17. Крепость без крыши
В первую неделю декабря русские предприняли несколько решительных попыток разрезать 6-ю армию надвое. В оборонительных сражениях танковые дивизии немцев потеряли почти половину машин. Нехватка горючего и боеприпасов сделала бесполезными оставшиеся танки. [289]
6 декабря ударная группа из 16-й танковой дивизии пошла в контратаку, причем танкисты на сей раз выступали как пехотинцы, поскольку горючего для их бронетранспортеров не было. Их целью была высота севернее Бабуркина, которую они сумели занять. Неожиданно из соседней балки показались советские танки, поддерживаемые пехотой. Командир группы приказал отступить. Позднее один солдат вспоминал: "Мы все отступали и отступали. Каждый сам спасал свою жизнь, а русские палили по нам из всех пушек и стволов. Половина группы осталась на снегу. Лейтенанта тяжело ранили, но, даже умирая, он продолжал кричать нам: "Ребята, бегите врассыпную!" Выжившие и сейчас считают, что своим спасением они обязаны лейтенанту".
Многочисленные атаки на немецкие позиции показали советскому командованию, что осажденные вовсе не считают себя побежденными и продолжают активно сопротивляться. 57-я армия, действовавшая на территории юго-западного сектора, понесла тяжелые потери. Весьма любопытны объяснения неудачи прорвать немецкую оборону. В одном из донесений говорится, что "при штурме укреплений противника артиллерия и пехота действовали несогласованно". Согласно другому, "солдаты вырыли недостаточно глубокие окопы, что привело к ощутимым потерям". Но нигде не сказано о промерзшей земле и нехватке шанцевого инструмента.
А за линией фронта, в тылу, трудились сотрудники НКВД и переводчики, денно и нощно допрашивая пленных немецких солдат, перебежчиков и "языков", добытых русскими разведчиками на передовой. "Дня не проходило, чтобы большевики не украли кого-нибудь из наших", — жаловался позже один лейтенант из австрийской 44-й пехотной дивизии. Разведка Донского фронта старалась выявить наиболее деморализованные части, чтобы русские войска могли наносить удары по самым слабым участкам немецкой обороны. Вскоре выяснилось, что 44-я и 376-я пехотные дивизии, отступившие из-за Дона, не успели окопаться и обзавестись землянками. Солдаты этих соединений ютились в наспех выдолбленных в [290] мерзлой земле норах, покрытых брезентом. Один австрийский лейтенант, Генрих Боберг, так отвечал на вопросы капитана Дятленко: "Считается, что австрийские солдаты плохо воюют. В этом есть доля правды, но, когда дело касается 44-й дивизии, я бы не был столь категоричен. У австрийцев отсутствует прусская приверженность к строгой дисциплине, но зато они прекрасно уживаются с представителями других национальностей. Кроме того, австрийцы напрочь лишены спесивой национальной гордости пруссаков".
Несмотря на отсутствие результатов, русские продолжали время от времени атаковать позиции 44-й пехотной дивизии. К чести немцев следует заметить, что боевой дух в 6-й армии продолжал оставаться на высоте. Никто даже не сомневался в удачном исходе. Солдаты, особенно те, чьи позиции находились в степи, в шутку называли сталинградский "котел" "крепостью без крыши". Молодые бойцы, выросшие при тоталитарном режиме, вовсе не задавались вопросом, почему они оказались в таком бедственном положении. Слова Гитлера было для них достаточно, и они искренне верили, что фюрер не оставит их в беде.
В начале декабря ежедневный паек, выдаваемый солдатам, был существенно урезан. Офицеры уверяли своих подчиненных, что это ненадолго, что Люфтваффе доставит им все необходимое, к тому же войска Манштейна уже на подходе и вскоре вызволят их из окружения. Солдат 376-й пехотной дивизии писал домой: "Мы находимся в окружении с 22 ноября, но самое худшее уже позади. Надеемся, что к Рождеству кольцо будет прорвано... Когда мы выйдем из окружения, война в России закончится". Некоторые были настолько уверены в том, что проведут Рождество среди близких, что заранее готовили родным нехитрые подарки.
