Книга четвёртая (8)

1. Все то, о чем я до сих пор рассказывал, я написал, насколько это было возможно, с таким расчетом, чтобы разделить содержание и распределить его по книгам в соответствии со странами, где приходилось вести военные действия. Эти книги уже вышли в свет и распространены повсеместно в Римской империи. Но отныне в своем рассказе я не буду придерживаться этого порядка. К изданным мною произведениям, уже совершенно законченным, я не могу присоединить описание новейших событий, но обо всем том, чему суждено было совершиться в течение этих войн, равно и о войне против мидийского племени, о войнах о которых я уже писал раньше в прежних книгах, я напишу и в этой книге обо всем, что случилось нового. Таким образом, рассказ мой о событиях пo необходимости будет «пестрой» всеобщей историей. В моих прежних книгах изложено уже все то, что произошло до четвертого года того пятилетнего перемирия, которое было заключено между римлянами и персами. В следующем затем году большое полчище персидского войска вторглось в землю Колхиды, Во главе их стоял некто, по имени Хориан, родом перс, человек очень опытный во всех военных делах; за ним в качестве союзников следовало много варваров из племени аланов. Кода это войско прибыло о область Лазики, которая называется Мохересис. оно остановилось, став лагерем на удобном месте. Протекает там также река Гиппис, небольшая и несудоходная, но доступная для перехода и для всадников и для пехотинцев. На правом берегy ее они поставили укрепленный лагерь, но не у самого беpeгa, а довольно далеко в стороне. Чтобы читающие эти строки могли вполне ясно представить себе все места в области лазов и то, какие племена живут в этой стране, и чтобы читатели не были принуждены слушать все эти рассказы, как будто сражаясь с какими-то тенями, мне показалось [12] вполне современным описать в этой части своей книги, как и какие люди живут по так называемому Эвксинскому Понту. Я хорошо знаю, что и более древними писателями все это било описано, но я думаю, что все то, что ими сказано, не вполне точно.(Ксенофонт, Анабасис. IV, 8. 22. Арриан, Перипл, гл. XI. ) Некоторые из них называли соседей трапезунтцев или санами (Конъектура Наurу. ) (мы их теперь называем тзанами), или колхами, назвав лазами других, к которым еще и теперь применяется это имя. На самом деле не верно ни то, ни другое. Тзаны, находясь очень далеко от берега моря, живут рядом с армянами в середине материка. Между ними и морем вздымаются цепи высоких гор, трудно проходимых и совершенно отвесных, большая область, искони бывшая пустынной и безлюдной, русла горных рек, из которых трудно выбраться, непроходимые пропасти н холмы, покрытые густыми лесами. Все это отделяет тзанов от берега, не давая им права считаться приморским народом. Что же касается лазов, то невозможно, чтобы они не были колхами, так как они живут по берегу реки Фазиса: как это бывает и у многих других племен, они только имя колхов переменили на имя лазов. Но помимо этого, многие века, которые протекли со времени тех, кто раньше писал об этих вопросах, внеся новое в положение дел, могли изменить то, что было прежде, в силу ли переселения племен, в силу ли следовавшей одна за другой перемены властей и названий; поэтому я счел крайне важным все это точно расследовать и изложить, а не те всем известные мифические легенды или древние сказания, не заниматься расследованием, в каком месте Эвксинского Понта, по словам поэтов, был прикован Прометей; я ведь полагаю, что между историей и мифологией большая разница. Но я хочу точно изложить и историю названий и описать материальную культуру и отношения, какие доныне присущи каждой из этих местностей. [13]

2. Этот Понт начинается от Византии и Калхедона (Халкедона) и кончается в земле колхов. Если плыть но нем, держась правого берега, то здесь по его берегам живут вифинцы и соседние с ними гонориаты и пафлагоняне, у которых, кроме других приморских местечек, есть города Гераклея и Амастрис. За этими племенами идет Понтийская область до города Трапезунта и его границ. Затем идет ряд небольших приморских городков, в том числе Синоп и Амис, а поблизосги от Амиса так называемый Темискур и река Термодонт, где, говорят, был военный лагерь амазонок. Об амазонках я буду писать немного ниже. Границы Трапезунта простираются до поселка Сусурмен и до местечка, носящего название Ризей, которое отстоит от Трапезунта на расстоянии двух дней пути вдоль берега но направлению к Лазике. Раз я упомянул о Трапезунте, то не следует пропустить возможности указать на то, что там встречается особенность, совершенно противоречащая общераспространенным представлениям, а именно: мед во всех этих местностях около Трапезунта бывает горьким, опровергая, таким образом. только в этом месте общее мнение о сладости меда. Направо от этих мест сплошь высятся горы страны тзанов. по другую сторону которых живут армяне, подданные римлян. Из этих гор тзанов вытекает река, называемая Боас, которая, протекая но густым и обширным зарослям и по холмистой (Другое чтение: «лесистой» ) местности, проходит очень близко от страны лазов и впадает в Эвксинский Понт, но уже не носит имени Боаса. Дело в том, что, когда on подходит к морю, он теряет свое имя, приобретая в этих местах другое название, которое он получает в силу следующих физических свойств. Местные жители в остальном его течении называют его «Акампсис» («Несклоняющимся») по той причине, что там, где он смешивает свои воды с водами моря, он не меняет своего течения: со столь огромной силой и быстротой он [14] впадает в море, вызывая сильное волнение и бурное течение; вливаясь очень далеко в море, он делает недоступным плавание к этих местах. Те. которые плавают в этих местах Понта, направляясь ли прямо в страну лазов, или, снявшись оттуда и направляясь в открытое море, не могут плыть ближайшим путем; они не в состоянии пересечь течения реки, но, свернув в этом месте очень далеко в открытое мире. они плывут почти посередине Понта и только таким образом могут избавиться от силы этого течения. Вот что я хотел сказать о реке Боас,

За Ризеем начинаются пределы независимых племен, которые живут между римлянами и лазами. Тут расположен некий поселок, по названию Афины, не потому, чтобы здесь осели выселившиеся афиняне, как некоторые думают, в качестве колонии, но потому, что в стародавние времена властительницей этой страны была некая женщина, по имени Афинея, гробница которой существовала еще до моего времени, За Афинами лежит Архабис и старинный город Апсарус, который отстоит от Ризея приблизительно на три дня пути. В древности он назывался Апсиртом (Arrian. Peripl. гл. 6. ), получив название, одинаковое с именем человека, которого тут постигла кончина. Местные жители рассказывают, что но злому умыслу Медеи и Ясона погиб здесь Апсирт и что вследствие этою данное место получило такие название. Он в этом месте скончался, оно же в память о нем стало так называться. Но слишком много времени протекло от этого события ло наших времен, бесчисленны были тут смены народов: время дало возможность явиться новому названию, ему укрепиться и стереть память о тех событиях, из-за которых получилось это имя, благодаря чему имя этого места могло начать звучать по-новому. И могила этого Апсирта была в восточной части этого города. В древности этот город был многолюдным, его окружала могучая стена, украшен он был театром и [15] ипподромом и всем остальным, что обычно указывает на обширность и значение города. Теперь же от всего этого не остались ничего, если не считать фундаментов зданий.

Так что, конечно, можно было бы удивляться тем, которые говорят, что колхи — соседи жителей Трапезунта. Ведь ясно. что похитили имеете с Медеей золотое руно, Ясон {710} этой дорогой мог бы бежать не в Элладу и не в родные места, но назад к реке Фазису и к живущим в глубине страны варварам. Говорят, что во времена римского императора Траяна здесь стояли лагерем римские легионы вплоть до страны лазов и сагин. Живущие ныне здесь люди не являются подданными ни римского императора, ни царя лазов: только в силу того, что они являются христианами, епископы лазов назначают им священников. Эти племена по доброй своей ноле являются в силу договора друзьями и той и другой стороны, причем они согласились все время безотказно служить проводниками тем, кого обе стороны взаимно посылали друг к другу. Повидимому, они так поступали и до моего времени. Тех, которых оба властителя посылают друг к другу в качестве веcтников. они перевозят на своих легких судах. Но до сего времени они еще никому не платили дани. Направо от этих мест поднимаются очень отвесные горы н на огромное пространство простирается пустынная страна. За ней живут так называемые персо-армяне и армяне, подданные римлян, занимающие пространство вплоть до самых пределов Иберии.

Oт города Апсарунта до города Петры и границ лазов. где кончается Эвксинский Понт, пути один день. Упираясь в эти места. Понт образует береговую линию в виде полумесяца. Длина пути при переезде по этому заливу — полумесяцу составляет приблизительно пятьсот пятьдесят стадий, а все, что лежит за этой береговой линией, является уже страной лазов и носит название Лазики. За этими местами внутри страны лежат области Скимния и Суания. Живущие здесь племена являются подчиненными лазам. Они управляются [16] начальниками из числа местных жителей: и когда для того или другого из начальников наступает роковой час его жизни — его смертный час, то по обычаю, раз навсегда установленному, царь лазов ставит над ними другого, взамен умершею. В областях, граничащих с этой страной, главным образом вдоль самой Иберии, живут месхи, издревле являющиеся подданными иберов. Живут они в торах, но горы месхов не кремнисты, не страдают от бесплодия; напротив, они изобилуют всякими благами, а сверх того и сами месхи — искусные земледельцы и хорошие для этих мест виноградари. В этой стране поднимаются очень высокие горы, покрытые лесом и труднодоступные. Они тянутся до самых Кавказских тор, позади же них по направлению к востоку лежит Иберия, простирающаяся до пределов персо-армян. Через эти горы, уходящие высоко в небо, течет река Фазис, начинаясь с гор Кавказа и впадая в середину этого «полумесячного» залива Понта. Некоторые считают, что в этом месте река Фазис служит границей двух материков. Места, которые идут налево, если смотреть вниз по течению, являются Азией, а направо лежащие называются Европой. В той части, которая принадлежит Европе, находятся все населенные места лазов, на другой же стороне лазы не имеют ни городов, ни укреплений. ни заслуживающею какого-либо внимания поселка, если не считать, что раньше римляне выстроили здесь крепость Петру, По преданиям местных жителей, в этой части Лазики находилось и то золотое руно, из-за которого в своих мифах поэты заставили эллинов строить Арго. Но это, по моему мнению, совсем неверно. Думаю, что Ясон с Медеей, захватив руно, не мог бы уйти отсюда тайно от Эта, если бы река Фазис не отделяла царский дворец и другие жилища колхов от того места, где считали, что находилось это руно, на что ведь действительно мимоходом указывают и поэты, писавшие на эти темы. Так вот река Фазис, протекая той дорогой, как я описал раньше, впадает в конечную часть Эвсинского Понта, на краях залива — полумесяца; на одной [17] его стороне, принадлежащей Азии, находился город Петра, а на противоположной стороне берега, принадлежащего уже Европе, находится область апсилиев: они подданные лазов и с давних уже времен христиане, как и все остальные племена. о которых я упоминал в этом рассказе.

3. Над этой страной лежит горный хребет Кавказа. (Ср. Иордан. Гетика. 52 cл.) Эти Кавказские горы вздымаются так высоко, что их вершин не касаются ни дожди, ни снегопады: они выше всяких туч. Начиная от середины и до самой вершины они сплошь покрыты снегом; предгорья же их и у подошвы очень высоки, их пики ничуть не ниже, чем у других гор. Отроги Кавказских гор, обращенные к северо-западу, доходят до Иллирии и Фракии, а обращенные к юго-востоку достигают до тех самых проходов, которыми живущие там племена гуннов проходят в землю персов и римлян; один из этих проходов называется Тзур, а другой носит старинное название Каспийских ворот. Всю эту страну, которая простирается от пределов Кавказа до Каспийских ворот, занимают аланы; это -племя независимое, по большей части оно было союзным с персами и ходило походом на римлян и на других врагов персов. Этим свой рассказ о Кавказском хребте я считаю оконченным.

Тут живут гунны, так называемые сабиры, и некоторые другие гуннские племена. Говорят, что отсюда же вышли амазонки и разбили свой лагерь около Темискура на реке Термодонте, как я говорил немного выше, там, где теперь находится город Амис. Теперь в окрестностях Кавказского хребта нигде не осталось ни воспоминания, ни имени амазонок, хотя и Страбон (Ср. Страбон. X, 5; ХII, 3, 21. ) и другие писатели много рассказывают о них — Мне кажется наиболее верным относительно амазонок мнение тех, которые утверждали, что никогда не существовало такого «отдельного» племени храбрых женщин и [18] что законы человеческой природы не могли быть нарушены только в области Кавказского хребта; они говорили, что oгромнoe войско варваров двинулось из этих мест на Азию со своими женами; став лагерем у реки Термодонта, варвары мужчины, оставив здесь своих жен, стали бродить, грабя и опустошая большую часть земель Азии. Когда против них поднялись жившие здесь народы, они были все перебиты, и никто из них, ни один человек, не вернулся в лагерь к своим женам. Эти женщины и дальнейшем под влиянием страха перед окружающими их жителями и вынужденные к этому недостатком продовольствия приняли волей-неволей мужской облик, надев на себя оружие и воинские доспехи, оставленные мужчинами в лагере; вооружившись таким образом, они доблестно совершили много славных подвигов, так как их толкала на это необходимость. Это продолжалось до тех нор. пока они все не погибли. Я и сам думаю, что это было так, что амазонки шли походом вместе со своими мужьями, основываясь на том, что происходило фактически и в мое время: обычаи, дошедшие до позднейших потомков, являются сражением природных свойств и привычек предков. Так ведь гунны не раз делали набеги на Римскую империю и вступали в рукопашный бой с теми, кто выходил против них: конечно, некоторым из них приходилось здесь пасть убитыми. После удаления варваров, подбирая и осматривая тела убитых, римляне находили среди них н тела женщин. (Ср, Плутарх и Помпей, гл. 15 ). Ведь другого женского войска нигде, насколько известно, не было найдено ни в одном месте — ни в Азии, ни в Европе. Да и поскольку нам известно по слухам, и горы Кавказа никогда нe были лишены мужского населения. Вот что хотел я рассказать относительно мужского населения. Вот что я хотел рассказать относительно амазонок.

За Апсилиями и за вторым краем этого «полумесячного» залива по бepегy живут aбaсги и, границы которых простираются [19] до гор Кавказского хребта. Эти абасги издревле были подданными лазов, начальниками же искони веков они имели двух из своих соплеменников: из них один властвовал над западной частью их страны, другой занимал восточную. Эти варвары еще в мое время почитали рощи к деревья. По своей варварской простоте они полагали, что деревья являются богами. Со стороны своих властителей из-за их корыстолюбия эти племена испытывали неслыханные вещи. Дело в том. что оба эти царя замеченных ими красивых и лицом и фигурой мальчиков без малейших угрызений совести отнимали у родителей и, делая евнухами, продавали в римские земли тем, кто хотел купить их за большие деньги. Родителей же этих мальчиков тотчас же убивали для того, чтобы кто-нибудь из них не попытался в будущем отомстить царю за несправедливость но отношению к их детям, и чтобы царь не имел в числе своих подданных людей, для него подозрительных. Таким образом, красота их сыновей осуждала их на гибель; эти несчастные погибали, имея несчастье родить детей, обладавших роковой для них и смертоносной красотой. Поэтому-то большинство евнухов у римлян и главным образом и царском дворке были родом абасги. При ныне царствуюшем императоре Юстиниане все отношения у абасгов облеклись в более мягкие формы. Они приняли христианскую веру, и император Юстиниан, послав к ним одного из императорских евнухов, родом абасга, Евфрата именем, решительно запретил их царям на будущее время лишать кого-нибудь из этого племени признаков мужского ноля, железом насилуя природу. С удовольствием абасги услыхали этот приказ императора. Получив смелость в силу такого приказания им пера гора, они уже решительно воспрочивились таким действиям своих властителей. А до этого времени каждый из них боялся, как бы ему нe стать отцом красивого сына. Тогда же император Юстиниан воздвиг у абасгов храм богородицы и, назначив к ним священников, добился того, чтобы они приняли весь христианский образ жизни. В скором [20] времени абасги, низложив своих царей, решили жить на свободе. Так шли дела здecь.

4. За пределами абасгов до Кавказского хребта живут брухи, находясь между абасгов и аланов. По берегу же Понта Эвксинского твердились зехи. В древности этим зехам римский император назначил царя, теперь же эти варвары ни в чем уже не повинуются римлянам. За ними живут сагины; приморской же частью их страны издревле владели римляне. Для их устрашения они выстроили два приморских укрепления. Севастополь и Питиунт, находящиеся друг от друга на расстоянии двух дней пути, и с самого начала держали здесь военный гарнизон. В прежнее время, как я сказал (гл. II, § 16), легионы римских войск занимали нее местечки по побережью от Трапезунта до страны сагинов: теперь же у них оставались только эти два укрепления, к которых еще в мое время стояли гарнизоны. Но когда персидский царь Хозров был призван лазами в Петру, он очень хотел послать сюда персидское войско, с тем, чтобы оно захватило эти укрепления и само заняло их своим гарнизоном, Когда об этом заблаговременно узнали римские солдаты, то, предупреждая врагов, они сожгли дома и до самого основания разрушили стены и, без малейшего промедления сев на суда и переправившись на противолежащий материк, ушли в город Трапезунт. Правда, они причинили ущерб Римской империи разрушением этих крепостей, но этим же они доставили ей и большую пользу, потому что враги не смогли завладеть этой страной; не достигнув никакого результата вследствие разрушения крепостей, враги вернулись в Петру. Вот какие дела были здесь.

За сагинами осели многие племена гуннов. Простирающаяся отсюда страна называется Эвлисия; прибрежную ее часть, как и внутреннюю, нанимают варвары вплоть до так называемого «Меотийского Болота» и до реки Танаиса (Дона), который впадает в «Болото». Само это «Болото» вливается в Эвксинский Понт. Народы, которые тут живут, в [21] древности назывались киммерийцами, теперь же зовутся утигурами. Дальше, на север от них, занимают земли бесчисленные племена антов. Рядом с теми местами, откуда начинается устье «Болота», живут так называемые готы тетракситы; они немногочисленны и тем не менее не хуже многих других с благоговением соблюдают христианский закон. [Танаисом местные жители называют и то устье, которым начинается от Меотийского Болота Танаис и, простираясь, как говорят, на двадцать дней пути, впадает в Понт Эвксинский, и даже тот ветер, который дует тут, они называют Танаитой] {711}. Принадлежали ли эти готы когда-нибудь к арианскому исповеданию, как и все другие готские племена, или в вопросах исповедания веры они следовали другому какому-нибудь учению, этого я сказать не могу, так как и сами они этого не знают, да и не задумывались над этим: но доныне с душевной простотой и великой безропотностью чтут свою веру, Незадолго перед этим, а именно когда исполнился двадцать один год единодержавного правления императора Юстиниана, они прислали к Византию четырех послов, прося дать им кого-либо в епископы, потому что тот, который у них был священнослужителем, незадолго перед тем умер: они узнали, по их словам, что и абасгам император прислал священника. Император Юстиниан, очень охотно исполнив их просьбу, отпустил их. Эти послы вследствие страха перед гуннами-утигурами открыто, в присутствии многочисленных слушателей, говорили довольно туманно, из-за чего они пришли, и ничего другого не объявили императору, кроме просьбы о назначении священнослужителя, но в беседе совершенно тайной, встретившись с глазу на глаз, они изложили все, насколько Римской империи будет полезно, если соседние с ними варвары будут находиться в вечных распрях друг с другом. Каким образом и поднявшись откуда осели здесь тетракситы, я сейчас расскажу.

5. В древности великое множество гуннов, которых тогда называли киммерийцами, занимало те места, о которых я недавно упоминал, и один царь стоял во главе их всех. Как-то [22] над ними властвовал царь, у которого было двое сыновей, один по имени Утигур, другому было имя Кутригур. Кода их отец окончил дни своей жизни, оба они поделили между собою власть и своих подданных каждый назвал споим именем. Так и в мое еще время они наименовались одни утигурами, другие кутригурами. Они исе жили и одном месте, имея одни и те же правы и образ жизни, не имея общения с людьми, которые обитали но ту сторону «Болота» и его устья (Керченского пролива), так как они никогда не переправлялись через эти воды, да и нe подозревали, что через них можно переправиться; они имели такой страх перед этим столь легким делом, что даже никогда не пытались его выполнить, совершенно не пробуя даже совершить этот переезд. По ту сторону Меотийского Болота и его впадения в Эвксинский Понт, как раз на этом берегу и живут с древних времен так называемые готы-тетракситы, о которых я только что упоминал: значительно в стороне от них осели готы-визиготы, вандалы и все остальные племена готов. В прежние времена они назывались также скифами, так как все те племена, которые занимали эти местности, назывались общим именем скифов; некоторые из них назывались савроматами, меланхленами («чернонакидочниками») или каким-либо другим именем. По их рассказам, если только это предание правильно (Никифор Kaликл. XI: 48; Иордан. Гетика. 123 ), однажды несколько юношей киммерийцев, предаваясь охоте с охотничьими собаками, гнали лань: она. убегая от них, бросилась в эти воды. Юноши из-за честолюбия ли, или охваченные азартом, или их побудила к этому какая-либо таинственная воля божества, последовали за этой ланью и не отставали от нее, пока вместе с ней они не достигли противоположного берега. Тут преследуемое ими животное (кто может скачать, что это было такое?) тотчас же исчезло (мне кажется, оно явилось только с той целью, чтобы причинить несчастье живущим там варварам); но юноши, [23] потерпев неудачу в охоте, нашли для себя неожиданную возможность для новых битв и добычи. Вернувшись возможно скорее в отеческие пределы, они тотчас же поставили всех киммерийцев в известность, что для них эти воды вполне проходимы, И вот, взявшись тотчас же всем народом за оружие, они перешли без замедления «Болото» и оказались на противоположном материке. В это время вандалы уже поднялись с этих мест и утвердились в Ливии, а визиготы поселились в Испании {712}. И вот киммерийцы, внезапно напав на живших на зтих равнинах готов, многих из них перебили, остальных же обратили в бегство. Те. которые могли бежать от них, снявшись с этих мест с детьми и женами, покинули отеческие пределы, перейдя через реку Истр, оказались в землях римлян. Сначала они причинили много зла живущему здесь населению, но затем с соизволения императора они поселились во Фракии. С одной стороны, они сражались имеете с римлянами, являясь их союзниками и получая oт императора, как и другие воины, ежегодное жалованье и нося звание «федератов»: так называли их тогда римляне этим латинским словом, желая, думаю, тем показать, что готы не были ими побеждены на войне, но заключили с ними договор на основании известных условий. Условия, касающиеся военных дел. по-латыни называются «федора» (foedera), как я это указывал раньше в прежних книгах (III, гл. II, § 4). С другой стороны, часть этих же готов вела с римлянами и войны без всякого основания со стороны римлян, до тех пор, пока не ушла в Италию иод начальством Теодориха. Такси ход событий в истории готов.

Перебив одних, заставив других, как я сказал выше, выселиться из страны, гунны заняли эти земли. Из них кутригуры, вызвав своих жен и детей, осели здесь и до моего еще времени жили на этих местах. И хотя они ежегодно получали от императора большие дары, но тем не менее, переходя через реку Истр, они вечно делали набеги на земли императора, являясь то союзниками, то врагами римлян. Утигуры со [24] своим вождем решили вернуться домой, с тем чтобы в дальнейшем владеть этой страной одним. Недалеко от Меотийского Болота они встретили так называемых готов-тетракситов. И сначала готы, устроив преграду из своих щитов против наступавших на них готов, решились отражать их нападение, полагаясь на свою силу и на крепость своих позиций (Перекопский перешеек); они ведь были самыми сильными из всех тамошних варваров. Кроме того, начало устья Меотийского Болота, где в то время обосновались готы-тетракситы, образует залив в виде полумесяца, окружая их почти со всех сторон и поэтому дает для наступающих против них один, и при этом не очень широкий, путь. Но потом (так как ни гунны не хотели тратить здесь на них время, ни готы никак не могли надеяться с достаточным успехом сопротивляться такой массе врагов) они вступили друг с другом в переговоры, с тем, чтобы соединив свои силы вместе, совершить переход; они решили, что готы поселятся на противоположном материке у самого берега пролива, там, где они живут и теперь, и, став на дальнейшее время друзьями и союзниками утигуров, будут жить там все время, пользуясь с ними равными и одинаковыми правами. Вот каким образом основались здесь готы, так как кутригуры, как я уже сказал, остались в землях по ту сторону Болота на запад), то утигуры один завладели страной, не доставляя римлянам никаких затруднений, так как по месту жительства они совершенно не соприкасались с ними: между ними жило много племен, так что волей-неволей им не приходилось проявлять против них никаких враждебных действий.

За Меотийским Болотом и рекой Танаисом большую часть лежащих тут полей, как мною было сказано, заселили кутригуры-гунны. За ними всю страну занимают скифы и тавры, часть которой еще и ныне называется Таврикой; там, говорят, был храм Артемиды, главной жрицей которого некогда была Ифигения, дочь Агамемнона. Говорят, однако, что и армяне в своей так называемой Келесенской области [25] имели такой храм, а скифами в то время назывались все тамошние народы; доказывают они это тем, о чем я в ходе своею исторического изложения рассказывал относительно Ореста и города Команы (I, гл. 17, § 13 сл.). Но пусть относительно этого каждый придерживается своего собственного мнения; ведь многое, что случилось в другом месте, а иногда и вoвce нигде не случалось, люди любят присваивать себе, выдавая за исконные родные обычаи, негодуя, если не все следуют их точке зрения. За этими племенами расположен приморский город по имени Боспор, не так давно ставший подчиненным римлянам. Если идти из города Боспора в город Херсон, который лежит в приморской области и с давних пор тоже подчинен римлянам, то всю область между ними занимают варвары из племени гуннов. Два других небольших городка поблизости Херсона, называемые Кены и Фанагурис, издревле были подчинены римлянам и такими были и в мое время. Но недавно некоторые из варварских племен, живших в соседних областях, взяли и разрушили их до основания. От города Херсона до устьев реки Истра, которую называют также Дунаем, пути дней десять; все эти места занимают варвары. Река Истр течет с гор страны кельтов и, обойдя северные пределы Италии, протекает по области даков, иллирийцев, фракийцев и впадает в Эвксинский Понт. Все же места отсюда, вплоть до Византии, находятся под властью римского императора. Такова окружность Понта Эвксинского от Калхедона (Халкедона) до Византии. Но какова величина этой окружности в целом, этого я точно сказать не могу, так как там живет такое количество, как я сказал, варварских племен, общения с которыми у римлян, конечно нет никакого, если не считать отправления посольств. Да и те, которые раньше пытались произвести подобное измерение, ничего не могли сказать нам в точности. Одно только ясно, что правая сторона Понта Эвксинского, т.е. от Калхедона (Халкедона) до реки Фазиса, имеет в длину пятьдесят два дня пути для человека налегке. Делая вполнe [26] возможное заключение, можно было бы сказать, что и другая, левая часть Понта немногим меньше.

6. Так как в своем рассказе я дошел до этих мест, мне оказалось совершенно уместным рассказать о границах Азии и Европы, т.е. о том, о чем спорят друг с другом люди, занимающиеся этим вопросом. Некоторые из них говорят, что оба эти материка разделяет река Танаис; они при этом настойчиво утверждают, что нужно придерживаться природных физических разделов, опираясь на то, что будто Средиземное море продвигается с запада на восток, а река Танаис вытекает с ceвepa и, двигаясь к югу, протекает между двумя материками, Так в свою очередь египетский Нил, вытекая с юга, течет на север и служит границей между Азией и Ливией. Другие же, возражая им, утверждают, что их положение не верно. Они говорят, будто эти материки искони разделяет пролив в Гадейрах (Гибралтар) образуемый океаном, а равно и море, которое, вливаясь через него, продвигается вперед, и что места, находящиеся вправо от пролива и моря, называются Ливией и Азией, а налево все пространство получило имя Европы, вплоть до крайних пределов так называемого Понта Эвксинскогo, В таком случае река Танаис берет свое начало в Европе (Иордан. Гетика. 32. 45. ) и впадает в Меотийское Болото, а Болото изливается и Эвксинский Понт; при этом, конечно, это не конец Понта и конечно, не его середина, но море двигается и разливается дальше. Левая часть этого моря относится уже к Азии, Кроме этого, река Танаис вытекает из так называемых Рипейских гор, которые находятся на территории Европы, как утверждають и те, которые еще в древности касались этих вопросов. Установлено, что от этих Рипейских гор океан находится очень далеко. Поэтому все местности, находящиеся позади этих гор и реки Танаиса, необходимо должны быть и с той и с другой стороны причислены к европейским. С какого же места в этом случае Танаис начинает разделять оба эти материка, сказать нелегко. Бели же нужно сказать, [27] что какая-то река отделяет оба эти материка, то это может быть только река Фазис. Она течет как раз напротив пролива в Гадейрах и разделяет между собою оба эти материка, так как пролив, идущий из океана, образует это море и но обеим его сторонам располагает оба материка; скатываясь к этому морю, Фазис, впадает в Эвксинский Понт, в самую середину полукруглого залива и таким образом совершенно явно продолжает деление земли, произведенное морем. Выдвигая такие положения, спорят между собою ученые и с той и с другой стороны. Что касается лично меня, то я докажу, что не только приведенное мною первым положение, но и эта последняя точка зрения, только что приведенная мною, может похвалиться и давностью своего происхождения и славою очень древних, выставивших ее, писателей. При этом я знаю, что по большей части все люди, проникшись каким-либо учением, восходящим к древним временам, упорно придерживаются его, не желая уже работать над дальнейшим исследованием истины и переучиваться и этом вопросе, и принимать во внимание новые точки зрения: для них всегда все более древнее кажется правильным и заслуживающим уважения, а то, что является в их «ремя, они считают достойным презрения и смехотворным. К тому же, вопрос сейчас идет не о каких-либо вещах отвлеченных и умозрительных, исследовать которые иначе никак не возможно, но о самой реальной реке и стране, чего, конечно, время не могло ни изменить, ни скрыть. Исследование этого вопроса совершенно просто и не может представить затруднения ни для кою. кто серьезно захочет найти истину, так как для доказательства вполне достаточно зрения. Таким образом, Геродот Галикарнасский в четвертой книге своих «Историй» говорит, что вся земля едина, но что установлено делить ее на три части и давать ей три названия — Ливии, Азии и Европы. Из них Ливию и Азию разделяет египетская река Нил, протeкающая между ними, а Азию от Европы отделяет река Фазис в стране колхов. Он знал, что некоторые думают это и относительно [28] реки Танаиса и в конце он об этом упоминает. Я считаю совершенно своевременным привести здесь подлинные слова Геродота (IV, 45). Они таковы: «Я не могу понять, почему земле, раз она едина, дано тройное название, заимствовавшее свои имена от трех женщин, и почему их границами назначен египетский Нил и Фазис, река Колхиды, Другие же такой границей считают реку Танаис, Меотийское Болото и Киммерийский пролив». С другой стороны, автор трагедии Эсхил (Прокопий заимствует дальнейшую цитату из «Перипла» Арриана, гл. 19. ) в самом начале своей трагедии «Прометей освобожденный» называет реку Фазис гранью земель Азии и стран Европы.

