Часть первая.
Морские караваны
2 сентября 1939 года... Призрак войны уже витал над морем — над всем его неоглядным пространством. Но корабли бесстрашно шли своим неизменным курсом, расставаясь с землей точно так же, как это делали когда-то каравеллы великого Васко де Гамы. Как и в стародавние времена, уходили корабли все дальше в мире вечного безмолвия. И неизменными спутниками их, как всегда, были лишь небесные светила. Впрочем, безмолвие это было относительное: ибо эфир полнился сонмом неслышных звуков, летящих из радиостанций — величайшего из технических новшеств нынешнего столетия. Ведомый незримыми нитями радиосвязи, опутавшими земной шар густой сетью, корабль стал сродни бегущему по рельсам локомотиву. Но, что бы там ни было, человек в море был так же одинок, как в незапамятные времена. И море по-прежнему таило в себе угрозу, обещая человеку одно из двух: все или ничего.
Ночь, опускаясь на море, окружает человека непроницаемым покровом одиночества — волнующего, неодолимого. И берег, только-только сверкавший тысячами огней, кажется уже безвозвратно далеким за непроглядной мглой...
Необозримые морские дали бороздят сотни французских кораблей. Они покидают родные берега с тем, чтобы к ним же и вернуться. Но возвращались, увы, не все. Только в октябре 1939 года французский торговый флот потерял столько же судов, сколько за три следующих месяца, вместе взятых.
И тогда корабли стали собираться в караваны.
И потянулись караваны в сопровождении конвойных кораблей кто куда: одни — вниз по Атлантике, до Гибралтара и дальше на юг, в Касабланку; другие — на запад, к берегам Канады и Антильским островам. Но беда подстерегала их всюду: враг наносил удар внезапно, когда этого никто не ждал.
Так началась великая Тихая эпопея. [176]
Загадочное крушение танкера «Пикардия»
20 января 1940 года пополудни танкер «Пикардия» после того, как на его борту были отлажены навигационные системы и прицелы бортовых орудий, вышел из Гаврских доков. С бульвара Альберта I, где гулял ледяной, пронизывающий ветер, было хорошо видно, как танкер миновал мол и взял было курс в открытое море. Но вдруг резко сбавил ход и бросил якорь у Каретного рейда, рядом с двумя или тремя сухогрузами. Уже смеркалось, а танкер так и не вышел в море.
Наступило утро. Сухогрузы стояли на прежнем месте, а танкера простыл и след. Он объявился в тот же день — 21 января, у южных берегов Англии, на рейде Сент-Хелен. Под покровом ночи «Пикардия» на всех парах пересекла Ла-Манш — и в 9 часов утра бросила якорь уже в другом месте. Утро было туманное. И казалось, будто суда на рейде — сухогрузы, углевозы, транспорты, танкеры — намертво приклеились к свинцовой глади моря. Они стояли, погруженные в тишину, точно безмолвные призраки. Флаги на них обвисли и поблекли — так, что и цвета было не разглядеть.
Около полудня к рейду подошли другие суда. Безмятежный покой рейда нарушили гулкий лязг цепей и гомон. Но вскоре все снова смолкло. И в течение всего дня ничто больше не тревожило непривычную гробовую тишину рейда. Потом наступила ночь.
На другое утро танкер «Пикардия» опять исчез, как и не бывало, правда, на сей раз не один. Вместе с ним рейд покинули еще четырнадцать судов. В 4 часа 30 минут они сформировались в конвой и в сопровождении эскадренного миноносца взяли курс на запад.
Миновав юго-западную оконечность английского побережья, конвой вышел из Ла-Манша. А чуть погодя и острова Силли скрылись за горизонтом. Прямо по курсу простиралась пустынная Атлантика.
Шел ливень, дул крепкий зюйд-вест, штормило. Линия горизонта, вздыбленная, сплошь изломанная, больше походила на горный кряж. Переваливаясь с волны на волну, конвой с трудом продвигался вперед парной кильватерной колонной, готовой того и гляди расстроиться. Стоя на мостике «Пикардии», вахтенный штурман наблюдал, как танкер то и дело зарывается носом в волну, как палубу обдает клокочущими пенными потоками воды и как вслед за тем нос танкера медленно вздымается чуть ли не к самому небу. Временами огромные валы, подобно громадным таранам, обрушивались на судно то с одного борта, то с другого, и оно всякий раз содрогалось и стонало как раненый зверь. Впереди конвоя, во главе правой колонны, шел эскортный миноносец, который так высоко подбрасывало на гребнях волн, [177] что со стороны можно было разглядеть фальшкили у него под днищем; при этом его так сильно заваливало на бок, что казалось — он вот-вот опрокинется. Но эсминец держался стойко, и на гафеле у него гордо развевался флаг. Однако хуже всех пришлось маленькому польскому суденышку, загруженному едва ли не наполовину: его швыряло и крутило, точно жалкую щепку, и оно шарахалось то вперед, то вбок, словно перепуганная, сбившаяся с хода лошадь.
