1

В начале 1919 года на фронте создался перелом. Прорыв красного фронта в районе Уфы был ликвидирован. Южная группа Восточного фронта, под командованием Фрунзе, опрокинула белые части и остановила их наступление на Казань и Самару.

На пермском направлении положение также изменилось. В январе в III армию приехал И. В. Сталин. Он был послан Лениным на этот самый трудный и ответственный в то время участок.

Гениальные организаторские способности Сталина, его непреклонная воля и мужество сделали почти невозможнее — разгромленная III армия, сохранившая после падения Перми только восемнадцать тысяч бойцов, остановила наступление белых дивизий и перешла в контрнаступление.

Ряд боев колчаковцами был проигран, и они стали откапываться назад, по прежнему пути наступления.

Потерпев поражение у Бугуруслана, белые потеряли белебеевскую и сергеевскую группы и принуждены были оставить Уфу. [64]

Фронтовые колчаковские части требовали пополнения, однако тыл был бессилен помочь фронту.

Наиболее надежные белые полки были брошены на внутренние фронты для борьбы с партизанскими отрядами, превратившимися в армии, хорошо организованные и многочисленные.

Вся Сибирь, Забайкалье, Амурская и Приморская области были охвачены партизанским движением. В каждой губернии был свой фронт.

Подпольные большевистские организации Сибири были тесно связаны с партизанскими отрядами к руководили их борьбой.

Первого июля красные войска заняли Пермь и развили наступление на Лысьву.

В Екатеринбурге среди буржуазии началась паника. Официальным сообщениям об устойчивости белой армии уже никто не верил, и городская «знать» покидала город.

Проходящие поезда осаждали купцы, промышленники и офицерские семьи. За право проезда до Омска, хотя бы на платформе, платили по 18000 рублей, отдавали ценные вещи.

Происходила спешная эвакуация городских учреждений и ценного имущества. Платформы вокзала были завалены какими-то машинами, заколоченными тяжелыми ящиками, телефонным и телеграфным имуществом.

Уральское областное бюро профессиональных союзов, руководимое меньшевиками, в благодарность за освобождение его членов от мобилизации, помогало колчаковским властям эвакуировать городские ценности. Оно содействовало в вывозке типографских машин, настаивало на принудительной эвакуации всех рабочих, знающих типографское дело.

По улицам двигались бесконечные подводы с имуществом домовладельцев.

Тяжелая июльская пыль поднималась к распахнутым окнам уже пустых купеческих особняков.

Попы служили последние молебны. Глухо и мрачно гудели колокола церквей. Скрипели разбитые телеги беженцев. Жарко дышала сухая земля. [65]

На улицах Верхисетского поселка — в «Опалихе», «Конташе», «Сибири» стояли запряженные подводы, пахло дегтем.

Суетясь и пряча глаза от рабочих, собирались в дорогу поселковые торговцы, семьи ермохинцев, попы и подрядчики.

Из обширного дома подрядчика Смирнова его дочери и сын выносили вещи, плотно, собираясь в долгий путь, укладывали их на возы, увязывали веревками. Сам Смирнов заколачивал ставни наискось, прибивая серые доски. Мальчишки с любопытством и, казалось, с недоумением наблюдали за столь поспешным отъездом «именитых» граждан.

Визовский поп, в запыленном подряснике, взлохмаченный и злой, усаживаясь на воз, поминутно широко крестился на сверкающий крест церкви. Он видел, что на него смотрят из окон, и старался соблюсти «приличествующее сану» поведение.

Уже сидя на возу, он говорил провожающим его набожным старухам:

— На погибель сыны ваши остаются. На погибель!

2

За две недели до оставления Екатеринбурга белыми, Ермохин передал в заводоуправление списки «не вполне благонадежных» рабочих.

Заводоуправлению было предложено оповестить этих рабочих и передать им распоряжение контрразведки: ежедневно перед работой являться в штаб для отметки в книге явок. Контрразведка предупредила, что невыполняющие это требование будут арестованы.

Первые дня рабочие являлись аккуратно, но когда распространился слух, что, в случае оставления колчаковцами города, все помещенные в списках будут взяты в качестве заложников и увезены из Екатеринбурга, явка в штаб прекратилась. Рабочие бежали из поселка.

Работа на заводе остановилась. Доменная и мартеновская печи были погашены. Встал листопрокатный цех. Завод замолчал. [66]

Инженеры и техники частью уже уехали из Екатеринбурга, частью готовились к отъезду.

