19. Рождество по-немецки

Историки, спорящие о том, стоило или не стоило 6-й армии попытаться вырваться из кольца окружения во второй половине декабря, упускают из вида один очень важный психологический момент, а именно приближение Рождества. Ни в каких других войсках вермахта не готовились к Рождеству так тщательно, как это делали в осажденной 6-й армии. Вряд ли старательная подготовка к празднику может свидетельствовать в пользу того, что истощенные солдаты горели желанием совершить прорыв из окружения. Стремление отрешиться от жуткой реальности сыграло здесь такую же роль, как и культивируемая Гитлером идея об "осажденной, но неприступной крепости". Но и это не объясняет той одержимости, с какой солдаты 6-й армии ждали наступления Рождества.

Приготовления начались задолго до того, как танковые дивизии Гота устремились на север. Уже в начале Декабря немцы начали помаленьку откладывать продукты, но вовсе не в плане подготовки к выходу из окружения, а [322] для рождественской трапезы и подарков друзьям. В одном подразделении 29-й пехотной дивизии зарезали последнюю вьючную лошадь, чтобы из ее мяса приготовить подарочные конские колбаски. Вместо еловых веток использовали пожухлую степную траву, а чтобы было совсем "как дома", из палок изготавливалось некое подобие рождественской елки.

Подобные проявления сентиментальности ни в коем случае не являлись исключительной привилегией солдат. Эдлер фон Даниэльс, например, украсил блиндаж настоящей елочкой, на верхушку которой повесил фотографию своего ребенка. В письме к молодой жене Даниэльс поделился планами по поводу празднования Рождества, которое ему хотелось отметить обязательно по-немецки, пусть даже и в далекой России. "Каждый взвод превратился в подобие семьи. Радостно видеть, что в солдатской среде царит дух настоящего товарищества". В большом ходу были праздничные лозунги. Один из них вещал: "Дружба, скрепленная кровью и железом!" Изречение хоть и не несло в себе рождественского настроения, зато очень подходило к обстоятельствам.

Основательнее всех к Рождеству готовился, пожалуй, врач 16-й танковой дивизии Курт Ройбер. Тридцатишестилетний Ройбер, теолог и друг Альберта Швейцера, был, помимо всего прочего, одаренным художником. Свой блиндаж он превратил в художественную студию и много и плодотворно работал, несмотря на тяготы и неудобства фронтовой жизни. Одну из картин, которая в настоящее время находится в кирхе кайзера Вильгельма в Берлине, Ройбер нарисовал на обратной стороне трофейной русской карты. Картина называется "Сталинградская мадонна" и изображает Богоматерь, нежно обнимающую младенца Иисуса. Подпись под картиной гласит: "Свет, жизнь, любовь". Закончив работу, Ройбер повесил картину на стену землянки, и каждый, кто входил в его жилище, восхищенно замирал на пороге. Многие начинали плакать. К величайшему смущению Ройбера (вероятно, ни один художник не был столь скромного мнения о собственном даровании), его блиндаж вскоре превратился в место [323] паломничества, некое подобие святилища, куда солдаты приходили помолиться.

То Рождество было отмечено несомненной искренностью душевных порывов и неслыханной щедростью. Один лейтенант раздал своим солдатам все, что у него было: сигареты, писчую бумагу, хлеб. "У меня больше ничего не осталось, — писал он домой. — И все же это Рождество — прекраснейшее в моей жизни". Многие преподносили своим товарищам сигареты и хлебные пайки в качестве подарков. Кто-то изготавливал безделушки из подручных материалов для своих друзей. Можно с уверенностью сказать: на праздник никто не остался без подарка.

В сочельник командир батальона из дивизии Ройбера подарил солдатам, лежавшим в санчасти, бутылку шампанского. В тот самый момент, когда кружки были наполнены, снаружи взорвалась бомба, и все попадали на пол, расплескав при этом пенящийся напиток. Санитар тут же схватил свою сумку и бросился на улицу. Выяснилось, что взрывом убило одного человека, а четверых ранило. Этот инцидент испортил всем настроение, и праздник пошел насмарку. В довершение всех бед утром дивизия подверглась массированным атакам русских войск.

В рождественскую ночь самой исполняемой была песня "Тихая ночь, святая ночь". Солдаты хриплыми голосами распевали ее в своих землянках при свете заранее припасенных свечных огарков. То там, то тут раздавались приглушенные рыдания. Все вспоминали своих близких и не могли сдержать слез. На генерала Штрекера, объезжавшего передовые позиции, это произвело глубочайшее впечатление. "Здесь, в пекле войны, звучит "Тихая ночь". Вот что значит настоящее солдатское братство!" — записал он в своем дневнике. Во время посещений передовой старшие офицеры не только ободряли солдат, но и делились с ними чем могли. Сержант-танкист после Рождества написал домой: "Командир дивизии угостил нас спиртом из своей фляжки и подарил плитку шоколада".

На Рождество солдаты тех частей, которые не подвергались атакам советских войск, собрались у радиоприемников, чтобы послушать "Рождественскую программу [324] радио Великой Германии". К их великому удивлению, диктор вдруг объявил: "В эфире Сталинград". А вслед за тем хор запел "Тихая ночь, святая ночь". Многие приняли это за чистую монету, но те, кто постарше, были крайне возмущены. Они посчитали эту жуткую инсценировку за обман, как их близких, так и всего немецкого народа. Геббельс уже успел провозгласить грядущий праздник "Рождеством немецкой нации", видимо, взывая к чувству долга и мужеству немцев, а возможно чтобы загодя подготовить народ к известию о сталинградской трагедии.