Впрочем, большинство других судов конвоя тоже шли почти в балласте: им, как когда-то кораблям Колумба, предстояло набить трюмы в Новом Свете — только не золотом, а аргентинскими холодильниками и корпус-кристинской{1} нефтью.
Шторм продолжался весь день. А с наступлением ночи началась настоящая борьба за выживание: вахтенным на мостике приходилось глядеть в оба, до нестерпимой рези в глазах, чтобы не потерять из виду корму идущего впереди судна или не наскочить на нее ненароком; при этом штурман был вынужден то и дело покидать единственное, призрачное, убежище — рубку и снова и снова выходить в бурную, промозглую ночь. В такие часы невольно ставишь себя на место древних мореходов и ловишь себя на кощунственной мысли, что им, что ни говори, было много легче: они старались держаться в виду берега и с заходом солнца неизменно вставали на якорь, страшась ночи. Так что, по всему выходит, древний человек, в отличие от современного, был более благоразумен, хотя и менее искушен в мореплавании. Иное дело сегодня. Теперь человек, ясное дело, рехнулся. Один пускается в жалкой скорлупке через громадную океанскую ширь, простирающуюся между двумя мирами, и денно и нощно сражается с извечной стихией, являя собой пример величайшего мужества и стойкости, а тем временем другой подстерегает его на этом долгом, опасном пути, чтобы нанести разящий удар — неуловимой торпедой...
День и ночь. Снова день и снова ночь. На следующее утро, 24 января, случилось то, что спустя некоторое время косвенным образом предопределило трагедию танкера «Пикардия»: на море опустился густой туман — причем буквально в одночасье и, что самое поразительное, в разгар шторма. Ночь перешла в день совсем незаметно: кромешная мгла лишь едва-едва разрядилась, окрасившись в свинцово-серые сумерки.
По конвою передали соответствующие распоряжения — суда перестроились в одну кильватерную колонну и двинулись дальше малым ходом. С борта «Пикардии» уже не было видно ни эскортного [178] миноносца, ни других кораблей: по носу и корме — сплошное «молоко». И главной задачей вахтенного штурмана теперь было следить за тем, чтобы рулевой не сбился с заданного курса — пожалуй, только компас был неподвластен буйству стихии. Танкер продрался сквозь промозглую белесую пелену тумана и пенных брызг, которая, мало-помалу тускнея, в конце концов стала непроницаемо черной. Нервы у людей были напряжены до предела — не дай Бог столкнуться с близ идущим судном. Конец в этом случае был бы неминуемый и страшный: на помощь извне рассчитывать не приходилось — крушение никто бы и не заметил.
В 4 часа утра на вахту заступила смена. Ночь истекла. Сквозь плотные сумерки чуть пробивался слабый дневной свет. Показалась вздыбленная поверхность моря — туман рассеивался.
Танкер «Пикардия» оказался в полном одиночестве: кругом простиралась пустынная Атлантика. Конвой исчез как не бывало.
Такое случается нередко. Чтобы сохранить походный строй конвоя, необходимы два непременных условия: туман и волнение должны улечься как можно скорее. Но стихия непредсказуема — в этот раз туман стоял целые сутки, а волнение так и не стихло. Утром 25 января штормило, как и прежде. Зюйд-вест сменился на еще более яростный норд-ост.
25... 26... 27... 28... 29... 30 января. Шли часы, чередовались вахты, дни сменялись на ночи — а кругом по-прежнему простиралась беспредельная океанская пустыня. Ничего не поделаешь — таковы последствия военного времени: всегда оживленные судоходные линии, пролегающие через Северную и Центральную Атлантику, вмиг опустели. И о течении времени можно было судить разве только по смене календарных дат. Ветер снова поменялся — на западно-северо-западный, по морю шла крутая зыбь — высота волн достигала десяти-двенадцати метров. Скорость судна не превышала шести с половиной узлов. Генеральный курс был прежний — 250. Теперь, кроме внешнего, велось пристальное наблюдение и за подводной обстановкой.
1 февраля. Утром горизонт был чист, море — пустынно. Днем — все то же самое.
Непредвиденное случилось ровно в 18 часов 30 минут, когда горизонт заволокли густо-черные сумерки.
