1
Отряд верхисетских красногвардейцев, оставив под натиском чехов Екатеринбург, отступил в Пермь. Там верхисетцев влили в Уральский отряд Областного комитета партии. Позднее этот отряд был переименован в полк имени Ивана Малышева.
Батальон полка, укомплектованный верхисетскими рабочими, остался под командой Петра Ермакова.
После переформирования в Перми полк имени Малышева был брошен на фронт в направлении Кунгур — Екатеринбург.
В это время бело-чешские войска занимали станцию Сабик, а красные были расположены на разъездах 65 и 66-й. Чешское наступление задерживал малочисленный и уже сильно потрепанный в боях отряд матросов. Его-то и пришлось сменить ермаковскому батальону.
Стояли сентябрьские ясные дни. Полк имени Малышева с боями отходил на запад. Были оставлены 65 и 66-й разъезды и станция Сарга. [4]
Командование Екатеринбургско-Кузинским направлением пыталось выровнить линию фронта и производило перегруппировку войск.
Когда перегруппировка была закончена, полку имени Малышева было приказано задержать чехов около 64-го разъезда с тем, чтобы потом перейти в контрнаступление.
Позиция ермаковского батальона проходила впереди разъезда, на опушке леса. Позиция была удобная, хорошо скрытая от неприятеля. Невдалеке от цепей, на высокой сосне расположился наблюдатель стоящего на разъезде бронепоезда.
Красноармейцы отрыли неглубокие окопы и залегли. Им было слышно, что передает наблюдатель, и они оживленно обсуждали каждое его сообщение.
— Слышь, накапливается на Сарге, — взволнованно передал соседу невысокий худощавый красноармеец и опять прислушался к тому, что говорит наблюдатель: — Еще эшелон пришел...
— Это не шутка — эшелон, — ответил его сосед, пожилой верхисетский рабочий Фролов: — У нас на Шалю тоже вчера пришел. Народу много прибыло. Теперь дело пойдет. Как армию соберем, всю народную силу, да сам товарищ Ленин управлять ей зачнет, не то они, чехи, запоют. Грохнем по всем линиям, по всем путям сразу... Товарищ Ленин, браток, все их планы и наперед и назад знает — все обдумал.
— Значит, скоро на завод вернемся, думаешь? — спросил худощавый.
— Но... скоро, не скоро, а вернемся. Революция, браток, раз зачалась, ее водой не зальешь, а ветром только раздуешь. Народ не головой, кровью правду понял. Его теперь не перешибешь.
— Выходит, не скоро, — огорченно сказал худощавый. — Мне бы вот только в окно избы взглянуть. Узнать, как там дома ребята, жена, а потом хоть год воевать можно.
— Потерпи, война — не игрушка. Тут уж думку о доме отложить, видно, надо.
Худощавый красноармеец замолчал и опять прислушался к говору наблюдателя, который передавал что-то о движении чехов на Сарге и о дыме за станцией. [5]
Было тихо и довольно жарко. Теплая земля пахла прелой листвой. Этот запах, смешанный с запахом сосны, солнце, безоблачное небо и полдневная тишина создавали настроение покоя. Не хотелось верить, что сейчас может разразиться бой, и этот мирный запах земли сменится запахом пороха и крови. Неожиданно на станции Сарга хлопнул пушечный выстрел; над сосной, на которой сидел наблюдатель, разорвался снаряд. Красноармейцы в цепи инстинктивно схватились за винтовки. Прогромыхали еще несколько выстрелов, и небо над опушкой покрылось низкими дымками.
Белые обстреливали позицию батальона. Звуки выстрелов, подобные хлопанью тяжелых дверей, чередовались с резкими и острыми звуками разрывов. Земля с ревом выбрасывала вверх черные фонтаны, похожие на столбы смерча. После них на траве оставались влажные ямы.
Белые вели обстрел так называемым «комбинированным огнем», посылая шрапнель и гранаты.
Но снаряды не задевали цепи красноармейцев. Белые, очевидно, предполагали, что позиция расположена ближе к разъезду.
— Почему наш броневик молчит? — волновались в цепи красноармейцы, — почему не отвечает им?
Гул выстрелов своих орудий всегда ободряет пехотинцев. Кажется, что любой пушечный выстрел поражает врага, каждый верит в силу своей артиллерии и чувствует за собой крепкую и надежную поддержку. Так было и здесь.
— Почему вы не стреляете? — торопили красноармейцы пробегавшего мимо наблюдателя, который, убедившись, что противник заметил его, решил сменить наблюдательный пункт. — Открывай огонь!
Наблюдатель передал просьбу красноармейцев командиру бронепоезда.
Через несколько минут первый снаряд мортиры пролетел над цепью и разорвался где-то у станции Сарга.
Завязывалась артиллерийская перестрелка. С 64-го разъезда била шестидюймовая мортира и трехдюймовка. Сарга отвечала трехдюймовками. [6]
После нескольких выстрелов красного бронепоезда огонь со стороны белых прекратился.
Красноармейцы приняли это за победу. Они думали, что их броневик погасил огонь белых. Но было не так. Чехи открыли огонь только в расчете обмануть красных и внушить им, что эта стрельба является подготовкой перед наступлением. На самом деле планы чехов были совсем иные.
Солнце закатилось. Сосняк стал черный и угрюмый. Потянул вечерний ветер. Очертания предметов изменились. Кусты теперь были похожи на всадников.
С разъезда отчетливо доносилось пыхтение бронепоезда.
Небо, как перевернутая хрустальная чаша, еще отражало последние отблески заката. Чуть розовая полоса лежала на нем, похожая на осколок радуги, но и она бледнела и гасла.
Неопределенность боевой обстановки нервировала красноармейцев.
— Где же чехи? — ворчали они. — Ушли, наверно... Чего нам тут делать?
Разведка, высланная вперед до самой Сарги, не обнаружила чехов, только на станции стоял их броневик.
В десять часов, наконец, пришло приказание наступать на Саргу.
Красноармейцы встретили его радостно. Неопределенность и неизвестность были не легче боя, да к тому же все в этот день рассчитывали на победу.
Батальон Ермакова был усилен Советской ротой, на станции Шаля были крепкие резервы; все обещало успех.
Цепи двинулись. Тишина нарушалась только стуком колес пулеметов, которые катили по насыпи железнодорожного полотна.
Так батальон прошел около четырех километров.
Совсем стемнело. Красноармейцы негромко переговаривались друг с другом, чтобы держать равнение в цепи.
Противник не появлялся. Догадка, что чехи оставили Саргу, переходила в уверенность.
