Часть пятая.

Агония 6-й армии

20. Воздушный мост

"Опустилось туманное облако. Оно почти касается головы. В этом облаке жалобно воет мотор заблудившегося транспортного самолета", — записал в своем дневнике врач немецкой 44-й пехотной дивизии.

Фронтовики термин "воздушный мост" употребляли, крайне редко. Идея постоянного сообщения с окруженной армией через головы русских выглядела весьма привлекательно только для оторванных от реальности берлинских .стратегов, привыкших колдовать над картами. Гитлер непременно желал знать все о том, как осуществляется доставка грузов по воздуху, а потому штабные офицеры, дабы иметь под рукой нужные сведения, постоянно требовали от летных командиров исчерпывающей информации. Подобное вмешательство сверху лишь усугубляло сложное положение авиаторов. Начать с того, что генералы Люфтваффе бросились бездумно выполнять приказ Гитлера о наведении "воздушного моста" и поспешно включили в транспортную группу совершенно не пригодные для этой цели самолеты, такие, как например, учебные "Юнкерсы-86". .Делалось эти сугубо для отчетности, только бы цифры выглядели повнушительнее. Предполагалось даже использовать планеры, пока кто-то не заметил, что они станут легкой добычей для русских истребителей.

Немалый вклад в общую неразбериху внесли командиры тыловых авиационных баз, отправившие на восток огромное количество самолетов, не приспособленных для [344] полетов в зимних условиях. Это в то время, когда оперативная воздушная группа еще не имела руководства и не знала, кому подчиняться. Лишь в конце ноября, когда генерал Фибиг взял командование на себя, положение заметно улучшилось. Впрочем, не настолько, чтобы действительно обеспечить 6-ю армию всем необходимым. Этот утопический проект с самого начала был обречен на провал. Генерал Рихтгофен неоднократно предупреждал, что внутри "котла" Люфтваффе понадобится как минимум шесть аэродромов и должным образом подготовленный наземный персонал. Его опасения по поводу нехватки взлетно-посадочных полос очень скоро подтвердились. Самым удачным был день 19 декабря, когда в "котле" приземлились сто пятьдесят четыре самолета, доставившие триста тонн грузов. Однако подобные дни были крайне редки. Суровые погодные условия оказались не— единственной проблемой. Аэродром в Питомнике вскоре стал объектом пристального внимания русской авиации. Часто обломки сбитых самолетов, рухнувшие на взлетно-посадочную полосу, становились причиной аварий, что приостанавливало работу аэродрома на длительный срок. Обгоревшие останки боевых машин растаскивали по обе стороны от взлетных полос, и вскоре аэродром превратился в настоящее "кладбище авиационной техники". Двойную угрозу таило в себе ночное приземление. Хотя по сравнению с налетами советской авиации эту опасность даже опасностью-то назвать было нельзя. Немецкие зенитные батареи в Питомнике, конечно, не могли обеспечить аэродрому должную защиту. Ведь только для обнаружения ночных бомбардировщиков противовоздушной обороне требовались мощные прожектора, которые тут же засекались русской артиллерией.

Летный состав Люфтваффе подвергался тяжелейшим испытаниям. Обстановка в Питомнике повергала молодые и неопытные экипажи в шок и уныние. Особенно угнетающе на летчиков действовал плачевный вид раненых, дожидающихся отправки в тыл, а также штабеля трупов у полевого госпиталя, которые невозможно было захоронить, так как земля сильно промерзла. [345]

Солдаты 6-й армии относились к пилотам транспортных самолетов с благоговением, но не обходилось и без досадных недоразумений. Однажды, получив новую партию грузов, полковник Вернер фон Куновски, квартирмейстер 6-й армии, обнаружил в ящиках только майоран и перец. Увидев пряности, Куновски взорвался от ярости. "Какой осел догадался прислать нам подобный груз?!" — кричал он на весь аэродром. Летчик, на свою беду оказавшийся поблизости, пошутил, что перец еще можно использовать в рукопашном бою как слезоточивое средство, а вот что делать с майораном, действительно непонятно. После этой реплики престиж Люфтваффе сильно упал в глазах осажденных солдат.