Офицеры, отвечающие за снабжение 6-й армии по воздуху, были настроены менее оптимистично. Один из тыловых начальников сетовал: "Паек пришлось урезать на треть, а кое-где и наполовину, таким образом, армия может продержаться до 18 декабря. Нехватка фуража [291] означает одно — большая часть лошадей будет прирезана. Это единственный способ дотянуть до середины января".
Офицеры Люфтваффе из 9-й противовоздушной дивизии, которые обслуживали аэродром в Питомнике, не имели на сей счет никаких иллюзий. Уж они-то знали, что для восстановления боеспособности 6-й армии в "котел" следует посылать как минимум триста самолетов в день, а об этом не могло быть и речи. Геринг не учел того обстоятельства, что аэродромы "котла" располагались в пределах досягаемости русской тяжелой артиллерии. Но хуже всего то, что он не сделал поправки на погодные условия, а ведь впереди ждала целая вереница дней с нулевой видимостью и такой низкой температурой, когда запустить двигатель самолета не представлялось возможным, даже разложив под ним костер. Никто из офицеров, кроме, пожалуй, Рихтгофена, не осмеливался высказывать свои сомнения вслух. "Руководство могло расценить это как пораженчество", — признался впоследствии один летчик.
Кроме доставки горючего, боеприпасов и провианта самолеты должны были вывозить раненых из полевого госпиталя, расположенного рядом с аэродромом в Питомнике. Показателен тот факт, что командование 6-й армии приняло тайное решение отправить в тыл всех медицинских сестер, чтобы те не попали в руки русских солдат. Несмотря на секретность, об этом узнали офицеры 369-го хорватского пехотного полка и принялись обхаживать офицеров Люфтваффе, упрашивая тех под видом медсестер вывезти их любовниц. Многие летчики соглашались, но начальство было категорически против. "Да какая разница! — -в один голос твердили молоденькие лейтенанты. — Какая разница кого вывозить — хорватских шлюх или медицинских сестер? Главное, чтобы женщины не попали к русским варварам". Окольными путями хорватам все же удалось отправить своих девиц в тыл.
Аэродром в Питомнике постепенно обрастал землянками и палатками, в которых засели многочисленные службы, штабы и пункты связи. Неудивительно, что данный аэродром очень скоро стал объектом пристального внимания советских истребителей и бомбардировщиков. Только [292] за три дня, с 10 по 12 декабря включительно, русская авиация совершила на эту цель сорок два налета.
Русские пилоты, несмотря на свою чрезвычайную активность в небе над "котлом", все еще не осознали, какой богатый улов попал к ним в сети. Начальник разведки Донского фронта полковник Виноградов ошибочно полагал, что в окружении находились 80 тысяч немцев. Настоящая цифра была в три с половиной раза больше:
290 тысяч человек. Только войска союзников включали в себя остатки двух разбитых румынских дивизий, хорватский полк и транспортную колонну итальянцев, которые так некстати прибыли в Сталинград в надежде разжиться дровами среди городских развалин.
В боях к западу от Дона и на северном фланге самые большие потери понес 11-й корпус Штрекера. Австрийская 44-я пехотная дивизия потеряла около двух тысяч человек, 376-я дивизия — тысячу шесть человек, а 384-я — больше девятисот. Офицеры 6-й армии по вечерам садились за стол и принимались писать письма родным и близким погибших солдат. "Мне выпала тяжелая обязанность сообщить вам, что ваш сын... брат... муж..."
После ноябрьских морозов наступил короткий период оттепели. Солдаты все чаще стали прибегать к практике окопной жизни времен Первой мировой войны. Для того чтобы смыть с ладоней засохшую грязь, использовался единственный, всегда доступный источник теплой жидкости. На вшей никто уже не обращал внимания.
Отступающим дивизиям пришлось очень туго. Рытье окопов и строительство блиндажей было делом нелегким. Впрочем, самую грязную работу за немцев выполняли русские военнопленные. Наученные горьким опытом уличных боев в Сталинграде, немцы старались устраивать блиндажи под подбитыми танками и очень быстро приспособились выгодно использовать каждую естественную или рукотворную складку местности. Земля промерзла до такой степени, что даже костры не помогали почве оттаять. К тому же топливо в открытой степи было большим дефицитом. Крестьянские дома находились далеко от линии фронта, а если уж обнаруживалась какая-нибудь одиноко [293] стоящая хата, то ее в мгновение ока растаскивали по бревнышку.