Запись, сделанная в штабном дневнике 6-й армии рождественским утром, гласит: "За последние двое суток не прибыло ни одного самолета. Горючее и боеприпасы на исходе". В тот же день Паулюс отправил Цейтцлеру тревожную телеграмму: "Если в ближайшие дни мы не получим сверхнормативного продовольствия, в войсках следует ожидать резкого скачка смертности в результате истощения". Паулюс считал, что причиной задержки стала снежная буря, он еще не знал о прорыве русских танков к аэродрому в Тацинской. Манштейн не известил его даже о советском контрнаступлении, остановившем продвижение танковых дивизий Гота. Лишь 26 декабря в "котел" было сброшено сто восемь тонн грузов, среди них десять тонн конфет к празднику, но ни капли горючего.

* * *

В свободное время солдаты, как правило, писали письма домой. "В душе все мы продолжаем надеяться, что все изменится к лучшему", — писал своей жене врач 44-й пехотной дивизии. Под этими словами подписались бы многие, но не командующий 6-й армии Паулюс, который был информирован все же несколько лучше своих солдат. В его дневнике есть такая запись: "Рождество, конечно, получилось не очень веселое. В тяжелые времена лучше избегать празднеств... Не следует, как мне кажется, ожидать слишком многого от судьбы".

Письма немецких и русских солдат всегда сильно отличались друг от друга, но после Рождества эта разница стала еще разительней. Если письма немцев были проникнуты [325] тоской по дому и семье, то письма советских бойцов дышали уверенностью в скорой победе. "Дорогая, мы бьем гадов и гоним их туда, откуда они пришли, — писал жене русский солдат. — Успехи Красной Армии приближают день победы и нашу с тобой встречу". А вот письмо бойца по имени Коля, адресованное, видимо, его невесте: "Здравствуй, Маша. Я сражаюсь здесь уже три месяца, защищая наш красавец ... (вымарано цензором). Мы начали теснить фрицев и загнали их в окружение. Каждую неделю не" сколько тысяч немцев сдаются в плен, а еще больше гибнет в боях. Остались самые упрямые из частей СС, которые засели в бункерах и палят оттуда почем зря. Я собираюсь один такой бункер взорвать вместе с фашистами. Остаюсь, навечно твой. Коля".

В первый день Рождества температура упала до минус 25 градусов. Вода в бомбовых воронках, какими бы они ни были глубокими, промерзла до самого дна. Капелланы проводили службу под завывание ветра и хлопанье брезентовых палаток. Во время мессы солдаты ощущали моральное превосходство и чувствовали свою правоту уже только потому, что сражались против безбожников и коммунистов.

Однако не везде Рождество прошло гладко. Доктор Ренольди, начальник медицинской службы 6-й армии, запретил эвакуацию солдат с обморожениями на том основании, что они могли обморозиться специально, чтобы выбраться из "котла" и таким образом избежать лишений. Но хуже всех пришлось русским военнопленным, которые не могли рассчитывать даже на скудный паек. Их кормили гнилым зерном со сталинградского элеватора. Перед самым праздником смертность среди пленных достигла двадцати человек в день. Тыловой офицер, ответственный за продовольственное обеспечение военнопленных, утверждал, что причиной столь высокой смертности стала эпидемия тифа, а вовсе не голод. Даже когда появились случаи людоедства, немецкое командование не сделало ничего для улучшения жизни военнопленных, поскольку это означало бы "уменьшение пайка для немецких солдат".

В рождественскую ночь температура упала еще ниже. Бои тем не менее продолжались. В северо-восточном [326] секторе "котла" оборону держали 16-я танковая и 6-я моторизованная дивизии. Несмотря на сильный встречный ветер, тридцатипятиградусный мороз и нехватку боеприпасов, две немецкие дивизии смогли уничтожить около семидесяти русских танков.

Утром 26 декабря Паулюс отправил Манштейну телеграмму, начинавшуюся словами; "Большие потери личного состава, холод, нехватка провизии и боеприпасов катастрофически снизили боеспособность дивизий". Затем Паулюс предупреждал, что, если и дальше так пойдет, армия долго не продержится. В тот же день генерал Хубе, командующий 14-м танковым корпусом, получил из ставки фюрера приказ вылететь сначала в штаб Манштейна в Новочеркасске, а потом в Восточную Пруссию, чтобы лично из рук Гитлера получить мечи к своему Рыцарскому кресту с дубовыми листьями. Паулюс велел Шмидту предоставить Хубе все документы, касающиеся положения дел в 6-й армии, начиная с отсутствия горючего и боеприпасов и заканчивая нехваткой медикаментов. Узнав о визите Хубе в Растенбург, штабные офицеры воспряли духом. Все знали, что Гитлер немного побаивается однорукого генерала. Штабисты никак не могли поверить в то, что фюрер способен бросить 6-ю армию в беде.