Нападение русских на аэродром в Тацинской причинило немецкому воздушному флоту значительный урон. Новый аэродром у Сальска находился в двухстах километрах от Питомника, то есть на пределе дальности полета "юнкерсов". Преодолевший это расстояние самолет сжигал все топливо и не мог подняться в воздух без дозаправки горючим, так необходимым в "котле". В приступе отчаяния руководство Люфтваффе решило использовать для Снабжения 6-й армии самые большие свои самолеты, четырехмоторные "фокке-вульфы", способные взять на борт до шести тонн, и "Юнкерсы-290", бравшие до десяти тонн Грузов, однако эти самолеты были крайне уязвимы и не отличались прочностью конструкций. Когда в середине января возникла угроза захвата русскими Сальска, аэродром пришлось перебазировать в Звереве, севернее Шахт. Новый аэродром располагался на обычном пахотном поле и представлял собой лишь одну, утрамбованную снегом взлетно-посадочную полосу. Вокруг не было никаких строений, а потому летчики и наземный персонал жили в палатках или снежных домиках.

Самой большой проблемой в воздухе стало обледенение механизмов. Да и на земле дела обстояли не лучше. С наступлением морозов завести мотор становилось все труднее и труднее, сильные снегопады мешали нормальной работе, поскольку самолеты приходилось буквально выкапывать из сугробов. Противовоздушная оборона в Звереве [346] вообще отсутствовала, и за один только день 14 января советские истребители и бомбардировщики уничтожили пятьдесят немецких самолетов. Это была одна из самых удачных операций советской авиации, которой пока еще по-прежнему не хватало уверенности в собственных силах.

Рихтгофен и Фибиг с самого начала поняли, что им придется заниматься заведомо гиблым делом. Они уже не надеялись встретить понимание наверху. "Мое доверие к высшему руководству упало до нуля", — сказал Рихтгофен 12 декабря генералу Йешоннеку, начальнику штаба Люфтваффе. А неделей позже, узнав, что Геринг доложил Гитлеру о "прекрасном положении дел со снабжением 6-й армии", записал в своем дневнике: "Не говоря уже о том, что его фигуре не повредила бы неделя—другая пребывания в "котле", я делаю вывод, что мои докладные записки либо вообще никто не читает, либо их читают, но подвергают сомнению".

Если Геринг так и не умерил свой аппетит, то генерал Цейтцлер, видимо, в знак солидарности с голодающими в Сталинграде войсками урезал свое потребление пищи до размера их пайка. По словам Альберта Шпеера, за две недели он похудел на двенадцать килограммов. Когда Гитлер узнал об этой диете, он приказал Цейтцлеру вернуться к нормальному образу жизни, но в качестве уступки и "в честь героев Сталинграда" запретил распивать в ставке коньяк и шампанское.

Подавляющая часть гражданского населения Германии даже не подозревала, что 6-я армия находится на волосок от гибели. Одна молодая женщина писала своему жениху: "Скоро вы вырветесь из окружения, тогда тебе наверняка дадут отпуск. Молю Бога, чтобы это случилось поскорее. Очень скучаю..." Глава нацистов Бильфельд в середине января написал письмо фон Даниэльсу. В нем он поздравлял генерала с рождением первенца, получением Рыцарского креста и заканчивал письмо так: "Скоро вы опять будете среди друзей, и я смогу пожать вашу мужественную руку",

Атмосфера неуверенности охватила даже высшие правительственные круги. Шпеер, глубоко удрученный [347] положением дел под Сталинградом, в один из вечеров отправился с женой в оперный театр. Его супруга, как и многие другие, не подозревала о надвигающейся катастрофе. Давали "Волшебную флейту". Свои впечатления об этом вечере Шпеер занес в дневник: "Находясь в ложе и сидя в мягком кресле в окружении празднично одетой толпы, я представлял себе, какое же общество собиралось в Парижской опере в те дни, когда Наполеон с позором бежал из России. Не могу не думать о тех страданиях, которые выпали на долю наших солдат в волжских степях". Шпеер целиком и полностью отдавался работе, стараясь забыться и подавить гложущее чувство вины перед своим братом, рядовым 6-й армии. Незадолго до этого Шпсеру позвонили родители. Они были в панике, получив известие о том, что их младший сын Эрнст находится в примитивном полевом госпитале, разместившемся в полуразрушенной конюшне. Бедняга лежал с распухшими ногами, жестоко страдая от болей в почках. Мать рыдала в телефонную трубку: "Ты не можешь его там бросить!" А отец еще подлил масла в огонь: "Я не верю, что ты не в состоянии вытащить из этого ада родного брата. Ведь эвакуируют же других раненых". Шпеер чувствовал себя абсолютно беспомощным. Еще год назад Гитлер издал приказ, запрещающий высшим должностным лицам использовать свое положение ради родственников. Он действительно ничего не мог сделать. В конце Концов Шпеер отделался от родителей обещанием перевести брата во Францию, как только закончится кампания. В своем последнем письме Эрнст сообщал, что не может видеть, как страдают его товарищи, и собирается вернуться на передовую. Несмотря на распухшие ноги и общую слабость, Эрнст Шпеер выполнил свое обещание.