Пользуясь данным случаем, я хочу указать еще вот на что. Из ученых, занимающихся этими вопросами, одни считают, что Меотийское Болото образует Эвксинский Понт, который и растекается частью налево, частью направо от этого Болота: потому-то оно и называется «матерью Понта». Утверждают они это, основываясь на том, что из так называемого Гиерона (Местечко в Вифинии, на берегу Босфора, и храмом Зевса, откуда название: «Священное» ). проток этого Понта идет как некая река до Византии, и поэтому думают, что именно здесь-то и есть конец Понта. Те же, которые опровергают эту точку зрения, указывают, что это море является единым с Средиземным, которое все целиком наполняется океаном, и. не прерываясь нигде, простирается до земли лазов, если, говорят они, кто-либо, исходя из различия названии, не будет настаивать на двоякости этих морей, потому что и в самом деле море отсюда называется уже Понтом. Если же течение идет от так называемою Гиерона до Византии, то тут нет ничего особенною. Это происходит во всех проливах и не поддается никакому логическому пониманию; никто никогда этого объяснить не мог. Так, сам Аристотель, из Стагиры, один из самых ученых людей, прибыв именно с этой целью в Эвбейскую Халкиду и наблюдая находящийся здесь пролив, который [29] называют Эврипом, хотел точно выяснить физические основания этого явления, как и почему в этом проливе течение иногда бывает с запада, а иногда с востока и поэтому всем кораблям приходится плыть в эту сторону: когда возникает течение с востока и корабли обычно начинают плыть отсюда вслед за бурным течением, то очень часто возникает здесь обратное течение, и оно поворачивает корабли, заставляя их направляться туда. откуда они только что отплыли, другие же корабли от этого западного течения уносятся в другую сторону, хотя никакой ветер тут совершенно не дул, а было совершенно гладкое море. и глубокое безветрие. Когда стагиритский философ стал думать об этом и долгое время вращал свои мысли в разные стороны, он, смертельно огорченный неудачей при объяснении этого явления, так и кончил дни своей жизни. И не только здесь, но особенно в проливе, который отделяет Италию от Сицилии, происходит много необычного. По-видимому, сюда направляется течение из так называемого Адриатического моря; с другой стороны, туг образуется поступательное движение морской воды из океана через Гайдеры (Гибралтар). Кроме того, внезапно образовывающиеся водовороты без всякой видимой для нас причины поглощают корабли. Поэтому-то поэты и говорят. что корабли, попадающие в такой момент в этот пролив, поглощаются Харибдой. Те. мнение которых я излагаю, полагают, что все эти явления, столь необычайные, наблюдаемые во всех проливах, происходят в виду близости с той и другой стороны материка. Они говорят, что стремительное течение, стесненное узким пространством, должно проявляться в таких странных и необъяснимых явлениях. Так что, если течение идет от так называемого Гиерона к Византии, то, конечно, не следует настаивать, что здесь кончается и море и Эвксинский Понт: ведь такое утверждение не имеет под собой твердого основания, но должно допустить, что и здесь главной причиной является узость прохода. На самом же деле подобное явление объясняется совсем другой причиной. [30] Рыбаки в здешних местах говорят, что нe весь поток доходит прямо до Византии, по его верхнее течение, которое видимо нашим глазам, обычно идет в этом направлении, а низовое, течение, где пучина (она так и называется -»Абисс»), идет как раз в противоположном направлении и всегда стремится против видимого нами течения. Это доказывается тем, что когда рыбаки выезжают на рыбную ловлю и закидывают здесь свои сети, то, подхваченные нижним течением, сети несутся к Гиерону. Но в Лазике берег по всей линии удерживает дальнейшее продвижение моря и заставляет море как бы вздыбиться на натянутых возжах, впервые только здесь ставя ему преграду. явно, что творец мира здесь поставил ему пределы. Коснувшись берега в этих местах, море уже не двигается дальше н не поднимается больше вверх, хотя отовсюду в него вливается бесчисленное количество очень больших рек, по уходит назад н вновь туда же возвращается: сохраняя свою собственную, ему свойственную высоту, оно держится в своих границах, как бы свято соблюдая какой-то закон, как будто связанное точными его предписаниями и как бы остерегаясь нарушить каким-либо образом эти предписания. Все остальные берега этою моря лежат не против него, но по окружности. Но обо всем этом пусть рассуждает каждый, как он хочет.

7. Из-за чего Хозров усиленно стремился подчинить себе Лазику, мною сказано раньше (II, гл. 28. § 16 сл.); что же особенно теперь побудило его и персон на это завоевание, я сейчас объясню, -гак как, дав описание всей этой страны, я сделал яснее свой рассказ об этом предприятии. Часто эти варвары под руководством Хозрова вторгались с большими силами во владения римлян, причиняли своим врагам неописуемые бедствия, как это мною изложено в книгах, посвященных описанию войны с ними, сами же не извлекали отсюда никакой выгоды; напротив, им приходилось терпеть ущерб деньгами и живой человеческой силой. Дело в том, что из римских земель им приходилось уходить, потеряв [31] многих из своих воинов. Поэтому, вернувшись в родные пределы, они, правда очень скрытно, бранили Хозрова и называли ею губителем народа персидского. Н как-то paз, возвращаясь из страны лазов, где они испытали ужасные страдания, они собирались открыто восстать против него и покончить с ним. предав его жестокой смерти. Они это исполнили бы, если бы он, предупрежденный об этом. не принял мер предосторожности, обойди самых влиятельных из них льстивыми речами. (См. «Тайная история», гл. 2. § 26) до конца Желая тогда оправдаться в брошенном ему обвинении, он усиленно старался принести персидской державе какую-нибудь великую пользу. И вот он тотчас делает попытку овладеть Дарой, но, как у меня рассказано раньше (II, гл. 2S § 35 сл.), был отражен и навсегда отказался от мысли завоевать эту крепость. И в дальнейшем для нею было ясно, что он не захватит ее внезапным набегом, настолько внимательно охранял ее находящийся там гарнизон; тем более он не надеялся, что, осадив ее, сможет захватить какой-либо хитростью. Дело в том, что в городе Даре продовольствия всякого рода было предусмотрительно собрано в достаточном количестве на веки вечные, так чтобы в этом отношении ом мог выдержать осаду очень долгое время, а кроме тою, источник, пробивающийся очень близко на кремнистом и крутом месте, образует там большую реку, которая течет рядом с городом, причем те, которые хотели бы в эту сторону направить свои враждебные замыслы, не могли бы никуда отвести ее в другое место или помешать ею воспользоваться вследствие неудобства местности. После же того, как эта река войдет во внутрь укреплений, протечет весь город и, наполнив все его бассейны, вновь затем выйдет из города, она очень близко от укреплений низвергается в расщелину земли и исчезает. И где она вновь появляется на поверхности земли, никому еще до этого времени не удалось узнать. Эта расщелина в земле образовалась не с давних времен, но много времени спустя после тою, как император [32]

Анастасий основал этот город; природа сама в этом месте по своему произволу создала эту трещину, и поэтому те, которые задумали бы осаждать город Дару, принуждены были бы страдать от полного недостатка воды.

Потерпев неудачу, как я сказал, в этой попытке, Хозров пришел к убеждению, что если бы даже ему удалось взять другой какой-либо город римлян, он все-таки не мог бы утвердиться в середине римских земель, так как в тылу у него осталось бы много неприятельских укреплений. Поэтому, разрушив до основания Антиохию, когда ему удалось взять ее, он ушел из римских пределов. Теперь мыслями он уже вознесся до небес, и надежды заносили его очень далеко; он задумывал уже необычайные вещи. Услыхав, как варвары, жившие по левому берегу Понта Эвксинского и осевшие вокруг Меотийского Болота, бесстрашно нападают на землю римлян, он говорил, что и персам, если они завладеют Лазикой, возможно будет без большого труда, всякий раз как они этого пожелают, идти прямо на Византию, нигде не переправляясь через море, как это постоянно делают и другие варварские племена, которые живут там. Из-за этого персы стремились подчинить себе Лазику. Теперь я возвращаюсь к началу своего рассказа.

8. Так вот Хориан вместе с персидским войском стал лагерем около реки Гипписа. Koгдa об этом узнал царь колхов Губаз и начальник римского войска Дагисфей, то, посоветовавшись, они совместно повели против врагов войско римлян и лазов. Оказавшись на другом берегу реки и став там лагерем, они стали совещаться о положении в данный момент, выгоднее ли им оставаться здесь и ожидать наступления неприятелей, или же самим идти против врагов, чтобы этим показать свою храбрость и воочию поставить перед врагами факт своего презрения к ним; тем, что они сами начали наступление, можно было бы. по их мнению, заставить поколебаться самомнение стоящих против них врагов. Когда одержало верх предложение тех, которые предлагали наступление [33], все тотчас двинулись против персов. И тут лазы не пожелали стоять с римлянами в одних рядах, выставляя на вид, что римляне вступают в сражение и подвергаются такой опасности не во имя спасения своей родины или своих близких: для них же, лазов, этот бой — защита от опасности их детей, жен и отчих земель. Поэтому им было стыдно своих жен, если бы случилось им быть побежденными и этом сражении. Они считали, что со всей необходимостью сама собой явится доблесть и смелость у тех, которые ее даже не имеют. Поэтому они все воспылали желанием идти первыми один на один против врагов, чтобы римляне в этом деле не внесли смущения в их ряды, не будучи охвачены одинаковым с ними рвением и жаждой подвергаться опасности.

Обрадованный таким воодушевлением лазов Губаз, созвав их недалеко от римлян, обратился к ним с такой речью:

«Я не знаю, воины, нужно ли мне обращаться к вам с речами. возбуждающими смелость. Я думаю, что ни в каком поощрении не нуждаются те, которых, как это случилось с нами теперь, возбуждает и воспламеняет к проявлению храбрости тяжелое положение наших дел. Мы подвергаемся опасности во имя наших жен и детей, во имя земли наших отцов, одним словом, во имя всего того, из-за чего подняли на нас оружие персы. Ведь ни один человек в мире добровольно не уступает тем. которые силою хотят отнять что-либо из его достояния, так как сама природа заставляет его бороться за свое. Вы хорошо знаете, что жадность персов не имеет пределов, если они будут в состоянии добиться власти; если они победят нас в этой войне, они не только будут властвовать над нами, но наложат на нас дани и в других отношениях будут поступать с нами как с подданными, находящимися под их игом; ведь мы не забыли, как недавно еще поступил с нами Хозров. Пусть же не на словах только будет ваша решимость напасть на персов и имя лазов не будет равнозначно с трусостью. Да и не трудно нам, воины, сражаться с этими мидянами, в которыми мы не раз сходились в [34] бою и побеждали их, Людям уже привычным нет ничего трудного, так как уже раньше трудность дела была уничтожена упражнением и привычкой. Поэтому вам нужно презирать врагов, так как они были не раз побеждены в битвах нами и обнаруживают нe одинаковую с нами храбрость. А уже раз порабощенный дух обычно менее всего способен найти себе путь к бодрости. Так вот, подумав обо всем этом, исполненные добрых надежд, идите в рукопашный бой с врагами».

Сказав так, Губаз повел войско лазов и выстроил их следующим образом. Первыми шли всадники лазов, выстроенные фронтом, а позади, довольно далеко, за ними следовала римская конница; ею командовал Филегаг, родом гепид, человек очень энергичный, и Иоанн, родом из Армении, исключительно хорошо знающий военное, дело, сын Фомы, но прозванию Гудзы, о котором я упоминал .раньше в предшествующих книгах (II, гл. 30, §4). В авангарде шли Губаз, царь лазов, и римский полководец Дагисфей с пехотой того и другого народа с тем расчетом, что если случится всадникам бежать, то они очень легко могут спасти их. Таков был боевой строй римлян и лазов; а Хориан, выбрав из своих приближенных войск примерно тысячу человек, вооружив их панцирями и другим оружием, как только мог лучше, послал их немного вперед в качестве сторожевого отряда, а сам со всем остальным войском шел сзади их, оставив к лагере небольшое количество воинов для охраны. Шедшая передовым отрядом конница лазов своими действиями покрыла позором сделанные ею заявления и обманула своим поведением возлагавшиеся на нее надежды. Наткнувшиеь внезапно на передовые отряды врагов, она не вынесла даже вида их и, повернув тотчас коней, без всякого порядка стала отступать и стремительно, гонимая врагами, смешалась с римлянами, не отказавшись укрыться под защиту тех, с которыми раньше не выражала желания даже стоять в одних рядах. Когда неприятельские войска оказались близко.друг от друга, то вначале [35] ни те, ни другие не начинали рукопашного боя и не сталкивались друг с другом. Если какой-либо отряд. неприятелей с той или другой стороны делал набег, они отступали, а когда враги отступали, они их преследовали. В таких нападениях и отступлениях, в таких быстрых чередованиях они потратили много времени.

В этом римском войске был некто Артабан, родом из персо-армян, который много раньше перебежал к армянам, подданным римлян, не просто, но убийством ста двадцати воинственных и крепких персов дав римлянам ручательство в своей преданности. В то время Валериан был начальником римских войск и Армении. Придя к нему, Артабан просил дать ему пятьдесят римлян. Получив просимое, он пошел на укрепление, лежавшее в пределах персо-армян. Это укрепление занималось ста двадцатью персами. Они приняли его с его спутниками, так как еще не было ясно, что он, перейдя на сторону врагов, замыслил государственный переворот. Он же, убив этих сто двадцать персов и разграбив все тe богатства, которые были в этом укреплении (а их было очень мною), вернулся к Велизарию и к римскому войску. Этим он доказал римлянам свою верность и в дальнейшем входил в состав их войска. Во время этой битвы Артабан, взяв с собой двух римских воинов, вышел на середину между двух войск, куда явились и некоторые из врагов. Устремившись на них, он тотчаc же поразил копьем одного из персов, выдающегося и доблестью духа и силою тела, и, сбросив с коня, пoвepг его на землю. Один из варваров, стоявший рядом с павшим, нанес мечом Артабану рану, но не смертельную, в голову, в области уха, но другой из спутников Артабана, родом гот, поразил этого самою человека, рука которого еще лежала на голове Артабана, в левую cторонy под ребра и отправил на тот свет. Тогда тысяча отборных персов, испуганные их гибелью, стали отступать и поджидать Хориана с другим войском персов и аланов и в скором времени соединились с ними. [36] Тем временем под начальством Губаза и Дагисфея подошла к своим всадникам пехота, и с обеих сторон начался рукопашный бой. Тут Филегаг и Иоанн, полагая, что у них не хватит сил, чтобы выдержать наступление варварской конницы, особенно потеряв надежду на силы лазов, соскочили с коней и заставили всех римлян и лазов сделать то же самое. Образовав возможно более глубокую фалангу, они, все пешие, единым фронтом стояли против врагов, выставив против них копья. Варвары, не зная, как им быть (они не могли ни делать отдельных налетов, так как их противники были пехотинцами, ни привести в беспорядок их фалангу). гак как их кони, испуганные остриями копий и шумом щитов, поднимались на дыбы, обратились к метанию стрел, подбодряя себя надеждой, что благодаря массе стрел они очень легко обратят врагов в бегство. То же самое стали делать и римляне вместе с лазами. Так как с обеих сторон пускалось очень много стрел, то и с той и с другой стороны пали многие. Персы и аланы пускали стрелы в гораздо меньшем числе, чем их противники. Но большинство их попадало в щиты и отскакивало от них. В этом сражении суждено было погибнуть начальнику персов Хориану, Кем был поражен этот вождь, никому не было известно. По воле некоей судьбы одна из стрел, выделившись из целой тучи, вонзилась в нижнюю часть шеи и тотчас же окончила дни его жизни. Благодаря смерти одною этого человека исход сражения был предрешен, и победа склонилась на сторону римлян. Как только Хориан упал с коня на землю лицом вниз, варвары быстро бежали в укрепление, а римляне вместе с лазами, идя следом за ними, убили многих, надеясь взять неприятельский лагерь прямо с налета. Но тут один из aлaнов, выдающийся смелостью духа и силою тела и исключительно искусно умеющий посылать стрелы той и другой рукой, стал в самом узком месте прохода в лагерь и оказался, сверх ожидания, непреодолимой преградой для наступающих. Но Иоанн, сын Фомы, подойдя к нему очень близко, [37] внезапно поразил его копьем, и таким образом, римляне и лазы овладели лагерем. Из варваров очень многие были убиты гут же, остальные же удалились в отечественные пределы, как кто мог уйти. Так закончилось вторжение персон в пределы Колхиды; другое же их войско, подкрепив гарнизон в Петре большим количеством продовольствия и всеми остальными запасами, тоже удалилось.

9. Вот что произошло в это время. Лазы, прибывшие в Византию стали клеветать перед императором на Дагисфея, возводя на пего обвинение в предательсиве п в сговоренности с мидянами. Они утверждали, что по уговору с персами он не захотел напасть на Петру, когда рухнули ее укрепления, и дал время врагам исправить эти укрепления при помощи мешков, наполненных песком, кладя их вместо камней в той части укреплений, которая рассыпалась. Они говорили, что Дагисфей. побужденный к этому иди деньгами, или небрежностью, отложил нападение на другое время и упустил столь благоприятный момент в данное время, встретить который в дальнейшем он уже никогда не мог. Поэтому император велел заключить его в тюрьму и сторожить, а Бесса, который ненадолго перед тем вернулся из Италии, назначив начальником войск в Армении, послал в Лазику, приказав ему стать во главе находящихся римских отрядов. Там уже находился посланный с войском Бенил, брат Будзы, Одонах и Баба из Фракии, и Улигаг, родом эрул. Набед, вторгнувшись в Лазику с войском, не сделал ничего достойного упоминания, но. находясь со своим войском в области абасгов, отпавших от римлян и лазов, взял себе от них в качестве заложников шестьдесят мальчиков из числа самых знатных. В числе того, что было сделано им мимоходом, надо отметить следующее: встретив в Апсилиях Феодору, жену Опсита (который был дядей Губаза и царем лазов), он взял ее в плен и увел в пределы персов. Эта женщина была родом римлянка, так как издавна цари лазов, посылались в Византию и с согласия императора, вступая в родство с некоторыми из [38] сенаторов брали в их семьях себе законных жен. И Губаз во всяком случае был родом от такой римской женщины. Почему абасги решились на отпадение, я сейчас расскажу.

Когда они низложили своих царей, как я об этом недавно говорил (гл. 4. конец), римские воины, посылаемые императором и уже давно расселившиеся среди них во многих пунктах, сочли возможным присоединить эту страну к владениям Римской империи: вместе с тем они ввели у них некоторые новые порядки. Ввиду более насильственного проявления власти абасги, не вдуманвшись в этот факт, пришли в негодование. Боясь, как бы в дальнейшем им не стать рабами римлян, они снова выбрали себе царьков — по имени Опситу для восточной стороны и Скепарну для западной. Впав в отчаяние, что они лишились прежних благ, они естественно восстановили то, что раньше им казалось тяжким, так как то, что последовало затем, им показалось еще более плохим; боясь силы римлян, они в полной тайне перешли на сторону персов. Когда об этом услыхал император Юстиниан, он велел Бессу послать против них значительное войско. Отобрав из римскою войска очень многих и поставив над ними начальниками Улигага и Иоанна, сына Фомы, Бесс тотчас отравил их на кораблях в область абасгов. Случилось, что один из царьков абасгов, по имени Скепарна. находился у персов. Недавно вызванный Хозровом, он отправился к нему. Другой же, узнав о походе римлян, собрал всех абасгов и со всем рвением стал готовиться к войне с ними.

За пределами апсилиев, при входе к пределы абасгов, есть место следующего рода: высокая гора. начинающаяся от Кавказского хребта и все понижающаяся, заканчиваясь как бы лестницей, тянется вплоть до самого Эвксинского Понта. У подножия этой горы еще и древности абасги выстроили очень сильное укрепление, по величине наиболее значительное. Здесь им всегда удавалось отражать нападение врагов, которые ни в коем случае не могут преодолеть неприступность этою места. Есть один только проход, ведущий в это [39] укрепление и в остальную страну абасгов. по которому нельзя идти людям даже по двое к ряд. Так что нет ничего удивительного, что приходилось идти туда один за одним, друг за другом, пешими и то с трудом. Над этой узкой тропой тянется очень отвесная и грозная в своей суровости скала, идущая от лагеря до самою моря. Это место и носит название, достойное этого отвесного обрыва: люди, говорящие здесь по-гречески, называют его «Трахеей» — сурово-кремнистым. И вот римское войско пристало к берегу между пределами абасгов и апсилиев; высадив воинов на сушу, Иоанн и Улигаг двинулись пешим строем, а моряки на легких судах всем флотом следовали за войском вдоль берега. Когда же они подошли очень близко к Трахее и увидали над собой вооруженных и в боевом порядке абасгов. стоявших над этой тропой, о которой я только что говорил, вдоль всего обрыва, они остановились в большом недоумении, не зная, как им выйти из настоящего положения. Наконец Иоанн, глубоко поразмыслив, нашел средство выйти из этого бедственною положения следующим образом. Оставив тут Улигага с половиною войска, он сам с остальными вновь сел на корабли, На веслах они обогнули место, где Трахея подходит к берегу, и тем самым оказались в тылу у неприятелей. Подняв знамена, они пошли на врагов. Абасги, увидя врагов, наседающих на них с двух сторон, уже не стали смотреть на возможность защищаться и не сохраняли своею боевого строя, но в полном беспорядке обратились в бегство и стали отступать с этого места все дальше и дальше. Страх, а поэтому и растерянность так сковали их, что они не могли сообразить ни о выгоде для них их родных гористых местностей, ни того, что они легко могли здесь пройти. Преследуя их с двух сторон, римляне захватили и убили очень многих из них. Вместе с бегущими они бегом дошли до их укрепления и нашли ворота еще открытыми. Сторожа не решались заложить ворота, принимая еще своих, убегавших сюда. И вот, преследующие, смешавшись с бегущими, ворвались в [40] ворота, одни, гонимые жаждой спасения, другие — стремлением захватить укрепление. Найдя ворота еще открытыми. они все вместе устремились в них — Сторожа у ворот не могли ни отделить абасгов от неприятелей, ни закрыть ворога, так толпа давила на них. Таким образом, абасги, с радостью почувствовавшие себя внутри своих стен. оказались взятыми и плен вместе со своим укреплением. Но и римляне, полагавшие, что они победили врагов, оказались здесь перед еще большей трудностью. Так как дома абасгов были многочисленны, отстояли друг от друга на близком расстоянии и, кроме того, были окружены со всех сторон своею рода стеною, то абасгн, войдя на них, защищались изо всех сил. поражая врагов в голову, охваченные, с одной стороны, опасением и страхом перед римлянами, а с другой — жалостью к своим женам и детям и чувством безвыходности своего положения, пока римляне не додумались поджечь дома. И вот. подложив огонь со всех сторон, они наконец одержали победу. Правитель абасгов Опсит с небольшим отрядом сумел бежать и удалился к жившим поблизости гуннам, в пределы Кавказского хребта. Остальным досталось на долго или вместе с горевшими домами обратиться в пепел, или попасть в руки неприятелей. Римляне взяли в плен жен начальников со всем их потомством; стены укрепления они разрушили до основания и нею страну опустошили жестоко. Так окончилась попытка абасгов отпасть. А у апсилиев произошло вот что.

10. Апсилии издревле были подданными лазов. В этой стране есть крепость в высшей степени укрепленная; местные жители называют ее Тзибилой. Один из знатных людей у лазов, по имени Тердет, который носил у этого народа название так называемого «магистра». {713} поссорившись с царем лазов Губазой и став его врагом, тайно вошел в соглашение с персами, что передаст им укрепление. Приведя с этой целью войско персов, он отправился в Апсилию для выполнения этого замысла. Когда они были близко от крепости, Тердет с сопровождавшими его лазами, поехав вперед, оказался в укреплении. [41] так как те, которые сторожили эту крепость, не имели никакого основания не доверять начальнику лазов и поэтому не проявили к нему никакой подозрительности. Таким образом, подошедшее персидское войско Тердет принял в укреплении. Вследствие этого мидяне стали думать о захвате под свою власть не только Лазики, но и Апсилии. Ни римляне, ни лазы. занятые войной вокруг Петры и теснимые войском мидян, не могли послать помощи апсилийцам. У начальника этой крепости была жена, родом из Апсилии, очень красивая лицом. В эту женщину внезапно безумно влюбился начальник персидского войска. Сначала он старался соблазнить ее; когда же он увидал, что не имеет успеха, то без всякого колебания он применил насилие. Приведенный этим в яростный гнев, муж этой женщины ночью убил его самого и всех тех, которые вошли с ним в это укрепление, оказавшихся невинной жертвой страсти их начальника, и сам завладел укреплением. Вследствие этою апсилии отпали от колхов, упрекая их в том. что они не захотели оказать им помощи, когда они подвергались насилию со стороны персов. Но Губаз послал к ним тысячу римлян под начальством Иоанна, сына Фомы, о котором я упоминал недавно; многими дружескими речами и обещаниями ему удалось привлечь их на свою сторону без всякого сражения и вновь сделать подданными лазов. Вот чем кончилось дело у апсилиев по поводу крепости Тзибилы.

Приблизительно в это же время случилось, что жестокость Хозрова не оставила неприкосновенным лаже его потомство. Старший из его сыновей, по имени Анасозад (по-персидски это слово обозначает «Дарующий бессмертие»), поссорился с ним, так как позволил себе совершить ряд нарушении в образе жизни, а главным образом потому, что без всякого колебания делил ложе с женами своего отца. Сначала Хозров наказал этого сына изгнанием. Есть в персидском государстве страна Вазаина. в высшей степени цветущая, в которой находится город, называемый Белапатон, отстоящий от Ктесифонта на расстоянии семи дней пути. Там должен [42] был по воле отца жить этот Анасозад. В это время Хозрова поразила очень тяжелая болезнь, так что уже разнесся слух, будто бы он умер: Хозров по своей природе был болезненным. И действительно, он часто собирал около себя отовсюду врачей; в числе их был врач Трибун, родом из Палестины. Это был человек ученый, во врачебном искусстве не уступающий никому, человек скромный, богобоязненный и в высшей степени порядочный. Как-то вылечив Хозрова, когда он был болен, он уехал из Персии, получив от Хозрова много ценных даров. Когда было установлено перед этим перемирие, Хозров просил императора Юстиниана, чтобы он разрешил этому врачу остаться при нем целый год. Когда просьба его была удовлетворена, как я говорил об этом раньше (II, гл. 28, § 10), Хозров велел Трибуну просить у него, чего он только хочет. Он попросил у Хозрова не какие-либо сокровища, а отпустить ради него некоторых римских пленников. Хозров отпустил не только тех пленников, за которых он просил, назвав их поименно, людей знатных и известных, но и еще три тысячи других. За этот поступок Трибун получил великую славу среди всех людей. Вот что произошло тогда.

Когда Анасозад узнал, что Хозров сильно захворал, он, стремясь вступить на престол, решил произвести государственный переворот. Даже когда его отец поправился, он тем не менее, склонив город к отпадению и подняв оружие против отца, в юношеском задоре пошел на него войной. Услыхав об этом, Хозров послал против него войско под начальством Фабриза. Победив его в сражении, Фабриз, захватив в свои руки Анасозада, немного спустя отправил его к Хозрову. Отец изуродовал глаза своего сына; он не отнял у него зрения, но снизу и сверху ужасным образом вывернул ему веки. Закрыв глаза сыну и проведя по наружной стороне их раскаленной железной иглою он таким образом изувечил всю красоту век. Хозров сделал это единственно с той целью, чтобы у сына пропала всякая надежда на царскую [43] власть: человеку, имеющему какое-либо физическое уродство, закон персов не позволяет делаться царем, как я об этом говорил в прежних книгах (I, гл. 11, § 4).

