегда проявляет благородные чувства, которые так охотно приписывает себе всякий энтузиаст. Еще в 1797 году он хлопочет о пожаловании ему имения в Южной Пруссии, а получив его, входит с нескромным, по его собственному выражению, ходатайством о новом пожаловании. Затем, когда он пал вследствие своих собственных ошибок и погубил свою карьеру и свое доброе имя, он стал еще озлобленнее и ядовитее, и тогда появились его мемуары. При этом оказалось, что он с давних пор имел привычку немедленно все записывать, даже самые доверительные беседы с людьми, с которыми он обязан был бы очень считаться и которые ставили обязательным условием, чтобы никто никогда ничего не узнал об этих беседах. Это большая неделикатность, характеризующая его с самой худшей стороны; но они проявлялась еще в его молодости, в самые счастливые годы его карьеры.

Он с отличием служил во время непродолжительной кампании против мятежных голландцев в 1787 году и был ранен в кисть руки. Во время революционной воины он был майором и сделался квартирмейстером корпуса Гогенлоэ. И в эту войну он отличился своей энергией, пылом, усердием и научным взглядом на ведение войны. Однако, в последнем уже тогда проявлялась вредная тенденция придавать чрезмерное значение местности, географическим условиям, вообще пространственным отношениям и совершенно упускать из виду вооруженные силы, а также бой и его последствия; однако, все, что он в то время писал о событиях во время революционной войны, глубоко продумано и должно быть поставлено выше того, что в действительности происходило на войне, а тем более выше тактической школы Зальдерна. Еще во время войны он часто пытался побудить герцога Брауншвейгского, который отличал и любил его, на тот или иной шаг и охотно увлек бы его за собой, но не так-то легко было сдвинуть с места хитрого, опытного 60-летнего старика. После войны Массенбах направил всю свою деятельность на то, чтобы проводить в своем духе дела, не входящие в круг его обязанностей. Конечно, само по себе это не заслуживает порицания, так как, наоборот, если человек делает только то, за что ему платят, то это является верным признаком обывательщины. Однако, то, чего хотел Массенбах, было зачастую непрактичным и нередко дерзким по существу и по форме. Он забросал герцога Брауншвейгского и приближенных короля бесчисленным множеством политических записок, которые редко вполне соответствовали действительному положению дел, были полны необычайных идей и в большинстве случаев были направлены против Австрии и России в интересах Франции. Беспокойный характер Массенбаха день и ночь побуждал его к подобным выступлениям. В военном отношении его больше всего касалась и больше всего занимала новая организация Генерального штаба, которая и была проведена в 1803 году; однако, при этом не осуществили одной из любимых идей Массенбаха, заключавшейся в том, чтобы образовать из генерал-квартирмейстера и его трех заместителей комитет, который занимал бы при короле положение министерства и не только ведал бы важнейшими военными делами армии, но должен был бы участвовать и в политических делах государства.

Началась кампания 1806 года, и Массенбах стал квартирмейстером у князя Гогенлоэ. И во время этой короткой кампании Массенбах не смог подавить в себе стремления вовлекать других в круг своих идей, что в значительной мере увеличило нерешительность и смущение командования отдельной армии.

Что же касается деятельности, связанной с занимаемой им должностью, то Массенбах оказался менее дельным и пригодным, чем от него можно было ожидать. Его постоянная эксцентрическая деятельность лишила его спокойной рассудительности, вдумчивости, столь необходимой солдату, и неожиданным образом выявила беспорядочность его идей, слабость его головы.