О том, что произошло в тот злополучный вечер, можно было судить на основании подробнейших записей в судовом журнале, которые с присущей большинству морских офицеров тщательностью, вел первый помощник капитана «Пикардии».
Итак, в половине седьмого вечера свободные от вахты офицеры сидели в кают-компании, располагавшейся в кормовой части танкера, — ужин подходил к концу. Это было маленькое замкнутое помещение, хотя и вполне уютное — во всяком случае, применительно к [179] корабельной обстановке, к тому же в открытом штормовом море. Всякому, кто попадал в кают-компанию снаружи, с холода, она обещала тепло, дружескую беседу и более или менее сносный комфорт. И если бы не гулкие удары волн в борт судна и не качка, от которой вино едва ли не выплескивалось из принайтоваиных графинов на белоснежные скатерти, любому стороннему наблюдателю могло бы показаться, что он находится в обычной столовой, а не в корабельном помещении, защищенном от яростной стихии хрупким, хотя и железным, корпусом. В тот вечер теплой офицерской компании не доставало только капитана, который все эти дни не сходил с мостика, и его старшего помощника — тот как раз стоял вахту там же, на мостике. Старший механик, впрочем, тоже отсутствовал: и он который уж день не выходил из машинного отделения.
Порог кают-компании уже было переступил старший буфетчик с десертом на подносе.
И тут вдруг судно содрогнулось от страшного удара. Не успели люди опомниться, как последовал еще один удар, — и судно задрожало, точно в судорогах. В то же время пол резко накренился вперед — танкер глубоко зарылся носом в волну.
Никто не проронил ни слова. Офицеры во главе с первым помощником кинулись из кают-компании на верхнюю палубу — к боевым постам.
Первый помощник капитана, решив узнать, что случилось, бросился к сходням, ведущим к средней надстройке, где, среди прочего, размещались рубка и мостик.
Как известно, на танкерах средняя палубная надстройка соединяется с кормовой мостками-сходнями, переброшенными над наливными танками. Так вот, едва первый помощник успел взбежать на сходни, как тут же замер в изумлении.
Впереди, на том месте, где еще недавно возвышалась надстройка, теперь зияла пустота — вернее, черная морская бездна. Сходни, обломившись пополам, погрузились передним краем в море.
А средняя надстройка, тяжело раскачиваясь на волнах, развернулась вместе со всей носовой частью влево, как створка двери. Через мгновение она со скрежетом оторвалась от левого борта и вскоре скрылась во мгле...
Таким образом первый помощник оказался на переднем краю кормовой части танкера, и у самых его ног плескались волны, как будто он стоял на пляже, у самой кромки прибоя. Между тем носовую часть танкера сносило все дальше — вместе с капитаном, старшим помощником и тремя вахтенными матросами. Первый помощник вдруг вспомнил, что в одном из носовых кубриков находились артиллеристы, человек пять. Вспомнил он и про радио: в ночи ярко светился прямоугольник иллюминатора радиорубки. Кошмар, и только! За спиной [180] первого помощника собрались другие офицеры — они стояли молча и как зачарованные смотрели во тьму широко раскрытыми глазами, не обращая внимания ни на пронизывающий до костей ветер, ни на заливающие по колено волны.
— Они нам сигналят! — воскликнул кто-то.
В самом деле, в черной дали забрезжил слабый огонек. Но действительно ли это был сигнал? Или, может, носовую часть развернуло так, что она оказалась теперь сбоку или с противоположной стороны? Не исключено и то, что свет в радиорубке замигал, перед тем как погаснуть раз и навсегда.
Вскоре носовая часть «Пикардии» снова возникла из тьмы, а после скрылась совсем. Моряки стояли на кормовой палубе танкера не в силах проронить ни звука от потрясения.
Как раз в то время, когда танкер сотрясло от второго удара, на кормовой палубе находились несколько матросов-наблюдателей. Предвосхищая приказ первого помощника, они тут же бросились к спасательным шлюпкам и стали готовить их к спуску на воду: было ясно, что кормовая часть танкера того и гляди затонет. Знали моряки и другое: за семь дней они не повстречали на своем пути ни одного судна, и даже если им удастся спустить шлюпки, их вряд ли кто подберет. И вдруг один из матросов воскликнул:
— Вижу свет!
— Где?
Сперва никто ничего не разглядел, но потом еще двое заметили синеватый отблеск — как будто зыбкий отсвет иллюминатора. Может, это в той стороне, куда снесло носовую часть? Однако через миг-другой слабый отблеск растворился во тьме — его больше не различали даже самые зоркие. Тем временем по левому борту сняли со шлюпбалки первую шлюпку. В нее тут же прыгнул юнга. Но не успел он в ней устроиться, как ее сорвало с талей и она рухнула в клокочущую бездну и в мгновение ока исчезла в ночи, унося с собой несчастного паренька. Первый помощник приказал отложить спуск шлюпок.