Разбирая избы местных жителей, солдаты стремились создать в своих землянках хотя бы видимость уюта. Они мастерили рамочки для почтовых открыток и фотографий и развешивали их по стенам. Никто не смел даже пальцем коснуться этих трогательных напоминаний о родном доме. Офицеры, помимо того, заботились, чтобы у них были койки и столы. Генерал Адлер фон Даниэльс занимал целый блиндажный комплекс, который спланировал для него один из офицеров. Командир 16-й танковой дивизии тоже занимал самый большой блиндаж, главным украшением которого служил неведомо откуда взявшийся рояль. Здесь под землей, откуда наружу не проникало ни звука, он играл Баха, Генделя, Моцарта и свою любимую 1-ю патетическую сонату Бетховена. В его исполнении соната звучала совсем обречено. Командир играл на рояле даже тогда, когда стены блиндажа сотрясались от разрывов бомб и с потолка сыпался песок. Он не прекращал игры и в случае, если к нему заходил кто-нибудь из офицеров, чтобы доложить обстановку.
Некоторым подразделениям посчастливилось остаться на прежних позициях. 297-я пехотная дивизия, располагавшаяся южнее Сталинграда, закончила строительство тщательно спланированного подземного госпиталя как раз перед наступлением русских. Солдаты очень боялись потерять удобное убежище вместе с медицинским оборудованием, кроватями и кухонной посудой, которую доставили поездом прямо из Германии. Однако их опасения были напрасны.
Когда 6-я армия попала в окружение, вся дивизия облегченно вздохнула. Драгоценный госпиталь оказался в нескольких километрах от передовой.
Многие солдаты не успели получить зимнее обмундирование и вынуждены были сами добывать одежду или изготавливать ее из подручных средств. В особой цене была советская униформа — кители, стеганые штаны галифе, теплые фуфайки. Никакой критики не выдерживали германские головные уборы. В мороз стальные шлемы [294] превращались в холодильники, и тогда солдатам приходилось пускать в ход разные обмотки, шарфы и даже русские портянки. Отчаянная нужда в меховых рукавицах заставляла немцев убивать бродячих собак. Находились такие умельцы, которые шили себе поддевки не только из собачьего меха, но и из грубо выделанных лошадиных шкур.
Хуже всех пришлось тем подразделениям, которые отступили на новые позиции и разместились в открытой степи в западной части "котла". "По ночам холод пробирает до костей, — записал в своем дневнике артиллерийский офицер, отступивший со своей частью за Дон. — Сколько еще мы будем спать под открытым небом? Тело уже не в состоянии это выносить, а в довершение всех бед — грязь и вши!" Антисанитария в частях действительно приняла угрожающие размеры. Солдаты спали в ямах, тесно прижавшись друг к другу, как сардины в банке. Общим одеялом служил накинутый сверху брезент. Не удивительно, что инфекции распространялись со скоростью степного пожара. Дизентерия превратилась в сущее бедствие. Ослабевшие солдаты справляли большую нужду прямо в окопах, а потом лопатой выбрасывали отходы через бруствер.
Однако родных и близких бойцы старались щадить. В письмах домой не было даже намека на те ужасные условия, в которых им приходилось существовать. "Мы ютимся в землянках посреди степи. Кругом грязь, но с этим ничего не поделаешь. Погода пугает своими резкими перепадами — то дождь, то снег, потом снова оттепель". И ни слова о паразитах или мышах, которые устраивали свои норы в тех же ямах и деловито сновали между солдатских тел.