Генерал от инфантерии фон Клейст. К сожалению, он приобрел известность капитуляцией Магдебурга, а заслуживал бы того, чтобы приобрести лучшую славу. Он еще молодым человеком с отличием служил во время Семилетней войны и был весь покрыт ранами. Во время революционной войны он принадлежал к самым молодым и бодрым генералам, и поэтому на его бригаду в большинстве случаев возлагали самостоятельные задачи. Он обладал гибким умом, не был лишен образования, был крепким, дельным солдатом, в бою отличался удивительным спокойствием; но он был также ловким светским человеком и большим политиком. К концу 12-летнего периода мирного времени ему было уже далеко за семьдесят; он был физически слаб и немощен, и в нем доминировала последняя черта его характера (политичность); сдавая Магдебург, он только считал, что проводит разумную политику. Находившиеся при нем бестолковый трусливый комендант и легкомысленный инвалид, генерал-лейтенант, конечно, не могли отговорить его от этого шага. В довершение всего король, проезжая через Магдебург после сражения, вместо того, чтобы воодушевить и подбодрить его, проронил несколько слов об уступчивости и необходимости считаться с обстоятельствами; слова эти упали на плодородную почву. Поэтому, доискиваясь истины, нельзя в данном случае говорить о трусости или предательстве.

То, что этот ветеран был и в 1806 году остался военным губернатором Магдебурга, никому нельзя поставить в упрек. Хотя он был стар и немощен, однако, во всей его личности сказывался характер энергичного солдата и рассудительного генерала, а вся его карьера по тогдашним масштабам могла считаться блестящей; поэтому было вполне естественно ожидать от него, по крайней мере, того, чего требовали воинская честь и воинские приличия. Но то обстоятельство, что королевский генерал-адъютант полковник Клейст назначил комендантом этой важнейшей крепости прусского королевства своего зятя только потому, что это было хорошее место, хотя во время революционной войны этот человек был приговорен военным судом к заключению в крепости за отсутствие основных военных качеств,— является яркой чертой слабости государственного и военного управления, характерной для Пруссии того времени. Генерал Клейст был небольшого роста, сгорбленный, но отличался воинственным и благородным выражением лица. Он был у нас одной из лучших военных фигур тогдашнего времени.

Генерал-лейтенант граф Вартенслебен. Он был старшим в чине из 19 оставшихся в Магдебурге генералов, которым вместе было 1300 лет. При благоприятных обстоятельствах, он, вероятно, дрался бы храбро и, быть может, даже выделялся бы среди других предприимчивостью, но не во времена великих бедствий, когда государство разваливается и когда нужен крепкий разум или здоровое мужество, чтобы пойти на опасность быть погребенным под развалинами.

Генерал фон Граверт. Он сделался бы прусским Ласси, если бы ему предоставили соответствующее поле деятельности. Отличительными чертами его характера были холодный, расчетливый, осторожный ум, большая невозмутимость и спокойствие, а также большая твердость, но в нем абсолютно отсутствовала всякая теплота чувства, воображение и предприимчивость, и поэтому указанные качества могли дать только отрицательные результаты. Он был большим знатоком местности, всегда много и охотно занимался этим вопросом, и поэтому нет ничего удивительного в том, что он принадлежал к выдающимся апостолам новой, возникшей в середине XVIII века школы военного искусства, которая до известной степени привязывала армию к местности. Батальон обороняет гору, гора защищает батальон. Высший, так сказать, взгляд на значение местности, отлично разработанный в то время в прусской армии, внес в эти приемы ведения войны научный принцип, придававший им какую-то одухотворенность. Это подкупило немало умных людей, и фактор местности и пространства получил настолько преобладающее значение, что речь шла всегда о позициях, дорогах, флангах, тыле, коммуникациях, а не о численности вооруженных сил.

Кампания 1792 года не велась этими приемами, так как все предприятие носило иной характер, и армией в сущности командовал не столько герцог Брауншвейгский, сколько Фридрих Вильгельм II; поэтому полковник Граверт, бывший самым старшим офицером Генерального штаба и фактически генерал-квартирмейстером (номинально им был генерал-майор Пфау), не смог провести свои взгляды. Весьма вероятно, что он был главной причиной того, почему под Вальми герцог не решился на наступление, против которого определенно высказывался Граверт.