Вдруг, в стороне за лесом, в тылу цепей, вспыхнула дальняя ружейная стрельба. Глухо, как колотушка деревенского сторожа, застучал пулемет. [7]
Цепь остановилась. Стрельба в тылу не могла предвещать ничего хорошего. Командиры рот и взводов столпились около Ермакова. Кто-то высказал предположение, что стреляют на станции Шаля. Но не успели командиры решить, что делать, как внезапно резкий треск винтовочных залпов раздался в тылу совсем близко.
Это уже стреляли на 64-м разъезде. Стало очевидно, что чехи обошли батальоны сразу в двух пунктах: на станции Шаля и на 64-м разъезде.
Оставался единственный выход — повернуть цепи и быстро вернуться на разъезд, чтобы помочь расположенным на нем частям отбить чехов. Так и решили сделать. Теперь уже никто не придерживался своего места. Шли толпой по насыпи и возле нее.
Ночь была очень темной. Лес, подступивший почти к самому полотну, сгущал темноту дочерна.
Ружейная стрельба на 64-м разъезде становилась все чаще и громче. Тревожные гудки паровоза прорезали ружейный треск. Бронепоезд звал на помощь.
Вдруг, заглушая все звуки, грохнул пушечный выстрел, и удар был затяжной. Так бывает при стрельбе картечью, когда снаряд разрывается у самого дульного среза орудия.
Красноармейцы были встречены на входных стрелках разъезда градом пуль. Выстрелы сливались в протяжный и неистовый гул.
Белые стреляли разрывными пулями. Синие огоньки заметались по лесу. Казалось, стреляют со всех сторон, даже с тылу.
Красноармейцы бросились под прикрытие бронепоезда, но в этот момент пулеметный и ружейный треск усилился взрывами ручных гранат.
Огонь разрывающихся гранат, синие вспышки разрывных пуль, огоньки выстрелов, огненные струи пулеметов, свист осколков и рев пушки отбивающегося бронепоезда заглушали голоса командиров. Невыносимый гул глушил, комкал, бросал на землю, делал тело непослушным и вялым, как во время малярии. [8]
Верхисетскому красноармейцу Макееву, который лежал за насыпью недалеко от бронепоезда, показалось, что бронепоезд взорвал себя и что-то рушится и падает прямо на него, на Макеева.
Ослепленный огнями десятков чешских гранат, брошенных под бронепоезд, Макеев вскочил и кинулся в сторону, к стоящему черной стеной лесу.
Пробежав несколько минут, он остановился и прислушался: стрельба на разъезде затихала. Вдруг совсем близко от себя Макеев услыхал шум валежника и голоса:
— Бери левей, тут легче!
— Легче?! Весь оборвался.
Макеев остановился и крикнул:
— Эй, кто это?
Шум валежника мгновенно прекратился, и Макеев услыхал голос красноармейца Фролова:
— Стой! Да ведь это Макеев кричит... Ты, Макеев?
— Я. Идите сюда! Давайте вместе держаться.
К Макееву подошел Фролов и с ним еще четверо красноармейцев.
Они решили все вместе пробираться к станции Шамары, которая, во всяком случае, должна была находиться еще в руках красных.
Лес то редел, то становился почти непроходимым. Сосняк и ельник иногда переплетались частыми зарослями молодого осинника, который, словно частоколом, преграждал путь.
Скоро красноармейцы выбились из сил, всех клонило ко сну. Решили переночевать в лесу, чтобы утром с новыми вилами и, ориентировавшись, пуститься в путь на Шамары.
Остановились на привал. Высокий папоротник послужил красноармейцам прекрасным прикрытием. Они легли и закурили.
Опять где-то в глубине леса щелкнули несколько выстрелов, но сейчас же смолкли, и скоро наступила глубокая, успокаивающая тишина.
Ночь была холодной. Красноармейцы лежали, тесно прижавшись друг к другу. [9]
Начинала одолевать дремота. Но не успели красноармейцы уснуть, как их сон отогнал ослепительный луч света.
Он прорезал лес, осветил вершины деревьев и, упав на траву, медленно пополз по ней.
Листва папоротника, при его приближении, седела и серебрилась.
Макеев и его спутники плотней прижались к земле. Они поняли, что это прожектор.
Вслед за снопом света донесся шум паровоза.
Освещая прожектором по сторонам путь, шел к станции Шаля чешский бронепоезд.
2
Утром, едва только рассвело, красноармейцы пустились в путь. Полотно железной дороги они скоро потеряли и» виду и шли, ориентируясь только по солнцу.
Местность была болотистая, и красноармейцам немало пришлось колесить, обходя болота.
У Макеева были стерты ноги, он хромал и быстро итти не мог.
Трижды слышали в лесу перестрелку. Она вспыхивала то справа, то слева. Очевидно, параллельно красноармейцам двигались еще какие-то вооруженные группы людей.
Только к вечеру второго дня красноармейцы вышли к деревне. Что это была за деревня — никто не знал.
Послали разведчика, а остальные, укрывшись в лесу, ожидали его возвращения.
Разведчик вернулся и сообщил, что деревня эта — Кувара, что белых в ней еще не было, и крестьяне очень гостеприимны.
Все шестеро красноармейцев единогласно решили переночевать в деревне и на утро, отдохнув как следует и запасшись хлебом, итти дальше на Шамары.
Деревня Кувара находилась в 70 километрах от Красноуфимска и в 30 от станции Шамары. На Красноуфимск шла торная проселочная дорога, а на Шамары — лесная [10] тропа. Удобнее и проще было итти на Красноуфимск, но желание красноармейцев скорее попасть к своему отряду было так велико, что они выбрали более трудный, но более короткий путь на Шамары.
Утром, расплатившись с хозяином дома, где они ночевали, красноармейцы попросили его рассказать, как выйти на тропу. Хозяин проводил красноармейцев до ворот и показал дорогу на пасеку, от которой начиналась шамарская тропа.
— Дорога одна тут, никуда не собьетесь, — сказал он прощаясь, — смело ступайте. Про тропу на пасеке спросите. Пасека версты две отсюда.
День выдался ведреный. Красноармейцы шли бодро. Ночной отдых вернул им силы. Но пасеку, о которой им говорил крестьянин, они не нашли. Дорога за селом раздвоилась. Красноармейцы пошли по правому ответвлению. Пасеки не было, хотя им казалось, что они прошли уже больше двух верст.
— Эту дорогу сам чорт мерил, да не домерил — веревка порвалась.
— Не заплутаться бы снова, — угадав общую мысль, сказал Фролов. — Лучше вернемся, возьмем проводника.
Предложение Фролова показалось разумным, и красноармейцы вернулись к разветвлению дорог.
За проводником пошел Макеев. Он постучал в окно дома, в котором проводили ночь. Выглянул хозяин.
— Что же ты сказал, что одна дорога, когда там две, — укоризненно сказал ему Макеев. — Не нашли мы пасеки.
— Хоть две да одна, — улыбнулся крестьянин. — Обе на пасеку ведут, только правая-то подлинней будет.