* * *

А внутри "котла" циркулировали невероятные слухи не только о рвущемся к ним танковом корпусе СС, который Гитлер обещал задействовать в середине февраля, но и о полнокровной дивизии, якобы переброшенной по воздуху. Многие домыслы просто поражали своей [348] несуразностью. Так, например, некоторые горячие головы утверждали, что 4-я танковая армия находится всего в десятке километров от передовых позиций 6-й армии, но Паулюс приказал Готу пока воздержаться от дальнейшего продвижения вперед. Позже появились и вовсе уж невероятные сплетни, подобные той, что Паулюс предал своих солдат и действует с русскими заодно. По другой версии, русские издали приказ, предписывающий сурово наказывать тех, кто застрелит немецкого летчика при пленении. Германские пилоты будто бы очень ценились в Красной Армии, потому что советскими самолетами некому было управлять. Слухи со скоростью степного пожара распространялись от одного солдатского сообщества к другому. Обычно солдаты собирались в блиндажах, городских развалинах, а то и в заваленных снегом балках. Если находились дрова и можно было растопить крохотную печку, жизнь не казалась немцам такой уж унылой. В качестве топлива использовалось абсолютно все: дощатые настилы, столы, койки, которых становилось все больше, по мере того как люди умирали. Чтобы сберечь тепло, солдаты спали, тесно прижавшись друг к другу, и все равно ночь напролет тряслись от холода. От жгучего мороза не спасали ни брезент, ни слабые печурки. Поддерживая в укрытиях плюсовую температуру, солдаты себе же делали хуже, потому что вши и мыши оживали и возобновляли свои происки. Грызуны, питаясь трупами, множились с невероятной быстротой, а в степи "маленькие партизаны" посягали даже на живую плоть. Один солдат написал домой, что крысы отъели два пальца у него на ноге. Во сне бедняга ничего не почувствовал.

Когда привозили пищу, из всех щелей выползали гротескные фигуры, одетые в жалкие лохмотья. Их изможденные лица были грязны и небриты. Бороды росли клочьями, а шеи выглядели морщинистыми и худыми, как у дряхлых стариков. Одежда кишела паразитами. Ванна и чистое белье представлялись немецким солдатам такой же несбыточной мечтой, как и сытная пища. Дневной паек хлеба снизился до двухсот граммов, а кое-где составлял чуть больше ста. Конину, которую добавляли в суп, брали [349] исключительно из местных запасов. На морозе конские туши могли храниться сколь угодно долго: правда, разделать их можно было только при помощи пилы и топора: нож с этой задачей не справлялся.

В свободное от несения службы время солдаты неподвижно лежали в землянках, дабы сберечь энергию, и выходили наружу с мучительной неохотой, да и то лишь для того, чтобы справить нужду. Ослабевшие от недоедания люди часто впадали в беспамятство. Холод замедлял как общую жизнедеятельность организма, так и активность мозга. Раньше книги пользовались большой популярностью, их зачитывали до дыр, теперь же втаптывали в грязь как бесполезный хлам. Очень немногие проявляли интерес к печатному слову. Из-за общего упадка сил офицеры Люфтваффе отказались от шахмат, предпочтя им карты, которые требовали гораздо меньше умственных усилий. Недоедание приводило не только к апатии. Многие впадали в бредовое состояние, слышали потусторонние голоса и вели себе соответственно, что было опасно для окружающих.

Сейчас невозможно подсчитать все случаи самоубийств, причиной которых стало перенапряжение физических и душевных сил. А психические расстройства, имевшие место и в других частях, в 6-й армии приняли масштабы бедствия. Одни метались на своих кроватях, мучимые бредовыми видениями, другие дико выли и сотрясались в рыданиях. Некоторых приходилось успокаивать силой. Солдаты боялись сумасшествия, как заразной болезни, но еще большая тревога овладевала ими, если у кого-то начинали чернеть губы. В средние века чумы так не боялись, как страшились тифа бойцы 6-й армии.

Предчувствие скорой смерти заставляло людей сожалеть о том хорошем, что они оставили дома. Те, что были постарше, думали о детях и плакали тайком, уже не надеясь их увидеть. Кто-то замыкался в себе, а кто-то делился своим хлебом с голодной лошадью, грызущей древесину.