Но кампании 1793 и 1794 годов, в которых стремились благовидно пребывать в бездействии, вполне соответствовали талантам Граверта, тем более что прусская позиция проходила наискось через цепь Вогез; таким образом, в обеих этих кампаниях прусская армия применяла систему постов и кордонов в крайней ее форме. Если она не понесла за это более тяжкого наказания, то этим она обязана низким качествам армий, действовавших против нее.

Граверта не назначили генерал-квартирмейстером армии, вероятно, потому, что генерал-адъютанты боялись, как бы он не приобрел слишком большого влияния и не стал им поперек дороги; поэтому в 1806 году он был шефом пехотного полка, хотя и был уже произведен в генерал-лейтенанты. В сражении под Иеной он командовал дивизией и провел с нею главный бой всего сражения—бой под селением Фирценгейлиген. При этом он показал, что в области непосредственного использования войск и вождения их в бою он стоял не на более высокой точке зрения, чем князь Гогенлоэ. В конце концов все у него сводилось к развертыванию, наступлению линейными эшелонами, атаке перекатами вдоль фронта целыми батальонами.

В 1812 году император Наполеон просил назначить его командующим прусский контингентом, так как было известно, что он давно уже держится того взгляда, что Пруссия должна примкнуть к Франции. Генерал Шарнгорст, который в то время еще пользовался влиянием, опасался, что Граверт слишком безоговорочно перейдет на сторону французов, и настоял на том, чтобы на следующую по старшинству должность был назначен генерал Йорк. Во время похода Граверт захворал, и командование прусским контингентом перешло к Йорку.

Граф Гаугвиц. Маленький человек лет сорока, с приветливым лицом и приятными манерами, но с выражением поверхностности, легкомыслия и фальши, настолько скрадываемыми светским образованием и спокойными движениями, что в них не было ничего карикатурного,— такова была наружность графа Гаугвица, таковым же было его внутреннее содержание.

В молодости богатый граф путем учения и путешествия приобрел не совсем обычное образование и большую внешнюю ловкость. При этом временное увлечение герренгутовским ханжеством доставило ему некоторую репутацию превосходства, которую такие люди приобретают без особого труда. В Италии он близко познакомился с великим герцогом Тосканским, и это послужило поводом к тому, что в 1792 году, когда этот государь занял германский императорский престол, граф был назначен посланником в Вену. Он поставил условием, чтобы ему было разрешено служить без жалования, и это является доказательством одновременно его легкомыслия и его лицемерия, так как он был скорее расточителем, чем стоиком, и не был достаточно богат, чтобы довести свое великодушие до конца. Впоследствии он возместил себе эту жертву, выпросив себе пожалование имений в Польше, так же как за жертвы, которые он принес ханжеству в смысле отказа от жизненных наслаждений, он постарался вознаградить себя отнюдь не высоконравственным образом жизни.