11. Такова судьба всех попыток Анасозада. Так как оканчивался пятый год перемирия, то император Юстиниан послал к Хозрову патриция Петра, носившего звание магистра с тем, чтобы они окончательно договорились и заключили соглашение относительно Востока. Хозров отослал его назад, пообещав, что в скором времени вслед за ним пошлет человека, который все это устроит к обоюдной выгоде. Немного спустя он в свою очередь послал Исдигусну, страшно задиравшего нос и исполненного необычайного хвастовства; для всех римлян было прямо невыносимой его спесь. Он вез с собой жену, детей и брата, за ним следовало и большое количество слуг. Можно было подумать, что эти люди идут в бой. Вместе с ними были и двое из знатнейших персов, носивших на голове золотые диадемы (повязки). Обижало византийцев и то обстоятельство, что император Юстиниан обращался с ним не как с простым послом, но удостаивал его гораздо большей милости и принимал с гораздо большей пышностью. Брадукий же не пришел вместе с ним в Византию, так как, говорят, Хозров казнил его, обвинив его только в том, что он был приглашен за стол императора:

«Невероятно, — говорил он, — чтобы он, простой посредник, мог получить от императора столь великую честь, если бы он не предал интересов персов». Некоторые говорят, что сам Исдигусна оклеветал его, будто он вел тайные переговоры с римлянами. И вот, когда этот посол впервые встретился с императором, он ни слова не сказал о мире, но жаловался, что римляне являются нарушителями перемирия, что во время этого перемирия Арефа и сарацины, бывшие подданными римлян, наносили вред Аламундару; он приводил и другие ничтожные обвинения, о которых казалось бы не следовало совсем упоминать. [44]

Вот что происходило в Византии. В это время Бесс со всем римским войском осаждал Петру. Римляне вели подкоп под стены города, там, где и раньше Дагисфей, устроив подкоп, разрушил стены. Почему они рыли в том же самом месте, я сейчас расскажу. Те, которые в древности построили этот город, по большей части фундамент стен положили на скале, в некоторых же местах они клали его на насыпи. Такой была часть городской стены, обращенной на восток, не очень широкая; и с той и с другой стороны этого пространства фундамент стены был выстроен на скале, очень крепкой и не поддающейся железу. Эту часть стены на насыпи старался подрыть в прежние времена Дагисфей, а теперь Бесс. Сама природа места не позволяла им идти дальше и естественно определяла и устанавливала ширину подкопа. Когда же после ухода Дагисфея персы решили вновь строить развалившуюся часть укреплений, они эту стройку стали производить не по прежнему образцу, а следующим образом. Заполнив пустое пространство гравием, они положили на него толстые бревна, обстругав и сделав их все совершенно ровными; они связали их друг с другом так, чтобы зазоры были возможно шире; сделав их основанием вместо фундамента, они искусно над ними возвели всю стройку укреплений. Римляне этого не знали и думали сделать подкоп под фундаментом. Вытащив из-под этих бревен, о которых я только что говорил, большое количество земли, они смогли раскачать на большое пространство укрепление, и часть его внезапно опустилась, однако стена не наклонилась ни на ту, ни на другую сторону, и ряды положенных камней не пришли в беспорядок, но полыми и невредимыми быстро опустились, как будто на какой машине, в пустое место, и стали, продолжая охранять старое свое место, только высота стены укрепления стала меньше. Так произошло, что эти бревна, после того как из-под них была вынута земля, опустились здесь книзу со всей стройкой над ними. Даже в таком виде эта стена не давала римлянам возможности подняться на нее. [45]

Так как персов с Мермероем пришла сюда большая толпа, они сделали большую надстройку к прежнему сооружению и вывели таким образом очень высокое укрепление. Когда римляне увидали, что покачнувшаяся стена вновь стоит, они пришли в полное недоумение и не знали, что им делать. Вести дальше подкоп они уже не могли, так как их ров наткнулся на это препятствие, (По другому чтению: «засыпан землею». ) а тараном они никак не могли пользоваться, так как им приходилось сражаться у стен на крутом склоне, а эту машину можно было подтащить к стенам по месту ровному и совершенно гладкому.

Случайно в этом войске римлян было несколько варваров из племени сабиров; находились они здесь по следующей причине. Сабиры являются гуннским племенем; живут они около Кавказских гор. Племя это очень многочисленное, разделенное, как полагается, на много самостоятельных колен. Их начальники издревле вели дружбу одни с римским императором, другие с персидским царем. Из этих властителей каждый обычно посылал своим союзникам известную сумму золота, но не каждый год, а по мере надобности. Так вот и тогда император Юстиниан, призывая своих сторонников из сабиров на войну и прося прислать союзные отряды, отправил к ним некоего человека с деньгами. В виду того, что враждебные им племена занимали все пространство между ними и римлянами и идти в Кавказские горы особенно с деньгами представлялось далеко не безопасным, этот человек, прибыв к Бессу в римский лагерь, где они находились, осаждая Петру, послал к сабирам людей с извещением, чтобы они возможно скорее прибыли к нему за получкой денег. Варвары, выбрав троих из своих начальников, с небольшим отрядом отправили их в область лазов. Прибыв туда, они вместе с римлянами приняли участие в этом нападении на стены Петры. Кода они увидали, что римляне при сложившихся обстоятельствах не знают, что делать, и попали в безвыходное [46] положение, они придумали такое приспособление (машину) какое ни римлянам, ни персам, никому от сотворения мира не приходило в голову, хотя и в том и в другом государстве было всегда, да и теперь есть, большое количество инженеров. Часто в течение всего времени и те и другие пользовались таким сооружением для разрушения стен в местностях, неровных и трудно доступных, но никому из них не пришла такая мысль, которая явилась тогда у этих варваров. С ходом времени у людей появляются новые мысли и новые изобретения для их предприятий. И в данное время сабиры придумали соорудить таран, но не так, как он обычно сооружается, а введя в него новшества следующего рода. На эту машину они не положили ни прямых, ни поперечных бревен, но, сплетя толстые ветки, всюду приделали их вместо бревен; прикрыв машину шкурами, они сохранили форму тарана, подвесив на свободно двигающихся веревках посередине, как обыкновенно, одно только бревно, заостренное и покрытое железом, как острие стрелы, чтобы часто бить им в стены укрепления. И настолько легким сделали они это сооружение, что не было никакой нужды в людях, находящихся внутри, его, чтобы тащить или толкать его, но человек сорок, которые должны были, поднимая кверху, раскачивать бревно, и бить. им в стену, находясь внутри этой машины, прикрытые кожами, могли без всякого труда нести этот таран на плечах. Варвары сделали три таких машины, взяв бревна с железом из тех таранов, которые римляне приготовили и не могли придвинуть к стене. Теперь же, человек сорок римских, воинов, выбранных из самых храбрых, войдя во внутрь каждой из этих машин, без труда поставили эти орудия рядом. со стеной. По ту и другую сторону каждой машины стояли другие воины, в панцирях, прикрыв головы со всей тщательностью шлемами, держа в руках шесты, концы которых были снабжены. железными крючьями. Это было сделано с той целью, чтобы, когда удары тарана в стену расшатают ряды камней, можно было растаскивать этими [47] шестами рассыпающиеся камни и откидывать их. Римляне принялись за дело, и стена уже стала качаться от частых ударов. Те, которые стояли по обеим сторонам машины, своими шестами с крючьями вытаскивали из кладки сооружения те камни, которые уже расседались, и откидывали их. Казалось, что город вот-вот будет взят. Но персы придумали следующее. Деревянную башню, которая давно у них была сделана, они оставили над стенами и наполнили ее самыми воинственными из своих воинов, одев их в панцири и покрыв голову и остальное тело кожаным оружием с набитыми железными гвоздями. Наполнив сосуды серой, асфальтом и другим снадобьем, которое мидяне называют «навфа» — нефть, а эллины — «маслом Медеи», поджегши их, они стали бросать на эти машины с таранами. Они чуть было все не сгорели. Но те, которые, как я сказал, стояли рядом с этими машинами, своими шестами (о них я только что упоминал), непрерывно подхватывая сосуды, бросаемые со всех сторон, и очищая от них крышу машин,.тотчас же сбрасывали их на землю. Они начинали уже думать, что не смогут долго выдержать такую работу, так как огонь, чего только ни касался, тотчас же все сжигал, если его немедленно не сбрасывали.

Бесс, одетый в панцирь, вооружив так же все остальное войско и велев захватить много лестниц, повел его к той части стены, которая развалилась. И обратившись к своим войскам только со столькими словами поощрения, сколько было нужно, чтобы не потерять такого благоприятного момента, он в дальнейшем своими подвигами заменил слова поощрения. Будучи человеком более семидесяти лет от роду, расцвет сил которого давно остался позади, он первый взошел на лестницу. Тут произошла такая'битва и такое проявление доблести со стороны римлян и персов, какого за это время, думаю, нигде не было проявлено. Число варваров равнялось двум тысячам тремстам воинов, а у римлян было до шести тысяч. Из них все и с той и с другой стороны, кто не был убит, были ранены; лишь очень немногим удалось [48] остаться невредимыми. Римляне всеми силами рвались на приступ, персы отражали их с большим трудом. С обеих сторон было много убитых, и была уже близка надежда, что персы отобьются от этого нападения. Самое сильное столкновение шло наверху лестниц; так как враги сражались здесь, нанося удары сверху, то тут погибало больше римлян, в том числе и сам начальник Бесс упал с лестницы на землю. Тогда поднялся ужасный крик с обеих сторон: варвары, сбегаясь со всех сторон, бросали в него свои копья, но его телохранители тотчас же стали вокруг него, с шлемами на головах, все одетые в панцири, сверху защищаясь еще поднятыми щитами; стоя друг с другом бок о бок, они устроили над ним как бы крышу, совершенно скрыв от опасности своего вождя и всемерно отражая оружие, которым поражали враги. Огромный шум стоял от копий, непрерывно бросаемых врагами и ломавшихся о щиты и о другое оружие, все кричали и тяжко дышали; каждый чувствовал тяжесть положения. Римляне, стараясь защитить своего вождя, бросились на стену, не упуская ни одного благоприятного момента, и этим заставили врагов податься назад. Тогда Бесс, не будучи в состоянии подняться (этому мешало и его вооружение, да и телом он был тяжел: он был человек полный и, как я сказал, уже в очень преклонном возрасте), не растерялся, хотя и находился в большой опасности, но тотчас же придумал то, чем мог спасти и себя и все положение римлян. Он велел своим телохранителям тотчас же оттащить себя и унести возможно дальше от стены. Они так и сделали. Одни его тащили, другие отступали вместе с ним, держа щиты друг над другом, ровняя свой шаг по тому, как его тащили, боясь, чтобы он, оставшись без прикрытия, не был поражен врагами. Когда Бесс оказался в безопасном месте, он поднялся и, обратившись к воинам со словами ободрения, пошел к стене и, взойдя на лестницу, вновь устремился на штурм. Увлеченные им, римляне проявили по отношению к врагам подвиги, исполненные необычайной доблести. Испуганные этим персы [49] просили у своих неприятелей дать им какой-либо срок, чтобы, собрав свои вещи, они смогли выйти из города и сдать его. Но Бесс, подозревая, что они готовят какое-либо коварство, чтобы тем временем укрепить стены, сказал, что натиска удержать он не может; тем же, которые хотят с ним встретиться по вопросу о соглашении, он сказал, что хотя и кипит битва и с той и с другой стороны, но тем не менее, они могут пойти с ним к другой части стены, и при этом указал им одно место. Так как они не приняли его предложения, загорелась еще более сильная битва с большим шумом и напряжением. Когда, казалось, сражение становится нерешительным, случилось, что стена, которую раньше подрыли римляне, в другом еще месте внезапно рухнула. Сюда бросились многие из воинов с обеих сторон. Так как римляне намного превосходили численностью врагов, они, хотя и разделились на две части, все больше и больше поражали их копьями и, очень сильно тесня, наседали на врагов. Персы, теснимые с двух сторон, уже не могли в равной степени отражать римлян, но так как и они разделились на две части, то их малолюдство стало совершенно ясно. Когда оба войска находились еще в таком затруднительном положении, что ни персы не могли заставить отступить наседавших на них римлян, ни римляне не были в состоянии силою проложить себе путь в крепость, один юноша, родом армянин, по имени Иоанн, сын Фомы, прозвище которого было «Гудза», оставил то место, где свалилась стена, и, покинув бой, который там кипел, взял с собой нескольких, очень немногих, из следовавших за ним армян, поднялся по отвесной крутизне, преодолев ее там, где все считали эту крепость неприступной и оттеснил бывших там стражей. Оказавшись наверху стены, он ударом копья убивает одного из персов, охранявших здесь стены, который считался самым воинственным. Таким образом, римлянам удалось подняться здесь на стены.

Между тем персы, когда стояли на деревянной башне, зажгли большое количество огненосных сосудов, чтобы этим [50] большим количеством снарядов сжечь стенобитные машины вместе с находящимися при них людьми, потому что защищающие их воины не смогут, думали они, своими шестами своевременно отбросить все эти сосуды. Вдруг поднялся с большим шумом сильный южный ветер, дувший им в лицо, и каким-то образом зажег у них одно из перекрытий башни. Персы, находящиеся здесь, сразу этого не заметили (все были заняты работой, и в то же время среди ужасного шума охвачены смятением и страхом; поэтому в виду такой крайности у них притупилось чувство внимания), и пламя, понемногу усилившееся благодаря так называемому «маслу Медеи» и всем другим горючим составам, охватило всю башню и сожгло всех находящихся там персов. Все они упали на землю обуглившиеся, одни с внутренней стороны стен, другие — с наружной, туда, где стояли стенобитные машины и окружавшие их римляне. Равным образом и остальные римляне, которые сражались у места разрушившихся стен, так как враги стали отступать и впали в малодушие, оказались внутри укрепления и, таким образом, Петра была окончательно взята. Пятьсот персов бежали в акрополь и, захватив это укрепление, не предпринимали никаких военных действий, всех же остальных, кроме убитых во время сражения, римляне взяли живыми; их всего было приблизительно семьсот тридцать. Из них только семнадцать нашли невредимыми, все же остальные были ранены. И из числа римлян пало много храбрых воинов, в том числе Иоанн, сын Фомы, пораженный кем-то из варваров камнем в голову во время вторжения в город. Этот человек проявил удивительные подвиги храбрости в битве с врагами.

12. На следующий день римляне, осаждая тех из варваров, которые заняли акрополь, стали предлагать им вступить в переговоры, обещая им неприкосновенность и соглашаясь дать в этом слово верности; они ожидали, что таким образом персы сами отдадут себя в их руки. Но персы не шли на их предложения мира, и скорее готовились к отпору. Хотя они [51] не надеялись, что смогут долго противиться в таком тяжелом положении, но собирались погибнуть с доблестью. Желая отвратить их от такого намерения и направить их мысли к жажде спасения, Бесс велел одному из римских воинов подойти возможно ближе к осажденным и обратиться к этим людям со словами увещания. При этом он указал, что бы он хотел сказать им. Этот воин, подойдя очень близко к акрополю, обратился к ним с такими словами: «Что случилось с вами, славные персы, что вы решились на эту гибель, упорно настаивая на своем неразумном стремлении к смерти и столь явно презирая стремление к доблести? Нет храбрости в том, чтобы противиться непреодолимому, нет разумности не хотеть подчиниться победителям. Нет бесславия в том, чтобы жить, подчинившись постигшей вас в данный момент судьбе. Необходимость, раз нет надежды на счастливый конец, справедливо не накладывает бесчестия, если заставляет делать то, что в другое время является позором. Если зло непреодолимо, то оно тем самым ведет к признанию невиновности тех, кто ему подчинился. Поэтому не стремитесь с безумной настойчивостью бороться против явной опасности и свое спасение не сменяйте на пустое хвастовство; подумайте о том, что умершим уже невозможно воскреснуть опять, а оставшись живыми теперь, с течением времени, если это для вас покажется лучше, вы можете наложить на себя руки. Обдумайте еще раз ваше последнее решение и примите во внимание то, что полезно для вас, зная, что из решений должны лучшими считаться те, которые оставляют возможность в них раскаяться и их изменить. Как своих сотоварищей по оружию мы жалеем вас, стремящихся к смерти, мы щадим вас; в том, что на жизнь вы смотрите как на что-то преходящее и относитесь к ней с равнодушием, мы должны сочувствовать вам, так как таков закон и у нас, римлян и христиан. Для вас не будет никакой другой неприятности, кроме того, что вы перемените свой государственный строй на много лучший, получив своим владыкой Юстиниана вместо Хозрова. [52] В этом мы готовы дать вам любое слово верности. Не убивайте же сами себя, если есть для вас возможность спастись! Нет славы и счастья в том, что вы упорно стоите на том, чтобы подвергнуться, совершенно без пользы, самому страшному, так как это вовсе не значит проявлять доблесть, но просто стремиться к смерти. Храбр тот, который твердо выносит всякие ужасы, если он думает, что это сулит ему какую-либо пользу. Люди не одобряют добровольной смерти, если какая-либо надежда на спасение является большей, чем опасность, которая грозит смертью; такое бесполезное лишение себя жизни является явным безумием. Если кто с неразумной дерзостью стремится к смерти, это в глазах разумных является лишь очень пристойным проявлением энергии. Кроме того, следует подумать и о том, как бы не показалось, что вы проявляете неблагодарность к божеству. Если бы оно хотело вас погубить, оно, думаю, не отдало бы вас в руки тех, которые стремятся вас спасти. Таково наше к вам отношение и теперь, конечно, вы сами подумайте о том, чего вы заслуживаете и какую судьбу себе изберете».

Таково было к ним обращение. Но персы даже краем уха не хотели слушать этих речей: сознательно став глухими, они делали вид, что ничего не слышат. Тогда римляне по приказу начальника бросили огонь в акрополь, думая, что таким способом они заставят врага сдаться. Когда огонь широко распространился по крепости, варвары, хотя смерть была уже перед их глазами, зная что им предстоит очень скоро сгореть и обратиться в прах, не имея никакой надежды, не зная, как, защищаясь, они могли бы спастись, даже и в этом случае не захотели подчиниться, но вместе с акрополем в огне погибли все, вызвав тем величайшее удивление в римском войске. Насколько Хозров считал для себя Лазику важным местом, можно заключить из того, что, отобрав самых славных воинов, он поместил их в гарнизоне Петры и заготовил такое количество оружия, что когда римляне разграбили его, то каждому из солдат досталось снаряжение [53] пяти человек, хотя и в акрополе сгорело его большое количество. Было найдено тут огромное количество хлеба и соленого мяса и всяких других запасов; всего этого осажденным хватило бы лет на пять. Но вина персы тут не заготовили, если не считать уксуса и большого количества бобов. Когда же римляне нашли тут и воду, текущую по водопроводу, они пришли в глубокое удивление, пока они не поняли всего устройства тайных водопроводов. Что это такое, я сейчас расскажу.

Когда Хозров, взяв Петру, поместил тут гарнизон, он хорошо знал, что римляне будут действовать против нее всякими способами и немедленно же попытаются разрушить водопровод; поэтому он придумал следующее: ту воду, которая идет в город, он разделил на три части и, сделав очень глубокий ров, соорудил три водопровода, один в самом низу рва, заложив его камнями и навозом до середины рва; тут он скрыл второй водопровод, а сверху выстроил третий, так что он шел поверх земли и был видим всеми; сделано это было с целью скрыть, что этот водопровод трехэтажный. Римляне не догадались об этом в начале осады, поэтому, разрушив этот видимый водопровод, они не продолжали работы в глубь этого рва, но, прекратив работу по уничтожению первого, они думали, что у осажденных не будет воды. Но их небрежность в выполнении поставленной ими задачи привела их к ложному выводу. Во время продолжения осады, когда римляне взяли некоторых из неприятелей в плен, они узнали от них, что осажденные получают воду из водопровода. И вот, разрыв это место, они нашли заложенный там второй водопровод. Разрушив его они тотчас решили, что этим они окончательно сокрушили силу врагов. Но при этом втором выполнении первый случай их ничему не научил. Когда же по взятии города они увидали, как я рассказывал выше, воду, текущую из водопровода, они удивились и были в великом недоумении. Но услыхав от пленных то, что было сделано, они задним числом признали тщательность врагов в выполнении [54] поставленной задачи и собственную небрежность. Всех пленных Бесс тотчас же отослал к императору, а укрепления Петры разрушил до основания, чтобы враги не могли вновь доставить им неприятностей. Император воздал ему великую хвалу за проявленную доблесть и особенно за предусмотрительность, за то, что он дотла разрушил стены крепости. Таким образом, Бесс как своими военными успехами, так и личной доблестью, проявленной им, заслужил удивление среди всех людей. Ведь когда он был поставлен во главе римского гарнизона, то у римлян явилось большое доверие к нему как к человеку, в прежнее время очень храброму; но после того как он потерпел неудачу и Рим был взят готами так, как мной рассказано в предыдущих книгах (VII, [III], гл. 20, §16 сл.), после того как погибло так много народа и почти истреблено было племя римлян, по возвращении его в Византию император Юстиниан назначил его главнокомандующим в войне с персами. Все издевались над этим назначением и смеялись над решением императора, удивляясь, что он этому Бессу, столь решительно пораженному готами, этому старику, стоящему уже одной ногой в могиле, на закате жизни поручил вести войну с персами. Таково было мнение всех, и вдруг ему, как вождю, удалось показать всем и свое военное счастье и личную доблесть. Так в делах человеческих господствует не то, что кажется людям несомненным, а что намечает божья воля; люди привыкли называть это судьбой, не зная чего ради то, что совершается, движется тем путем и к той цели, которая представляется им ясной лишь в конце концов. К тому, что кажется идущим против вероятия, любят прилагать имя судьбы. Но в этом случае пусть каждый думает так, как ему угодно.

13. Мермероес, боясь как бы за этот промежуток времени не случилось чего плохого с Петрой и оставленными там персами, поднялся всем войском и двинулся туда; самое время года, следовавшее за зимою, побуждало его к этому. Узнав в пути о случившемся, он отказался от этого намерения, [55] зная, что по эту сторону Фазиса нет никакого другого местечка, кроме Петры, где бы жили лазы. Повернув назад и захватив проходы из Иберии в Колхиду, там где Фазис представляет возможность переправы, он перешел его вброд, равно как и реку по имени Рион, которая тоже в этом месте была несудоходной; оказавшись, таким образом, на правом берегу Фазиса, он двинулся со своим войском на Археополь, который был первым и самым значительным городом у лазов. Его воины за небольшим исключением были все всадниками, и за ними следовало восемь слонов. Стоя на них, персы собирались, как с башен, поражать врагов в головы. И вполне законно всякий может удивиться выносливости персов в военном деле и их инженерному искусству, так как они ведущую из Иберии в Колхиду дорогу, бывшую вследствие покрытых лесом обрывов и непроходимой чащи зарослей в ужасном состоянии, покрытую лесами столь густыми, что раньше, казалось, по ней нельзя пройти даже пешему налегке, — сделали настолько ровной, что не только вся их конница прошла по ней без всякого труда, но они могли вести с собой в походе по этой дороге и слонов в любом количестве. Пришли к ним сюда и их союзники гунны из числа так называемых сабиров в количестве двенадцати тысяч. Но Мермероес, боясь, чтобы при такой численности эти варвары не только не перестали по доброй воле повиноваться его приказаниям, но не совершили бы какого-либо насилия над самим персидским войском, позволил четырем тысячам из них идти вместе с ним походом, остальных же, богато одарив деньгами, отпустил на родину. Римское войско состояло из двенадцати тысяч, но оно не было собрано в одном месте: в Археополе в качестве гарнизона было оставлено три тысячи под начальством Одонаха и Бабы; оба они были люди опытные в военном деле. Остальное же войско стояло лагерем по эту сторону устья реки Фазиса с тем намерением, чтобы, снявшись отсюда, всеми силами идти на помощь туда, где появилось бы неприятельское войско. Во [56] главе этого войска стоял Бенил и Улигаг. Вместе с ними был и Вараз, из Персоармении, недавно прибывший из Италии. За ним следовало восемьсот тзанов. Бесс же, как только взял Петру, больше уже не хотел подвергаться трудам, но, удалившись в область Понта и Армении, всячески заботился собрать доходы с своей провинции и такой своей мелочностью он вновь погубил дело римлян. Если бы он тотчас же после победы, как я говорил, и, по взятии Петры пошел в пределы лазов и иберов и, захватив находящиеся там теснины, укрепил их, то, по моему мнению, персидское войско не могло бы пройти в область лазов. Теперь же этот военачальник, не захотев взять на себя этого труда, чуть ли не своими руками отдал врагам Лазику, мало обращая внимания на гнев императора. Император Юстиниан обычно прощал все ошибки своим погрешившим начальникам, и поэтому не раз они были уличаемы в беззаконных деяниях как в своей личной жизни, так и в государственных преступлениях.

У лазов возле самых границ Иберии были два укрепления (I, гл. 12, § 15), Сканда и Сарапанис. Расположенные в трудно проходимых местах на отвесных скалах, они были недоступны. В прежнее время лазы с большим трудом охраняли их, потому что в этих местах не растет никаких злаков, и люди доставляли сюда продовольствие, неся его на плечах. В начале этой войны император Юстиниан удалил отсюда лазов и поставил гарнизон из римских воинов. Немного спустя, из-за недостатка продовольствия, они покинули эти крепости, так как питаться, подобно колхам, долгое время местным пшеном, к которому они не привыкли, они совершенно не могли, того же продовольствия, которое приносили им лазы, совершая длинный путь, им совершенно не хватало. Персы захватили эти укрепления и владели ими; во время перемирия римляне вновь получили их в обмен на крепость Бол и Фарангий, как я сообщал об этом в прежних книгах (I, гл. 22, § 18). Лазы уничтожили эти крепости до основания, чтобы персы не могли воспользоваться этими [57] укреплениями против них. Но из этих двух укреплений персы вновь отстроили и заняли гарнизоном то, которое называется Скандой. После этого Мермероес повел войско мидийцев дальше.

Был на равнине город, по имени Родополис; для тех, кто идет из Иберии в Колхиду, он первым попадается на пути. Доступ к этому городу был легкий, и его очень не трудно было взять приступом. Поэтому за много времени до этого, боясь вторжения персов, лазы разрушили этот город до основания. Когда узнали об этом персы, они прямо двинулись к Археополю. Но Мермероес, узнав, что враги стоят лагерем около устья реки Фазиса, решил двинуться против них. Он думал, что для него будет лучше сначала покончить с ними, а потом приступить к осаде Археополиса с тем, чтобы они не могли зайти в тыл персидскому войску и тем причинить ему неприятности. Пройдя очень близко под стенами Археополя, он, издеваясь, приветствовал находящихся там римлян и задорно, по-мальчишески заявил им, что он скоро к ним вернется. Он сказал, что ему хочется сначала потолковать с другими римлянами, которые стоят лагерем около реки Фазиса. Римляне в ответ сказали ему, чтобы он шел, куда хочет, но заявили, что если он встретится с находящимися там римлянами, то к ним он уже не вернется. Когда начальники римского войска узнали, что персы идут на них, они испугались и, решив, что они не настолько сильны, чтобы выдержать натиск их сил, сели на приготовленные корабли и переправились через реку Фазис, погрузив на суда все, что могли увезти из заготовленного провианта, все же остальное бросив в реку, чтобы враги не могли им воспользоваться. Немного спустя туда со всем войском явился Мермероес, и, увидав пустым неприятельский лагерь, он пришел в сильный гнев и сердился, не зная, что ему делать. Он сжег римский лагерь и его укрепления и, пылая гневом, тотчас же повернул назад и повел свое войско на Археополь. [58]

14. Археополь лежит на очень обрывистом холме; мимо этого города течет река, сбегающая с гор, которые нависают над городом. Нижние ворота его, дорога из которых ведет вниз по склону к подножию холма, не являются вполне недоступными, но дорога, ведущая к ним с равнины, на подъеме является неровной. Верхние же ворота, выходящие на обрыв, являются совершенно недоступными. Местность перед этими воротами покрыта густой зарослью, которая простирается на большое пространство. Так как живущим в этом городе неоткуда получать воду, кроме как из реки, то те, которые основали здесь город, провели две стены до самой реки, чтобы им было возможно безопасно отсюда черпать воду. Мермероес именно тут и решил всеми силами штурмовать стену и упорно проводил следующим образом намеченный им план. Прежде всего он велел сабирам делать много стенобитных машин, которые можно было бы людям носить на плечах; обычные машины он никоим образом не мог пододвинуть к укреплениям Археополя, так как они были расположены на подъеме горы. Он слыхал, какие машины были сделаны союзными с римлянами сабирами около стены Петры немного раньше, и, подражая тому, что ими было там изобретено, он из этого опыта хотел извлечь для себя пользу. Они стали делать то, что он им приказал, и скоро сделали много стенобитных орудии, таких же, какие сделали для римлян недавно, как я рассказывал, союзные с ними сабиры. Затем к той части города, которая стоит на отвесных скалах, он послал так называемых доломитов {714}, поручив им всеми силами стараться беспокоить находящихся на этой стороне неприятелей. Эти доломиты — варвары, живущие среди персов, никогда не были подданными персидского царя. Поселившись в горах, отвесных и совершенно недоступных, с древних времен вплоть до наших дней они оставались независимыми; и только соблазненные платой, они пошли с персами, когда те отправились в поход против своих врагов. Все они пехотинцы, у каждого меч и щит, и в руках три дротика. [59]

Они умеют очень хорошо и быстро лазить по стремнинам и по вершинам гор, как будто они бегают по гладкой равнине. Поэтому Мермероес поручил им штурмовать стены в этом месте, сам же он со всем остальным войском, со стенобитными орудиями и со слонами двинулся к нижним воротам города. И вот персы и сабиры, пуская в стоящих на стенах тучу стрел и копий, которыми они, можно сказать, закрыли здесь небо, почти добились того, что под их напором римляне готовы были оставить верх укреплений. Со своей стороны и доломиты, бросая свои дротики со скал, находившихся вне укреплений, еще в большой степени, чем первые, причиняли врагам затруднения. Со всех сторон дела римлян были плохи, везде грозили им опасности и они испытывали самые тяжелые бедствия.

