1

Завод стоял. Белая армия, отступая из Екатеринбурга, разрушила его; часть машин и станков была вывезена, часть — разбита. Привычный шум листопрокатных станов смолк. Топлива не было. Шихты не было.

Ветер шелестел помятыми листами железа, гудел в пустых цехах. Заводский двор был пустынен и неприветлив. Груды мусора, кирпича, обрезков железа, какие-то металлические части машин были разбросаны всюду. Черные, прямые и безжизненные, как сухостойные ели, торчали теперь никому ненужные трубы. Тишина царила мертвая.

Жители поселка боялись вечерами проходить по заводскому двору. Говорили о дезертирах колчаковской армии, скрывающихся в темных полуразрушенных цехах. В поселке без заводских гудков и шума станов стало скучно, непривычно, словно и там остановилась жизнь. На улицах не видно было возвращающихся с завода рабочих, не слышно песен молодежи.

Год был трудный. Отступая, белые сожгли продовольственные склады. Разрушенный гражданской войной транспорт [76] едва дышал. Тупики и запасные станционные пути превратились в кладбище паровозов и вагонов. Продовольственные грузы не шли. Единственная надежда была на крестьянский привоз хлеба, но он был слишком мал. Пригородный крестьянин, обобранный прошедшей по селениям деморализованной белой армией, сам ездил за хлебом в город; из дальних селений крестьянин хлеба не вез.

Старожилы поселка, имеющие коров, инвентарь, еще кой-как сводили концы с концами, меняя вещи на хлеб, продавая молоко, но приезжим было трудно.

После прихода в Екатеринбург Красной армии завод некоторое время продолжал стоять. Значительная часть рабочих ушла на фронт против белых, отступающих в глубь Сибири, небольшая часть заводских — крупные домовладельцы и подрядчики — бежала вместе с колчаковскими войсками. В заводе осталось не больше двухсот рабочих. Многие дома стояли с заколоченными ставнями, покосы — неубранными.

Приближался конец осени. Листва тополей побурела и осыпалась. Пруд обмелел. К молчанию завода в поселке начинали привыкать. В возможность скорого пуска его почти никто не верил — слишком большие разрушения были произведены белыми. Рабочие готовились к зиме: снимали с огородов скудный урожай, отепляли дома, ремонтировали коровьи стайки.

Зима обещала быть голодной и суровой.

В это время на заводе появились люди в заплатанных шароварах, полуистлевших гимнастерках и солдатских брезентовых фуражках. Они деловито обошли все цеха, облазили все уголки и закоулки завода, осмотрели поломанные машины и созвали собрание оставшихся в поселке рабочих. Это были старые рабочие — верхисетские коммунисты, вернувшиеся с фронта.

2

Красной армии нужен был металл. Разрушенный долгими походами воинский обоз требовал ремонта. Металлические [77] части двуколок, походных кухонь, фургонов и зарядных ящиков износились до предела и без смены служить больше не могли, а впереди лежали тысячеверстные пространства Сибири, которые предстояло еще пройти. Это и породило мысль использовать завод для нужд Красной армии.

Восстановить завод — дело нелегкое. Не было ни инструмента, ни шихты, ни топлива. Не было даже лошадей, чтобы наладить подвозку дров.

Старый сталевар Ливадных и другие мартеновцы целые дни проводили на заводе. Отыскивали шихту — лом старого железа, стружку, железные болванки, — все, что можно было использовать. Осматривали механический цех, прикидывали, как можно приспособить его для ремонта воинского обоза.

Первое собрание верхисетских рабочих о пуске завода происходило в доме, который при Колчаке занимала контрразведка. Теперь дом пустовал. Стены комнат были грязны. Штукатурка обвалилась. В разбитые окна врывался крепкий осенний ветер. Он наполнял комнаты запахом преющей листвы и пруда. Солнце заливало серые облупленные стены.

Узнав о цели собрания, рабочие заговорили все разом, словно каждый боялся упустить свою очередь и не высказать самого главного, от чего зависит успех дела.

— Самое главное в топливе. Без топлива ничего не поделаешь, — говорили одни.