В начале января, до наступления русских, солдаты старались скрыть от родных все бездну своего отчаяния. "В честь Нового года мне выдали четверть литра водки и [350] тринадцать сигарет", — хвалился перед матерью солдат по имени Вилли. Его письмо так и не достигло адресата. Многие замалчивали правду, стараясь писать на отвлеченные темы. "Нас радует, что скоро придет весна. Когда степь зазеленеет, здесь, наверное, будет очень красиво". Другой солдат, по фамилии Зеппель, писал: "Погода стоит ужасная, но я всегда могу погреться у железной печки. Рождество встретили очень весело". Некоторые, впрочем, и не пытались скрыть своих настроений. "Не могу без боли думать о тебе и детях. Жаль, что малыши больше никогда не увидят своего папу. Ганс, наверное, меня совсем забыл..."

В отчаянной попытке вырваться из сталинградского ада солдаты решались на самострелы. Чаще всего обман раскрывался, но даже если "раненому" удавалось уйти от ответственности, ему все равно грозила смерть, поскольку легкие ранения не считались достаточным основанием для эвакуации, а с тяжелым солдат мог ее просто не дождаться. Прострел левой руки, например, не оставлял сомнений в том, что ее владелец пытается уклониться от службы. Когда же началось наступление русских, из "котла" перестали эвакуировать даже тяжелораненых.

С начала января все большее количество немецких солдат начало сдаваться противнику без боя. Многие просто перебегали к русским. Дезертирами становились в основном пехотинцы с передовой, главным образом потому, что у них имелось больше возможностей перебраться на вражескую сторону. Однако бывали и такие случаи, когда офицеры и солдаты отказывались эвакуироваться из-за бравады или гипертрофированного чувства долга. Лейтенант Леббеке, командир роты 16-й танковой дивизии, потерял в бою руку, но и после ампутации продолжал оставаться в строю. Командиру дивизии не удалось уговорить его даже отправиться на лечение в госпиталь. Вскоре лейтенанта вызвал к себе генерал Штрекер. "Я прошу разрешить мне остаться в роте, — заявил офицер, вытягиваясь в струнку перед генералом. — Я не могу сейчас, когда идут такие ожесточенные бои, оставить своих солдат", Обрубок его руки был кое-как замотан тряпками и издавал [351] характерный для гангрены запах. Штрекер достаточно повидал подобных ранений, а потому приказал лейтенанту вылетать первым же самолетом. Его приказание было исполнено без особой охоты.

Тяжелораненых вывозили на санях или госпитальных машинах. Водителей этих грузовиков называли не иначе как "герои рулевого колеса", поскольку процент смертности среди них был чрезвычайно высок. Движущийся автомобиль (а госпитальные машины, несмотря ни на что, своевременно обеспечивались горючим) служил легкой мишенью для русской наземной артиллерии и авиации. Ходячие раненые и больные добирались до госпиталей пешком, а присев отдохнуть, так никогда и не поднимались. Другие же, несмотря на страшные раны и жестокие обморожения, благополучно добирались до лазаретов. Лейтенант Люфтваффе из обслуживающего персонала аэродрома в Питомнике вспоминал: "Однажды в дверь нашего блиндажа кто-то постучал. На пороге стоял немолодой мужчина. Обе его руки были обморожены и ужасающе распухли. Сомневаюсь, что после этого он смог ими пользоваться".

То обстоятельство, что раненый добирался до госпиталя, еще не служило гарантией эвакуации или возможности подлечиться. Медицинский персонал был перегружен. В частях свирепствовали желтуха, дизентерия и другие болезни, вызванные недоеданием и обезвоживанием организма. К тому же существовала опасность погибнуть в результате воздушного налета. "Не проходит и часа, чтобы русские самолеты не бомбили аэродром", — писал один унтер-офицер.

Время эвакуации было так же непредсказуемо, как и доставка грузов в "котел". С 19 по 20 декабря немцы смогли эвакуировать около трех тысяч раненых и больных, но этот случай можно рассматривать как исключительный. В среднем же из "котла" ежедневно эвакуировалось не более четырехсот человек.

Отбор для эвакуации производился отнюдь не по признаку тяжести ранения. Очень скоро этот процесс превратился в безжалостную сортировку и был ориентирован [352] единственно на то, сколько места займет тот или иной раненый в грузовом отсеке самолета. "Только легкораненые, способные самостоятельно передвигаться, могли надеяться выбраться из этого ада", — вспоминал офицер, сопровождавший грузы. В грузовом отсеке самолета можно разместить четверо носилок или впихнуть туда же около двадцати ходячих раненых. Получивших тяжелое ранение автоматически записывали в мертвецы. Впрочем, иногда все зависело от случая. Так, один офицер, используя свое служебное положение, смог добиться погрузки в самолет раненого в спину сержанта, который до этого три дня пролежал на аэродроме, ожидая отправки. "Как этот мужественный человек добрался до аэродрома, я так и не узнал", — рассказывал потом офицер.