Тогда Одонах и Баба, желая или показать личную храбрость, или испытать воинов, или под влиянием какого-то божественного наития, оставили наверху укреплений только очень немногих воинов, которым они велели отражать от стен штурмующих, всю остальную массу созвали к себе и обратились к ним с кратким поощрительным словом, сказав так: «Товарищи воины! Вы видите наше теперешнее опасное положение, в какой нужде мы находимся. Но нам менее всего следует поддаваться малодушию перед этими бедами. Людям, которые отчаялись в спасении, есть одна только возможность спастись — не надеяться ни на какое спасение; ведь тех, кто чересчур любит жизнь, по большей части неизменно постигает гибель. В наших трудных обстоятельствах нам нужно принять во внимание следующее: пока мы защищаемся от врагов здесь, за укреплениями этих стен, как бы мы смело ни сражались, дело нашего спасения не на очень твердом основании. Битва, в которую мы вступаем издалека, ни у кого не оставляет возможности проявить свою личную храбрость и по большей части находится во власти случая. Всякий же раз, когда происходит рукопашный бой, результат его зависит от воодушевления, а вместе с храбростью является [60] и победа. Помимо этого, воины, достигшие успеха в столкновении, когда им приходилось сражаться за укреплениями, можно считать достигали не очень большого успеха так как в данный момент, правда, им удавалось отразить от себя врагов, но на другой день опасность появлялась снова с той же силой и через короткое время, потерпев поражение, они погибают, что и естественно, со всеми своими укреплениями. Те же, кто победил врагов в рукопашном бою, на все остальное время избавившись от опасности, будут пользоваться полной безопасностью. Подумав об этом, пойдемте же на врагов со всей решимостью, полагаясь на высшую помощь, питая благоприятные надежды именно вследствие выпавшего нам теперь отчаянного положения. Бог по большей части спасает тех, которые уже совсем не имеют надежды на спасение своими собственными силами».

С такими словами увещания Одонах и Баба обратились к своим воинам. Затем они открыли ворота и бегом вывели свое войско, оставив внутри города немногих по следующей причине. Накануне один из лазов, очень знатный в этом племени и обитавший в Археополе, завел переговоры с Мермероесом относительно предательства своей родины. Мермероес сказал ему, что ничем другим он не доставит персам большего удовольствия, как если во время штурма стен он тайно подожжет помещения, где был сложен хлеб и другой провиант. Он поручил ему это, считая, что произойдет одно из двух: или римляне, обратив все свое внимание на тушение пожара и занятые им, дадут персам возможность перейти стены, или же, сражаясь на стенах, желая отразить персов, они оставят без внимания эти горящие здания; и если таким образом сгорит хлеб и другие запасы, то они, персы, без большого труда в короткое время возьмут Археополь осадой. С этой-то целью и поручил Мермероес данное дело этому лазу; он согласился и обещал, что точно выполнит поручение, когда увидит, что штурм достиг полной силы, и, как только сможет, незаметно подложит огонь под эти здания. [61]

Когда римляне внезапно увидали, что поднимается пламя, то небольшое число их бросилось туда на помощь и с великим трудом потушили огонь, уже причинивший сильный вред, все же остальные, как сказано, двинулись на врагов. Напав на них внезапно, сверх всякого ожидания, они привели их в ужас и многих убили: персы не осмеливались ни защищаться, ни сами напасть на них. Зная, что врагов очень мало, персы совершенно не думали, что они могут напасть на них, и шли на приступ разрозненными отрядами и без всякого порядка. Одни из них, неся на плечах тараны, не были вооружены и не были готовы к бою, что и естественно, другие же, держа в руках натянутые луки, не имели никакой возможности отразить неприятелей, наступающих густыми рядами. Таким образом, римляне и направо и налево сеяли между ними смерть. К тому же один из слонов, раненый, как говорят одни, или сам по себе пришедший в беспокойство, повернул назад, не слушая приказов, стал строптивым, сбросил с себя тех, кто на нем сидел, и ворвался в строй других слонов. Варвары бросились от него бежать, а римляне с тем большим бесстрашием преследовали их по пятам и избивали. И тут по справедливости можно удивляться, что римляне, зная, как можно отразить нападение врагов, пользующихся слонами, ничего не сделали из того, что должны были сделать, охваченные вполне понятным волнением при таких обстоятельствах, но в данном случае это само собой послужило им на пользу. Что это такое, я сейчас расскажу.

Когда Хозров и войско персов штурмовали стены Эдессы, то один слон, на которого сел большой отряд самых воинственных персов, представляя собой своего рода военную машину — «градорушительницу», был подведен к стене. Казалось вполне вероятным, что, одолев при его помощи тех, которые защищались с башни, и поражая их частыми ударами в голову, персы скоро возьмут город. Но римляне избегли этой опасности, повесив на башне поросенка. Повешенный [62] за ногу (Конъектура calon Скалигер: «на веревке». ) поросенок естественно стал неистово визжать; приведенный этим в ярость слон перестал слушаться и вскоре стал отступать и ушел назад. Вот что случилось там. А здесь сама судьба выполнила то, что было упущено вследствие небрежности римлян. Раз я уже упоминал об Эдессе, не могу не рассказать о чуде, случившемся там перед этой войной. Когда Хозров решил нарушить так называемый вечный мир, одна женщина родила в этом городе ребенка с двумя головами; во всем же остальном он был вполне нормальным. Значение этого стало ясно из последующего: как сам город Эдесса, так и почти все восточные страны и северные части Римской империи стали ареной борьбы двух властителей. Вот что случилось там. Теперь я возвращусь к своему рассказу.

Когда таким образом на мидийское войско напала паника, то стоявшие у них в тылу, видя нестройное бегство находящихся впереди, не зная в чем дело, испугались и сами обратились в беспорядочное бегство. Такой же страх напал и на доломитов: сражаясь с возвышенностей, они все это видели и позорно бежали. Обратив всех в бегство, римляне одержали здесь блестящую победу. Варваров было убито до четырех тысяч, в том числе трое начальников: римляне захватили четыре персидских знамени, которые они тотчас же отправили в Византию к императору. Говорят, что у персов погибло здесь не меньше двадцати тысяч лошадей; они не были убиты или ранены врагами, но им пришлось пройти длинный путь, вследствие которого они очень устали, а когда они оказались в Лазике, то из-за недостатка корма, получали его очень мало; таким образом, страдая от голода, они ослабели и в большом количестве погибали.

Потерпев неудачу в этой попытке, Мермероес со всем войском удалился в Мохерезис, так как, даже понеся неудачу под Археополем, персы все же владели большей частью остальной Лазики. Мохерезис отстоит от Археополя на один день пути. В этой области много многолюдных поселков. Из [63] всех земель Колхиды это самая лучшая. Тут выделывается вино и растет много хороших плодов, чего нет нигде в остальной Лазике. По этой стране протекает река по имени Рион; в древности колхи построили здесь укрепление, большую часть которого впоследствии они сами разрушили до основания, так как оно было расположено на равнине и, по их мнению, давало легкий доступ и возможность его завоевать. На греческом языке в то время это укрепление называлось Котиаион, теперь же лазы называют его Кутаисом, изменяя произношение букв в этом имени вследствие незнания греческого языка. Так передал это Аргиан в своей истории {715}. Другие же говорят, что в древности в этих местах был городок и назывался он Койтайос. Отсюда происходил и двинулся походом Ээт, и вследствие этого поэты называют его самого Койтайеем, а колхидскую землю Койтаидой. Мермероес со всей энергией решил тогда вновь построить это укрепление, а так как у него для этого ничего не было приготовлено, а кроме того, приближалась уже зима, то он возможно поспешнее заменил деревянными сооружениями обвалившиеся части укрепления и остался там. Очень близко от Кутаиса находится весьма сильное укрепление, называвшееся Уфимерей; его охраняли своим гарнизоном лазы со всей тщательностью. В этой охране вместе с ними принимали участие и римские воины, правда очень немногочисленные. Итак, здесь сидел в лагере со всем своим войском Мермероес, занимая лучшие места Колхиды и мешая неприятелям доставлять провиант в укрепление Уфимерей или пойти в область, так называемую Сванетию или Скимнию, хотя она была им подчиненной. Обычно если враги занимают Мохерезис, то для римлян и лазов отрезан путь в этой местности. Таковы были тогда военные дела в стране лазов.

15. В Византии после Хозрова Исдигусн, ведя переговоры с императором Юстинианом о мире, потратил на это много времени. После долгих споров в конце концов они договорились о том, чтобы во владениях того и другого властителя [64] было установлено пятилетнее перемирие, и чтобы за это время, взаимно обмениваясь посольствами и безбоязненно передавая друг другу сообщения, они устранили наконец разногласия относительно Лазики и Сарацин. Они договорились, что за это пятилетнее перемирие персы получат от римлян двадцать центенарий золота (две тысячи фунтов) и еще других шесть центенарий за те восемнадцать месяцев, которые протекли после первого перемирия до того времени, когда оба они взаимно отправили друг к другу послов. На этих условиях, говорили персы, будет возможно вести переговоры о перемирии. Эти двадцать центенарий Исдигусн хотел получить и увезти с собой туг же, но император сначала хотел давать каждый год по четыре центенария с той целью, чтобы иметь залог в том, что Хозров не нарушит договора. Но в конце концов римляне выплатили немедленно всю условленную сумму, чтобы не показалось, что они каждый год платят дань персам. Обычно люди больше стыдятся позорных слов, чем поступков. Был у персов некий Берсабус, как его называли, человек очень знатный и очень большой друг царя Хозрова. Некогда он потерпел поражение в Армении от Валериана и был им взят в плен; Валериан тотчас же отправил его в Византию к императору. Долгое время он находился здесь под стражей. Хозров был готов заплатить за него большие деньги, чтобы видеть Берсабуса вернувшимся в пределы Персии. И вот теперь, когда Исдигусна попросил за него, император Юстиниан отпустил этого человека. Этот посол говорил императору, что за это он убедит Хозрова увести из Лазики персидское войско. Так было заключено между римлянами и персами это пятилетнее перемирие на двадцать пятом году единодержавного правления императора Юстиниана. Многие римляне были очень недовольны этим миром. Справедливы ли были эти упреки, или неосновательны, как это бывает у подданных, я этого сказать не могу.

Говорили, что этот договор был заключен, когда власть персов над Лазикой была особенно крепка. Сделало это было [65] с той целью, чтобы в течение этих пяти лет никто не мог тревожить, и чтобы они могли все это время, ничего не боясь и не неся никаких трудов, занимать лучшие земли Колхиды. Поэтому, как говорили, в дальнейшем римляне не смогут во веки веков никакими силами выгнать их отсюда, а для персов оттуда будет легкий доступ к самой Византии. Обращая на это внимание, многие сердились и полные негодования недоумевали, почему все это сделано. И то, что для персов, по мнению многих, издавна было предметом особых вожделений, но чего, казалось, им не удастся добиться ни войной, ни другим каким-либо способом (я имею в виду то, чтобы заставить римлян платить ежегодно налоги и сделать их своими данниками), теперь под видом перемирия они весьма прочно закрепили за собой такое положение. Ведь Хозров в сущности наложил на римлян ежегодную дань в четыре центенария, чего явно он искони домогался; теперь под благовидным предлогом за одиннадцать лет и шесть месяцев он получил сорок шесть центенариев под видом перемирия, заменив слово «дань» словами «мирное условие». А тем временем он продолжал производить насилия и вести войну в Лазике, как было сказано. Римляне уже не надеялись на то, что в дальнейшем они каким-либо способом смогут скинуть с себя это бремя, и чувствовали себя уже в неприкрытом виде данниками персов. Таково было тут настроение. Исдигусна же, нагруженный деньгами, как никогда еще ни один посол, и став одним из богатейших людей среди персов, отправился домой; император Юстиниан, оказав ему величайшие почести, отпустил его, одарив огромными дарами. Из всех послов один этот не находился под надзором; и сам он и те варвары, которые следовали за ним в очень большом числе, имели полное право встречаться и беседовать с кем угодно и ходить повсюду по городу, покупать и продавать, что заблагорассудится, составлять контракты и заниматься торговыми сделками вполне безопасно, как будто в своем собственном городе, причем никто из римлян не [66] сопровождал их и не считал нужным, как бывало прежде, наблюдать за ними.

В это время случилось нечто такое, чего никогда, насколько мы знаем, раньше не бывало. Была уже осень, жара же и духота на удивление всем стояла такая, как будто была середина лета, так что всюду распустилось, как будто действительно весною, огромное количество роз, ничем не отличающихся от обычных. Деревья почти все принесли второй урожай плодов, и на виноградных лозах вновь появились гроздья, хотя немного дней назад был уже закончен сбор винограда. На основании этого люди, опытные в толковании таких явлений, предсказывали, что произойдет нечто неожиданное и важное; одни из них говорили — хорошее, другие же наоборот — плохое. Я лично считаю, что это произошло по той причине, что в большей степени, чем обыкновенно, дули южные ветры, и поэтому в стране получилась в нарушение обычной погоды большая жара, неестественная для этого времени года. Если же это, как говорят такие предсказатели, и знаменует что-либо, чему суждено совершиться сверх всякого ожидания, то лучше всего мы это узнаем из последующего.

16. В то время как у римлян и у персов шли в Византии переговоры, вот что случилось в стране лазов. Царь лазов Губаз был на стороне римлян, так как он знал, что ему за то, что он принял участие в заговоре на жизнь Хозрова грозила смерть, как я об этом рассказывал в предыдущих книгах (II, гл. 29, § 2). Но из других лазов большинство относилось плохо к римлянам, терпя большие насилия от римских воинов; особенно они были раздражены против начальников войска. Поэтому большинство их склонялось на сторону мидян, не потому, чтобы они были восхищены персами, но потому, что они стремились при их содействии избавиться от власти римлян, предпочитая из бед те, которых еще не было. Был в числе лазов человек не последний по известности, по имени Феофобий. Он самым тайным образом [67] вступил в переговоры с Мермероесом и соглашался сдать ему Уфимерей. Мермероес, воспламеняя его великими надеждами, побуждал его на это дело, твердо пообещав, что он будет одним из самых близких друзей царя Хозрова, а у персов на памятниках на вечные времена будет записан за это благодеяние, а затем, прибавил он, «за это ты будешь велик и славой, и богатством; и могуществом». Окрыленный всем этим, Феофобий еще горячее принялся за дело. В это время у римлян и у лазов не было никакой свободы сношений; напротив, персы с полной свободой ходили по всем этим местам, а из римлян и лазов одни скрывались у реки Фазиса, а другие прятались, захватив Археополь или какое-либо другое укрепление в этой местности. Сам Губаз, царь лазов, мог быть покойным, только держась на вершинах гор. Поэтому Феофобий без большого труда смог исполнить данное Мермероесу обещание. Придя в укрепление, он стал говорить лазам и римлянам, находившимся здесь в гарнизоне, что все войско римлян погибло, что все дело царя Губаза и окружающих его лазов проиграно, что вся Колхида стоит на стороне персов и что ни у римлян, ни у Губаза нет ни малейшей надежды вернуть себе власть над этой страной. До сих нор, говорил он, все военные действия вел один только Мермероес, приведя с собой семьдесят тысяч отборных персидских воинов и имея большое количество варваров сабиров; теперь же пришел сюда и сам царь Хозров с несказанным войском, только что соединился с ними, так что в дальнейшем не хватит для такого войска всей земли колхов. Такими чудесными рассказами Феофобий поверг в великий страх тех, кто занимал эту крепость в качестве гарнизона, и они не знали, что им делать. Они стали умолять его, во имя бога его отцов, заклиная его, чтобы он, насколько у него есть силы, помог им в их теперешнем положении. Он им обещал, что согласен принести от Хозрова твердые обещания личной безопасности, но с тем, что они сдадут персам крепость. Когда люди согласились на это, он тотчас ушел и, вновь явившись к [68] Мермероесу, все передал ему. Мермероес, отобрав из персов людей самых известных и выдающихся по храбрости, отправился вместе с ними в Уфимерей с тем, чтобы, дав твердые обещания находящимся там в гарнизоне относительно их имущества и личной безопасности, занять эту крепость. Так персы овладели укреплением Уфимереем и вполне закрепили за собой власть над страной лазов. И не только одну страну лазов подчинили себе персы, но и Скимнию и Сванию, и таким образом для римлян и для царя лазов все эти места от Мохерезиса вплоть до Иберии в силу этого стали недоступны. Отражать врагов и удерживать их наступление уже не могли ни римляне, ни лазы, так как они не решались ни спуститься с гор, ни выйти из укреплений и сделать на врагов нападение.

При наступлении зимы Мермероес возвел в Кутаисе деревянные стены и оставил там гарнизон из персов, особенно воинственных, не менее трех тысяч; равно и в Уфимерее он оставил достаточное количество воинов. Отстроив и другое укрепление лазов, которое они называют Сарапанис, лежащее у самых крайних пределов земли лазов, он оставался там. Но затем, узнав, что римляне и лазы собираются и устраивают лагерь у устья реки Фазиса, он со всем войском пошел на них. Когда об этом узнал Губаз и начальники римского войска, они, не ожидая прибытия неприятелей, ушли и спаслись кто где мог. Губаз бежал в горы и там на вершинах зимовал со своими детьми, женой и с наиболее близкими родственниками, твердо борясь против бедствий, поставивших его в безвыходное положение; в довершение всего ему пришлось переносить суровое время года; бодрость у него поддерживалась надеждой на будущую помощь из Византии; этим он подбодрял себя, как это свойственно людям, в постигшей его судьбе, мечтая о лучшем. И остальные лазы из почтения к царю Губазу переносили эту зимнюю пору на вершинах гор столь же стойко, как и он, не опасаясь здесь со стороны врагов ничего для себя плохого, так как, если бы [69] враги задумали против них какое-либо враждебное выступление, то им помешали бы, особенно зимой, эти горы, являющиеся неприступными и непроходимыми; но от голода, холода и других бедствий они почти умирали. Мермероес же по возможности выстроил много домов в селениях Мохерезиса и собрал в эти места отовсюду провиант; рассылая некоторых перебежчиков по вершинам гор, он сумел многих привлечь к себе, давая им твердые и верные обещания безопасности.

Так как они не знали, как добыть себе продовольствия, он им доставил его в достаточном количестве и заботился о них, как о своих. Он организовал и все остальное, не боясь ничего, как будто бы он был хозяином страны. Губазу он написал следующее: «Два качества регулируют у людей ход их жизни, это — сила и благоразумие. Те, которые своей силой превосходят своих соседей, сами живут, как им угодно, и тех, которые слабее их, всегда ведут за собой, куда хотят; тех же, которые вследствие своей слабости должны служить более сильным, врачуя свое бессилие разумностью действий, поступают так, как угодно сильнейшим, покорно следуя за ними и благодаря этому тем не менее могут жить в своей родной стране; и благодаря своей покорности они могут наслаждаться всем для себя желательным, чего им пришлось лишиться из-за своей слабости. Не бывает так, чтобы все это встречалось у одних народов, а у других бы этого не было, но это — обычное явление у всех людей; повсюду, где бы они на земле ни жили, такой образ действия неразрывно вошел в их природу, как и всякая другая особенность их характера. Так вот и ты, любезнейший Губаз, если ты думаешь, что сможешь победить персов на войне, не медли и да не будет у тебя никаких колебаний. Ты найдешь нас готовыми встретить твое нападение в любом месте страны лазов и противиться тебе, борясь за эту страну, которая в нашей власти. Так что тебе дана будет полная возможность сражаться с нами и проявить свою доблесть. Но если ты и сам знаешь, что ты не в состоянии сопротивляться силе персов, то, милейший [70], воспользуйся второй возможностью, припомнив знаменитое «Познай самого себя» и преклонись перед своим владыкой Хозровом, как царем, победителем и господином. Проси у него прощения за содеянное тобою, проси его милости, чтобы в дальнейшем ты мог избавиться от удручающих тебя сейчас бедствий — Что касается меня, я берусь сделать царя Хозрова милостивым к тебе; он по моей просьбе даст тебе залог верности своего слова, прислав в качестве заложников детей знатнейших у персов лиц, так что ты безопасно будешь пользоваться до скончания дней твоих всем, — и личной безопасностью, и своим царским званием. Если же тебе не по душе ни то, ни другое предложение, то уйди в другую страну и дай наконец отдых лазам, ставшим несчастными из-за твоего неразумия, дай им прийти в себя от поразивших их бедствий и, руководимый несбыточной надеждой, не пожелай навлечь на них окончательную гибель. Я имею в виду твою надежду на помощь римлян. Они никогда не смогут отомстить за тебя. как не могли это сделать до сих нор». Вот что записал Мермероес. Но Губаз не послушался и этих его увещаний, но оставался на вершинах гор, мечтая о помощи римлян и вследствие своей ненависти к Хозрову меньше всего желая дать себя убедить и потерять надежду на римлян. Ведь люди по большей части свои мысли приноравливают к тому, что им желательно, и этим руководятся, отдавая себя во власть тех речей, которые им нравятся; они охотно принимают все те выводы, которые из них следуют, не продумывая, не являются ли они ложными. Наоборот, на те речи, которые их огорчают, они сердятся и не верят им, не исследовав, не являются ли они справедливыми.

17. Около этого времени пришли из Индии какие-то монахи {716}. Узнав, что император Юстиниан очень озабочен тем, чтобы римлянам не приходилось покупать шелка при посредничестве персов, они, явившись к императору, обещали ему, что так устроят дело с шелком, что никогда уже не нужно будет римлянам делать этих покупок ни у персов, [71] своих врагов, ни у какого-либо другого народа; они говорили, что провели много времени в стране, которая называется Сериндой, находящейся севернее многих племен индийцев (Таков перевод при чтении (Наurу) uper...; при чтении (Dindorf?) hper перевод таков: «где много племен индийцев» ) ; там они точно изучили, как возможно производить шелк в земле римлян. Когда император все дальше и дальше расспрашивал их, допытываясь, правилен ли их рассказ, монахи стали рассказывать, что творцами шелка-сырца являются червяки, что природа является их учительницей, заставляющей их непрерывно работать. Доставить червяков оттуда живыми невозможно, но их зародыши (яички) — вполне возможно и легко. Зародышами этих червей являются яички, которых каждый червяк кладет бесчисленное множество. Эти-то яички много времени спустя, после того как они положены, люди, закопав их в навозе и здесь в достаточной степени долго их согревая, делают живыми. Когда они это рассказали, император, обещав одарить их великими благами, убедил их подтвердить свой рассказ делом. Тогда они вновь отправились в Серинду и принесли в Византию яички шелковичного червя и сделали так, как рассказано, т.е. чтобы обратить яички в червей, они выкармливали их листьями тутового дерева; этим они достигли того, что в дальнейшем в земле римлян стал добываться шелк-сырец. Так вот как шли тогда военные дела у римлян и персов и что произошло относительно шелка.

По истечении зимы (552/3 год) прибыл к Хозрову Исдигусна со всеми деньгами и доложил ему, о чем он договорился. Получив деньги, Хозров без промедления утвердил перемирие, но ни в коем случае не пожелал отказаться от Лазики. На эти деньги, раздав их в качестве подарка гуннам-сабирам, он набрал их большое число и с несколькими персами тотчас отправил к Мермероесу. Ему он приказал вести дело со всей энергией и для этого послал ему много слонов. Выступив со всем персидским и гуннским войском на Мохерезиса [72], Мермероес двинулся на крепости лазов, ведя с собой слонов. Римляне нигде не выступали против него в открытом сражении, но спокойно держались у устья реки Фазиса, под начальством Мартина, чувствуя себя в полной безопасности, хорошо защищенные крепкой позицией. К ним пришел и царь лазов Губаз. По воле судьбы это мидийское войско не сделало ничего плохого ни римлянам, ни лазам. Прежде всего, узнав, что в одной из крепостей находится сестра Губаза, Мермероес повел туда войско с тем, чтобы каким бы то ни было способом взять ее. Так как находящиеся там в гарнизоне защищались очень решительно, и так как сама природа помогала им неприступностью положения, то варвары должны были удалиться, ничего не сделав. После этого персы со всем своим рвением устремились на абасгов. Но римляне, занимавшие гарнизоном Тсибилу, захватили проход, бывший очень узким и окруженный отвесными горами, как я говорил об этом раньше (гл. 10), и при таких обстоятельствах совершенно непроходимый, и остановили сильнейшее продвижение персов. Поэтому, не имея возможности заставить уйти стоящих против него врагов, Мермероес повел назад войско и тотчас же направился к Археополю с целью его осадить. Но напрасно попытавшись взять его укрепления штурмом, потерпев в этом неудачу, он и здесь повернул назад. Римляне преследовали отступающих врагов и в неудобном для персов месте многих убили; в их числе пал и начальник сабиров. Около его трупа закипел сильный бой и к сумеркам персы одолели противников и обратили их в бегство, а сами удалились в Кутаис и в Мохерезис. Вот что бьыо сделано здесь римлянами и персами.

В это время дела римлян в Ливии шли очень хорошо. Иоанн, которого император Юстиниан назначил начальником всех этих мест, достиг здесь успехов неслыханных и невероятных. Привлекши на свою сторону одного из маврусийских вождей, по имени Кутзину, он прежде всего победил в сражении всех остальных, а немного спустя подчинил себе [73] Анталу и Иавду, которые имели власть над маврусиями, жившими в Бизакии и Нумидии, и они следовали за ним, как будто они были его рабами. В результате этого у римлян в течение ближайшего времени не было никакой войны в Ливии. За это время страна, сильно обезлюдевшая от предшествующих войн и восстаний, окрепла.

18. Пока здесь происходили эти события, вот что произошло в Европе. Как я рассказал в предыдущих книгах (VII [III],гл. 34, § 45 сл.), гепиды заключили мир с лангобардами, бывшими им врагами. Но так как они не были в состоянии совершенно устранить все разногласия, бывшие между ними, то они стали думать, что немного времени спустя им все же предстоит воевать друг с другом. И вот, собравшись со всеми силами, они всем народом пошли друг на друга. Во главе гепидов стоял Торисин, а во главе лангобардов — Аудуин. За тем и за другим следовало много десятков тысяч бойцов. Они уже были близко один от другого, но еще не видали войск друг друга. Внезапно на тех и на других напал страх, который называют паническим, и заставил всех их и без всякой причины бежать назад, на месте остались лишь одни предводители с очень немногими воинами. Они пытались вернуть своих воинов, задержать их бегство, но им этого не удалось сделать ни лестью, ни жалобными мольбами, ни страшными угрозами. Придя в великий страх при виде своего войска, так беспорядочно разбегающегося во все стороны (он не знал, что та же судьба постигла и неприятелей), Аудуин тотчас же послал некоторых из своих приближенных к врагам с тем, чтобы просить мира. Когда его послы пришли к начальнику гепидов Торисину и увидали то, что происходит у них, то на основании того, что произошло у них самих, они поняли, что случилось и у неприятелей. Тогда, явившись к Торисину, они стали спрашивать его, где же вся масса воинов из земли, им управляемой. Он не стал отрицать ничего из случившегося и сказал им: «Бежали, никем не гонимые». Тогда и они, прервав его, заявили: «То же самое [74] случилось и с лангобардами. Раз ты, король, сказал нам правду, то и мы не скроем от тебя нашего положения. Поэтому раз богу не угодно, чтобы оба эти племени губили друг друга, и он разрушил их враждебный друг другу строй, внушив им обоим спасительный страх, то последуем и мы за божьим промыслом и прекратим войну». «Согласен, — сказал Торисин, — да будет так». Таким образом, они заключили перемирие на два года с тем, чтобы за это время, взаимно посылая друг к другу уполномоченных и послов, они могли окончательно и точно разобраться в разногласиях и их ликвидировать Таким образом, разошлись тогда оба эти народа. {717}

Не имея возможности за время этого перемирия прийти к разрешению противоречий, возникших между ними, они вновь собирались начать военные действия. Так как гепиды боялись Римской империи (они были уверены, что римляне будут помогать лангобардам), они решили привлечь к себе на помощь некоторых из гуннов. Поэтому они послали к властителям кутригуров, которые жили тогда у Меотийского Болота, и просили их помочь им провести совместно с ними войну против лангобардов. Кутригуры тотчас же послали гепидам двенадцать тысяч человек, во главе которых среди других стоял Хиниалон — человек, исключительно хорошо знавший военное дело. Так как гепиды в данный момент были очень стеснены присутствием этих варваров, — срок нужный для войны еще не наступил, — оставался еще целый год перемирия, — то они убедили их за это время сделать набег на земли императора, устроив таким образом мимоходом из-за своей неготовности к войне коварное и враждебное нападение против римлян. Так как римляне внимательно охраняли переправу через Истр в Иллирии и во Фракии, то гепиды, переправив этих гуннов через Истр на противоположный берег в своей области, направили их на римские владения. Они опустошили здесь почти все местности, император же Юстиниан придумал сделать следующее. Отправив послов к правителям гуннов-утигуров, которые жили по ту [75] сторону Меотийского Болота, он упрекал их и называл несправедливым их бездействие по отношению к кутригурам: бездеятельность, когда хотят погубить друзей, нужно считать в числе самых несправедливых поступков. Ведь, говорил он, кутригуры, являющиеся вашими ближайшими соседями, отнеслись к вам с полным пренебрежением, несмотря на то, что сами они ежегодно получают от Византии крупные суммы денег и никоим образом не хотят отказаться от нанесения обид римлянам, но ежедневно делают набеги и грабят их без всякого стеснения. А они, утигуры, не участвуя в этом, не получают никакой выгоды и не делят добычи с кутригурами, а в то же время они игнорируют, что римлянам наносится вред, хотя издревле они являются самыми близкими друзьями римлян. Указав все это утигурам и богато одарив их деньгами, кроме того, напомнив, сколь много даров и раньше часто они получали от него, император Юстиниан убедил их немедленно двинуться походом на оставшихся кутригуров. Пригласив себе на помощь из живших рядом с ними готов, которых называли тетракситами, две тысячи воинов, они всем народом перешли реку Танаис. Начальствовал над ними Сандил, человек очень разумный и опытный в военных делах, достаточно известный своей силой и храбростью. Перейдя через реку, они вступили в рукопашный бой с многочисленным войском кутригуров, вышедшим против них. Так как они очень храбро отбивались от нападения, то битва затянулась надолго, наконец утигуры, обратив в бегство врагов, многих убили. Лишь немногие бежали и спаслись, кто как мог. Забрав в качестве рабов их детей и жен, враги вернулись домой.