Из механического цеха ермохинцы вывозили станки и все ценные инструменты. То, что нельзя было взять с собой, ермохинцы старались испортить.

Охрана у ворот завода была снята. Начался грабеж. Кто хотел, тот и тащил металл, инструменты, заводской инвентарь.

В поселке начали поговаривать, что ермохинцы решили перед уходом испортить все оборудование завода и взорвать заводскую плотину. Слух был не без основания. Ермохин, действительно, решил затопить завод. Проговорились о плане своего начальника болтливые солдаты верхисетского карательного отряда.

— Для того и охрану сняли, — говорили в поселке, — ночью подложут динамит, и поминай как звали.

Разговоры о предполагаемом взрыве плотины больше всех огорчили и встревожили стариков, потомственных рабочих.

Узнав о плане Ермохина, они собрались на берегу пруда посоветоваться, что предпринять для спасения завода.

Старики расселись, как бы отдыхая после трудового дня, на опрокинутых вверх днищами лодках, курили и негромко переговаривались.

Заходило солнце. Пруд был тих и пустынен.

Посоветовавшись, старики решили поставить караул и предупредить рабочих, чтобы они сбегались к плотине по сигналу часового.

На другой день у плотины выросли часовые. Бородатые, сутулые, вооруженные суковатыми палками вместо винтовок, стояли эти неподвижные стражи, день и ночь оберегая завод.

Меры, принятые рабочими, помогли.

Открыто взорвать плотину ермохинцы не решились. Они боялись вызвать в поселке восстание рабочих, которое задержало бы и сорвало эвакуацию, а, между тем, красные войска приближались. Завод был сохранен. [67]

3

Рабочих Верхисетска, арестованных контрразведкой, вместе с другими заключенными в екатеринбургских тюрьмах, решено было эвакуировать в Александровский централ.

Ночью двенадцатого июля партия заключенных в 750 человек, конвоируемая казаками, покинула Екатеринбург. В этой партии была и Ермакова.

Утром, когда вставало солнце, заключенные уже подходили к Сибирскому тракту.

Начальник конвоя остановил колонну, пересчитал заключенных и сказал:

— Знаю, что из вас многие побег задумали. Так вот предупреждаю: поставлю всех под пулемет, и кончено дело. Человек с человеком не сближайся — стрелять буду. От партии не отставать, в сторону не отходить — тоже стрелять буду.

Потом начальник конвоя скомандовал «шагом марш», и колонна двинулась по тракту.

К полудню стало непосильно жарко. Земля нагрелась. Тепло ее ощущалось даже через подошву обуви.

Наиболее слабые из заключенных быстро утомились, и за колонной вытянулся длинный хвост из отставших.

Это обозлило конвоиров. Несколько казаков выехали на тракт, чтобы «подгонять» отставших, били их по спинам нагайками, запугивали расстрелом.

Хвост подтянулся, но через несколько минут колонна опять расползлась, опять длинная цепочка стерших ноги и уставших людей плелась позади.

Останавливать колонну на короткие привалы конвоиры боялись. Было приказано «гнать как можно скорее». Красные войска были недалеко. Конвоирам чудились позади пушечные выстрелы красных, треск моторов бронемашин, топот конницы. Связи с фронтом не было, и где арьергардные белые части — никто из конвоиров толком не знал.

В инструкции, данной начальнику конвоя, кроме приказа «гнать как можно скорее», было сказано: «при малейшей попытке к бегству расстреливать, отстающих не оставлять». [68]

Выходило так, что за расстрелянного конвой не отвечал, за бежавшего или отставшего нес ответственность по суду. Позади колонны защелкали выстрелы. Список убитых при попытке к бегству рос. Списка заболевших и отставших не было. За время пути до Камышлова умерло от солнечного удара и было расстреляно сто тридцать человек.

Трупы с дороги не убирали. Они лежали в пыли до тех пор, пока их не похоронили крестьяне расположенных вдоль тракта деревень. Рои мух и птицы кружились над разлагающимися телами убитых. Крестьяне по собственному почину хоронили расстрелянных. Оттаскивали их с тракта за канаву. Закапывали в землю. Рядом с безымянными крестами на могилах умерших в царских этапах арестантов вырастали вдоль тракта новые кресты.

В деревни, встречающиеся на пути, заключенных не заводили. Даже на ночлег колонна останавливалась прямо в поле — конвоиры боялись, что крестьяне могут спрятать заключенных или помочь им бежать.