Полевые жандармы, которых в войсках ненавидели и называли не иначе как "цепными псами" из-за металлической цепочки, висевшей у них на шее, охраняли подступы к взлетно-посадочной полосе, тщательно проверяя бумаги каждого раненого, дабы в самолет не пробрались симулянты. По мере того как надежды на спасительную эвакуацию уменьшались, жандармам все чаще приходилось прибегать к стрельбе из автоматов в воздух, чтобы сдерживать толпу желающих улететь.

В огромных четырехмоторных "фокке-вульфах" могло разместиться гораздо больше раненых. Однако при чрезмерной загрузке эти самолеты становились трудноуправляемыми и легко уязвимыми. Сержант из 9-й зенитной дивизии был свидетелем того, как перегруженный "фокке-вульф", на который только что погрузили двух его товарищей, с трудом оторвался от взлетной полосы и, натужно ревя моторами, начал набирать высоту. Раненые, по всей вероятности, сместились в заднюю часть грузового отсека, потому что самолет вдруг задрал нос в небо, а затем рухнул в окрестностях аэродрома и взорвался с оглушительным грохотом.

Самолеты не только вывозили раненых, но и доставляли в "котел" необходимых специалистов, а также тех офицеров и солдат, которые получили отпуск перед самым окружением. В Германии мало кто знал об истинном [353] положении дел в Сталинграде, поэтому возвращающиеся солдаты даже не представляли, какие перемены произошли в волжских степях за время их отсутствия.

Адъютант Манштейна Александр Штальбсрг рассказывал о том, как сразу после Нового года в штаб группы армий "Дон" в Новочеркасске прибыл двадцатилетний кузен его жены Годфрид фон Бисмарк, который проводил отпуск дома. Он получил приказ лететь в "котел" и беспрекословно выполнил свой долг. Его самоотверженный поступок привел Манштейна и Штальберга в восхищение. Другие офицеры всячески старались уклониться от возвращения на прежнее место службы. Выслушав комплименты в свой адрес, юноша заявил, что сделал это не ради Гитлера, а из прусской преданности долгу. Бисмарк сказал: "Я солдат и, получив приказ, должен исполнять его, несмотря на последствия".

Генерал Хубе, возвратившийся в волжские степи перед самым наступлением русских, сообщил Паулюсу, что Гитлер попросту отмахнулся от возможности поражения 6-й армии под Сталинградом. Фюрер даже не пожелал выслушать доклад о положении дел в "котле", и бесполезно было пытаться убедить его в том, что необходимо предпринять вторую попытку прорыва к окруженной группировке.

Некоторых офицеров из дивизии Хубе сильно угнетало то обстоятельство, что их генерал позволил себе увлечься несбыточными надеждами. Они не понимали, каким образом Гитлеру удалось заразить его беспочвенным оптимизмом. Офицер разведки, служивший под началом прославленного генерала, писал: "Я был глубоко разочарован тем, как легко этот храбрый и прямолинейный человек позволил вскружить себе голову". Впрочем, другие источники утверждают, что Хубе даже осмелился посоветовать Гитлеру попытаться закончить войну. Год спустя, когда генерал погиб в авиакатастрофе, ходили слухи, что фюрер приложил к этому руку. Скорее всего, правы были и те и другие. Манштейн, конечно, заметил, что Хубе находится под впечатлением гитлеровской демонстрации непоколебимой веры, но с этим уже ничего нельзя было поделать. [354]

Хубс был одним из любимцев Гитлера, однако его откровенная уверенность в том, что 6-я армия обречена, лишь подтвердила подозрения фюрера, что все его генералы заражены пессимизмом. Паулюс тоже понял это. Он пришел к выводу, что только молодой офицер, апеллируя к романтической стороне натуры Гитлера, сможет убедить его взглянуть правде в глаза. Самым подходящим кандидатом для выполнения этой миссии Паулюс считал капитана Винриха Бера, чья черная форма танкиста и Рыцарский крест должны были произвести на фюрера благоприятное впечатление. К тому же Бер был самым информированным офицером в штабе 6-й армии. Для самого Бера это щекотливое поручение явилось полной неожиданностью. 12 января, через два дня после начала наступления русских, он получил приказ вылетать в ставку фюрера. Бер даже не успел взять письма у своих товарищей, чтобы лично доставить их в Германию. Капитан захватил с собой лишь военный дневник 6-й армии, чтобы тот не достался врагу, после чего поспешил к Питомнику. Взлетную полосу уже обстреливали минометы и тяжелая артиллерия Красной Армии. Бер кое-как добрался до специально для него предназначенного "Хейнкеля-111", и самолет тут же взлетел. Полет до Таганрога занял полтора часа. К великому удивлению Бера, на побережье Азовского моря было еще холоднее, чем в Сталинграде. На аэродроме офицера уже поджидала штабная машина, быстро доставившая его в штаб фельдмаршала Манштейна. Манштейн собрал всех своих офицеров и попросил Бера сделать доклад о сложившейся обстановке. Бер описал все: голод, тяжелейший удар, нанесенный живой силе и технике, походивших на скелеты солдат, умирающих в снегу раненых, нехватку топлива и боеприпасов. Когда Бер закончил, Манштейн посоветовал: "Опишите фюреру все точно так же, как вы описали мне". На следующий день Бер должен был вылететь в Растенбург. Гитлера уже известили о его прибытии.