Утром 2 февраля кормовая часть «Пикардии» по-прежнему дрейфовала посреди пустынной Атлантики.
Крен к тому времени стабилизировался. Вахтенная служба вошла в привычное русло, даже в машинном отделении — механики не оставили свой пост и после удара, потрясшего судно от клотика до киля. Генераторы и насосы работали в прежнем режиме. И кормовая часть «Пикардии» спокойно дрейфовала по воле волн — но не как безжизненный обломок, а как настоящий корабль, лишенный, правда, управления...
Человек, как известно, ко всему привыкает. Вот и моряки, оставшиеся на кормовом обломке «Пикардии», в конце концов свыклись со [181] своим отчаянным положением, ознаменовавшим собой начало самого невероятного из приключений, когда-либо случавшихся на море. Хотя на самом деле приключение началось несколько раньше — когда танкер «Пикардия» в составе конвоя только вышел в открытое море. Дальнейшее развитие оно получило чуть позже, когда конвой разметало по морю и «Пикардия» двинулась дальше в полном одиночестве. Потом наступила кульминация: удар... удар — и судно раскололось пополам. О том же, каков будет финал, оставалось лишь догадываться. Между тем матросы-наблюдатели круглосуточно прощупывали пристальными взглядами горизонт. Но, увы: куда ни кинь взор — всюду простиралась унылая водная пустошь.
В мыслях и разговорах моряков звучал все более четко один и тот же вопрос: что было причиной внезапного двойного удара, расколовшего «Пикардию» пополам?
Вот уж действительно — странно. Когда произошел удар, «Пикардия» шла при потушенных огнях — в кромешных сумерках. Да и впередсмотрящие были все время начеку. Словом, напрашивались три предположения.
Первое: танкер атаковала вражеская подводная лодка, которая днем скрытно его преследовала, а ночью подошла поближе и нанесла торпедный удар. Однако с учетом времени, когда произошла трагедия, и состояния моря это предположение было отвергнуто.
Второе: танкер столкнулся во тьме с неопознанной подлодкой по чистой случайности. Впрочем, приняв в расчет закон вероятности, и от этого предположения пришлось отказаться.
Третье: танкер напоролся на дрейфующую мину. Где — посреди Атлантики? Почти невероятно!..
В общем, причина трагедии так и осталась тайной. И оттого воображение людей только распалялось: им уже мерещилось, будто океан вокруг чуть ли не кишит невидимыми врагами.
Следующий день прошел так же, как и предыдущий, — посреди пустого океана. С наступлением вечера моряки напрягли и зрение и слух. Будет ли новый удар? Время тянулось очень медленно, а люди все ждали ответа. И от томительного ожидания на сердце у них становилось все тяжелее.
В 21 час 30 минут кто-то из впередсмотрящих заметил в чернеющей дали огонь.
Поначалу огонь был едва различим — и если бы не облачность, его вполне можно было бы принять за слабо мерцающую звезду. Чуть погодя от сомнений уже не осталось и следа: это — огонь. Первый помощник капитана приказал включить светосигнальные приборы Костона. А еще через некоторое время стало ясно, что огонь приближается: должно быть, какое-то судно сошло со своего курса и двинулось к тому месту, откуда подавали сигнал бедствия. [182]
Судя по тому, что на приближающемся судне горели все огни, оно принадлежало какой-нибудь нейтральной стране. Подойдя еще ближе, судно просигналило прожектором: «Норвежский сухогруз «Самьюэл Верк». На «Пикардии» в ответ снова включили прожектор. И между кораблями начался безмолвный диалог. Французские моряки жадно ловили глазами каждую ответную вспышку, пронзавшую глухую ночь. И на душе у них становилось легче. Потом вдруг прожектор норвежца погас. Сигнальщик на «Пикардии» расшифровал последний сигнал «Самьюэля Берка»: «Приму вас на борт завтра. Ложитесь в дрейф! Остаюсь рядом». Сквозь мглу штормовой ночи было видно, как огни норвежца то отдалялись, то приближались.