19. Так эти варвары сражались тогда друг с другом, как я рассказал. Когда опасность войны у них достигала уже критического момента, римлянам удалось воспользоваться удивительно счастливым обстоятельством. Те римляне, которые находились под властью кутригуров на положении рабов, говорят, в числе многих десятков тысяч, скрывшись во время [76] этого сражения с возможной поспешностью, ушли оттуда, никем не преследуемые, и вернулись в родную землю, получив от чужой победы для себя выгоду в том, что является самым дорогим. А император Юстиниан, послав военачальника Аратия к Хиниалону и к другим гуннам, велел объявить им что произошло в их земле, и, предложив им деньги, уговорить их возможно скорее уйти из земли римлян. Узнав о нападении утигуров и получив от Аратия большие деньги, варвары согласились не производить больше убийств, не обращать никого из римлян в рабство и не делать ничего другого неприятного римлянам и так удалиться отсюда, как если бы они шли здесь через страну, занятую друзьями. Они договорились и о том, что если эти варвары будут в состоянии, вернувшись в свою страну, там основаться, то и в дальнейшем они сохранят верность римлянам; если же им остаться там будет невозможно, то они снова вернутся в землю римлян, и император одарит их какими-либо местами во Фракии, с тем чтобы они, поселившись здесь, в дальнейшем были подручными римлянам (федератами) и со всей тщательностью оберегали страну от всех других варваров. Но и из тех гуннов, которые были побеждены в сражении и успели бежать от утигуров, две тысячи перешли в землю римлян вместе со своими детьми и женами. Во главе их, кроме других, стоял Синний, который много лет назад воевал под начальством Велизария против Гелимера и вандалов. Они обратились с просьбой о защите к императору Юстиниану. Он принял их с полной охотой и велел поселиться в местечках Фракии. Когда узнал об этом Сандил, царь утигуров, он пришел в сильное раздражение и гнев: ведь этих кутригуров, родственных ему по крови, мстя им за обиду, нанесенную ими римлянам, он выгнал из их родных пределов, а теперь они, принятые самим императором, поселились на землях римлян и будут жить еще лучше, чем прежде. Поэтому он отправил к императору послов с упреками за такой поступок, не вручив им никакого письма, так как и до сих пор [77] гунны совершенно безграмотны, не слышат ничего о науках и не занимаются ими, нет у них даже и простых учителей, (По другим рукописям: «азбуки» ). и дети растут у них, не изучая грамоты. Эти послы, как это бывает у самых варварских народов, должны были устно передать императору то, что их царь поручил им сообщить императору. И представ перед лицом императора Юстиниана, они заявили, что, вместо письма, их устами говорит их царь Сандил следующее: «В детстве одну слыхал я поговорку и помню ее, и если я что-либо из нее не забыл, то эта поговорка такова. Говорят, что дикий волк мог бы, как это ни трудно допустить, переменить свою волчью шкуру, но характера своего он никогда изменить не может, так как природа его ему этого не позволяет. Вот что, — говорит Сандил, пользуясь поговорками, — слыхал я еще от стариков, таким иносказательным словом намекавших на человеческие отношения. Знаю это и я сам, научившись на опыте, насколько можно было научиться варвару, живущему в полях: пастухи берут себе собак еще щенками и заботливо воспитывают их дома; собака — животное очень ценное и преданное тем, кто его кормит, и самое памятливое на оказанное ему добро. Делается это пастухами с той целью, чтобы в случае, если волки кинутся на стадо, эти собаки отразили их нападение, являясь хранителями и спасителями стад. И я думаю, что так все это делается повсюду на земле. Никто из всех людей не видал, чтобы собаки злоумышляли против стада, или чтобы волки когда-либо его защищали, но природа как бы дала определенный характер собакам, овцам и волкам. Думаю я, что и в твоей империи, где может происходить очень много различных вещей, может быть даже самых удивительных, такая перемена нигде произойти не может. Или покажите моим послам нечто подобное, чтобы я на пороге старости узнал что-либо из необычного; если же везде неизменно бывает одно и то же, то тебе не следует оказывать гостеприимство [78] племени кутригуров, создавая себе такое, думаю я, подозрительное соседство; ведь тех, которых ты не мог выносить, когда они были далеко от твоих границ, ты теперь хочешь поселить на одной земле. Немного пройдет времени, и они покажут римлянам свой истинный свойственный им характер. Да и кроме того, не будучи врагами, они не перестанут злоумышлять против Римской империи в надежде, что даже побежденные они получат от тебя лучшее положение, чем имели раньше; ни тем более, будучи друзьями, не будут стоять за римлян, отражая тех, кто захочет совершать набеги на вашу землю, из страха, что, проведя дело блестяще по воле судьбы, они увидят побежденных ими, находящимися у вас в лучшем положении, чем они сами. Так и мы: живем мы в хижинах в стране пустынной и во всех отношениях бесплодной, а этим кутригурам дается возможность наедаться хлебом, они имеют полную возможность напиваться допьяна вином и выбирать себе всякие приправы. Конечно, они могут и в банях мыться, золотом сияют эти бродяги, есть у них и тонкие одеяния, разноцветные и разукрашенные золотом. А ведь эти же кутригуры в прежние времена обращали в рабство бесчисленное количество римлян и уводили их в свои земли. Этим преступникам не казалось, между прочим, недопустимым делом требовать от них рабских услуг: они считали вполне естественным бить их бичами, даже если бы они ни в чем и не провинились, и даже подвергать смерти, одним словом, применять к ним все, на что дает право господину-варвару его характер и полная его воля. Мы же своими грудами и опасностями, где мы рисковали нашей жизнью, избавили этих пленных соотечественников ваших от властвующей над ними судьбы, мы вернули их родителям, они были теми, за кого мы взяли на себя всю тяжесть войны. И вот, в ответ на поступки как со стороны нас, так и со стороны этих разбойников по отношению к вам, вы поступили как раз обратно тому, чего мы заслужили: мы продолжаем жить среди нашей прежней наследственной бедности, а [79] эти кутригуры поделили пополам владение страной с теми, которые избегли рабства у них, спасенные нашей доблестью». Вот что сказали послы утигуров. Император, всячески обласкав их и утешив массой даров, в скором времени отправил назад. Вот что было тогда.

20. В это время между племенем варнов {718} и теми воинами, которые живут на острове, называемом Бриттия, произошла война и битва по следующей причине. В арны осели на севере от реки Истра и заняли земли, простирающиеся до северною Океана и до реки Рейна, отделяющих их от франков и других племен, которые здесь основались. Все те племена, которые в древности жили но ту и другую сторону реки Рейна, имели каждое свое собственное название, а все их племя вместе называлось германцами, получив одно общее наименование (По Наurу; многие эту фразу выкидывают. ). Остров же Бриттия лежит на этом Океане, недалеко от берега, приблизительно стадий в двухстах против устья Рейна; этот остров находится между Британией (Ирландией) и островом Фулой (Исландией). В то время как Британия лежит по отношению к крайним пределам Испании на запад, отстоя от материка не меньше чем на четыре тысячи стадий, Бриттия лежит позади Галлии, той, которая обращена к Океану, т.е. к северу по отношению к Испании и Британии. Фула же, насколько это знают люди, лежит в крайних пределах Океана, обращенного к северу. Но относительно Британии и Фулы мною все уже рассказано в предшествующих книгах (VI [II], гл. 45, §4 сл.). Остров Бриттию занимают три очень многочисленных племени, и у каждого из них есть свой король. Имена этих племен следующие: ангилы, фриссоны и одноименное с названием острова бриттоны. И таково многолюдство, как можно думать, этих племен, что каждый год большое количество их с женами и детьми выселяется и переходит в пределы франков. Эти последние поселяют их в тех частях своей земли, которые [80] считаются более малолюдными, и поэтому франки заявляют, что остров Бриттия принадлежит им. И действительно, немного раньше король франков, отправив к императору Юстиниану в качестве послов в Византию своих близких и доверенных, послал вместе с ними нескольких человек из ангилов, с гордостью заявляя, что и этот остров находится под его властью. Но достаточно говорить об этом острове, называемом Бриттией.

Немного раньше некий муж, по имени Гермегискл, правил варнами. Стараясь всячески укрепить свою царскую власть, он взял себе в законные жены сестру франкского короля Теодеберта, так как недавно у него умерла его прежняя жена, бывшая матерью одного только сына, которого она и оставила отцу. Имя ему было Радигис. Отец сосватал за него девушку из рода бриттиев, брат которой был тогда царем племени ангилов; в приданное дал за нее большую сумму денег. Этот Гермегискл, проезжая верхом по какой-то местности с знатнейшим из варнов, увидал на дереве птицу, громко каркавшую. Понял ли он, что говорила птица, или он почувствовал это как-либо иначе, как бы там ни было, он, сделав вид, что чудесным образом понял предсказание птицы, сказал присутствующим, что через сорок дней он умрет и что это ему предсказала птица. «И вот я, — сказал он, -заботясь уже вперед, чтобы мы могли жить совершенно спокойно в полной безопасности, заключил родство с франками, взяв оттуда теперешнюю мою жену, а сыну своему нашел невесту в стране бриттиев. Теперь же, так как я предполагаю, что очень скоро умру, не имея от этой жены потомства ни мужского, ни женского пола, да и сын мой еще не достиг брачного возраста и еще не женат, слушайте, я сообщу вам мое мнение и если оно покажется вам небесполезным, как только наступит конец моей жизни, держитесь его и исполните в добрый час. Так вот я думаю, что варнам будет более полезным близкий союз и родство с франками, чем с островитянами. Вступить в столкновение с вами бриттии могут [81] только с большим промедлением и трудом, а варнов от франков отделяют только воды реки Рейна. Поэтому, являясь для вас самыми близкими соседями и обладая очень большой силой, они очень легко могут приносить вам и пользу и вред, когда только захотят. И конечно, они будут вредить, если им в этом не помешает родство с вами. Так уж ведется в жизни человеческой, что могущество, превосходящее силу соседей, становится тяжким и наиболее склонным к насилию, так как могущественному соседу легко найти причины для войны с живущими рядом с ним, даже ни в чем не виновными. При таком положении дел пусть невеста-островитянка моего сына, вызванная для этого сюда, уедет от вас, взяв с собой все деньги, которые она получила от нас, унося их с собою в качестве платы за обиду, как этого требует общий для всех людей закон. А мой сын Радигис пусть в дальнейшем станет мужем своей мачехи, как это разрешает закон наших отцов».

Так он сказал; на сороковой день после этого предсказания он захворал и в назначенный судьбою срок окончил дни своей жизни. Сын Гермегискла получил у варнов царскую власть и согласно с мнением знатнейших лиц из числа этих варваров он выполнил совет покойного и, отказавшись от брака с невестой, женился на мачехе. Когда об этом узнала невеста Радигиса, то, не вынеся такого оскорбления, она воз-горела желанием отомстить ему. Насколько местные варвары ценят нравственность, можно заключить из того, что если у них только зашел разговор о браке, хотя бы самый акт и не совершился, то они считают, что женщина уже потеряла свою честь. Прежде всего, отправив к нему с посольством некоторых из своих близких, она старалась узнать, чего ради он так оскорбил ее, хотя она не совершила прелюбодеяния и не сделала ничего плохого по отношению к нему. Так как этим путем она не могла ничего добиться, то душа ее обрела мужскую силу и смелость, и она приступила к военным действиям. Тотчас собрав четыреста кораблей и посадив на них бойцов не меньше ста тысяч, она сама стала во главе этого [82] войска против варнов. С ней шел и один из ее братьев, с тем чтобы устраивать ее дела, не тот, который был королем, но тот, который жил на положении частного человека. Эти островитяне являются самыми сильными из всех нам известных варваров и на бой идут пешими. Они не только никогда не занимались верховой ездой, но и не имели даже понятия, что такое за животное лошадь, так как на этом острове никогда не видали даже изображения лошади. По-видимому, такого животного никогда не бывало на острове Бриттии. Если же кому-либо из них приходится бывать или с посольствами, или по другой какой-либо причине у римлян или у франков, или у других народов, имеющих коней, и им там по необходимости приходилось ездить на лошадях, то они не могли даже сесть на них, и другие люди, подняв, сажают их на лошадей, а когда они хотят сойти с лошади, вновь подняв их, ставят на землю. Равно и варны не являются всадниками, и они все тоже пехотинцы. Таковы эти варвары. На кораблях во время этого похода у них не было специальных гребцов, но все они были сами гребцами. У этих островитян не было и парусов, они всегда плавали на веслах.

Когда они переплыли на материк, то девушка, которая стояла во главе их, устроив крепкий лагерь у самого устья реки Рейна, осталась там с небольшим отрядом, а своему брату со всем остальным войском велела идти на врагов. И варны стали тогда лагерем недалеко от берега океана и устья Рейна. Когда ангилы прибыли сюда со всей поспешностью, то и те и другие вступили друг с другом в рукопашный бой, и варны были жестоко разбиты. Из них многое были убиты в этом сражении, остальные же вместе с царем обратились в бегство; ангилы недолгое время преследовали их, как это бывает у пехотинцев, а затем возвратились в лагерь. Девушка сурово приняла вернувшихся к ней и горько упрекала брата, утверждая, что он с войском не сделал ничего порядочного, так как они не привели к ней живым Радигиса. Выбрав из них самых воинственных, она тотчас послала их, приказав [83] им привести к себе живым этого человека, взяв его в плен каким угодно способом. Они, исполняя ее приказ, обошли все места этой страны, тщательно все обыскивая, пока не нашли скрывающимся в густом лесу Радигиса. Связав его, они доставили его к девушке, И вот он предстал пред ее лицом, трепеща от страха и полагая, что ему тотчас же предстоит умереть самой позорной смертью. Но она, сверх ожидания, не велела его убить и не сделала ему никакого зла, но, упрекая за нанесенное ей оскорбление, спросила его, чего ради, презрев договор, он взял себе на ложе другую жену, хотя его невеста не совершила против него никакого нарушения верности. Он, оправдываясь в своей вине, привел ей в доказательство завещание отца и настояние своих подданных. Он обратил к ней умоляющие речи, присоединив к ним в свое оправдание многие просьбы, обвиняя во всем необходимость. Он обещал, что, если ей будет угодно, он станет ее мужем и то, что сделано им раньше несправедливого, он исправит своими дальнейшими поступками. Так как девушка согласилась на это, то она освободила Радигиса вт оков и дружески отнеслась к нему и во всем другом. Тогда он тотчас отпустил от себя сестру Теодеберта и женился на бриттийке. Таков был исход этого дела.

На этом острове Бриттии древние люди воздвигли длинную стену, разделявшую его на две неравные части; и по обеим сторонам этой стены и климат, и земля, и все остальное не одинаковы. Область на восток от этой стены имеет здоровый климат соответственно с каждым временем года, умеренно теплый летом, прохладный зимой; живет здесь многочисленное население, ведущее такой же образ жизни, как и остальные люди; деревья в установленные сроки года, как везде, приносят обильные плоды, и нивы у них покрыты посевами не хуже, чем в других местах. И водами эта страна достаточно богата. Часть же страны, обращенная на запад, совершенно другая, так что вообще человеку прожить там даже полчаса невозможно. Там бесчисленное количество [84] ехидн и змей; на долю этой страны досталось много дики> животных всякого рода. И самое удивительное, местные жители говорят, будто если кто, перейдя через стену, попадает на ту сторону, он тотчас же умирает, не имея сил вынести заразного воздуха той страны. Говорят, что и животные, попавшие туда, тотчас же поражаются смертью. Раз я уже дошел в своем повествовании до этого места, мне показалось необходимым привести следующий рассказ, совершенно подобный сказке. Я лично целиком ему не верю, хотя это не раз рассказывалось бесчисленным числом людей, которые утверждали, что они сами лично были свидетелями этих фактов, а другие, что они своими ушами слышали рассказы об этом. Поэтому я решил, что мне не следует совершенно обойти молчанием эти сообщения, чтобы не подумали, будто я, описывая дела, касающиеся острова Бриттии, чего-нибудь не знаю из происходящего здесь.

Говорят, что в это место собираются души умерших {719}. Каким образом это происходит, я сейчас расскажу, так как я не раз слыхал, как люди серьезно об этом рассказывали, хотя все это скорее можно отнести к фантазиям сновидений. На берегу океана, обращенному к острову Бриттии, находится много деревень. В них живут люди, занимающиеся рыбной ловлей, обработкой земли и плавающие на этот остров по торговым делам. Они все подчинены франкам, но никогда не платили им никакой дани, издревле освобожденные от этой тяготы, как говорят, за некую услугу, о которой я сейчас расскажу. Местные жители говорят, что на них возложена обязанность по очереди перевозить души умерших. Те, кому обычно в наступающую ночь по порядку предстоит идти в наряд, как только начнет смеркаться, уйдя к себе домой, ложатся спать, ожидая того, кто позовет их на работу. Глубокой ночью они слышат стук в дверь, и чей-то глухой голос зовет их на эту работу. Они без всякого промедления поднимаются с ложа и идут на берег, не соображая, какая сила толкает их так действовать, но тем не менее, ощущая [85] необходимость так делать. Там они видят уже готовые корабли, но совершенно без людей, при этом корабли не их, а совершенно другие. Взойдя на них, они берутся за весла и чувствуют, как эти корабли перегружены массой взошедших на них, так что они осели в воду до края палубы и до самых уключин, поднимаясь над водой на какой-нибудь палец; видеть же они никого не видят. Таким образом они гребут целый час и пристают к Бриттии. Когда же они плывут на своих кораблях тоже без парусов, на одних веслах, они с трудом за сутки совершают этот переезд. Когда они пристанут к острову, тотчас же происходит высадка, и тотчас эти корабли (Точнее: «эти египетские корабли мертвых» ) у них становятся легкими и, поднявшись над волнами, сидят в воде только до киля. Из людей они не видят никого, — ни тогда, когда плывут с ними, ни тогда, когда они высаживаются с корабля, но они говорят, что слышат какой-то голос, который, как кажется, называет принимающим эти души по имени каждого из тех, которые плыли вместе с ними, прибавляя указание на прежние их должности, которые они имели, и называя также их отчество. Если случится, что с ними плывут и женщины, то произносятся и имена мужей, с которыми они жили. Вот что местные жители говорят происходит здесь. Я же возвращаюсь к своему прежнему рассказу.

21. Так шли военные дела в каждой отдельной области. Война же с готами была вот в каком положении. Когда император вызвал Велизария в Византию, как мною рассказано в предшествующих книгах (VII [III], гл. 35), он держал его в большом почете и даже после смерти Германа он не захотел послать его в Италию, но, считая его начальником восточных сил, он держал его при себе, поставил во главе своих императорских телохранителей. По служебному положению Велизарий был первым среди всех римлян, хотя некоторые из них были раньше его записаны в списки патрициев и возвысились [86] до консульского кресла; но даже и в этом случае все уступали ему первое место, стыдясь ввиду его доблести пользоваться своим законным правом и на основании его выставлять свои права. Это очень нравилось императору. Иоанн, сын Виталиана, зимовал в Салонах (см. VII [III], гл. 40, § 11). Поджидая его, отдельные начальники римского войска в Италии в течение этого времени оставались в бездействии. Так окончилась зима, а с ней пришел к концу шестнадцатый год войны с готами, которую описал Прокопий.

С наступлением нового (551/2) года Иоанн имел в виду покинуть Салоны и со всем войском двинуться возможно скорее против Тотилы и готов. Но император запретил ему это делать и приказал ждать на месте, пока не прибудет к нему евнух Нарзес. Он решил его назначить начальником в этой войне с диктаторскими полномочиями. Почему императору было угодно так сделать, определенно никто этого не знал: ведь мысли императора узнать невозможно, если нет на то его воли. То же, что в пароде говорили в качестве догадок, я расскажу. У императора Юстиниана явилась мысль, что другие начальники римского войска меньше всего захотят слушаться Иоанна, заявляя, что они ничуть не ниже его по служебному достоинству. Поэтому император боялся, как бы они, высказывая несогласие с его мнением, или даже по зависти сознательно вредя, не привели в расстройство весь план. Но я слыхал от одного римлянина (это был один из римских сенаторов) вот еще какой рассказ, когда я был в Риме. Так вот он говорил, что во время правления Аталариха, внука Теодориха, стадо быков как-то уже к ночи шло в Риме через площадь, которую римляне называют Форумом Мира. Здесь находится храм Мира, еще в древние времена пораженный молнией. Перед этой площадью есть древний водоем, и около него стоит медный бык, думаю, работы афинянина Фидия или Лисиппа. В этом месте стоит много статуй, созданных этими двумя ваятелями. Тут стоит и другое произведение-Фидия; на это указывает надпись, находящаяся [87] на статуе. Тут же стоит и «Телка» Мирона. Древние римляне охотно украшали Рим лучшими произведениями Эллады. И вот этот римский сенатор говорил, что один из быков этого стада, кастрированный, отстав от других, вошел в этот водоем и стал над медным быком. Случайно проходил здесь один человек, родом этруск, в общем казавшийся простым; сообразив то, что здесь произошло, он сказал (этруски и до моего времени отличаются даром предсказаний и толкований), что будет время, когда евнух победит владыку Рима. Тогда этот этруск и его речи вызвали смех. Люди любят смеяться над предсказаниями раньше их выполнения; не опровергнутые никаким другим доказательством, на основания только того, что они еще не совершились и что нет полной уверенности в том, что они сбудутся, они считают их похожими на какую-то смешную сказку. А теперь, прилагая это знамение к тому, что совершилось, они удивляются. Может быть поэтому Нарзес был назначен военачальником против Тотилы или потому, что мысль императора провидела будущее, или потому, что судьба повелела совершиться этому. И вот Нарзес был послан, получив от императора значительное войско и большие деньги. Когда он со своими спутниками достиг середины Фракии, то, прервав на некоторое время путь, он задержался в Филиппополе, так как войско гуннов, напав на Римскую империю, все грабило и опустошало, ни у кого не встречая сопротивления. Когда же одни из них двинулись к Фессалонике, а другие к Византии, он, с трудом освободившись отсюда, двинулся дальше.

22. В то время как Иоанн в Салонах ожидал Нарзеса, а Нарзес, связанный нашествием гуннов, двигался с крайней медлительностью, Тотила, узнав о назначении Нарзеса и ожидая его войска, делал вот что. Всех оставшихся в живых римлян и некоторых из римских сенаторов он поселил в Риме, оставив других в Кампании. Он велел им как можно лучше заботиться о городе, дав им понять, что он будто бы раскаивается в том, что он сделал до этого во вред Риму; [88] ведь он сжег большую часть его, особенно находящуюся на северном берегу Тибра. Но они, находясь в положении почти рабов и лишенные всяких средств, не были в состоянии сделать не только что-либо в интересах общественной жизни, но даже и того, что необходимо лично для них самих. Но будучи из всех, кого мы только знаем, людьми, наиболее любящими свой город, они прилагали все старания поправить древние памятники отцов и сохранить их, дабы ничего не исчезло из древнего великолепия Рима. И хотя они долгие века испытывали на себе господство варваров, они все-таки сохранили сооружения города и большинство из его украшений, какие только было возможно: такую длительность дало этим произведениям искусство их творцов, что, ни столь продолжительное время, ни их заброшенность не могли их разрушить. Среди них и памятники начала римского рода; так, корабль Энея, основателя города, сохранился до этого времени, представляя зрелище, можно сказать, совершенно необычайное. Те, которые выстроили гавань и верфь посередине города у берега Тибра, туда поставили этот корабль и там его сохраняют. Какого он вида, я сам видевший его своими глазами, сейчас расскажу. Этот корабль с одним рядом весел и очень длинный: в длину имеет сто двадцать футов, в ширину двадцать пять, а в высоту он имеет столько, сколько нужно для того, чтобы грести веслами. Что касается дерева, из которого он сделан, то бревна его совершенно ничем не скреплены между собою, но как и отдельные деревья, из которых сделан корабль, они не связаны между собою никакими железными скрепами: все они сделаны цельными, из одного материала, что удивительно и видеть, и слышать, и что, насколько известно, существует только в одном судне. Киль, сделанный из одного ствола, идет от кормы до носа, образуя удивительным образом небольшой изгиб, какой нужен для трюма корабля, а затем вновь чудесным образом поднимается прямо кверху до палубы. Все толстые дуги, приделанные к килю (одни поэты называют их [89] «дриохами», «дубовыми державами», а другие — «номеями», «водилами»), каждая в отдельности цельными доходят от одной стенки корабля до другой. Загибаясь и с той и с другой стороны, они образуют очень красивый изгиб, так, чтобы можно было по ним выгнуть трюм корабля. Может быть природа на случай такой необходимости согнула эти деревья и приспособила уже раньше их искривление к этой цели, или выпуклость этих балок была приведена к нужной форме искусством рук человеческих или каким-либо другим способом. Сверх этого, доски, идя от кормы корабля до другого его края, каждая будучи цельной, прибиваются железными гвоздями к балкам — только для этой цели и употребляются гвозди — для того, чтобы образовать стену. Выстроенный таким образом корабль представляет необыкновенное зрелище. Обычное явление, что люди не могут в ясных словах изложить большей части тех творений, которые являются странными с общей точки зрения, и лишь только тогда, когда подобные вещи они усвоят себе и сделают общепонятными, они находят и слова для их выражения. И из этого дерева ничего не сгнило, не имеет вида трухлявого, но во всех своих частях корабль является свежим, как будто он только что вышел из рук мастера, который его сделал, кто бы он ни был, и стоит крепким, даже на мой взгляд вызывая удивление таким чудом. Но достаточно о корабле Энея.

Посадив готов на триста военных кораблей, Тотила велел им плыть в Элладу и грабить все, что им попадется навстречу. Этот флот вплоть до страны феаков, {720} которая теперь называется Керкирой, не нанес никому никакого вреда. На этом пути, начиная от пролива Харибды вплоть до Керкиры, не встречается ни одного населенного острова, так что я, не раз бывая тут, недоумевал, где же здесь мог бы находиться остров Калипсо. В этом море я нигде не видал ни одного острова, кроме трех, находящихся недалеко от земли феаков, так приблизительно на расстоянии трехсот стадий, близко один от другого, очень небольших; на них нет ни [90] поселений людей, нет животных и вообще ничего другого. Эти острова называются теперь Отонами. И можно было бы сказать, что тут была Калипсо и потому-то Одиссей мог достигнуть феакийской земли, как находящейся не очень далеко, или на плоту, как говорит Гомер (Одисс. V, 33), или каким-либо другим способом без всякого корабля Но да будет мне дозволено сказать об этом так, как мне представляется. Говоря о древнейших событиях, нелегко все передать с такой точностью, чтобы оно соответствовало истине, так как долгое время не только обычно меняет имена местностей, но по большей части и предания, связанные с этими местами. Естественно, что и корабль, сделанный из белого камня, который в земле феаков стоит у их берега, как некоторые думают, и есть тот самый корабль, который доставил Одиссея в Итаку, после того как феаки гостеприимно приняли Одиссея. Но этот корабль не монолитный, но составлен из многих камней и на нем высечена надпись, которая совершенно точно заявляет, что он поставлен одним из купцов в давние времена как посвящение Зевсу-Касию. (Гора в Сирии.) Некогда жители этой страны почитали Зевса-Касия; поэтому и город котором стоит этот корабль, до этого времени называется Касопа. Таким же образом из многих камней сделан тот корабль, который Агамемнон, сын Атрея, посвятил в Герайсте на Эвбее Артемиде, желая этим загладить нанесенное ей оскорбление; это было тогда, когда Артемида, благодаря принесению в жертву Ифигении, разрешила эллинам дальнейшее плавание. Надпись же на этом корабле, вырезанная или тогда или позднее, написана гекзаметром. Большая часть ее стерлась от времени, но два первых стиха еще видны, и они гласят:

Мраморный (Другое чтение: «черный». ) этот корабль, воздвиг меня здесь Агамемнон. Памятник эллинов я, плывших всем войском в поход. А наверху стоят слова: «Тинних создал в честь А;А Артемиды Болосии». Этим именем в древние времена называли Илитию, [91] так как предродовые мучения называли «балами», «божьими ударами». Но мне опять нужно вернуться к тому, от чего я отклонился.