Гитлер же был уверен в том, что сделал для спасения армии Паулюса все возможное, и ни здравый смысл, ни реальные факты не могли его переубедить. Накануне Рождества в штаб группы армий "Дон" пришла поздравительная телеграмма, в которой фюрер обещал вскоре прислать на подмогу триста танков и штурмовых орудий. Кого-то это обещание, может быть, и могло обмануть, но Манштейн-то знал, что Гитлер выдает желаемое за действительность.

* * *

А тем временем в Сталинграде остатки дивизий Зейдлица мужественно держали оборону. Катастрофическая нехватка боеприпасов заставляла немецких солдат прятаться в подвалах и блиндажах как от холода, так и от обстрелов советской артиллерии. Василий Гроссман [327] писал: "Они сидят там, как пещерные люди каменного века, пожирая поджаренную на огне конину, среди руин прекрасного города, который они разрушили".

В штабном дневнике 6-й армии фраза "сильная наступательная активность войск противника" встречалась в эти дни особенно часто. Ганс Урбан, двадцативосьмилетний сержант родом из Дармштадта, находившийся в составе 389-й пехотной дивизии, позднее дал детальный отчет о боях, имевших место в конце декабря к северу от Сталинграда. "Обычно русские предпринимали атаки на рассвете и вечером, после массированного обстрела наших позиций из артиллерийских орудий и минометов. Если противнику удавалось захватить пару блиндажей, позднее нам приходилось их отбивать. 30 декабря, после множественных атак Красной Армии, моему подразделению было приказано выдвинуться на передовую. Мои солдаты с их жалкими пулеметами смогли отбить атаку русских со стороны Спартановки. Стрелков-пехотинцев, удерживавших этот сектор, до того измотали непрекращающиеся бои, что от них было мало толку. Прояви противник чуть большую активность, они, пожалуй, не задумываясь покинули бы позицию. Мои пулеметчики еще не пристрелялись к местности, в то время как русские бойцы использовали каждую складку рельефа, каждую развалину в качестве укрытия. Нам пришлось подпустить врагов поближе, прежде чем открыть огонь. Перед нашими окопами полегло несколько десятков русских солдат, но оставшиеся продолжали наступать, забрасывая нас гранатами. Мое подразделение отступило.

Утром первого января Красная Армия предприняла новую атаку. Теперь в распоряжении русских было не менее трех рот. Впрочем, этого нельзя утверждать точно, потому что они, как тараканы, прятались в лощинах, воронках и среди развалин. Попав под перекрестный огонь наших двух пулеметов, противник, понеся большие потери, отступил. Мы захватили советские минометы и, хотя никто из нас никогда не имел с ними дела, воспользовались случаем — обстреляли русских из их же оружия. Когда все закончилось, мы были до того измучены, а вокруг [328] валялось так много окоченевших вражеских трупов, что не смогли отыскать среди них и похоронить наших товарищей".

* * *

Несмотря на свой пессимизм, Паулюс тем не менее подписал удивительно бодрое новогоднее послание к солдатам 6-й армии. "Наша воля к победе непоколебима, а Новый год наверняка принесет нам избавление! Я пока не могу сказать, когда это случится, но наш фюрер никогда не нарушал своего слова, не нарушит его и сейчас".

Поскольку Гитлер настоял, чтобы 6-я армия и в заснеженных волжских степях жила по берлинскому времени, русский Новый год наступил на два часа раньше, чем немецкий. Наступление 1943 года русские приветствовали залпом из тысяч орудий, что несколько огорчило генерала Эдлера фон Даниэльса, который в этот момент сдавал карты и вынужден был прервать игру. Вообще-то Даниэльс пребывал в хорошем настроении. Фюрер накануне произвел его в генерал-лейтенанты и наградил Рыцарским крестом. Кроме того, в качестве новогоднего подарка он получил от Паулюса бутылку шампанского. Другие генералы 6-й армии в эти дни тоже больше беспокоились о повышениях и наградах, чем о судьбе окруженной группировки.

Наступление немецкого Нового года ознаменовали только слабые залпы из осветительных ракетниц: патроны приходилось беречь. Разлив по кружкам припасенный загодя спирт, которого Все равно оказалось крайне мало, солдаты поздравили друг друга с Новым годом, тем празднование и кончилось. Советские же дивизии, напротив, не испытывали недостатка как в патронах, так и в горячительных напитках. Морской пехотинец Виктор Барсов записал в своем дневнике: "Мы славно встретили Новый год. Вечером я выпил 250 граммов спирта и хорошо закусил, а наутро еще и опохмелился стаканом водки".

И все же немецкие солдаты в своем несчастье лелеяли светлую надежду на то, что Новый год принесет им избавление от всех бед. Фриц Шульман писал домой: "Дорогие [329] родители, у меня все хорошо. Жаль только, что сегодня я ,снова заступаю в караул. Надеюсь, 1943 год будет хоть немного получше 1942".

Всеобщую вспышку безграничного оптимизма вызвало новогоднее послание Гитлера к Паулюсу и всей 6-й армии. Нужно было обладать недюжинной проницательностью, чтобы обратить внимание на одно немаловажное обстоятельство: текст обращения не содержал никаких конкретных обещаний. "От имени всего немецкого народа я шлю вам и вашей доблестной армии самые сердечные пожелания успеха в Новом году. Я хорошо понимаю все сложности вашего положения, а героизм ваших войск вызывает у меня глубокое уважение. Вы и ваши солдаты должны вступить в Новый год с твердой уверенностью в том, что вермахт сделает все возможное, чтобы вызволить вас из беды. Ваша стойкость послужит примером для германских вооруженных сил. Адольф Гитлер".

