Глава I.

Моральное состояние армии и правительства

Все непредубежденные люди, наблюдавшие за Пруссией до 1806 года и в этом году, высказали о ней суждение, что она погибла из-за своих форм государственного устройства.

Безмерное, с примесью тщеславия, доверие к этим формам заставило упустить из виду, что они уже лишились своего духовного содержания. Было еще слышно, как стучит машина, и поэтому никто не спрашивал, исполняет ли она свою работу.

Дух порядка и бережливости Фридриха Вильгельма I{1}, творческая сила Фридриха Великого давно уже покинули эти формы, приданные государству, главным образом, ими, суть исчезла, взоры правительства были обращены только на внешнюю форму.

Генеральная директория, представлявшая собой в царствование Фридриха Вильгельма I настоящее министерство, с которым он лично работал, была в то время вполне способна придать управлению необходимое единство; теперь же она превратилась в мертвое учреждение, которое служило предметом насмешек и которое министры очень редко или никогда не удостаивали своим присутствием.

От старой, более простой организации управления небольшим государством оставались еще провинциальные министерства. Жизненная потребность привела к тому, что со времени Фридриха Вильгельма I среди них выросло, до известной степени наподобие сорняков, несколько определенно деловых министерств. Даже больше, считалось нужным в таких государствах, где провинциальных министерств вообще нет, иметь, например, лесное, горное, почтовое министерства и т. д. Однако, этому велению природы не хотели следовать, а сохраняли в целом старую организацию.

Эти провинциальные министерства, по природе своей склонные вызывать борьбу различных интересов и взглядов, администрировали каждое само по себе; они не имели между собой никакого единения, кроме переписки, и не были направляемы единой волей к общей цели. Если дело доходило до конфликта, каждый министр считал своей непременной обязанностью отстаивать специальные интересы своей провинции, с которыми он зачастую смешивал свои собственные интересы, вытекающие из его взглядов и положения.

Если за 11 лет правления Фридриха Вильгельма II израсходовали 70—80 миллионов из казны и сделали еще на 30 миллионов долгу, то успокаивали себя убеждением, что это простое следствие военных кампаний на Рейне и в Польше и неоднократной мобилизации армии; никому не приходило в голову искать причины в бесхозяйственности. Впрочем было бы трудно сказать, кто, кроме самого короля, должен был бы задуматься над этим: министр Курмарки (Бранденбурга), министр Силезии или министр косвенных налогов.

При своем вступлении на престол Фридрих Вильгельм III передал графу Шуленбург-Кенерту генеральный контроль над финансами. Но и эта вновь созданная функция была пристегнута к более старому учреждению — высшей счетной палате — и стала только филиалом последней, что никак не могло не привести к чему-нибудь другому, кроме мелочного вмешательства без большого успеха.

Новый свод законов, появившийся на свет в царствование Фридриха Вильгельма II, считался идеалом, не допускающим никаких улучшений, так как он был первым и единственным в Европе, имевшим форму систематического кодекса. Будучи вполне убежденными в его превосходных качествах, думали только о том, чтобы дополнять его все новыми налогами, а вовсе не о непрерывной проверке его и подготовке к пересмотру в большом масштабе. Считалось достаточным иметь специальную законодательную коллегию только на том основании, что эта коллегия состояла из компетентных лиц, но никому не приходило в голову, что эта коллегия нуждается в руководстве со стороны выдающегося ума, который способен был бы стать законодателем нации; поэтому коллегия вырабатывала законы, как какую-нибудь заказанную фабричную продукцию. Каждая хотя бы кратковременная потребность вызывала появление нового закона.

Но еще в худшей степени, чем администрация и законодательство, выродилась в мертвые формы организация армии. Вся сила исчезла из одряблевших мускулов. Впрочем в дальнейшем нам еще придется говорить об этом подробнее.

Само правительство, то есть высшее руководство государственной машиной, было так называемым «кабинетным» правительством{2}. Оно было введено, главным образом, Фридрихом Великим. Его отец еще работал с министрами, но сам Фридрих Великий мало общался с ними, так как, будучи диктатором в самом широком смысле этого слова, он редко нуждался в советах своих министров. Свои решения он в большинстве случаев сообщал им в письменном виде. Но решения эти заключались в немногих словах и принадлежали только ему; а для этого он не нуждался в советниках: ему достаточно было простого писца; поэтому в его царствование не было и речи о кабинетных советниках.