Когда этот флот готов прибыл в Керику, готы стремительным набегом разграбили и опустошили как этот, так и все прилегающие к нему острова, которые называются Сиботы. Затем, перейдя на материк, они внезапно опустошили все местности вокруг Додоны, особенно Никополь и Анхаил. где, по преданию местных жителей, Анхиз, отец Энея, плывший по взятии Илиона со своим сыном, окончил дни своей земной жизни, дав этому месту название по своему имени. Идя вдоль берега и встретив здесь много римских судов с грузом, они взяли всех их в плен. В числе их было несколько судов из тех, которые везли из Эллады продовольствие для войска Нарзеса. Вот что случилось тогда.

23. Много раньше Тотила послал войско готов в Пиценскую область с тем, чтобы они взяли Анкону. Начальниками этого войска он поставил знатнейших из готов, а именно Скипуара, Гибала и Гундульфа, который был некогда личным телохранителем Велизария. Некоторые называют его Индульфом. Он дал сорок семь военных кораблей, чтобы они, осадив эту крепость с суши и с моря, могли легче и с меньшим трудом овладеть ею. Так как осада затянулась, то осажденные стали страдать от недостатка продовольствия. Когда об этом узнал Валериан, который находился в Равенне, то он, не имея силы один оказать помощь находящимся в Анконе римлянам, отправил вестника к Иоанну, внуку Виталиана, находившемуся в Салонах, написав ему следующее:

«Как ты сам знаешь, в Ионийском заливе у нас во власти остается одна только Анкона, если она еще остается. Для римлян, которые несут там всю тяжесть суровой осады, дела сложились так, что я боюсь, как бы, двинувшись им на помощь, мы уже не опоздали, и момент их крайней нужды не предупредил нашего стремления и наше рвение не стало для них ненужным завтрашним днем. Но я кончаю свое письмо: [92] крайнее положение осажденных не позволяет писать более длинно; каждая минута дорога, для промедления нет времени, их опасность требует скорейшей, чем разговоры, помощи». Прочтя это письмо, Иоанн, хотя ему это было запрещено императором, на свой страх решился идти вперед, считая, что большее значение имеет то тяжелое положение, в которое они поставлены судьбой, чем веления самодержавного императора. Отобрав людей, которых он считал особенно хорошими в военном деле, и посадив их на тридцать восемь военных судов, очень быстроходных и наиболее приспособленных для сражения на море, нагрузив на них несколько продовольствия, он двинулся из Салон и велел пристать к Скардону. В скором времени сюда прибыл и Валериан с двенадцатью кораблями.

Когда они соединили свои силы, то, посоветовавшись друг с другом, они приняли решение, которое показалось им наиболее выгодным. Они отплыли отсюда и, переправившись на противоположный берег, пристали к местечку, которое римляне называют Сеногаллией, не очень далеко от Анконы. Когда вожди готов узнали об этом, они со своей стороны посадили отборный отряд готов на военные суда, бывшие у них в числе сорока семи. Оставив остальное войско для осады гарнизона, они быстро двинулись против врагов. Теми, кто остался для осады, командовал Скипуар, а теми, кто шел на кораблях, — Гибал и Гундульф. Когда враги были очень близко друг от друга, то и те и другие, остановив корабли и поставив их в боевом порядке, обратились к воинам с коротким увещанием. Первыми Иоанн и Валериан сказали следующее: «Пусть никто из вас, сотоварищи по оружию, не думает, что сейчас мы будем сражаться только за Анкону и за осажденных в ней римлян и что исход этого сражения имеет отношение только к ним. Нет, в нем заключается критический момент всей войны, и в какую сторону склонится исход этого боя, с той совпадет и конечная судьба всей кампании. Вот как должны мы. смотреть на настоящее положение. [93] Большое значение для войны имеют средства, которые мы тратим, и те, кто нуждается в самом необходимом, неизбежно уступают врагам. Голод и доблесть несовместимы, так как природа не допускает одновременно страдать от голода и проявлять личное мужество. Если это так, то знайте, что от Дриунта до Равенны у нас уже нет ни одного укрепленного места, где можно было бы заготовить продовольствие для нас и для наших лошадей. Враги так держат под своей властью всю эту страну, что у нас не осталось ни одного дружественного для нас местечка, откуда мы могли бы хоть немного добыть себе продовольствия. У нас теперь вся надежда на Анкону, где мы, переправившись с противоположного материка, можем держаться и чувствовать себя в безопасности. Итак, одержав успех в сегодняшнем сражении и закрепив, конечно, за императором Анкону, мы будем иметь добрые надежды на победу и во всем остальном в войне с готами. Но если мы будем разбиты в этом сражении — да не будет слово мое знамением горя — дай бог, чтобы римляне дальше смогли сохранить власть над Италией. Вам надо принять в соображение и то, что если мы проявим трусость в этом деле, нам уже некуда будет и бежать. По суше нам нет пути, так как враги ее занимают, и морем мы не можем свободно плыть, так как враги господствуют и на море. Для нас вся надежда на спасение заключается в наших руках. Она меняется в зависимости от того, как сложатся обстоятельства в результате данного сражения. Итак, насколько хватит у вас сил, проявляйте каждый личную доблесть и принимайте в расчет, что если вы будете разбиты в настоящее время, то это будет, конечно, роковое поражение; если же вы одержите победу, вы достигнете великого счастья и славы».

Так говорили римские вожди — Иоанн и Валериан. В свою очередь вожди готов обратились к своим с таким увещанием: «Выгнанные из всей Италии и долгое время неизвестно в каких только закоулках земли и моря скрывавшиеся, ныне эти проклятые решились вновь вступить с нами в [94] бой и идут на нас, как бы вновь начиная с нами воину. Нам необходимо во что бы то ни стало умерить их неразумную дерзость, чтобы, в случае если мы окажемся слабыми, их отчаянная дерзость не выросла до больших размеров. Ведь безумие, не получившее сразу отпора, поднимается до бесконечной дерзости и кончается неисцелимыми несчастьями для тех, на кого обрушивается. Покажите же им, наконец, возможно скорее, что они — греки и по природе женственны, что, побеждаемые, они проявляют только наглость, и не дозволяйте дальше развиваться их попыткам. Трусость, если на нее по небрежности не обращают внимания, обращается в большую дерзость и тем, что она продвигается вперед и не находит противодействия, она становится бесстрашной. Не думайте, что они будут в состоянии долго сопротивляться вам, если вы проявите храбрость. Их настроение, не соответствующее силе тех, которые его проявляют, возбужденное перед началом дела, дает вид настоящей силы, но когда начинается бой, оно обычно падает. При таком положении дел помните, как часто враги, испытав вашу храбрость, должны были отступать, и сообразите, что они устремились на нас вовсе не став внезапно лучше; их дерзкая попытка теперь похожа на те, которые они делали раньше, и ей и ныне суждена та же самая судьба».

Так побуждали готов начальники. Затем, без малейшего промедления, они двинулись на врагов и вступили в бой. Этот морской бой был очень ожесточенным и подобен сухопутному. Выстроив корабли в одну линию к носу с неприятельскими, они посылали друг в друга стрелы и копья; те же из них, которые стремились к славе доблести, оказавшись близко один от другого, когда корабли касались друг друга, бок о бок палубами, вступали в рукопашный бой, сражаясь мечами и копьями, как в пешем бою на суше. Таково было начало этого боя. Но затем варвары, вследствие неумения вести морской бой, продолжали это сражение в полном беспорядке. Одни из них стояли на таком далеком [95] расстоянии одни от других, что давали врагам возможность нападать на них поодиночке, другие же, сбившись в густую кучу, в такой тесноте кораблей мешали друг другу. Можно было бы подумать, что на корабли накинута какая-то сетка из снастей. Варвары не могли ни стрел пускать в своих врагов, находящихся на известном расстоянии, — а если и пускали, то с опозданием и с большим трудом, ни действовать мечами и копьями, когда они были близко. Среди них был ужасный крик и толкотня, они все время сталкивались друг с другом и вновь шестами отталкивались один от другого в полном беспорядке. Они то стягивали фронт, поставив крайне плотно корабли, то расходились на далекое расстояние друг от друга, и в том и в другом случае с вредом для себя. Каждый из них обращался со словами побуждения к близстоящим, с криком и воплями, не с тем, чтобы побудить их идти на врагов, но для того, чтобы заставить их самих держать правильные дистанции друг от друга. Сами себе создав затруднения вследствие такого бестолкового образа действий, они были главнейшей причиной той победы, которую враги одержали над ними. Наоборот, римляне храбро вели бой и искусно руководили морским сражением. Они расположили корабли носами против врагов; они не отходили далеко друг от друга и, конечно, не сходились ближе, чем это было нужно; у них были неизменные, правильно размеренные дистанции между кораблями. Если они видели, что неприятельский корабль отделяется от других, они нападали на него и топили без труда; если они видели, что некоторые из врагов где-либо столпились, то они посылали туда тучи стрел; нападая на находящихся в таком беспорядке и в смущении от собственного столь им вредящего беспорядка, они избивали их в рукопашном бою. У варваров опустились руки благодаря такому несчастному повороту судьбы и совершаемым ими одна за другой ошибкам в сражении; они не знали, как им вести сражение; они не могли ни продолжать морской бой, ни тем более сражаться, стоя на палубах, как в [96] пешей битве на суше; бросив сражение, они стояли в бездействии перед лицом опасности, предоставив все на произвол судьбы. Поэтому готы обратились в позорное бегство в полном беспорядке и уже не вспоминали ни о доблести, ни о приличном отступлении, ни о чем-либо другом, что могло бы принести им спасение, но по большей части поодиночке в полной беспомощности попали в середину врагов. Немногие из них бежали на одиннадцати кораблях и, скрывшись от преследования, спаслись, все же остальные остались в руках врагов. Многих из них римляне тут же убили, многих других уничтожили, потопив вместе с кораблями. Из начальников готов Гундульф бежал, ускользнув с одиннадцатью кораблями, другого римляне взяли живым в плен. Затем воины готов, высадившись на берег с этих кораблей, тотчас их сожгли, чтобы они не попали в руки врагов, а сами пешком отправились в лагерь к войску, которое осаждало Анкону. Передав там все, что произошло, они прямым путем вместе с остальными отступили, оставив лагерь врагам, и сломя голову с великим шумом и смятением бежали в город Ауксим, находившийся поблизости. Немного спустя римляне пришли в Анкону и нашли лагерь врагов пустым. Доставив гарнизону продовольствие, они отплыли оттуда. Валериан вернулся в Равенну, а Иоанн возвратился в Салоны. Эта битва сильно подорвала и самомнение и силу Тотилы и готов.

24. В то же самое время дела у римлян в Сицилии были вот в каком положении. Отозванный отсюда императором, Либерии вернулся в Византию, а Артабан — такова была воля императора — стал начальником всего римского войска. Тех готов, которые были там оставлены в качестве гарнизона (их было очень немного), он осадил, победив в сражении тех, которые решились выйти против него, и доведя до крайнего истощения их продовольствие, он заставил их всех сдаться. Всем этим готы были напуганы и, глубоко опечаленные тем, что случилось в морском бою, они уже были готовы отказаться от войны. Они потеряли [97] всякую надежду, понимая, что в данный момент они позорно разбиты врагами и совершенно уничтожены, а если вскоре к римлянам прибудет какая-либо помощь, то они ни в коем случае не будут в состоянии хотя бы самое короткое время им сопротивляться или оставаться в Италии господами. Конечно, они не могли надеяться добиться чего-либо от императора путем переговоров. Тотила многократно отправлял к нему послов. Явившись к Юстиниану, они указали ему, что большая часть Италии захвачена франками, что остальная часть вследствие войны совершенно обезлюдела, что Сицилию и Далмацию, которые одни только остались неопустошенными войной, готы уступают римлянам, за остальную, опустошенную, они соглашаются ежегодно вносить дани и подати, воевать в союзе с ними против кого бы император ни пожелал и во всем остальном быть его подданными. Но император не принимал во внимание их слов и отсылал назад всех их послов: ему было ненавистно самое имя готов, и он хотел совершенно изгнать их из Римской империи. Вот каковы были тогда дела.

Незадолго перед тем умер от болезни франкский король Теодеберт, без всякого труда подчинив себе и наложив дань на некоторые области Лигурии, на область Коттийских Альп и на большую часть области венетов. Использовав то обстоятельство, что римляне и готы были заняты войной, для личного своего благополучия франки без всякой для себя опасности завладели сами теми местами, из-за которых шла война. Во власти готов осталось в Венетской области только немного маленьких городков, а у римлян — прибрежная область; все же остальное подчинили себе франки. Так как между готами и римлянами, как было сказано, шла ожесточенная война и никто из них не хотел наживать себе еще новых врагов, то готы и франки вступили в переговоры и условились, что, пока у готов идет война с римлянами, они будут владеть каждый тем, чем владеют сейчас, и оставаться спокойными, не начиная друг против друга никаких враждебных [98] действий. Если же случится, что Тотила на войне одержит верх над императором Юстинианом, то тогда готы и франки договорятся между собой так, чтобы это было выгодно для обеих сторон. На этом они и порешили. Власть Теодеберта теперь перешла к его сыну Теодебальду. Послом к нему император Юстиниан отправил сенатора Леонтия, зятя Афанасия, приглашая его заключить с ним союз для борьбы против Тотилы и готов и требуя, чтобы они удалились из тех мест Италии, которыми постарался завладеть Теодеберт незаконно.

Когда Леонтий прибыл к Теодебальду, он сказал следующее: «Конечно, и другим приходилось испытывать многое сверх их ожидания; но то, что видят теперь римляне от вас, этого, думаю, не происходило никогда ни с кем. Император Юстиниан не раньше решился на эту войну и не прежде явно начал с готами военные действия, чем франки обещали ему помощь в этой борьбе, во имя дружбы и союза получив от него большие деньги. И вот, вместо того, чтобы счесть себя обязанным сделать что-либо из обещанного, вы нанесли римлянам такие обиды, какие нелегко себе даже представить. Ибо отец твой Теодеберт, не имея на это никакого права, решил вторгнуться в ту страну, которой император овладел по праву войны с великим трудом и опасностями, причем франки в этом деле совершенно не участвовали. Из-за этого я и пришел к вам теперь не для того, чтобы упрекать или жаловаться, но чтобы потребовать и предложить вам то, что должно принести пользу вам самим. Я предлагаю, чтобы вы крепко хранили нынешнее благополучие ваше и дали возможность римлянам пользоваться тем, что принадлежит им. Нечестивый захват даже чего-либо ничтожного издревле был причиной того, что люди и народы, обладавшие великой силой, часто лишались великих благ, которые у них были. Ведь счастье никак не может быть соединено с несправедливостью. А затем, конечно, я претендую на то, чтобы вы вместе с нами пошли войной на Тотилу, выполняя [99] тем договор, заключенный твоим отцом. Законным наследникам и сыновьям подобает больше всего исправлять то, в чем случайно погрешили их родители, настойчиво действовать и укреплять то, что ими сделано хорошо. И для людей, наиболее разумных, было бы весьма желательным, чтобы их дети шли по следам их лучших привычек и деяний, а то, что ими сделано неправильно, лучше всего будет исправлено не кем-либо другим, а только их же детьми. Ведь, собственно говоря, вам следовало бы начать эту войну даже без приглашения со стороны римлян. У нас идет теперь борьба против готов, которые искони были вашими врагами и были совершенно неверны франкам, целый век воюя с ними без соблюдения договоров и без объявления войны. Действительно, теперь под влиянием страха, который мы внушаем им, они не перестают униженно льстить вам; но если они как-нибудь от нас избавятся, то они сейчас же покажут франкам свое истинное настроение. Люди негодные не могут изменить своего характера как при счастливых для них обстоятельствах, так и находясь в несчастии, но в последнем случае им в высшей степени привычно скрывать его в своих льстиво униженных словах, особенно если они нуждаются в какой-либо помощи своих соседей; сама нужда заставляет их скрывать свою негодность. Обдумав все это, возобновите дружбу с императором и со всей силой двиньтесь на людей, издавна вам враждебных».

Вот что сказал Леонтий. Теодебальд ему ответил:

«Приглашая нас в союзники против готов, вы поступаете и не хорошо и не справедливо. В данный момент готы — наши друзья. Если бы франки по отношению к готам оказались не верными в своем слове, то и в ваших глазах они никогда не заслужат доверия. Мысль, хотя бы один раз показавшая себя преступной по отношению к друзьям, отныне всегда стремится сойти с пути правды. Относительно же того, что вы говорите о занятых нами местностях, я вот что скажу. Отец мой Теодеберт никогда не хотел проявить насилия против [100] кого-либо из соседей и не стремился к чужим богатствам. Доказательством этого служит то, что я не богат. Эти местности он и не отнимал у римлян, но получил их от Тотилы, который владел ими и отдал их ему без всякий условий. И в этом случае император Юстиниан должен радоваться вместе с франками. Ведь тот, кто видит, как те, которые отняли у него что-либо из его собственного имения, сами принуждены отдать его, боясь насилия со стороны других, конечно, должен радоваться, полагая, что правильно и справедливо понесли возмездие те, которые его обидели, если только он сам не охвачен завистью к тем мстителям, которые проявили такую силу; ведь недаром люди считают, что взять на себя обязанность выполнить справедливое наказание по отношению к врагам — это по большей части значит вызвать к себе зависть. Но разбирательство этого вопроса мы можем поручить судьям, с тем, чтобы если окажется, что мой отец явно что-либо отнял у римлян, то восстановить это без всякого промедления будет первым моим долгом. С этой целью я вскоре отправлю послов в Византию». Сказав это, он отослал Леонтия, а к императору Юстиниану отправил послом Леударда, франка родом, с тремя другими. Прибыв в Византию, они стали вести дела, из-за которых прибыли.

Тотила прилагал старания захватить острова, прилегающие к Ливии. Поэтому, собрав большой флот из кораблей и посадив на них значительное войско, он послал его на Корсику и Сардо (Сардинию). Они прежде всего пристали к Корсике; так как никто ее не защищал, они захватили остров, а затем и Сардо. Оба эти острова Тотила подчинил себе и наложил на них дань. Когда об этом узнал Иоанн, командовавший римским войском в Ливии, он направил флот и некоторое количество войска в Сардо. Когда римляне оказались поблизости от города Караналея, они стали лагерем и собирались приступить к осаде, так как не считали себя в силах приступить к штурму: готы имели здесь достаточно сильный гарнизон. Когда варвары [101] это заметили, они, выйдя из города и внезапно напав на неприятелей, без большого труда обратили их в бегство и многих убили. Остальные бежали и, сев на корабли, спаслись, а немного спустя, отплыв отсюда, они со всем флотом прибыли в Карфаген. Там они остались зимовать с тем, чтобы с наступлением весны, сделав более крупные приготовления, отправиться походом на Корсику и на Сардо. Этот остров Сардо называют Сардинией. На этом острове по воле судьбы растет трава; у людей, которые испробуют ее, тотчас начинаются смертельные спазмы, немного спустя они умирают, причем кажется, что они смеются -это результат спазм — тем смехом, который по имени этой страны называют «сардоническим». Корсику древние люди называли Кирном. На этом острове, подобно тому как люди — ростом карлики, (Наurу: «ростом с обезьян» ) так и табуны некоторых пород лошадей немного больше овец. Но достаточно об этом.

25. В это время огромная толпа славян нахлынула на Иллирию и произвела там неописуемые ужасы. Против них император Юстиниан послал войско, во главе которого наряду с другими стояли сыновья Германа. Так как это войско по численности было много слабее неприятелей, то предводители нигде не решались вступить с ними в открытое сражение, но, держась у них в тылу, наносили им значительные потери. Многих из них они убили, других взяли живыми в плен и отправили к императору. Тем не менее эти варвары совершали ужасные опустошения. Во время этого грабительского вторжения, оставаясь в пределах империи долгое время, они заполнили все дороги грудами трупов; они взяли в плен и обратили в рабство бесчисленное количество людей и ограбили все, что возможно; так как никто не выступал против них, они со всей добычей ушли домой. Даже при переправе через Истр римляне не могли устроить против них засады или каким-либо другим способом нанести им удар, [102] так как их приняли к себе гепиды, продавшись им за деньги, и переправили их, взяв за это крупную плату: плата была -золотой статер с головы. Поэтому император был очень огорчен и обеспокоен, не зная, каким образом он сможет в дальнейшем отражать их, когда они будут переходить Истр с тем, чтобы грабить Римскую империю, или когда они будут уходить отсюда с добычей. (Другое чтение: «внезапно».) Из-за этого он хотел заключить какой-либо договор с племенем гепидов.

В это время гепиды и лангобарды вновь двинулись войной друг против друга. Гепиды, боясь силы римлян (им ведь не осталось неизвестным, что император Юстиниан заключил клятвенный договор с лангобардами о помощи и военном союзе), всячески старались стать их друзьями и союзниками. Поэтому они тотчас отправили послов в Византию, предлагая императору заключить с ними такой же союз. Он немедленно дал согласие на такой союз и подтвердил это клятвой. По просьбе послов скрепить этот договор клятвами, двенадцать человек из числа сенаторов по воле императора подтвердили этот договор. Немного спустя, когда лангобарды на основании союзного договора просили прислать им помощь против гепидов, император Юстиниан отправил войско, обвиняя гепидов в том, что после заключения договора они переправили через Истр некоторое количество славян во вред римлянам. Во главе этого войска были поставлены сыновья Германа Юстин и Юстиниан, Аратий и Свартус, который прежде был назначен Юстинианом правителем эрулов, но, как я передавал раньше (VI [II], гл. 15, § 35), вследствие восстания тех, которые прибыли с острова Фулы, должен был бежать к императору и тотчас же был поставлен начальником набранных из римлян легионов, находящихся в Византии. Был начальником и Амалафрид, родом гот, внук Амалафриды, сестры короля готов Теодориха, равным образом и сын Герменефрида, короля турингов. Этого Амалафрида [103] Велизарий привез с собою вместе с Витигисом в Виню, а император сделал его начальником римских войск, а его сестру выдал замуж за короля лангобардов Аудуина. Из дутого войска к лангобардам не прибыл никто, кроме вот этого Амалафрида со своими спутниками. Все остальные задергались по приказу императора в Иллирии около города Ульпианы вследствие восстания жителей из-за тех разногласий, которые заставляют христиан сражаться друг с другом, о чем я буду рассказывать в дальнейших своих работах. {721} Лангобарды, двинувшись всем народом вместе с Амалафридом, вступили в пределы гепидов; гепиды выступили против них. В произошедшей жестокой битве гепиды были побеждены, и говорят, что в этом бою у них погибло очень много народу. Король лангобардов Аудуин, отправив в Византию некоторых из своих приближенных, сообщил императору Юстиниану эту добрую весть о том, что враги потерпели поражение, и упрекал его в том, что, вопреки договору, к нему не явилось на помощь войско императора, хотя еще недавно лангобарды послали такое большое количество воинов, чтобы они вместе с Нарзесом отправились на войну против Тотилы и готов. Таковы были там дела.

В это время по всей Элладе прошли ужасные землетрясения, {722} которые захватили Бестию, Ахайю и все города, расположенные по Крисейскому заливу. Это землетрясение разрушило до основания бесчисленное количество поселков и восемь городов, в том числе Херонею, Коронею и весь Навпакт, где погибло много народу. Во многих местах земля расселась, образуя трещины и обвалы. Некоторые трещины сошлись, и земля приняла прежнюю форму и вид, но были места, где эти трещины так и остались, так что людям, живущим в этих местах, нельзя уже было прямо сообщаться друг с другом и приходилось делать большие обходы. Из того залива, который находился между Фессалией и Беотией, внезапно вода хлынула во внутрь материка и разлилась вокруг города Эхиней и беотийских Скарфей. Очень высоко [104] поднявшись над землею, она залила все эти места, тотчас же уничтожив их до основания. На долгое время материк обратился в море, тогда как острова, которые были среди этого залива, стали доступны для людей даже пеших. Явным образом волны моря покинули привычную им область и, сверх всякого вероятия, залили землю вплоть до гор, поднимавшихся в этом месте. Когда же море отступило на прежнее свое место, то на земле осталось много рыб. Совершенно необычный их вид вызвал у местных жителей представление о каком-то чуде. Считая их съедобными, они подобрали их, чтобы зажарить, но как только огонь коснулся их, все их тело распустилось, как какая-то жидкость (вроде испорченной крови), с невыносимым гнилостным запахом. Около того места, которое называется Схизмой («Трещина»), было наиболее сильное землетрясение и погубило больше народа, чем во всей остальной Элладе, тем более что как раз в это время тут собралось из всей Эллады особенно много народу, так как тут справлялся какой-то праздник.

А в Италии в это время произошло вот что. Кретонцы и воины, которые стояли гарнизоном в этом городе (их начальником был Палладий), жестоко теснимые готами, мучимые недостатком продовольствия, часто тайно от врагов отправляли вестников в Сицилию, заявляя находящимся там начальникам римского войска и особенно Артабану, что если они в ближайшее время не придут им на помощь, то против своей воли они должны будут вскоре сдаться врагам сами и сдать город. Но никто оттуда не пришел к ним, чтобы оказать помощь. Так окончилась зима, а с ней закончился и семнадцатый год (551–552) той войны, которую описал Прокопий.

26. Узнав, что происходит в Кротоне, император послал приказ в Элладу тем, которые сторожили Фермопильский проход, и приказал им со всей поспешностью плыть к Кротону и всеми силами оказать помощь осажденным. Они так и сделали. Отплыв с возможной поспешностью, пользуясь [105] попутным ветром, они неожиданно для врагов появились в заливе Кротоны. Увидя этот внезапно появившийся флот, варвары, охваченные большим страхом, в величайшем смятении тотчас же сняли осаду. Одни из них на кораблях бежали в Тарентинский залив, другие же пешим путем удалились на гору Скилейон. Это событие еще больше повергло в уныние дух и мысли готов. Вследствие этого очень знатный муж из числа готов — Рагнарис, который был начальником гарнизона в Таренте, и Морас, командовавший гарнизоном в Ахеронтии, в согласии со своими сотоварищами вступили в пеереговоры с Пакурием, сыном Перания, начальником римлян, находившихся в Дриунте (Гидрунте), с предложением, что если они от императора Юстиниана получат твердое обещание личной безопасности, то они и сами сдадутся римлянам со своими сотоварищами и сдадут крепости, для охраны которых они были поставлены. Для заключения такого соглашения Пакурий отправился в Византию.

Нарзес, снявшись лагерем из Салон, двинулся против Тотилы со всем римским войском, бывшим очень большим. Он вез с собою очень много денег, полученных им от императора. На эти деньги он намеревался собрать значительное войско и снабдить его всем необходимым для войны, а также заплатить всем воинам, бывшим в Италии, все прежние долги; император задолжал им за долгое время, не доставляя им из казначейства, как принято, установленного жалованья. Этим способом он думал оказать воздействие на мысли и настроение тех, которые перебежали на сторону Тотилы, так чтобы они, привлеченные этими деньгами, изменили свой выбор и передумали, на чьей стороне им быть. И в прежнее время император Юстиниан относился к этой войне с большим вниманием, но в последний момент он приготовился к ней с удивительной тщательностью. Когда Нарзес увидал, что ему суждено быть начальником этой войны в Италии, он проявил чувство гордости и честолюбия, приличествующее хорошему полководцу: он сказал, что будет служить императору, [106] раз он это ему приказывает, только в том случае, если ему не будет отказано взять с собой хорошие боевые силы. И действительно, он получил от императора Римской империи достойные такого высокого имени деньги, отборных воинов и оружие для ведения этой войны; и сам он, проявляя неутомимую энергию, собрал значительное войско. Он вывел из Византии большое количество римских воинов, кроме того, собрал многих из жителей Фракии и Иллирии. Вместе с ним шел и Иоанн со своим собственным войском и с войском, оставленным его тестем Германом. Затем король лангобардов Аудуин, побужденный к этому со стороны императора Юстиниана большими денежными подарками, и во исполнение договора о союзе, послал ему в качестве союзного отряда лучших воинов, отобрав из своих приближенных две тысячи пятьсот человек, за которыми в качестве служителей следовало больше трех тысяч воинственных бойцов. Следовало за Нарзесом и из племени эрулов больше трех тысяч, все всадники; начальником их, наряду с другими, был Филемут. Было очень много и гуннов, и Дагисфей со своими приближенными, по этой причине освобожденный из заключения; также и Кабад, имевший при себе многих персов-перебежчиков, сын Зама и внук персидского царя Кабада, о котором я рассказывал в предыдущих книгах (I, гл. 23), что он благодаря старанию Ханаранга (Адергудунбада) бежал от своего дяди Хозрова и много лет тому назад прибыл в пределы римлян. Был с ним и Асбад, юноша по возрасту, родом из гепидов, исключительно энергичный, имевший при себе четыреста своих соплеменников, выдающихся в военном деле воинов. Был в его войске и Аруф, родом эрул, но с детских лет полюбивший образ жизни римлян и взявший замуж дочь Маврикия, сына Мунда. Он сам был очень воинственен и среди своей дружины и своих приближенных имел многих из племени эрулов, людей очень прославленных в опасностях войны. Иоанн, по прозвищу «Фагас» («Обжора»), о котором я не раз упоминал в предыдущих книгах, стоял во главе отряда [107] римлян, людей храбрых и воинственных. Нарзес был человеком в высшей степени щедрым и всегда готовым оказать помощь нуждающимся; снабженный императором большими средствами, он тем более смело выполнял то, что по его мнению казалось важным. И в прежнее время многие начальники и простые воины видели в нем своего благодетеля. Поэтому, когда он был объявлен главнокомандующим в войне против Тотилы и готов, каждый с полной готовностью стремился идти с ним в поход; одни из них хотели отплатить за прежние милости, другие мечтали, что и естественно, получить от него великие блага. Особенно к нему были расположены эрулы и другие варвары; видавшие с его стороны по отношению к себе исключительные милости.