Ответ Паулюса последовал незамедлительно: "Мой фюрер! Ваши проникновенные и твердые слова были встречены войсками с огромным энтузиазмом. Мы оправдаем ваше доверие! Можете быть уверены в том, что все мы, начиная с седовласого генерала и заканчивая безусым пехотинцем, будем стоять до конца и тем самым внесем свой вклад в победу над врагом. Паулюс".

Новогодние письма, отправленные из "котла", свидетельствуют о резкой смене настроений в войсках и новом приливе сил. Солдаты полны решимости стоять до победного конца. "Мы не падаем духом, мы верим слову нашего фюрера". "Мы сохраняем веру в фюрера, и никто не поколеблет ее до нашей полной победы". "Фюрер знает наши заботы и нужды. Я уверен, он вызволит нас, как только сможет". Трогательные и наивные письма... Но что говорить о солдатах, когда даже скептически настроенный генерал Штрекер поддался общему настроению. "Замаячили новые надежды, — записал он в своем дневнике. — Будущее вселяет в меня оптимизм".

Единственное, что беспокоило Паулюса в эти дни, успехи советской пропаганды. 7-й отдел Донского фронта, в чьем ведении находились вопросы "оперативной [330] пропаганды", неуклонно концентрировал свои усилия на 44-й пехотной дивизии и 376-й пехотной дивизии генерала фон Даниэльса, как самых слабых звеньях обороны 6-й армии.

Утром 3 января, после советской агитационной передачи с участием пленных солдат, Паулюс отправился в штаб 44-й дивизии. Сначала разговор с командиром дивизии зашел о нехватке продовольствия, боеприпасов и тяжелых потерях в личном составе. Потом Паулюс незаметно перевел беседу в другое русло. Он заговорил об участившихся случаях дезертирства и распорядился, чтобы все солдаты дивизии узнали о последствиях участия в советских радиопередачах. "Доведите до сведения каждого, что имена предателей неминуемо станут известны и впоследствии им придется предстать перед военно-полевым судом", — закончил разговор Паулюс.

На следующее утро Паулюс нанес визит командиру румынской дивизии, солдаты которой покидали строй из-за обморожений. Причина была Паулюсу, конечно, известна — нехватка обмундирования и прежде всего теплой обуви, но он сомневался, что дело только в этом. Командующий считал, что и здесь поработала советская пропаганда.

Потери в личном составе были так велики, что от многих батальонов остались только названия. Держать оружие в руках мог лишь каждый пятый, и это из ста пятидесяти тысяч солдат, оказавшихся в "котле". В некоторых ротах имелось чуть больше дюжины боеспособных солдат. Остатки разбитых соединений все чаще вливались в другие формирования. В подобные части, как правило, входили пехотинцы, танкисты и даже казаки. Одну такую разношерстную команду бросили на защиту позиций у деревни Карповки, хотя одного взгляда на карту было достаточно, чтобы понять, что именно этот выступ на юго-западной оконечности "котла" подвергнется нападению русских в первую очередь. В начале января 1943 года установилась относительно теплая и сырая погода. И если немцев это радовало, то красноармейцам оттепели были не по душе. Морской пехотинец Барсов писал родным: "У нас стоит мерзопакостная погода. От сырости ржавеют винтовки, а [331] когда идет снег, под ногами начинает хлюпать. Валенки вечно мокрые, просушить их негде, да и некогда". Зато 5 января, когда температура упала до минус 35градусов, Барсов и его товарищи почувствовали себя намного лучше.

Русские командиры знали о том, какие трудности испытывают немцы с зимним обмундированием, и старались этим воспользоваться. Офицер связи из Люфтваффе так описывал происки противника: "Русские начали предпринимать пробные вылазки, и если им удавалось захватить нашу линию обороны, то отступившие солдаты были уже не в состоянии рыть окопы на новой позиции. Земля промерзла и стала как камень, а наши бойцы слишком слабы даже для того, чтобы протоптать новую тропинку, не говоря уж об окопах".

6 января Паулюс докладывал генералу Цейтцлеру:

"Армия голодает и мерзнет. Солдаты раздеты, разуты, а танки превратились в груду бесполезного металла". Примечательно, что в этот же день генерал Шмидт получил из рук фюрера Рыцарский крест к Железному кресту.

* * *

Теперь, когда судьба 6-й армии по сути была предрешена, в штаб Донского фронта, находящийся в Заварыкине, прибыла группа московских писателей и журналистов. Из штаба делегация прямым ходом отправилась в 173-ю стрелковую дивизию, которая была сформирована в Киевском районе Москвы и имела в своих рядах много представителей интеллигенции. С командного пункта писатели Александр Корнейчук и Ванда Василевская могли наблюдать, как дивизия бьется за Мамаев курган.