Но Макеев уже не хотел возвращаться без проводника.
— Послушай, — сказал он крестьянину, — пусть сын твой нас проводи! Боюсь я сбиться. Мы ему заплатим...
Хозяин крикнул сыну:
— А ну, проводи товарищей до пасеки.
Выйдя на дорогу уже вместе с проводником, Макеев увидел бегущего к нему Фролова. Фролов делал какие-то непонятные жесты. Макеев остановился. [11]
— Вот что мы покажем, так покажем, — крикнул Фролов подбегая к Макееву, — но имей в виду — мы белые.
— Что такое? — удивился Макеев.
— А вот гляди.
У разветвления дороги стояли два красноармейца, а рядом с ними человек в чешской военной форме.
— Чех! — вскрикнул Макеев.
— Он и есть, — ответил Фролов, — в лесу поймали. Мы из себя белых, чтоб его не пугать, представили. Сказали, что на Сабик идем.
Чех стоял, озираясь кругом, и, повидимому, не понимал, кто взял его в плен.
— Вот братишка к нам пристал в компанию, — сказал один из красноармейцев, когда приблизился Макеев. — Теперь веселее итти будет.
— Братишка ли? — нарочито усомнился Макеев:
— Может, красный, только прикидывается нашим.
— Я чех, — заговорил пленный. — Мы были в обходе на Шалю. Красные нас разбили. Я иду на Сабик. Вот документ.
Документ был на русском языке и в нем говорилось, что «предъявитель сего есть действительно санитар чешских войск — Хвало».
— Верно! — сказал Макеев, — как будто наш.
— Я чех, — повторил пленный, — я иду на Сабик.
— Мы тоже на Сабик идем, — делая упор на слове Сабик и глядя на проводника, вмешался в разговор Фролов. — Если он, действительно, братишка{1}, ему с нами по пути, а если бежать вздумает — значит, красный! Но пусть тогда не обижается — застрелим. Понял? — спросил он чеха.
— Я понял, — ответил чех.
— Раз понял, — идем!
Расспрашивая пленного о подробностях боя под Шалей, красноармейцы пошли за проводником по дороге к пасеке.
Из расспросов чеха им удалось узнать, что в то время, когда их батальон потерпел поражение под 64-м разъездом, [12] под Шалей красными был разбит чешский полк. Глубокий обход чехам не удался. Остатки чешского полка бросились в лес, и теперь их солдаты по одиночке и группами пробирались на станцию Сабик.
Выстрелы в лесу стали понятны. Очевидно, это встречались и завязывали перестрелку группы красноармейцев, идущих на Шамары, с группами чехов, идущих на Сабик.
У пасеки красноармейцы остановились, и проводник указал им тропу на «Сабик» — так он теперь называл Шамары.
Чех насторожился. Он внимательно прослушал объяснения проводника и вдруг разволновался:
— Неправда, неправда! Он обмануть хочет. Сабик не там.
Чех вытащил из сумки карту и стал водить по ней пальцем.
— Вот Сабик, вот Шаля.
— Это по карте, а в натуре другое, — сказал проводник, — ты прямо по лесу не пройдешь! Тропа-то заворачивает.
Красноармейцы поддержали проводника. Тогда чех замолк, но было видно, что он понял обман. Фролов решил, что скрывать от чеха, кто взял его в плен, дальше бессмысленно:
— Но, ладно, братишка, — красные мы. Верно, догадался? — сказал он.
Чех кивнул головой.
— Ну, так вот, — продолжал Фролов, — ты, выходит, пленный. Давай сюда карту да покажи, что у тебя еще есть.
Чеха обыскали. В ранце у него нашли бинты, за голенищем ножницы. Чех перепугался. Он думал, что его хотят расстрелять. Он сидел на земле босой, с полными слез глазами.
— Брось, братишка, — утешил его Фролов, — ничего мы тебе плохого делать не будем. Не бойся! — И когда чех обулся и поднялся на ноги, Фролов прибавил:
— Эко, дрожь тебя взяла. Говорю же я — не будем стрелять. Только ты иди смирно, как полагается пленному. У нас, братишка, пленных не убивают — нет такого заведения.
Чех молчал. Он уже теперь ни в чем не верил красноармейцам и, вспоминая расстрелы белогвардейцами пленных, боялся за свою жизнь. [13]
— Ты кто дома-то у себя был? — спросил Фролов после недолгого молчания, когда красноармейцы, растянувшись цепочкой, вышли на торную тропинку, которую указал им проводник. — Крестьянин, наверное?
— Мастеровой, — ответил тихо чех.
— И против нас воевать пошел? Эх ты, голова! Сукин ты сын, после этого. Сам мастеровой, а против рабочих воевать пошел. За какие такие идеалы? — голос Фролова стал строгим.
Чех опустил глаза в землю, шел мрачный и молчаливый.
— За какие такие идеалы воюешь? — повторил вопрос Фролов.
Чех молчал.
— До Шамары-то долго итти, вот ты и подумай, как следует, а потом мне скажешь, какие это такие у тебя идеалы против русских рабочих воевать? — Фролов сердито плюнул на землю. — Тебе у себя дома за это рабочие голову оторвут... Герой!
По дороге часто встречались поляны, как будто нарочито засеянные ягодами. Красноармейцы устраивали небольшие привалы, собирали ягоды в фуражки и шли дальше.
Обязанность следить за чехом взял на себя Макеев. Он все время приглядывал за пленным, и всякий раз, когда тот углублялся в лес, как будто собирая ягоды, Макеев вскидывал на руку винтовку и кричал:
— А ну, братишка, назад!
За дорогу чех возненавидел Макеева.
— Ты самый злой, — говорил он, — ты не веришь. Боишься, что убегу.
3
От деревни Вогулки до станции Шамары, по расчетам красноармейцев, оставался один переход.
Утро в этот день было пасмурное. Серые низкие облака, казалось, цеплялись за вершины сосен. Дул ветер. Тайга шумела. [14]
Крестьяне Вогулки, в которой ночевали красноармейцы, проводили их невесело, сторонились, были неразговорчивы. Может быть, это испортило настроение красноармейцам, а может быть, серый и неприветливый день, но все были малословны и как-то особенно сосредоточенны.
Осенняя тайга всегда угнетающе действует на непривыкшего к ней человека. Пугает ее непрекращающийся глухой шум. Кажется, что кто-то — или зверь, или лихой человек — крадется за тобой. Кажется, что нет конца лесу, болотам, прогалинам, и человека охватывает особое беспокойство и тоска по жилью.
Сильней всего это чувство овладело чехом. Он настороженно прислушивался к каждому шуму, беспрерывно оглядывался.