Утро выдалось на редкость морозным, хотя яркое солнце и создавало иллюзию тепла. Офицер Люфтваффе, которому было приказано доставить Бера в Восточную [355] Пруссию, отправляясь прогревать моторы, даже не подумал взять с собой рукавицы. Когда он вернулся, на его руках от соприкосновения с промерзшим металлом не осталось и лоскутка кожи. Пришлось спешно искать другого летчика. К вечеру Бер наконец достиг "Волчьего логова". На входе он подвергся тщательному обыску, охрана забрала у него ремень и пистолет. После проверки Бера проводили в тот самый зал, где восемнадцатью месяцами позже Штауффенберг оставит чемоданчик, полный взрывчатки. В зале находилось десятка два офицеров, Бер присоединился к ним. После пятнадцати минут напряженного ожидания створки дверей распахнулись, и вошел Гитлер. Он приветствовал молодого танкиста: "Хайль, гсрр гауптман!" "Хайль, мой фюрер!" — отвечал Бер, встав навытяжку. Бер уже знал от брата своей жены Николауса фон Белова, служившего у Гитлера адъютантом, какова реакция фюрера на плохие новости, поэтому приготовился к самому худшему,

Гитлер всегда старался держать ход беседы под контролем, навязывая собеседнику собственную версию событий. Зная ситуацию на фронте в целом, он не раз ставил своего визави, которому, как правило, было известно положение дел лишь на отдельном участке, в неловкое положение. Так случилось и на этот раз. Закончив расписывать планы операции "Дитрих", согласно которой мощная контратака танковых дивизий СС должна была из поражения сделать победу, Гитлер обратился к Беру: "Герр гауптман, когда вернетесь к генералу Паулюсу, передайте ему все, что я вам сейчас рассказал. Передайте ему, что сердцем и надеждами я с ним и его армией". Однако Бер, осведомленный о подобных "фокусах" Гитлера, не позволил заткнуть себе рот. "Мой фюрер, — ответил он, — генерал Паулюс приказал мне проинформировать вас о создавшемся положении. Позвольте же мне сделать соответствующее донесение". Не менее двадцати офицеров слышали просьбу Бера, и Гитлер не смог ему отказать. Бер начал говорить, и что самое удивительное, фюрер ни разу его не перебил. Даже малейших деталей не утаил Бер от своих слушателей. Он рассказал и об участившихся случаях дезертирства, и о голоде, от которого жестоко страдали [356] немецкие солдаты. Фельдмаршал Кейтсль, считавший, что подобные откровения недостойны ушей Гитлера, показал Беру из-за спины фюрера кулак, надеясь тем самым заставить его замолчать. Но безжалостный Бср продолжал говорить, описывая измученную, истощенную и обмороженную армию, терпящую невероятные мучения и не имеющую ни топлива, ни боеприпасов, чтобы противостоять наступлению Красной Армии. Бер помнил наизусть все цифры. Гитлер переспросил, уверен ли он в этих данных. Бер ответил утвердительно. Тогда Гитлер обратился за разъяснениями к высшим офицерам Люфтваффе, находившимся тут же. "Мой фюрер, — ответил генерал авиации, — у меня с собой список самолетов и грузов, отправляемых в Сталинград ежедневно..." Но Гитлер не дал ему договорить. "Для армии важно не количество посланных самолетов, а то, что она в действительности получила". Бер на это заметил: "Наши летчики — герои и совершили массу рискованных вылетов, но получили мы именно то и в том количестве, как я вам только что доложил. Возможно, в некоторых ротах и утаили старые канистры, но существенно это положения не меняет". После этих слов офицеры Люфтваффе, ополчившись против Бера, принялись задавать ему провокационные вопросы, стремясь доказать, что рассказанное им не имеет ничего общего с реальностью, но Гитлер, как ни странно, пришел капитану на помощь. Вероятно, перед лицом генерального штаба ему хотелось выглядеть защитником "сталинградского бойца". Однако, когда Бер вернулся к положению 6-й армии, Гитлер как ни в чем не бывало повернулся к огромной карте, усеянной флажками. Беру были хорошо знакомы эти флажки, вот только теперь они обозначали дивизии, от которых осталось лишь несколько сотен человек. Тем не менее фюрер по-прежнему был уверен, что положение немецких войск может спасти решительный контрудар. Он даже заявил, что под Харьковом формируется танковая армия СС, предназначенная для удара по Сталинграду. От фельдмаршала Манштейна Бер знал, что на переброску этой армии понадобится несколько недель. Позднее он вспоминал: "Тогда я понял, что [357] Гитлер утратил всякую связь с реальностью. Он жил в фантастическом мире карт и флажков". Для Бера, энергичного молодого офицера, подобное открытие стало настоящим потрясением. "То был конец всех моих иллюзий относительно фюрера, — записал он в своем дневнике. — Теперь я совершенно точно знал, что мы проиграем войну".