Еще до того как танки Гота были остановлены на рубеже реки Мышкова, Сталин начал требовать от своих генералов, чтобы те поспешили с подготовкой плана полного уничтожения 6-й армии. Утром 19 декабря Сталин связался по телефону с представителем Ставки Вороновым, который отвечал за планирование и проведение операции "Малый Сатурн", и приказал ему немедленно отправляться в штаб Донского фронта. Воронов повиновался. Ему повезло обосноваться рядом с "резиденцией" [332] Рокоссовского, располагавшейся в садах Заварыкино, где каждый генерал и штабной отдел имели в своем распоряжении хату-пятистенку.

Устроившись на новом месте, Воронов созвал на совещание всех офицеров, занятых планированием операции. Несмотря на приказ Сталина доложить результаты в двухдневный срок, Воронов настоял на отсрочке, чтобы получше ознакомиться с обстановкой на месте. Первым делом он отправился в штаб 57-й армии. Стоял на редкость погожий и ясный денек. Воронов видел, как в воздухе появилась группа транспортных "юнкерсов". Они летели на высоте примерно трех километров. К великому удивлению Воронова, советские зенитные батареи, расположенные в окрестностях, открыли огонь слишком поздно, а русские истребители и вовсе не успели взлететь. В результате все "юнкерсы" благополучно миновали опасную зону. Обнаружив, что в действиях наземных наблюдателей, зенитных батарей и истребительных эскадрилий отсутствует четкая координация, Воронов пришел в ярость. Генерал-майор, ответственный за противовоздушную оборону, получил хороший нагоняй и с испугу рьяно взялся за реорганизацию этого дела.

Вернувшись в Заварыкино, Воронов еще раз внимательно ознакомился с выкладками. Несмотря на упорное и успешное сопротивление, которое оказывали окруженные немецкие войска, начальник разведки Донского фронта упрямо стоял на прежней точке зрения. Он, как и в первые дни, считал, что в окружение попало восемьдесят шесть тысяч человек. Эта злополучная цифра в конце концов сделала армейскую разведку объектом насмешек со стороны соперников из НКВД.

Проект плана операции "Кольцо" был готов к 27 декабря и тут же отправлен самолетом в Москву. Всего сутки спустя Воронов получил предписание все переделать. Сталин настаивал на том, чтобы первая фаза операции предусматривала не один, а два удара: первый в секторе Карповка — Мариновка на юго-западе "котла", второй в противоположном направлении. В результате немецкие войска, державшие оборону в Заводском районе и [333] северных пригородах Сталинграда, должны были быть отрезаны от основной группировки врага.

На заседании Государственного комитета обороны Сталин заявил, что соперничеству между Еременко, командующим Сталинградским фронтом, и Рокоссовским, командующим Донским фронтом, должен быть положен конец. "Кого мы назначим ответственным за операцию "Кольцо"? — спросил он. Кто-то назвал имя Рокоссовского. Тогда Сталин поинтересовался мнением Жукова. "Еременко сильно обидится", — заметил Жуков. "Мы не институт благородных девиц! Командовать будет достойный", -резко оборвал его Сталин и поручил Жукову лично сообщить Еременко неприятную новость.

К началу операции "Кольцо" Рокоссовский имел в своем распоряжении 47 дивизий, 5 с половиной тысяч полевых орудий и тяжелых минометов и около 200 танков. Предполагалось, что ударные войска численностью 218 тысяч человек будут поддержаны авиацией. Однако Сталин и тут проявил нетерпение. Когда Воронов попросил отложить начало операции еще на четыре дня в связи с транспортными проблемами, Сталин ответил ему с едким сарказмом: "Вы намерены там рассиживаться до тех пор, пока немцы не возьмут вас и Рокоссовского в плен?" С огромной неохотой он все же перенес дату начала операции на 10 января.

* * *

Немецкие офицеры внутри "котла" гадали: что-то будет? Генерал Фибиг, командир 8-го воздушного корпуса, во время беседы с Рихтгофеном недоуменно вопрошал:

"Почему русские еще не раздавили 6-ю армию, как перезревший плод?" Офицеры группы армий "Дон" также недоумевали по поводу задержки активных действий. А дело было в том, что Воронов получил от Сталина новый приказ — подготовить для 6-й армии текст ультиматума.

В первую неделю января Воронов написал черновик послания, адресованного лично Паулюсу. Затем последовали длительные переговоры с Москвой, и, когда текст был наконец одобрен Ставкой, Воронов передал его в [334] штаб Донского фронта для перевода на немецкий язык. Этим занялась группа антифашистов, возглавляемая Вальтером Ульбрихтом. А тем временем НКВД и армейская разведка Виноградова, как обычно, соперничая друг с другом, принялись за поиски подходящих кандидатов на роль парламентеров. В конце концов было решено из армейской разведки послать к немцам майора Александра Смыслова, а со стороны НКВД капитана Дятленко. Виноградов, инструктировавший парламентеров, неожиданно спросил Дятленко: "Ты хохол?" "Нет, товарищ полковник, — быстро нашелся Дятленко. — Я украинец". "Ну тогда ты почти что русский, — рассмеялся Виноградов и похвалил капитана: — Молодец, за словом в карман не лезешь, значит, достоин представлять Красную Армию на переговорах с фашистами". Затем оба парламентера имели беседу с начальником штаба Донского фронта генералом Малининым, а уж потом с самим Вороновым. После допроса с пристрастием Воронов решил, что Смыслов и Дятленко осознали важность возложенной на них задачи. Генерал Калинин пришел к такому же выводу. На самом же деле все участники этого предприятия имели весьма смутное представление о том, как должен вести себя парламентер. Позже Дятленко признался, что его познания в этой области военной науки ограничивались весьма смутными впечатлениями, почерпнутыми из пьесы Соловьева "Фельдмаршал Кутузов".