За время пути чех попривык к Фролову. Он старался держаться ближе к нему, словно хотел поговорить с ним о чем-то чрезвычайно важном, но все не находил удобного случая. Когда Фролов говорил с чехом или даже просто взглядывал на него, чех оживлялся, и чуть заметная улыбка смущения трогала его губы.
Беспокойство, которое проявлял чех, казалось Макееву подозрительным. Он думал, что чех затевает побег, и старался ни на шаг не отпускать его от себя. Это еще больше нервировало чеха.
Тропа привела красноармейцев к реке. На берегу ее был выстроен одинокий дом, окруженный жердевым забором, а за ним расстилались пашни. Здесь лес расступался, образуя широкую поляну.
У ворот дома стоял старик. Хитрые, прищуренные глаза его были затенены густыми нависшими бровями. Красноармейцы решили проверить правильность пути и подошли к старику.
— Где тут дорога на Шамары, дед? — спросил Макеев.
— Дорога? Какая у нас дорога, милый человек, — не спеша ответил старик, — трущоба чортова! Верхом то едва проедешь... Тропа, милый человек, не дорога. Медведь и тот штаны обдерет, коль версту пройдет. [15]
Говоря это, старик разводил руками, и жесты у него были неторопливы, округлы.
— Ну, а тропа где?
— Подле реки тропа. У самого берега.
Во время разговора красноармейцев со стариком к забору подъехали двое верховых в крестьянской одежде. Старик оставил красноармейцев и поспешил навстречу приехавшим. Он поговорил с ними о чем-то и сейчас же вернулся назад.
— Возле самого берега пойдет тропа. Так до пихтовой горы, а дале на солнцезахед поворотит. Да я вас провожу маленько.
Старик довел красноармейцев до реки, показал им тропу и вернулся к дому.
Впереди, где-то в лесу заржал конь. Потом все стихло.
Небо к вечеру прояснилось. Солнце окрасило вечерние воды реки. Тропа то подходила к самому берегу, то, извиваясь между деревьями, убегала в лес.
Пашни скоро скрылись из виду, — лес владел безраздельно. Он подступал к самому берегу. В розовой воде отражались черные сосны.
Макеев и Фролов отстали от других красноармейцев, которые группой шли впереди, приближаясь к лесной прогалине. Их голоса, доносились отчетливо и ясно.
— Эй, товарищи, — кричал один из них, — тут брод хороший, давай сюда!
— У нас не хуже, — отвечал, смеясь, Фролов, — братишка потонул было...
Опять где-то заржал конь, и сейчас же страшный треск огласил тайгу. Казалось, ломая поросль и собственные ветви, упало столетнее дерево. Это был дружный ружейный залп.
Макеев бросился к прогалине. Он увидел, как по лесу бежали уже перешедшие ручей красноармейцы.
Чех взмахнул руками и упал. Высокая трава спрятала его. Из заросли осинника гремели винтовочные выстрелы.
Поняв, что в осиннике белая засада и что прогалину переходить небезопасно, Макеев бросился обратно в лес. [16]
На Шамары пришло только четверо красноармейцев. Макеева и Фролова среди них не было, и о судьбе их никто ничего не знал. Пленный чех не догнал красноармейцев. Он во время обстрела или был убит или бежал. Об этом тоже никто из красноармейцев с достоверностью сказать не мог.
4
Жена командира верхисетского отряда — Мария Ефимовна Ермакова накануне занятия Екатеринбурга чехами поехала в Сылву. Она решила отвезти туда к своим родственникам сына, чтобы самой вступить в Красную армию сестрой милосердия.
Когда Ермакова подъезжала к плотине, она встретила толпу рабочих, которые с лопатами и кирками на плечах шли к выходу из поселка. Люди шли торопливо и сосредоточенно — так в бою идут роты к месту сражения.
Дым из заводских труб низко стлался над поселком, и по улице ложилась серая тень.
Ермакова поняла, что рабочие идут к Мохнатой горе рыть окопы. Почти весь поселок был занят на земляных работах. У Мохнатой горы уже чернели широкие полосы укреплений. Рабочие готовились защищать свой завод от чехов.
Ермакова пробыла в Сылве несколько дней и, оставив сына у родственников, пробралась в Шайтанский завод, куда с фронта начали прибывать раненые.
В первый же день Ермакова получила партию раненых для сопровождения их в Пермский госпиталь.
Раненых было двенадцать человек. Их разместили на четыре подводы и отправили на Висимо-Уткинские платиновые прииска, которые были связаны с Нижним Тагилом узкоколейной железной дорогой.
Вооружившись винтовкой для защиты порученных ей раненых, Ермакова выехала из Шайтанского завода. Дорога шла лесом. Это был плохо наезженный проселок. Почти все время приходилось двигаться шагом, чтобы меньше [17] тревожить раненых. Но это мало помогало. Высунувшиеся из-под земли корни деревьев переплели всю дорогу, колеи были неровны, с буграми и выбоинами. Прямоствольный сосновый лес стоял вплотную к дороге, защищая ее от ветра, и поэтому казалось, что было особенно жарко.
Лошади плелись едва-едва, но их спины взмокли и потемнели. Раненые поминутно просили пить.
Необычная роль санитара и одновременно конвоира эшелона волновала Ермакову. Пугало безлюдье пути. Фронт был неустойчив, и возможность встречи с белыми не была исключена, Но тревога оказалась напрасной. За все время пути никто не повстречался.
В Висимо-Уткинск добрались к вечеру. Там царило небывалое для приисков оживление. Все дома были заняты отступающими красноармейцами. Они ожидали, когда сформируют поезд из собранных на приисках вагонов, чтобы отправиться в Нижний Тагил.
Головной вагон в этом поезде отвели Ермаковой для раненых.
Погрузка эшелона прошла очень быстро. Через пять минут он был готов к отправке. Паровоз дернул, зашипел и медленно потащил перегруженные людьми вагоны за черту приисков. Но не успели отъехать и трех километров, как паровоз остановился. Ермакова выглянула в окно. Мимо вагона бежал какой-то красноармеец.
— Товарищ, — крикнула ему Ермакова, — почему остановка? Не знаешь?
— Чего тут не знать! Известно, гады палки в колеса суют... Не исправен паровоз — не пойдет. Придется пешком топать...
— Как пешком? — воскликнула Ермакова, — а раненые?..
— Раненые? — переспросил красноармеец, и лицо его приняло озабоченное выражение. — Видно, придется в Уткинск обратно сходить, подводы раздобыть где-нибудь...
Ермакова понимала, что подводы раздобыть не удается. В Висимо-Уткинске их не было. Поездка же по соседним селам отняла бы много времени, а чехи приближались. Говорили, что Шайтанский завод уже в их руках. Ермакова [18] сама побежала к паровозу, чтобы у машиниста проверить сообщение красноармейца.