Паразиты и до этого донимали немецких солдат, но после окружения нашествие "маленьких партизан" приняло угрожающие размеры. "Вши застигли нас врасплох, — записал в своем дневнике один фельдфебель из танкового полка. — Невозможно помыться, поменять белье — и вот результат. Отлавливать их нет ни времени ни сил. Впрочем, как-то я убил в своей каске около двухсот маленьких [295] тварей". Какой-то солдат переиначил текст популярной немецкой песенки и весело напевал:
Под лампой в маленькой избушкеДолгими зимними вечерами солдаты говорили о доме, о том, какая прекрасная жизнь была до войны. Все бойцы 376-й пехотной дивизии плакали горючими слезами, вспоминая свою жизнь в Ангулеме до отправки на Восточный фронт: маленькие уютные бистро, дешевое вино и очаровательные французские девушки. Другие улетали мыслями еще дальше, в то триумфальное лето 1940 года, когда они победителями возвратились домой.
Частенько в землянках звучали сентиментальные мелодии, исполняемые на губных гармошках.
После столь драматического поворота судьбы солдаты цеплялись за слухи еще больше, чем раньше, и изводили себя и офицеров вопросами и домыслами. Даже командиры имели весьма смутное представление об истинном положении дел. Многие мечтали получить ранение, легкое, не увечное и желательно не очень болезненное, которое позволило бы попасть в госпиталь и эвакуироваться. Солдатам, получившим отпуск незадолго до того, как ловушка захлопнулась, откровенно завидовали, а над теми, кто вернулся из отпуска перед самым окружением, добродушно посмеивались и жалели. Однако никто не слышал, чтобы на судьбу жаловался доктор Курт Ройбер, вернувшийся в свое подразделение за два дня до наступления русских. Очень скоро доктору пришлось взять на себя обязанности священника, с которыми он справлялся ничуть не хуже, чем с врачебной практикой.
Окруженные немцы полагали, что солдаты Красной Армии обеспечены всем необходимым, в частности хорошей едой и теплой одеждой. Это было далеко не так. "Подвоз продовольствия на передовую осуществляется несвоевременно, — говорится в одном из советских донесений. — Имеются многочисленные случаи обморожения. [296] Солдаты надолго выбывают из строя и отправляются в госпиталь".
Лучше всех были экипированы и накормлены советские снайперы. Им почти ни в чем не отказывали. Облаченные в белые маскхалаты, они в заснеженной степи действовали парами. Один с оптической подзорной трубой, другой с дальнобойной винтовкой. Ночью снайперы выползали на нейтральную полосу и, затаившись в снежных норах, высматривали солдат противника. Жизнь стрелков подвергалась большому риску, поскольку спрятаться в степи было негде, а в случае обнаружения бежать некуда. И все же "снайперский почин" привлекал гораздо больше добровольцев, чем требовалось или чем можно было подготовить.
На первый взгляд может показаться странным, что в эти победные для Красной Армии дни количество дезертиров и перебежчиков с советской стороны отнюдь не уменьшилось. Данному парадоксу есть объяснение. Дело в том, что солдаты просто не знали истинного положения вещей и не доверяли своим командирам, считая торжественные отчеты очередной пропагандистской уловкой. От пленных немцев офицеры НКВД узнавали, что перебежчики были совершенно сбиты с толку. Они не верили в то, что 6-я армия окружена, а убедившись в этом, готовы были бежать обратно.
Жуков справедливо заметил, что окружение армии Паулюса "явилось для наших войск лучшим уроком победы". Василий Гроссман тоже это отметил, написав: "Никогда еще боевой дух советских солдат не был так высок!" Любопытно, что ни то, ни другое заявления не соответствовали общей линии советской пропаганды и агитации. Верховные власти утверждали, что "боевой дух армии зависит от социально Справедливого и прогрессивного устройства общества, которое она защищает".
Красноармейцы теперь в открытую насмехались над поверженным противником. По ночам группы солдат отправлялись на нейтральную полосу и ставили там чучело, разукрашенное под Гитлера. На кукле висел плакат, предлагающий немцам пострелять в своего фюрера. Под чучело [297] закладывалась пара гранат на случай, если немцы попытаются убрать издевательскую куклу. Службы НКВД действовали более организовано. На передовой устанавливались громкоговорители, день и ночь игравшие танго. Чекисты почему-то полагали, что подобная музыка разлагающе— действует на врага. Иногда музыка прерывалась записанным на пластинку обращением, в котором обрисовывалась вся безвыходность положения германской армии. Текст заканчивался призывом сложить оружие. Поначалу от подобного рода уловок было мало толку, но по мере того как надежды немцев на спасение уменьшались, они все чаще стали прислушиваться к тому, что вещали с противоположной стороны.