Закончив инструктаж, Воронов спросил: "Ну как, орлы, справитесь вы с этим делом?" "Справимся, товарищ генерал-полковник!" — в один голос воскликнули разведчики. Затем Калинин приказал интенданту выдать офицерам лучшую униформу, дабы те произвели на немцев выгодное впечатление. Интендант пообещал нарядить парламентеров, "как женихов", и плутовато при этом подмигнул. Вскоре избранники уже тряслись в "виллисе", направлявшемся к станции Котлубань. Офицеры красовались в новенькой форме, изъятой у двух генеральских адъютантов.

Станция Котлубань находилась на участке фронта, занимаемом войсками 24-й армии. С наступлением сумерек батареям было приказано прекратить огонь, и всю [335] ночь напролет громкоговорители оповещали немцев о том, что утром к ним прибудут парламентеры. Утром 8 января на позициях с обеих сторон было тихо. Смыслов, Дятленко и высокий сержант, который должен был нести белый флаг и играть на трубе, отправились на передовую. Пройдя примерно половину пути, сержант заиграл "Внимание, внимание. Слушают все". Маленький отряд успешно продвигался вперед, но когда до немецких позиций осталось не более сотни метров, немцы вдруг открыли огонь{12}. Все трое были вынуждены укрыться за снежным валом. Больше всего при этом пострадала форма, которая к тому же почти не спасала от холода. Вскоре огонь прекратился, и парламентеры с опаской продолжили путь. Сержант, подавая сигнал трубой и размахивая белым флагом, последовал за ними. И снова послышались выстрелы. Впрочем, огонь велся не на поражение. Было ясно, что немцы вынуждают гостей повернуть обратно. После ряда неудачных попыток хоть немного продвинуться вперед Дятленко и Смыслов повернули к своим.

В штаб Донского фронта разведчики вернулись очень расстроенные. "Не надо вешать нос, товарищи! — подбодрил их Воронов. — Ситуация такова, что просить должны они у нас, а не мы у них. Ничего, поддадим немцам жару, сами будут умолять зачитать им наши условия".

Всю следующую ночь русские самолеты разбрасывали над немецкими позициями листовки. В них содержался текст ультиматума и обращения к немецким солдатам. Для пущей убедительности германские позиции были подвергнуты бомбардировке и артобстрелу, а советские радиостанции транслировали текст ультиматума на всех частотах. Вряд ли в окруженной армии остался хоть один человек, не знакомый с содержанием пресловутого ультиматума. Позже пленные немецкие солдаты признавались, что читали советские листовки тайком, несмотря на угрозу наказания. Правду говорят — запретный плод сладок. В ту ночь [336] Смыслову и Дятленко так и не удалось поспать. Сразу после полуночи разведчиков разбудили, и, пока они переодевались в свою старую форму (адъютанты, конечно, сразу же потребовали вернуть их собственность), к штабу подкатила машина. Старенький "виллис" доставил бывших парламентеров в разведывательное управление. Там Смыслов и Дятленко с удивлением узнали, что полковник Виноградов получил звание генерал-майора, а они сами награждены орденами Красной Звезды. Виноградов благодушно заметил, что генерала он получил за штаны, протертые по кабинетам за долгие годы военной службы. Чуть помолчав, новоиспеченный генерал-майор добавил, что Смыслов и Дятленко будут удостоены еще большей награды, если все-таки выполнят свою миссию со второй попытки.

Парламентеры забрались в машину вместе с Виноградовым и офицером, который сменил его на посту начальника разведки фронта. Всю дорогу Виноградов и его преемник горланили песни и рассказывали друг другу анекдоты "про генералов". В сдержанном докладе Дятленко не говорится, что они были сильно навеселе, но ясно, что оба успели отметить повышение в звании и по службе. Нестройное пение сопровождалось жестокой тряской. Штабная машина то и дело подпрыгивала на колдобинах и ухабах, которыми изобиловала разбитая и промерзшая проселочная дорога. Путь оказался долгим. Прежде чем переправиться через Дон, им пришлось обогнуть южную оконечность "котла". Только на рассвете парламентеры прибыли в штаб 96-й стрелковой дивизии, расположенный чуть западнее Мариновки.

Словно преступникам, приговоренным к смертной казни, Смыслову и Дятленко принесли роскошный завтрак и "наркомовские сто грамм". Повторная попытка "остограммиться" была решительно пресечена Виноградовым, который приказал разведчикам приготовиться к выполнению задания. Когда все были в сборе, Дятленко вдруг вспомнил, что вернул белый флаг интенданту еще в штабе фронта. Пришлось спешно делать новый из единственной простыни командира 96-й дивизии. [337]

Все тот же штабной "виллис" отвез парламентеров к передовой. Дальше они должны были следовать уже пешком. Здесь к Смыслову и Дятленко присоединились пожилой сержант с трубой по фамилии Сидоров и лейтенант, добровольно вызвавшийся провести отряд через минные поля. Свой самоотверженный поступок он объяснил тем, что его жизнь не представляет никакой ценности по сравнению с жизнями парламентеров.