— Соберем все, что можно пустить на дрова, используем торфяники, — сейчас же находили выход другие.

— На заводском дворе лому хватит на месяц, на два. Есть немного слитков — их прокатаем.

— А где лошадей возьмем, на чем дрова возить будем?

— Ну, насчет лошадей пока думать не приходится. Лошадей взять негде. Их в армии нехватает, — говорил Ливадных. — Пока придется возить вручную. Снег выпадет, легче будет.

Мартеновцы мечтали уже о пуске мартеновской печи, забывая о том, что основной работой должен быть ремонт обоза.

Ливадных волновался больше всех и доказывал, что в первую очередь нужно пустить именно мартен. [78]

— Немного подлечить старуху, и она зашлепает, — говорил он о печи заботливо и ласково, как о больном человеке.

— Когда же начнем? — спрашивали наиболее нетерпеливые. — До морозов начать надо, до снега. Потом занесет все — трудней будет.

— А чего ждать? Ждать нечего. Завтра и приступим, — решили остальные.

— Раз пошел, не задерживайся. Шагай шире!

Но погода обманула визовцев, — они не успели пустить завода до снегопада. Обманчивое уральское солнце спряталось. Небо заволокло рыхлыми снеговыми тучами, повалил снег. За двое суток он плотным покровом устлал землю. Морозило. Отыскивать железный лом, старые слитки и дрова стало труднее.

О утра на заводский двор стекались со всех концов поселка рабочие с ручными санками.

Длинной вереницей двигались они на поиски дров, железной стружки, старых частей машин.

Снег продолжал порошить, заносил дорогу и тропы.

Люди дули в замерзшие руки, отогревая закоченевшие суставы, переминались с ноги на ногу, пока разгружали их сани, и опять отправлялись в путь. Некоторые группы возили дрова и руду издалека — от урочища «Трех братьев» и старых шахт. Но поленница дров росла медленно. Подвозка на ручных санках нужного количества топлива требовала очень много времени.

Пока часть рабочих собирала топливо и металл, другая часть ремонтировала листопрокатный стан и станки механической мастерской. Работали не только днем, но и вечерами, а если маломощная заводская электростанция давала энергию, то и ночью.

И вскоре первый листопрокатный стан заработал.

Однако через несколько дней уже стало очевидно, что топлива нехватит.

— Не справимся! — огорченно говорили рабочие.

— Куда ж справиться. Жрут окаянные! В один день за пять дней работы съедают, и тепла настоящего нет.

— Ежели бы торфу... [79]

— На санках много не навозишь. Всем возить — работать некому; работать начнешь — возить некому.

— Одним словом, крути да верти — ничего не выкрутишь. Плохо. Говорили: топливо подведет — так и выходит.

Настроение рабочих падало. Все, что можно было собрать на топливо поблизости от завода, было использовано. Приходилось возить издалека. О каждым днем становилось труднее — расстояние подвозки увеличивалось.

В механической мастерской ремонтировали фургоны и двуколки. Листопрокатный стан громыхал. Кровельное железо шло нарасхват, — его требовали армия и городские организации. Но топливо приближалось к концу, и заводу опять угрожала остановка.

Рабочие ломали голову, что делать? Они ездили во все учреждения, от которых зависело получение лошадей, но везде отказывали — лошадей не было.

Большевики не хотели сдаваться. Они решили соединить завод с торфяниками узкоколейным полотном. Рельсы на заводе были. Было и несколько платформ для узкоколейной дороги, не было только паровоза. Но и людской тягой возить торф по узкоколейке было легче. Это ускоряло работу, по крайней мере, в десять раз. Это предложение рабочие встретили одобрительно.

Вечером в тот же день жители поселка решили организовать субботник.

Первый рано выпавший снег стаял. Наступила оттепель. Дороги покрылись грязью. Снег лежал только по теневым сторонам: у леса, в оврагах. Утрами грязь подмораживало, она становилась твердой и густой, как подсыхающая глина.

На первый субботник собрались не только все рабочие, но и их семьи.