Кабинетное правительство, руководимое энергичным самостоятельным государем, несомненно, является самой энергичной, быстрой и живой формой ведения дел. Поэтому, а также ввиду того, что оно было одобрено Фридрихом Великим, полагали, что, сохранив его формы, обеспечивают себе все его преимущества.

Однако, государство выросло почти вдвое, разнообразие и сложность общественных отношений сильно увеличились, и не всякий мог так править, как Фридрих Великий. Его преемники — Фридрих Вильгельм II и Фридрих Вильгельм III — считали, что они сами руководят государством и управляют им энергично и справедливо, если по примеру своего великого предка лично разрешают мелкие и крупные дела специальными указами. Таким образом, и здесь форму приняли за сущность.

Фридрих Вильгельм III, с юношеских лет отличавшийся серьезностью и строгостью своих принципов, слишком недоверчиво относился к собственным силам и силам других людей, слишком был проникнут тем северным, холодным духом сомнения, который подрывает всякую предприимчивость, охлаждает энтузиазм и затрудняет всякое творчество. Его здоровый разум и острую наблюдательность эта непреодолимая склонность к сомнениям направляла только на человеческие слабости и несовершенства, которые он быстро раскрывал. Это усиливает его недостаток доверия к людям почти до степени: презрения. При таких личных свойствах короля кабинетное правительство является наименее пригодной формой правления. Министры не имеют власти, не пользуются доверием, не несут настоящей ответственности; они не смеют выступить с новой, большой идеей, с проектом широкого размаха;

они только стараются кое-как тянуть дела с соблюдением принятых форм и удерживаться на своих постах. Кабинетные советники по внутренним, по иностранным и по военным делам (последний — так называемый генерал-адъютант-экспедитор) неспособны занять места министров: для этого им недостает власти, престижа, доверия. Они являются полусекретарями, полусоветниками короля, но отнюдь не теми высшими представителями власти и начальниками, которые должны руководить государственным аппаратом.

Даже при лучших намерениях их влияние на государственные дела неустойчиво, так как оно не является закономерным; то они решают дела деспотически, не ознакомившись с вопросом во всем его объеме, то они делают вид, что являются лишь механическими выразителями воли монарха; министры же со своей стороны также держатся по отношению к кабинетным советникам то слишком гордо, то слишком униженно. Кабинетные советники еще горазда менее, чем министры, были способны провести в жизнь какую-нибудь большую идею, так как они должны были бы немедленно передавать ее осуществление в чужие руки. Худшей стороной кабинетного правления является то, что оно так же облегчает и вызывает ничегонеделание монарха, как и министерство с премьером во главе, не имея при этом преимуществ последнего. Премьер-министр более или менее становится на место монарха и может быть хорошим или плохим, как и сам монарх, но государство, по крайней мере, никогда не будет лишено главы, в руках которого объединяется все, и который может направлять руль в зависимости от обстоятельств.

Правда, кабинетное правление внешне требует от монарха большой работы, и на первый взгляд утверждение, будто оно приводит к ничегонеделанию, кажется парадоксом; однако, разве эта чисто внешняя, кажущаяся деятельность может создать что-нибудь великое, если отсутствует творческий гений?