Разведчики и трубач натянули на себя белые маскхалаты, вылезли из окопа и двинулись через заснеженное доле. Виноградов вместе двумя другими генералами следил за их продвижением. Пройдя примерно половину пути, Сидоров заиграл "Внимание, внимание". За двадцать метров до немецких позиций разведчики остановились. Сидоров что было сил дул в трубу и размахивал белым флагом. "Что вам нужно?" — окликнули их из окопа. "Мы парламентеры. Нас послало командование Красной Армии! — прокричал Дятленко в ответ. — У нас письмо для вашего главнокомандующего. Требуем принять нас в соответствии с установленными нормами международного права". Из окопа показалось несколько голов и дула автоматов. "Идите сюда", — рявкнул какой-то солдат. Дятленко отказался двинуться с места, пока не переговорит с кем-нибудь из офицеров. Последовало несколько минут томительного ожидания, пока немцы совещались. Наконец унтер-офицер отправился за командиром роты. Как только он ушел, солдаты вылезли из окопа по пояс и принялись кричать: "Рус! Иди сюда". Один коротышка, укутанный в какие-то лохмотья, вскочил на бруствер и начал дурачиться, картинно тыча себя пальцем в грудь и повторяя: "Я — офицер".

— "Я вижу, какой ты офицер", — по-немецки крикнул Дятленко. Фрицы рассмеялись и, ухватив шутника за лодыжки, стянули его вниз. Смыслов и трубач Сидоров тоже расхохотались, впрочем, несколько нервозно.

Унтер-офицер возвратился в сопровождении трех других офицеров. Старший по званию любезно осведомился, что им нужно. Дятленко объяснил, кто они и зачем прибыли, а затем спросил, будет ли им гарантирована личная [338] безопасность. Офицер ответил утвердительно. Потом немцы заспорили между собой по поводу того, должны ли русские снять камуфляжную одежду и нужно ли завязывать им глаза. В итоге решено было глаза завязать, а маскхалаты оставить. Интендант Донского фронта предвидел такой оборот событий и заблаговременно выдал парламентерам черные повязки. Но будучи человеком добросовестным и несколько прижимистым, он эти повязки забрал после первой попытки. Пришлось Смыслову и Дятленко импровизировать на ходу, благо носовые платки у них были. Сидоров поступил еще проще. Он соорудил себе повязку, обмотав голову капюшоном маскхалата, чем очень насмешил немецких солдат. Они принялись тыкать в него пальцами, восклицая: "Бедуин, бедуин!"

Старший из офицеров взял Дятленко под руку и, сделав несколько пробных шагов, с ехидной усмешкой спросил: "Что у вас в этом пакете? Неужели предложение о капитуляции?" "Мне об этом знать не положено", — резко оборвал его Дятленко, и немец поспешил сменить тему. "А правду ли говорят, — начал он, — что писатель Вилли Бредель сейчас находится в Платонове? Две недели назад он обращался к моим солдатам по радио и призывал их сдаться. Он утверждал, что пленным немецким солдатам и офицерам будет сохранена жизнь. Конечно, мои бойцы только посмеялись над его словами. И все же мне интересно, он сам был здесь или обращение транслировалось с пластинки?" Дятленко помедлил с ответом. Бредель действительно работал в его отделе и очень хорошо ладил со всеми сотрудниками. Но если он сейчас признается в этом немецкому офицеру, тот сразу поймет, в чем заключается его настоящая "работа". К счастью для Дятленко, отвечать ему вообще не пришлось. Тропинка, по которой они шли, была так отполирована солдатскими сапогами, что напоминала скорее каток. Дятленко поскользнулся и рухнул в сугроб, сбив с ног своего сопровождающего. Пока они возились в снегу, Смыслов, который шел чуть сзади, решил, что немец напал на Дятленко, и испуганно вскрикнул. Дятленко поспешил успокоить товарища. Сам он не испытывал страха и не боялся подвоха со стороны немцев. [339]

Позже он пояснил: "К тому времени через мои руки прошли сотни военнопленных, и я хорошо изучил их психологию. Я знал, что в данном случае они не осмелятся причинить нам вред".

Немецкие солдаты, бросившиеся на помощь упавшим, тоже заскользили по льду, и вскоре на дороге образовалась "куча-мала". Смыслов потом не мог без смеха вспоминать этот эпизод. Когда все наконец поднялись на ноги и продолжили путь, немецкий офицер снова заговорил о Бределе, но Дятленко отделался общими фразами, сообщив только, что слышал об этом писателе и даже прочел несколько его книг.

Вскоре парламентерам позволили снять повязки с глаз. Дятленко еще до этого понял, что они куда-то спускаются, но никак не думал, что окажется в блиндаже. Температура в помещении была такая же, как и на улице. Блиндаж выглядел очень добротно, стены были обшиты досками, имелась кое-какая мебель. В углу стояли два мешка с гнилым зерном. "Так вам и надо, гады, — с удовлетворением подумал Дятленко. — Сами сожгли сталинградский элеватор, так добывайте теперь еду из-под снега". От глаз разведчика не укрылись цветные открытки и рождественские украшения, развешанные по стенам. Извечная немецкая сентиментальность.