— Слушай! Что у тебя с паровозом случилось? — спросила она машиниста, который высунулся ей навстречу из машинного отделения.
— Не придется дальше ехать, — отвечал вяло машинист и с любопытством уставился на Ермакову. Она была одета в мужской военный костюм и вооружена наганом, на который сменила тяжелую винтовку, полученную в Шайтанском заводе.
— Почему?
— Поломка. Перегрузили — вот машина и испортилась. Ремонт большой надо, — ответил машинист и стал что-то невнятно бормотать о клапанах и сухопарнике. Машинист старался во время разговора не глядеть на Ермакову, и она каким-то внутренним чутьем поняла, что он лжет.
— А как же ты повез нас? — сказала она. — Почему раньше машину не проверил?
— А время было проверять? — возразил машинист.
— Что же теперь раненых здесь, в лесу белым оставим?
Машинист молчал.
— Ты думаешь, это тебе так пройдет? — вскрикнула Ермакова и выхватила из кобуры наган.
Решительный жест Ермаковой напугал машиниста. Он трусливо попятился в машинное отделение и заговорил уже совсем другим тоном:
— Постой, постой, товарищ комиссар! Вины моей нет... У меня пятеро детей. Белые придут, узнают, что я с вами уехал — что им будет?..
Эти слова окончательно убедили Ермакову, что машинист лгал. Он просто боялся уезжать с эшелоном красных, боялся преследования со стороны белых.
— Сейчас же ремонтируй паровоз, — сказала она, — не может быть такой поломки, которую нельзя исправить. Помочь надо — поможем.
— Попробую. Я что... я всей душой. Только до места все равно не доедем, — пробормотал машинист и, косясь на наган Ермаковой, принялся крутить какую-то гайку. [19]
«Ремонт» оказался непродолжительным. Для приличия машинист выждал минут двадцать. После этого паровоз дал гудок и медленно потащил вагоны.
5
Висимо-уткинский паровоз, вопреки предсказаниям машиниста, все же успел во-время доставить поезд в Нижний Тагил. Там Ермакова перегрузила раненых в санитарный вагон и вместе с ними уехала в Пермь.
Передача раненых в госпиталь не отняла много времени. Ермакова спешила закончить в Перми все дела, чтобы скорее уехать обратно на фронт в свой батальон. Ей посчастливилось. На вокзале она встретила Сергея Артамоновича Синяева, который приехал в командировку за огнеприпасами. От него узнала, что батальон стоит на станции Шамары. Сергей Артамонович предложил Ермаковой ехать вместе с ним. Она согласилась и через два дня была уже в Шамарах.
Батальон стоял на отдыхе. В поселке было людно и шумно. По улицам ходили красноармейцы, ездили верховые. Около пятистенного дома на площади столпились человек двадцать красноармейцев и слушали рассказ Макеева о смерти Ивана Фролова.
Макеев последним из красноармейцев, отступивших от 64 разъезда через тайгу, добрался в Шамары. Его привез какой-то крестьянин, встреченный им по дороге. Сам Макеев итти уже не мог — ноги его были изранены и распухли.
— Когда, значит, нас обстреляли у ручья, — рассказывал Макеев, — мы с Фроловым назад в лес бросились и от своих отбились. Заплутались. К вечеру опять вышли к дому, у которого со стариком-то разговаривали. А уже темно стало. Решили заночевать. Устроились. Легли. Не спится что-то... Лежим — слушаем. Старик все время взад и вперед ходит — дверью стучит. Я ему и говорю: «Запри дверь, а если кто стучать будет — не отпирай, нас позови». Ночью застучали. Мы с Фроловым вскочили, но не думали, что старик без нас откроет, а он открыл. Только мы к двери сунулись, а навстречу из сеней чешский солдат. Фролов успел во двор [20] проскочить, а я обратно в комнату, в которой ночевали, вбежал. В избе-то две комнаты было. Схватил винтовку. Чех сунулся. Я выстрелил. Чех обратно в сени, я к окну. А поздно уж было, луна всплыла — все видно. Гляжу, бежит Фролов, а за ним двое каких-то людей бегут и стреляют. У прясла упал Фролов...
В другом конце поселка играла гармонь, и тонкий женский голос, как хитросплетенный узор кружева, старательно выводил:
На площади возле школы красноармейцы Советской роты играли в городки. Палки, поднимая пыль, гулко ударялись о землю. По улице скакал верховой ординарец, собирая командиров рот и взводов к командиру батальона.
Был получен приказ о наступлении на станцию Шаля.
6
Чехи были под Шалей, занять станцию им еще не удалось.
Как только разведка принесла это сообщение, Ермакова вместе с конным взводом выехала из общей колонны батальона вперед. Она рассчитывала, что Сылвинский завод так же, как и Шаля, еще не занят чехами, и хотела повидать сына.
Надев сверх мужского костюма женское платье и взяв с собой наган, она свернула от Шали на сылвинскую дорогу. Не было никаких признаков, что этот район занят белыми. Расспросы встречных крестьян подтверждали, что Сылва свободна. Но все же из осторожности Ермакова решила оставить лошадей у своей сылвинской знакомой, дом которой стоял при въезде в селение у поскотины, и пешком, закоулками, пробраться к сыну. Ермакова подошла к дому и постучала в окно. На стук вышла хозяйка, она позволила оставить лошадь под навесом и рассказала, что в поселке [21] как будто белых еще нет, но власть находится в руках местной милиции, которую возглавляют богатые домовладельцы и лавочники.
Ермакову на Сылвинском заводе знали многие, и, очевидно, кто-то из кулаков заметил и узнал ее. Только что Ермакова вошла в дом, в котором жил ее сын, как туда явились вооруженные белогвардейцы. Они арестовали Ермакову и повели к дому управляющего заводом.
В окна выглядывали любопытные. Мальчишки с широко раскрытыми глазами, в которых было удивление и страх, наблюдали из полураспахнутых калиток, как четверо здоровенных и вооруженных мужчин ведут одну женщину.
На повороте улицы встретился казачий разъезд. Казаки сидели, откинувшись на сторону высоколуких седел и покуривали. Очевидно, разъезд возвращался из разведки.
Закат был похож на зарю, и небо на горизонте, сливаясь с линией земли, лежало, как спокойная поверхность огромного озера. Так же, как в день приезда Марии Ефимовны в Шамары, кто-то за плотиной пел:
Голос был тихий и грустный. Он замирал в вечернем шелесте деревьев.
Марию Ефимовну конвоиры вели по главной улице поселка. На скамейках у ворот сидели, лузгая семечки, уже привыкшие к перемене власти обыватели.
Чубатые казаки в широчайших с лампасами шароварах и фуражках, сдвинутых набекрень, слонялись из дома в дом, выбирая под постой квартиры.