Монарх, работающий со своими министрами, должен уметь лично отстаивать свою точку зрения, так как здесь недостаточно, как при кабинете, говорить «да» или «нет», а приходится вести к своей цели группу людей, обычно не держащихся одного мнения. При этом монарх должен ясно сознавать, чего он хочет, и не вступать во внутренние противоречия с самим собой; он должен проводить господствующую идею, он должен быть тверд в этом и готов отвечать на возражения. Все это является естественным требованием такого рода деятельности. Совсем иначе обстоит дело при кабинетном режиме, при котором вся деятельность монарха сводится исключительно к вопросам и ответам и к принятию отдельных решений. Но и ответы, и решения могут с таким же успехом исходить от кабинетного советника, как от самого монарха, и если последний из-за недостатка самодеятельности или из неверия в свои собственные способности склонен предпочесть предоставлять решение дел другим, то он очень скоро перестанет действительно править. Он будет осуществлять лишь своего рода надзор за управлением, а не само управление. Он будет много работать со своими кабинетными советниками, то есть казаться деятельным, но на самом деле будет, быть может, делать очень мало или ничего не делать. Фридрих Вильгельм III отличался быстрым, практическим взглядом, большой проницательностью, а также серьезностью и чувством долга. Трудно представить себе, чтобы такой король, окруженный хорошо подобранным министерством, не пришел бы к самостоятельной деятельности, к ясному пониманию своего положения и не сумел бы найти средства предотвратить опасность или достойно встретить ее. Но для кабинетного образа правления король обладал наихудшим из всех свойств, а именно неверием в собственные силы, а это очень скоро привело к бесплодной пассивности как во внутренних, так и во внешних делах. Таким образом, это несоответствующее своему назначению кабинетное правление немало способствовало тому, что Пруссия все больше погрязала в рутине бездушных мелочей.

Только в одном отношении это кабинетное правительство отличалось общей и постоянной линией поведения, а именно в отношении известного либерализма: свобода и просвещение в том смысле, в каком их обычно понимали в то время, были для следовавших один за другим кабинетных советников по внутренним делам важнейшей задачей. Они считали себя как бы народными трибунами, поставленными возле трона, чтобы держать в узде аристократический дух дворянского министерства и направлять правительственную власть в прогрессивном духе времени. Эта роль давалась им без труда, так как они сами были людьми, не принадлежавшими к аристократическим фамилиям и поэтому не имевшими прирожденных аристократических чувств; они заранее ожидали от демократизирующего просвещения только выгоды, а не ущерба для себя. Они полагали, что, плывя таким образом по течению, они лучше всего избегнут напора этого течения. Они рассчитывали предотвратить этим политическую грозу, собиравшуюся с 1789 года в Париже.

Правда, само по себе довольно странно, хотя и не без исторических прецедентов, что абсолютный король, царствующий над страной, в которой еще господствует феодальная система, эволюционизирует в демократическом направлении; между тем со времен великого курфюрста прусская правительственная власть носила именно такой характер. Здесь чаще, чем где бы то ни было, лица незнатного буржуазного происхождения или даже иностранцы, не имевшие ни состояния, ни прочных корней в стране, призывались на посты первых советников и министров короля. Нельзя отрицать, что это обстоятельство причиняло большой ущерб местной родовитой аристократии, которая всегда неизбежно возникает при таких общественных условиях; оно не позволило ей утвердиться впоследствии. Однако, этот либерализм прусского кабинета, который можно считать, как угодно, последовательным или непоследовательным, был по существу лишь поверхностной позолотой, вежливой уступкой духу времени во второстепенных делах. Существенные же государственные устои не претерпели никаких изменений и не были подготовлены к будущим изменениям; в сущности, этой демократической повадкой кабинета не достигли ничего, кроме мелочной гордости средних сословий, в особенности буржуазного чиновничества, которое отказывалось считать себя стоящим хотя бы на дюйм ниже дворянства.