В 1793 году Фридрих Вильгельм II призвал его к себе. Его приветливые манеры, его спокойная ловкость, та легкость, с которой он вел дела, вскоре завоевали ему большое расположение короля. Граф Херцберг, недовольный, уже ушел в отставку. Граф Финкенштайн был стариком, который и без того уже давно не играл больше первенствующей роли, а граф Альвенслебен играл еще меньшую роль; поэтому граф Гаугвиц, которого король назначил министром на место Херцберга{6}, вскоре стал доверенным лицом и с этих пор руководил иностранными делами. Утверждают, что он подал голос против Базельского мира и за присоединение ко второй коалиции (1799 год); однако, это мнение было во всяком случае высказано им очень поверхностно, быть может, только для соблюдения приличий. По крайней мере те, кто утверждает это, должны еще доказать, что в прусском кабинете были люди, пользовавшиеся достаточным влиянием, чтобы одержать верх над графом Гаугвицем в этом вопросе, больше всего входившем в его компетенцию. Политика Пруссии, начиная с Базельского мира и до постигшей ее катастрофы, носит характер слабости, нерешительности, беспечности, а в ряде моментов и недостойной изворотливости — черт, глубоко укоренившихся в характере графа Гаугвица. Если он действительно не только видел опасность, которая грозила Европе со стороны Франции, но и боялся ее, то та беспечность, с которой он предоставил событиям развиваться своим естественным ходом, является только лишним доказательством его легкомыслия. Если за свою политическую карьеру граф Гаугвиц и встречал какое-нибудь сопротивление, то оно вытекало из характера и умонастроений обоих государей, которым он служил. Граф Гаугвиц был таким человеком, который готов был окончательно примкнуть к Франции и превратить Пруссию в французскую сатрапию; но против этого слишком восставала вся натура Фридриха Вильгельма II и Фридриха Вильгельма III. Граф Гаугвиц принадлежал к близким друзьям графини Лихтенау (фаворитки короля Фридриха Вильгельма II), из рук которой он получил орден Черного орла. Поэтому с полным основанием предполагали, что Фридрих Вильгельм III немедленно удалит его; но возможно, что на этом посту для короля было особенно ценно иметь человека, отличавшегося такой спокойной изворотливостью и гибкостью, как граф Гаугвиц; кроме того, может быть, его поддержал и старый Кекриц, которого он сумел особенно расположить к себе.

В 1804 году он передал портфель барону Гарденбергу, по-видимому, потому, что другие державы слишком не доверяли ему, однако, в качестве кабинетного министра он продолжал оставаться близким к иностранным делам, и поэтому в 1805 году его выбрал король для передачи французскому императору заявления, обусловленного Потсдамской конвенцией с Россией от 3 ноября. Своим поведением при этом поручении он увенчал свое дело. Мы скажем об этом поподробнее в наших примечаниях к мемуарам господина Ломбарда.

Кабинетный советник Ломбард. Он вышел из французской колонии и был незнатного происхождения. Отец его был парикмахером. Впоследствии он женился на дочери полкового хирурга, которые, как известно, обычно начинали с бритья свою карьеру в прусской армии в должности ротных хирургов.

Молодым человеком он выделялся своими способностями во французском колледже, и в последние годы царствования Фридриха Великого ему удалось занять при последнем подчиненную должность личного секретаря. Затем он выдвинулся как блестящий ум своей благообразной, привлекательной наружностью и приятными светскими манерами, а после смерти Фридриха Великого попал в милость у графини Лихтенау, благодаря чему, еще не достигши 30-летнего возраста, был назначен на должность кабинетного советника по иностранным делам. Он сам говорит, что ему трудно было удержаться, когда бразды правления принял Фридрих Вильгельм III, однако, это удалось ему благодаря тому, что он прочно примкнул к графу Гаугвицу. Его образование было направлено скорее на развитие остроумия, чем на основательное знание истории; между тем даже последнее является лишь основой, на которой вырабатывается государственный деятель.

Разностороннее знание государств и отношений между ними, тренировка ума с помощью изучения важных жизненных явлений, ясное воззрение на войну и переговоры о мире, знание важнейших действующих лиц на большой сцене политического мира, уверенность убеждения, твердость решения — откуда мог приобрести все это молодой гимназист? Разве он мог научиться всему этому в приемной у графини Лихтенау? Правда, кабинетный советник по иностранным делам имел меньшее значение, чем советник по внутренним делам, так как министр иностранных дел лично докладывал важнейшие дела королю. По роду своих занятий такой кабинетный советник был в сущности не больше, чем простым секретарем. А для такой должности талантов и качеств Ломбарда, вероятно, оказалось бы достаточно. Однако, если подумать о том, что значит стоять между королем и его министерством, иметь право и постоянную возможность высказывать свое мнение, то, конечно, нельзя стать на ту точку зрения, что такой человек никогда не будет иметь влияния, совершенно независимо от того, является ли он противником министра или действует с ним заодно. Но если кабинетный советник оказывал влияние на дух кабинета, то следует спросить себя, каков же был дух кабинетного советника.