В доме управляющего наверху были размещены офицеры казачьей полусотни, а внизу арестованные. Когда Ермакову привели в арестное помещение, там уже находилось человек двадцать, среди них было большинство женщин.
Ночь прошла тревожно, все время прибывали новые арестованные. Часа в два заключенным женщинам привели детей. Кто-то в поселке распустил слух, что тех, с которыми дети [22] расстреливать не будут, а отправят в Екатеринбург на суд. Родственники заключенных сейчас же собрали детей и вместе с ними пришли к арестному помещению.
— Раз матерей взяли — возьмите и детей, — уговаривали они коменданта, — девать их тут некуда.
Комендант отдал распоряжение принять в женскую камеру детей.
Эти необычные заключенные плакали, просились домой. В камере поднялся невероятный шум. Ермакова уложила своего сына на полу, в углу камеры, уговаривала уснуть. До конца ночи никто из заключенных не сомкнул глаз, а, утром явился казачий офицер и приказал женщинам собираться в дорогу. Их построили во дворе дома управляющего в колонну и, окружив конвоем, повели на железнодорожную станцию, чтобы погрузить в арестантский вагон и отправить в Екатеринбург.
7
Через несколько дней после занятия Шали батальон Ермакова получил приказ наступать на Сылву.
Конный взвод был послан в разведку.
Миновав сторожевые посты батальона, разведчики на-рысях пошли по дороге к деревне Шигаевке.
Командир взвода надеялся, что Сылву занимает небольшой казачий отряд и что удастся прорваться в нее с одной конной разведкой.
Подъезжая к Шигаевке, он отправил к батальону разведчика с донесением, что путь до деревни свободен и сейчас взвод выезжает к Сылве.
Батальон двигался к колонне поротно. Утро было солнечное, но прохладное. По бокам дороги тянулись пашни. Переспевшая рожь, еще неубранная, несмотря на позднюю осень, осыпала зерна, низко склонив колосья к земле. Стаи воробьев и полевых голубей поднимались с пашни при приближении колонны.
Впереди колонны на гнедой лошади ехал Ермаков. Он казался сильно утомленным — был неразговорчив и необычно угрюм. [23]
Только что подъехал к колонне разведчик, посланный командиром конного взвода, как впереди, в стороне Сылвы раздались ружейные выстрелы, и почти одновременно с ними застрекотал пулемет.
Это красная разведка столкнулась со сторожевым охранением чехов.
Завязался бой.
Батальон Ермакова занял участок против завода. Центр цепей находился как раз против заводской плотины. Река за лето обмелела, но пруд хранил еще большой запас воды. Берега реки были пологи, сухи и легко проходимы.
Старый верхисетский большевик Сергей Артамонович Синяев шел в цепи на правом фланге батальона. В самом начале боя Синяев был легко ранен в плечо, но остался в строю. Красноармейцы советовали Артамоновичу уйти в обоз, но он отказался.
— Ноги несут и ладно. Большевику не годится от роты отставать. Возьмем Сылву, там и перевязку как следует сделаем. Какая это рана, пустяк! Сылва скоро нашей будет. Видишь, чехи к заводской ограде жмутся...
Чехи, действительно, отступали к заводской ограде. Их огонь слабел. Очевидно, они уже не надеялись отстоять Сылву. Синяев шел в цепи во весь рост, не сгибаясь. Он боялся потревожить рану и берег силы, так как потеря крови ослабила его.
Как только цепь вышла изо ржи и спустилась в низину, чешские пулеметы заговорили увереннее и громче. Цепь залегла. Теперь движение вперед было возможно только перебежками.
Синяев поднялся одним из первых. Он, увлекая за собой звено красноармейцев, бросился вперед, но, пробежав несколько шагов, упал на траву, разбросав руки. К нему подползла Мария Зыкова — сестра милосердия батальона.
— Артамонович, задело?
Синяев молчал. Широкая грудь его вздымалась порывисто и со свистом.
Когда цепь продвинулась вперед, двое красноармейцев помогли Зыковой отнести Синяева к дороге, на которой стояли [24] подводы, приготовленные для раненых. Его положили на телегу. Большой, широкоплечий, он лежал навзничь, широко раскинув руки, и в одной из них был зажат наган. Зыковой не удалось вынуть его из руки Синяева, — пальцы были сведены судорогой и не разгибались.
Лошадь шагом повезла телегу в деревню Шигаевку, где был расположен временный перевязочный пункт батальона.
В это время цепи красноармейцев уже продвинулись почти к самой плотине. С другой стороны чехов жали роты железного Кунгурского полка. Но вдруг положение резко изменилось.
Белые неожиданно открыли шлюзы плотины. Вода хлынула навстречу цепям. Бурые, с белой гривой, валы катились в низину. Они с ревом заполняли пересохшее русло реки. Она мгновенно вышла из берегов и разорвала красноармейскую цепь. Вода стала топить ближайшие к плотине звенья цепи. Шум падающей воды заглушал треск пулеметов.
Роты потеряли связь друг с другом и стали постепенно отходить от плотины. Чехи перешли в наступление.
Пулеметчик Романов был отрезан от своего взвода, но сдаваться не хотел и продолжал отстреливаться. Несколько раз огнем своего «Максима» Романов заставлял ложиться чешские цепи.
Тяжелая рана в ногу приковала Романова к пулемету. Он не мог даже ползти и продолжал стрелять, выпуская одну за другой пулеметные ленты. Но скоро огонь пулемета Романова перестал поражать чехов — ствол его перегрелся, и обессиленные пули падали рядом.
Тогда Романов отвязал от пояса ручную гранату и, сорвав кольцо, подсунул ее под «Максима», потом привстал на здоровое колено и всем телом навалился на пулемет...
Чехам достался только исковерканный пулемет и окровавленный труп красного пулеметчика.
Когда стих рев падающей со шлюза воды, из Сылвы хлынули казаки. Пользуясь замешательством в рядах батальона имени Малышева, они прорвались к деревне Шигаевке и ударили в тыл красным. [25]
8
На окраине деревни Шагаевки, в первой избе от поскотины, лежали тяжело раненые красноармейцы. Тут были бойцы железного Кунгурского полка, Советской роты и батальона имени Малышева.
Раненых было восьмеро. В углу избы, на крепко пахнущем мятой сене лежал Синяев. Он еще не пришел в сознание и лежал навзничь все в той же позе, как на поле сражения. Рядом с Синяевым лежал раненый в грудь совсем молоденький, почти мальчик, красноармеец Советской роты. Он по-ребячьи жалобно и протяжно стонал. Остальные красноармейцы лежали молча и неподвижно.
Когда в поселке раздались выстрелы и конский топот, молоденький красноармеец, очевидно, поняв, что это налет белых, попытался ползти к дверям, но не мог и, теряя силы, уткнулся лицом в сено. Остальные красноармейцы, казалось, не слышали выстрелов.