Я уже говорил, что военное ведомство больше, чем все остальные отрасли государственного управления, погрязло в рутине традиционной мелочной формалистики. Мы затрудняемся, с чего начать, чтобы показать гнилое состояние всего этого здания. Со времен великого курфюрста Пруссия придавала преимущественное значение военному ремеслу и в военном отношении играла более значительную роль, чем это можно было бы объяснить ее размерами и могуществом. Этого можно было достигнуть только благодаря своеобразным установлениям. Важнейшим из них, сохранившимся и до нашего времени, является более строгая, чем в других государствах, обязанность подданных нести военную службу: так называемая «кантональная система». Во главе угла прежнего прусского кантонального устава находится принцип всеобщей воинской повинности; правда, большое число законных исключений и изъятий и столь же большое число изъятий незаконных, допускавшихся по обычаю и вследствие злоупотреблений, ограничивали всеобщность этой повинности; однако, она все же была по тем временам пружиной необыкновенной силы, и со времени Силезской войны Пруссия справедливо считалась государством, имевшим лучшую военную организацию в Европе. Необычайно большая армия из собственных подданных дополнялась проводимой с величайшей энергией системой вербовки иностранцев. Вооружение, снаряжение, выплата денежного довольствия, обмундирование — все это было предусмотрено с величайшей точностью, над всем царил дух педантического порядка и строгой дисциплины; таким путем в период, предшествовавший революционным войнам, этому второклассному государству удалось в области военного дела не только выдвинуться в число первоклассных государств, но даже занять среди них первое место. В Средние века военная мощь была в руках дворянства и аристократии; за последние столетия она стала собственностью монархов, базирующейся на их финансовой и административной системе; в новейшее время она стала показателем всей национальной мощи. Совершенно очевидно с первого взгляда, что военная мощь за время первых двух периодов подвергалась гораздо большим ограничениям и зависела от иных условий, чем за последний период. Такой королевской военной мощью, притом в самой высшей степени, была и прусская в царствование Фридриха Великого. В настоящее время кажется вполне нормальным, что такая мощь не смогла устоять перед разбушевавшейся стихией революционной войны. Но следует также отметить, что в 1792 году прусская военная мощь была уже не той, какой она была при Фридрихе Великом. Генералы и командиры были уже не прежними, поседевшими на войне, а изнеженными и одряхлевшими за период мирного времени; военный опыт был в большинстве случаев утрачен. Над армией в целом уже не царил дух Фридриха II; материальная часть армии, вследствие сохранения старого бюджета и повышения цен на все предметы довольствия, была недостаточна и пришла в негодность. В берлинском арсенале артиллерия содержалась так тщательно, что в запасе имелось все до последней веревки и последнего гвоздя, но и веревки, и гвозди одинаково никуда не годились. Оружие солдата было всегда вычищено, ружейные стволы прилежно полировались шомполами, приклады ежегодно лакировались, но ружья были худшими в Европе. Солдат всегда исправно получал жалованье и обмундирование, но жалованья не хватало на то, чтобы даже утолить голод, а одежда не покрывала наготы. Конечно, требуется очень большое искусство для того, чтобы довести военную мощь до высшей степени и в течение полувека мирного времени поддерживать ее на этом уровне в обученном и боеспособном состоянии. Для этого недостаточно простого соблюдения строго ограниченного бюджета и непрерывной скупости и экономии в мелочах.

Хорошим механиком должен быть тот, кто захочет судить об исправности очень сложной машины в состоянии покоя; для этого нужно не только проверить, все ли части налицо, но и испытать конструкцию каждой части. Но какую же машину можно сравнить по сложности устройства с военной мощью? Дух Пруссии оказался не в состоянии предотвратить незаметный упадок.

Король Фридрих Вильгельм II занимался армией, потому что так было заведено, но не проявляя личного интереса. Фридрих Вильгельм III был молод, не знал войны и в то время еще не обращал своих взоров на организацию других государств, так как в силу его воспитания в нем не была развита свободная пытливость ума. Поэтому он не доверял своим силам. Кабинетный режим ставил во главе всех военных учреждений кабинетного советника по военным делам, именовавшегося генерал-адъютантом-экспедитором, так как через его руки проходили все доклады, предложения, распоряжения и т. д. Так называемая военная коллегия, ведавшая всей материальной частью армии, имела, правда, несколько знатных председателей (герцога Брауншвейгского и фельдмаршала фон Меллендорфа, первого в качестве председателя, второго — вице-председателя), но эти должности были чисто почетными, созданными для этих людей, и не имели реального значения. В числе членов этой коллегии находился и министр, так называемый военный министр; однако, в 1806 году последний ведал только одной отраслью, а именно продовольственной частью, а не стоял во главе всей армии; таким образом, эта коллегия была по своему делопроизводству настоящим министерством, однако, по своему положению она могла считаться только органом, подчиненным генерал-адъютанту-экспедитору. К тому же она сплошь состояла из старых, отживших людей, которые в молодости отличались от своих товарищей усердием к чтению и письму, а в старости — физической дряхлостью. От такой коллегия, конечно, нельзя было ожидать ничего, кроме добросовестной рутины.