Утро выпало прохладное, бодрое. Дорога от завода до торфяников ожила. Картина была необычна: трудились мужчины, женщины, дети, старики, старухи. Никогда жители поселка не видели такого прилежания и упорства в работе. Прокладка двигалась, и через две недели стальные полосы рельс соединили завод с торфяником. Прибыли первые груженые платформы. Их везли сами рабочие. [80]

— Был конем — стал паровозом. Техника! — смеялись они, и в смехе чувствовалась радость победы.

— Теперь дело пойдет.

Во дело не пошло. Даже по узкоколейке подвозка торфа не обеспечила завод топливом — возка вручную отрывала много людей и времени. Только приобретение паровоза могло спасти положение, и об этом задумались рабочие. Начались поиски паровоза.

Рабочие поехали в управление дороги. Но там к просьбам визовцев отнеслись равнодушно. Какой-то чиновник, сохранивший еще старую форму, уныло и безнадежно тянул:

— А вам, пожалуй, придется обойтись без паровоза, товарищи... Нет у нас таких свободных паровозов.

— Без торфа завод остановить придется. Вот что, — волновались рабочие. — Вы хоть разрешение дайте. Мы сами найдем.

— А вы напишите нам бумажку обо всем об этом. Непременно напишите, — сказал чиновник с явным желанием отвязаться от слишком настойчивых просителей.

— Зачем писать, когда мы тут сами налицо?!

— Так уж заведено. Нам пишут, мы пишем.

— Что же вы нам напишете?

— Наверное, то же самое, что сказал — нету паровоза!

Тихий голос и тупое безразличие чиновника раздражали рабочих. Они поняли, что с ним каши не сваришь и нужно действовать самим.

Пока рабочие решали, как поступить, чиновник уже вошел в свою обычную колею.

— Мария Дмитриевна, — спросил он, обернувшись к сотруднице, — вот насчет двенадцати крытых вагонов нам пишут или мы пишем?

— Мы пишем! — ответила сотрудница тоном победителя.

— Ага, ага. Так, так, — пробормотал чиновник, и на лице его отразилось удовольствие, которое испытывал он от того, что все в порядке, что на все «бумажки» отвечено и нет никакой задолженности в канцелярских «ответах» и напоминаниях.

Рабочие возвратились на завод раздраженные. [81]

— Есть у них паровоз, — сам видел, — возмущенно гово рил Ливадных, — на Палкино глину возили, на постройку дороги.

— Может быть был, а теперь нету, — сомневались рабочие.

— Чем гадать, лучше поехать на Палкино и самим посмотреть, — предложил Ливадных.

С ним согласились, и он поехал на станцию Палкино.

3

Пока шла прокладка узкоколейки и переговоры о паровозе, наступила зима. Железнодорожные пути к станции Палкино, кроме главного, были занесены снегом; станцию никто не очищал. В тупике стояли заснеженные больные паровозы и вагоны. На многих теплушках сохранились еще лозунги гражданской войны и рисунки пулеметов, орудий, разорвавшихся бомб. Стояли здесь теплушки — «квартиры чехов» и отбитые у белых вагоны с надписями: «С нами бог и атаман Красильников». Продырявленный снарядом паровоз довершал картину разрушения.

Ливадных искал узкоколейный паровоз — «кукушку». Он обошел все пути. Станция осталась в стороне. Справа поднимался кряжистый сосновый лес и над ним стояло бледное негорячее солнце.

У оврага, на дне которого краснели тучные пласты глины, Ливадных наткнулся на узкоколейное полотно. Он пошел по нему. В стороне от рельс, саженей на тридцать, лес был вырублен и торчали голые, покрытые снежными шапками пеньки. В тупике, где кончалась узкоколейка, чернели платформы, а за ними поднималась широкая труба паровоза.

Ливадных осмотрел паровоз — все как будто было исправно. Не задерживаясь ни на минуту на станции, он отправился обратно на завод.

Сообщение о том, что в тупике на станции Палкино стоит никем не охраняемый и, очевидно, всеми забытый паровоз, было встречено рабочими по-разному.