В избу шумно вбежали трое казаков. Участь раненых была решена мгновенно. Они были добиты.
Один из казаков подошел к Синяеву и, решив, что он мертв, начал деловито обыскивать его. Вынул из кармана кошелек, снял подаренные сыном часы, стащил сапоги и уже собирался уйти, как вдруг заметил в руке Синяева наган.
Казак вернулся вновь и с силой вывернул его из негнущихся пальцев Артамоновича.
Очевидно, только теперь казак разглядел богатырское сложение Синяева.
— А здоров был, — сказал он, обращаясь к хозяину дома, который стоял у косяка двери. — Ничего себе детина!
В это время Синяев пошевелился и, вздохнув, приоткрыл рот.
— Жив еще? — вскрикнул казак и, прыгнув к Синяеву, разрядил ему в рот наган.
В избе стало тихо. Казаки ушли. На окровавленном сене лежали убитые. Хозяин избы, боясь войти в комнату, продолжал неподвижно стоять у дверного косяка. Потом снова пришли казаки. С ними было несколько деревенских кулаков. [26]
— Давай вытаскивай их, — сказал казак, убивший Синяева, — на огород пока свалите. А ты, старина, — обратился он к хозяину, — никому, слышь, не говори о том, что тут видел. А то, смотри, и тебе то же будет.
Трупы из дома вынесли на огород.
— Ночью придем, уберем, — крикнул казак хозяину избы, — пущай пока у тебя в огороде побудут.
За деревней опять занималась стрельба.
Красные, перестроив ряды после разорвавшего их наводнения, вновь атаковали Шигаевку. От поскотины к центру деревни бежали, на ходу стреляя по отступающим казакам, красноармейцы.
К избе, где раньше были раненые, подбежали одновременно несколько человек. Напуганный хозяин дома спрятался за печку. Его нашел красноармеец Титов.
— Сказывай, где раненые? Сказывай, что тут было? — закричал он, указывая на кровавые следы, оставшиеся на полу. Сено хозяин уже успел убрать. — Все сказывай!
Титов был страшен. Лицо его сводила похожая на болезненную улыбку судорога. Хозяин, запуганный белыми и ожидавший их возвращения, колебался.
— Говори, или убью! — закричал Титов.
— В огороде, — хрипло и отрывисто заговорил старик, — в огород их снесли... Мне наказывали не говорить.
Красноармейцы побежали в огород. Там, между грядами, было свалено в кучу восемь окровавленных трупов.
Синяева и остальных убитых казаками красноармейцев хоронили в Сылве. Чехи из нее были выбиты.
Красноармейцы стояли с обнаженными головами.
Когда гробы опускали в могилу, дали залп. Этот залп был слышен далеко, и сын Артамоновича, Алексей, который спешил в Сылву на похороны отца, остановил взмыленного коня и снял шапку.
9
Бои с каждым днем становились упорнее.
Полк имени Малышева все время оставался на передовой линии. Бойцы постепенно втянулись в походную жизнь. Из [27] полупартизанского отряда полк становился регулярной частью.
Шестого ноября, накануне празднования годовщины Октябрьской революции, ермаковский батальон находился на дневном отдыхе в деревушке Размалиновке.
Деревушка была глухая, затерявшаяся в лесах и болотах. Ближайшая от нее станция «Кордон» находилась в двадцати верстах. Дороги к станции, по старинной привычке «сойдет и так», проложить не удосужились, и, чтобы попасть на Кордон, приходилось итти через болото, зыбунами и трясинами.
Летом и осенью это болото отрезало деревушку от мира, и она жила своей собственной лесной жизнью. Крестьяне шутили: «наше болото такое, что и заяц за год едва раз перебежит».
Красноармейцы разместились по жарко натопленным избам и ожидали, когда придет обоз с продовольствием. Неустойчивость фронта делала трудным подвоз продуктов, и снабжение полка проходило с перебоями. В этот раз обозы где-то задержались, и красноармейцы не получали пайка уже два дня.
Размалиновка, отгороженная от линии фронта болотами, представляла прекрасное место для отдыха — ожидать внезапного нападения чехов было трудно. Полк выслал только военные дозоры к густому ельнику, покрывшему незаболоченные низины за деревней, и выставил небольшой сторожевой отряд.
В деревне было спокойно и сонно. Порошил первый снег. Однако отдых не удался. Ночью разведчик из штаба бригады привез Ермакову приказ:
«В день Октябрьской революции — 7-го ноября — предлагается Вашему полку занять железнодорожную станцию Кордон, зайдя в тыл противнику на 15 верст лесами по болоту от деревни Размалиновки. Остальные части бригады будут вести наступление в лоб по железной дороге. Справа демонстрирует кавалерийский полк «Стеньки Разина».
6/XI 1918 года.
Комбриг Томин». [28]
Ермаков подсчитал силы. В его распоряжении для похода на Кордон было всего 70 пехотинцев и 25 конных. Для операции силы были невелики, только отвага, темнота и неожиданность нападения могли принести победу.
Ермаков решил выступать на рассвете, чтобы за дневной переход покрыть трудный путь через болото и дать красноармейцам спокойно переспать ночь. Он приказал своему адъютанту поднять красноармейцев в 4 часа утра и отыскать среди местных жителей проводника, хорошо знающего окрестности Кордона. Место сбора батальона было назначено около штаба — самой большой избы деревушки.
Было еще совсем темно, когда дежурные разбудили красноармейцев. В окнах изб замигали огни. Как лампады, затеплились на подоконниках сделанные из картофелин «коптилки».
Утро было зябкое. Выпавший: за ночь снег покрыл жердевые заборы и засыпал сухую осеннюю траву. Он приставал к подошвам, был тяжелый и липкий.
Мимо тускло освещенных изб двигались красноармейцы. Они сбегались к штабу, на ходу надевая патронташи и подсумки. В движении красноармейцев чувствовалась фронтовая нервность и поспешность.
Когда батальон выстроился, пришел Ермаков. Он поздоровался с красноармейцами, поздравил их с годовщиной Октябрьской революции и сообщил о приказе штаба бригады.
— Товарищи, — говорил Ермаков, — сегодня мы должны отомстить бело-чехам за Саргу, за 64-й разъезд, за наших расстрелянных под Сылвой товарищей. Сегодня в бою за освобождение Урала мы отпразднуем наш праздник! Даешь Кордон!
Строй ответил одобрительным гулом. Красноармейцы словно забыли и усталость, и голод.
10
Отряд повел проводник-охотник. Только звериные тропы, известные охотникам, могли вывести красноармейцев через [29] болото на станцию Кордон. Охотники по цвету травы, по каким-то им одним известным приметам находят эти тропы, узнают зыбуны и топи.