Многие крестьяне притрактовых селений, заслышав о приближении колонны конвоируемых в Александровский централ заключенных, выходили к тракту, выносили хлеб, молоко, яйца. Становились вдоль тракта и требовали у конвоиров остановить колонну. Конвоиры разгоняли крестьян, гнали заключенных дальше, но иногда останавливали колонну и разрешали крестьянам передавать продукты. Эти передачи служили единственным источником снабжения.

Вскоре екатеринбургский конвой был сменен казачьей сотней анненковцев. Стало еще хуже. Новый начальник конвоя запретил заключенным даже оборачиваться. Женщин, шедших в общей колонне, выделили в самостоятельную группу, и к ним был приставлен особый конвой. Возглавляла его женщина, бывшая в числе анненковских казаков.

Утро на следующий день выдалось неожиданно спокойное и ясное. Ветер стих. Восходящее солнце делало пыль, поднимающуюся из-под копыт лошадей, розовой и блестящей.

Казаки вели коней на водопой. В деревне мычали коровы, играл пастуший рожок. Женщина-конвоир умывалась из котелка, по-мужски разбрызгивая воду и фыркая. [69]

Конвоиры заседлывали лошадей и собирали заключенных в дальнейший путь. Начальник конвоя приказал осмотреть солому. Он предполагал, что под ней могут скрываться заключенные. Несколько казаков побежали к стогам. Обнаженными шашками ворошили солому, проверяя, нет ли под ней спрятавшегося человека.

В одном месте нашли арестанта. Шашка распорола ему щеку, и он вскрикнул. Казаки вытащили его и повели к начальнику конвоя. Заметив кровь на лице заключенного и его беспримерную худобу, начальник конвоя спросил:

— Жив еще?

— Жив, — беззвучно ответил заключенный.

— Ишь, живуч, как кошка, — сказал начальник и приказал стоящему подле казаку: — А, но, помоги ему помереть.

Казак обнажил шашку и, крякнув (так колют дрова), полыснул заключенного. Начальник конвоя брезгливо отодвинулся, боясь, что его запятнает брызнувшая кровь, и крикнул:

— Выводи арестантов на дорогу. Строй колонну! — Потом он подозвал урядника и приказал:

— Как двинемся, солому поджечь... Может быть, там еще кто есть. Выползать будут — стреляй.

Заключенных выводили на тракт.

Когда колонна медленно двинулась по тракту, вспыхнула солома. Густой черный дым взлетел к солнцу.

4

Утром 14 июля уже ни одна заводская труба не дымила. По опустевшим улицам Верхисетского поселка скакали верховые ермохинцы и казаки карательного отряда. Белые заканчивали эвакуацию.

К вечеру черный, пахнущий нефтью дым потянул в город и и призаводской поселок. Красные языки огня вздыбились к небу над станцией. Станция горела. Город заволокло дымом.

Со станции доносились раскаты взрывов. Это взрывались пловучие мины, стоявшие в вагонах на восемнадцатом пути. [70]

Рухнул взорванный исетский мост. Вспыхнули баки с бензином.

Рабочие поняли, что белые оставляют город.

Огни в домах были потушены, ворота заперты — горожане боялись вторжения полупьяных озверевших белогвардейцев.

Город казался покинутым.

Пустые богатые особняки стояли с распахнутыми окнами и дверями. Изредка в темных переулках вспыхивали ружейные выстрелы и слышались крики. Это искали евреев — «носителей большевицкой заразы». Врывались в дома, арестовывали мужчин, отводили их в пустые казармы на Сенную площадь и, предварительно ограбив, убивали.

Ночью ушли последние банды белых. Стало совсем тихо. Потом вдруг грянул пушечный выстрел, и на Шарташе застрекотал пулемет.

Красные войска подходили к городу.

Кто-то ударил в церковные колокола. На второй Восточной улице взвился красный флаг.

Город мгновенно ожил. В окнах засветились огни.

Из домов и огородов, где были построены убежища от случайных пуль, хлынули на улицы рабочие и их дети. О сне никто не думал.

Мальчуганы бегали от группы рабочих и оглушительно кричали:

— Разведчики приехали... С торфяников... Скоро тут будут.

В разных местах поселка слышались крики «ура» — это рабочие встречали красную разведку и дозоры.