Бер не вернулся в Сталинград сразу же. На следующий день он вновь встретился с Гитлером. Кроме фюрера и Бера, на встрече присутствовал маршал Миль, которому было приказано контролировать поставки в Сталинград продовольствия и боеприпасов. Позднее Бера вызвал к себе один из главных военных советников Гитлера генерал Шмундт. Шмундт, устроивший Беру форменный допрос, сразу понял, что молодой капитан потерял веру в своего фюрера. Бер, собственно, и не пытался это скрыть. Тогда Шмундт решил не отсылать его обратно к Паулюсу. Бер должен был вернуться на Черное море и работать в штабе в Мелитополе под руководством Мильха.

В Растенбурге у Бера состоялась еще одна небезынтересная встреча. Ближе к вечеру к нему зашел полковник Бернхард Кламрот. Офицеры давно знали друг друга, и все же Кламрот предпочел прибегнуть к иносказанию. Выражаясь эзоповым языком, он поинтересовался, не согласится ли Бер присоединиться к движению, цель которого— отстранение Гитлера от власти. Бер уже понял, к чему может привести Германию гитлеризм, но был еще не готов перейти в противоположный лагерь. Кламрот это понял и не настаивал. Он лишь посоветовал Беру быть поосторожней с Манштейном. "За столом он всегда против Гитлера, да только все это одна болтовня. Если фюрер прикажет ему повернуться направо или налево, Манштейн повинуется беспрекословно", — доверительно сообщил другу Кламрот. Его скептицизм не был преувеличением. Несмотря на все неуважение, которое выказывал Манштейн Гитлеру в приватных беседах, рисковать своим положением он вовсе не собирался. В мемуарах Манштейн оправдывает себя одним, но весьма веским аргументом — в случае переворота фронт непременно рухнул бы и [358] [359] Германия неминуемо погрузилась бы в хаос. Бер воспользовался советом Кламрота и, вернувшись в группу армий "Дон", вел себя весьма осторожно. Страх Манштейна перед Гитлером вскоре стал очевиден.

Откровенные разговоры офицеров о том, кто несет ответственность за крах вермахта под Сталинградом, настолько вывели его из себя, что Манштейн даже издал приказ, гласивший: "Дискуссии о том, кто несет ответственность за последние события, должны немедленно прекратиться, потому как на истинное положение дел они все равно повлиять не могут, а только вредят, подрывая веру в фюрера". Офицерам также строжайше было запрещено в личной переписке обсуждать причины поражения 6-й армии.

А у Гитлера уже появилось новая идея. Теперь ему потребовался героический пример, призванный вдохновить народ Германии. 15 января он наградил Паулюса дубовыми листьями к его Рыцарскому кресту, а также представил к награждению еще 178 офицеров и солдат 6-й армии. Каждый новый день, пока 6-й армии удавалось удерживать свои позиции, давал Гитлеру время для выведения на линию обороны двух армий на Кавказе. Гитлер, мастер извращать логику, теперь мог с полным правом говорить, что его приказ Паулюсу не сдавать своих позиций был абсолютно верным.