В блиндаж спустился старший офицер и пожелал узнать, кто уполномочил прибывших вести переговоры. "Ставка Верховного командования Красной Армии", — был ответ. Офицер ушел, предположительно, чтобы связаться с начальством. Во время его отсутствия Дятленко и немецкие офицеры заговорили сначала о праздновании Рождества и Нового года, а затем о стрелковом оружии. Немцы очень хвалили пистолет Токарева, который Дятленко пришлось сдать, поскольку согласно международному договору парламентерам не полагалось иметь при себе оружия.

Для поддержания дружеской атмосферы Сидоров вынул из кармана пачку папирос "Люкс", которые Дятленко именовал не иначе как "генеральские", распечатал се и с достоинством предложил немцам. Эти папиросы были специально выданы парламентерам перед заданием с [340] целью произвести впечатление на немцев. Обычно-то Сидоров довольствовался махоркой. С удовольствием закурив, трубач попросил Дятленко перевести немцам, что он воевал "в трех войнах: империалистической, гражданской и вот этой — отечественной". Дятленко ожидал, что Сидоров добавит: "против немецко-фашистских захватчиков", но Сидоров только усмехнулся и сказал: "За все время мне ни разу не доводилось мирно беседовать с врагом". Немецкие офицеры закивали головами и согласились, что их компания, пожалуй, самая миролюбивая на всем фронте. После этого беседа застопорилась, и в воцарившейся тишине вдруг раздался грохот артиллерийской канонады. Русские взволнованно переглянулись, а один из немецких офицеров быстро выскочил наружу, чтобы выяснить, кто стреляет. Вернувшись, он бросил с укором: "Это ваши". К счастью, пальба вскоре прекратилась. (Позднее парламентеры узнали, что огонь открыли советские зенитные батареи, не устояв перед соблазном, когда над их головами появились немецкие транспортные самолеты).

Напряжение росло, а полковник все не возвращался. Когда же он наконец появился, то, как казалось, вовсе не затем, чтобы сообщить парламентерам об ожидавшей их машине, присланной из штаба 6-й армии. По выражению Дятленко, полковник выглядел как "побитая собака". Младшие офицеры вскочили на ноги, недоумевая, что же произошло. На их лицах читалось ожидание смертного приговора.

Полковник оглядел встревоженную группу людей и сказал: "Мне приказано вновь завязать вам глаза и отвести на передовую. Там вы получите свои пистолеты. Гарантирую вам личную безопасность. А пакет оставьте при себе, я не могу ничего от вас принять". Дятленко отчаянно запротестовал и даже выразил согласие передать пакет кому-нибудь из вышестоящих офицеров в обмен на расписку, хотя по инструкции ему это было строжайше запрещено. Ультиматум был адресован лично Паулюсу, и только ему парламентеры имели право вручить злосчастный пакет. "Я ничего не могу от вас принять", — непреклонно повторил полковник. Но Дятленко не собирался [341] сдаваться так быстро. "Тогда я попрошу вас прямо на пакете написать, что в соответствии с приказом высшего командования вы отказываетесь принять данный документ, который предназначен для командующего группировкой". Но полковник отказался даже притронуться к пакету. Парламентерам ничего другого не оставалось, как позволить снова завязать себе глаза. Обратно их сопровождал тот же офицер. "Сколько вам лет?" — спросил Дятленко. "Двадцать четыре", — чуть смутившись ответил немец. Они были почти ровесниками. "Война между нашими народами — это трагическая ошибка", — продолжал гнуть свою линию Дятленко. "Рано или поздно она закончится", — меланхолично заметил офицер. Дятленко не унимался. "Было бы славно побеседовать с вами после окончания войны". — "Боюсь, я до этого дня не доживу. У меня не осталось иллюзии: через месяц или два я, скорее всего, умру". "Неужели вы думали, что мы позволим вам зимовать в теплых блиндажах?" — взорвался Дятленко. "Нет, конечно. Исходя из опыта прошлой зимы мы знали, что вы начнете наступление, но не думали, что оно будет таким широкомасштабным и закончится нашим поражением". "Вы говорили, что ваши солдаты смеются над воззваниями Вилли Бределя. Но разве писатель не был прав, когда говорил о безвыходности вашего положения, разве его слова не тронули ваших сердец?" — спросил Дятленко уже из профессионального интереса. "Все, о чем он говорил, — правда, но не забывайте о том, что, когда идет война мировоззрений, одних слов часто бывает недостаточно, чтобы переманить противника на свою сторону".

На передовой парламентерам развязали глаза и вернули пистолеты. Обе группы отдали друг другу честь, а затем русские под белым флагом вернулись на свои позиции. По возвращении начальник дивизионной разведки тут же приказал Сидорову набросать схему немецкой обороны участка. Все спустились в блиндаж, и там трубач быстро нарисовал на листке схему немецких огневых точек. Впоследствии Дятленко писал: "Не знаю, получил ли он сразу такое задание или просто обладал цепкой памятью, но запомнил он почти все". [342]

Наскоро перекусив, Дятленко, Смыслов и Виноградов отбыли в штаб фронта. Ехали молча. Все были подавлены неудачей, которая наверняка обернется многими бесполезными смертями. [343]