Генерал-адъютант обычно назначался из среды тех офицеров, которые, кроме хорошего знания службы и армии, обладали некоторой бойкостью пера, знанием французского языка и известной ловкостью и лоском манер. При этом нельзя было требовать большого жизненного опыта, широкого кругозора, таланта и оригинального ума, так как такие люди редко удовлетворяли остальным условиям. Таким образом, уже личные свойства людей, занимавших эту должность, не позволяли ожидать от их деятельности чего-нибудь крупного, нового, оживляющего. Само их положение еще увеличивало затруднения. Они, правда, оказывали непрестанное влияние на всю машину, но влияние только отрицательного порядка. Чтобы провести какую-нибудь новую крупную организацию, нужна большая власть, так как нововведения повсюду наталкиваются на сопротивление, а власти-то они никакой не имели.

Они должны были бы завоевать доверие короля к их проектам и осуществлять их, опираясь на его авторитет. Но в этих делах король в специалистах видел своих естественных советников, против которых он должен был применять свою власть, т. к. они, будучи сторонниками рутины, естественно, должны были противодействовать ему.

Далее, чтобы пуститься в трудные предприятия, требуется, как говорят французы, из ряда вон выходящее честолюбие. Но, как правило, такое честолюбие пробуждается только в предвкушении удовлетворения, которое будет наградой за успешное проведение дела. Такие же предприятия, от которых можно ожидать только умножения ответственности, только потери своего места в случае неудачи, но никакой славы, никакого имени в случае успеха, естественно, не могут разбудить в человеке сообразительность, изобретательность и энергию. Таким образом, здесь больше, чем в какой-нибудь другой области, кабинетное правление при монархе, который принципиально подчинял свое мнение мнениям других людей, должно было тормозить осуществление всех крупных и существенно важных проектов. Все непрерывно связывалось с волокитой, и ради соблюдения и сохранения формы совершенно упускалась из виду суть вопроса.

В этом заключался главный источник зла. Если бы имелся военный министр с соответствующими полномочиями, и если бы хоть немного поискали выдающегося человека для занятия этой должности, то, вероятно, можно было бы ожидать, что он сумел бы приобрести доверие короля, убедительным образом растолковать ему свои намерения и, благодаря собственной ответственности, с одной стороны, и уверенности — с другой, укрепить волю монарха. Тогда была бы обнаружена болезнь, а с нею и лекарство. Тогда поняли бы, что система долгосрочных отпусков, правда, в то время необходимая, все же таила в себе в высшей степени гибельное начало, а именно непреодолимую любовь к миру, с которой надо было бороться иными средствами. За исключением младших офицеров, в армии не было ни одного человека, которого война наполовину не лишала бы его жизненных интересов без надежды на какой-нибудь выигрыш; тогда поняли бы, что система вербовки иностранцев хороша в удачной войне, но непригодна для обороны Фермопил против персов; тогда убедились бы в том, что государство, готовящееся вести борьбу не на жизнь, а на смерть, нуждается в больших запасах оружия для пополнения убыли, что для армии в 230 000 человек один завод, изготовляющий не более 10000 ружей в год,—все равно, что ничего; а убедившись в негодности старых ружей, не стали бы планировать производство новых на 30-летний срок, когда уже нельзя было наверняка рассчитывать и на 30 дней мира.

Я не могу вдаваться в подробное рассмотрение всех ошибок, которые можно найти за последнее время в нашей военной организации и которые произошли отчасти оттого, что система этой организации больше не соответствовала изменившимся условиям, оторвалась от своего фундамента, обнаруживала разрывы и трещины, отчасти уже оттого, что вся она заржавела и пришла в упадок; мне приходится ограничиться лишь упоминанием этих недостатков, которые я и приведу здесь в сжатом виде.