Под утро корпус «Самьюэля Берка» обозначился более четко. Когда рассвело, сухогруз медленно двинулся к дрейфующему обломку. Тем временем норвежские моряки готовили к спуску на воду шлюпки и укладывали в них спасательные пояса. «Самьюэль Верк» подошел совсем близко — и тут стало очевидно, что спустить шлюпки не удастся: на крутой волне они бы тотчас же перевернулись. Приближаться к обломку «Пикардии» было также опасно. И «Самьюэлю Верку» ничего не оставалось, как застопорить ход. Он дрейфовал рядом с «Пикардией», тяжело раскачиваясь на волнах, как огромный кит. Потом на малых оборотах снова двинулся к обломку. Французские моряки уже отчетливо слышали долетавшие с мостика норвежца звуковые сигналы машинного телеграфа и мерный гул машины, подталкивавшей сухогруз все ближе к обломку танкера. Норвежец двигался рывками, то и дело останавливаясь и время от времени отрабатывая назад. И сердце каждого французского моряка сжималось от смутного предчувствия: что, если норвежец, отчаявшись совладать со стихией, в конце концов бросит их на произвол судьбы и уйдет восвояси?
Однако «Самьюэль Верк» не покинул отчаявшихся французов. Даже сдав еще больше назад, он предупредил сигналом, что будет крейсировать поблизости в ожидании, пока не уляжется волнение. Но когда же оно уляжется? Вот вопрос! Тем более что ветер усилился. И вновь обрушился на беззащитный обломок подобно сокрушительному тарану. А «Самьюэль Верк» все кружил возле «Пикардии», будто силясь оградить ее от безжалостных ударов стихии. И снова потянулись часы долгого, мучительного ожидания.
Ко всему прочему, французам по-прежнему не давала покоя тайна крушения их танкера. Они тщательно осмотрели место разлома — но никаких следов взрыва не обнаружили. Значит, торпеда или мина были ни при чем.
Корпус «Пикардии» переломился на уровне пятого танка, за насосным отсеком, — то есть точно посередине. И по ровной линии разлома можно было определить, что же в конце концов произошло.
[183]
Дело в том, что танкер, напомним, шел в балласте. Иначе говоря, в четвертый, пятый и шестой танки «Пикардии», расположенные как раз посередине, попросту закачали морскую воду. Но почему балласт не распределили поровну по всему корпусу?.. Вот уж действительно — загадка! Ну а шальная качка довершила дело — в результате корпус танкера не выдержал перегрузки и разломился пополам.
И это был не единственный подобный случай. Аналогичные аварии происходили и прежде, причем многие из них были подробно описаны даже в художественной литературе. Однако в этот раз, как это нередко бывает, действительность оказалась более невероятной, чем любая фантазия. Время было военное, и всем и всюду мерещился коварный враг. В его повсеместное незримое присутствие верилось куда больше, нежели в собственную — тривиальную — оплошность. Когда же выяснилось, что врага по известным причинам быть не могло, загадка вроде бы разрешилась сама собой.
Вскоре на «Пикардии» уже все знали о наиболее вероятной причине крушения. Но это было слабым утешением. Надвигалась ночь — спасательную операцию снова пришлось отложить. Однако «Самьюэль Верк» продолжал крейсировать вокруг нещадно терзаемого волнами и ветром обломка, на котором держалась горстка людей, потерявших всякую надежду на спасение. Отчаяние усугублялось еще и тем, что, когда норвежский сухогруз временами скрывался во тьме, французских моряков охватывал ужас: неужели норвежцы оставят их в беде?..
Между тем небо затягивалось все плотнее, а ветер крепчал час от часу — буйству стихии, казалось, не будет конца.
Но вот к вечеру 3 февраля волнение немного поутихло, и в ночь на 4 февраля бедных французов наконец удалось переправить на борт норвежского сухогруза. Операция прошла быстро, слаженно и четко. Последним борт «Пикардии» покинул первый помощник. Но перед тем он открыл кингстоны, чтобы затопить дрейфующий обломок.
Капитан норвежского сухогруза Якобе Ольсен, проявлявший все это время завидную выдержку, мастерство и сноровку, оказал французам самый радушный прием.
— Мы услышали ваш сигнал бедствия два дня назад, — сказал он. — Его ретранслировало одно американское судно. Расстояние было слишком велико, и сигнал едва прослушивался. Но...
— В котором часу это было, капитан? — не удержавшись, перебил его первый помощник.
Капитан Якобе Ольсен назвал точное время: 18 часов 35 минут — третьего дня.
— А еще что-нибудь вы слышали?
— Ничего.
Первый помощник тяжело вздохнул. Он так и остался стоять, не проронив больше ни звука и провожая прощальным взглядом уходивший [184] под воду обломок «Пикардии». Он думал о другом обломке танкера и видел, как во тьме чуть брезжит свет, пробиваясь из иллюминатора радиорубки. Свет, который вскоре растворился в ночи. Навсегда.