Как только стало ясно, что немцы экономят патроны и попусту не стреляют, Красная Армии начала повсеместно проводить разведку боем, провоцируя противника на ответные действия. Самая тяжелая работа выпала на долю дивизионных разведрот, выступавших в роли первопроходцев. "Мы кочевали, будто цыгане, сегодня здесь, завтра — там", — вспоминал позже один офицер, которому посчастливилось уцелеть. Разведгруппы по пять-шесть человек проникали внутрь "котла" и, затаясь где-нибудь у дороги, наблюдали за передвижением войск и грузов. Возвращаясь к своим, разведчики считали святым долгом прихватить еще и "языка".
На юго-западной оконечности "котла" разведывательные рейды носили систематический и интенсивный характер. Советское командование было уверено, что немцы непременно попытаются вырваться из окружения, а потому принимало все меры предосторожности, чтобы не быть застигнутым врасплох. Плоская, заснеженная, простреливаемая вдоль и поперек степь таила для разведчиков смертельную опасность. Не обходилось и без сюрпризов. В начале декабря разведгруппа, поддерживаемая штурмовым отрядом, со всей предосторожностью пересекла нейтральную полосу и... обнаружила окопы противника пустыми. Оказалось, что немцы отступили назад, на прежние позиции, где имелись теплые блиндажи. Обрадованные разведчики принялись тут же делить трофеи, среди [298] которых оказался даже длиннополый тулуп. Командир группы, заглянув в выстуженную землянку, был удивлен еще больше — на столе рядом с телефонным аппаратом в вазе стояла белая роза. Как она сюда попала, остается только гадать. Подобрав все, что могло пригодиться, разведчики приняли опрометчивое решение двигаться дальше. Подобравшись чуть не вплотную к новым позициям немцев, они натолкнулись на шквальный огонь. Пришлось быстро ретироваться, позабыв про трофеи. Командир разведчиков получил тяжелое ранение, несколько человек были убиты.
Случалось, что русские и немецкие разведчики сталкивались, пересекая нейтральную полосу. В таких ситуациях они предпочитали делать вид, будто не замечают друг друга. И те и другие имели определенную задачу и четкий приказ избегать стычек с противником. Если же группы по какой-либо причине не могли мирно разминуться, следовала короткая схватка с применением ножей и штыков. "Когда я в первый раз убил немца ножом, он снился мне потом три недели подряд", — делился своими воспоминаниями командир взвода морской пехоты. Однако самую серьезную угрозу для разведгрупп представляло, как ни странно, возвращение к своим. Если разведчикам случалось немного сбиться с курса и вернуться не туда, откуда они отправились в рейд, их запросто могли подстрелить.
В советских войсках недостаток зимнего обмундирования был восполнен сразу же после успешного завершения операции "Уран". Почти все солдаты получили рукавицы из кроличьего меха, стеганые фуфайки, овчинные тулупы и шапки-ушанки. Приток новобранцев восполнил численность личного состава дивизий до штатного уровня. Над новичками, попавшими в уже закаленный в боях взвод, старики добродушно посмеивались, и все же считалось, что это лучше, чем попасть во вновь сформированное подразделение. Новичков на первых порах опекали, и шансов выжить было у них гораздо больше. Когда же новобранец привыкал к мысли о том, что его жизнь находится в постоянной опасности, и начинал жить одним днем, напряжение исчезало и страх уходил. [299]
Молодых бойцов, еще не вкусивших "прелестей" окопной жизни, смущал не столько грубый солдатский юмор, сколько та свобода, с какой фронтовики говорили на политические темы. Многие прошедшие через горнило сражений солдаты позволяли себе такие выражения, заслышав которые новички невольно втягивали голову в плечи и оглядывались по сторонам. Обычно разговоры вертелись вокруг одной темы: жизнь после войны станет совсем другой, тяжелое положение колхозников изменится к лучшему, а привилегии номенклатуры будут ограничены.