Ермаков, опасаясь подвоха со стороны проводника, предупредил его:
— Если хорошо проведешь на Кордон — заплачу. Если заведешь куда-нибудь — расстреляю.
Старик-охотник обиделся:
— Я не из-за денег вести согласился, я помочь вам хочу. — Он рассказал красноармейцам, что у него убит чехами сын и что он не только хочет провести отряд через болото, но и сам решил принять участие в бою. Своим рассказом старик сразу завоевал доверие красноармейцев и рассеял подозрительность Ермакова.
Выйдя из деревни, отряд растянулся по лесу цепочкой. Впереди с охотником шла разведка, за ней двигалась пехота и замыкали движение двадцать пять конников.
Осенний лес был сумрачен. Снег подтаивал, и дорога покрылась липкой грязью. Красноармейцы, стараясь соблюдать тишину, шли молча.
Скоро дорога исчезла. Едва приметные и путаные тропы вились между деревьев. Напитанная влагой болотистая почва стала мягкой и вязкой. Пулеметы пришлось взять на плечи — колеса увязали по ступицу. Лошади спотыкались о скрытые мхом корни деревьев, пугливо шарахались в стороны. Каждая сажень пути стоила десятка саженей нормального похода. Усталые и голодные красноармейцы быстро теряли силы. Кони взмокли и поранили ноги. Через каждый час приходилось устраивать привалы. Красноармейцы снимали с плеч пулеметы, подтягивали у лошадей ослабевшие подпруги. Кони щипали мокрую ветошь; красноармейцы, сидя на корточках, курили и вполголоса разговаривали. Табаку нехватало. Одну «собачью ножку» курило несколько человек, разделив на части и подсчитывая затяжки. Каждому хотелось хоть раз затянуться кислым махорочным дымом, чтобы не так сильно чувствовать голод.
Дорога была трудной и долгой. Местами приходилось итти по колено в воде. Обувь и одежда промокли. Красноармейцы [30] начинали терять терпение. У некоторых родилось сомнение в честности проводника.
«Верно ли ведет, не обманул ли?» — думали они, но вслух, высказать свои сомнения не решались, боясь вновь обидеть старого охотника.
Разведчики вели лошадей в поводу. Верхом ехать было невозможно. Лошади ступали с опаской, пугаясь болотных окон, спрятанных травой, оседали на задние ноги, натягивали поводья.
Измученные и злые разведчики бранились, обтирали кровь с лиц, исцарапанных ветвями, с силой дергали поводья, разрывая лошадям губы.
Мутное пятно солнца уже склонилось к закату, когда лес вдруг поредел. Ельник сменился березой: ее становилось все больше и больше. Тонкие и хилые, оголенные осенью березы как будто говорили, что путь станет еще труднее. Тощая поросль разделялась желтыми кочковатыми прогалинами.
Проводник остановил красноармейцев.
— На дорогу вышли верно. Пять лет я тут не бывал. Сам сомневался, ладно ли выйдем... Версты три осталось, Но болото здесь гибельное... Самое болото.
Настроение у красноармейцев поднялось. Нервное оживление, которое обычно охватывает людей перед сражением, передалось всему отряду. Красноармейцы подтянулись. Брань и жалобы на тяжести пути сразу прекратились. Теперь шли спокойнее и увереннее. Прислушивались к каждому шороху, за каждым кустом ожидая встретить противника.
Уже спустились сумерки, когда до слуха красноармейцев донеслись первые звуки станции — они услыхали гудок паровоза и отдаленный лязг буферов. Впереди виднелась проселочная дорога, которая, как сказал проводник, вела на 59-й разъезд.
Ермаков вызвал вперед командиров. Красноармейцы сгрудились вокруг и слушали, как командиры решают задачу атаки чехов.
Выслали вперед пешую разведку. Двенадцать человек, вооруженных карабинами красноармейцев, вышли из леса и цепочкой двинулись вдоль дороги. [31]
Конники спрятали лошадей в кустах, пехотинцы залегли в траве. Со станции отчетливо доносился стук топора и пыхтение паровоза.
Лес потемнел. От болот поднимался туман.
Разведка вернулась с пленником. Это был станционный стрелочник, которого взяли красноармейцы около железнодорожной будки. Он колол дрова и даже не заметил подошедших к нему разведчиков.
Напуганный стрелочник рассказал Ермакову, что Кордон занимает 6-й чешский полк, стоящий в эшелонах на отдыхе, и какая-то маленькая казачья часть. Стрелочник старался припомнить все, что он видел на станции:
— Лошадей, пожалуй, шестьдесят на коновязи стоит, не больше... На путях броневик, но без людей, видно — запасный. Только охрана. На площадке аэроплан...
Ни секретов, ни дозоров разведка не обнаружила. Чехи никак не могли ожидать здесь красных. Они думали, что станция Кордон с флангов, лучше чем войсками, защищена природой. Переход через болото казался им невероятным.
Отсутствие сторожевых постов помогло красноармейцам.
Ермаков сразу принял решение и отдал приказ:
— Конным — на перекресток дорог против станции. Пулеметы — в центр. Открывать огонь по вагонам. Пешей разведке ползти под насыпью вдоль канавы к самым вагонам. После обстрела эшелона действуйте ручными гранатами — бросайте в двери и окна. Я с остальными красноармейцами — атакую.
Разведчики поползли вдоль насыпи к эшелону. Пулеметчики, под прикрытием темноты, отправились на перекресток дорог.
Было тихо. Очевидно, чехи укладывались спать.
Дробь четырех пулеметов разбудила станцию и звонким эхом рассыпалась по лесу. Вспыхнули ружейные выстрелы, но их сейчас же погасил гул вступивших в бой ручных гранат — разведчики глушили чехов.
Чехи в одном белье, забывая захватить оружие, выскакивали из теплушек и схватывались врукопашную с красноармейцами. По станции замелькали фигуры бегущих [32] людей. Ермаков с отрядом пехотинцев атаковал эшелон. Пулеметная и оружейная стрельба стихла, ее сменили крики раненых и умирающих. Изредка щелкали отдельные винтовочные выстрелы и лопались гранаты.
Чехи не хотели сдаваться. Они отбивались ожесточенно; казаки же, не предполагая, что только 95 смельчаков атакуют станцию, бросив лошадей, пешими отступили в тыл.
Рукопашная схватка с чехами была непродолжительна. Красноармейцы быстро овладели эшелоном, захватив пленных, продовольствие, много оружия и огнеприпасов.
Взяв с собой, что было можно унести, батальон уходил со станции Кордон на соединение со своими частями. Удерживать станцию в тылу у белых было ему не под силу.
В лесу устроили привал. Горели костры. Красноармейцы готовили ужин из трофейных консервов и вспоминали подробности боя.
Приказ командира бригады был выполнен. [33]