Одни говорили, что нужно показать железнодорожному начальству этот паровоз и требовать передачи его на завод; [82] другие склонялись к тому, что лучше до поры — до времени помолчать...

— Узнают — себе заберут.

Пока решили молчать. Но вскоре у большинства созрела мысль эту «палкинскую кукушку увезти».

— Узнают — ладно. Отберут на худой конец. А к тому времени мы торф перевезем.

На другой день несколько рабочих приступили к выполнению этого плана. Они сколотили два переносных звена рельс, захватили с собой инструменты и отправились за паровозом.

Уже стемнело, когда рабочие подъезжали к деревне Палкино. В окнах станционных зданий зажигался свет. Полосы его падали на снег. В деревне было темно и тихо, только со станции доносились хриплые гудки маневрового паровоза, который катал по замерзшим путям несколько платформ, Скрипел снег на рельсах, стучали буфера.

Рабочие добрались до тупичка, в котором стояла «кукушка». Теперь лес казался совсем рядом: с темнотой он словно придвинулся к полотну дороги.

Едва слышно постукивали молотки и скрипели гайки.

— Отцепил платформы?

— Отцепил.

— Ну, давай трогай. Все разом!

Напрягая силы, рабочие покатили паровоз.

Скрипя заснеженными колесами, он сполз на переносное звено, привинченное к рельсам тупика.

— Придерживай!

Опять скрипели гайки второго переносного звена, и паровоз под натиском рабочих медленно отползал все дальше и дальше от покинутых им платформ.

К рассвету «кукушка» была уже далеко. Уставшие, с расстегнутыми воротами, рабочие катили паровоз уже за лесом. Они приловчились переносить звенья, и работа спорилась.

Через несколько дней «кукушка» уже бегала по заводской дороге, перевозя торф.

Слыша «кукование», рабочие подмигивали лукаво, но молчали. Без сговору случилась так, что на заводе никто не [83] говорил, откуда появился паровоз, а за «ремонт» его заводоуправление выдало рабочим в качестве награды брюки и гимнастерки.

Работа в цехах оживилась. Круглые сутки бегала «кукушка» по рельсам узкоколейки, на нескольких платформах возя торф. Мартеновцы опять настаивали пустить печь.

— Теперь топлива пока хватит. Слышь — кукует.

4

Как узнали о «похищении» паровоза на железной дороге — неизвестно. Только не прошло и двух недель, как у ВИЗа потребовали возвращения «кукушки».

Но отдавать «кукушку» рабочие уже не хотели. Это опять привело бы к перебоям с топливом и грозило остановкой листопрокатного стана.

Рабочие вспомнили урок, полученный в управлении дороги: «Напишите нам, мы вам напишем», и принялись писать. Теперь чиновник дороги не мог жаловаться на скуку. Каждая его «бумажка» получала немедленный ответ с объяснениями, разъяснениями и справками.

«Дело о похищенном паровозе» пухло. Делопроизводитель в управлении дороги подшивал каждый день новые справки и разъяснения. А в это время «кукушка» беспрерывно носилась от завода на торфяники и обратно. Груды торфа на заводском дворе росли.

Железнодорожный чиновник уже с отчаянием спрашивал:

— Нам пишут или мы пишем?

Наконец, написав все, что было возможно, железнодорожники пожаловались прокурору.

Инициаторов «похищения» паровоза вызвали. Они, стараясь оправдаться, доказывали, что «кукушка» была беспризорной, и рабочие не похитили, а подобрали и использовали ее на заводе.

На счастье рабочих, паровоз оказался действительно беспризорным. В описях имущества дороги его не было. Из расспросов жителей Палкино удалось узнать, что паровоз этот принадлежал подрядчику, бежавшему с белыми. [84]

Когда стало об этом известно, рабочие приободрились.

— Наш паровоз!

— Трофейный паровоз!

— Ползавода ребят в Красной армии служат, они и завоевали.

Дороге пришлось отказаться от своих претензий. Паровоз остался на заводе. Кукование, с таким трудом приобретенной «кукушки», долго еще веселило рабочих. [85]