Когда Нарзес был очень близко от области венетов, он отправил вестников к начальникам франкских гарнизонов с просьбой дать ему свободный проход, так как ведь .они -друзья. Начальники же ответили Нарзесу, что они не могут никак ему этого разрешить. Открыто они не сказали о причине отказа, и, насколько возможно, скрыли, что эти затруднения они делают или в интересах франков, или вследствие своего расположения к готам; они выставили такой довод, явно не очень благовидный, будто Нарзес имеет при себе лангобардов, их злейших врагов. Этим ответом Нарзес был поставлен в затруднительное положение; не зная, что ему делать, он спрашивал бывших при нем италийцев, как ему быть; некоторые из них сказали, что, если бы даже франки и предоставили им свободный проход, они все равно отсюда не будут в состоянии добраться до Равенны и что этим путем они могут дойти только до Вероны. Они говорили, что, отобрав все, что только было лучшего и славного в войске готов, поставив над ними начальником гота Теию, человека выдающегося по своей исключительной военной доблести и знаниям, Тотила отправил его в Верону, которая была подвластна готам, с тем чтобы он всеми силами препятствовал проходу римского войска. Так оно и было. Когда Теия прибыл [108] в город Верону, он заградил для врагов проход по этим местам и при помощи хитро устроенных искусственных сооружении сделал все эти местности по реке По непроходимыми и совершенно недоступными. Он устроил заграждения из деревьев, провел рвы и вырыл ямы, сделал очень глубокие заводи и заболоченные места. Со своим готским войском он старательно сторожил этот путь, чтобы тотчас же вступить с римлянами в бои, если они попытаются пойти этой дорогой.

Это придумал Тотила, полагая, что римлянам не будет никакой возможности совершить свой путь вдоль берега Ионийского залива, так как многие судоходные реки, впадая здесь, делают эти места непроходимыми; такого же количества кораблей, чтобы сразу всем войском переправиться — через Ионийский залив, у него нет, если же он будет переправляться по частям, то он, Тотила, с остальным войском готов без большого труда будет в состоянии всякий раз их уничтожать, когда они будут высаживаться. Таковы были планы Тотилы, и Теия выполнял его приказания. Когда Нарзес увидал себя в таком безвыходном положении, то Иоанн, племянник Виталиана, хорошо знавший эти места, предложил ему со всем войском идти по прибрежной дороге, где, как раньше указано, жители были подчинены римлянам (гл. 24, § 8), и велел следовать за собой нескольким судам и большому числу легких барок. Всякий раз, когда войско подойдет к устьям рек, то, говорил он, сделав из этих барок через реку мост, оно очень легко и без затруднений совершит переход. Вот что предложил Иоанн; Нарзес послушался его и таким образом со всем войском прибыл в Равенну.

27. В то время как происходило все это, имел место следующий случай. Был некий Ильдигисал (VI [III], гл. 35, §19) родом лангобард; о нем я упоминал в прежних своих книгах: он был врагом Аудуина, короля этих варваров, так как Аудуин силой завладел королевским достоинством, принадлежавшим ему, Ильдигисалу, по происхождению. Поэтому Ильдигисал бежал из родных пределов и прибыл в Византию. [109] Когда он прибыл сюда, император Юстиниан принял его очень благосклонно и поставил его начальником одного из отрядов дворцовой (палатинской) стражи, которые называются «схолами». За ним следовало из племени лангобардов не меньше трехсот отличных бойцов. Они прежде жили все вместе во Фракии. Этого Ильдигисала Аудуин просил императора Юстиниана выдать ему как другу и союзнику римлян, желая, чтобы он заплатил ему за его дружбу предательством по отношению к просящему защиты. Император никоим образом не хотел его выдавать. Впоследствии этот Ильдигисал стал жаловаться, что ему оказывают меньше почета и дают на содержание меньше, чем это соответствует его достоинству и блеску римского имени. И по всему было видно, что он очень этим обижен. Это заметил Гоар, видный человек из готов; это был давнишний пленник римлян в этой войне, пришедший сюда из Далмации, когда еще король готов Витигис вел войну с римлянами. Это был человек гордый и очень энергичный, не желавший подчиняться ярму, наложенному на него судьбою. Когда после поражения Витигиса готы решили отпасть, подняв оружие против императора, то и он, явно уличенный в том, что участвует в государственном перевороте, был арестован и наказан изгнанием в Антиною, в Египет, и долгое время нес это наказание. Впоследствии император, сжалившись над ним, вернул его в Византию. Этот Гоар, увидя Ильдигисала охваченным гневом по причине, о которой я сказал, непрерывно подстрекал его и убеждал воспользоваться возможностью бежать. Они договорились, что уйдут из Византии. Когда этот план пришелся им по душе, они внезапно скрываются в сопровождении немногих и, прибыв в фракийский город Апрон, соединяются с бывшими здесь лангобардами. Воспользовавшись императорскими конюшнями, они взяли отсюда большое количество лошадей и двинулись дальше. Когда император узнал обо всем этом, он разослал извещение об этом по всей Фракии и Иллирии и приказал всем начальникам и воинам, сколько у [110] них есть силы, выступить против этих беглецов. Прежде всего небольшой отряд гуннов, так называемых кутригуров (они, как я рассказывал немного выше (гл. 19, § 7), выселились из своих пределов и, получив от императора разрешение, поселились во Фракии), вступил в бой с беглецами. Побежденные в сражении, некоторые из них пали, другие же, обращенные в бегство, не стали дальше преследовать беглецов, но остались тут. Таким образом, Ильдигисал и Гоар со своими спутниками прошли всю Фракию без помех с чьей бы то ни было стороны. Оказавшись в Иллирии, они нашли там римское войско, собранное с большой тщательностью, чтобы их уничтожить. Над этим войском в числе других начальников были Аратий, Рекифанг, Леониан и Аримуф. Они целый день ехали верхом. Прибыв в сумерках в какое-то лесистое место, они остановились тут, чтобы поужинать и провести здесь ночь; простым воинам эти начальники приказали устроить все остальное и позаботиться об их конях и освежиться в протекающей мимо этого места реке, чтобы отряхнуть с себя усталость от дороги. Сами же они, взяв каждый с собой по три и по четыре телохранителя, пошли в сторону, в укромное место к реке, чтобы напиться воды: их, как и следовало ожидать, мучила сильная жажда. Гоар и Ильдигисал со своим отрядом были неподалеку и, выслав разведчиков, узнали об этом. Внезапно напав на них, когда они пили воду, они всех их убили и тем обеспечили для себя в дальнейшем весь последующий путь, получив возможность ехать, куда они хотели, более безопасно. Ведь солдаты, оставшись без начальников, не знали, что им делать, и, приведенные в полное замешательство, ушли назад. Так Гоару и Ильдигисалу удалось бежать и прийти в пределы гепидов.

Но и в числе гепидов был один человек, по имени Устригот, который бежал к лангобардам при следующих обстоятельствах. Король гепидов Элемунд незадолго перед тем скончался от болезни. У него остался единственный сын Устригот. Отстранив его силой (он был еще совсем юный), [111] власть захватил Торисин. Поэтому юноша, не имея возможности отомстить обидчику, удалился из родных пределов и ушел к лангобардам, которые были их врагами. Немного позже у гепидов начались переговоры, с одной стороны, с императором Юстинианом, с другой — с лангобардами, и они дали друг другу самые торжественные клятвы в том, что в дальнейшем они на веки вечные будут сохранять между собою дружбу. Когда у них этот союз был оформлен и закреплен, то император Юстиниан и король лангобардов Аудуин через послов обратились к королю гепидов Торисину с требованием, чтобы он выдал им их общего врага Ильдигисала. Они просили его дать им первое доказательство своей дружбы к ним тем, что он откажет в покровительстве просящему у него защиты. Он, собрав совет знатнейших из гепидов, серьезно обсуждал с ними вопрос, надо ли выполнять то, чего требуют от него император и король. Они же решительно восстали против этого и запретили ему так делать, с твердостью заявив, что лучше всему племени гепидов, женам и всем детям их окончательно погибнуть тотчас же, чем оказаться виновными в таком безбожном деянии. Услыхав это, Торисин увидал себя в безвыходном положении. Он не мог поступить против воли своих подданных, но он не хотел втянуть гепидов опять в войну с римлянами и лангобардами, законченную с таким трудом после долгих переговоров. В конце концов он придумал следующее: отправив послов к Аудуину, он просил выдать ему Элемунда, сына Устригота, основываясь на такой же его провинности и предлагая ему взаимно обменяться, выдав просящих у них защиты. Он знал, что он свалит со своих плеч их притязания вследствие страха и у лангобардов перед подобного рода стыдом, а самого Аудуина тотчас же свяжет ввиду невозможности для него дать согласие на такой беззаконный и бесчестный поступок. Они оба хорошо понимали, что ни лангобарды, ни гепиды не пожелают быть запятнанными таким позором, и явно ничего уже не стали делать, но в порядке взаимного одолжения и [112] тот и другой убили этих враждебных им лиц коварством и хитростью. Каким образом они это сделали, я не буду передавать: рассказы об этом не согласуются друг с другом, но сильно различаются, как это и понятно в деле, столь скрытном. Так окончилось дело с Ильдигисалом и Устриготом.

28. Когда Нарзес прибыл в Равенну со своими войсками, с ним соединились вожди Валериан и Юстин и то римское войско, которое еще тут оставалось. Прошло девять дней, как они были в Равенне; в это время Усдрила, гот, человек выдающийся в военном деле, бывший начальником гарнизона в Аримунуме, написал Валериану следующее письмо:

«Вы, слухами о себе заполнившие все места, призраками своей власти уже охватившие всю Италию, преисполненные сверхчеловеческой гордости и тем, как вы думаете, повергшие в ужас готов, вы теперь сидите в Равенне, и тем, что вы скрылись там, вы ясно показываете врагам, что нет у вас совсем прежней самоуверенности, а своей сбродной толпой варваров вы истощаете страну, вам ни с какой стороны не принадлежащую. Ну же, двиньтесь возможно скорее и примитесь в ближайшее время за войну, покажите себя готам, не заставьте нас слишком долго ждать и надеяться на это, нас, издревле жаждавших этого зрелища». Вот что гласило письмо. Когда это письмо было доставлено и Нарзес ознакомился с ним, он посмеялся над пустозвонством готов и велел всему войску двигаться в поход, оставив в Равенне гарнизон под начальством Иоанна. Когда Нарзес со своим войском был очень близко от города Ариминума, он нашел, что переправа на ту сторону для них является нелегкой, так как готы незадолго перед тем разрушили с той и с другой стороны края моста, бывшего здесь. Река, которая протекает мимо Ариминума, даже для одного человека, идущего пешком и без вооружения, является едва переходимой по этому мосту, и то с большим трудом и напряжением и при условии, если никто не препятствует переходу и не теснит; для массы же людей и особенно вооруженных, кроме того на глазах [113] врагов, переправиться здесь нет никакой возможности. Поэтому, приехав в район этого моста в сопровождении небольшого отряда, Нарзес пришел в большое недоумение и обдумывал, какой найти выход при данных обстоятельствах. Сюда прибыл и Усдрила с несколькими всадниками для того, чтобы от него не скрылось ничего, что хотят предпринять враги. Один из спутников Нарзеса, натянув лук, пустил в них стрелу и, попав в одного из неприятельских всадников, положил его на месте. Тогда окружающие Усдрилу спешно удалились в укрепление и, тотчас выведя самых воинственных из своей среды через другие ворота, кинулись на римлян с тем, чтобы тут же убить Нарзеса. Он уже был на той стороне реки, отыскивая место перехода для войска. Но по воле судьбы с врагами встретился отряд эрулов, и они убивают Усдрилу; узнав по указанию одного из римлян, кто это такой, они отрубают ему голову и с ней возвращаются в Римский лагерь, чтобы показать ее Нарзесу. Это преисполнило всех бодростью, так как из данного случая римляне заключили, что бог против готов: устроив засаду против вождя неприятелей, готы сами внезапно лишились своего предводителя без всякого предварительного умысла и козней со стороны римлян. Хотя начальник гарнизона в Ариминуме Усдрила пал, но Нарзес повел свое войско дальше. Он не хотел задерживаться и терять время на осаду Ариминума, ни другого какого-либо укрепления, занятого врагами, чтобы из-за этих мелочей не упустить выполнения самого главного дела. Так как враги после гибели своего вождя сидели спокойно и не мешали ему, Нарзес, соединив оба берега реки мостом, без всякого труда переправил все войско. Покинув тогда Фламиниеву дорогу, он пошел налево. Так как Петра, называвшаяся «Петрузой» (пробитой), о природных сильных укреплениях которой я рассказывал в прежних книгах (VI [II], 11, 10 сл.), была давно уже захвачена неприятелями, то Фламиниева дорога и все прилегающие к ней места были недоступны и совершенно непроходимы для римлян. Поэтому [114] Нарзес, оставив эту дорогу, хотя она была и короче, пошел по доступной для него.

29. В таком положении были дела римского войска во время этого перехода. Узнав о том, что было в области венетов, поджидая Теию с его войском, Тотила спокойно держался в окрестностях Рима. Когда они прибыли и не хватало только двух тысяч всадников, то Тотила, не дожидаясь их, поднялся со всем войском и двинулся на врагов, чтобы встретиться с ними в удобном месте. Узнав во время похода о том, что случилось с Усдрилой и что враги перешли реку Аримин, Тотила проехал через всю Этрурию и, достигнув Апеннинского хребта, стал там лагерем: он держался вблизи того поселка, который местные жители называют Тагиной. Немного спустя пришло сюда и римское войско под начальством Нарзеса. И оно тоже остановилось, разбив лагерь на Апеннинских горах, приблизительно в ста стадиях от неприятелей. Это место было ровное, но поблизости было много холмов; здесь, как говорят, некогда Камилл, начальствуя над римлянами, победил в сражении и уничтожил орду галлов. И до моего времени это место носит свидетельство этой битвы в своем названии и сохраняет в памяти людей гибель галлов, называясь «Буста Галлорум» («Гальские погребальные костры»). {723} Словом «Буста» римляне называют остатки сожженного на костре трупа. Тут очень много могильных холмов из насыпной земли, где погребены эти трупы. Нарзес немедленно послал к Тотиле некоторых из близких ему лиц с тем, чтобы убедить его прекратить военные действия и обратить свои мысли к мирному соглашению, приняв в соображение, что он, властвуя над небольшой кучкой людей, собравшихся около него столь недавно без всяких оснований, не в состоянии бороться со всеми силами Римской империи. Он велел передать Тотиле следующее: если они увидят, что он находится в воинственном настроении, чтобы он, Тотила, по их предложению, без промедления назначил определенный день для сражения. Когда эти послы явились к [115] Тотиле, они передали, что им было поручено. С юношеским задором и надменностью Тотила им ответил, что все равно им надо будет сражаться; тогда они, прервав его, сказали:

«Ну так, о высокородный, назначь какой-либо определенный срок для этой битвы». Тотила немедленно ответил: «Мы вступим в бой в течение ближайших восьми дней». Возвратившись к Нарзесу, послы сообщили ему о результатах переговоров. Нарзес же, предполагая, что Тотила задумывает хитрость, стал готовиться, как будто бы ему предстояло сражаться завтра. И оказалось, он угадал мысли неприятелей. На следующий день появился со всем своим войском Тотила, своим приходом предупреждая слух о своем движении. И вот оба войска стояли друг против друга не более чем на расстоянии двойного полета стрелы.

Был там небольшой холм, захватить который старались и те и другие (считая, что он расположен для них на удобном месте) с тем, чтобы поражать врагов с более высокого места; так как эти места были холмисты, как я указал выше, то окружить римское войско, зайдя ему в тыл, возможно по одной только тропинке, которая шла мимо этого холма. Поэтому и тем и другим было крайне необходимо захватить его, для готов — чтобы во время боя, окружив неприятелей, поставить их между двух нападающих отрядов, а для римлян — чтобы этого избежать. Предупредив врагов, Нарзес выбрал из римских легионов пятьсот пехотинцев и темной ночью послал их, чтобы они захватили этот холм и там остались. Так как никто из неприятелей им в этом не мешал, они пришли туда и там остались. Перед этим холмом был овраг, вдоль которого шла та тропинка, о которой я только что упоминал, лагерь готов был расположен по ту сторону оврага, напротив того места, где стояли эти пятьсот, тесно сомкнув свои ряды и выстроенные глубокой фалангой, как бывает в узком месте. С наступлением дня Тотила увидал, что сделано врагами, и решил во что бы то ни стало прогнать их оттуда. Он тотчас же послал против них отряд конницы, [116] поручив им возможно скорее сбросить их оттуда. Всадники устремились на них с великим шумом и криком, собираясь прогнать их одним криком. Римляне, выстроившись тесно на узком пространстве, стояли, загородившись щитами и выставив вперед копья. Тут готы, наступавшие с большой стремительностью, сами себя этим наступлением привели в беспорядок; пятьсот римлян, тесно сомкнув щиты и выставив вперед непрерывными рядами целый лес копий, со всей силой отражали наступление. Они нарочно производили шум щитами, пугая этим лошадей, а всадников — выставленными вперед остриями копий. Кони подымались на дыбы как вследствие крайнего неудобства местности, так и испуганные шумом щитов, не имея при этом никакого выхода; а люди не знали, что делать: им приходилось сражаться с людьми, которые стояли так плотно и ни на шаг не отступали, и в то же время кричать и править лошадьми, которые бесились и не слушались их. Они должны были отступить; так была отбита первая атака. Вновь попытавшиеся наступать, испытывая опять то же самое, они опять принуждены были отступить. Много раз совершая эти напрасные попытки, они, наконец, прекратили свои наступления. Тогда Тотила послал на это дело другой отряд. Когда и он, подобно первым, должен был отступить, были посланы в дело новые отряды. Так много отрядов посылал Тотила один за другим, но, так как все они терпели неудачу, он, наконец, отказался от своего намерения. А эти пятьсот получили великую славу храбрости; из них двое в этом бою проявили особенную доблесть, Павел и Апсида; они, выбежав из рядов фаланги, показали высочайший образец храбрости. Положив перед собой на землю обнаженные мечи, они, натянув луки, стали пускать стрелы, точно попадая в тех врагов, в которых целились. Они убили много воинов и много коней, пока в колчанах у них были стрелы. Истратив все стрелы, они взяли свои мечи и, защищаясь щитами, один на один пошли на нападающих. Когда же некоторые из неприятельских всадников верхом, [117] вытянув копья, двинулись на них, они ударами мечей тотчас отрубили у них наконечники с острием. После того как они выдержали неоднократные нападения врагов, меч одного из них (это был Павел) от постоянной рубки по дереву загнулся и стал совершенно негодным. Тогда он бросил его на землю и, хватая обеими руками копья наступающих, отнимал их у врагов. Так, на глазах у всех отнял он четыре копья и был главным виновником того, что они отказались от своего предприятия. За это дело в дальнейшем Нарзес взял его в число своих личных телохранителей.

30. Вот как шли тут дела. И та и другая сторона стала готовиться к столкновению. Нарзес, собрав около себя войско на небольшом пространстве, обратился к нему со следующими словами, возбуждая их к сражению: «Для тех, кто идет на борьбу с врагом, равным по силам, нужны были бы, конечно, и увещевания и поощрения, побуждающие к решимости, чтобы в этом по крайней мере отношении, превосходя врагов, они вполне сознательно и по своему желанию покончили с войной. Вам же, воины, которым предстоит бой с людьми, много слабейшими, сильно отличающимися от вас и по доблести, и по численности, и по всему остальному своему снаряжению, думаю, не нужно ничего другого, как при божьем покровительстве вступить в бой. Многими молитвами добившись его помощи, с полным презрением к врагу вы одержали победу над этими разбойниками; будучи издавна рабами великого государя, они оказались беглыми его рабами; выбрав себе из этой кучи мусора самого заурядного тирана, они позволили себе долгое время беспокоить своими грабежами Римскую империю. Если только у них есть разум, у них даже мысли не могло бы явиться, чтобы решиться теперь выступить против нас. Сами себя приговорив к смерти своей неразумной смелостью и обнаруживая сумасшедшую дерзость, они решаются навлечь на себя явную смерть. Они не могут надеяться на лучшее или ждать, что, может быть, с ними произойдет нечто неожиданно благоприятное сверх [118] всякого чаяния, но сам бог определенно ведет их к наказанию за все содеянное ими прежде. Если свыше кому-нибудь назначено какое-либо испытание, те сами своей волей идут к этому наказанию. Помимо этого, вы идете на этот бой, подвергаясь опасности ради государства, хорошо организованного, они же, стараясь стряхнуть с себя узду законов, стремятся к государственным переворотам, и не думая, что они могут что-либо из того, чем владеют, передать своим наследникам, но хорошо зная, что все погибнет вместе с ними, живут надеждами только на сегодняшний день. Так что они достойны полного презрения. Тех, кто не связан ни законом, ни хорошим государственным управлением, покидает и всякая доблесть. И победа над ними естественно предрешена: она ведь обычно сопутствует доблести». Таковы были слова Нарзеса, Тотила же, видя своих готов с изумлением смотрящих на стройное и решительное римское войско, в свою очередь, созвав их, сказал им:

«Я созвал вас, сотоварищи по оружию, чтобы в последний раз обратиться к вам со словами увещевания, Я думаю, что после этой битвы не нужно уже будет никаких речей поощрения: в этот день целиком решится исход войны. Действительно, и нас и императора Юстиниана измучили и истощили все ваши силы те труды, битвы и несчастья, в которых нам пришлось жить очень долгое время. Мы устали от этих тяжких условий войны, так что, если мы победим врагов в сегодняшнем сражении, готам уже не придется больше вновь начинать войны, но обе стороны будут в достаточной мере иметь в понесенном в данном случае поражении вполне приличный предлог для того, чтобы ничего больше не делать. Потерпев в чем-либо тяжкие удары, люди никогда не решаются вторично идти на это дело. Если же необходимость усиленно толкает их на это, то в мыслях своих они протестуют, как бы «поднимаясь на дыбы», так как души их приведены в ужас памятью о понесенных несчастьях. Слыша такие слова, воины, проявите всю свою доблесть и силу; не [119] откладывайте на другое время всю вашу решимость, с болью в сердце почувствуйте всю необходимость данного момента, не берегите своего тела для другой опасности. Не щадите ни оружия, ни коней; ведь в будущем они вам не понадобятся. Уничтожив все остальное, судьба сохранила нам на этот день самую высшую надежду. Закаляйте же свою храбрость и проявляйте неустрашимость. У кого надежда, как теперь у нас, висит на волоске, она не позволяет себе покачнуться ни на малейший момент времени. Если упустить благоприятную минуту представившегося случая, то, конечно, бессмысленно будет все последующее старание, как бы исключительно велико оно ни было: по самой сущности своей не нужна запоздалая доблесть, так как по миновании необходимости, она, конечно, становится несвоевременной и бесполезной. Итак, я думаю, вы должны приложить все усилия, чтобы возможно лучше использовать представляющийся вам бой, а затем получить возможность пользоваться благами, проистекающими отсюда. И прежде всего помните, что в настоящее время самое гибельное для вас — это бегство. Бегут люди, покидающие свой строй не по какой-либо другой причине, а только для того, чтобы сохранить себе жизнь. Но если следствием бегства является очевидная смерть, то тот, кто смело бьется, находится в гораздо большей безопасности, чем устремившийся в бегство. Что же касается этой толпы неприятелей, собранной из людей самых разных народов, мы ее по справедливости должны презирать. Этот союз людей, собравшихся отовсюду из-за жажды жалованья, не отличается ни верностью, ни спокойной силой, но, состоя из людей разных племен, он, конечно, и в мыслях своих не единодушен. Не думайте, что эти гунны, лангобарды, эрулы, нанятые за бог знает какие огромные деньги, будут сражаться за них до последнего издыхания. Не настолько уж для них дешева жизнь, чтобы считать ее на втором месте после денег. Я хорошо знаю, что они сознательно уже хотят быть достаточными трусами, только делая вид, что сражаются, или потому что [120] они получили плату, или выполняя тайные приказы своих вождей. Ведь люди не только то, что имеет отношение к войне, но даже и то, что вообще считается самым приятным, если все это приходится делать не по доброй воле, но насильно, или за плату, или по другой какой-нибудь необходимости, обыкновенно считают для себя не очень желательным и благодаря принуждению относятся к этому с отвращением. Так вот, исполненные такими мыслями, со всем воодушевлением двинемся на врагов в решительный бой».

31. Вот что сказал Тотила. Войска готовы были вступить в бой и были выстроены следующим образом. И с той и с другой стороны они стояли друг против друга непрерывным фронтом, образуя очень глубокую и по возможности длинную фалангу. Левый фланг римского войска занимали Нарзес и Иоанн, опираясь на холм; с ними был цвет римского войска. За тем и другим, помимо остальных воинов, следовало большое количество телохранителей и щитоносцев, а из варваров — гунны, отобранные по своей доблести. На правом крыле стояли Валериан и Иоанн Фагас («Обжора») вместе с Дагисфеем; здесь были поставлены остальные римские войска. Пешие стрелки из легионов, набранных в империи, приблизительно в числе восьми тысяч, были поставлены на обоих флангах. В центре фаланги Нарзес поставил лангобардов и племя эрулов и всех остальных варваров, велев им сойти с коней и поставив их пешими для того, чтобы в случае если они проявят трусость в битве или сознательно устроят предательство, они не могли сразу обратиться в бегство. Край левого крыла римского фронта Нарзес построил в виде угла, поставив там тысячу пятьсот всадников. Пятистам он приказал, в случае если римляне станут отступать, тотчас же идти им на помощь, а тысяче он велел, как только неприятельская пехота вступит в дело, тотчас же зайти ей в тыл и поставить ее в опасное положение. Таким же образом расположил против врагов все свое войско и Тотила. И обходя свои ряды, он подбодрял их и призывал к смелости выражением [121] лица и словами. То же делал и Нарзес, показывая поднятые на шестах браслеты, ожерелья и отделанные золотом уздечки и многое другое, что подстрекает смелость во время опасности. Некоторое время ни те, ни другие не начинали сражения, но спокойно стояли одни против других, ожидая наступления врагов.

Затем один из готских воинов, по имени Кокка, имевший большую известность за свою энергию, погнав коня, очень близко подъехал к римскому войску и стал вызывать, не хочет ли кто вступить с ним в единоборство. Этот Кокка был одним из римских воинов, перебежавших в прежнее время к Тотиле. Навстречу ему тоже верхом тотчас же выступил один из телохранителей Нарзеса, родом римлянин по имени Анзала. Первым устремился на него Кокка, с тем чтобы поразить врага копьем, метя ему в живот. Но Анзала, внезапно повернув коня в сторону, сделал тщетной всю его стремительность; оказавшись тем самым слева от своего врага, он вонзил ему копье в левый бок. Кокка упал с коня и, как труп, бездыханный распростерся на земле. Со стороны римского войска поднялся большой крик, но даже и теперь ни те, ни другие не начинали битвы. Один только Тотила держался между двумя войсками, не с тем, чтобы вызвать кого-либо на единоборство, но чтобы затянуть время, отняв у неприятелей благоприятный момент. Получив известие, что отсутствовавшие две тысячи готских всадников находятся очень близко, он откладывал нападение до их прибытия (гл. 29, § 2). Он делал следующее: прежде всего он счел нужным ясно показать неприятелям, кто он такой. На нем было надето оружие, богато разукрашенное золотом; украшения его перевязей на шлеме и на копье были пурпурные; развеваясь, они производили удивительное впечатление истинно царского наряда. Сам он, сидя на великолепном коне, между двумя войсками искусно проводил «игру с оружием» (джигитовку). Он пускал коня скакать по кругу, затем, поворотив его в другую сторону, вновь заставлял делать круги. Во время этой [122] скачки он пускал в воздух копье, и, схватив это еще дрожащее в воздухе копье, он с большим искусством часто перекидывал из одной руки в другую; он с гордостью показывал свое искусство, то откидываясь назад, то раскачиваясь и склоняясь на ту и на другую сторону, как будто с детства он был вполне обучен для такого рода представлении. Всем этим он затянул время до позднего утра. Желая еще больше затянуть начало наступления, он отправил вестников к римскому войску, говоря, что хочет вступить в переговоры. Нарзес ответил, что он уверен в том, что он обманывает: ведь раньше, когда была еще возможность вести эти переговоры, он желал обязательно вступить в бой, а теперь вдруг, находясь между двумя армиями, он хочет прибегнуть к переговорам!