Безумие, словно заразная болезнь, охватило армию вермахта. Макс Плакольб, офицер Люфтваффе, ответственный за радиосвязь в Питомнике, записал несколько довольно странных посланий старшего командования. 9 января, в день, когда русские объявили ультиматум, Плакольб и еще один офицер из его команды получили приказ вылететь из "котла". Позднее Плакольб записал в своем дневнике: "Оставлять наших в Сталинграде было невероятно тяжело. Каждый солдат написал домой по письму, и мы эти письма забрали с собой. Я же чувствовал себя так, будто заново родился". Те, кому удалось бежать, испытывали чувство вины перед теми, кому пришлось остаться, и стремились хоть чем-то помочь обреченным на смерть товарищам. [360]

Командир батальона из 16-й танковой дивизии заболел и был отправлен в Германию. Доктор Курт Ройбер попросил его забрать с собой написанную им картину "Сталинградская мадонна". Доктору также удалось закончить свое последнее полотно — подарок жене. Ройбер не видел смысла скрывать правду. "Вряд ли у нас есть хоть какая-то надежда", — написал он в прощальном письме. Вскоре и солдаты поняли, что рождественская почта, отправленная 22 декабря, — последнее, что они получили из внешнего мира. Старые посылки еще приходили, но лишь по чистой случайности. Одна из них, например, нашла адресата 18 января, хотя регулярная авиапочта перестала функционировать 13. Один врач написал в письме своему отцу: "Настроения здесь весьма смешанные. Некоторые переживают все чрезвычайно тяжело, другие же, наоборот, настроены оптимистично. В экстремальной ситуации интересно изучать человеческие характеры. Как отличаются те солдаты, которые писали домой из чувства патриотизма, от тех, которые писали, потому что любят своих родных. Последние, как правило, начинают свои послания очень нежно. До свидания, отец. Возможно, это последнее письмо, которое я тебе пишу".

А вот что писал один майор из 16-й танковой дивизии своей жене: "О тебе моя первая и последняя мысль. Я, конечно, еще надеюсь, но... Дела обстоят так, что неизвестно, увидимся ли мы вновь. Мужайся, родная, и помолись за меня".

Особенно часто встречалось в письмах немецких солдат слово "судьба". "Сама судьба против нас..." "Береги деток, и пусть Господь избавит их от такой судьбы, какая выпала мне".

Наиболее преданные режиму солдаты делали упор исключительно на национальную честь и великую борьбу. Они писали о судьбоносной битве, которую ведет Германия, по-прежнему утверждая, что "наше оружие и наше руководство — лучшие в мире". Пытаясь найти хоть какой-то смысл в этой ужасной трагедии, они успокаивали себя мыслью о том, что будущие поколения станут смотреть на них как на защитников Европы от большевизма. "Это [361] героическая битва, подобной которой еще не бывало", -писал домой один сержант. Все эти письма так и не были отправлены. Глава цензуры полевой почты 4-й танковой армии приказал своим подчиненным изучать все письма, идущие из Сталинграда, и докладывать ему о настроениях солдат и чувствах к режиму. Последняя почта должна была быть уничтожена. Вышеприведенные цитаты взяты из писем, которые были перехвачены весьма своеобразным способом. 1 января русский генерал Воронов записал в своем дневнике: "Вечером над нашими позициями был сбит немецкий транспортный самолет. Среди обломков обнаружено более тысячи писем".

В штабе Донского фронта с этой почтой работали трое суток. Среди прочих были обнаружены письма генерала Эдлера фон Даниэльса к своей жене, оформленные в виде дневников. Одно из них, датированное 30 декабря, буквально открыло русским глаза на крайне слабую оборону 376-й пехотной дивизии на юго-западном фланге. То же самое говорили и следователи НКВД после допросов военнопленных.

До наступления войск Красной Армии, которое началось 10 января, основной проблемой 6-й армии был голод. Немецкие солдаты все чаще стали совершать вылазки на нейтральную полосу в надежде поживиться сухим пайком, найденным у трупов советских солдат. Но самой заветной мечтой было отыскать хоть горсточку соли. И все же гораздо сильнее страдали от голода русские военнопленные в концлагерях Вороново и Гумрак. В лагерях в то время появились даже случаи людоедства. После освобождения 3 500 пленных выжило всего 20 человек.

Эрих Вайнерт так описывает увиденное им в Гумраке: "Во рву мы обнаружили груду трупов, почти раздетых и более походивших на скелеты". То, что увидели красноармейцы в Воронове, вызвало не только жалость к погибшим, но и жгучую ярость по отношению к уже поверженному врагу.

"Хиви", приписанные к немецким дивизиям, тоже голодали. Доктор Гиргензон, вскрыв один из трупов, заявил, что "данный индивид умер безусловно от голода". Офицер, [362] присутствовавший на вскрытии, не поверил, заявив, что русский получал точно такой же паек, как и немецкие солдаты. Следует заметить, что многие германские офицеры по-человечески относились к перешедшим на их сторону солдатам. Некоторым русским немцы доверяли даже больше, чем своим соотечественникам. Правда, к тому времени все русские, надевшие форму вермахта, знали, что обречены. Мест в транспортных самолетах для них не было, а окружающие немцев солдаты советских дивизий только и мечтали, как бы поскорее добраться до предателей.