Высшее руководство военными делами было лишено живого духа, старший командный состав до штабс-капитанов включительно был весь старым и бракованным. Солдаты сами были частью слишком старыми, так как поденщик, уже 40 или 50 лет несущий бремя жизни (а они должны были служить 25—30 лет, прежде чем могли быть признаны инвалидами), приносит с собой на войну только истощенные моральные, и физические силы. Вооружение было худшим в Европе; материальная часть артиллерии, за исключением самих орудийных стволов, была не в лучшем состоянии; питание и обмундирование солдат были весьма скудными; снаряжение было рассчитано на ведение войны по старинке, то есть перегружено предметами, излишними для требований нового времени; дух войск был в высшей степени невоинственным, обучение — односторонним, в чисто прусском духе, без интереса и внимания к тому, что делалось в других государствах, без учета новейших военных достижений; упражнения были несоответствующими; и при всем том наблюдалась чрезвычайная самоуверенность, которая усыпляла даже естественную заботу о безопасности.

Даже при самой тщательной проверке автор не может вычеркнуть ничего из сказанного им здесь. Он вырос в прусской армии. Отец его был офицером, участником Семилетней войны, исполненным предрассудков своего звания; в отцовском доме автор видел почти исключительно офицеров, притом отнюдь не самых образованных и разносторонних; 12 лет от роду он сам стал солдатом, проделал походы против Франции в 1793 и 1794 годах и за весь первый период своей службы до 1800 года впитывал в себя исключительно распространенное в армии мнение о безусловном превосходстве прусской армии и всей ее организации. Таким образом, в авторе с самых юных лет национальное и даже кастовое чувство укоренилось так прочно, как оно может укорениться только в результате воспитания, определяющего всю жизнь человека. Кроме того, автор должен отметить, что в прусской армии все для него всегда складывалось удачно сверх всякой меры и сверх заслуг, а при таких условиях суждения автора безусловно не заслуживают того, чтобы на них смотрели с недоверием, словно они сложились вследствие несправедливого отношения, досады, озлобленности и т. п. Автор был прусским офицером в полном смысле слова, и если он вскоре начал думать о прусских военных делах иначе, чем большинство его товарищей, то это было исключительно результатом размышлений. При всем естественном большом предпочтении, которое он отдавал своему отечеству и своему сословию, многое казалось ему очень несовершенным. Позднее, начиная с 1806 года, общение с людьми, видавшими на свете больше, чем он, еще больше раскрыло ему глаза на слабые стороны отечественной военной организации. Тем не менее он навсегда сохранил в душе чувство большой любви к своей армии, но чем сильнее я глубже было это чувство, тем сильнее была в авторе потребность откровенно вскрыть ее слабые стороны, тем сильнее он ощущал необходимость того, чтобы нашлись оживляющий творческий ум, энергичная рука, которые заново перестроили бы здание, прежде чем оно окончательно развалится. В юности автор видел войну, правда, не понимая ее, но все же от нее осталось у него общее впечатление. Каким же образом ему, при известном размышлении, могла бы не прийти в голову мысль по поводу упражнений во время потсдамских и берлинских осенних маневров, что на войне, которую мы перед тем вели, ничего подобного не делалось? Самое же тяжелое впечатление произвело на автора то обстоятельство, что даже лучшие люди армии, как Меллендорф и Рюхель, занимались этим задолго подробно обсужденным, точно предписанным, заранее показанным на месте очковтирательством со всепоглощающей серьезностью, с увлечением, которое граничило с ребячеством.

Автор упоминает об этом, чтобы показать, как в нем пробудилось сомнение, что поколебало его веру и чем был вызван дух непредубежденного суждения.

Пусть это послужит для читателя мерилом доверия, с которым он может отнестись к этому суждению.

Рассмотрение прусской армии отвлекло нас от государства в целом; во избежание превратного понимания мы должны бросить еще один взгляд на это государство.

Упадок, о котором мы говорили, был преимущественно упадком правительственного аппарата, а не всего общественного уклада. Народ в то время, несомненно, чувствовал себя вполне довольным. Торговля и наука процветали, умеренное и либеральное правительство предоставляло каждому отдельному лицу большую свободу; вся деятельность народа спокойно развивалась в направлении повышения благосостояния.