32. За это время к готам прибыли эти две тысячи. Получив известие, что они уже в лагере, так как было уже время завтрака, Тотила сам удалился в свою палатку, и готы, выйдя из рядов своего боевого строя, отступили назад. Прибыв в свою стоянку, Тотила нашел там уже на месте две тысячи. Приказав всем завтракать и переменив свое вооружение, а также приняв меры, чтобы все были вооружены как полагается воинам, он быстро повел свое войско на врагов, думая, что он неожиданно нападет на них и захватит их врасплох. Но и здесь он застал римлян вполне готовыми. Боясь, как это и оказалось на самом деле, что враги неожиданно нападут на его войско, Нарзес запретил уходить завтракать или отдыхать, а тем более снимать с себя оружие или с коней узду. Но он не оставил их и совсем не евшими; он велел им закусить и выпить крепкого вина, стоя в своих рядах и в полном вооружении, продолжая внимательно наблюдать врагов и ожидать их наступления. Боевой порядок их был теперь уже не такой, но у римлян фланги, на которых стояло по четыре тысячи пеших стрелков, по мысли Нарзеса, загнулись, в виде месяца. Вся пехота готов стояла позади своих всадников с тем, чтобы если всадникам придется обратиться [123] в бегство, то, повернув назад, они могли бы спастись к ним, и тотчас же вновь вместе с ними двинуться на врагов. Всем готам был дан приказ не пользоваться в этом столкновении ни стрелами, ни каким-либо другим оружием, кроме копий. Это привело к тому, что Тотила по своему неразумию дал сам себя перемудрить в военной хитрости: не знаю, послушавшись кого, он пустил в этот бой свои войска сравнительно с противниками ни по оружию неравноценными, ни по построению неравнодвижущимися, ни во всем остальном неравносильными, тогда как римляне могли, как было им наиболее удобно, пользоваться в деле каждым из этих средств: они могли и стрелы пускать, и копьями поражать, и мечами пользоваться или пускать в дело все, что было у них под руками, что было удобно и соответствовало данному моменту, сражаясь то верхом, то стоя пешими во фронте, что было полезнее в данный момент; они могли производить и окружение врагов, могли и сами нападать на наступающих и своими щитами отражать удары. Всадники же готов, оставив позади себя всю пехоту, полагаясь только на свои копья, устремились в слепом порыве храбрости, но, попав в битву, жестоко заплатили за свое неразумие. Устремившись на центр врагов, они не заметили, что оказались в середине восьми тысяч пехоты; они быстро пали духом, поражаемые стрелами и справа и слева, так как стрелки, как я только что сказал, стоявшие по флангам фронта, сильно загнули края боевой линии, как крутой серп луны. В этой схватке готы потеряли много людей и коней, еще не успев вступить в бой с неприятелем, и, понеся много непоправимых потерь, они с запозданием и большим трудом подошли к неприятельской линии. И я не знаю, кому тут было удивляться, некоторым ли из римлян, или из их союзников-варваров. У всех одинакова была бодрость, доблесть и готовность к бою, каждый из них, с поразительной смелостью встречая наступление врагов, отражал их натиск. Было уже под вечер, когда заколебались и двинулись оба строя, строй готов отступая, а [124] строй римлян преследуя. Когда римляне двинулись на готов, последние не выдержали натиска врагов; они стали отступать перед натиском римлян и обратились в неудержимое бегство, пораженные массой римского войска и его дисциплиной. Они уже не думали о храбрости, испугавшись, как будто на них напали привидения или как будто враги поражали их с неба. Вскоре, когда они достигли линии своих пехотинцев, их неудачное сражение еще более расширилось, и поражение их стало еще большим. Они достигли их, совершая это отступление не в порядке, не с тем, чтобы передохнуть и вместе с ними вновь наступать, как обычно бывает, или чтобы оттеснить наступление преследующих, или отважиться на новый натиск, или, наконец, применить какой-нибудь новый военный прием, но отступали они в таком беспорядке, что многим из них пришлось вместо этого погибнуть от напавшей на них римской конницы. Поэтому пехотинцы не приняли их, разомкнув свои ряды, и не остались стоять перед ними твердой стеной, чтобы спасти их, но все вместе с ними обратились в бегство без оглядки и, как бывает в ночной битве, убили друг друга. Воспользовавшись этим страхом, войско беспощадно избивало всех попадавшихся им под руку, не осмеливавшихся ни защищаться, ни даже прямо смотреть на них, но отдававших себя врагам на полный их произвол; такой страх напал на них, такой ужас овладел ими. В этом бою погибло шесть тысяч, многие сами себя отдали в руки врагов. В данный момент римляне взяли их в плен живыми, но немного спустя их казнили. Были убиты не только готы, но очень многие, из прежних римских солдат, которые раньше были в рядах римского войска, но перешли, как я рассказывал в предыдущих книгах (VII [Ш], гл. 12, § 15; гл. 21, § 15, 16; гл. 39, § 5), к Тотиле и готам. Те же из войска готов, которым удалось спастись и не попасть в руки врагов, смогли скрыться и бежать, как кто мог, кто верхом, кто пешком, смотря по тому, что представляла его судьба или благоприятный случай или удобства местности. [125]

Так окончилась эта битва; уже наступила полная темнота. Тотила бежал в темноте в сопровождении не больше чем пяти человек, из которых один был Скипуар. Некоторые из римлян преследовали их, не зная, что это Тотила; в числе этих преследовавших был гепид Асбад. Когда он был близко от Тотилы, он кинулся на него, чтобы поразить его копьем в спину. Тут один готский юноша, из дома Тотилы, следовавший за своим убегающим господином, считая недостойной Тотилы грозящую ему судьбу, громко крикнул: «Что ты, собака, так стремишься убить своего господина!» Но в это время Асбад уже изо всех сил вонзил копье в Тотилу, но сам, пораженный в ногу Скипуаром, тут и остался. Остался убитым и Скипуар, пораженный кем-то из преследовавших. Те четверо, которые вместе с Асбадом вели преследование, чтобы спасти его, прекратили это преследование и, захватив Асбада, вместе с ним повернули назад. Спутники же Тотилы, полагая, что враги не прекратили их преследовать, все продолжали скакать дальше, хотя Тотила получил смертельную рану, и душа уже покидала его тело; они упорно увлекали его за собой: сама необходимость предписывала им этот безумный бег. Проскакав приблизительно восемьдесят четыре стадии, они прибыли в местечко по имени Капри. Они в дальнейшем остались здесь и старались лечить рану Тотилы, который немного позже тут же испустил дух, окончив дни своей жизни. Его спутники предали здесь его земле, а сами удалились. Таков был трагический конец правления и жизни Тотилы, бывшего королем готов одиннадцать лет, конец, достойный прежних его подвигов, так как раньше удача сопутствовала этому человеку, и смерть, постигшая его, не соответствовала его военным деяниям. Но и в этом случае судьба явно со всей очевидностью показала свою силу, насколько может она смеяться над человеческой участью, проявив обычное для нее свойство без всякого основания менять счастье человека и без всякого повода нарушать человеческие расчеты. Так и теперь: долгое время без всякой видимой [125] причины, только по своему капризу даруя Тотиле счастье и удачу, она вдруг, хотя для этого в данный момент не было никаких оснований, безжалостно назначила этому человеку такую позорную и трагическую смерть. По моему крайнему разумению это то, чего никогда нельзя было и никогда нельзя будет постигнуть человеку. Всегда и везде об этом можно толковать и строить догадки, какие кому угодно, шушукаясь между собою, прикрывая свое незнание предположением, лишь только кажущимся вероятным. Но я возвращаюсь к прерванному рассказу.

Так вот, о том, что Тотила так скончался, римляне не знали, пока какая-то женщина из племени готов не рассказала им об этом и не показала его могилы. Но они, услыхав об этом и считая этот рассказ, может быть, выдуманным, прибыли на это место и без малейшего колебания разрыли могилу и вытащили оттуда труп Тотилы. Признав его, как говорят, и удовлетворив этим зрелищем свое любопытство (точного знания), они его вновь похоронили и тотчас обо всем донесли Нарзесу.

Другие о кончине Тотилы и об этой битве рассказывают иначе. Я считаю не лишним передать об этом. Говорят, что бегство войска готов произошло не без основания и не так бессмысленно, но что когда некоторые из римлян метали свои стрелы, то одна из них внезапно поразила Тотилу, без заранее обдуманного намерения со стороны пославшего эту стрелку, так как Тотила был одет, как простой воин, и находился в строю не на специально выбранном месте, а среди всех, не желая привлекать к себе внимания врагов или подвергать себя опасности специально их злоумышления. Но некая судьба так решила это и направила в тело человека роковую стрелу. Получив смертельную рану, очень сильно страдая, он вышел из строя и понемногу в сопровождении нескольких человек ушел в тыл. Вплоть до Капри борясь с болью и мучением от раны, он гнал коня, но здесь, теряя сознание, он остановился, чтобы полечить рану, и немного [127] спустя тут же наступил и последний день его жизни. Войско готов, и в других уже отношениях не равносильное римлянам, после того как так нелепо вышел из строя его вождь, впало в ужас, хотя один только Тотила получил смертельную рану и римляне не специально против него направляли свои удары; вследствие этого их охватил ужасный и безграничный страх, они пали духом и обратились в столь позорное бегство. Но об этом пусть каждый судит, как он хочет.

33. В высшей степени обрадованный всем этим, непрестанно за все это воздавая благодарность богу, как это действительно и следовало, Нарзес стал все приводить в порядок.{724} Прежде всего, желая избавиться от сопровождавших его лангобардов, производивших недостойные насилия (кроме прочих беззаконий в своей жизни, они поджигали дома, которые встречали на своем пути, и насиловали женщин, убегавших и скрывавшихся под защиту храмов), он наградил их богатыми денежными подарками и позволил вернуться домой, а Валериану и своему племяннику Дамиану велел идти с ними вплоть до границ Римской империи, чтобы во время обратного похода они не причинили кому-нибудь зла. Когда лангобарды ушли из пределов Римской империи, Валериан стал лагерем около Вероны, чтобы осаждать ее и вернуть ее под власть императора. Те, которые были здесь в гарнизоне, охваченные страхом, вступили с Валерианам в переговоры, обещая, что они добровольно сдадутся и сдадут город. Получив это известие, франки, которые были на охране Венетской области, со всей решимостью воспротивились этому намерению, заявляя, что вся эта страна принадлежит им. Поэтому Валериан, ничего не сделав, удалился отсюда со всем войском. Готы, которые смогли бежать из сражения и спаслись, перейдя через реку По, заняли город Тичино и прилегающие к нему местности и избрали королем Теию. Он, найдя все деньги, которые Тотила оставил, спрятал их в Тичино, думая этим способом привлечь на свою сторону в качестве союзников франков, и, [128] насколько позволяли данные обстоятельства, он оповещал и организовывал готов, старательно собирая их вокруг себя. Услыхав об этом, Нарзес велел Валериану со всеми следовавшими за ним войсками держать караул вдоль реки По, чтобы готам было не так легко собираться; сам же Нарзес со всем остальным войском двинулся к Риму. Находясь в Этрурии, он принял добровольную сдачу Нарнии, а в Сполеции, стоявшем без стен, он оставил гарнизон, поручив всем им вновь восстановить возможно скорее то, что из укреплений готы разрушили. Он послал также некоторую часть войска с тем, чтобы попытаться захватить гарнизон в Перузии. Во главе этого гарнизона стояли два римских перебежчика, Мелигедий и Улиф; последний, бывший прежде телохранителем Киприана, убежденный Тотилой, обещавшим ему большую награду, коварно убил Киприана, бывшего начальником стоявшего там гарнизона (VII [III], гл. 12, § 19). Мелигедий, соглашаясь на предложения Нарзеса, хотел вместе с бывшими под его начальством римлянами сдать ему город, но Улиф и окружающие его, заметив, что подготовляется, открыто восстали против их намерения. Улиф и его сторонники были тут убиты, а Мелигедий тотчас же передал Перузию римлянам. И тут явно над Улифом сказалась божья кара, так как он был убит на том самом месте, где от него самого погиб Киприан.

Готы, которые занимали в качестве гарнизона Рим, узнав, что Нарзес и все римское войско идут на них и находятся уже поблизости, стали готовиться, чтобы всеми силами и средствами отразить их. Случилось, что когда Тотила в первый раз взял Рим, многие здания города он сжег (он постарался их восстановить, когда взял Рим во второй раз); в конце концов придя к убеждению, что готы, доведенные до небольшого числа, не в состоянии в дальнейшем защищать весь круг укреплений Рима, он охватил короткой линией укреплений маленькую часть города вокруг гробницы Адриана, так чтобы они примыкали к прежним стенам, и устроил [129] таким образом род крепости. Сложив сюда все то, что в их глазах было самым ценным, готы со всем старанием стерегли это укрепление, всю же остальную линию укреплений оставили совсем без внимания. Оставив тогда в этом месте небольшой отряд своих для охраны, все остальные, поднявшись на верх городской стены, со всей энергией пытались отразить врагов, шедших на штурм. Всей линии римских укреплений вследствие ее величины не могли ни римляне штурмовать, ни готы охранять. Разбившись на отряды, первые штурмовали, где придется, а вторые — отражали в зависимости от обстоятельств. И вот Нарзес, собрав большой отряд стрелков, со всей силой штурмовал один участок укреплений; в это же время Иоанн, сын Виталиана, со своими войсками вел штурм в другом месте. Филемут и эрулы наседали еще в третьем месте, а очень далеко от них шли остальные. Все они вели штурм стен, держась друг от друга на большом расстоянии. Стоя соответственно с ними, варвары выдерживали их нападение. Вся же остальная часть укреплений, где не было штурма со стороны римлян, была совершенно свободна от людей, так как готы собирались все там, как я сказал выше, где со всей силой наседали враги. Приняв это во внимание, Нарзес приказал, чтобц Дагисфей, взяв с собой большой отряд и знамя Нарзеса и Иоанна, заготовив большое количество лестниц, неожиданно со всей силой бросился на ту часть укреплений, которая совершенно не имела защитников. И действительно, приставив немедленно все лестницы к стене без противодействия с чьей бы то ни было стороны, он без всякого труда оказался со всеми бывшими при нем войсками внутри укрепления и, таким образом, мог открыть любые ворота. Как только это заметили готы, они уже не стали больше думать о храбрости, но бросились бежать, кто куда мог. Одни из них устремились в укрепление, другие же бегом понеслись в Порт. И тут пришло мне на ум размышление, как судьба издевается над человеческими делами: не всегда одинаковой подходит она к [130] людям, не всегда взирает она на них одинаковым взором, но вечно меняется она, и по времени и по месту, и смеется над ними, играя ими, меняя их достоинство и положение, повергая в несчастье и спасая их сообразно со временем, местом и образом действия. Так Бесс, в прежнее время погубивший Рим, немного времени спустя вернул римлянам в Лазике Петру; в свою очередь Дагисфей, отдавший Петру врагам, быстро вернул во власть императора Рим. Но так было искони и будет всегда, пока одна и та же судьба властвует над людьми. Тогда Нарзес со всем войском двинулся, чтобы взять укрепление. Испуганные варвары, получив твердое обещание в личной неприкосновенности, тотчас сдались сами и сдали укрепление. Это был двадцать шестой год единодержавного правления императора Юстиниана. Так Рим в пятый раз был взят в правление этого государя, и Нарзес тотчас послал императору ключи от ворот Рима.

34. Тогда люди воочию убедились, что всем, кому суждено испытать несчастье, даже то, что, казалось, является счастьем, несет гибель, и в тот момент, когда дела повернутся так, как им хотелось бы, они гибнут одновременно с наступлением этих счастливых дней. Как для сената, так и для римского народа эта победа была причиной еще большей гибели по следующему поводу. Когда готы стали отступать и поняли, что власть их над Италией кончилась, то во время пути они, между прочим, беспощадно избивали всех встречающихся им римлян. Со своей стороны, и варвары, служившие в римском войске, обращались как с врагами со всеми, с кем они встречались при своем вступлении в город. А кроме этого, случилось еще следующее. Много лиц из сенатского сословия, по мысли Тотилы, в прежнее время осталось в Кампанской области. Некоторые из них, узнав, что Рим взят войсками императора, ушли из Кампании и двинулись в Рим. Узнав об этом, готы, которые еще занимали укрепленные пункты в этой области, тщательно обследуя всю эту местность, убили всех бывших здесь патрициев. В [131] числе убитых был и тот Максим, о котором я упоминал в прежних своих книгах (V [I], гл. 25, § 15; VII [III], гл. 20, § 19). Со своей стороны и Тотила, двигаясь из этих мест навстречу Нарзесу, собрал из каждого города детей знатных римлян и, отобрав из них триста человек, которых он считал наиболее красивыми, сказал их родителям, что они будут членами его дома и сотрапезниками, на самом же деле хотел держать их в качестве заложников. Им Тотила велел тогда отправиться на ту сторону реки По, а теперь Теия, найдя их там, велел всех их убить.

Рагнарис, из числа важных готов, командовавший гарнизоном в Таренте, хотя с соизволения императора получил от Пакурия твердые обещания безопасности и согласился, как я раньше указал (гл. 26, § 4), сдаться римлянам и передал им в подтверждение этого соглашения шесть человек из готов, когда услыхал, что готы избрали себе королем Теню, что он зовет себе на помощь франков и хочет вместе с ними всем войском идти на врагов, изменил свои намерения и решительно не хотел выполнять соглашение. Во что бы то ни стало стараясь получить назад своих заложников, он придумал следующее. Отправив послов к Пакурию, он просил его прислать к нему небольшой отряд римских воинов, чтобы с тем большей безопасностью он и его готы могли идти в Дри-унт (Гидрунт), а оттуда, переправившись через Ионийский залив, отправиться в Византию. Пакурий, очень далекий от того, чтобы подозревать, что задумал этот человек, послал к нему из бывших у него войск пятьдесят человек. Приняв их в свое укрепление, Рагнарис тотчас же заключил их в тюрьму и дал знать Пакурию, что если ему желательно спасти своих солдат, то пусть он отдаст заложников-готов. Услыхав это, Пакурий оставил маленький отряд для охраны Дриунта, а со всем остальным войском двинулся против врагов. Тогда Рагнарис без малейшего промедления убил этих пятьдесят человек и вывел из Тарента своих готов, чтобы вступить в бой с врагами. Когда они сошлись, готы были побеждены. [132] Оставив на месте очень многих убитыми, Рагнарис с остальными бросился бежать. Войти в Тарент он уже никак не мог, так как его со всех сторон окружали римляне, но, вступив в Ахеронтиду, он там остался. Так шли там дела.

Немного позднее римляне, осадив Порт, по взаимному соглашению, взяли его; взяли и укрепление в Этрурии, которое называется Непа, равно как и крепость Петры, так называемой Петрузы («Пробитая скала»).

Считая, что войско готов не равносильно римлянам, чтобы сражаться с ними один на один, Теия отправил послов к королю франков Теодебальду, приглашая его заключить с ним союз и обещая великие сокровища. Но франки, думаю, имея в виду собственную выгоду, не хотели умирать ни в интересах готов, ни для пользы римлян, но они имели цель подчинить самим себе Италию и ради этого они хотели самостоятельно, без всяких союзов, подвергнуться опасности войны. Раньше еще Тотила часть сокровищ оставил в Тичино, о чем я указывал выше (гл. 33, § 7), большая же часть их была спрятана в очень сильном укреплении, которое находилось в Кумах, Кампанской области. Он там оставил гарнизон, а начальником над ним поставил своего брата, {725} дав ему в помощь Геродиана. Желая овладеть этими сокровищами, Нарзес отправил в Кумы небольшое войско, чтобы оно осадило укрепление, сам же остался в Риме для устройства некоторых дел. Послав другой отряд, он велел им осаждать Центумцеллы. Теия, беспокоясь о гарнизоне в Кумах и сокровищах, находящихся там, потерял надежду на помощь франков и настроил следовавших за ним готов идти всем на неприятелей. Заметив это, Нарзес велел Иоанну, племяннику Виталиана, и Филемуту с находящимся в их распоряжении войском идти в пределы Этрурии, с тем чтобы они держались здесь и закрыли дорогу врагам в Кампанию; а тем временем осаждающие Кумы смогут их взять, не подвергаясь опасности, или силой, или по добровольной сдаче. Но Теия, оставив далеко в стороне правые дороги, которые были самыми [133] короткими, прошел длинными и далекими окольными путями, вдоль по берегу Ионийского залива, и, не замеченный никем из врагов, прибыл в Кампанию. Когда об этом узнал Нарзес, он вызвал войска, бывшие с Иоанном и Филемутом и охранявшие проходы в Этрурии, вызвал и Валериана, только что взявшего Петру («Петрузу») с его войсками. Он, таким образом, собрал все силы и сам со своим войском, выстроив его в боевом порядке, пошел в Кампанию.

35. Есть в Кампании гора Везувий, о которой я говорил в прежних своих рассказах (VI [II], гл. 4, § 10 сл.), что она часто испускает звук, как бы мычание. И когда с ней это случается, она извергает из себя массу горящей золы. Об этом рассказал я в своем прежнем рассказе. Как у этой горы, так и у сицилийской Этны примерно вся середина, от самого дна до вершины, пустая, а внизу, в самой глубине, всегда горит огонь. И это пустое пространство входит в такую глубину, что если человек, стоящий на краю отверстия, решится перегнуться и заглянуть туда, то огонь едва заметен. Когда случается, как я сказал, этой горе извергать пепел, то вырывающийся из недр Везувия огонь выбрасывает в разные стороны кверху над вершиной горы камни, иногда маленькие, а иногда и очень большие. Течет оттуда также и поток огня, с самой вершины доходя до подошвы горы и еще дальше; это все бывает также и у Этны. Этот поток огня образует с обеих сторон высокие берега, прокладывая себе глубокое ложе. Пламя, несущееся этим потоком, вначале похоже на горящую воду. Когда же пламя начинает у него потухать, то стремительность этого потока тотчас же задерживается, и он в своем течении уже не двигается вперед, а осевшая грязь от этого потока совершенно похожа на пепел.

У подножия этого Везувия текут источники питьевой воды. Из них образуется река, называемая Драконом, которая протекает очень близко от города Нуцерии. На противоположных берегах этой реки остановились тогда оба вражеских войска. Течение реки Дракона узкое, однако оно совершенно [134] непроходимо ни для всадников, ни для пехотинцев; стесненный узким ложем, этот поток очень глубоко прорывает землю, образуя с обеих сторон отвесные берега. Происходит ли это вследствие природных свойств земли, или воды, я этого сказать не могу. Захватив мост через реку, так как они стояли лагерем очень близко от него, готы соорудили здесь деревянную башню, поставили на нее всякие машины, сделав между прочим так называемые баллистры, чтобы отсюда иметь возможность бить по наступающим врагам сверху. Вступить в рукопашный бой было невозможно, так как между ними, как я сказал, была река. И те и другие, став возможно ближе к краю берега, действовали, главным образом поражая друг друга стрелами. Происходили и единоборства, если тот или другой гот, вызванный римлянами, переходил мост. Так, месяца два провели эти войска, стоя друг против друга. Продолжалось это до тех пор, пока готы господствовали здесь на море и могли держаться, ввозя продовольствие на кораблях, так как их лагерь был расположен недалеко от моря. Но спустя некоторое время римляне захватили флот неприятелей вследствие измены одного гота, который стоял во главе всего флота, да и к ним самим пришло бесчисленное количество судов из Сицилии и других частей империи. Вместе с тем, воздвигнув по берегу реки ряд деревянных башен, Нарзес мог окончательно поработить страхом прежнюю самоуверенность врагов. Очень испуганные всем этим и стесненные недостатком продовольствия, готы бежали на расположенную поблизости гору, которую римляне на латинском языке называют «Молочной горой». Римлянам никак нельзя было следовать за ними туда, ввиду трудности прохода и неудобной местности. Но и варварам, которые поднялись туда, вскоре уже пришлось раскаяться в этом, так как у них еще в большей степени стал ощущаться недостаток в продовольствии; добывать его для себя и для лошадей они никак не могли. Поэтому считая, что предпочтительнее окончить свои дни жизни в бою, чем погибнуть от [135] голода, они сверх всякого ожидания, двинулись на неприятелей и нежданно-негаданно напали на них. Римляне, насколько позволяли им данные обстоятельства, твердо стояли против них, расположив свой боевой строй не по отдельным начальникам, не по отрядам или легионам, не отделенные друг от друга каким-либо иным способом, не с тем, чтобы слышать даваемые им в битве приказания, но с тем, чтобы биться с врагами со всей силой, где кому придется. Удалив коней, все готы первыми стали пешим строем по всему фронту, устроив глубокую фалангу; видя это, римляне тоже спешились, и все выстроились точно так же.

Я хочу рассказать здесь об этой знаменитой битве, и о той доблести, не уступающей, думаю, доблести ни одного из прославленных героев, которую в данном случае проявил Теия. К смелости готов побуждало безвыходное их положение, римляне же, хотя и видели их в состоянии отчаяния, считали нужным противиться всеми силами, стыдясь уступить более слабым. И те и другие, полные воодушевления, устремлялись на близстоящих; одни, готовые погибнуть, другие, стремясь получить славу доблести. Битва началась рано утром. Теия был на глазах у всех, держа перед собою щит; с грозно поднятым копьем он с небольшой кучкой своих близких стоял впереди фаланги. Видя его и считая, что если бы он пал, то битва быстро бы окончилась, римляне направили против него все свои усилия, нападая на него в большом числе, кто только стремился к славе. Одни издали бросали в него дротики, другие старались поразить его копьем. Теия, закрывшись щитом, принимал на него все удары копий и, внезапно нападая на врагов, многих из них убил. Всякий раз как он видел, что его щит весь утыкан брошенными в него копьями, он, передав его кому-нибудь из своих щитоносцев, брал себе другой. Сражаясь так, он провел целую треть дня. К этому времени в его щит вонзилось двенадцать копий, и он уже не мог им двигать, как он хотел, и отражать нападающих. Тогда он стал звать настойчиво одного из своих [136] щитоносцев, не покидая строя, ни на единый вершок не отступая назад и не позволяя неприятелям продвигаться вперед; он не поворачивался назад, прикрыв щитом спину, не сгибался набок; он как бы прирос к земле со своим щитом, убивая правой рукой, отбиваясь левой и громко выкрикивая имя своего щитоносца. Он явился к нему, неся щит, и Теия быстро сменил на него свой отягченный копьями. И тут на один момент, очень короткий, у него открылась грудь, и судьба назначила, чтобы именно в этот момент он был поражен ударом дротика и в ту же минуту умер. Воткнув его голову на шест и высоко подняв ее, некоторые из римлян стали ходить вдоль того и другого войска, показывая его римлянам, чтобы придать им еще большую храбрость, готам — чтобы те, придя в отчаяние, прекратили войну. Но даже и теперь готы не приостановили сражения до самой ночи, хотя точно знали, что король их умер. Когда мрак спустился на землю, обе стороны, разойдясь и не снимая оружия, заночевали тут же. На следующий день с рассветом они опять выстроились по-прежнему и сражались до самой ночи; они не уступали друг другу, не обращались в бегство и не наступали; хотя и с той и с другой стороны было много убитых, но озверев, с непреклонным духом они продолжали бой друг с другом: готы знали, что они сражаются в последний раз, римляне питали для себя недостойным оказаться слабее их. Но наконец варвары, послав к Нарзесу некоторых из знатнейших лиц в своем войске, сказали, что они поняли, что они борются с богом: они чувствуют противоборствующую им силу. Из происходящего они уразумевают истину дел и хотят поэтому изменить свое решение и оставить это упорное сопротивление. Но они не хотят в будущем жить под властью императора, но проводить свою жизнь самостоятельно вместе с какими-либо другими варварами. Поэтому они просят римлян дать им возможность мирно уйти, не отказывать им в этом разумном предложении и подарить в качестве «денег на дорогу» те средства, которые каждый отложил [137] для себя за время прежней службы своей в Италии. Этот вопрос Нарзес поставил на обсуждение на военном совете. И вот Иоанн, племянник Виталиана, предложил удовлетворить эту просьбу и не вести уже дальше боя с людьми, обрекшими себя смерти, и не пытаться на себе испытать смелость людей, уже отчаявшихся в жизни, которая тяжка и для тех, кто ее проявляет, и для тех, кто им противится. «Достаточно, — сказал он, — для разумного человека одержать победу, а желание чрезмерного может иной раз обратиться для кое-кого и в несчастье». Нарзес дал убедить себя этим предложением. Они договорились йа том, чтобы варвары, оставшиеся в живых, взяли свои собственные деньги, тотчас же ушли из всей Италии и больше уже никогда не вели войны с римлянами. И вот около тысячи готов, выйдя из лагеря, удалились в город Тичино и в места по ту сторону реки По. Их начальником в числе других был Индульф, о котором раньше я не раз упоминал. Все остальные, дав взаимные клятвы, утвердили все установленное соглашение. Так захватили римляне и Кумы, и все остальные места, и на восемнадцатом году закончилась эта война с готами, которую описал Прокопий.