На этом этапе войны опасность стать жертвой доноса была невелика. Как сказал один ветеран, "солдаты понимали, что кровью платят за право говорить свободно". Однако в тыловых госпиталях следовало держать язык за зубами. Уж там-то бдительные чекисты и осведомители ловили каждое неосторожно сказанное слово. Риск быть арестованным за речи, направленные против существующего режима, вернулся на фронт к концу войны, когда советские войска вошли в Германию. Армия по сути уже выполнила свою задачу, и Особые отделы НКВД (в то время они стали называться СМЕРШ) возобновили сталинский террор.
А пока солдаты продолжали изводить себя воспоминаниями о домашней пище и мечтать о победе. Как правило, в каждом взводе был свой рассказчик, развлекавший солдат волшебными сказками о послевоенной жизни. Еще одним развлечением была игра в карты, хотя это строжайше запрещалось. Зато на шахматы командиры смотрели с одобрением. Теперь, когда у солдат появилось больше свободного времени, многие принялись вырезать из дерева крошечные фигурки и мастерить примитивные шахматные доски. Но охотнее всего бойцы все же предавались воспоминаниям. Москвичи наперебой расхваливали свой родной город и чаще вовсе не для того, чтобы произвести впечатление на товарищей, а из-за естественной тоски по родным улицам, одолевавшей их в бескрайней заснеженной степи.
"Сочинение писем домой в то время являлось очень непростой задачей, — признавался позже один лейтенант [300] морской пехоты. — Правду написать нельзя, фронтовикам запрещалось сообщать родным плохие новости, а хорошего было мало". Родители лейтенанта сохранили все его письма. Когда после войны он их перечел, то не обнаружил абсолютно никакой информации о положении дел на фронте. Как правило, письма начинались со слов: "Жив, здоров, кормят хорошо..." Весь эффект портила лишь заключительная часть письма, где говорилось, что все они готовы отдать жизнь за Родину.
Во взводах рассказывали анекдоты, шутили и поддразнивали друг друга, но беззлобно и добродушно. Удивительно, как редки были в этих тяжелых условиях проявления грубости. Разговор о женщинах начинался только в "особом настроении", после принятия наркомовских ста граммов или под впечатлением песен. В каждой роте положено было иметь гармонь для поднятия боевого духа, а самой любимой песней в период Сталинградской битвы стала "Землянка", русская версия песни Лили Марлен, с нежной проникновенной мелодией. Эта берущая за душу песня, написанная Алексеем Сурковым еще в прошлую зиму, поначалу расценивалась как идеологически невыдержанная, отдающая чрезмерным пессимизмом. Однако "Землянку" так полюбили на передовой, что комиссары сменили гнев на милость.
Бьется в тесной печурке огонь,До тебя мне дойти не легко,
А до смерти — четыре шага. [301]
Пой. гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
От моей негасимой любви.
А внутри "котла", в 6-й армии, поддерживалась строжайшая дисциплина. Гитлер, в целях обеспечения лояльности, принялся одаривать окруженных медалями и званиями. Паулюс получил генерал-полковника.
Для немецких солдат единственной надеждой стало обещание фюрера сделать все возможное, чтобы вызволить их из кольца. Даже генерал Штрекер заметил, что бойцы стали меньше сетовать на уменьшение пайка, потому что верили в скорое освобождение. Однажды к Штрекеру обратился какой-то солдат. Указывая рукой в сторону артиллерийской канонады, он сказал: "Слышите, господин генерал? Это, наверное, идет наше спасение". Его слова произвели на Штрекера огромное впечатление. "Глубокая вера простого солдата согревает сердце", — заметил он тогда.
Антинацисты тоже были настроены оптимистично. Они считали, что Гитлер не посмеет бросить 6-ю армию на произвол судьбы. В этом случае ущерб, нанесенный престижу нацистского режима, стал бы слишком велик. Кроме того, приближение Рождества как нельзя лучше способствовало поднятию настроения. Гросскурт, отбросив обычную язвительность, записал в своем дневнике: "Появилась надежда, что все образуется и мы сорвемся с крючка". И все же он продолжал называть Сталинград "судьбоносным городом".