Ломбард был не честолюбивым и предприимчивым, а изнеженным, вялым, болезненным, пресыщенным человеком, лучшими свойствами которого были изворотливость ума и французское остроумие. Он был достаточно умен, чтобы понимать превосходство сил Франции во всех отношениях, и достаточно ограничен, чтобы не верить в возможность сопротивления. Подчинение Франции так же соответствовало его ограниченным взглядам, внутренним ресурсам и слабому здоровью, как и его уму, питавшемуся французскими разговорами и французскими остротами. В его мемуарах нельзя не усмотреть, что в глубине души он был предан французским интересам. Он был недостаточно скрытным и целеустремленным, чтобы хорошо маскировать это, и люди, видевшие его, вскоре разгадывали его умонастроение по той насмешливой холодности, которую он, казалось, противопоставлял страстной ненависти к Франции; поэтому общественное мнение осудило его строже, чем всех других, и ненависть против него достигла такой остроты, что когда он во время бегства в Пруссию находился в Штеттине, собралась толпа народа и своими криками побудила находившуюся здесь же королеву приказать арестовать его. Конечно, он вскоре был освобожден по приказанию короля и немедленно вслед за этим в Кенигсберге подал в отставку.

Он вернулся в Берлин и там написал в 1808 году книжечку: «Материалы по истории 1805, 6 и 7 годов, посвящаемые пруссакам их бывшим соотечественником», в которой он пытался оправдать политику прусского кабинета и вообще взять под защиту Пруссию, подвергавшуюся в то время бешеным нападкам со стороны всех журналистов.

В том же году он эмигрировал в Италию, где вскоре затем и умер.

Тайный кабинетный советник Бейме. Ему было 30 лет, и он был советником камерного суда, когда в 1799 году его избрали на должность тайного кабинетного советника по внутренним делам. Выделявшийся хорошим юридическим познанием и трудоспособностью, он считался человеком особенно большой справедливости и прямоты. Эти черты характера, может быть, и имелись у незаметного советника камерного суда, но достаточно ли было их для того, чтобы этот человек выделился в такой должности, как должность кабинетного советника?. Здесь, хотя и в несколько необычном применении, вероятно, можно сказать: «Человек, блестящий на втором месте, часто пропадает, попав на первое». При дворе и в высокой сфере деятельности прямота подвергается большим опасностям, а честность, чтобы выделиться, должна пониматься в высшем смысле. Бейме, по словам его коллеги Ломбарда, принес в свою должность некоторую юридическую жесткость идей, которую он впрочем вскоре утратил. Вероятно, то же случилось с прямотой и принципиальной честностью, так как хотя Бейме всегда оставался вполне честным человеком, он, однако, все же в большинстве случаев плыл по ветру, знался с хорошими и дурными людьми, часто придерживался хитрой тактики и никогда не проявлял себя лучше и не ставил себя выше того, чего требовали обстоятельства момента.

Он был хорошим юристом, но не обладал никакими другими административными познаниями. Существовал обычай назначать кабинетных советников из советников камерного суда, и они обыкновенно сами продолжали свою бюрократическую подготовку, постепенно учась в процессе самой работы и осваивая ее. Правда, это был очень скверный способ, так как проходило немало времени, прежде чем кабинетный советник вполне осваивался с делами, и в конце концов он знакомился с ними в высшей степени эмпирическим и поверхностным образом. Так обстояло дело и с Бейме, который впрочем был достаточно умным человеком, чтобы быстро войти в курс. Не прошло много времени, как он, подобно своему предшественнику Менкену, сделался очень влиятельным кабинетным министром. Он действовал в духе этого предшественника, стараясь выпятить либеральную сторону правительства и блистать этим.