Первыми в поселок вошли пехотные части. Было уже утро. Огромная толпа рабочих, их жен и детей сгрудилась у заводской стены.

Маленькая дочь красноармейки Рябовой, увидав красный флаг, вдруг стремительно бросилась вперед и закричала:

— Это наши! Это наши! Нам теперь ничего не страшно, — она смеялась, а по щекам ее катились слезы.

Рабочие ринулись навстречу красноармейцам, не ожидая, когда колонна остановится. Каждый хотел поскорее обнять и затащить к себе в дом красноармейца, чтобы угостить и [71] узнать от него все новости о Советской России, Ленине, о том, как живет по ту сторону Урала победивший пролетариат.

По средине освещенной солнцем улицы навстречу колонне красноармейцев жена рабочего Костырева вела семерых солдат. Эти солдаты дезертировали из белой армии и скрывались до прихода красных в доме Костыревой, на торфянике. Солдаты кричали «ура» и махали откуда-то раздобытым красным платком.

Несколько женщин — жен красноармейцев столпились около командира вступившей в поселок роты. Они наперебой расспрашивали его о фронте, о том, где находится Верхисетский отряд, не встречал ли командир их мужей.

Несколько дней рабочие праздновали приход Красной армии. Такого длительного, многолюдного и радостного праздника еще никогда не переживал поселок.

5

На станции Екатеринбург еще дымились сожженные белыми вагоны и пахло гарью, когда первый поезд из Тагила, в котором приехала Синяева, остановился у платформы.

Синяева пробыла в Тагиле больше месяца. Она уехала туда из Карадышанского поселка в начале года на заработки и до прихода Красной армии прожила в прислугах у одного тагильского домовладельца. Теперь она возвращалась домой.

Поблагодарив красноармейцев, которые согласились провезти ее с детьми в своем вагоне, Синяева вышла на перрон. Возле вокзальных дверей стоял верхисетский рабочий Сырчаков. Синяева обрадовалась и со всех ног бросилась к нему.

— Пришли, значит, вы?

— Пришли.

— А где Артамонович?

Сырчаков помялся и ответил:

— Не знаю.

— Ну, хоть жив он?.. [72]

Сырчаков опустил глаза в землю.

— Не знаю, может быть, жив, а, может быть, и нет. Я раздельно с ним последнее время был.

Синяева схватила Сырчакова за рукав шинели.

— Да не томи ты меня. Сразу говори... не мучь!

Сырчаков ответил вяло:

— Да что же я тебе скажу, когда сам толком не знаю. Скажу — убит, а он, может быть, жив... Ты домой иди. Сын-то наверное уже вернулся, раньше тебя дома будет.

Предчувствуя недоброе, Синяева побрела домой. Около больницы она увидела вытянувшиеся вдоль забора подводы военного обоза. Около них толпились красноармейцы. Когда Синяева проходила мимо, кто-то закричал:

— Синяиха, ты жива? А Артамоновича-то мы там оставили...

Синяева не стала разузнавать подробности смерти мужа. Она не подошла к обозу, а направилась к Главному проспекту, чтобы скорей попасть домой, где ожидал ее сын.

По проспекту к Верхисетскому заводу двигалась похоронная процессия. Духовой оркестр играл траурный марш. Низкие голоса труб плыли по городу, заполняя улицы, переулки и дома.

Тридцать гробов, поднятых до уровня плеч, по два в ряд, несли впереди процессии рабочие и красноармейцы. Гробы были обтянуты красной материей и обвиты гирляндами полевых цветов.

Убитых и замученных колчаковцами большевиков вышли проводить в последний путь все рабочие, красноармейцы и беднота города. Было много женщин, стариков, подростков, девушек, даже детей. И на всех лицах лежал общий отпечаток суровой скорби.

Красный свет заката заливал колонну, и от него все становилось багровым, словно покрытым старой бронзой: и лица людей, и обнаженные шашки всадников, и древки траурных знамен.

Домой Синяева добрела, когда уже стемнело. В ушах все еще звучал похоронный марш, и состояние ее было такое, как будто сейчас она похоронила мужа. [73]

У выбитого окна избы сидел ее старший сын. Дом Синяевых был разрушен: пол вскрыт, штукатурка выдолблена ломом, печь развалена. Это перед уходом ермохинцы искали оружие и золото.

Увидав мать, молодой Синяев бросился к ней и обнял ее.

Она заплакала.

Синяев понял, что мать уже знает о смерти отца. [75]