Если это благосостояние наступало не так быстро, как это было бы возможно при более либеральной организации граждан, которая лучше способствовала бы этому, то это было таким несовершенством, которое едва ли ощущалось, так как мало кто догадывался о нем. При таких условиях в прусском государстве не могло быть серьезного недовольства, и действительно, за исключением польских провинций, его нигде нельзя было обнаружить. Таким образом, если северные германцы а силу мрачной серьезности своего характера часто жаловались на трудные времена, а умничающие политические философы посмеивались над существующими установлениями, то все же в общем нельзя было отрицать привязанности к государству. Если бы Пруссия могла продолжать вести свой растительный образ жизни при прочно обеспеченном мире, никто никаких недостатков и не почувствовал бы.

Но так как крупный общественный организм должен не только спокойно существовать сам по себе, но также и действовать вовне в качестве государственного целого, то тут на первый план выступают два важнейших условия, которые при простой спокойной жизни мало заметны.

Первым является правильное функционирование правительственного аппарата, благодаря чему множество граждан преобразуется в единый организм, а вторым — дух народа, придающий жизнь и нервную силу этому единому целому.

Как мы подробнее говорили выше, правительственный аппарат был высохшим, пришедшим в упадок организмом, совершенно несоответствовавшим требованиям эпохи и данного момента, а дух народа был чужд великим событиям и отвык от больших усилий; иначе и не могло быть. Чистая монархия, в которой гражданин не призывается к политической жизни путем участия в общественных учреждениях, должна время от времени вести войны или правительство должно, по меньшей мере, смело действовать в воинственном духе, выступать с, честью и успехом, внушать страх и почтение, пользоваться доверием своей клиентуры, чтобы льстить гордости и самолюбию обывателя. Прусский народ не имел налицо ни того, ни другого. Кампании 1778, 1787, 1792, 1793 и 1794 годов как на Рейне, так и в Польше вовсе не способствовали росту воинственности в армии, а через нее и в народе; наоборот, они даже отчасти ослабили доверие обывателей к вооруженным силам своего государя и только дали пищу для заумных рассуждений политических философов. Политика же Пруссии со времени Базельского мира была как раз обратной тому, чем она должна была бы быть, чтобы подготовить народ к серьезной борьбе: она заключалась в постоянном закрывании глаз на опасность, в вечном восхвалении мира и нейтралитета. Большего и не потребовалось, чтобы при существующей организации армии сделать народ и армию невоинственными и малодушными.

Если меня теперь спросят, какие же последствия могла иметь другая организация правительственного аппарата и могла бы она уберечь Пруссию от катастрофы 1806 года, я отвечу на это следующим образом.

За столь краткий и ограниченный промежуток времени вряд ли можно было ожидать крупных и существенных перемен в законодательстве и конституции; было бы даже очень рискованно вызывать большими переменами недовольство. Время уже не могло бы успокоить это недовольство, и оно должно было стать опасным в обстановке, когда нуждаются в поддержке со стороны всех сословий и классов.

Но если бы король выбрал себе в министры подготовленных, осведомленных, энергичных людей, чтобы обсудить с ними государственные дела, а следовательно, и опасность, угрожавшую государству, то, вероятно, все пришли бы к убеждению, что бесстрастная созерцательность во внешних делах и спокойное плавание по течению во внутренних делах не способствуют отражению этой опасности в будущем. Поняли бы необходимость лучше организовать армию в соответствии с новым характером войны и с предстоящим в ближайшее время началом войны. Следовало бы базировать армию, а с ней и войну не на нескольких тоннах золота в государственной казне, а на всей национальной мощи. Провели бы подготовку к чрезвычайным мероприятиям и усилиям; заранее придали бы духу народа это направление; на самые ответственные административные должности назначили бы людей с характером и решимостью, одним словом, покрепче нажали бы все пружины, чтобы проявить себя большой Спартой.

Во внешней политике поняли бы необходимость либо договориться с другими державами, чтобы отбросить Францию за ее прежние границы, либо, если бы предпочли опасную игру в откладывание решения до последней минуты, посредством укрепления внутреннего положения приобрели бы мужество, необходимое для того, чтобы всегда держать себя с достоинством, говорить честным и резким языком, не дошли бы до того, чтобы обманывать себя и народ самыми худшими софизмами, не лишились бы всякого уважения у европейских государств и во всем остальном мире и, наконец, независимо от исхода совершенно неизбежной борьбы, с честью устояли бы в ней или с честью погибли бы.