Для крупной реорганизации и усовершенствования государственного аппарата у него совершенно отсутствовали идеи, и в общих делах управления он полностью подчинился графу Шуленбургу. Так же плохо он разбирался в политических делах и поэтому всегда разделял мнение графа Гаугвица и своего коллеги Ломбарда, который вообще имел на него известное влияние. В сущности иначе и не могло быть, если принять во внимание карьеру такого человека и занимаемую им должность и то, что он не отличался выдающимися способностями. Ими Бейме не обладал; он был только хорошим работником. Но он, конечно, был бы способен проявить известную энергию и силу характера, если бы положение его было иным и если бы он умел им пользоваться. В минуты величайших бедствий он всегда проявлял самую большую выдержку, а после Тильзитского мира он оказался энергичным деятелем возрождения и реорганизации, что было редкостью среди деловых людей старого времени. Важнейшим для него самого из его талантов было умение убедить короля в своей совершенно исключительной преданности его особе, чего он достигал, как говорят, своеобразной лестью, так как для обыкновенной лести Фридрих Вильгельм III был не очень доступен. Однако, этой благосклонности, которую король продолжал оказывать ему до конца, все же было недостаточно, чтобы помешать троекратному смещению Бейме с его поста. До 1807 года он был кабинетным советником; когда Штейн был вызван в Кенигсберг, чтобы стать премьер-министром, должности кабинетных советников были упразднены, и Бейме, побочного влияния которого, по-видимому, опасался Штейн, пришлось совершенно удалиться от дел. Штейн был неправ, так как Бейме, очень способный к восприятию новых идеи и не страдавший властным честолюбием, охотно подчинился бы во всех отношениях и оказал бы ему сильную поддержку у короля. Но Штейн отличался страстностью и питал в душе странную злобу против этого кабинетного советника.

Когда в 1808 году Штейну пришлось оставить прусскую службу, он уже сам изменил свое мнение и предложил пригласить Бейме на пост министра юстиции со званием гросс-канцлера.

Когда в 1810 году барон Гарденберг был сделан государственным секретарем, Бейме снова пришлось уйти, так как Гарденберг, который в прежнее время вел с ним ожесточенную борьбу, поставил непременным условием его уход. После того как он во время войны несколько раз занимал пост гражданского губернатора, ему удалось в 1816 году после больших хлопот вновь вступить в министерство в качестве главы судебного ведомства Рейнской области. Добродушный князь Гарденберг дал уговорить себя создать эту должность специально для Бейме. Однако, радость была непродолжительной. В 1818 году Бейме дал соблазнить себя и вместе с г-ном фон Гумбольдт, который в то время разделял руководство министерством внутренних дел с Шукманом, и с военным министром Бойеном образовал своего рода оппозицию против начавшегося нового государственного устройства, вследствие чего в 1819 году был уволен в отставку без прошения, тогда как Гумбольдт и Бойен сами потребовали отставки.

Из этого постоянного плавания по чужому курсу уже видно, что ни взгляды, ни сила характера Бейме не могут считаться выдающимися. Он раза два женился на деньгах, принимал от короля крупные подарки, дешево покупал имения, а после своего последнего унизительного увольнения не отказался от крупной пенсии, хотя прежнюю свою пенсию обменял на дотацию; таким образом, он с божьей помощью стал богатым человеком, которому недоставало только патента на дворянство, но и это он выхлопотал себе в 1816 году. Все это свидетельствует по меньшей мере о не очень большой строгости принципов.

Наружность Бейме также не давала повода быть о нем высокого мнения. Пара больших черных на выкате глаз были единственной характерной чертой его наружности и составляла странный контраст с его маленькой, полной, кривоногой фигурой. И даже в глазах сквозило какое-то искательство королевской милости. В его разговоре также не было никакого благородства, и его манера выражаться была вполне заурядной, хотя вообще он обладал способностью говорить последовательно и связно, чем выделялся в государственном совете перед своей последней отставкой.